---------------------------------------------------------------
     Берман А.Е. Среди стихий - М.: Физкультура и спорт, 1983.-
     240 с., ил. - (Необыкновенные путешествия).
     OCR: Михаил Хмельник
---------------------------------------------------------------





     Сначала я так много времени потратил  на зимний туризм, что увидел, как
жизнь уходит - будто я на быстрой воде, а все остальное на берегах. Но попал
я на  быструю  воду уже потом, когда  зимой  перестал ходить  в Заполярье, а
повернул на Кавказ, в Терскол, где новогоднее солнце  не под землей, снег не
стынет зеленоватой синью, а  желтеет на солнце и голубеет  в тени.  Я сменил
брезент   на яркий капрон,   самостоятельность  - на  подчинение  порядкам и
нравам, учил людей кататься  на горных лыжах  и заодно учился сам.  Это было
освобождение от власти севера.
     Я оказался во   власти юга. Мир Терскола   держал  так же  прочно,  как
север.   Начал  научным  сотрудником   лавинной    лаборатории,  а  закончил
горнолыжным инструктором турбазы. Странная карьера, но я о ней не жалею. Мне
понравилось быть  горнолыжным инструктором,  хотя  в книге  об этом  немного
грустная повесть. Я встретил в Терсколе Иосифа Кахиани  и его глазами увидел
жизнь альпиниста. В юности я бывал в альплагерях, но альпинизм остался болью
несовершившегося, и рассказы Иосифа Кахиани стали моим альпинистским сном. Я
записал их.
     Что же касается быстрой воды, то мне ее показал Игорь Потемкин. Он взял
меня на плот  и прокатил по Ка-Хему, в   тот раз, когда впервые плот  прошел
весь Ка-Хем.  Собственно, открыл Ка-Хем  годом раньше Александр Степанов. Но
он вылетел на  камни как    раз над  двадцать  вторым порогом   Мельзейского
каскада... Об этом пороге вы можете прочесть в очерке "Грани риска".
     Путешествуя по сибирским рекам, я много лазил по скалам. Они привлекали
меня с  детства.  Потом я несколько  раз  бывал на Красноярских Столбах  и в
Крыму, повидал "скальных людей" в возрасте от пяти до семидесяти пяти лет.
     Когда пишешь о  людях, которые тебя захватывают,  надо все же стоять на
чем-то своем, потому что  литература - общение, и  если один из собеседников
просто слушает раскрыв рот, то другому становится скучно.
     О том,  что опора нужна, обычно  говорят, когда ее теряют.  Моей опорой
был север...
     Мне  вернула его Валентина   Шацкая. Она сказала:  "Ты куда  делся? Уже
выросло целое  новое  поколение    "северных людей".  Она  позвала  меня   в
заполярные горы, тундры  и  к  новым людям, которые   научились замечательно
справляться с пургой и морозом  и не  бояться  заледенелых скал.  Эти  новые
люди  поднимают в тундре  паруса и мчатся на них,   как некогда Нансен через
Гренландию. И я вернулся в стихию, которая оказалась еще моей.
     Так  без моторов и  кабин совершил я  маленькое путешествие по кругу из
трех стихий - холода,  скорости и высоты, - которое  приглашаю вас вместе со
мной повторить.






                          В ту морозную зиму

                        Приключения на старте

     Они вышли  на одной из северных станций,  выгрузили рюкзаки и лыжи. Юра
вернулся в вагон проверить: что забыто. Ничего  не забыто. Тогда собрались у
вещей,  скинули напряжение с плеч,  согнали  заботу с лиц  и с удовольствием
оглянулись.
     Начальник убежал на разведку.
     Поезд еще стоит. По перрону бегут пассажиры: красные лица, над головами
воротники, крики  окутаны паром. Под вагоном лед.   На площадке проводница в
теплом платке:
     - Не замерзнете?
     - Нет, - лихо откликается Вэм, он же Володя Маленький.
     - В Москве-то  оттепель,  а здесь, видишь,   за сорок. Поехали со  мной
дальше.
     Прибежал Саша Начальник:
     - Ребята, за мной! - закричал он и подсел под свой рюкзак.
     - Куда бежать? - спросил Вэм.
     - Сказано,  вперед!  Какая   тебе  разница?   Что  за  дурацкая  манера
обязательно спрашивать, - выговаривал на бегу Начальник.  Этот Маленький его
раздражал своим нежеланием слепо и радостно подчиняться.
     Северный поселок. Посреди  вокзальной площади, огороженной двухэтажными
избами  и бараками  об  одном этаже, стоит   лесовоз с  прицепом. Кузова как
такового  нет.  Только бревна, скользкие сами  по  себе,  да еще в  снегу, и
тревожный и острый запах срезанной березы.
     Начальник скомандовал затаскивать рюкзаки.  Что  и было сделано. Только
он собрался отдать команду привязать их, как Володя Маленький, стоя на земле
руки в брюки, шарфом закутанный по глаза, проговорил задумчиво:
     - Надо бы привязать.
     - Залезай! - скомандовал Начальник. - Василий, поехали!
     Василий,  перемазанный   мазутом,   в  засаленных   ватных штанах,    с
распахнутым воротом, с голой шеей, с красным  носом, с прищуренными глазами,
слез на снег и подошел покачиваясь.
     - Девку в кабину, - сказал он.
     - Лариска,  иди в кабину,   - сказал Начальник.   Но Лариса  решительно
отказалась.
     - Ладно, поезжай тогда, - сказал Начальник.
     Василий    медленно  полез в    кабину.  Лесовоз  взревел,  дернулся  и
помчался.   На сверкающей,  слепящей снежной  пылью  дороге  он совершил два
изящных поворота,  на каждом из  которых отчаянно занесло, и устремился вниз
на простор озерного льда.
     Ослепшие, оглохшие, оцепеневшие  под   режущим ветром, висели  они   на
бревнах и держали   рюкзаки. Один  рюкзак свалился   и  исчез под   колесами
прицепа. Сдвоенные колеса подпрыгнули, стрельнули раздавленные банки.
     - Стой!! - закричал Начальник. Но Василий не мог услышать.
     - Вэм, держи рюкзак! - приказал Начальник Володе  Маленькому и полез по
бревнам.
     В этот момент  дорога взлетела на береговой мыс  и через него, словно в
воздушную яму, - опять на озеро. Вэм держал два рюкзака и держался сам. Одна
рука у  него в меховой рукавице, другая  голая. Рукавица упала при съезде на
озеро. Он уже подумывал,  какой из двух рюкзаков  упустить, когда ему пришла
на  помощь Лариса. Она ухитрилась  сорвать с Вэма шарф  и замотать им Вэмову
руку. По бревнам  приполз Начальник.   Ему не  удалось установить связь    с
водителем.    Он   предпринимал  неоднократные     попытки, но   бревна  так
мотало. Удивительно, как он  удержался сам. Но  еще удивительнее, что Володя
Маленький не отморозил голую руку,  что и у  других не были отморожены носы,
щеки, подбородки, а лишь прихвачены слегка.
     Сколько продолжалась  эта  катастрофическая   езда? Десять  минут   или
больше? Ведь достаточно было и двух, чтобы  тяжело поморозиться. Но этого не
случилось. Что-то  произошло в их жизни: сборы,   когда шили мешки, покупали
продукты, урывками  сдавали  экзамены; проводы на  вокзале, когда шампанское
пошло по рукам, и всплеск рук, когда тронулся поезд; ночь в поезде: допоздна
не   ложились, сон,  но  и  во  сне все   помнился  стук колес; утром мороз,
выгрузка, Начальник то заботливый, то нервный и самолюбивый, и наконец старт
этого фантастического экипажа. Не одну  неделю нагревались они в жаркой бане
сборов, а  потом разом вверглись в лесовозную  прорубь. И попадает человек в
ритм, который взвинчивает его до предела, и тогда  ни мороз, ни ветер, будто
в нарушение законов физики и физиологии, не  берут. Это всплеск! Это пик! За
ним неминуем спад.
     Но лесовоз остановился.
     Поляна,    отгороженная    от  озера   заиндевелой  полосой   деревьев,
будка-бытовка, дощатая, некрасивая, в ней отогреваются лесорубы.
     Глаза, не привыкшие к темноте, различили только большое вишневое пятно,
от которого  дышало  жаром, и тусклые искорки   папирос.  В будке  накурено,
людей  не    видно.  Прихваченные морозом     лица  начинают болеть,   руки,
освобожденные от рукавиц, двигаются, обретая свою боль.
     - Живы? - раздался голос из темноты. - Куда идете?
     - Идем  в... в...  Няндобу,  - ответил  Начальник, не   сразу овладевая
речью.
     - Поезжайте на поезде.
     - Мы через озеро И... Икса.
     - Неближний путь... Дорог нет. Избушек мало.  Знать их надо.
     - У нас палаточные ночлеги, - прохрипел теряющий голос Начальник.
     Вэм,  Вэб (Володя   Большой),  Юра,  Лариса и   Саша  (не Начальник)  с
удовольствием  молчали.  Трудно   говорить отогреваясь.  Не языком  ворочать
трудно -  думать  тяжело. Так   устроен человек,  что одновременно  думать и
отогреваться не может.
     Открылась дверь, ворвался свет вместе с запахом снега, кто-то вошел.
     - Здесь туристы?  На озере рюкзак  ваш,  валяется.  Василий!  Ты что ли
вез?
     Василий был где-то здесь, но не отозвался.
     - Поехали со мной, соберете.
     - Кто поедет? - спросил Вэм. - Могу я.
     - Сиди, - сказал Начальник. - Я сам поеду.
     Минут через двадцать  они вернулись,  обсуждали  мороз, шумно дули   на
руки.  Привезли  остатки  рюкзака, продукты  и   Вэмовы личные вещи.  Тут  и
выяснилось, чей был рюкзак.
     - Растяпа, - сказал Вэб, - я так и думал, что это его рюкзак.
     Вэм захлебнулся от обиды.
     - Почему я?  Я два рюкзака  держал. Я  не грузил  свой  рюкзак. Кто его
держал, тот и растяпа.
     - А ты бы сам держал свой рюкзак, - сказал Вэб не очень уверенно.
     Почувствовав эту неуверенность, Вэм сказал:
     - Да   вещи-то  почти  все  на   мне, а  что потерялось,   из запасного
кто-нибудь даст. Правда, ребята?
     - А продукты? - свирепо спросил Вэб.  И ойкнул: -Чего  ты? - потому что
Лариса сильно дернула его за ухо.
     Теперь видны  были лица.  Туристы видели  лесорубов и того  из них, кто
говорил о трудностях пути:
     - Снег глубокий, рыхлый. Много  лет не помню  такого снега. В  оттепель
сверху подкис, а  сейчас морозы и  наст. Но не  как весной. Нынешний наст не
держит.  На берегах будете проваливаться   по пояс, а  на  реках и озерах  -
вода. Почему вода? - спросил и сам ответил: - Реки и озера замерзнут до дна,
а ключи  будут рвать лед,  вода пойдет по  льду, а толстый   снег не даст ей
замерзнуть.
     - Палатка у вас какая?
     - Две "памирки", - сказал Вэм.
     - Это серебряные, маленькие? Их печкой сожжете.
     - У нас нет печек, у нас спальные мешки.
     - Собачьи?
     - Нет, ватные.
     - Тогда не ходите.
     - Степаныч, - послышалось из темноты. - В Дергачеве волки пришли. Много
следов.
     - Конечно, в такой мороз придут.
     - Степаныч,  ружья  у них есть?  -  спросил вдруг  Василий откуда-то из
угла.
     - Да откуда у них  ружья, у них  консервы. Поехали  ночевать  ко мне, -
позвал Степаныч.
     И тут же резко Начальник скомандовал:
     - Собирайтесь, через полчаса выходим.
     Снаружи, под стеной бытовки, Степаныч подошел к Начальнику:
     - Ты думал, парень?
     - Что мне думать, давно подумали.
     - Ведь не знали вы, что будут такие морозы?
     Начальник молча возился, надевая лыжи.
     - Как знаешь. Но в палатки не лезьте - рубите  сухостойные ели. А мороз
пойдет днями за пятьдесят.


                          Два дня и две ночевки

     Пока Вэм   застегивал   крепления,   руки закоченели.   Пока    они  не
отогрелись,  ничего он не   знал и ни о чем   не  думал. Потом увидел  реку,
ближний поворот и  захотел взглянуть за него  и убедиться, что  там такие же
пространства безлюдья, и  деревья,   и кусты,  и  лед, покрытые    снегом, и
что-нибудь еще. Вэм  не думал о будущем:  когда становилось холодно, желание
согреться стирало все иные мысли,  а когда согревался, так бурно  радовался,
что избавлялся от всякой тревоги.
     Над рекой синее   с одного  боку, с   другого желтоватое небо.   Солнце
низко. В  воздухе ледяная дымка. Вэм смотрит  перед собой.  Впереди он видит
Ларису. А  вдруг сейчас проломится  лед? Тогда  он побежит, прыгнет, нырнет,
отцепит ей  лыжи и поможет выбраться  из воды. Но и лыжи  ее не  упустит.  А
ребята мигом зажгут  костер и дадут  им сухие  вещи. Они  переоденутся. (Все
отвернутся, а Лариса: "Вэм, ты  с ума сошел, ты  что смотришь?") И останется
только высушить ботинки.
     Вэму тепло,  а лицо стянуто морозом. Дышать  нужно  осторожно, чтобы не
отморозить  нос. Мороз  настраивает   на осторожность, но   и действует, как
веселящий  газ.  Каждая нога несет  большую тяжесть.  В ней  много силы. Она
сгибается не как на гонках, но все равно с удовольствием  и скользит; и снег
едет   навстречу,  и  пятки  Ларискиных  лыж убираются   вовремя.  Вот лыжня
становится  хуже - это убывают люди   впереди. Вот уже  тропит  Лариса - Вэм
сглаживает  ее следы. Она шагнула в  сторону - Вэм  гордо проплывает мимо, и
теперь он первый, а перед  ним река: берега и тени,  длинные и поменьше, они
как шпалы на железной дороге, а дорога-то снежная.
     Через  пятьдесят  минут    хода Начальник    объявил     десятиминутный
привал. Остановились посреди реки, сняли рюкзаки и сели  на них. Одну минуту
отдыхали с удовольствием. Но через две минуты от холода вскочили.
     - Всем надеть телогрейки! - скомандовал Начальник.
     Телогрейки пристегнуты под клапанами рюкзаков.  Если возиться с ремнями
и пряжками не снимая  рукавиц, то руки  не мерзнут, но  самого от этой возни
кидает в дрожь.
     Что-нибудь   отстегивать или  пристегивать на    морозе  - нет   ничего
противнее. Впадаешь в раздражение. А холоду только это и нужно.
     Холодно! Еще как  холодно!  Когда телогрейки  надевали,  они ведь  были
заморожены до сорока. Но скорее всего было уже под пятьдесят.
     Термометр   разбился  на  лесовозе.    Это  к    лучшему,  а  то  цифры
пугают. Солнце  стало уходить в  белесое ледяное марево  и уменьшаться.  Оно
как будто улетает от земли. Ей-богу, можно поверить,  что улетает, так силен
оптический эффект.  Деревья в лесу  затеяли перестрелку - стволы  им изнутри
разрывает. И,   конечно, кто-то попробовал плюнуть  и  послушать, как трещит
замерзающий в воздухе  плевок. И все  стали плевать. Любая забава  на морозе
помогает.    Через    пять минут надели    рюкзаки    прямо на  телогрейки и
двинулись. Те, кто шел сзади, продолжали мерзнуть на ходу, а тропящего скоро
бросило  в пот. Он не  смог  протропить и половины   того, что удавалось без
телогрейки.
     Тогда Начальник принял  решение не останавливаться: темп  продвижения в
глубоком снегу  был такой медленный,  что задние могли  отдыхать на ходу или
останавливаться на минуту. Отдыхали стоя, подпирая рюкзаки лыжными палками.
     Начальник принял решение пораньше встать на ночлег.
    - Приглядывайте сушину, - распорядился он к трем часам дня.
     Сушину скоро заметили: высокую сухую ель, почти на самом берегу. За ней
была удобная поляна.
     Вэб специалист  по валке  деревьев.  Он обошел вокруг  ели  три раза на
лыжах. Потом три раза пешком.
     - Посторонним ближе  полуторной высоты не  подходить!   Юра, пилу! Куда
положить тебе лесину, Начальник?
     Через полчаса   стало  темнеть. В сумерках    завизжала пила. В темноте
затрещали сучья,  раздался крик: "Поберегись!"  - и  с сильным  ударом легла
лесина. А снежный вихрь взметнулся, полез под одежду, кольнул лицо и осел на
рюкзаки, и они стали невидимы.
     Двое Сашек ставят палатки. Серебристая ткань  коробится и хрустит. Веет
от палаток жутким  холодом,  невозможно подумать, что  в  них придется спать
живым людям. Сашки ставят палатки на  лапник. Начальник объясняет, что можно
бы и прямо на снег, но продавится снег без лапника, и будет неровно спать. А
теплопроводность, мол, снега  мала. На эту  начальничью чушь Саша  ничего не
отвечает. Он молчит. Начальник - вот кто его сейчас интересует. Он подвигнул
их на этот  путь,  в котором они  свободно  могут погибнуть.  "Почему  живые
существа пускаются в  такой путь без  всяких видимых  с точки  зрения физики
причин?  Пружина движения группы   - Начальник. Внутренние силы  его пружины
также свойственны каждому из них. Что это за силы?"
     Вэб тем временем занимался костром. В  темноте над поляной взлетали его
выкрики:   "Сухие дрова   хорошо      горят,  потому  что   не    надо    им
сохнуть". "Укладывайте  дрова  плотнее - пустота  не горит".  "Вали в костер
дров поболе, на всех чтобы тепла хватило!".
     На   поляне, побеждая  тоску  и  темноту,  появился  и  ширился  свет и
смолистый запах.

     - В телогрейке в мешок не лезь, - сказал Вэму Начальник.
     Вэм   обиделся:    он и  не  собирался.     Распаренный  у  костра,  он
демонстративно снял телогрейку и даже свитер и сказал:
     - Нечего  отгораживаться друг от друга  свитерами.   Чем меньше надето,
тем теплее будет в двухместном мешке.
     Вэб сказал, что пусть ему будет холоднее, но свитера  он не снимет, что
он готов терпеть еще  больший холод и  для этого наденет Вэмов свитер.  Ведь
Вэм все равно снял его. Вэму не хотелось расставаться со свитером, но, боясь
насмешек,  он свитер отдал.  Далее выяснилось, что Вэм  и  Вэб будут спать в
одном мешке. Тогда Вэм возмутился:
     - Зачем же ты надел два  свитера, ведь для  тепла надо, чтобы люди были
одеты одинаково.
     - Ты это брось,  - заявил Вэб. - Сказал,  что будешь спать без свитера,
так и спи. Я не возражаю. А ко мне не приставай.
     Невозможно  было  понять,  хочет  он  заиметь  два  свитера  или просто
издевается над Вэмом. Скорее всего ему нужно было и то, и другое.
     Но в мешке Вэм и Вэб оказались на равных.   Скоро им стало так холодно,
что ни Вэбовы свитера, ни гордость Вэма не помогли. Почувствовав холод мешка
и комнатную температуру  Вэба, Вэм стал ждать, когда  мешок потеплеет. Но он
не теплел, а продолжал холодеть.
     Вэб  лез все глубже в   мешок, а Вэм  всплывал  к выходу. Но тогда Вэбу
становилось    холоднее и     он ослаблял   нажим.   Постепенно установилось
равновесие, в  результате которого  от Вэба торчал  один нос,  а от Вэма вся
голова, шея   и одно плечо.  Это   плечо очень  быстро  стало прозрачным как
стеклышко  и  легким   как  снежный пух.    Состояние  плеча наполнило  Вэма
безграничной  тоской. Никаких мыслей  не было, но  больше он  так терпеть не
мог.
     Вэм решил поменять плечо.
     - Долго ты будешь  возиться,  - взъярился  Вэб  и лягнул его (если  так
можно  сказать) задом. Зад  у  Вэба не мерз,   но бешено мерзли колени. Вэм,
доведенный до отчаяния,  ткнул Вэба локтем в  позвоночник.  Вэб зарычал,  но
мог только лягаться задом,  а от этого Вэму вреда  не было.  Получив еще раз
по   хребту, Вэб затих.   Он даже   как-то   подвинулся,  чтобы  Вэму  стало
поудобнее. Он  начинал ценить Вэма как  вещь  необходимую: если Вэм вылезет,
Вэб замерзнет.
     Вэм все-таки  вылез.    Сначала   Вэбу  стало  хорошо.     Он   улегся,
расслабленное тело согрелось. Блаженно он  заснул. Спал минут пять, а может,
и меньше. Но,   испытав блаженство, поверил в  него  и желал  повторения. Он
просто не мог отказаться от повторения. Через пятнадцать минут он все еще не
терял надежды.
     Когда Вэм вылез к костру, там были Лариса  и Саша. Саша поправил костер
- бревна    теперь   лежали   параллельно  и   плотно     прилегали  друг  к
другу. Раскаленные полосы углей горели  без пламени, посылая в  пространство
потоки тепла.  Оно было для Вэма,  как воздух для всплывшего ныряльщика. Вэм
глотал его,  погружая в жар  лицо, руки. На время  он  забыл о других частях
тела. Потом,  почувствовав холод  со спины, начал   вертеться.   Он был  без
свитера и без телогрейки.
     Через пятнадцать минут Вэм решил  добыть свою телогрейку из-под Вэбовой
головы.
     - Вэб, ты спишь? - спросил он, приоткрыв палатку.
     От одного прикосновения к леденящей ткани бросило в дрожь.
     Вэб молчал.
     - Вэб!!
     Молчание.
     Вэм полез рукой в меток и вскрикнул, наткнувшись на ледяной Вэбов нос.
     - Чего тебе, - спросил Вэб. - Улез из мешка, а теперь спать мешаешь?
     - Вэб, как ты, а? Ты бы вылез к костру, тут замерзнешь насмерть скоро.
     - А все где?
     - Кто где, мы у костра.
     Молчание.
     - Ну, Вэб, - Вэм потряс его за плечо.
     - Полежу еще тут немножко.
     - Ладно. Только немножко, Вэб.
     Вэм не  мог больше находиться  в палатке ни  минуты. Он ринулся к огню,
захватив свою телогрейку. Теперь у костра появились Начальник и Юра.
     - Ну, б-братцы,  я вам скажу! В  мешке  - могила.   Начальник еще задом
работает, как слон хоботом.
     - Это как? - спросил Вэм.
     - Полезай  с ним в мешок,   он тебе покажет, -  разговорился молчаливый
Юра.
     - Знаю, мне Вэб показывал.
     - А где Вэб?
     - Вэб-то где?
     - Лежит.
     - Один?
     - Да. Нет, с ботинками со своими.
     - Он жив?
     - Еще один час проживет.
     Вэб слышал эти слова. Они добавили совсем  немного к его страданиям, но
этого хватило: срывая с себя мешок, срывая палатку с оттяжек, Вэб устремился
к костру. На  свету появилась  его  голова в съехавшей  сильно набок ушанке,
завязанной под подбородком. Глаза Вэба отразили огонь. Вэб стоял в носках на
снегу, держа  по ботинку в  каждой руке.  Короткий Вэмов  свитер был натянут
поверх его собственного, длинного.
     - Явление Вэба народу, - сказал Вэм.
     Вэб   улыбнулся   криво и  трудно.  Некоторое время    он сидел тихо на
бревне.  Потом его  стала бить дрожь.  Тогда он  встал  и сел в костер.  Его
вытащил оттуда Начальник.
     Бледнел огонь. Голубел снег.  Вдруг  со всех сторон появились   силуэты
елей. Наступил рассвет.
     Собирали лагерь.  От  костра остались  обугленные головни. Но  они мало
дают тепла. Их бы обтрясти и свалить в кучу, чтобы взметнулось пламя, хоть и
не такое жаркое, как горящие угли, но высотой в человеческий рост. Вэб хотел
так сделать, но на него зашикали.
     За лесом   поднималось   солнце.  Оно  еще  не  доставало  до  верхушек
окружающих деревьев,  когда совершенно неожиданно осветился  дальний поворот
реки. Там заблестела сухая трава, высокая, стройная.
     - Смотрите, пляж! - закричал Вэм.
     - Трава, - сказал, приглядевшись, Начальник.
     Вдруг  среди ясного  неба пошел  крупный  снег.  И   перестал. Это  был
иней. Он принес запах утра, смешал его с запахом костра.
     Вэм  не мог  сам застегнуть крепления.  Сидел  на  корточках, с тяжелым
рюкзаком,  который   он сдуру  уже надел,  и   силы покидали   его. Вдруг он
почувствовал  в   пальцах  новую  боль,  что-то    сдавило их,  и  крепление
застегнулось. Потом неведомая  сила вздернула  рюкзак вверх  и вместе  с ним
самого Вэма. Вэб, огромный, с черно-бурым примороженным носом, улыбался.
     - Спасибо, В-в, - сказал Вэм.
     - Пустяки, В-в, - ответил Вэб.
     На морозе клички их не  произносились. Тонкая струйка влажного  воздуха
мгновенно скрепляла губы льдом, как на замочек: В-в, - и все.
       На   второй день мороз  притеснял еще  сильнее. Сказалась и бессонная
ночь. Но  даже если бы  и спали, то все   равно второй день  гораздо труднее
первого.
     Бахилы у Вэма изорвались,  и ботинки отсырели.   Целый день Вэм боролся
за свои ноги. Иногда  он вызывал в воспоминаниях  летний день, жару и летнюю
мечту о зимних холодах. Не помогало, становилось еще хуже. Тогда он пробовал
представить,    как  идет   по    снегу босиком     и  ногам тепло,     даже
жарко. Помогло. На ходу отогрелись ноги. А на привалах приходилось качать то
одной, то другой  ногой, центробежной силой  нагнетая в ступни кровь. Так он
стоял, опираясь  на лыжную палку,   грыз промерзший  сухарь  и качал,  качал
ногой.
     Начальник и  Юра склонились над  картой.  Дует легкий  ветерок. От него
белеют  носы и щеки. Приходится  друг за другом  следить.  Чаще всего белеет
Вэб. Унылое лицо его  в пятнах. Глаза вопрошают:  ну  сколько это  еще будет
длиться? Его оттирает Лариса. Поразительно, но у нее постоянно теплые руки.
     - Вот  наш  поворот, -  показывает  Начальник.   - Здесь  можно  уйти с
реки. Через десять километров ручей, по нему в эту речку, по ней в озеро...
     Он показывает по карте пальцем, и рука сразу мерзнет.
     - Вижу, - сказал Юра.
     - Наш поворот! Проверь по компасу.
     - Нет.
     - Что нет, ты думаешь мы на этом ближнем повороте?
     - Конечно.
     - Ты ошибаешься, Юра, не могли мы так мало пройти.
     - Не  ошибаюсь.   Но  это   неважно.  Надо    пройти  еще  по   реке  и
переночевать. Если получится... А там видно будет.
     - Что  видно  будет?  -  Начальник  опустил  карту.  -  Ты  предлагаешь
вернуться?
     - Ничего пока не предлагаю. Переночевать надо.
     - Переночуем,  не бойся. Подъем!  -  скомандовал Начальник и с  размаху
надел рюкзак.
     В  четвертом  часу пополудни  река пошла  на юго-юго-запад, поворачивая
полого к юго-западу-западу.  А пока она поворачивала,  солнце точно зашло на
посадку,  и кто  шел  впереди, будто  купался в  подводном  сиянии, но не  в
зеленом и синем, а в красном, дико холодном, и ярком,  и столь странном, что
о холоде забывалось. Потом свет  затопила синь. Оглянулись - темнота, сушину
не найти.
     - Сушину! - провозгласил Начальник.
     - Вот она! - указал Саша на берег.
     И все увидели сушину.
     Лучше всего греет работа,   которая хорошо получается.  Только  что Вэб
мерз, перетаскивая огромный груз, и сомневался, стоит ли забираться дальше в
лесную глушь.  Но вот он  стоит, забывший  невзгоды,  высокий и  сильный. Он
делает шаг  влево,  потом вправо и  стучит  обухом  топора  по  стволам трех
красавиц, засохших   одновременно  годика  два  назад.  Оказалось,   что три
замечательные сушины  стоят  рядом. Они  стоят тесно  и вертикально, так что
дождь стекал по  их стволам, не проникая  внутрь. Их маленький дружный фронт
обращен  на юг, на поляну, и  высохли они так,  что звенели. Вэб наслаждался
звуком деревянных струн.
     Вокруг трех сестричек натоптаны канавы в снегу.  Вэб топтался. При этом
у  него по всему телу  пробегали радостные сигналы.   Чем радостнее сигналы,
тем  быстрее бегут. Чем черт  не шутит, может быть  это действительно так. А
кто мерил?  Даже если кто-то и мерил,  то ведь не на Вэбе,  когда он бегал и
кричал: "Вот сушины! Сушины! Вот это сушины!".
     Но возникло разногласие. Вэб призывал:
     - Сюда все рюкзаки, я положу этих сестричек по любому заказу так, что и
тащить не придется!
     А на другой стороне  поляны голосил Вэм. Он  уже расчехлил свою любимую
пилу и примастырился пилить здоровенный завал из подгнивших сырых еловин. Из
них собирался накатать настил для костра и другие сооружения.
     Начальник на середине поляны принял позу полководца.  Тем временем Саша
был занят   странным делом; он   ездил от Вэба  к  Вэму без всякого внешнего
смысла. Проезжая в очередной раз мимо Начальника, он обронил:
     - Сырые тащить труднее.
     Начальник молчал. Вэб призывал мощно и грозно.  Вэм замолк, но слышался
звук его пилы.
     - Вэб расположен выше Вэма, - сказал, проезжая по уже накатанной лыжне,
Саша, - везти легче.
     Тогда Начальник решил вопрос в пользу Вэма.
     - Пилу! - заорал Вэб. И ему принесли начальничью пилу.
     С  пилами случилась  целая история.   Начальник в  Москве  купил  самую
большую двуручную   пилу за   один рубль   пятьдесят  копеек, неточенную   и
неразведенную. По поводу разводки  и  точки вывел  целую теорию.   Для  чего
разводятся зубья пилы? Оказывается, когда зубья  через один отогнуты влево и
вправо, они подрезают каждую опилочку то с одной, то с другой стороны.  Саша
немедленно предложил подсчитать число опилок исходя из  числа зубьев и ходов
пилы.  Но Начальник так ни  разу и не  подсчитал. У Вэма была фамильная пила
"Три короны". На ней были  выбиты три короны  и полукруглая надпись того  же
содержания. Жила она на Вэмовой даче, тупая и ржавая. Пила была небольшая, с
кривыми ручками, отполированными  тремя поколениями  Вэмовых предков. Пришла
она   к Вэму  по  той линии,  которая жила  в   лесах, много  строила и мало
читала.  Вторая из  линий,    в перекрестии  которых  был  Вэм,  блуждала по
европейским  городам и  покупала  дома   на деньги, заработанные    маранием
бумаги.  Результат -   Вэм   и две  его  устойчивые    страстишки; пилить  и
рассуждать.   Вэм пространно  объяснял  Начальнику, что  хорошей пилой может
быть только старая  пила,    что культура ручных пил   безвозвратно  утеряна
человечеством.  Начальник был  глух. Тогда  свою пилу  Вэм протащил в  поход
контрабандой.  Теперь этой  старой, десятилетиями неточенной пилой Вэм резал
толстое сырье, в   то время как у   Вэба  в идеальной древесине   новую пилу
клинило.
     - Начальник, - взревел  Вэб, - забери свою  стерву и принеси мне Вэмову
кормилицу! (У лесорубов есть поговорка: "Это не  пила, пила дома щи варит. А
это кормилица".)
     Вэм с удовлетворением уступил свою пилу Вэбу.
     Начальник с  Вэбом валили деревья,    Вэм с  Юрой  пилили завал,   Саша
соорудил для Ларисы временный костер и повесил над ним ведра. Он поддерживал
огонь, помогал  пополнять ведра снегом (унылый,  в мороз нелегкий труд), а в
промежутках продолжал свои таинственные катания по поляне.
     Сложнее всех была работа у Ларисы. Она стояла в дыму небольшого костра,
ноги ее  отсырели у огня и  в снегу мерзли,  руки то обжигались, то  ныли от
холода. Ей приходилось оставаться одной, когда все трудились сообща. Однажды
она позвала:
     - Саша, иди сюда.
     Он подкатил.
     - Сними лыжи, постой со мной, пожалуйста.
     - Что случилось?
     - Ничего.
     - На тебе мою телогрейку.
     - Нет.
     - Да мне тепло, - Саша расправил плечи.
     - Не хочу.
     - Не дури. Давай руки.
     - Нет, не хочу!
     - Ну вот, хочу - не хочу, будет ломаться.
     - Я не ломаюсь.
     Саша подложил  хвороста в  костер и укатил.   Потом  он что-то срубил в
темноте и неожиданно появился с длинной толстой дубиной.
     - Надевай лыжи, Лариса, займемся белой работой.
     К этому времени Вэб и Начальник  свалили два дерева, очистили от сучьев
и распилили на бревна.
     - Ну и размахали вы бревна, - сказал Саша, - можно бы покороче чуть.
     - Дотащим.
     - Это конечно, я уже придумал как: надевайте лыжи.
     - Да мы пешком.
     - Надевай лыжи, сказали тебе, - прикрикнул Саша, - и ты, Начальник!
     Они  приподняли конец бревна дубиной,  закрепили веревкой  и повезли. С
одной стороны    дубину держали Вэб   и Лариса,  а  с  другой -  Начальник и
Саша. Теперь стало  понятно назначение четырех  параллельных лыжней, которые
Саша накатал. Вчетвером они шутя отвезли тонкое бревно, остальные пошли тоже
легко по накатанному следу. В конце концов  получилась такая дорога, что под
слабый уклон они скользили не шевеля ногами. Мигом отвезли восемь бревен.
     - Как, уже все? Так мало мы напилили, Начальник?  Вали еще одну.
     - А не хватит, Вэб?
     - Не хватит. Берись.
     И они взялись валить третью ель.
     В это время  Вэм и  Юра, порядком  измучившись  с пилой "Модерн",  тоже
отрезали несколько бревен и перекатывали их, купаясь в снегу. Они ползали на
четвереньках, извалялись, рукавицы превратили в комки льда.
     Саша бросился им помогать. Костровый настил  закончил в два счета. Саша
и  Лариса взяли два бревна потоньше,  очистили их гладко от остатков сучков,
от снега и положили около костра.
     Юру с Вэмом Саша отвлекать не хотел. Когда на морозе люди поймали ритм,
нужно с  ними осторожно - приказами и  просьбами можно работу сломать. Пусть
они  делают  не совсем то   или совсем не то,   ведь усилия в конечном итоге
направлены на достижение теплового комфорта. А работа  сама по себе уже дает
его. Результаты же ее всегда можно исправить.
     Но Юра  с Вэмом делали  как раз то, что  надо  - они готовили наклонный
настил. Тогда свет от костра будет падать на спящих и согревать их.
     Настил   они   делали так.  Из  снега   нагребли  пологую горку, просто
ногами. Снег утрамбовывать не стали, а положили на него бревна, не плотно, с
широкими   щелями.  Бревна   были    длинные,  их  расположили   параллельно
костру. Снег  с бревен смели. И вот  теперь  начали стелить хворост, сначала
какой попадется, потом посуше и помягче.  В ногах положили бревно для упора,
толстое, чтобы  ноги от пламени загородило,  тяжелое, чтобы не сдвинулось, и
сырое, чтобы не загорелось.
     - Не полыхнул бы хворост, - сказал Саша.
     - Нет, бревно-то на что.
     - В ногах мелочь не сыпьте, - следил за ними Саша, - тепло теплом, но и
огонь огнем - как полыхнет.
     "Сколько затрачено труда, - подумал  Саша, - и   все это, чтобы  добыть
немного тепла и завоевать немного уюта".
     - Ты биолог, Юра, - сказал  он, - как ты думаешь,  для чего мы  все это
делаем?
     - Человек должен жить активно.
     - Кому должен?
     - Природе.
     - Вот тебе и на! Я не знаю, что такое природа,  и на каких условиях она
дает в долг, но я знаю законы  термодинамики. Человек - это сгусток энергии,
который природа (как ты ее  называешь) стремится рассеять равномерно вот  по
этому лесу. А мы сопротивляемся.  Тратим энергию, но  только для того, чтобы
окружить   себя теплом и уменьшить расход   тепла.  Тогда мы сможем выгадать
время для восстановления энергетического   запаса.   Но как с точки   зрения
термодинамики объяснить наше желание идти в поход?
     - Может, термодинамика ни при чем?
     - Ну  уж... - Саша не стал   продолжать разговор.  Человек,  который не
видел  границ применения термодинамики,   как собеседник не  представлял для
него интереса.  Саша продолжал рассуждать  про себя: "Общую теорию организма
строили и строят.  Но почему не обратили  внимания  на феномен добровольного
похода?   Странный   поступок  - идти    на   риск  потери тепла. Уникальный
эксперимент добровольного зимнего похода  не  вызывает ни у кого  удивления?
Если  мы    идем на такой  энергетический    расход, значит, мы одновременно
стремимся  восстановить какие-то еще большие   потери обыденной жизни? Может
быть, тут такое же соотношение,  как при строительстве ночлега и последующей
ночевке?"
     Придумать устройство теплого ночлега - это не сложно. В предыдущую ночь
он все уже  обдумал. Сложнее выстроить  и поддержать настроение. Теперь Саша
чувствовал, что азарт  на исходе.  Хорошая   пила, хорошие  деревья,  легкий
способ транспортировки бревен уже сделали свое дело. Что дальше?
     Саша прислушался      к    визгу Вэбовой    пилы.   Она     работала не
переставая. Посмотрел  на извалявшегося  в  снегу, уже начинавшего  с тоской
поглядывать на огонь Вэма, на Юру, который обдумывал,  как натянуть тент, на
Ларису (она вроде скисла, но она не в счет, ее он контролировал полностью) и
решил подождать.
     Он посоветовал  Юре,  как сделать  из палаток  тент,   чтобы крыша была
пологой, почти горизонтальной (иначе   не отразит  тепловые лучи в   глубину
навеса): положить палатки на решетку из слег и хвороста. А сверху тоже можно
укрыть хворостом, чтобы заслониться теплой крышей  от холода ясного неба. Он
объяснил, что  при таком морозе  в воздухе  становится слишком мало водяного
пара, в десятки раз  меньше, чем летом   в жару. Этот пересушенный  морозный
воздух  не может отразить   назад тепловые лучи,   идущие от земли, и  земля
безвозвратно теряет  их. Все  теплое,  что есть  на  ее поверхности,  теряет
лучистое  тепло.   Бездонный  космос    высасывает его.    Становится    все
холоднее. Тогда  воздух из верхних слоев  атмосферы опустится вниз. А он еще
суше. И все сильнее будет холодать.
     Он  рассказывал нехитрые  основы   атмосферной физики, словно  страшную
сказку.
     - А что будет дальше? - спросил Вэм.
     - А   дальше  наверху  начнет  воздуха  не   хватать.   Нехватка  будет
возмещаться -  примчатся  стратосферные  ветры  из жарких  стран и  принесут
влагу.    Она охладится, родит   облака.  Облака укроют  землю от леденящего
космоса. И она начнет согреваться.
     Вэм  слушал открыв рот. Он был  очень смешной, этот маленький, смелый и
беззащитный Вэм.
     - Мы укроемся от    космоса  тентом, -   воскликнул  он. - Ты гениально
придумал, Сашка!  А тепло возьмем  от  костра! А от земли   к нам будет идти
тепло?
     - Будет, но для этого надо  настил с боков  забросать снегом, чтобы под
ним не дуло, и у тента тоже устроить стенки.
     Вэм бросился все это устраивать.
     Саша  опять  прислушался: от  мороза  трещали деревья,   ветер шумел  в
вершинах елей,  Вэм     сопел, копая  всеми четырьмя,   коронованная    пила
молчала. Тогда он решил, что пора...
     Вдвоем с Ларисой они сдвинули плотнее уже начавшие гореть бревна. Сразу
в узкую щель  вырвалось пламя, угли  засветились  белым огнем,  давая свет и
жар.
     Потихоньку,  расчетливо  подтащили   третье бревно,   толстое,  ровное,
накатили его на  два нижних горящих,  повернули  и перекрыли им  щель. Тогда
словно включили меха,  так загудело пламя.  Осветилась поляна.  Тент  и ложе
под ним сразу стали похожими на жилье. Появились лица - люди останавливались
у огня. Ничего теперь они не могли делать. Но все уже было сделано.
     - Принесем еще бревна? - вяло спросил Начальник.
     - Утром.
     - Давайте есть, - сказала Лариса.
     Все  в оцепенении, похожем на  сон. Словно в  сновидении, огонь, тепло,
покой... Резкое сокращение теплоотдачи вызвало в мозгу эффект сна.
     Очнувшись, Саша  посмотрел  на странные лица,  освещенные  огнем. Потом
обернулся на живой взгляд - это смотрела на него Лариса. Растерянный, совсем
расползшийся от усталости, он  теперь слушался ее,  как ребенок. Она усадила
его, поставила на колени  миску с едой,  подложила рукавичку, чтобы  не ожег
колени.  Потом накормила остальных. Горячая  еда прогнала тот странный сон и
призвала блаженный, ясный и настоящий.
     Начальник  спал  засунувшись в  мешок   по грудь.   Телогрейку он снять
забыл, надетая на  нем, она дымилась паром.  Он  толкал Юру, ворочался.  Ему
было  жарко  и  тесно.  Он не  погрузился   в   спокойный сон,  а  продолжал
метаться. Достал  из кармана нож, открыл его.   В мозгу всплыла подсказанная
Сашей мысль, что   надо  распороть мешки  и  сшить один   общий.   Эта мысль
соединилась  с желанием избавиться от тесноты.  Он стал резать  мешок, не по
шву - прямо по вате, пилил и рвал, пока не раскроил до ног.
     Вэм и   Вэб изогнулись  в  разные стороны  и упирались,    словно лбами
козлики, друг в друга задами.
     Среди всеобщего  сна  бодрствовала одна  Лариса.  Нет, она  не дежурила
специально. Она лежала в мешке рядом  с Сашей, который спал улыбаясь. Откуда
примчался к нему этот благостный  сон? Видно, что-то стоящее сделал  сегодня
человек, за что и получил этот сон в награду.
     Лариса сняла с Саши телогрейку, толстый свитер, шапку, устроила удобную
подушку,  прикрыла  голову. Он   не  просыпался.  Тогда  она сама  укрылась,
прижалась к нему. Волнение захватило ее. Только сейчас начинал расходоваться
неимоверный  запас  ее   сил, которым  вот   уже несколько  лет  некуда было
деться. Что ей были эти морозы!
     Она смотрела на   Сашино лицо,  видела, как  недоступен  он ей,  но  не
огорчалась. В ней еще не проснулись мысли о судьбе, о жизни, от которой надо
что-то взять, пока была у нее лишь всепоглощающая потребность отдавать.


                         Утверждение Вэма

     С реки углубились в  тайгу и  уходили все  дальше от жилых  мест. Может
быть, в тайге были признаки человека, но  спрятанные под снегом. Снег плотно
покрывал густые кусты и лежал  на них крышей. Иногда кто-нибудь проваливался
в подснежную пещеру. Чаще  всего  Вэб. Его приходилось вытаскивать.  Тропить
нужно  было  очень осторожно.  Отличным   чувством снега обладал   Вэм. Ему,
несмотря на    тяжесть груза,  удавалось   аккуратно красться  по   насту не
проваливаясь. А Вэб, идя за ним, проваливался и в бешенстве мял снег.
     На привале  Саша  предложил  сделать   перестановку:  за  легким  Вэмом
поставить Ларису, за Ларисой   его, Сашу, за ним   Юру, за Юрой  Начальника,
потом  Вэба. Так и   сделали.  Цепочка  теперь  представляла  собой  как  бы
гусеницу, которая с одной стороны была легкой и оставляла неглубокий след, а
другой своей стороной   пропахивала  канаву. Гусеница  то бросалась  вперед,
увлекаемая Вэмом, то увязала с Вэбовой стороны.
     Саша старался копировать  движения Вэма: то ли  на палках висит, то  ли
тяжесть медленно переносит?
     - Как это тебе удается? - спросил он.
     - А я  как бы выпрыгиваю вперед  и вверх одной  ногой  и качусь  на ней
осторожно.   Другой отталкиваюсь, но    также осторожно, чтобы не  провалить
наст. И пошел, и пошел... - показывал Вэм на привале.
     Лариса захлопала в ладошки  в перчатках и  варежках, а сверху еще  были
брезентовые рукавицы. На брезентовых рукавицах  вышиты красные солнышки, как
на японском флаге.
     Лариса хорошая лыжница.  Ее спортивный класс даже выше,  чем у Вэма.  У
Вэма открылся тропежный  талант, но Лариса  быстро научилась тропить по  его
способу.
     - Ну-ка, Вэб, попробуй, - предложил Юра.
     - Нет, - сказал Вэб, - Я рабочая  лошадь. Мне груз давайте, это лазанье
не по мне.
     - А вот, Начальник, идея.  Пусть Вэб не тропит, а  всегда идет сзади, и
повесим на него Вэмов груз. А Вэм пусть все время тропит, - предложил Саша.
     Идея оказалась великолепной. Вэма    почти совсем  разгрузили,   Ларису
наполовину. Сашу тоже  разгрузили чуть-чуть. Почти  все навалили на Вэба. Но
он продолжал требовать еще.
     - Хватит с тебя, - сказал Начальник  и взял часть  груза себе. Юра тоже
порывался догрузиться, но ему отказали.
       Через два дня вышли на другую  реку. Снова видно далеко вперед. Снова
увеличилась скорость. Но  на  этой реке  попадалась под снегом  вода.  Лыжня
часто промокала, и лыжи мгновенно обмерзали. Начиналась мучительная операция
чистки - острием  лыжной палки,  щепкой,  ножом.  Лед  как  будто врастал  в
древесину. Нож скользил по  нему, иногда зарезался   в дерево. Иногда  через
какие-нибудь сто метров лыжи снова подмерзали. Их переставали чистить, и шли
не    скользя,    а   ступая.   Вэм    открыл    хороший    способ    чистки
льда-сухарем. Замерзший  сухарь работал как абразив  - стачивал лед.  Но при
этом расходовался и сухарь.
     Становилось  голодновато. Почти все   время  хотелось есть.  Из графика
движения выбились, хуже  того,   не   знали  местонахождения, но    пока  не
экономили.
     Начальник понимал, какая опасность надвигается, но как-то просто забыл,
что  надо экономить продукты.  Саша  об этом  помнил,  но  очень страдал  от
холода, не хотелось  ему даже думать  о том, что  холод нападет еще сильнее,
если уменьшить  рацион.  Еще несколько  дней назад Саша   думал, что подсчет
энергозатрат по необходимой калорийности  питания дается в книгах  ошибочно,
что затраты   организма нельзя оценить  механической   работой и работой  по
разогреву, что коэффициент полезного действия организма и хорошее настроение
находятся в прямой связи, что все зависит от отношения к еде, а калорийность
отходит на второй план.
     Но эти мысли Саша растерял. Теперь он  спешил съесть очередной сухарик,
кусочек масла и  сахара, чтобы защититься,  потому что мысль о нехватке  еды
страшила  ожиданием усталости.  Просыпался голод, а   от голода наваливалась
усталость. Порочный  круг сжимался и сжимал тоской.   Тоска и холод затевали
свой хоровод, забирая силы и тепло. Мечта о пище, как об избавлении, мечта и
разочарование снова и снова обновляли эти круги...
     Не   в   силах  больше  терпеть,  отчаянно    бросался  Саша  навстречу
усталости.  И тогда  - странное  дело   - усталость  отступала.   Уходя, она
уносила с собой холод, голод и тоску.
     Он   удивлялся: как    же это  происходит?    Опять в    нем просыпался
исследователь. Но эти светлые минуты наступали все реже.
     Вэб боялся дневной остановки на обед и в то же время желал ее. Он знал,
что замерзнет, но ждал, что еда  ему поможет.  На привале раздавали шоколад,
сухари и масло, которое тверже сухарей. Сначала оно крошится во рту, а потом
в нем   начинают вязнуть  зубы.  Кажется, что  масла   много, но  оно быстро
пропадает. А  черный сухарик (сразу  видно,  что он маленький), в  нем много
разных вкусов:   и     кисловатый,  и горьковатый.   Сухарик     можно  есть
долго. Сухарик  вкуснее шоколада, который  Вэб прячет  на  потом. Но  только
тронулись   с  обеда, стало так  холодно   и  тоскливо, что  Вэб сразу  съел
шоколад. И у него больше ничего не осталось.

     Начальнику легче, чем остальным. Если  утром трудно отойти от костра  и
он стоит и  задерживается, никто его не подгонит:  "Ну ты, Начальник!". Если
на переходе он протропит всего десять шагов в глубоком снегу и шагнет вбок -
это значит, что и остальным можно также, а не то, что он лично филонит. Если
он сегодня отдаст приказ Ларисе сократить дневной рацион вдвое, то сам он не
будет переживать -  его  же приказ. Никто, кроме   него, в группе   не может
сказать: "Надо поворачивать назад, ребята,  мы слишком медленно продвигаемся
вперед и  слишком быстро теряем  силы".  Он добился исключительного  права в
решениях  мелких   и  крупных. Вначале,  защищаясь  от   инициативы Вэма, он
притеснял Вэма. Но  не просто притеснял,   он демонстрировал остальным  свою
волю. Вэм нужен был ему, как раз такой Вэм.
     Но Володя  Маленький сумел    защититься. Он перестал    давать советы,
предлагать свою помощь,   когда   его  не  просили,   возражать,  когда  его
упрекали. К тому же проявилась  его способность быстрее всех передвигаться и
медленнее всех уставать. Вэм уже не  годился для первоначальной роли.  Тогда
защищаться от Начальника пришлось Саше.
     В  первые дни  Саша спас всех  от мороза.  Это уже  забылось. Костровая
техника казалась теперь  очевидной, но, лишенная постоянного осмысления, она
начала разваливаться. Тот удачный  ночлег, когда наконец удалось  согреться,
потребовал восьми часов работы. Каждый день на это не хватало ни времени, ни
сил. Ночлег постепенно стали упрощать, но  не совершенствуя, а ухудшая. Саша
предложил   разрезать   палатки  и  скроить   удобный   тент   из палаточных
крыш. Начальник взвился:
     - А сдавать кто их будет? Казенные!
     Но дело было в другом. Он не хотел больше следовать советам Саши, более
того - они раздражали его.
     Сшили общий  спальный мешок. В нем  было  значительно теплее. И однажды
Начальник решил, что можно спать без  костра. В результате пришлось вставать
и ночью пилить бревна. Опять была бессонная ночь. А утром произошла ссора.
     Начал Вэб.   Он заявил, что  несет   больше всех и  весит  больше всех,
поэтому    должен получать     больше    пищи.   Дело  было  сразу     после
завтрака. Начальник спросил с ласковой угрозой:
     - Ты с ума сошел, да, Вэб?
     - А почему не так? - спросил Вэб.
     Начальник не знал, что ответить. Вэб напирал:
     - Саша  подсчитывал калорийность. Так вот,  по  этому подсчету я больше
всех недоедаю. Почему вы едите больше меня?
     - Заткнись, - сказал Начальник. Остальные молчали.
     - Да  вы что?  - закричал Начальник.   - Давайте  меньше  всех  кормить
Лариску, она самая маленькая и мало песет.
     - Пожалуйста, - согласилась Лариса, - это справедливо.
     - И ты замолчи. Вы что, с ума все посходили?  Почему  у тебя палатка не
сложена, Вэм?
     - Потому что я ее сушу.
     - Собирай, хватит сушить, подумаешь, на сто граммов будет легче? Хватит
выгадывать!
     - Заткнись, Начальник, - сказал Юра.
     - Начальник,  - сказал  вдруг  Вэм рассудительно   и твердо, -  знаешь,
почему Вэба не надо больше кормить?
     - Почему? - открыл рот Начальник.
     Вэм сделал паузу, как в театре.
     - Знаешь почему, Вэб? - спросил он и Вэба.
     - Почему? - открыл рот Вэб.
     - Потому  что  никто   никогда  так не поступал    в походах. А  походы
придумали не мы...
     Это произвело впечатление.
     - Если  Вэба кормить   больше, - продолжал  Вэм,   - то он  хуже  будет
страдать, потому что будет чувствовать себя виноватым.  Правда, Вэб? Дело не
в том, кто больше ест, а  в том, как чувствует  себя человек. Вэб, давай я у
тебя возьму груз, а хочешь, отдам тебе половину обеденного перекуса. Я могу.
     - Не надо, - сказал Вэб.
     - Вот.  А  знаете, почему он  не  согласился?  Потому что  от этого мне
станет лучше, а  ему хуже. И вообще  те, кто придумал   все эти калории  для
походных рационов, просто     дураки, которым  обязательно  во  всем   нужна
наука. Настоящие ученые понимают, что наука нужна только там, где не хватает
здравого смысла. А дураки любят науку везде.
     На одном из привалов Вэб пробурчал:
     - Я тебе этого дурака не прощу.
     - Так это не ты дурак.
     - Не я? -- спросил Вэб.
     - Конечно, не ты.
     - Но ведь я просил еды?
     - Ты.
     - Ну?
     - А придумал рассчитывать калорийность в походах не ты?
     - Точно, не я.
     - Если бы эти самые калории никто  не подсчитывал, так и требовать тебе
было бы нечего. И не страдал бы ты, думая, что недоедаешь.  На сухарик.
     - Нет.
     - Бери, у меня еще два.
     И Вэб сухарик взял.

     Сегодня   Вэм был доволен жизнью.    Не   нужно возиться с    лапником,
натягивать тент,  лазить по снегу,  выслушивать  окрики Вэба и умозаключения
Начальника. Главное, не надо копошиться в темноте  и холоде, натянув на себя
всю одежду. Теперь они  придут к готовому  костру! Может  быть, и еда  будет
готова. Он и Лариса. Они вдвоем уходят от  лагеря все дальше, пробивая лыжню
на завтра.
     Взошла луна. Река осветилась. И так же, как и при солнце, легли поперек
тени. Когда из тени выходишь на свет, снег зажигается синим огнем.
     Снег сухой,  как вода обтекает  ноги. Идти не холодно  и  не жарко. Нет
рюкзака! И  темп что надо.  Вышли в телогрейках, потом  бросили их  прямо на
снег. Скоро и штормовки бросили. Вэм и свитер  снял, но не бросил, а завязал
на поясе. Скоро опять надел, потом опять снял. Ветра  нет, но мороз силен. У
Вэма мерз нос, когда на бегу дыхание  учащалось. Вэм отогревал его рукой, но
мерзла рука.
     Вэм плывет по снегу  деловито, как маленький  корабль. Лариса, будто на
прицепе,  за  ним.  Потом  они плавно  разворачиваются, и   ужо  Вэм идет на
прицепе, а Лариса впереди ведет его сквозь царство лунного света.
     Вэм идет  за Ларисой и только начинает  чувствовать,  что отдохнул, что
пора ему тропить,   как Лариса сама уступает  путь.   Так шли они,  забыв  о
времени, тонко чувствуя друг друга. А когда Вэм немножко начинал подмерзать,
он на ходу, не останавливаясь, надевал свитер.
     В   лагере   Начальник       тем    временем     проявлял       крайнее
неудовольствие. Поводом явилась  новая  конструкция  костра, которую  сделал
Саша: комбинация "нодьи" и "пушки".  "Нодья" - два параллельных бревна, одно
на другом, укрепленные с боков деревянными колышками, а "пушка" - еще сверху
три бревна поперек  "нодьи". "Нодья" горит  по всей длине слабым пламенем, а
"пушка"  дает столб огня. Высокое пламя  светит сверху  вниз, поэтому настил
для спанья Саша  решил  сделать не наклонным,   а плоским: удобнее,  и сырое
бревно для упора не требуется.
     Начальнику все  это  не понравилось. А   у  Саши что-то не  ладилось  с
костром. К тому же у  Саши сильно замерзли  ноги. Он раскачивал то одной, то
другой ногой. Потом сел к костру, разулся и начал растирать пальцы.
     Ведра еще не стояли на огне.
     - Надо скорее, - требовал Начальник.  Саша наспех  сунул ногу в ботинок
и бросился наполнять ведра снегом.
     - Подожди, - сказал Юра.
     Он надел лыжи,  взял ведро и спустился к  реке.  На реке была  полынья,
засыпанная снегом,  - плавная продолговатая   яма. Юра стукнул  в дно  ямы и
отдернул лыжную  палку.  Открылась черная дырка,  маслянисто  запрыгал в ней
лунный свет, появился звук воды. Юра достал из  кармана бечевку и привязал к
лыжной палке ведро. Оно наполнилось мгновенно, дернуло, потянуло.  Не ожидая
такой живой  тянущей силы,  Юра   потерял  равновесие и  стал клониться    в
яму. Оттуда глянула чернота с осколками луны,  и мгновенно пронзила сознание
мысль: утянет под лед... Юра разжал руку - ведро и палка исчезли.
     - Давай воду, - сказал Саша, когда Юра пришел к костру.
     - Сейчас.
     Юра взял  второе ведро и  ушел. Через  некоторое время он  принес его с
водой, в которой плавал комьями снег не тая. Такая она была холодная.
     - Речная вода, - сказал Юра.
     Они зачерпнули ее кружкой. Очень холодно было пить.
     - Нам ведра хватит и на кашу и на чай, - сказал  Саша. - Давай разольем
на два ведра.
     - Второе ведро унесло, - сказал Юра. - Утонуло.
     - Ты серьезно?!
     - К  сожалению.  Саша испугался.  Он  знал, что  Начальник будет винить
его.
     - Ну иди, скажи ему сам.
     - Скажу. Ты не бойся.
     - А что мне бояться? - Когда Саша говорил это, на душе у него стало так
мерзко,  что он вдруг пожалел  обо всем этом  походе и  подумал: "Скорее бы,
скорее бы закончилось".

     Вэм услышал вой. Никогда он не слышал,  как воют волки, во сразу понял,
что это они.
     - Слышишь, Лариса?
     - Нет, - сказала Лариса, но почему-то сразу поняла, о чем он.
     Вэм  с упорством отчаяния  рванулся вперед.   Он  был уверен, что волки
теперь знают каждый его шаг,  и не хотел   им показывать, что испугался.  Но
каждый  шаг  от  лагеря  давался  ему все  труднее.   Вскоре Вэм   замер.  И
развернулся.
     Но  волки сзади.  Идти к  ним  навстречу? Вэм  побежал  по лыжне, потом
остановился и подумал,   что волки обойдут  и  нападут  со спины.  А ну  как
сцапают Лариску незаметно.
     - Беги вперед что есть силы, - приказал он ей.
     - А ты не отстанешь?
     - Нет.
     Теперь и  Лариса  испугалась.  Светлые  лыжи ее  замелькали,  как спицы
колеса,  палки подняли снежную   пыль.  Она мчалась так стремительно,   что,
попадись  ей волки   навстречу, они  бы  ретировались.  Ее  блестящая лыжная
техника не подкачала, а страх прибавил сил.

     Начальник  и  Вэб таскали бревна.   Саша  и Юра  сооружали  настил. Для
четверых было много      работы. Они устали.  Казалось,    давным-давно  они
ковыряются  в холодном   мраке,  а  конца  трудам не   было  видно.   Ведро,
поставленное на бревна, перевернулось. Зашипел костер. Стало темно.
     - Я пойду наберу воды, - сказал Юра.
     - Последнее ведро, - сказал Начальник.
     Юра  спустился на реку. Здесь по-прежнему  было светло  от луны. Только
теперь  луна переехала с  одного  берега на  другой.  Юра привязывал  ведро,
когда  услышал  необычный  звук. Сначала  ему показалось,   что где-то завыл
ветер. Но странно оборвался этот  вой, будто магнитофон заклинило. Юра долго
стоял и слушал. Но тишина не нарушалась.
     - Юра! - закричал из темноты Начальник.
     - Иди сюда, - позвал его Юра.
     - Ты второе ведро утопил? - Начальник приближался.
     - Саш, - сказал Юра, - ты не шуми, я сейчас волков слышал.
     - Ты что? Ты не ошибся?
     - Нет.
     - Я ракету пущу, мы так уславливались.
     - Пусти.
     - Какую ракету пустить?
     - А вы как уславливались?
     - Никак.
     - Пусти какую хочешь.

     Вэм и Лариса увидели красную ракету. Она была безнадежно далеко.
     - Ух как мы далеко ушли, - вздохнула Лариса.
     - Ты не бойся, - сказал Вэм.  Он подошел и обнял  ее за плечи. Она была
легко одета. Вэм почувствовал под рукой ее острые  горячие плечи и замер. Он
сам не заметил, как обнял ее.

     Когда все было готово, Начальник  вышел на реку и  там стоял. Ничего он
не слышал. "Почему они не возвращаются?" -  подумал он с раздражением. Пошел
в лагерь, зарядил в темноте ружье и пальнул.
     Тишина. Вьются искры костра.
     - Начальник, ты застрелился? - спросил Вэб.
     - Да, - ответил Начальник.  Он убрал ружье и подошел к костру:
     - Волки им  мерещатся,  - ворчал он. -  Скоро  тигры привидятся.  Ведра
топят. Как будем жить с одним ведром?!

     Перелезая   через   речной  завал, Вэм  зацепился  лыжей   и  полетел в
снег. Лариса помогла ему выбраться. Вэм, конечно,  потерял рукавицы. Он стал
рыть голыми руками. Они мгновенно потеряли чувствительность.
     - Ой, Лариска, руки! - Вэм бил в ладоши, - Руки, ой, - причитал он.
     Она сняла  рукавички, ваяла Вэмовы  руки, сунула их  себе  под свитер и
принялась растирать. Вэм не чувствовал рук.
     - Что с твоими руками? Вэм, они неживые?!
     - Я не знаю.
     Тогда она  подняла обе рубашки, что  были на ней,  и прижала его руки к
своему животу. Вэм не чувствовал рук, но его самого бросило в жар.
     И руки начали отогреваться.
     Оказалось, что,   падая,  Вэм   сломал  лыжу.  Теперь  он  ковылял   на
обломке. Найденные  рукавицы были  полны  снега,  и Вэм замотал   руки своим
неизменным шарфом. Так он шел не спеша и ничего на свете теперь не боялся.
     Через час они  заметили отблески огня,  но, прежде чем выйти к  костру,
Вэм остановился и тронул Ларису за руку:
     - Про волков ни слова, а то не пошлют больше тропить.
     - Точно, - сказала Лариса.

     Саша ел обжигаясь.  Становилось  легче. Сколько еще будет  этих ужасных
ночлегов.   Он видит себя  в большой  теплой  комнате, где  можно остаться в
тонкой   рубашке.  Руки  не болят. Ноги    не мерзнут.  Не саднит обожженный
язык. Скорее бы в поезд. Он довезет...
     В общем большом мешке Саша лежит с  края. С края  холодно, но все равно
лучше - никто не толкает. А с другой стороны  Лариса. Он прислоняется к ней,
чувствует ее тепло и  оживает. Потом погружается в сон.  Но и во сне она его
защищает. А днем, на  этом ужасном  холоде,  во время этого  бессмысленного,
неизвестно куда ведущего пути, он мечтает о минуте, когда окажется в мешке и
прижмется к ней. И  немножко, хотя бы немножко  успеет  полежать в тепле  не
засыпая.


                                 Вэб

     Они  приближались к   верховьям  реки.  Берега  поднимались,  появились
скалы.  Под берегом виднелась промоина.   Вэб решил срезать излучину реки  и
полез на  берег. Он увяз в снегу,  упал и не мог  выбраться из рюкзака.  Его
освободили и подняли. Оказалось, что  провалился он в глубокую снежную нору,
а на  дне     ее тепло  укрытый  снегом незамерзший     ручеек. Вэб  вымочил
лыжи. Устроили привал. Сели на рюкзаки. Вэб скоблил лыжи.
     - Понесло тебя на берег, - сказал Начальник.
     Вэб скреб.
     Все сидели на рюкзаках, на  берегу, над промоиной.  Быстро бежала вода,
шел от нее пар, и нависающий над водой куст расцвел белым инеем.
     - Как красиво, - воскликнула Лариса, - посмотрите же! Это зимние цветы!
Или подводные кораллы!
     Солнце    светило с реки.  На   реке ослепительное  его отражение. Если
гладкая вода  зеркалом  отражает солнце,   то снег, как   невероятное  число
маленьких  зеркалец, изображения  четкого не дает,  а свет  и тепло идут,  и
солнечная сила  удваивается.  Следы  какого-то  зверька  терялись в  снежном
сиянии. Свет  пронизывал пар от полыньи,  который,  леденея, временами давал
радугу.   Наши путешественники залюбовались.  В  первый  раз с начала похода
оставили их заботы с тяготами.

     Вэб перестал скрести.
     Вэм полез к краю кромки, чтобы сломать веточку "коралла".
     - Ты куда, свалишься, - предостерег Начальник.
     - Ничего, - сказал Вэм   и продолжал тянуться.  Самые красивые  веточки
были над самой водой.
     - Вэм, возьми топор и сруби куст, - сказал Вэб.
     - Что ты, я только маленькую самую...
     - Вэм, не надо, - Ларисин голос взлетел над берегом и рекой.
     Вэм    уже  дотянулся и   потрогал    инеевый  "коралл".  Тот  оказался
прочным. Вэм отломил веточку.
     - Лариска, держи, - крикнул он и приготовился кинуть.
     Веточку Вэм держал  в правой руке, правая  лыжа его опиралась на снег у
основания куста, а левая, залатанная,  была сильно вывернута пяткой наружу и
вверх. Лариса встала.  Вэм кинул веточку  и потерял равновесие.  Правая лыжа
его соскользнула с обрыва и поехала пяткой в воду.  Вэм попытался схватиться
за куст, но не успел  и полетел в воду  головой вниз. Вэм скрылся под водой,
потом появилась его голова.    Он смотрел на  берег. Начальник   вскочил, но
запутался в лыжах и упал. Вэма потащило водой, и  он скрылся подо льдом. Тут
все увидели  его руку, которая, пробив край  снежного навеса,  зацепилась за
лед.
     Сейчас рука исчезнет, и все.
     Рука не исчезла.
     Что-то с шумом обрушилось в воду. Это был Вэб. Его потащила вода. Но он
без лыж сумел подняться. Обгоняя поток, устремился он к  Вэмовой руке. Но не
успел.
     Рука исчезла. В следующее мгновение исчез Вэб.
     - Вэб! Вэ-эб! - закричала Лариса.
     Ниже не  видно было  промоин.  Ниже пустое  сияние  света. Среди   этой
пустоты  возникла голова Вэба.   И сам Вэб   появился по пояс.   Тогда стала
заметна глубокая   выемка в безукоризненно  белом  снегу.  Вэб нагнулся.  Он
поднимал  Вэма, Вэм тоже  шевелился. Вэб поднял  его над снегом, над водой и
начал   вылезать   сам. Но  они  опять   провалились.  Открытая  черная вода
становилась все шире, они барахтались в ней.
     Но, прежде чем успели подбежать к ним, Вэб и Вэм выбрались сами.
     На что надеялся Вэб,  ныряя под лед? Нырнув, он  увидел впереди свет и,
когда свет над ним оказался, ударил в него головой и увидел берега. И только
тогда понял, что держит  в руках Вэма. От  неожиданности тут же чуть его  не
выпустил, но спохватился.

     Вэм ничего не рассказывал. Пока раздевали его, он держался, даже шутил:
     - Вэб, я отдам тебе ужин. Два ужина.
     Потом затих и посинел.
     Костер горел, Вэма усадили к  самому огню.  Он  пришел в себя, но глаза
не открывал. Положить его было некуда.
     Вэб разделся сам,  вытирался. И только  у огня начал дрожать. Лицо  его
дергалось. Он пытался что-то говорить, жутко стуча зубами.
     - Замолчи ты! - приказал Начальник.
     Зубы умолкли.
     Тогда сильная дрожь напала на Вэма, и он открыл глаза.
     В тот день больше  никуда не шли.  Вэм и Вэб  сидели у костра рядышком,
закутанные в мешок,   пьяненькие от спирта.  Давно пора  спать, но никто  не
спит. Съеден ужин. Рацион еще не ограничивали, но Начальник  уже знал, что с
утра будут есть  вполовину. Неизвестно, где они находились.  Та ли это река?
По срисованной невесть   откуда  карте  невозможно было   определиться.   Но
глубокое умиротворение,  какое редко бывает  в жизни,  захватило всех  в тот
вечер. Правда, надо заметить, что не только Вэм и Вэб выпили спирта, приняли
понемногу и остальные.


                            Двое мужчин

На  восьмой  день вышли на  водораздел.  Болота.  Ветер  мчится сквозь строй
чахлых берез. Стоять  на месте невозможно. Но  куда идти? Вчера стало  ясно,
что поднялись не  по той реке, ошиблись,  когда  переходили с одной реки  на
другую. Могли бы понять это раньше. Но  уже слишком устали, чтобы рассуждать
и  думать.  Узловой водораздел был  посередине маршрута,  а достигли они его
только теперь.  Но  не могли же  они за  восемь дней  пройти только половину
"ненаселенки". Значит,  это был не тот   водораздел и не  та  река. Но какая
тогда? На их карте была только их река и их водораздел.
     - Дальше идти бессмысленно, - сказал Вэм.  - Надо думать.
     Начальник и Вэм стояли в сторонке от остальных.
     - Долго не подумаешь.
     - Давай повернем к железной дороге...
     Вэб,  Юра, Лариса и Саша сидели  съежившись на рюкзаках. Не участвовали
они в  обсуждении, не пришли на  помощь Начальнику в этот  час. Даже если бы
морозы были  слабее,   а  снег мельче,  не  готовы   были они все   к  этому
походу. Пришлось наверстывать уже в  пути. На ходу учиться технике ночлегов,
совершенствовать  снаряжение, на ходу совершенствовать и  самих  себя и свою
группу. Как поставить ответственность Начальника   высоко-высоко над его  же
властью?  Как возвести волю каждого  в закон для всех  и  сохранить при этом
возможность  действовать сообща?  Вот   какие  вопросы поставил  перед  ними
трудный и опасный добровольный поход.
     Но перед выходом  не доросли они до этих  вопросов.  Начальник повел  в
поход группу, какая была. И сам он был такой, какой был.  Если бы не он - не
состоялся бы поход. Лариса бы не встретила  Сашу, а он бы  ее не оценил, Вэм
не проявил  бы свой  тропежный талант и   не узнал  бы радости  завоеванного
уважения, Саша не собрал бы материал для будущих открытий, а Юра не убедился
бы лишний  раз (но всегда нелишний),   сколь хорошо и  правильно сторониться
всяческой суеты...
     Все,  что  сказано в этом   авторском  отступлении, лишь обертоны. Тоны
звучат значительнее и глубже. Что же касается  мотивов похода, то сыграть их
возможно только в целом жанре туристской литературы, который можно развивать
долго-долго. Но  произойдет  ли это?  Никто  не знает...  Во всяком  случае,
сейчас не будем задерживать наших героев. Времени у них  осталось в обрез. А
морозы продолжаются.
     Первый пасмурный день. Мороз ослабел немного, но  стало промозгло. И на
ходу    теперь не    удавалось  согреться.  Уже      не первый день   шли  в
телогрейках.  Телогрейки  превратились  в ледяные  панцири.   За день  в них
намерзало столько влаги, что высушить не  удавалось. Их подвешивали близко к
костру, но они горели.
     На Вэме одни дыры.  От них пахнет паленым и  мокрым. Весь правый  бок у
Вэмовой телогрейки отсутствует, а правый рукав надевается отдельно.
     Саша Начальник тоже весь погорелый,  но с рукавами  и даже с карманами,
достал из одного   кармана  последние две    папиросы. Только  они   с Вэмом
курильщики.
     - Может, одну на двоих? - разумно предложил Вэм.
     - Нет, покурим по-человечески.
     - Знаешь, Начальник, у  нас есть верный  ход.  - Добрый Вэм, не оставил
Начальника. И не обиделся бы нисколько, если бы тот опять на него зарычал.
     - Какой?
     - Шпарить  назад по  своей  лыжне. Все   побросать можно. За  три   дня
добежим.
     Начальник задумался. Вэм предлагал трудное решение. Слишком много тягот
осталось   за спиной,   чтобы хватило  сил   повернуть.   Для такого решения
мужества у Начальника не доставало. Ему казалось,  что впереди близко жилье,
что завтра   они    обязательно  выйдут.     Вэм предлагал       действовать
наверняка. Начальник  не   мог бы  сказать, почему  он  так  не  хочет  идти
назад. Он  этого не знал.  Не знал,  и  почему его неудержимо тянет  вперед.
Его, и всех остальных, да и Вэма тоже.
     - Вэм, - сказал  Начальник,  - давай  подумаем  по  порядку: во-первых,
нужно скорее  идти к  настоящему лесу  и ночевать,  назад до леса  далеко, а
вперед   не  очень...  наверное...   во-вторых,    нам сейчас  их   назад не
повернуть...
     - Почему?
     - Не повернуть,  и все. Я знаю.  Если им так  же не хочется идти назад,
как мне, то ничем не повернуть. В-третьих, Вэм, ты  видишь, какое небо? Если
пойдет снег - лыжню занесет.
     Они  развернули опять свой жалкий рисунок  с  карты. До железной дороги
было километров семьдесят, она здесь резко отходила в сторону. Между точкой,
в которой предполагали  свое нахождение, и  железной дорогой ничего не  было
нарисовано  на  их карте  - белое    пятно.  Как идти?   По  азимуту поперек
распадков и речных долин? По бурелому? Через завалы и чащи?
     - Давай  пойдем  вперед, - сказал  Начальник,  - ты видишь,  нам просто
больше ничего не остается.
     Они докурили  папиросы до бумажного  мундштука.  Так в обычной жизни не
докуривают. Вэм свою раньше кончил, и Начальник дал  ему пару раз затянуться
от своей.
     Было еще не поздно. Местность начала выпукло  понижаться. Видно было не
далеко.  Казалось, ближние  березы   стоят  на краю  облака,   ползущего  по
земле. Но это было не облако, а пасмурное  небо. Наконец стало видно далеко,
и   сразу появилось  озеро.   В ту  же минуту  выглянуло  солнце, впереди, у
горизонта. Лыжники спускались теперь словно в другую страну.
     Бережок, высокий, но не  обрывистый,  образовал залив. Сосновые  стволы
горели, отражая огонь заката. У воды стояла новенькая избушка.
     Лыжи  сами  примчались  к   ней.  Сосны вокруг уходили   в  невероятную
высоту. Были  они безукоризненно правильны и  красивы. Стены избушки сложены
из таких же стволов, так же горят и они, и снег, и лес за озером.
     Около избушки   лиственница.   Серые  ветви, лишенные    хвои,  кажутся
мертвыми. Она  тут одна -    лиственничные горно-тундровые леса   начинаются
севернее. А  поскольку  она  стояла  тут  одна,  то издали   казалась  сухой
елью.  Так   ее и  увидели наши  путешественники:    вот, мол,  сушина какая
прекрасная, у самой избы.
     Приходится удивляться, как плохо знали они лес. В Подмосковье научились
находить  путь по карте,  бродить в   темноте,  зажигать простейшие  костры,
ставить палатки.  Вот и все, что они  умели.  Еще они  научились петь песни,
разбираться  в   туристских правилах, вязать  несколько   узлов и устраивать
подвесные переправы на веревке. Все это было теперь ни  к чему. Никто из них
не дал себе труда заранее узнать о лесе, в котором теперь предстояло выжить.
     Конечно, они догадались  бы, что это  не  сушина, хотя бы  по тому, как
пошла пила, или в конце  концов по тяжести бревен -   сырая лиственница и  в
воде тонет. Но они находились уже в том состоянии холодовой усталости, когда
тело  лишено  устойчивости к  холоду,   а голова  - способности  мыслить.  А
поэтому, еще  более чем раньше,  стали  они самонадеянны.  Теперь достаточно
было повода, чтобы произошла катастрофа. Поводом явилась избушка.
     Вэм соорудил трамплин и учил всех прыгать.  Не  спешили они с лагерными
работами.  Даже рюкзаки в  избушку  не  затащили: только  заглянули в  нее и
удивились красоте.
     - Люди недавно были! - заявил Начальник.
     В избушке - растопка, соль,  пакет вермишели.  Пол из хорошо уложенного
сена. Нар нет. Очаг из круглых  озерных камней, обмазанная глиной площадка у
очага. Стены снизу коричневые, закопченные, а выше черные и черный с блеском
потолок. Под потолком отверстие для дыма загорожено дощечкой. Из угла в угол
перекладина. На ней  длинные деревянные крюки из ветвей.  На одном из крюков
котел.  Начальника обманули  чистота и красота.   Он не увидел, какой ровный
вокруг  снег. Не  заметил,  что в избушке совсем   не  пахнет жильем. Скорее
всего, с самого лета здесь никого не было.
     Вэб поднялся в очередной раз на горку.
     - Смотрите, - закричал он, - деревня!  Все замерли.
     Начальник съездил за биноклем и стал рассматривать дальний берег.
     - Нет ничего, - сказал он.
     - Дай-ка  сюда, -  потребовал Вэб. Он  долго смотрел,  наморщив  нос, и
что-то бормотал.
     - Нет там  ничего, - сказал   Саша. - Если бы   деревня, и без  бинокля
увидели бы дым.
     - Не видно, - сказал Вэб.
     С трамплина  Вэм   прыгал замечательно. Будто   руками поднимал  себя в
воздух и,  опустив руки, словно опираясь на  них, летел. Ни у кого, конечно,
так  не получалось.  Вэб  нарочно падал  и валялся,  выбивая  под трамплином
ямы. Но Вэму эти ямы не мешали. Он через них перелетал.
     Все   извалялись  в снегу.   Наконец-то снег   был  для  них веселым  и
добрым.  Посуровел  он,  когда погасли лучи    солнца, а звезды  появились с
северо-восточной стороны.
     Надвигалась ночь. Тогда бросились они пилить обманную "сушину". Свалили
ее. Отпилили чурбаны покороче. Начальник их колол. Сломал один топор, сломал
другой, потом один починил и расколол два чурбана.
     В  это время все   в мокрой  одежде замерзли   до того,  что  перестали
двигаться. Стояли и ждали.
     Среди звезд и светлого снега зияла открытая в  избу дверь. За ней такая
темень! Такой   холод!   Туда невозможно  сунуться.   Влага  пасмурного  дня
оставалась в воздухе и сконденсировалась в ледяной туман. Он стянул лица.
     - Огонь скорее, Начальник! - кричал в темноте Вэб.
     - Ставьте рюкзаки вдоль стен, не втаскивайте со снегом.
     - Огонь!!!
     Начальник поджег    растопку,   подложил сухие  лучины   и  полешки  из
оставленного в   избе  запаса.   Все    осветилось.  Дым  скрыл    в    избе
потолок. Образовался новый потолок, сизый, ровный и  чуть подвижный.  Он был
высок, дышать не мешал, можно было под ним стоять. Коричневые и черные стены
отливали медью,  зажелтело  сено. Оживали  лица и   руки.  Пока Начальник не
положил в  огонь  сырую   лиственницу.  Охваченная пламенем,   вроде  бы она
занялась, но это обугливались  острые грани полешек.  Гореть сырые поленья в
маленьком очаге не могли - когда растопка кончилась, свет погас.
     Начальник  начал дуть на  угли. Пошел новый   дым, теперь уже тяжелый и
холодный. Он не поднимался вверх, а заполнял всю избу.
     Начальник дул. Сколько это длилось - кто  знает.  Ничего не видно было,
только тусклые угли в дыму и дым.
     Саша  лежа стал отжиматься на    руках,  чтобы согреться. Его   примеру
последовал Вэм. Ни Вэм, ни   Саша не согрелись. Вэм,   Саша и Юра  выбрались
наружу.
     Под  открытым  небом холод взял в тиски.  Пробовали  бегать,  бороться.
Бесполезно.
     Начальник продолжал в избе дуть.
     - Закройте дверь! - приглушенно крикнул он.
     - Угорите, - сказал Вэм.- Закройте! Холодно!  - взревел оттуда Вэб.
     Вэм  захлопнул дверь.   Начал снова   бегать,  качать ногой.  Потом  он
приседал с лиственничным чурбаном на плечах. Но  чем больше он двигался, тем
сильнее замерзал. То же самое происходило с Юрой и Сашей.
     - Чт-т-о делать? - спросил Саша.
     - Надеваем лыжи, - сказал Вэм.
     - Разводим костер, - сказал Юра.
     - Костер  не  развести,  мне  спичку   не   зажечь, -  говорил Вэм.  Он
направился к торчащим из сугроба лыжам.
     У Саши и Юры не было сил надевать лыжи. Да и не  могли им теперь помочь
лыжи, потому  что некуда было  бежать. Страх заставлял тело сжиматься. Страх
надо убрать. Но   как?   Огонь!  Набрать  мелкого  сушняка   и  зажечь?  Уже
недоступно.
     Оставался последний резерв,  простой  защитный рефлекс живых существ  -
так испугаться, чтобы  перейти  в иное состояние, чтоб  от  страха бросило в
жар. Но не все из них на это способны.
     Всех спас Вэб. Распахнулась дверь. Из нее вырвались клубы дыма и Вэб:
     - Я  больше не могу!  -  заорал  он  и ринулся   прочь.   Следом за ним
побежала Лариса:
     - Ловите его, ему мерещится деревня!
     Ларису обогнал Начальник, потом Юра и Саша.
     Вэм, возившийся  с лыжами, мигом   надел их,  схватил чьи-то  палки   и
побежал по выбитой  пятью парами ног  канаве. Он быстро  настиг четверых, но
Вэба  впереди не видел.  На озере  наст. Вэм летит  над ним  мягко и плавно,
черные  ямы     следов ему навстречу. Небо    светит   огнями половины миров
Вселенной. Вэм забыл, как минуту назад замерзал, и, куда теперь держит путь,
не  думал.   Откуда явилась  к  нему  эта волшебная  легкость, эта бархатная
теплота? Может быть, он уже умер?
     Нет, он знал, что не будет так вечно.  Что впереди его что-то ждет, что
бег нацелен и задан. Что он,  Вэм, нашел свое место  в мире. А увидев Вэба и
вообще все вспомнил.
     Когда Вэм  догнал Вэба, а это произошло  не сразу, тот лежал на ровной,
будто утоптанной площадке, скрытой за большим сугробом.
     Вэм съехал с сугроба и задавил Вэба.
     - Тише ты, - сказал Вэб, - больно ведь.
     От Вэба шел пар. Пар поднимался над ним,  гнел от его одежды. Одна нога
Вэба в белой бахиле, другая чернела голым ботинком.
     - Пойдем назад, пойдем!
     - Пойдем.
     - Ты куда бежал?
     - Да так... Почудились огни.
     - Но ты в избе был.
     - В избе и причудилось.
     - Хорош. Бахилу где потерял?
     - Не знаю.
     До половины ночи по очереди поддерживали огонь в очаге. К половине ночи
хворост кончился, но изба уже нагрелась.
     Ботинки утром были мягкие и сухие. Вэм радостно натянул их.
     Он  открыл дверь. Светало.  Шел густой  и мелкий  снег. Сыпало,  как из
молотилки.  Новый, незнакомый запах снегопада  разволновал Вэма. И он стоял,
пока не  подмерз.  Временами пуржило. Ветер   потоками гнал  снег с  озера и
закручивал под стеной.
     Вэм растолкал Начальника.
     - Что?
     - Снег идет.
     - Что, утро?
     - Снег идет, говорю. Сильный!
     Начальник сел, посмотрел на светящиеся часы.
     - Десятый... Вэм, зажги огонек. Есть там хоть какой-нибудь мусор?
     Огонь осветил  стены  и потолок с  перекладиной  и крюками. Плотный, из
тысячи запахов теплый воздух жилья был сладок.
     Вэм нашел папиросы.
     - Да? - вскочил Начальник.
     Они с Вэмом замолкли.
     Запах  табачного  дыма разбудил  Сашу.   Он открыл  глаза  и следил  за
Начальником и Вэмом.
     - Вот это жизнь, - стонал Вэм, - никуда отсюда не пойду.
     - А жрать что будешь?
     - Нич-чего... Кстати, пора бы насчет завтрака, Начальник.
     - Обойдешься. Сашину ногу видел?
     - Смотрел вчера.
     - Ну что?
     - Почернела. Долго не пройдет.
     - Что делать будем?
     - Известное дело, везти на санках, - сказал Вэм.
     - Втроем?
     - Почему? Впятером.
     - Вэб ногу растянул, а Лариска не в счет.
     - Лариска в счет,  а  Вэб  потянет, как   хромая лошадь... Но если снег
кончится, надо нам идти вдвоем. Пока не поздно.  Я  видел следы зверья - тут
можно охотиться и ждать. Можно рыбу на озере ловить. Снасть не потерял?
     - Снасть есть, - сказал Начальник.
     - Она добежит? - спросил он вдруг.
     - Наверняка. Мне бы за ней угнаться.
     - Пойди посмотри снег.
     Снег кончился.  Быстро   прояснялось. Выпало сантиметра  три. На  реках
лыжню могло  занести.  Но на  реках снег мельче  и плотнее.  Стоянки на пути
готовые. Всюду почти остались дрова...
     Они молчали.  Табак. Тепло. Блаженство,  когда  тепло не  в мешке, а на
свободе. И со всех  сторон! У костра   все в человеке бьется, пульсирует,  и
хорошо, если  находишь свой ритм.   Но ненадолго.  А  здесь, в  искусственно
созданном мире, отгороженном от обширной природы (слишком обширной и пустой,
чтобы долго среди нее суметь жить), можно отдыхать, думать, искать решение.
     Они уже все решили. А теперь молчали.  Молчали двое мужчин. Один из них
теперь    должен   спасать  всех.   Все   свершилось   почти   так,  как  он
мечтал... Другой озадачен,  отягощен. Он проиграл:  теперь их должен спасать
Вэм, а он,  Начальник, ничего не может  сделать. Ему остается только собрать
все силы и ждать. Теперь ему тяжелее всех. Теперь наступила расплата.
     И еще была    Лариса, которую он позвал   в   поход, которой  собирался
предложить место в своем спальном   мешке. Но постеснялся, думал,  устроится
само. А вот Саша не постеснялся.
     Сейчас Лариса уйдет с Вэмом.   Они будут идти дни   и ночи и  ненадолго
останавливаться у огня.
     А он... будет ждать.
     Двое мужчин молчали. Все, что они говорили  до сих пор, не имело теперь
значения. Потом Начальник спросил:
     - Разбудим ребят?
     - Подожди. Дай спокойно собраться.
     Вэм взял Юрин тонкий капроновый рюкзак. Аккуратно вынул  из него все, а
рюкзак  расстелил.  Взвесил на ладони банку  мяса,  подумал  и отложил. Взял
сухарей, немного сахару, остатки масла.
     - Все, Саня, - сказал он Начальнику, - режь палаточную крышу.
     - Сейчас, Вэм.
     На снегу Начальник, Юра, Вэм, Лариса и Саша.  Лариса и Вэм на лыжах.
     - Точно ружье не возьмешь?
     - Нет.
     - Ракет мало.
     - Хватит.
     - Компас на всякий случай.
     Вэм протянул за компасом руку.
     - Не выматывайтесь сразу.
     - Нет.
     - Куда вы, я  с вами! -  послышался  вдруг голос  Вэба. И Вэб пришел по
снегу босиком.
     - Ты что босой, опять с ума сошел? - напустился на него Начальник.
     - Не  опять. Я  всегда  хожу босиком,  только в  лесу не хотел.  Сейчас
обуюсь.
     - Мы пошли, Вэб, иди спать.
     - Нет,  я  с  вами хочу. Ну   подождите!  Вэб  скрылся.  Саша подошел к
Ларисе. Начальник позвал Вэба, и они вдвоем отошли к избе.
     - Лучше  бы вам не  ходить,  - заговорил Саша.    - Надо придумать, как
выбираться всем вместе. Не надо разъединяться.
     Она молчала. А он вдруг потупился, сгорбился.  Тогда Лариса рванулась к
нему. Что-то мучительное, но в то же время светлое и радостное закружило ее,
и, как с высоты бросаются  в  воду, решила она   остаться с ним, и будь  что
будет.
     - Вот  так женщины спасают мужчин в  наше время...  А мужчинам от этого
крышка, - проговорил он.
     - Так во все   времена  спасали, -   услышала Лариса свой голос. Кто-то
произнес эти  слова будто  вместо нее.  Захотелось  ей даже   оглянуться. Но
оглядываться она не стала, подняла Сашину голову и погладила его по заросшей
щеке.
     - Мы скоро придем, ты подожди, - сказала она.  Вэб выкатился из двери в
расшнурованных ботинках.
     - Сейчас надену лыжи и... - суетился он.
     - Успокойся,    -   сказал   ему   Вэм,   -  выслушай.   Мы    идем  за
помощью. Назад. Тебе за нами не угнаться.
     - Тогда я вас провожу.
     - Нет, ты оставайся здесь. Ты руби дрова.
     - Мы скоро придем, Вэб, - сказала Лариса.


                               Эпилог

- Пошли, - скомандовал Вэм и сильно толкнулся палками.
      Они побежали.  Сначала вдоль берега,   потом, мелькая среди  деревьев,
стали подниматься и уходить на болота.
      Начальник, Вэб и Саша довольно  долго еще стояли неподвижно, пока  Юра
не сказал:
      - Хорошо это, красиво.
      - Что? - спросил Начальник,
      - Все, - сказал Юра.
      - Пошли  в избу, - предложил  Начальник.  Они двинулись по уже глубоко
пробитой тропке.  Вдруг Вэб  остановился. Начальник  ткнулся  ему в спину  и
заворчал:
      - Ну иди, иди, что стал.
      Вэб молчал. Он не двигался. Начальник повернулся в сторону озера и сам
застыл. Саша наткнулся на них и решил обойти, но тоже взглянул...
      За  озером, над дальним лесом   поднимались   струйки дыма. Они   были
отчетливо видны - дымы из печных труб.
      - Саша! - заорал  Начальник. - Саша, надо их  догнать! . Надевание лыж
длилось  долго, крепления заледенели.  Наконец  Начальник и Юра сорвались  с
места.  Вскоре Начальник значительно опередил.   Время от времени он кричал,
но не  надеялся,   что его услышат. Он    выбрался на болота и увидел,   что
далеко-далеко впереди никого нет.
      Саша остался в  избе один, В  уме он прикинул задачку: если предельная
скорость Начальника на одну четверть  больше средней скорости Вэма и Ларисы,
а разрыв по времени четверть часа, то Начальнику никогда  их не догнать. Все
сократится, и  останется  единица. А с   предельной скоростью Начальнику  не
пробежать целый один час.
      А     через  сколько   времени    он     приблизится  на    расстояние
голоса... или... выстрела... И тут  его  осенило. Он вскочил, открыл  дверь,
впустил в избу свет. Ружье торчало из Начальничьего рюкзака.  Он стал рыться
в рюкзаке:  вот  коробка патронов,  не полная, еще  коробка...  Надо,  чтобы
выстрелы были ритмичны. Ритм приковывает внимание. Двадцать секунд потратить
на    тренировку:    ружье  переломить,   патрон      в ствол,   захлопнуть,
поднять...  переломить, гильзу вон, патрон в  ствол... - пусть медленнее, но
точнее.
      Ближние склоны задержат звук. Надо выбежать на озеро.
      Только выбежал - солнце  осветило прямые восходящие столбы. Теперь они
сами сигналили и наверняка были видны с болот - надо лишь оглянуться.
      Саша выстрелил   прямо в них и,   не  дожидаясь эха,   начал методично
стрелять. В промежутках между его выстрелами громыхало эхо.
      Саша почувствовал (и  сразу поверил своему чутью),   что Лариса и  Вэм
слышат.  Каждый выстрел теперь  откликался  в нем новой  волною радости.  Он
палил и смеялся. А когда патроны кончились, опустил ружье, огляделся...
      Большое белое  пространство улыбалось в  ответ.  Зима  это или лето  -
какая разница, если  тепло. Тепло и красиво.  Под  ногами  лед. И счастливый
человек стоит на льду.
      Начальник  услышал выстрел  и оглянулся.   Подсвеченные  солнцем струи
дыма как будто  сами светились. Может быть,  Лариса и Вэм  видят дым, но все
равно уходят? Нет, так обманывать себя нельзя.  Бессмысленно. Так можно и не
дойти. А сам поход, в  нем есть смысл?  Конечно, но иногда теряется. Тогда и
возникает этот вопрос. Но только тогда...
      Он увидел Вэма. Потом  и Ларису. Вэм стоял  и смотрел назад, а Лариса,
опираясь на палки, смотрела в даль болот.
      - Вот они! Ура! - раздался сзади голос Вэба.
      Вэм услышал и поднял руку. Но стоял, не трогался с места.






      Я беру отпуск зимой. Говорят: чудак.  Жалеют. Спрашивают: "На Полярный
Урал едешь? Это что - на турбазу, по путевке?"
      Вот  так, дальше  турбазовской  столовой, пляжа, инструктора, ведущего
группу не знакомых друг с другом людей по  маркированной тропе, дальше этого
у иных воображение не работает.
      Не знают многие туристы зимы. Не знают они и лыж.
      Человек на лыжах!  И за сотни километров  от жилья, в нетронутом лесу,
вспыхивает костер для ночлега... Засыпая, глядеть  на звезды, зарю встречать
на лыжне - розовый свет на заснеженных камнях.
      А плотный   снег тундры! Лыжи   не   оставляют следа.  Бежать  в  день
тридцать,  пятьдесят   километров!  Лыжный  бег к  горам,  к   синим наледям
промерзших рек... Поземка красным  пятном размажет солнце.  Бежать навстречу
пурге, страшной пурге, и в снежной пустыне построить из снега теплый дом...
      Но  когда  идешь в  мороз  много дней подряд,   все время находишься в
напряжении. Надо иметь силу выдержать  это. И только выдержав, по-настоящему
оценишь зиму.  В 1956 году я, первокурсник,  шел по архангельской тайге. Был
редкий по силе морозов февраль. Восемь дней мы  не встречали людей, и были у
нас тонкие палатки-"серебрянки" да старые ватные спальные мешки.
      Мы ввалились в тепло жилья, измученные до крайности.
      Но я понял тогда, что буду ходить зимой.
      Через два года  я уже сам вел  группу по Кольскому.  Мы поднялись выше
границы леса. Порывы   ветра сшибали девушек   с ног, парни их поднимали.  А
потом мы идти уже не могли: решили ночевать, не спускаясь в лес. Увидели два
огромных камня на склоне  и узкую щель между ними  и забились в эту щель, но
благоразумие взяло верх,  и мы привязали к камням  палатку. Это была тяжелая
ночь. Мы  слегка поморозились.  (Пять   лет спустя  я  разбирал случай,  как
четверо замерзли в  той же долине, у таких  же камней. Им не  повезло, пурга
длилась дольше, чем у нас.)
      На следующую зиму я отправился в горы Приполярного Урала, чтобы пройти
еще никем не хоженым перевалом.
      Теперь нас было шестеро  парней. Четверо были старше  меня, а  знал из
них я лишь одного - Толю Козлова (мы потом ходили с ним еще раз).
      Приполярный не Кольский: мороз, расстояние, безлюдье...
      Ехали  мы из Москвы  в  общем вагоне,  спали  на третьих  полках. Было
жарко, душно.  Приехав   на станцию Кожим, заночевали   на  полу в  какой-то
брошенной конторе, а утром, сваленный тяжелой простудой,  я не мог встать на
лыжи.
      Мы договорились, что ребята пойдут вперед по тракторной дороге и будут
ждать меня в горах, на ручье Джагал. Три дня я выздоравливал, а на четвертый
залез в  кабину трактора. Ребята  радостно  встретили меня. В  нашей палатке
топилась печь, и было тепло.
      На следующее утро, распределив груз по рюкзакам,  мы вышли в горы. Мой
рюкзак весил больше, чем  я мог нести в  тот день, но сказать  об этом  я не
сумел. Я мог бы сказать Толе, но он был нагружен больше всех. Я медленно шел
впереди, медленнее, чем надо.  Все молчали. Мы шли.
      Давно  остались  внизу  последние   деревья,   потянуло  с    перевала
ветром. Один  из парней сказал, что  выше идти нельзя, что ветер "прихлопнет
нас".
      Я очень  устал и  был  раздражен. Я  сказал ему, что  "не прихлопнет",
сказал, чтобы он не трусил... Я пренебрежительно сказал человеку "не трусь",
когда ему  действительно было  страшно,  - глупее  и бестактнее  поступка  я
надеюсь не совершить за всю жизнь.
      Парень стал  мне   врагом. Уязвленное самолюбие  теперь  диктовало ему
слова и поступки. Тяжелое настроение воцарилось в группе.
      Идя без меня три  дня по лесной дороге,  ребята копали глубокие ямы  в
снегу и ставили в них палатки. А теперь мы  вышли в безлесье, и я настаивал,
чтобы ставить палатку   на ровном, уплотненном  ветрами снегу  и,  выпиливая
снежные кирпичи, строить ветрозащитную стену.  Но в поземку и холод человеку
инстинктивно хочется зарыться в снег, и ребятам тоже хотелось зарыться.
      Сколько я ни старался, убедить их не мог. Мы  шли по безлесной долине,
избитой ветрами, со снегом, твердым, как мел. Мы откапывали для палатки яму,
а стену ставили вплотную к палатке.  К утру  палатка вмерзала в снег. Часами
мы  освобождали  ее, обмороженными пальцами   распутывали веревки, скатывали
брезент  в огромный нелепый тюк и   волокли по очереди тридцатикилограммовую
его тяжесть. И при этом были чужими, замкнутыми в себе людьми.
      Поход   потерял смысл.  Но,  прежде чем  понять   это, мы  успели уйти
далеко. Настигала  усталость холода. Обиженного на меня  парня она привела в
состояние бесконтрольной тоски и злобы.
      Мы подошли  к хребту,   за  которым был предполагаемый перевал.   Были
продукты,  была сила  в ногах, погода  пускала  нас вперед, но мы  повернули
назад. Нельзя было идти дальше. Надо было скорее бежать к  людям, к домам, к
поездам.
      Горы были теперь не для нас.
      И опять зима. И станция   Кожим. И ручей  Джагал.  На этот раз в  моей
группе было трое из Архангельска, трое  из Саратова -  я познакомился с ними
летом, когда ходил на байдарке  по северным рекам, -  и двое москвичей.  Нам
хорошо было  вместе, и,  хотя   мы не виделись уже    много лет, я  убежден:
уляжется суета, и мы неизбежно встретимся.
      На Джагале "сели в пургу". Палатку скоро завалило толстым слоем снега,
придавило, сжало. Влага от  дыхания оседала на  стенках и стекала вниз. Было
так тесно, что нельзя было лежать на спине.
      На   четвертые  сутки пурга   стихла. Вечер  наполнил   горы морозом и
тишиной. Мы  не   стали ждать дня,   вышли в   ночь,  чтобы  взять очередной
перевал. После долгого лежания в сырости и  тесноте мы шли подряд двенадцать
долгих ночных часов. Перевал этот я уже знал. Ребята шли за мной в темноте и
падали молча на снег по команде "Привал!".
      Мы взяли тот  перевал и спустились в   лес близ реки Нидысей.  Развели
наконец костер и пили чай сколько хотели.
      Лишь позже я понял, как тяжело было ребятам идти всю  ту долгую ночь и
как глух я был к этому, гонимый желанием взять перевал.
      Лабиринт хребтов и  отрогов,   белых  безлесных долин   массива   горы
Манарага был полон  суровой  красоты и таинственности.  Мы  вошли  в него  с
севера   и  пересекли несколько  хребтов.  Где-то   рядом  теперь был ручей,
пропиливший  вход в цирк,  стена которого поднималась  до самой вершины горы
Манарага.
       Но пурга тут как тут. Она затопила долину, и  не видно уже ничего. Мы
свалились в лес, разожгли костер.
      И тогда,  может быть впервые,  я  отчетливо узнал, что горы  ничто без
людской радости. Несмотря на   пургу, был у  нас  тихий, радостный  вечер, и
появлялись из  рюкзаков тайком  припасенные  сладости, подарки.  Были кругом
дорогие мне люди... Бог с ним, с перевалом...
      А утро   одарило  нас  ясной  погодой.  Мы   увидели  над  собой  гору
Манарагу. И, схватив рюкзаки,  бросились снова вверх.  Вот  ручей - ворота к
цирку.  Вот северная стена Манараги, и  среди каменной черноты чистым снегом
белеет наш перевал.
      Но опять пурга возвращается,  стеной идет на  нас, не хочет пустить  к
перевалу. Лезть наверх, когда видно, как идет на тебя заряд пурги и горизонт
топят тучи?..
      - Ребята, вот перевал, вот он!
      Они шли за мной, улыбались. Улыбались!
      Связались веревками. Мы впереди с Сашей, Борис - замыкающим.
      Взят перевал!
      И мы   решаем  здесь ночевать -    прямо на перевале,  на  широкой его
седловине.
      Пурга залепляла вырезы масок, леденели ресницы, но  мы резали и резали
большие снежные кирпичи и ставили защитную стенку. А потом палатку ставили -
одни на оттяжках висели, а другие крепили их снежными блоками.
      И уже в палатке горит  свеча. Мы лежим  в сухих мешках. Примусы  варят
еду. Уголок тепла, уюта среди сотен километров пурги.
      Да, здесь перевал, но зачем бы он нам, если бы не этот вечер!..
      Мы    в   тот год   заканчивали  институты     и  назвали  наш перевал
"Студенческим". Он  виден с севера плавной  белой седловиной в стене массива
Манараги, восточнее главного гребня.
      Потом, в Москве,  мне снились  белые-белые горы  и  дорога из плотного
снега,  а по   долинам шли  снежные  яхты.  Мне  снился запах  снега,  когда
нарезаешь пилой кирпичи для стенки и ветер сыплет в лицо снежные опилки.
      Мне снилась  свежесть этого снега  в прокуренной  больничной палате: я
"сломался", спускаясь  по трассе   на горных  лыжах.  Я  висел на  скелетном
вытяжении полтора месяца.
      Читал письма ребят. Гипс еще не был снят, когда  ребята усадили меня в
байдарку и вывезли в затопленный половодьем подмосковный лес.
      А я уже ждал зимы.
      В следующий раз  мы прошли по самому хребту,  не спускаясь в долину, в
лес. Мы провели выше границы леса двенадцать дней подряд,  и половину из них
под пургой.
      Одежда  теперь была  хорошо  приспособлена к  пурге. На  голове  и шее
шерстяной  подшлемник, сверху лыжная шапка и  капюшон штормовки, на капюшоне
кожаная  маска с  тремя   вырезами: для дыхания и    для глаз. Маска  плотно
прилегает к лицу, перекрывает  край капюшона, она туго  притянута резинками,
которые охватывают затылок. Глаза защищают горнолыжные очки.
      Плотные  штормовые костюмы, ботинки   в брезентовых  чехлах.  На руках
теплые рукавицы и еще одни из плотной ткани.
      Если раньше мы  строили маршруты, опираясь  на "спасительный"  лес, то
теперь безлесье, еще недавно губительное царство  пурги, казалось нам лучшей
дорогой для быстрой ходьбы - мощенной плотным снегом дорогой.
      Да, пурга, как правило,  подавляет человека, толкает его  на поступки,
которые он не  может потом объяснить  себе.  Вот одно из  привычных описаний
пурги:  "Холод сковывал  дыхание,   заползал под одежду  и  леденящей струей
окутывал вспотевшее тело. Сопротивляться не было сил, и мы, не сговариваясь,
бросились вниз, вслед за проводниками...  Жгучая стужа пронизывает насквозь,
глаза слипаются, дышать становится все труднее...   Гаснет свет, скоро ночь,
сопротивляться буре нет сил. Все  меньше остается надежды выбраться... Мы не
можем отогреться  движениями... Только  огонь  вернет нам жизнь.  Но как его
добыть, если пальцы застыли и не шевелятся и не держат спичку..."
      Это пишет опытный геодезист, исследователь "белых пятен" на карте. Они
тогда  убили упряжного оленя, распороли ему  брюхо, согрели во внутренностях
руки, лишь после этого им удалось развести огонь.
      Бессмысленно, сидя за письменным столом, оценивать "комнатной логикой"
поступки человека, блуждающего в пурге.
      Роберт Скотт писал на зимовке в Антарктиде: "Не подлежит сомнению, что
человек в пургу должен не  только поддерживать кровообращение, но и бороться
против онемения мозга и отупения рассудка..."
      Канадский  ученый Вильяльмур Стефанссон   решил доказать, что решающую
роль в гибели людей в  полярных областях играют  страх и отчаяние. Сам он на
практике достиг замечательных успехов. Случайно оказавшись один в пургу, без
спального  мешка, без палатки,  не видя,  куда идти,  и  физически устав, он
чередовал короткий сон на снегу с физкультурной  зарядкой и был убежден, что
отдыхает. И он действительно отдыхал. Четкое сознание, восстановленные силы,
сохраненная жизнь - вот тому  доказательства.  Мороз не убил Стефанссона  во
сне, как тех, кто  изнурял себя  боязнью  уснуть, беспорядочной беготней,  -
мороз просто  сигналил  ему: "Вставай, пришло  время очередной  зарядки". Но
такого умения  управлять собой очень  трудно достичь в  походе, да и в жизни
тоже.






     Опыт   в  оценке  опасностей   добывается  путем   анализа   несчастных
случаев. И слишком дорого стоит этот опыт, чтобы его терять, умалчивая.
     Мы  разбирали  обстоятельства  несчастного  случая (я  тогда  работал в
маршрутной комиссии). Это  было давно, но я  помню все детали. Мне  кажется,
что я знаю больше, чем удалось выяснить у оставшихся в живых и у спасателей,
потому что сам однажды чуть-чуть не попался точно так же.
     Как  часто  в походах  подводит  романтический азарт!  И еще тут  виною
лидерский порыв слабого  руководителя группы.  Такой  лидер черпает  силу из
доверия людей и употребляет ее  на завоевание еще большего доверия. Порочный
круг. Когда попадаешь  в  него, любого повода   достаточно для  аварии.  Она
приходит как бы внезапно.
     Тогда волной   накатывается  страх. За ним  неотступно   следует холод.
А холод многократно усиливает страх.
     Дальнейшие  поступки  со  стороны  выглядят  бессмысленно и логическому
объяснению не  поддаются.  Я помогу вам   взглянуть  на них изнутри.  Но  вы
постарайтесь вглядываться  и сами. Если   в какой-то момент не поймете,  чьи
глаза направляют луч вашего зрения:  одной участницы похода, или другой, или
какого  из четырех парней -   не задерживайтесь. Вы наблюдаете  происходящее
шестью парами глаз погибающей группы.

       "Мы идем, преодолевая встречный ветер. Я взял средний темп, стараюсь,
чтобы никто не  отставал.  Ребята молодцы,  девчонки тоже  держатся. Поземка
летит навстречу. А может быть, это пурга".
      "Я увидела в просвете облаков  наш перевал.  Красивый, плавный, белый,
очень высоко. Склон не крутой. Идти легко. Показалось, что сплю. Фантастично
и легко".
      "Она падает, летит как срубленная вниз.  Вперед! Точно стою на пути ее
падения. Налетает. Держусь. Удержался.  Ее  лицо. Волосы разлетелись,  они в
снегу. Седые от снега.
         Красиво.    Смеется.      В     меня    проникает     тепло      ее
улыбки.  Волшебство. Как можно  сомневаться в   таких  походах. Когда я  был
счастливее?! Можно ли сохранить это чувство?!"
      "Упала.   Держись. Останавливается.   Сейчас    он  поймает.  Все    в
порядке.  Встает. Какой он  молодец! А  она  - растяпа. Только что  кричала,
чтобы я  шла  осторожнее. Зачем  он  идет  вперед,  надо вернуться.  Хватит,
достаточно".
      "Пурга  сшибает. Одно  падение.  Другое.   Девочкам не удается   самим
вставать. Надо останавливаться.  Круто. Вот  площадка.  Сумерки. Снег   идет
потоком. Пурга усиливается. Палатку на   таком ветру еще не ставили.  Темное
пятно справа.  Это камни. Два камня. Под  ними щель. Кажется, щель в глубине
расширяется  и там пещера. Кто-то первый  должен разведать.  Но сначала надо
надеть телогрейку.  Он   полез в щель. Ушел    по пояс. Смешно   втягиваются
ноги. Он уже в щели, только обмерзшие подошвы бахил поворачиваются".
      "Темно,  и задувает  откуда-то сверху.  Даже  если там  пещера, то все
равно там нельзя ночевать. Зачем я туда лезу?  Ну,  ладно, раз полез. Как бы
не застрять.   Нечего    там делать.  Еще   полметра  пролезу.    Кажется, я
застрял. Да, я застрял. Я застрял... Неужели я застрял?   Да не дергайте! Не
дергайте! Надо было снять телогрейку. Ну не дергайте же!"
      "Почему он застрял? Вылезай скорее.  Нет  там никакой пещеры, и нечего
туда лезть.  Это  он старается для нее.     Он, наверное, был   рад, что она
упала. Ей на него наплевать. И что думают,  приказали бы ему вылезть. Сейчас
я ему крикну".
      "Он что-то  кричит. Замолчите.  Не  слышно.  Что  он там  бубнит?  Ну,
хватит,  вылезай. Почему он не  вылезает?  Не может выбраться. Надо вытащить
его за ноги. Фу ты, ботинки снимаются".
      "Что  они  делают?   Надо пропихнуть  его   немного  дальше,  а  потом
дергать. Подгибаются ноги. Пусть напряжет ноги.   Черт! Что за идиотизм? Что
происходит? Пора это кончать. Сейчас вытащим его и уйдем вниз".
      "Как он там? Ему же холодно. Я должна быть к нему поближе. Почему меня
не пускают? Нельзя меня не пускать".
      "Что же делать? Он уже не отвечает.  Что он молчит? Пусть крикнет, что
надо делать,  или  не подгибает ноги.  Ну   что мы  можем  сделать, если  он
застрял, а вперед не пропихнешь. Сейчас я ему крикну. Ну-ка, отойдите!"
      "Встать.  Я их  сдвину.   Хоть  немножко  я  их  сдвину. Ух,    сейчас
вытащат. Дергайте сильнее. Ну, дергайте.  Сдавили.  Трудно дышать. Если  это
сейчас же не прекратится... Дергайте скорее. Невозможно дышать".
      "Что делать? Пурга сильнее. Он там долго не  протянет. Может быть, ему
там теплее.  Нет, он  сейчас замерзнет. Почему  он не  отвечает? Зачем я  их
привел сюда? Стоп. Что  можно  сделать? Мы  не можем   отсюда уйти.  Как  он
там. Он, наверное,  потерял сознание. Но мы его   откачаем. Надо только  его
достать.   Он  немного  подвинулся.   Невозможно  теперь его  подвинуть. Его
заклинило. Что делать? Что делать?"
     "Он там   умирает.  Что же вы   все стоите?!  Что  вы   все  стоите как
истуканы?! Мне  тоже   холодно,  но надо   что-то  делать.  Надо  раздвинуть
камни. Если бы я могла..."
     "Девчонки  мерзнут.  Начальник  совсем потерял   голову. Надо  девчонок
уложить  в спальные мешки. Я сейчас  достану. Она, наверное,  не захочет. Ну
тогда хоть другую. Пурга все сильнее. Надо девчонок все время тормошить. Его
не достать. Какая ужасная смерть! Может быть, его удастся спасти".
     "Его  не   достать.  Надо  бежать за    помощью.   Я  должен  бежать за
помощью. Какой  холод! Если очень быстро  бежать, то в конце  концов человек
согревается. Я согревался на  бегу. Чем быстрее  я буду бежать,  тем быстрее
приведу помощь. Они будут кричать, и мы найдем эти камни.
     "Он пойдет со мной.   Его идея. Он быстрее  всех  ходит на  лыжах. Надо
ехать. Только бы надеть лыжи. Нет, здесь  я их не  надену.  Надо идти пешком
вниз. Руки  не  держат лыжи. Связать нечем.  Ладно,  отморожу руки,  но лыжи
нельзя терять. Без палок обойдусь. Главное - быстрее добежать до людей".
     "Он пошел спускаться пешком. Нет, на лыжах быстрее. Надо надеть лыжи".
     "Она заснула. Она, наверное, согрелась. Надо смести  с нее снег. Будить
ее или нет? Наверное, надо разбудить. Какой ужасный холод! Надо тоже залезть
в мешок. Где мой рюкзак? Я совсем перестал чувствовать руки. Надо сначала ее
растолкать.  Не  чувствую  ее  лица. Я   отморозил  руки.  Где  мои  меховые
рукавицы? Вот мой рюкзак. Где рукавицы? Это не мой рюкзак.  Мой занесло. Он,
наверное,  под  снегом. В   этом     рюкзаке  нет рукавиц.  Есть    спальный
мешок. Сначала я  ее разбужу. Не просыпается. Может  быть, она  замерзла.  Я
больше ничего не могу сделать. Надо попытаться ее оживить. Я не смогу.  Надо
залезть в  мешок.  Но   для   этого надо  его  расстегнуть.   Я  обязательно
расстегну".
     "Я должен спускаться очень осторожно, чтобы не сломать ногу. Иначе я не
смогу добежать и позвать на помощь.  Это внизу чернеет  лес. Неужели до него
так  близко. Уже   лес.  Надо идти налево. Где   наша  лыжня! Я  не  могу ее
найти. Пурга не  сильная. Она прекращается.  Снег глубокий. Надо кричать. Он
куда-то   сюда  спустился.  Я   слишком долго    надевал  лыжи. И   медленно
спускался. Он ушел вперед. Надо идти поперек долины. Тогда я наткнусь на его
лыжню.  Тропить  одному   жарко. Надо  раздеваться.   Как шумят  и  шатаются
деревья... Внизу ветра нет. Тепло. Красиво. Надо  спешить. Надо бежать, пока
они еще  живы. Лыжня. Есть лыжня. По  ней. Лыжня  накатанная.  Он, наверное,
уже далеко ушел. Правильно, что не стал меня ждать. Но я его догоню. Я в два
раза быстрее его бегу".
     "Я   должна  услышать,  как они  будут    кричать.  А  то   они нас  не
найдут. Может быть,  мне кричать, чтобы нашли  быстрее. Тут  ведь каждый час
дорог. А то он  может замерзнуть. Он  ведь без движений.  Я должна растирать
ему ноги. Но для этого надо его разуть.  Нет, тогда ему будет холодно. Можно
шевелить ноги  через   бахилы и   через  ботинки. Но   ботинки   у  него  не
гнутся. Ботинки твердеют на морозе. Чем же я могу ему помочь?  Надо говорить
ему  ласковые слова.  Но я  не   хочу, чтобы  они  слышали. Я  буду говорить
потихоньку".
     "Нога не идет. Я  сломал ее. Теперь  никуда не дойти. Можно ползти,  но
только   по своей лыжне  назад. Можно  зажечь костер и   ждать. Он дойдет до
избы. Там много  людей. Хорошо, что пошли  вдвоем.  Он может не найти дорогу
назад  там,  где лыжня кончится  и  начнется  плотный  снег. Он ведь лыжник,
бегун. Он совершенно не запоминает дорогу. Он  не умеет ориентироваться. Мне
надо ползти  туда, назад, и оставаться на  границе леса. Оттуда, может быть,
меня усслышат наверху.   Зачем   же  я  оттуда  ушел?   Надо  было   послать
двоих. Они, наверное, сообразили теперь поставить палатку и зажечь примус. А
может быть, нет.  Тогда  они  замерзнут. Почему   я не сообразил   поставить
палатку?  Невозможно было     благоустраиваться,  когда   он  так     ужасно
замерзал.   Надо ползти  изо  всех сил.  Что случилось  со   мной? Как  я не
сообразил  поставить палатку? Надо было  мигом поставить палатку, вскипятить
воду, может быть, даже сварить еду. Да, сварить еду.  Всех накормить и снова
пытаться его достать. Надо было отогреться,  чтобы можно было подумать. Но я
не мог отогреться. Я ничего не соображал. Я опомнился только от боли. О, как
жарко!  Снять телогрейку.   Нет,   тогда неудобно будет  ползти.   Мне  надо
успеть. Они   могут пройти мимо.  Но  он уже  наверняка замерз. Надо спасать
остальных.  Но я его  погубил. Как весело было идти  наверх. Как  упивался я
своей  смелостью: идем  в пургу,  на  перевал! Так  приятно чувствовать себя
смелым  и   сильным.   И  еще командовать.  И    еще  чувствовать, что  тебе
доверяют. Почему  я себя  так  хорошо вижу  сейчас...  Кажется,  потому, что
теперь ничего не боюсь и скоро умру. У меня нет спичек, и мне не доползти".
     "Лучше всего на свете бежать на  лыжах. Можно бежать  еще быстрее, но я
не знаю,  далеко ли до избы.  По этой лыжне мы, кажется,  не шли. Я не знаю,
куда бегу, но мне больше  ничего не остается.   Зря мы пошли на перевал. Это
девчонки его завели. Это она. Но  вообще это он сам.  Она тут ни при чем. Но
ей все равно было  приятно, что он  так из-за нее. Надо  ходить в походы без
женщин. Пусть женщины ходят сами в походы, если хотят. Как бы здорово бежать
сейчас  шестерым  сильным  парням.   Мы   бы  за  ночь  отмахали  километров
пятьдесят.     И еще   отдохнуть часок   у    костра.  Жарко.   Брошу  я эту
телогрейку. Болтается на   поясе. Тоже  одежда.  Нищенство  походное.  Разве
приличный лыжник  позволит   себе  даже после  финиша   надеть  такое?  Надо
бежать. Они  там все могут  замерзнуть. Но почему я его  не догнал?  Я давно
уже должен был его обогнать, ведь он ходит, как  черепаха. И очень похоже на
черепаху. Но где же он  сам? Он начал спускаться  без палок. Я ведь подумал,
что стоит   взять   его палки,   но  как-то  сразу   забыл.  Я   вообще туго
соображал. Еще бы немного - и  замерз. Мне казалось, что  там уже не я. Если
бы не нужно было бежать за помощью, я бы замерз.  Просто так невозможно было
уйти.  Наверное, они там  теперь все замерзли.   Надо быстрее бежать.  Может
быть, успеем спасти".
     "Он меня слышит.  Ну и  что,  что же  он  молчит.   Все равно  он  меня
слышит. Теперь уже совсем не холодно и  хорошо. Можно немного поспать. Можно
устроиться  поудобнее,  и пусть заметает.  Даже  хорошо.  Только  надо с ним
разговаривать. Это  ничего, что он не отвечает.  Главное - он  слышит. Ветер
шумит,  как    море. Снежинки ко   мне   залетают. Некоторые   из  них очень
любопытные. Уже утро, да?"
     "Где изба? Тут не может быть избы. Опять в пургу я  не пойду. Туда идти
бессмысленно, там   больше  нет леса.   Там   другой перевал.    У меня  нет
телогрейки,  и я туда идти   не могу. А  куда  мне самому деваться. Мне тоже
некуда.   У меня  нет   спичек.  Я  не  могу  стоять  в  рубашке.  Я должен
бежать. Если я побегу  назад, то приду опять туда.  Значит, я пошел по лыжне
не  в ту  сторону? Ничего.  Я  прогнал меньше десятки.   Я  назад добегу  за
полчаса. И пойду дальше. Вот почему я его не догнал".
     "Я  не  могу согреться.  Но    должен мешок согреться.    Почему он  не
согревается?   Я  не чувствую  пальцев  и  не могу   застегнуть  молнию.  Ее
попросить? Нет, нельзя  ее просить, она сидит около  него. А он замерз.  Она
не понимает".
     "Ой... Вроде был цел. Только бы лыжи не сломал.  Одна цела. Другая лыжа
цела. Лыжи - это  жизнь, немного отдохнуть? Можно.  Не  выбьюсь из темпа. Не
хочется    вставать.  Но в  снегу   быстро   замерзнешь.  Как   неожиданно я
споткнулся. Обо что я споткнулся? Это он!.."
     "Ну   и  рожа. Откуда он  взялся?  Пьяный?  Из соседней  избы?  Нет, не
пьяный. Надо будить ребят. Говорит явную чушь. Как  можно застрять в камнях?
Не понятно зачем. Ясно, что надо бежать. Но он не может объяснить куда. Идти
сам  не   может.  Он еле  держится  на   ногах.  Какие  там   ноги,  он  еле
дышит. Значит,  надо   идти на  все перевалы.   Стоит   ли поднимать  другие
группы. Нет,  по двое мы пройдем  по всем перевалам,  куда стоит идти.  Надо
только собрать все примусы и раздать двойкам. Лишние люди не нужны.  Примусы
нужны. Примусы и снеговые ножи".
     "Меня заносит  снегом. Надо    откапывать    выход.  А то    он   может
задохнуться. Но если  нас с ним занесет  снегом,  то ему будет теплее.  Нет,
надо все равно откапывать,  а то нас  не заметят.  Ведь эти  двое спят и  не
услышат, когда нас будут искать. Меня оставили, чтобы  я откликалась, и я не
должна спать. Он ведь не может оттуда откликнуться. Вот  уже пришли.  Совсем
светло. Где наши? Эти двое чужие. Говорят, что  я вся обмерзла. Они говорят,
что все, кроме меня, замерзли".






     Защитные снежные стены   в ту  зиму  мы стали  ставить  не  вплотную  к
палатке, а отступя на полтора-два  метра. Теперь разбитые струи ветра бешено
трепали  полотнища, сбрасывая снег и  просушивая их. Нам  стало просторней и
значительно суше, но ночи наполнялись хлопаньем скатов и напряженной мыслью:
выдержит ли палатка, не разорвет ли ее в клочья?  Мы раздевались, ложились в
мешок, но  ночью,   просыпаясь,    нащупывали рукой  ботинки    и  штормовые
костюмы. Рюкзаки укладывали и завязывали на ночь по-походному.
     Лежа    полуоглушенный, я думал,  как   несовершенна  даже самая теплая
палатка. Я уже знал  тогда про снежные  хижины гренландских эскимосов -  так
называемые  иглу.    Про круглые   дома,  сложенные  из  белоснежных блоков,
вырезанных ножом из плотного ветрового наста.
     Первым из путешественников  овладел этой  эскимосской наукой Вильяльмур
Стефанссон. Еще в 1907  году он написал статью  о  том, как строят  эскимосы
хижину,  а  сам ее  выстроил лишь  в 1914 году,  когда в  хорошую погоду был
остановлен  на льду моря открытой полыньею.  Семь лет Стефанссону было не до
учебы: ему надо было спешить вперед.
     Непрерывно   спешили  вперед и мы  в  наших  спортивных походах. Как-то
осенью на Кузнецком мосту, выходя из Технической  библиотеки, я столкнулся с
Борисом Смирновым. Мы   разговорились,   в очередной раз  обругали   суетную
городскую жизнь, а заодно и слякотную осень, потом  вспомнили о зиме и вдруг
выяснили,  что оба  увлечены идеей снежных  хижин. И,   наконец, решили, что
специально поедем на Кольский, чтобы овладеть этой эскимосской наукой. Найдя
еще троих сообщников, мы отправились вскоре в Мончегорск.
     Первую хижину мы  строили на горе Нитис,  вблизи города. А на следующий
день собрали рюкзаки   и  ушли в горы и   после  дня пути, под    перевалом,
построили снежный дом во время пурги.
     Спустя год я опять приехал на Кольский. Вместе с альпинистом Черенковым
мы  обучали   горноспасательные    отряды  Мурманской  области   специальной
технике. В программу  включили и строительство хижин.   Технологию постройки
хижины   разбили на четырнадцать  простых  операций  и подробно объяснили их
спасателям. Успех превзошел ожидания. Спасатели выстроили две большие хижины
за два часа.
     Когда закончился сбор спасателей, вдвоем с женой мы поднялись на хребет
Чуна-Тундры.  Была холодная, ветреная ночь.    Мы нарочно не  взяли с  собой
лопатку, рассчитывая на снежный дом. Оля выпиливала кирпичи,  а я носил их и
сразу укладывал.  Мы соорудили маленькую иглу  за полтора часа.  Внутри было
вполне просторно: поместились два  надувных матраса.  От двух примусов стало
жарко, пришлось прорезать окно. У нас  был прозрачный чертежный треугольник,
и мы  закрыли им  окно,  когда потушили  примусы.  К утру вода  в котелке не
замерзла, хотя снаружи мороз достиг двадцати пяти градусов.
     Днем мы с Олей спокойно  гуляли по хребту,  и никакая пурга не была нам
страшна: на поясах у нас висели длинные ножи для снега.
     Что же такое иглу?
     В ту пору, когда цивилизация еще не дотянулась до эскимосских владений,
многие племена не знали  зимнего дома, кроме  иглу, и вполне удовлетворялись
им и в качестве постоянного жилья и для ночлегов в пути.
     Иглу  - купол  из   снежных кирпичей.  Каким образом сводчатые   купола
появились  в  Арктике? Перекочевали  они   с юга  или самостоятельно открыты
талантом эскимосов? Как  бы  то ни  было, но идея   свода из снежных  блоков
великолепна! Построить купол из камня - долгий и тяжелый  труд, а из снега в
пути строят дом для одного ночлега. Снег легок: "кирпичик" размером 90х60х20
сантиметров поднимает один человек. Строительный блок из снега легко режется
ножом, а   в стене  сооружения упрочняется.  Датский путешественник-этнограф
Кнуд Расмуссен пишет, что в одиночку эскимос за  три четверти часа сооружает
просторную снежную хижину для всей своей семьи (очевидно, на 3-4 человека).
     Расмуссен рассказывает о снежных  поселках  с крытыми переходами  между
постройками, о целых   архитектурных ансамблях,  возводившихся эскимосами  с
поразительной быстротой, о больших хижинах-домах.  Вот одно из его описаний:
"В  главном жилье... могли легко разместиться  на ночь двадцать человек. Эта
часть  снежного  дома переходила в  высокий  портал вроде "холла",  где люди
счищали с себя снег. К главному жилью  примыкала...  светлая пристройка, где
поселились две  семьи". Обычно в   палатке влага от дыхания и  приготовления
пищи, скапливаясь,   пропитывает  одежду, спальные мешки.   Снежный  же свод
хижины впитывает влагу, как промокательная бумага;  даже если хижина нагрета
слишком сильно (например, железной печкой), в хижине сухо.
     Казалось  бы, хижина с  комнатной   температурой внутри должна   быстро
растаять, но это не так. Для таяния нужен избыток тепла в слое снега. Снег у
внутренней поверхности  свода,  имея температуру  0?, соприкасаясь с  теплым
воздухом,   не  тает, потому что  охлаждается   снаружи  хижины, через толщу
снежных стен.  Допустим,  охлаждение  идет медленнее,  чем  разогрев.  Тогда
внутренний  слой  снега  подтаивает, но стена,    намокая, легче "пропускает
холод" снаружи (т.  е. быстрее отводит тепло  изнутри), и таяние замедляется
или  прекращается   совсем. Так  снежный  купол автоматически сопротивляется
таянию при   разогреве  изнутри. Конечно,   при  слабом  морозе и  безветрии
нагретая   до комнатной температуры хижина   растает, зато сильный мороз или
ветер, за день измучив лыжника в пути, ночью будет  охранять стены его жарко
натопленного снежного дома.
     В общем   же  теплопроводность   снежного   купола  мала, и    плюсовую
температуру   в хижине поддержать легко,  часто  для этого достаточно тепла,
выделяемого спящими людьми.
     Но  это  далеко  не  все преимущества    снежного дома   в  тундре.  Он
обеспечивает безопасность путешественникам. В  безлесье группе лыжников даже
на  короткое время рискованно  разделяться, ибо общая палатка - единственная
надежда  на спасение в пурге. Если  же  иметь с собой   снеговой нож и уметь
строить   хижину, то можно считать  себя  в безопасности  даже в критической
ситуации, когда ты отбился от группы или заблудился.
     Строить хижину  дольше, чем поставить  палатку со стеной. Но  по утрам,
когда сворачиваешь обмерзшую палатку  и водворяешь ее  в рюкзак, это требует
до получаса утомительного   труда   на морозном ветру.   Когда   укладываешь
рюкзаки в плохую погоду вне укрытия,  начинаешь понимать, что снежная хижина
экономит не только время, но и силы и нервы. Уложив все  вещи в тепле хижины
и вырезав большой выход, вы можете выехать из нее  прямо на лыжах с рюкзаком
на спине.
     Для строительства хижины требуются три больших  ножа общим весом меньше
1  килограмма. Самая  сильная пурга  в  хижине  не слышна.  Снежные  кирпичи
срастаются так  же  плотно, как  на ветрозащитной  стене,  но, кроме  этого,
хижина  еще смерзается от  разогрева внутри. Мы   спокойно залезали на крышу
нашего снежного дома втроем. Говорят, иглу выдерживали белых медведей.
     Первое описание   своего опыта постройки  хижины дал  В. Стефанссон. Он
говорил,  что это очень     просто, "хотя  в обширной полярной    литературе
постройка  снежных хижин  изображается   как нечто непостижимое   для белых,
доступное лишь национальному  таланту эскимосов". Стефанссон приводит  слова
Шеклтона: "В Антарктике нет эскимосов, которых мы могли бы нанимать, как это
сделал Пири, чтобы они строили для нас снежные дома".
     В Антарктиде Роберт Скотт надеялся,  что благодаря изобретению  двойной
палатки "исчезнет  настоятельная    необходимость   в разрешении    проблемы
строительства снежных   хижин,  хотя мы и  будем   продолжать работу в  этом
направлении". А   несколько позже он  пишет  о зимней экспедиции  в условиях
шестидесятиградусных морозов:  "Никогда еще человек из  цивилизованного мира
не бывал   в  подобных   условиях, имея единственной     защитой парусиновую
палатку".
     Далее он говорит, что Амундсен хотя и испытал  температуру 62? во время
экспедиции к  Северному  магнитному полюсу, "но следует   помнить, что с ним
были   эскимосы, которые каждую ночь   строили ему снежный дом". Стефанссон:
"...представляется  курьезным,  что  до последнего  времени   это  искусство
считалось непостижимым".
     Очевидно,   трудности освоения хижин    объективны в условиях полярного
похода: непрерывная спешка   вперед, предельная моральная напряженность  - в
такой обстановке экспериментировать  нелегко.  Но, построив иглу   один раз,
Стефанссон уже постоянно пользовался ими для ночлега в зимних условиях.
     Для     резки   снега   удобен обычный    кухонный    нож  длиной 30-35
сантиметров. Можно выпиливать плиты и легкой  ножовкой, но при подгонке плит
в постройке она неудобна: при пилке расшатываются стыки.
     Для строительства подбирают  снег средней плотности.  Он  легко режется
тонким ножом, но лишь слегка  продавливается под ногой человека. Обычно  это
или свежий метелевый   снег,    или,  наоборот, очень  старый,      частично
перекристаллизованный.
     Если же плотность снега  на участке не удовлетворяет вашим требованиям,
подходящий  снег надо искать     вблизи крупных камней,  перегибов   склона,
застругов и прочих неровностей.   Обратите внимание: участки снега  с разной
плотностью обычно бывают там, где ветровой поток неоднороден.
     Снежный "карьер" закладывается в  виде ямы размером 100х100 сантиметров
и  40 сантиметров глубиной. Стоя в  яме, вырезают из  ее краев плиты. Причем
одну большую  их   грань   составляет поверхность   снежного покрова.    Яму
постепенно удлиняют  в  траншею протяженностью в   3-5 метров.  Теперь плиты
вынимают вдоль длинной  стороны траншеи, и  каждую плиту приходится отрезать
лишь  с  двух сторон.  Обычно плита легко  отделяется  при ударе ногой вдоль
предполагаемой  нижней грани.  Иногда  под верхним слоем плотного  ветрового
наста залегает  очень  рыхлый перекристаллизованный и  частично испарившийся
снег (почти  пустоты). В  этом   случае на отрезанную плиту  лучше  надавить
сверху.
     Первый ряд  плит устанавливается снаружи  вдоль очерченной окружности и
срезается  по спирали. Затем на  образовавшуюся ступеньку укладывается новая
плита, за   ней  - следующая  и так  далее.  Уже  первый  ряд плит  ставится
наклонно. Для хижины диаметром 2,2 метра (учебная хижина)  - под углом 25? к
вертикали.  До высоты  в один метр   форма такой  маленькой  хижины близка к
конусу (с небольшой выпуклостью, гарантирующей от вогнутости).  Далее наклон
увеличивается так, чтобы к высоте стены  в 1,6 метра крутизна достигала 45?,
а диаметр незаостренного отверстия хижины при  этом был равен полуметру. Это
отверстие закрывается  замыкающей постройку  многоугольной плитой.  Одним из
своих углов плита должна обязательно опираться на последний кирпич стены.
     Все вертикальные стыки должны перекрываться плитами верхних рядов.
     Чем  больше  хижина, тем   больший опыт  строителей  необходим  для  ее
сооружения.
     Нашим походным  группам удавалось строить иглу  для своего ночлега за 1
час (на 6-8 человек). Не раз случалось сооружать хижину и под пургой.
     В  первый ряд стремитесь установить  плиты  возможно больших размеров -
примерно 100х60х20 сантиметров.
     Плиты    должны  опираться друг   на   друга  только вблизи  внутренней
поверхности хижины,    то есть щели  по   толщине  стен  должны раскрываться
наружу. Только такое положение плит обеспечивает устойчивость купола.
     Снежные плиты   должны воспринимать  боковое давление  наиболее прочной
своей частью. Обычно   это слой плиты, образованный  поверхностью  ветрового
наста (верхняя грань), из которого вырезана плита, и при постройке все плиты
следует ориентировать внутрь хижины именно этой гранью.
     При установке  на  стену  каждая  очередная  плита должна  опираться на
соседние плиты только тремя своими  углами: на нижние  плиты - двумя нижними
углами и на предыдущую плиту - одним верхним углом (точнее, участками граней
вблизи  углов).   Нижние углы соседних  плит  ни  в коем   случае  не должны
соприкасаться.
     Плита,  правильно установленная на "три  точки  опоры", даже в верхних,
сильно   наклоненных, рядах держится   самостоятельно  и не  требует никакой
поддержки, несмотря на то что следующая плита еще  не поставлена. Но все три
точки опоры плиты должны быть достаточно удаленными  друг от друга, для чего
их и располагают  под углами  плит. При  этом  следует  учесть, что  слишком
короткая  или узкая плита держаться  в  наклонной стене не будет. Перекрытие
вертикальных стыков  в шахматном порядке    приводит к укорачиванию плит   в
верхних рядах. Чтобы избежать этого,  двумя-тремя плитами нужно перекрыть по
два стыка сразу. В последнем,  замыкающем, витке спирали возможно перекрытие
одной плитой и трех стыков.
     Между прочим, хижину необходимо складывать по спирали, если строит один
человек. Если  же есть помощники   (помощник),  то хижину можно  сложить  из
кольцевых  поясов. При   этом в каждом   поясе все  кирпичи будут одинаковых
размеров, что удобно для выкраивания плит прямо в карьере.
     Первые  учебные хижины  стройте  специально со щелями. Это  гарантирует
правильную их  установку. При  постройке  на стену  подавайте  прямоугольные
плиты и подгоняйте их по месту.
     После возведения   купола   все   щели нужно  закрыть    толстым  слоем
снега.    Вертикальные стыки засыпать  рыхлым  снегом,   но для того,  чтобы
перекрыть горизонтальные щели, участки плит, выступающие над ними, срежьте.
     Окончательная      установка  каждой   плиты  производится     с одного
раза. Двигать    плиту   вперед-назад нельзя,    так   как  она  истирается.
Поставленная  углом и несколько выдаваясь  наружу хижины, она придвигается к
уже установленной плите  и с  поворотом  вокруг опорного угла сверху  плотно
загоняется  на место. Вновь полученный  вертикальный стык несколько подается
внутрь хижины (легким постукиванием ладони), при этом внутренняя поверхность
хижины  выравнивается,  а стык уплотняется  еще  больше. Свободный же нижний
угол плиты  остается несколько сдвинутым наружу  хижины, с  тем чтобы подать
его внутрь при окончательной установке следующей плиты.
     Эскимосы, судя по описаниям,  с  изумительной быстротой вырезали  плиты
сразу  необходимой  сложной криволинейной   формы  и с такой  точностью, что
постройка получалась почти без щелей.
     Мы   далеки от этого искусства,    но для ускорения строительства перед
подачей плиты   на стену одну  малую боковую  грань срезали,  придавая таким
образом большой грани форму трапеции.
     Вход в иглу стремитесь устроить ниже уровня пола.
     Большую хижину лучше располагать на  склоне.  Тогда легче будет сделать
хороший вход. Но  для маленькой хижинки проще  всего вырезать круглый вход в
стене и плотно закрыть его снежными кирпичами.
     В хижине легко устроить   снежную  лежанку, покрыв ее подстилками   или
надувными матрацами,  и сидеть  свесив  ноги. Кухня  удобно располагается  в
снежной  нише, ниже  уровня спящих.  На стенах можно  соорудить  полочки для
мелких вещей, светильников. Можно врезать   в стену двойное окно из   любого
прозрачного материала, но и без того утреннее солнце проникает через снежные
стены мягким светом разных оттенков.
     Ночью одна свеча, зажженная в хижине, ярко  озаряет белоснежный свод, и
этот  свет пробивается через более тонкий  слой  снега на стыках кирпичей. В
морозной темноте ночи  хижина    светится паутиной размытых   линий.   "Храм
праздничной радости  среди   сугробов снежной пустыни",  -    сказал об иглу
Расмуссен.






     Скользит     одна     лыжа,   другая,  ноги    переступают,   толкаются
палки... Плотная снежная  поверхность, то гладкая, то сморщенная застругами,
острыми,  извилистыми.  Лыжи их  переезжают,  а  я как   будто стою.  Тундра
катится сама навстречу, освещенная белым солнцем.
     Но нет никакой пустоты - все занято простором.  Лыжи не оставляют следа
на плотном  снегу. Я  бежал в паре  с  Володей-старшим, он же  Директор, это
соответствовало его    должности  там,  в   городе,  но  здесь было   просто
полноценной кличкой.  Мы с Директором тащили  легкие нарты, и они на плотном
снегу совсем не стесняли нас. Однако Директор  их ругал, и заструги ругал, и
запотевшие очки, и слишком яркое солнце, и холодный  ветер, и поземку, и лед
на ресницах и бровях, который намерзал в вырезах маски так, что не успеваешь
оттаивать  его  голой  рукой,  а  рука  успевает  замерзнуть.  Меня  все эти
обстоятельства совсем  не  раздражали.  Я  физически  ощущал   свободу в  ее
наилучшей форме - в беспрепятственной возможности перемещений.  И скольжение
было великолепным!

     Из  самой северной   точки  Воркутинской железной   дороги,  со станции
Хальмер-Ю, взяв совсем малый запас продуктов и  бензина, мы решили пробежать
по трехсоткилометровой  дуге из долины реки  Кары в горы  Полярного Урала, в
район хребта Оче-Нырд,  и обратно.  Это места,  лишенные жилья, населения  и
леса,  полные колорита  и  очарования  настоящего  севера.   Наше время было
жестко ограничено едой и  бензином. Пурга и  всякие происшествия должны были
компенсироваться   своевременным  сокращением  дуги.  Каждый горный перевал,
уводивший  в глубь  ненаселенки,  был  рискованным ходом, который,   однако,
совершался не просто, а с точным расчетом. В таком расчете мы видели интерес
нашей спортивной  игры - гораздо больший,  чем в самом   лыжном беге; как ни
увлекателен он  сам по себе  из-за перевалов, попутных и встречных ураганов,
тяжелых  морозов и штилевых  снегопадов,   закрывающих путь глубоким  рыхлым
снегом, мы оценивали  его как простое  перемещение фигур после того, как ход
обдуман. Фигурами в игре были мы.
     Нас было четверо -  удобный состав. Мы разбились  на две пары, по числу
нарт. Это были очень  легкие санки с небольшим  грузом, но все-таки их лучше
тащить вдвоем,   подцепившись    веером:  тогда на   спусках,   когда  санки
разгоняются, можно разъехаться и, пропустив их вперед, удерживать за веревки
и управлять ими.  Вторые санки тащили  Володя, тезка Директора (но в отличие
от    него прозванный  Начальником,  что  соответствовало  его назначению  в
группе), и мой  тезка - Сашка, прозванный  Малышом, наверное, за то, что был
младше всех, но больше всех ростом.
     Мы с Директором впервые поднялись  на широкий увал. Наверху я  попросил
его отцепиться   и, усевшись на  нарты  верхом, помчался  вниз. Склон  был в
застругах, я  приподнимался, вставал на  лыжи,  когда нарты подпрыгивали,  и
все-таки они    сломались,  уткнувшись в  снег.  Я   пролетел над   ними, но
привязанная лямка рванула и опрокинула меня. Директор подъехал.  Поднимаясь,
я  видел обращенную ко   мне маску,  в одном  из  вырезов которой  энергично
двигались губы.  Мои  уши  были  тепло укутаны  шапкой,  и  сверху  еще  был
брезентовый капюшон штормовки,   и  я не слышал   Директора.  Но я   не стал
высовывать ухо, потому что приблизительно знал, что он произносит.

      Некоторое  время мы  возились с  винтами и   гайками, соединяя обломки
полозьев. Я быстро снимал  левую рукавицу и  подавал Директору винт. Он брал
его  и  продевал в отверстие.  Правая  рука у меня  к  тому времени была еще
теплой,  и, внимательно прицелившись,  стоя на коленях, я наворачивал правой
рукой гаечку на винтик. Потом, отогревая  руки, мы разговаривали, сидя рядом
на корточках. Малыш и Начальник стояли  рядом, скептически наблюдая за нашей
работой.  Потом, замерзнув,  принялись строить   снежную стену, потому   что
неясно было, можно ли через полчаса двинуться дальше: ветер набирал силу.
     Солнце теперь    красноватым  пятном   с трудом    просвечивало  сквозь
поземку.  Темные  волны летящего снега  раскачивали его,   а мы с Директором
продолжали калечить пальцы на тонкой работе.
     Наконец до нас      донесся еле слышный  протяжный   голос  Начальника:
"Конча-ай!" И мы с облегчением поднялись.
     Теперь все четверо занимались одной  работой.  Я вырезал кирпичи, Малыш
и Директор  носили  их, а Начальник  воздвигал  стену.  Снег здесь  покрывал
тундру тонким слоем (не более тридцати сантиметров) и был перемешан с травой
и мхом. Кирпичи получались тонкие, хрупкие, иногда неправильной формы. Через
час,  когда стена достигла четырехметровой  длины и полутораметровой высоты,
она рухнула.
     Некоторое время мы бездействовали, глядя на развалины. Поток снега стал
гуще, значит, это был снег не только поднятый с земли,  но и летящий сверху,
из туч. Началась пурга.
     Мы переместились метров на  двадцать в сторону, там  снег был глубже  и
лучше. Начали строить  новую стену.  Начальник укладывал кирпичи  аккуратно,
каждый кирпич тщательно подгоняя по месту.  Я думал о  том, что от состояния
полного  благополучия можно  незаметно  и неотвратимо  прийти  к катастрофе:
сломанные нарты, упавшая стена, усиливающийся ветер.  Теперь осталось упасть
второй стене. Часа через два новая стена была готова, и под ее прикрытием мы
начали ставить палатку.

     Меховые рукавицы у меня совсем  промокли. Теперь, занимаясь палаткой, я
минуту  постоял в бездействии, - рукавицы сразу  схватило морозом. Я не  мог
даже держать веревку. Скинул рукавицы, быстро закрепил веревку голой рукой и
тут  же  обнаружил,  что пальцы   потеряли чувствительность.   Втиснув  их в
мерзлую  рукавицу,  начал    размахивать  руками. Чувствительность   пальцев
восстанавливалась.
     Запасные рукавицы,   широкие,   длинные, из  собачьего меха,  лежали  в
кармане рюкзака, упакованные в полиэтилен. Но  я не хотел их доставать. Мало
ли  что   может  случиться.  Вечная    история с  рукавицами,   когда режешь
снег. Сжимаешь  рукоятку  ножа с  усилием  - и рука  горячая,  потная; потом
поднимаешь снежный кирпич - и рукавицы в снегу. А  потом опять хватаешься за
нож в заснеженной рукавице - снег тает на  ней. Пробовали  защищать рукавицы
резиной, однако слишком потеют руки.
     Поставили  палатку, залезаем внутрь. Мерзко  сгибаться в забитой снегом
обледенелой одежде и  лезть  под низкую "штору"   входа. Хорошо еще, что  мы
отказались от затягивающихся  входов в виде рукава-тубуса,  на альпинистский
манер; с теми, когда обмерзнут, вообще  гибель. Уселись на рюкзаки, слушаем,
как палатка  бьется. Зажгли светильник  и только теперь обнаружили,  что все
еще сидим и обмерзших масках.
     Масками  мы довольны: много лет совершенствовали  и добились, что в них
тепло,  дышится свободно,  прорези для  глаз набок  не сползают и  обмерзают
несильно, - забываешь, что маска надета.

     Зажгли     примусы, палатка   стала   нагреваться.    Начали  понемногу
шевелиться. Мой  тезка зацепил  длинной  ногой в обмерзшей бахиле  примус  и
опрокинул его. Из форсунки  брызнула струя жидкого горящего бензина,  этакий
огнемет; примус вспыхнул. Я  вдавил его ботинком  в снег.  Начальник ойкнул,
схватил меня за ногу, но я не собирался больше  топтать примус и уже засыпал
его снегом. Но, увы, горелка обломилась.
     Какой-то рок преследовал нас.  Так бывает: пойдут неудачи-мелочи,  одно
за другое цепляется, дальше - больше. А  в общем-то сами виноваты: надо было
разложить  сначала подстилки, мешки, разуться,  снять толстую одежду, занять
каждому  свое место...  Да  и  примус  на  поверхности держать  нельзя. Надо
выкопать в снегу кухонную  ямку такой глубины,  чтобы он вместе  с кастрюлей
скрылся, а то и кипяток кому-нибудь на голову опрокинуть недолго.
     Еду сготовили на одном примусе:  часа полтора  длилась процедура. Но  в
тот  вечер  спешить было некуда. Начальник  считал,   что разуваться пока не
стоит - мы не были уверены в палатке. Она бешено трепыхалась, скаты хлопали,
как парус, пообрывавший шкоты. Палатку мы сшили перед самым походом и еще не
испытали.
     Пурга   была хороша! Как    выяснилось  потом,  поезда до  Воркуты   не
доходили.  А  это много  южнее.  Говорят,  на   ветке Воркута -   Лабытнанги
опрокинуло ветром вагон.

      У палатки  стала отрываться угловая   оттяжка.  Мы это видели  по швам
изнутри. Начальник залез в угол и  наблюдал, как нитка  ползет. Все швы были
проклеены, поэтому распускались  медленно. Начальник смотрел, смотрел, потом
сказал: "Директор, давай одевайся, на улицу полезешь".
      Мы с Сашкой уже находились в мешке, разутые, полураздетые, подремывать
начали.
      Одеваясь, Директор ворчал,  повторяя приказание Начальника на все лады
с вариациями. "Быстрее шевелись", -  цыкнул на него  Начальник, но тот и так
застегивался стремительно, как на  учениях.   Директор приподнял  "штору"  и
выкатился наружу, однако в палатку успел залететь забортный снежный вихрь.
      Начался   "испорченный   телефон": "Эй,  что...  не  слышу!"   - вопил
Начальник. Снаружи до нас  с Сашкой не доходило  живых звуков. Но  Начальник
что-то слышал, потому  что переспрашивал: "Что в порядке?..  А  черт, что ты
там бубнишь?"
      Я  тоже  подозревал,   что  Директор  говорит  про    себя и   не   по
делу. Начальник  собрался уже  лезть сам, но   во вход просунулась  какая-то
часть Директора, и мы не сразу поняли, что это его голова.
      Освободив ее от налипшего снега, он  рассказал, что одна оттяжка почти
оторвалась и вторая начинает. Начальник дал  Директору приготовленную иглу с
капроновой ниткой, и тот исчез.
      - Одевайтесь, ребята, - сказал Начальник нам.
      Один Володя прокалывал  палатку иглой  снаружи, другой Володя  изнутри
возвращал  иглу   назад. Я  полез наружу   осмотреть   стену и,   если надо,
отремонтировать.   Ветрозащитные стены    -  моя  "специальность",  я  много
занимался ими, даже пытался теоретизировать.  Но уже тогда я понял, что дело
не только в стене.  Ни Нансен в  Арктике, ни  Амундсен в Антарктиде  стен не
строили, однако их палатки выдерживали ветер.  А над телами капитана Роберта
Скотта  и его   спутников палатка, поставленная   в пургу  без всякой стены,
простояла всю  долгую антарктическую  зиму (с  марта по  ноябрь на шельфовом
леднике Росса) и осталась цела.

      Стена  стояла хорошо; боковые кирпичи были  изъедены ветром, но это не
страшно, лишь бы стена не разрушалась в середине и у основания. Палатка была
почти    не  заснежена,  а   сугроб  накапливался   за ней  на   достаточном
расстоянии. Вот тут уже бесспорное преимущество стены: ею можно регулировать
снегонакопление,     весь   фокус   во   взаимном   расположении    стены  и
палатки. Удобно,   когда палатка  не  засыпана снегом:  в  ней сухо,  однако
выдержит ли она при этом буйство ветра. Слой  снега, конечно, предохранил бы
ее,  но тогда палатка не   должна быть  двускатной. Двускатную палатку  типа
"Памирка" снег задавит и порвет.
      Необходима палатка  пирамидальная. Именно такие были и  у Нансена, и у
Амундсена, и у Скотта,  и у других серьезных  путешественников. А мы... Нет,
положительно, двускатная палатка  "от лукавого" -  порочное изобретательство
альпинистов двадцатого века.
      Я не стал ремонтировать  стену,    а пошел посмотреть,  как   поживает
Директор. Поживал он плохо. Для начала я на него наступил, приняв за снежный
заструг. Директор вскинулся,  освобождаясь от снега, затряс  почти беззвучно
головой.   Он совсем окоченел. Я   сменил его, но  продержался недолго. Меня
сменил Начальник. В   палатке  я долго  приходил   в себя,   кряхтел,  и уже
отдышавшийся   Директор подтрунивал надо мной.   А   Сашка тем временем  шил
изнутри. Потом еще несколько раз Володи сменяли друг друга.  Все-таки что ни
говори, а мужики в возрасте к холоду устойчивее.
      Когда   окончилось  шитье, они     еще  долго  сидели   в   палатке не
раздеваясь. Мы с  Сашкой были  уже в  мешке. Он спал,  изогнувшись крючком и
обиженно сунув голову себе  под  мышку. Я   тоже начал засыпать...  В  конце
концов, гори  все синим огнем, сколько же  можно?! И  так уже пошел двадцать
первый час с тех пор, как мы последний раз спали.

     Я проснулся от легкого покалывания снежинок, падающих на лицо. На часах
было  два, и по  свету я решил, что  два часа ночи, но усомнился, сообразив,
что  свет в  большей мере   зависит   от силы  пурги,  нежели от   положения
солнца.   Судя по    поведению  палатки,   пурга  не  ослабевала.   Я  завел
часы.  Сколько  же времени  я спал?  Можно  спокойно ошибиться на двенадцать
часов. Ребята спали, им тоже мешал иней, обтрясаемый с потолка палатки.
     Иней   во время пурги!   Странно.  Обычно  потолок  просто  мокрый  или
обмерзший. А тут  иней, и обильный,  как  в сильный мороз,  когда продолжает
холодать. Действительно, очень холодно, меховую  шапку  я натянул на лоб,  и
ребята закутали головы. Холодает, так пора бы пурге  кончаться. Но не похоже
по палатке, и по  свету тоже, если сейчас день.   А наверное, все-таки день:
не могли же мы проспать девятнадцать часов.
     Из рюкзака   под головой я  достал  инструменты и, устроившись  в мешке
поудобнее, принялся чинить   примус.  Немели пальцы, пришлось   все  железки
отогревать  в мешке.  Потом  я  установил  примус в  кухонной   яме и  начал
заправлять  бензином.  Полиэтиленовая пятилитровая  канистра стояла у стенки
палатки, аккуратно  врезанная  в    снег  до  половины. Она  находилась   на
достаточном расстоянии от кухонной ямы, но все же я, лежа в мешке на животе,
мог дотянуться  до нее.  Резиновой  грушей со   шлангом  я набрал бензин   и
заправил примусы. Капли бензина, падая на руки, обжигали холодом.
     Покалеченный примус кое-как горел. Я  лежал в мешке, подложив под грудь
полупустой рюкзак, а спальный мешок укрывал мне  спину и даже голову. Только
руки по  локоть я высунул из  мешка и орудовал в кухонной  яме. Было тепло и
удобно. Длинным ножом  вырезал из краев  ямы снежные кубики, накалывал их на
нож и опускал в кастрюлю. Зимой хорошо: нет проблемы с водой, был бы бензин.
     Еды я сварил в три раза меньше, чем в ходовой день, хотел и чая нагреть
меньше, чтобы сэкономить бензин,  но,  в  конце  концов, такого приказа   не
было.    Разложил еду   по мискам.  Почуяв    запах  горячей  пищи, Володьки
зашевелились. Только Сашка продолжал спать.

     В дни   сидения под пургой     ели мы мало, но   в   чае не могли  себе
отказать.  И      уже  в  первое   утро      начали  испытывать естественную
потребность. Директор предложил пренебречь условностями  и отвести для наших
нужд участок снега   в углу палатки,  подальше  от  кухонной ямы.  Начальник
усмотрел в этом определенный непорядок, что, как  известно, всегда влечет за
собой  штраф. Мы  не возражали.  Размер   штрафа установили  по стандарту  -
рубль. Мы с  Сашкой полезли  в рюкзаки,  распаковывая "подкожные деньги",  и
выложили по рублю. Начальник торжественно актировал деньги в кассу. Потом он
минут двадцать  тщательно  одевался и полез наружу.  В  щель  под занавеской
ворвался снежный  вихрь. Это произвело на  Директора,  который тоже собрался
наружу, впечатление,  и к  моменту  прихода Начальника  он задолжал обществу
рубль. Начальник  вполз отдуваясь  и был похож   черт знает на  что.  Тут же
Директор предъявил ему рубль. Начальник, весь залепленный снегом, сидя прямо
на снежном   полу, отплевываясь, с  рублем в  руке,  глядел на этот бумажный
предмет, мучительно осознавая его реальный смысл и назначение.
     Утром мы стали готовиться к выходу. Я вылез из палатки последним. Обоих
Володей  заметил не сразу:  они расхаживали  взад-вперед на расстоянии  пяти
метров от  меня, но то был  предел  видимости. Сашка неподвижно  стоял около
палатки нахохлившись и безнадежно вращая головой. Находясь лицом к ветру, мы
не могли   дышать,  так плотен  был  поток снега.   Мороз достигал  тридцати
градусов, и  я чувствовал,     как  ветер  высасывает  живое тепло     моего
тела.  Очевидно, давала себя   знать высокая влажность воздуха. Временами  в
потоке   летящего  снега  палатка  скрывалась  от    меня,  уплывала, и жуть
подступала к сердцу.
     Стена была  сильно  изъедена ветром, но мы   не стали ее чинить.  В эти
минуты   я  оценил  по  заслугам  достижения  цивилизации  даже  в  варианте
провинциального общего вагона.
     На  четвертые сутки ветер  ослабел. Начальник  сказал,  что не плохо бы
кому-нибудь  вылезти  осмотреться, но   просьба, обращенная в  пространство,
осталась без  ответа. Тогда   он вылез сам   и  принялся расхаживать  вокруг
палатки, чему-то радуясь. Нам стало любопытно, и мы тоже вылезли.
     Свет,   непомерно яркий свет   поразил   глаза.  Это был  блеск  легкой
поземки, пропитанной солнцем. Влажное лицо стянуло морозом. От резкого ветра
с острым  запахом снега я задохнулся. После  тесноты палатки я  выпрямился и
пошел, размахивая руками, по твердому, как бетон, снегу.
     Кружевом    застругов окружала  нас     тундра,   белая, белее    любых
кружев.  Небо! Никогда  небо не  бывает таким синим,   как в  разрывах белых
облаков,  а солнце - таким  мягким  и теплым,  как в  мороз, когда на минуту
стихает ветер.
     Мы стояли. Индевели бороды.
     Бежим по  тундре.   Ветер!  Как  раз  то,  что   надо,   чтобы хотелось
бежать. "Тундури!",   как   называет ее Вустман     в своей  ласковой  книге
"Марбу". В лесочке из кустиков на каждом прутике сидит по белой куропатке, а
под кустами, на снегу, подняв острые морды кверху, сторожат их песцы.
     Мы бежим к  горам. Что  нас там ждет?   Только хорошее! Все  горы наши:
пологие снежные перевалы по два,  по три за  день, длинные спуски на  лыжах,
скорость, плавно наклоненные  лыжные поля.  Или крутизна,  стены из  снега и
черного камня и синие пятна натечного льда.  Целый день  на скалах: лыжи под
клапаном рюкзака,   кошки на ногах, аккуратная  работа  с крючьями, с тонкой
веревкой. Все  на пределе, сэкономлен каждый грамм.  И надежность: ни минуты
спешки, ни секунды риска.
     Десять дней    свободы  среди белых гор   и   белой земли.  Всюду снег,
пригодный для ночлега, и сухая палатка в рюкзаке.
     - Стой, Начальник!
     - Чего тебе?
     - Дай сюда карту.
     - На.
     - Смотри, вот  то ущелье и гребень налево,  здесь есть выход, он не так
крут. Смотри, как красиво его  можно пройти.  Вместо той  дыры, в которую мы
ползем.
     - Хочешь так? Давай. Правда, красиво! Ну, иди вперед.
     И теперь я бегу впереди.
     Жарко, расстегнулся. Ветер леденит голую грудь.
     - Эй, простудишься!
     - Никогда!!!

      Запомнился тихий   вечер под перевалом.  Вылезать   на седловину мы не
стали  - там  свирепствовал   ветер.  Склон был припорошен   легким  как пух
сегодняшним   снегом.  Я  катался с  горы,   залезая каждый  раз  высоко над
палаткой.  Вот  она стоит,   маленькая внизу, и    около нее три  фигурки. Я
спускаюсь к ним, применяя старый  добрый поворот "телемарк", придуманный для
старых лыж. Одну ногу далеко  выдвигаешь вперед и   стоишь на ней, а  другая
лыжа, слегка  развернутая, как  руль, плывет в  снегу,  рисует плавные дуги:
налево  -  правая нога впереди,  направо  -  левая нога  впереди...   Ноги в
мягкой, теплой   обуви, и  снег  струями  обтекает их и   веером взлетает за
спиной. И никаких  сверхскользких современных пластмасс, окованных  металлом
футляров-ботинок, перевитых   пружинами  автоматических креплений,  - только
старый, незаслуженно забытый поворот "телемарк".
     Холодный   вечер. Ребята спят,  а  у  меня  забота:  придуманные мною в
нарушение традиции  бахилы "нового образца" оказались  негодными - ботинки в
них отсыревают все сильнее день ото дня. И теперь, наполовину высунувшись из
мешка, я ножом выковыриваю  иней, который въелся  в брезент  бахил и  в кожу
ботинка.  Работа долгая, хорошо  бы  за час   управиться.  Уже второй  вечер
подряд я занимаюсь этим делом, отрывая часы  от сна. И завтра, и послезавтра
мне предстоит все то же. Холодно, плечи и руки мерзнут, как будто становятся
пустыми изнутри. И тоска... Наконец, забравшись в мешок,  я заснул, так и не
успев согреться.

     Следующий день  покрыл все невзгоды.  Мы спустились  с перевала в новую
долину, как по горнолыжной  трассе.   Вся долина была затоплена   сверкающим
льдом.
     Ветер дует  в спину.  Сильный ветер!  Он  несет, толкает по  льду. Лыжи
скользят,   разгоняются,  стучат,   как  колеса вагонетки.     Я  расстегнул
штормовку, она надулась.   Лыжи у меня  со стальными  кантами, а  на  палках
вместо обычных  штыков острые  саблевидные ножи  из каленой стали,  загнутые
назад. Мне удобно катить по льду.
     - Начальник, я поеду вперед. Ну что со мной сделается!
     - Валяй!
     Вся долина - зеркальная наледь. Крепкий ветер, твердый лед. Иногда меня
тащит юзом. Кантами лыж и остриями палок выправляю ход и рулю.
     Вот и опять  это мгновение! Я  свободен! Свобода - это когда чувствуешь
свою силу! Когда стремишься вперед, не думая о возвращении!
     Но далеким должен быть путь, чтобы найти в нем мгновения свободы...
     Вечером  мы    втроем,  не  сговариваясь,     потребовали от Начальника
полуторной порции еды.
     - Это еще почему? - возмутился он.
     - Праздник.
     Было Первое Мая.
     - Ну и что? А рацион...
     Но мы не так просты, чтобы упустить свое.

     Следующий день был отвратителен:  встречный ветер со снегом, каменистый
спуск с  перевала,  унылая длинная долина. Сашка  сломал  лыжу,  и мы ужасно
замерзли, ремонтируя  ее. Ботинки мои окончательно   отсырели. Накануне я не
чистил их от инея, ради праздника завалившись спать.   Теперь ноги мерзли не
переставая. Холод гложет их, жует, ковыряет, но надо еще стараться сохранить
это отвратительное  ощущение,  потому что если оно   пропадет, то у меня  не
будет ног. На  каждой остановке я,  стоя на  одной ноге, опираясь  на лыжную
палку, другой   ногой    размахивал, центробежной силой  нагнетая    кровь в
ступню. (Очень эффективный метод. Многие до  него доходили своим умом, но он
известен еще из книги  Евгения Абалакова "На высочайших  вершинах Советского
Союза". Хороший  метод, но попробуйте его применять  вместо отдыха в течение
всего десятичасового ходового дня...
     Мы уже   шли  обратно  к  Хальмеру.  Мы    сделали все,   чтобы  пройти
максимальный вариант маршрута. Но из десяти походных дней четыре провели под
пургой, и компенсировать их не удалось: не могли же мы каждый день проходить
по пятьдесят километров?
     Но в  тот мрачный день  мы свои пятьдесят прошли.   К концу  дня, когда
подумывали уже о ночлеге,  увидели километрах в двух  впереди дым, а потом и
домик.
     Это были геологи. Они владели хорошим уютным санным домиком с печкой, с
запасом угля.    Домик был прицеплен   к  гусеничному вездеходу,  но сегодня
вечером они никуда не ехали, а собирались мирно переночевать на месте.
     До   Хальмера оставалось километров    восемьдесят, мы  приблизились со
стороны гор, и геологи недоумевали, откуда мы взялись.
     - Заходите, грейтесь, - сразу пригласили они.
     - Спасибо, - ответил Начальник, - мы не замерзли.
     - Куда идете?
     - В Хальмер.
     - Правильно идете.
     - Знаем, - с достоинством ответил Начальник.
     - У  нас тесновато,  но поместимся,  двое  нар есть свободных, широкие,
печка натоплена, чай уже готов...
     - Спасибо, -  сказал Начальник,  - сегодня  еще  пройти надо,  продукты
поджимают.
     - Продуктов дадим.
     - Может, согласимся, - вмешался я.
     - Да нет, парни, - обратился ко мне Начальник во множественном числе, -
чего уж там, до Хальмера  день пути, ну два от  силы, вышли на тренировочку,
чего уж свои планы менять.
     - Конечно, -  тоскливо подтянул ему  Малыш, хотя душою  и телом был  со
мной.
     Директор хранил философский нейтралитет.  Он тоже был не прочь остаться
в тепле, но гораздо больше его занимало  происходящее как эпизод той игры, в
которую мы добровольно ввязались:   чем это кончится?  Казалось,  он потирал
руки.
     Всколыхнулась во мне обида. Черт побери,  я бы высушил за ночь ботинки,
и кончились бы мои беды.
     - Пошли,  -  сказал  я  и  пошлепал   вперед  со  всей  доступной   мне
скоростью.   Я   чесал  вперед что   есть  силы   и   здорово  оторвался  от
остальных. Сзади витал  приглушенный расстоянием  крик Начальника: "Сто-о-й,
при-ва-ал..."
     Они остановились,  не дойдя до меня,  но к ним назад  я не пошел. Тогда
они снова надели рюкзаки и пошли ко мне сами.
     Что может быть  тяжелее чувства обиды?  Сразу во всем мире не  остается
ничего, кроме липкого холода...
     Потом я подумал, что там, далеко, в тепле, меня ждут другие люди. Потом
я посмотрел на тундру вокруг и вздохнул; воздух был чистый  и яркий. Потом я
посмотрел на троих маленьких черных человечков - они двигались и были заняты
этим.  Потом я   увидел себя,  тоже  маленького,  согнувшегося, сидящего  на
рюкзаке в стороне, и почти рассмеялся, но злость не прошла.
     - Саня, полезай в палатку, -  сказал Начальник, - стену сегодня ставить
не будем, разводи примусы.
     Я  возился с   примусами,    а ребята  снаружи   заканчивали  установку
палатки. Вдруг ее тряхнуло ветром, дальше - больше. Ветер возродился. Ребята
начали строить стену. И что-то не ладилось у них.
     - Саня, -  позвал Начальник, -  кирпичи не получаются, может, вылезешь,
сделаешь?
     - Сделаю, после примусов.
     Обычно снежные  кирпичи  для стены поддевают лопатой.   Но я никогда не
брал  с собой лопаты,   подбивал  обпиленный с   боков  кирпич ногой, и   он
откалывался сам  ровно по  слою.  В  этот поход я  уговорил  ребят  не брать
лопаты, сэкономить в весе.  В общем, я  научил их обходиться без лопаты,  но
бывает, попадается трудный снег.
     Примусы не  загорались. А  снаружи  мчался холодный ветер, и  не слышно
было голосов.
     Когда    я  вылез,  ребята  стояли  молча.    Я стал  вырезать кирпичи,
приноровился  к  снегу. Ребята строили  стену.  Они  очень  замерзли. Погода
склонялась к пурге. Темнело.
     В палатке я не стал вычищать из ботинок иней: это было выше моих сил. Я
уже не думал о завтрашнем дне. Я думал только о  том, чтобы согреться. И еще
мне  хотелось  согреться раньше, чем  усну,   чтобы наяву поблаженствовать в
тепле. И, кажется, мне это так и не удалось.
     Когда вечером снимаешь ботинки,   они быстро твердеют; их нужно  широко
раскрыть, чтобы утром можно было надеть и разогреть теплом ног. С замерзшими
ботинками надо обращаться осторожно, а то их легко сломать. Запихнуть четыре
огромных  холодных ботинка в  спальный мешок?  Ну нет,   мы  и так  с Сашкой
непрерывно  воевали  ночи  напролет, и    нам в  мешке    не хватало  только
ботинок. Володям  тоже  было тесно, и  они  свои ботинки  также оставляли на
холоду.  По утрам смешно видеть  разинутые рты ботинок, парочками стоящих по
углам. В это утро, не увидев своих ботинок, я понял,  что они провели ночь в
спальном мешке у Володей.
     Я приготовил еду и закричал: "Просыпайтесь жрать!"
     Ребята трудно просыпались. У всех был грустный вид. Сашка еще ничего, а
у   Володей  опухли лица, особенно  у   Директора, -   что-то  в организме у
"стариков" не справляется.
     В  это  утро  у    меня были мягкие    и   теплые ботинки,  было  легко
обуваться.  Это пришлось кстати,    потому  что  пальцы   на руках   у  меня
потрескались и кровоточили. Вот, недоглядели: аптеку взяли мощную, а никаких
вазелинов и кремов нет. Когда женщины в группе, всегда косметика найдется.
     Второй день пурга собирается. Если бы не  было до Хальмера меньше сотни
километров чистой тундры, не снимали бы мы в  то утро лагеря. Еды оставалось
точно на два  дня. Да и  не  могли мы  ошибиться  с едой, потому  что рацион
каждого дня был полностью упакован в отдельном  мешочке, помечен датой. Если
пролежать  сейчас  под пургой день,   то   уйдет на  него половина  дневного
рациона, если два -  три четверти, если три   дня - целый дневной  рацион, а
потом уже придется спать и спать и ничего не есть.  А потом на два приличных
дневных   перехода останется один  рацион еды.    Это ничего. Но  как  же не
хотелось застревать!
     Вышли.   Руки  мерзнут, не держат    палки. Рукавицы влажноваты,  и мех
вытерся, а запасные собачьи рукавицы до сих пор лежат нетронутые, сухонькие,
в полиэтилен заклеены; так их, наверное, и принесут в Хальмер; запас рукавиц
важнее запаса еды.
     Через полчаса стало веселее: на ходу быстро легчает.  Вот если бы можно
было так все время идти и идти... Больше всего изнуряют ночлеги!

     Видимости никакой: дай бог за сотню метров  различить человека, и то не
всегда. Непонятно, вышли мы из гор или еще тащимся между ними. Начальник сам
идет впереди, задает темп,  Сашка следует покорно  за ним по  пятам, а мы  с
Директором, поотстав, кричим, глядя на компас: "Лево... право".
     Я шел и думал, что, пожалуй, поступаем мы неправильно: точно по азимуту
на Хальмер  двигаться нельзя, потому что можем  промазать; надо взять левее,
южнее, тогда наверняка упремся в линию железной  дороги. А промажем, так еще
полтыщи километров, и на берег океана выйдем...
     Потом я забыл о заботах и часов пять был  в состоянии, вполне приятном,
только автоматически смотрел  на компас и кричал:  "Лево... право", думая  о
своем.
     Начальник  остановился - на сегодня хватит.    Мне жалко стало: идти бы
так,     а  теперь  с     палаткой  возись.   Снег  попался  плохой,   корка
десятисантиметровой толщины, а под ней сыпучий  порошок. Я выпилил для смеха
плиту  метр  на метр,  говорю: "Начальник, посмотри,  какой  я тебе кирпичик
изготовил". - "А что, - говорит, - давай из таких плит построим".
     И построили мы  с ним  стену  всего из семи   плит;  получилась -  хоть
фотографируй. Сашка с Директором были уже в палатке и  звали ужинать. А мы с
Начальником все любовались своей работой.
     - Слушай, Начальник, а ведь мы таким макаром мимо Хальмера промажем.
     - Я и сам думал,  - сознался он, - да  не хотел азимут менять,  боялся,
заблажите.
     - Ну, маленькие мы, что ли?
     - Идите есть, строители... такие-то, - подал голос Директор.
     - Вот опять он ругается, - сказал Начальник.
     - Сейчас, потерпи!  - крикнул  я  Директору.   -  А знаешь,  Начальник,
хорошо, что мы не переночевали у геологов, было бы уже все не то.
     - Да ведь известное дело...  И что с тобой тогда  случилось, я и в толк
не мог взять. Правда, ботинки твои в безобразном виде.
     - Знаешь, Начальник, Сашка по ночам кричит, плачет.
     - Сашка - молодец!
     - Он   за тобой, Начальник, тянется   и поддакивает тебе  от "истинного
уважения".
     - Ладно уж, молчи. Как думаешь, повернуть нам завтра к югу?
     - Прямой смысл, тогда в пургу не промажем.
     - Да, надо было еще сегодня утром повернуть.

       И все-таки на следующий день мы мимо Хальмера почти проскочили. Когда
отмахали  километров сорок, небо  вдруг приподнялось, снежная пелена ушла, и
далеко к югу увидели черный треугольничек террикона шахты. Едва показался он
- и тут же стал расплываться. Но десяти секунд хватило, чтобы без команды мы
разбежались вдоль направления к террикону и закрепили  линию, воткнув в снег
лыжные палки. Затем снова посыпался снег и все утопил.
     - Хорошо сработали! - сказал Начальник. Мы и сами были горды.
     Тут же по воткнутым лыжным палкам точно засекли направление. В тот день
мы могли бы дойти  до Хальмера, но решили еще  разок тихо-мирно заночевать в
палатке: лучше, чем ночь на станции мыкаться.

     Утром  началась весна. Солнце    раздело    нас до  рубашек,     рукава
закатали. Начальник и Сашка  стали умываться снегом -  и черный же  при этом
был снег!
     А потом часа два  зловредный террикон никак  не приближался. Сначала мы
не спешили, но затем все ускоряли, ускоряли ход  и загадывали, через сколько
времени придем. И ошиблись, станционные домики  вдруг поднялись из сугробов,
и на крыльце мы увидели странно одетого по сравнению с нами человека.
     Влетев на станцию, мы наехали лыжами на рельсы точно там, где пересекли
их  десять суток назад.  И тут же Директор  заявил,  что за последние десять
дней сильно проголодался и требует кормления - чем угодно, за любую цену, но
немедленно.
     - Молчи,    управленческий  аппарат, -  оборвал  его  Начальник  и стал
торжественно пожимать нам руки.

     И вот, уже с билетами на "Полярную Стрелу", мы бежим не по тундре, а по
городу  Воркуте. На мостовой  замерзают дневные лужи. Солнце опустилось ниже
домов  и  терриконов. Город  стынет  в  морозной  тени.  Ботинки одеревенело
стучат. В последний раз, но со всей жестокостью мерзнут ноги.
     Бежим, бежим, спешим, боимся опоздать в городскую баню.






     По зимним северным горам прошли они  километров сто пятьдесят, удаляясь
от жилья, и этим утром проснулись в палатке,  на плотном снегу, на дне цирка
- кара, в  окружении черных каменных стен, на  которых не держался снег. Но,
может быть, под палаткой был не просто снег,  а промерзшее озерко, и плавные
бугры - это наледи под слоем снега, сброшенного ветром со скал и с плато над
скалами?  Ни  плато, ни озеро  не  видны, и  с помощью карты  их не отыскать
точно, и  гребень  со скалистой вершиной над  центральной  стеной  кара едва
темнеет в облаках; но,  наверное, это все-таки он.  А  раз он, то  справа за
скалами - плато, на которое  нужно подняться, а слева  от гребня - другое, с
которого спуск в следующую долину. Теперь, со дна цирка, можно предположить,
что траверс гребня труден и летом, что это много часов аккуратной работы. Но
через него  был  короткий и красивый   путь, и на   этом  держалась вся идея
похода, задуманного Сергеем.
     Одни, небольшой группой, в  ста пятидесяти километрах от людей выходили
они на неизвестные скалы. Траверс был короче часто совершаемых альпинистами,
и  высоты  Приполярного Урала  несравнимы   с  высотами Кавказа,  Тянь-Шаня,
Памира;  интерес тут   в   заброшенности края,  в  ответственности,  которую
накладывает полная самостоятельность.
     Естественно, что в таком походе разрешается  участвовать не каждому; по
спортивным законам  требуется большой опыт, и  Сергей, задумав столь сложное
путешествие,  знал, что не   сможет взять своих близких   друзей. И  хотя со
всеми, с кем он теперь шел, он был достаточно знаком, но все же шел с ними в
подобное путешествие впервые.
     Спортивные  правила предоставляли  ему власть в   основных решениях. Но
Сергей во всем стремился избегать команд, даже в мелочах, когда скомандовать
было много проще и естественнее, чем пускаться в обсуждения.  И не то, чтобы
он был лишен удовольствия командовать, когда приказ с готовностью и радостью
исполняется потому, что тебе верят и  помнят хорошее, радостное, связанное с
тобой и с твоими командами (сами ведь затеяли  добровольную игру, когда один
командует, а остальные выполняют). Просто это были для него не очень близкие
люди. И как бывает, что у  малознакомых трудно и неловко что-либо попросить,
так  и командовать ему  ими  было неловко, да  и  не хотелось. Настроение  в
группе скорее склонялось   к слишком большому  риску, чем  к осторожности, и
Сергею нужно   было  ограничить риск,  понять  степень  его допустимости. И,
пожалуй, это единственно  возможное нормальное положение руководителя, когда
затея в высшей степени добровольна.
     Сергей решил не снимать палатку  в долине, а  выйти на разведку  гребня
налегке,   с легкой аварийной  палаткой.  Безопасность при этом, может быть,
страдала, но состояние группы только  с одной стороны зависит от снаряжения,
потому что быстрота  движения, увлекательность пути, настроение (оно гораздо
более  зависит от   простых   физических   ощущений, нежели  от     сознания
рациональности действия)   определяют жизнеспособность  группы на  морозе, в
пурге, и все это так же важно, как дополнительное снаряжение.
     Их было шестеро.  Примерно одногодки, старшему  двадцать пять лет.  Все
склонны думать  самостоятельно  и увлекаться. Но   на сей  раз,  кроме плана
Сергея, иных предложений не было - лишь общее молчаливое несогласие.
     Два противоположных  чувства вызвал у них  план Сергея:  протест против
разведки,  как  против  скучной   осторожности,  и,  напротив, недоверие   к
сложности задачи, - ведь нужно было потом, спустившись, найти палатку на дне
обширного кара; а если пурга и на плотном снегу нет следов...
     Но никто не предлагал иного.  Сергей вдруг понял, что теперь настроение
не изменить,  обсуждать    что-либо бесполезно, что    страшнее всего теперь
промедление; нужно приказать надеть рюкзаки и идти  вперед. Приказать - экая
бессмыслица, как будто кто-нибудь идти не хочет...
     Но  предстояло слишком сложное и  опасное, чтобы ему  верили авансом. В
конце  концов, они   знали  его не  больше,  чем  он  их.  Они  две  недели,
надрываясь, тащили  продукты, бензин, кошки,   веревки, крючья, чтобы  взять
задуманный Сергеем гребень и чтобы потом все знали, что гребень взял он (это
всегда так бывает, это не он придумал и не они). И  теперь настало время ему
все взять на себя. Он замахнулся  на это, уже позвав  их с собой. Теперь они
не оставляли ему другого. Им нужно было, чтобы он приказал.
     Но всем  им,  и Сергею тоже,  казалось,  что все дело  в  разведке. Они
забыли, что власть, даже самая чистая, делает человека одиноким.
     Они вышли в путь, оставив палатку на  дне кара.  Дул сильный ветер, нес
поземку, тучи собирались над белыми снежными куполами  и над стенами кара. В
такую погоду не стоило выходить.
     Две  тонкие  линии на карте извивались  рядом,  повторяя друг  друга, а
посередине плато они  расходились, и между  ними появлялась еще  одна линия,
изогнувшаяся в    кольцо, - холм  высотой  метров  в  двадцать  или немногим
более. И его, конечно, можно было не заметить, но левая  линия была там, где
плато начинало  медленно  наклоняться влево, подкрадываясь  к  вертикальному
обрыву до самого дна кара. А правая линия была уже  там, где плато клонилось
в другую  сторону,  к другим обрывам,   тоже  отвесным и  наверняка  скрытым
нависшими снежными карнизами. А перед глазами только плотная мгла. И тебя ли
качает или  мечется   вокруг  снежный   вихрь  -  не  понять:  теряешься   в
пространстве, как летчик в слепом полете, когда отказали приборы.
     Но  самолет не имеет  твердой опоры,   а Сергей,  слава богу, стоял  на
земле. И это  не так уж  мало. Правильное  представление о  весе своего тела
чудесным образом преломляется  в сознания в  ощущение вертикали, и  вслед за
тем возникает чувство горизонта. Теперь если в серой мгле появляется хотя бы
один предмет, взвешенный в пространстве, не имеющий связи ни с чем на свете,
то сразу видишь, расположен он выше или ниже тебя.  И это уже много.
     Сергей попросил Анатолия идти вперед. Они были связаны тридцатиметровым
репшнуром, и на  таком расстоянии еще можно  было видеть человека, но трудно
было за шумом  ветра расслышать слова. Когда нужно  было взять левее, Сергей
дергал репшнур  один раз,  а  когда  правее -  два  раза. Он  видит  впереди
Анатолия,  и  нужно  уловить как   можно точнее   только одно:   ниже он или
выше. Ниже -  один рывок репшнура - повернуть  правее (сейчас правее потому,
что до этого повернули влево).
     Анатолий медленно  поднимается  вверх; надо  следить, чтобы  он шел  по
прямой, а для этого оглядываться на четверых идущих сзади и снова перебегать
взглядом вперед, и пунктир черных пятен  - людей, идущих цепочкой, - означил
линию,  прямую или  изогнутую, и   только  по ней можно  видеть  совершаемые
повороты. Анатолий  начал  опять спускаться,   и  снова нужно ему  повернуть
налево, возвращаясь в тот узкий  коридор между двумя линиями горизонталей на
карте   -  подальше от обрывов.   Эти   линии нарисовал какой-то  незнакомый
человек. А что, если он ошибся?..
     Несколько часов назад, еще в палатке на  дне кара, Сергей, рассматривая
карту, проверил, проследил изгибы  линий, произвольные на первый  взгляд, но
на самом деле строго определенные  привычной формой рельефа этих гор, хорошо
знакомых   Сергею.  И  он поверил  человеку,   нарисовавшему горизонтали. Он
запомнил карту  тщательнее,   чем перед  любым экзаменом,   вызубрил,  чтобы
наверняка не провалиться, потому что падать было далеко.
     Он в любой момент мог вызвать в сознании картину  плато, на котором они
находились,   и   увидеть,  где  они  на  нем.   Труднее  было   чувствовать
время. Конечно, можно прикрепить часы к лыжной палке и следить за стрелками,
запоминать цифры; но само по себе голое мертвое  время скорее только сбивало
бы, потому что   надо одновременно чувствовать  передвижение, и  скорость, и
расстояние, а подсчитать  и измерить все это  сразу никак нельзя.   Однако и
без  всяких цифр сразу создавалось  общее  представление о главном: "Мы идем
уже достаточно долго,  и этот изгиб линий только  что прошли или  сейчас как
раз на нем"... "Достаточно долго... только  что... сейчас"...  Эти слова или
ощущения,    близкие к   этим  словам, были   важнее  и    понятнее цифр.  И
направления:  все  повороты складывались,   вычитались на  самой поверхности
плато, вот здесь, среди этой пурги,  в которой ничего не  видно. И на компас
Сергей старался смотреть  возможно меньше. Лишь изредка, обратив направления
в цифры на шкале компаса, он на несколько  секунд останавливался и, успокоив
магнитную стрелку, видел, что цифры совпадают.  Он машинально двигал ногами,
руками, дергал за веревочку арретир  компаса, изредка все-таки взглядывал на
часы, посылал по репшнуру сигналы "лево-право", подбирал и выпускал запасные
кольца репшнура,  чтобы ни на секунду не  потерять возможности  мгновенно их
зажать, если Анатолий  улетит с обрыва.  А иногда он  видел уже не  карту, а
зримую светлую объемную  и цветную картину  вокруг себя: плато, ограниченное
обрывами, почему-то зеленое, летнее, и Анатолий идет по нему впереди; вот он
поднимается к середине   водораздела, вот идет по  водоразделу  и как слепой
сваливается  вправо под уклон, к  обрывам. Назад,  дальше нельзя! Один рывок
репшнура... Правильно, правильно, поднимайся,  еще  десяток шагов... и   еще
десяток. Хорошо!  Теперь вперед. Почему же  теперь ты заметался, рыскаешь из
стороны в сторону? Что случилось, всюду спуск?
     И   меркнет светлая картина, тонет   в   серой пурге.  Почему  Анатолий
мечется?.. Так ведь это я сам дергаю репшнур!
     Левее, правее, левее,  правее  - теперь  Сергей не видит  ничего, кроме
пурги. Он ослеп, и вокруг него сгрудилось пятеро слепцов. Они молчат, они не
мешают ему думать; но он уже не счетная  и рисующая машина, а зачем-то вдруг
чувствующий человек, и острее всего   теперь он чувствует беспокойство  этих
пятерых; оно мешает ему, мешает прозреть, застилает глаза...
     Только  бы  не заговорили,  не отогнали    бы  и без  того ускользающий
свет. Ну,  еще  секунду  дайте, еще десять  секунд,  минуту...   И вдруг  он
почувствовал, что никто его не торопит, что люди, которые стоят рядом с ним,
здесь, рядом,  будут ждать...  ждать минуту  и больше. И  стало замечательно
легко. И теперь обдумывать задачу было уже наслаждением.
     Так, вернемся    назад, тот поворот, то   сужение  линий, а  теперь они
разбегаются, разбегаются -   значит, поверхность ровнее,  ровнее... По между
ними ведь холм... Холм!!!
     Вспышка света - они на холме! Конечно! "Вперед, мы на холме!" Верят или
нет? Ведь проверить не могут, ведь советоваться невозможно, когда все знания
на уровне чувств. Верят или нет?
     Верят! Анатолий устремляется вниз.  Вот так, так, правильно. Спасибо! А
теперь левее, левее и вперед...   Обрывы отходят в стороны  (подкрадывались,
стерегли, гады,  подползали к самым склонам  холма, холодные, злые; а теперь
убирайтесь,   убирайтесь вон, в  свои стороны).  Можно вздохнуть, довериться
компасу и  часам, идти и ни  о  чем не  думать, не  видеть ничего; только на
случай    невероятной, безумной  ошибки стеречь   рукой  кольца репшнура,  к
которому привязан Анатолий.
     Как Анатолий быстро идет,  смело,  уверенно.  Что он чувствует  сейчас,
ведь  следующий его шаг может оборваться  в пустоту.   Нет, не может, Сергей
уверен. Но это удивительно, что другой человек так верит ему.
     Сейчас   задача проста,  сейчас только команды   "лево-право", глядя на
компас.  Теперь командовать могут  ему, а он   пойдет впереди, чтобы за свою
ошибку   самому ответить. "Эй,    Толя,  стой! Доставай  компас,  поменяемся
местами!"
     "Это еще зачем? Брось дурака валять, давай командуй! Ну!.."
     Ах, так ты теперь ругаться? А вниз вслепую бросился молча?.. Правильно,
на это и был расчет, еще когда позвал его с собой там, в городе. Как хорошо!
Спасибо!
     Может быть, больше  и нечего уже искать на  этом плато? А  гребень? Сам
гребень, к  которому они идут уже две  недели, который через полчаса увидят?
Увидят ли?
     Темное  пятно   обрисовалось точно  впереди.  Стало   густеть, чернеть,
вытягиваться ввысь.
     Не верилось,  нет - как это  так: из разрисованной  бумаги  - карты, из
представляемых картин,  из команд, из часов и  минут,  из градусов компасной
шкалы, из всего этого смешного человеческого,  на что горам совсем наплевать
(как и   на самих этих   шестерых  маленьких человечков),  вдруг поднимается
черный и острый   - как по  волшебству  сам  придвинулся, покорно пришел   и
остановился - огромный, понуро склонившийся над ними каменный балбес.






     Под Воркутой  есть хребты и  безлесные  долины, где не только  ветер  и
мороз, но и сам  ландшафт подавляет. Но Валя  говорит, что природа не бывает
враждебной, просто она сама по себе. А человек? Уж как сам справится.
     Вале я  очень верю. Она уходила одна  почти на месяц и справлялась; она
тогда решила взглянуть  на себя глазами  участниц своей  группы, внимательно
взглянуть, чтобы никто не мешал, соединить в себе участницу и руководителя -
вот и вышла одна в тысячекилометровый путь.
     Тысяча километров зимнего пути   в одиночку, без помощи самолетов,  без
промежуточных   баз... По   тридцать  километров  изо  дня   в день,  больше
месяца.  Каждый день непрерывное  сопротивление  холоду.  И каждый вечер.  И
каждую ночь.  Встреча   с  десятком пург.  Семьдесят  килограммов  груза  на
выходе. Очень  ограниченный   рацион  - полное вытеснение    аппетита  иными
чувствами и стремлениями. Она решилась  на такой путь легко. Прошла шестьсот
километров, говорит, что  могла идти дальше, но  встретила  людей, и внешние
обстоятельства вынудили прервать поход.
     В те безлесные долины под   Воркутой Валя пригласила меня пройтись  под
Новый год. Декабрь  - январь... Полярная ночь.  Снаряжение и одежда мокнет и
леденеет. Нет солнца, нет костра, нет печки.
     Я не решаюсь.
     - Ведь не одет, - говорю, - навык потерян.
     - Ребята оденут, а навык в тебе жив.
     Ее слова меня не убеждают, но она говорит:
     - Помнишь,   как в клубе  десять лет  назад  ты  консультировал меня по
маршруту через перевал Студенческий  на Приполярном, а  я смотрела на тебя с
таким почтением.
     Черт побери, такие слова действуют сильнее.
     ...Запах снега, когда по не совсем прикрытой физиономии щеткой прошлась
пурга, обожгла, раздразнила. Снег пахнет! Я это повторяю  уже в который раз,
хотя никто со мной не спорит... Может быть, собраться и пойти?
     - Вряд ли мне подойдет чужое снаряжение,
     - А ты попробуй.

     Мы с ним не были знакомы, но сразу подружились:
     - Померяй  эти штаны: капрон  на перкалевой подкладке, как  ты когда-то
писал.
     Я такого не  писал о штанах, капрон  тогда только начинали использовать
для  зимы,   и я лишь   выражал  сомнения в  ветрозащитных  свойствах легкой
неупругой  ткани, которая  сильно колышется  на  ветру. Подкладка  - хорошее
решение.
     - А  вот еще одни штаны,  из болоньи, это  поверх  тех, на случай очень
холодной пурги. Надеваются через ботинки...
     Он вывернул передо мной целый ворох одежды.  Снаряжение великолепное, и
я восхищаюсь каждой мелочью.
     - А вот совсем новые вещи.  Могли вы  представить палатку на девятерых,
которая  весит два с  половиной килограмма, не обмерзает  и ставится в любую
пургу за десять минут? Она  без пола, но плотно  прижимается к снегу лыжными
палками.
     - Конечно, нет, - отвечаю   я  и вспоминаю первую  брезентовую  палатку
моего изготовления, которая   весила   десять килограммов, а    обмерзшая  -
двадцать пять. Потом я ходил с палаткой Володи Тихомирова, сшитой из перкаля
АМ-100. Она весила четыре килограмма, а обмерзала до десяти. Это была лучшая
палатка конца пятидесятых годов. В  1964 году на  Полярном Урале мы вместе с
Тихомировым   отрабатывали палатку  без   пола, но  не  могли найти  способа
прижимать стенки к снегу. Мы тогда  вырезали снежные кирпичи и нагружали ими
специальные полотнища, отгибаемые  наружу.  И только  в  1967 году Тихомиров
придумал современный способ постановки:  лыжные палки, упираясь рукоятками в
верхние оттяжки палатки, остриями прикалывают к снегу палаточные стенки.
     - Так это он придумал? Почему же другие "изобретатели" присваивают этой
схеме свои имена?
     - Он считает, что  палатка стара как мир и  не может  служить предметом
именного авторства. Эта удачная схема мгновенно распространилась, без всяких
публикаций. Публикации появились потом, подписанные "изобретателями".
     - Это хорошо. Это он правильно... А как тебе такое корыто?
     И  он показал  мне  дюралевые  саночки, у  которых опора  автоматически
изменялась от "конька"  на льду к  "лыже" на среднем  снегу и до "корыта" на
рыхлом.

     В моих первых  походах мы в общей  упряжке тащили одни нарты с огромным
грузом.  Если они переворачивались, то  это  была авария.   Мне не нравилось
ходить в    упряжке,  даже  в  качестве  вожака.  Да  и  другим   тоже. Идея
индивидуильных нарт пришла как освобождение. Этому помогло появление детских
пластмассовых  саночек-тазиков. Груз  и в тридцать,  и  в  сорок килограммов
перестал быть  обременительным. Дальнейший   рост груза ограничивала  лямка,
перекинутая через плечо,  или тяга, прицепленная  к рюкзаку. За пояс цеплять
ее долго не решались. Первая прицепила саночки за пояс Валя и потащила сразу
очень  большой  груз. Тогда одна   женщина, физиолог, предложила объяснение:
мужчины дышат животом и потому не могут тянуть  санки, прицепленные к поясу,
такое доступно только  женщинам, которые могут дышать  исключительно грудью.
Но  мужчины,  узнав об этой  стройной  теории, прицепили  саночки  к поясу и
великолепно потащили. По сравнению с весом  в рюкзаке двойной вес перемещает
человек на индивидуальных саночках, и даже через  торосы, когда идет пешком,
а саночки на очень короткой тяге полускользят, полувисят.
     Давным-давно известно,  что по зимнему  пути человек может уйти дальше,
чем летом. Охотники в свои избушки  испокон веков затаскивали запасы на лето
зимой.
     Вообще    говоря, по мере    выхода  современного  зимнего  туризма  из
младенческого возраста порыв "изобретать" все более уступает место взрослому
желанию черпать из культуры великих полярных путешествий и из жизни северных
народов. Вспомните, сколько наизобретали  разных палаток и палаточных  печек
для  таежных  походов, а  сшитый из  тонкой хлопчатобумажной ткани индейский
вигвам с костром посередине оказался вне конкуренции.
     Пытались изобретать и "новые современные" снежные хижины только потому,
что ленились научиться  строить классическую эскимосскую иглу.  Так радуется
обученный технике человек,  так мучительно хочет возвыситься, изобретая, что
рушит связь с прошлым, которая дает нечто большее, чем простая польза вещей.
     Валя  рассказала мне, как в   одиночном походе  случилось ей  совершить
крупный просчет: "...Просыпаюсь  - душно, сверху  давит. А  это снег засыпал
палатку. Выползла из мешка. Холодно, темно, не повернуться, не одеться. Ноги
кое-как в ботинки  - ладно, думаю, сброшу снег,  а потом приду в себя. Пурга
сразу схватила, дышать не дает. Я сбрасываю снег с  палатки, отгребаю его. Я
не  одета, но ведь дела-то  на две минуты.  Лезу  в  палатку и... Она забита
снегом!   Я  не   затянула   вход!  Тыкаюсь   головой,  не могу    поверить,
удивляюсь. Плотный  поток снега наполнил  палатку  так же быстро,  как волна
захлестывает лодку. И нечего тут  удивляться. Пытаюсь выгребать снег,  пурга
его гораздо быстрее  набивает. Что делать? И  сразу  стало так холодно!  Так
мучительно страшно, что я начала отчаянно искать решение - и вспомнила: одна
из оттяжек закреплена пилой-ножовкой. Вспомнила я о  хижинах и о тебе. Нашла
ножовку.  А  ты ведь   знаешь, когда  строишь иглу,  нужно  сосредоточиться,
представить  себе ее  всю.  Начала строить и  успокоилась.  Тогда  подошла к
палатке,  притулилась  так   у  входа,  чтобы   новый  снег   в  палатку  не
пускать. Потихоньку выгребая  снег,  я уже   знала,  что спаслась, и   стала
молиться  северным  людям и  увидела  их:  с  костяными  ножами,  спокойных,
деловито   режущих  снег. Скоро  я  заползла   в палатку   и смогла затянуть
вход. Откопала спальный мешок.  Мне  удалось согреться,  и я  заснула. Через
несколько часов выкопала примус, сварила еду".
     Валя говорит: "Пурга,  и арктический лед, и  заполярные  горы - добрые,
ждешь от них многого, и они не отказывают. Тем, кому ничего  не надо от них,
лучше туда не соваться. Мало  ли как  бывает:  парень из-за девчонки  пошел,
руководитель хочет выполнить разряд, участник рвется в руководители, кому-то
нравится   туристский круг,  и   хочет он в   этом  кругу почувствовать себя
своим. А в  общем, все  это  романтический азарт.   Мне это хорошо  понятно,
потому что все эти отголоски чувствую в себе. Но  тундра, горы, лед и я сама
-   мы вместе забываем  об   отголосках, и  начинается восторженная походная
жизнь.  Есть у меня   задача:  соединить свободу  и достоинство  одиночки  с
радостью и азартом коллективного движения. Старинная задача".

     - Что тебе еще дать из одежды?
     - Не знаю, сам посмотри. Ты разбираешься лучше.
     - А как у вас с холодовой усталостью? -  спрашиваю я и слышу ответ, что
она побеждена.
     Ну  это   он, конечно,   о  весенних  походах,   зимой такого   еще  не
достигнуто. Тем не менее его заявление  знаменательно: я всю жизнь говорил о
лишениях зимнего пути, а он  говорит о комфорте.  Конечно, это понятие здесь
не  совпадает  с  обывательским. Это   комфорт кабины  пилота,  совершающего
напряженный полет. Действительно, комфортно  чувствуешь себя во время пурги,
если  на   тебе   очень хорошая   одежда,   а  характер твоей   деятельности
соответствует условиям ветра и  мороза. Ветер -  это хорошо! Нехорошо, когда
на ветру приходится морозить руки или нос.
     Обобщая  идеи холодовой  усталости,  я  говорил  о  комфорте,  но,  так
сказать, с другого конца -  доказывал вредность лишений и мелких  неудобств,
потому что  спутники моих, первых  походов говорили:  "Подумаешь, тесемочка,
подумаешь, приморозил пальцы, лень тебе возиться с  обмерзшими ремнями?" и в
этих "подумаешь" тонули  километры.   О настоящих достижениях   не  очень-то
думали. Сильна   была   идея:  воспитывать  человека лишениями   и  щеголять
трудностями, выдавая их за героизм, - примитивная идея. Но уже мои учителя в
зимнем туризме отвергли ее в угоду стремлению  оградить человека от досадных
мелочей и неудобств, чтобы экономить  силы.  И, формулируя принцип холодовой
усталости, я лишь  проследил неуклонный процесс суммирования ненужных усилий
и неудач, по существу, процесс суммирования огорчений.
     Сегодняшнее  поколение      туристов-лыжников  самостоятельно создавало
походный  комфорт, хотя  и  по  готовым  идеям.  Они заработали  его,  и они
достаточно  закалены.  Но  следующее  поколение   получает  готовым   все: и
конструкции,  и технологию, и   свободу от  страха перед безлесьем,  пургой,
морозами. Это опасно!
     Как   же быть? Казалось   бы,   непроходимый тупик: нельзя же  новичков
заставить ходить со старым плохим снаряжением, а полуновичков против их воли
загонять в длинные таежные походы.
     Толя Тумасьев придумал  один из вариантов.  Он пошел  в поход, ночуя  в
иглу. Каждый ночлег зарабатывали  тяжелым трудом.  Я спрашивал его: "Неужели
не было  искушения поставить  палатку?"  Он рассказал,  что однажды во время
морозной пурги было такое искушение, но только  начали строить, увлеклись, и
уже не до палатки. Я спросил: "Ведь тяжело?" "Спроси мою  жену, - говорит, -
она была впервые  в зимнем походе,  считала, что так  и надо. Она заделывала
щели  - самая  тяжелая работа, но  была довольна.   Как эскимосская женщина:
когда задача ей  ясна  и она  знает  свое дело - в  любой  мороз и  ветер ей
легко".
     Такой  поход  - хорошая   и  относительно  безопасная школа.  Но  самые
"опасные"  новички скорее  всего  отвергнут  ее: "Зачем,  когда  есть легкая
палатка?"

     ...Идти мне   все-таки или нет? Если   я сейчас пойду   на Полярный и в
условиях сорокаградусной "черной пурги" полярной  ночи не устою - выбьюсь из
ритма радостных побед? Я знаю, что Валя вытащит  меня из любой переделки, но
я боюсь своей  неудачи. Мои сомнения понятны  Вале. Понятны и парню, который
меня одевает  в  штормовые капроновые  штаны на  подкладке, а   поверх них в
болоньевые -  "на самый ветродуй", и в  два анорака, и  дает мне  девять пар
варежек из  тонкой шерсти, и  показывает внутренние  карманы, в которых буду
эти варежки сушить  на  ходу. Варежки  надеваются  в нужной комбинации  и по
очереди высушиваются под одеждой;    этот   прием отработала Валя.  В    тех
условиях, к  которым мы готовимся,   невозможно выжить,  если  не придешь  в
состояние самой азартной работы. При этом сильно потеют руки.  То потеют, то
мерзнут. Именно потому  столько   сложностей  и разговоров вокруг   рук.  На
варежки  надевают "верхонки" с крагами.    Верхонки - верхние  ветрозащитные
рукавицы из плотного капрона. А чтобы легко было переодевать варежки и рукав
не  задирался, на    рукаве   пришивается петелька  для    большого  пальца.
Прекрасное решение проблемы рукава!
     Научиться пользоваться всем этим снаряжением не  сложно. И сшить его по
известным  описаниям не составляет  труда, грамотные  новички  сразу же  его
шьют.  И техникой овладевают   очень быстро. Но   снаряжение и техника - это
только одно из необходимых условий.
     Второе - то, что нельзя проверить  разговорами в тепле, и рассуждать об
этом мы  можем лишь  условно  - это  способность  оставаться  на том  высшем
адаптационном уровне, который я только что назвал "самой азартной работой".
     Третье  - умение  перенести  холодовую усталость  - ужасное  состояние,
когда азарт   пропадает  и ты   остаешься  один на    один с  жестокостью  и
бессмысленностью  происходящего, забыв   для чего пришел,  теряя возможность
сопротивляться.  И если этот  процесс вовремя  не остановить,  то потом и не
остановишь.
     Надо нам учить и тренировать новичков  хотя бы потому, что отвратить их
от зимнего пути мы уже не можем.
     - Ваше поколение должно учить.
     - А ваше?
     - Это вы  выпустили джинна из  бутылки. Но не  в этом дело, мы не умеем
еще учить, у нас свои дела.
     - А мы перестаем ходить. Когда перестаешь ходить, учить уже не с руки.
     Я запомнил этот острый и радостный миг:
     - Валя, иду, - говорил я в телефонную трубку.
     - Молодец.
     - Я иду! Что надо делать? Докупать продукты?
     - На тебя куплено. Подгоняй снаряжение.
     - Хорошо.
     К бесчисленным сомнениям обыденной жизни я добавил еще одно, сильное. И
чаша сомнений переполнилась.








                           "П е л е г р и н.  Никому не удастся то,  чего он
                      нехочет... и даже ты не можешь  этого желать - я  буду
                      сидеть дома,  подле тебя,  но моя  тоска  будет против
                      тебя! Можешь ли ты стремиться к этому?
                           Э л ь в и р а.  Никому не удастся то,  чего он не
                      хочет. Как ты прав!  Останься со мной,  Пелегрин.  Что
                      такое Гавайские острова? Пустой звук, слово.
                           П е л е г р и н.  Ты тоже не можешь...
                           Э л ь в и р а.  И  что  тебе там делать, любимый?
                      Что тебе в них,  в этих островах,  затерянных где-то в
                      Тихом  океане,  что  тебя  гонит туда?  Один  страх, и
                      только. Откажись от них.
                           П е л е г р и н.  Ты не едешь с нами...
                           Э л ь в и р а.  Останься со мной, Пелегрин!
                           П е л е г р и н.  И я  не  могу  остаться.  И все
                      крепко  связано  одно  с  другим - мы любим и не можем
                      расстаться,  не предав любви,  не взяв на себя вину  а
                      если мы останемся вместе, один из нас погибнет, потому
                      что никому не удастся то, чего он не хочет, и в этом -
                      наша вина друг перед другом..."

                                                       М. Фриш. "Санта Крус"


     Самолет улетел на Восток утром.
     А  перед этим был день, и  была ночь. И  был целый год  обычной жизни -
внешне  все, как  у  всех, никакой разницы. А   потом месяц,  ради которого,
оказывается, жил, - месяц в походе.
     Как написать о  походе? С чего начать?  Если сразу с похода, то слишком
многое придется объяснять, и начала нет.
     Есть дикие   дебри, которые, может быть,  никто  не видел. Есть удачный
маневр плота, когда  он наносит скале  удар, заранее обдуманный, нацеленный,
и,   как  мяч,  отскакивая,  ныряет    в    слив  порога,  до    сантиметров
рассчитанно-точно. И есть люди, которые умеют держаться до конца, даже когда
нет надежды...
     Об этом можно бы написать. Но с чего начать?

     Есть пурга  в заполярной тундре, есть  снег под ногами, и надо выпилить
из него  кирпичи, прочные   и ровные,  как   огромные куски рафинада,  чтобы
построить  укрытие.   Плотный снег темнее, пятна    плотного снега видны; но
ночью,  или в пургу, или  когда  и то  и другое  вместе и  уже ровным счетом
ничего не видно - нужно искать, искать снег и  не спешить.  Ни в коем случае
не спешить!..
     И об этом тоже можно написать подробно. Но с чего начать?
     Может быть, с последнего дня в поезде? Когда,  одетые на мороз, открыли
на  площадке вагона   дверь в  холодный  солнечный  мир, а  поезд  осторожно
въезжает на  решетчатый мост через реку Кожим,  и она  видна  с моста  вся -
километров на десять вперед ровной белой дорогой, по которой сегодня начнешь
лыжный след длиной километров в сто, а потом повернешь к горам.
     А может, с теплого вечера,  когда накрапывал дождь.  С вечера того дня,
который начался в Москве,  а потом в  жаре и  грохоте азиатского лета  пошел
скакать по  аэропортам  на "Илах",  "Ли", "Антонах"   и  потянулся дальше на
дырявых, задыхающихся в пыли автобусах  и грузовиках  по степям Алтая.  Была
вечерняя темнота  с блеском мокрой листвы  в свете фар, была дорога, которая
сама себе  не  казалась дорогой    и  тряской выматывала душу,  были   ветки
деревьев, зло хлеставшие по железу кабины и  по людям в кузове грузовика. Но
все это   ушло, и усталость ушла,  когда   из-за поворота, из-под чернеющего
обрыва поднялся ясный шум  реки. И сейчас же  в духоту южного  леса ворвался
воздух гор - холодный, полный запаха снега. Знакомый и новый, сжавший сердце
своей новизной, как всегда.
     Была  зима, январь.  Слова прозвучали и стихли.  Катунь не стала ближе.
Не потому, что была зима. Нет - была Ирина.
     ...Сначала была игра:    Николай,  уже год как    окончивший  институт,
первокурсница Ирина и  четверо парней с  ее курса, влюбленных  в нее, решили
путешествовать. Николай повел их всех на Кольский. Там, на куполах Хибин, на
черных  скалах, в мутном холоде пурги,  в жестком свете первого ясного утра,
холодного и белого,  когда даже скалы залеплены снегом,  хотел он открыть ей
новый мир-яркий, неисчерпаемо  прекрасный. Но для  Ирины мир остался старым,
только с колючим холодом -   как в Москве, когда  по  вьюге в тонких  чулках
бежит  она по  застывшей  улице и  нет такси. Что   же в этом хорошего, если
холодно И нет такси? Холодно!..
     Наверное, не очень честно  все это было,  потому что те парни  не могли
сравниться с  Николаем в  его  горах... Потом,  уже   в городе,  ей, красиво
одетой, опять уверенной, приятно было вспоминать Холодный Страшный Кольский.
     Да, тогда была Ирина. Были ночи, проведенные над ее курсовыми, пока она
спала. Ну разве можно спокойно спать, когда  другие за тебя работают? Можно,
ну конечно можно, если умеешь так красиво спать.
     Потом был май, и ребята опять сказали: "Пойдем на  Катунь". А он позвал
Ирину на Кольский. Там будет лето, прозрачная вода  и легкая байдарка, будет
лес, будет тепло спального мешка.
     Ирина хотела в Крым. Они уже были в Крыму.  А Игорь, Лева и Борис звали
на  Катунь. Он ответил:  "Не знаю... Может  быть, пойду". Тогда ему сказали:
"Пойдем! Если надумаешь, приходи хоть к самолету".

     Год сборов, расчетов, надежд.  Год в ожидании нового  рекордного сплава
по мощной  реке. Теперь они  говорят: "Приходи"...   Завтра в  7.20  самолет
взлетит. А его ждет Ирина.
     Автобус,    переполненный  дачниками, перегретый    солнцем,   бежит по
подмосковному асфальту. Потом тропа через  лес в берегом вдоль водохранилища
- вдоль дачной теплой воды, зацветшей от жаркого лета.
     Нет, это не та тропа и не та вода!
     ...Они втроем идут по зарослям Тувы,  вдоль Ка-Хема, грызущего скалы на
поворотах, - он,   Галя  и Борис.  Вода   рвется к ногам, кусты   загоняют в
воду. Они идут   посмотреть, что  там  за  следующим поворотом,   порог  или
водопад,   посмотреть    прежде,  чем  плыть.     Путь   преграждает  приток
Ка-Хема. Николай переплыл   его раз пять  туда  и обратно: перевез  на  себе
одежду Бориса и  Гали и Борину малокалиберную  винтовку. Он плавал туда-сюда
быстро, как челнок, и это было нечестно, потому что  он потратил полжизни на
профессиональное плавание и выпячиваться не стоило.
     Зато, когда  в "щеках"  плот развернуло поперек   реки и тяжелая  гребь
уперлась в скалу, а потом, распрямившись, как сорвавшаяся пружина, пролетела
над головами и шлепнулась в воду, нужно было  прыгнуть и успеть подогнать ее
к плоту, только  Николай мог это  сделать. И он  успел.   Гребь выхватили из
воды, и на плоту опять идет работа. А он не может  выбраться из воды, потому
что ноги затянуло под плот. Близкое дно мелькает камнями,  и никто не видит,
что Николая сейчас раздавит...
     Боря увидел. Десять сильных рук выхватили Николая из воды, поставили на
плот. Многотонный  бревенчатый плот  косо  идет в порог,  и камни барабанной
дробью бьют в днище.
     Завтра в 7.20 самолет. На даче ждет Ирина.   Сейчас она встретит его на
улице  за  калиткой.   Как  она   умеет   радоваться!  Никто  так   не умеет
радоваться. В чем она будет в шортах, или сарафане, или просто в купальнике?
Деревенские   бабки ей  все     позволяют. Она  издали  побежит   навстречу,
длинноногая, тонкая,  сорвавшись   с   места, как  на     выстрел стартового
пистолета.   Где  она научилась  так  бегать?   Вроде  никогда не занималась
спортом. И плавать как рыба - длинная, узкая, коричневая рыба...
     И все-таки они бы не выплыли в той  холодной озерной воде, в мае, когда
берега чуть виднелись полосками леса и  было так спокойно сидеть в байдарке,
подставляя тело весеннему солнцу.
     Паруса  ровно  и мягко  тянули,  пока не налетел шквал.  Тогда байдарка
зарылась носом и  пошла  утюжить воду, вздрагивая    и рыская из  стороны  в
сторону. Новый порыв ветра пригнул ее к воде. Ирина бросила передний парус и
ухватилась за борт. Парус заполоскался, стал валить байдарку.
     - Держи, держи  парус! - Но  только вздрагивают  плечи, руки  впились в
борта.   -  Парус  держи!!!  -   Согнутая   спина, чуть   тронутая  загаром,
неподвижна. - Парус! Ирка!...
     Рука  Николая  взметнулась,  и плетеный капроновый шкот  рассек воздух,
прилип к золотистой коже.
     Спина выгнулась, руки  поймали парус. Байдарка  выпрямилась. Теперь она
шла   легко, будто  освобожденная   от привязи,  глиссируя,   обгоняя волны,
балансируя на них, как на острие ножа.
     Сквозь тонкую ткань  обшивки вода гладит ноги.   Ветер гонит байдарку к
острову. Ветер грубо  задрал ветви  ив  на берегах,  оголил стволы и   вдруг
охлестнул  их ливнем. Дождь мягкий,  летний.  Волосы Ирины струятся с водой,
облепили плечи, спину. Желтый песок  тормозит байдарку.  Двое мокрых  людей,
взявшись за руки, бегут по песку, к лесу.  Здесь острый запах смолы и дождя,
и нет  уже шума ветра,   шума волн. Дождь   не мешает  дышать, губы  дрожат,
наткнувшись на вспухший багровый рубец на мокрой спине...
     Она здесь и ждет  его. Пусть Катунь  швыряет чьи-то плоты своей ледяной
мутной водой!  Женщинам нужно  тепло и  лето. Николай  помнит Хибины  и юную
женщину, ставшую вдруг некрасивой, и ее крик: "Зачем мы пришли сюда?! Что мы
здесь ищем? Люди должны жить в городе,  где тепло, и музыка,  и свет, и люди
одеты как люди, а не как мы - в обледеневший брезент!"
     А вот тот поход был специально для нее, для Ирины...
     Нет, женщинам нужно лето. И солнце. И волны уходят с отливом, на песке
оставляя льдину под удары солнца. Льдину обид.
     Дачный  вечер. Зацветшая  вода дурманит запахом    лета. Тихий плеск  в
темноте выдает кого-то;  кто-то входит в  теплую воду,  хоронясь от красного
света луны, и выдает себя тихим плеском.
     - Поедем на Кольский, Иринка...
     - Хорошо, дорогой. А может быть, в Крым,  на нашу скалу? Ну не сердись,
я пошутила. Я понимаю: все ездят на юг под это...  пошлое южное небо.
     Николай и Лев пошли по тайге,  зажгли на Стрелке  костер. С того берега
Кызыл-Хема к ним приплыл  старовер, который  жил там  один. Он перевез  их в
лодке, а  потом сказал, что дошел слух,  будто в  ста километрах ниже неделю
назад выловили из воды девушку. (По пустынной тайге ходят люди и ходят слухи
- разные, но правдивые.)
     Значит, Степанов с группой ищет утонувшую в  верховьях, там, где ее уже
нет.
     Но кто же утонул? Кто утонул из тех, кого недавно видели живым?
     Трудно ночью, когда не спится,  отогнать ненужные, страшные мысли: "Кто
из них? Кто? Кто?..".
     Над   берегом   Кызыл-Хема  было южное  небо.     Где оно всего темнее,
загорались незнакомые звезды  и медленно плыли  над лесом.  В той стране, за
лесом, кто-то кого-то  ищет; никто не трусит,   никому не надо прятать  глаз
из-за того, что человек погиб. Разве человек не может погибнуть?..
     - А зачем?..
     Это Иринин голос.
     - Видишь ли, Ира, человек так устроен, что может погибнуть. Даже здесь,
у дачных мостков. И  даже не падая  в воду.  Погибнуть  при жизни...  А если
вода    кого-то    смоет  с   плота,   надо     мгновенно  прыгнуть,  успеть
догнать.  Понимаешь  -  догнать!  А если   нет,  тогда  придется  обыскивать
реку. Слышишь?
     Она не слышит.  Она  думает о  том,  что завтра  утром  в  7.20 взлетит
самолет. И у нее уже нет сил бороться.

     Дачные автобусы ушли.   Уходит последний  катер, пятнами желтых   огней
гладит воду, тихий стук оставляет ивам и  двум людям на дачных мостках. Огни
гирляндой повисают в темноте, отдаляясь, сжимаются теснее и меркнут...
     Последний   катер ушел!.. Но  Николай  принес  байдару  и опустил ее  с
мостков в воду.
     Очень молодая женщина  сидела на корточках  над водой и плакала.  Разве
можно  вот   так  просто отказаться   от  счастья?  Только  дети   могут так
беззащитно  плакать. И байдара не могла  отплыть. Николай подумал, что он не
отплывет никогда.
     Но из темноты пришла волна; просто волна по  воде, и качнула байдару. А
женщина подумала, что лодка отходит.  Тогда, перестав плакать, она поднялась
и, спеша, путаясь в  словах,   стараясь успеть  все сказать, крикнула   зло:
"Уезжай, уезжай! Никогда не возвращайся, не смей ни-ко-гда возвращаться!!!"
     Она успела все это сказать, а потом лодка ушла.
     На  рассвете  у  шоссейного моста  рыбаки   удивлялись;  кто это  кинул
байдарку, может быть, человек утонул?

     Самолет взлетел на восток утром. Так начиналось путешествие.






     "Мы мчались на плоту  среди бурунов. Клокочущие камни летели навстречу,
берега проносились мимо. Казалось, скалы из-за поворота летят на нас..."
     Типичное плотовое  описание. И как легко  к нему придраться: подумаешь,
скорость 15 километров в час. Ну,  не 15, так от силы  20; а 30 километров в
час бывает очень редко, и только там, где нет ни бурунов,  ни камней и ничто
не клокочет, а вода скользит ровным, гладким пластом.
     Но плотовые описания твердят:  скорость, скорость, скорость! Скорость -
это не просто километры в час. Это... когда изо  всех сил вырываешь гребь из
воды, чтобы сделать еще один гребок, еще один, последний гребок перед ударом
в стену; тогда, может быть, плот не вздыбится,  не прилипнет днищем к скале,
не опрокинется...
     Переворот - наиболее  впечатляющая авария.   Большие плоты из  толстых,
десятиметровых бревен  легко  опрокидываются  на крутых камнях  в  сливах, у
мощных прижимов и просто в чистой воде на высоких валах порогов и шивeр.
     Уже накопились кинокадры о переворотах плотов. На экране это происходит
довольно  быстро. Но когда сам  стоишь на переворачивающемся плоту, кажется,
что  медленно. Один угол плота медленно  лезет в небо.  Плот растет. Это уже
бревенчатая  стена, она   клонится    и начинает тебя   накрывать.    Многие
утверждают, что и в других ситуациях в критический момент вдруг ощущаешь это
удивительное замедление...
     Скорость не  цифры. Скорость, большая, слишком  большая скорость, - это
когда не успеваешь   понять, сделать, убежать...    Это когда не  успеваешь,
потому что с такой скоростью не умеешь действовать  и жить; и камни, ворота,
ориентиры на берегу начинают  толпиться, напирать, налезать  друг на друга и
на тебя, и командам не успеваешь отвечать, и язык  отстает, и гребь отстает,
заплетается - девятиметровая    лопата, вырубленная  из   елового ствола.  И
четверо мокрых гребцов повисли на рукояти, а лопату задрали в небо, чтобы из
впадины, в которую вдруг провалился плот, зацепить макушку идущего навстречу
вала, прежде чем плот нырнет под него. А когда плот вынырнет из вала опять -
поднять, задрать, взгромоздить лопату   и  успеть поймать следующий  вал.  И
когда-то  все-таки не успеть, и  тогда... Вот тогда  плот становится большой
бревенчатой мокрой стеной,  и люди сыплются  со  стены, и чей-то крик  вдруг
прорезает все это: "После переворота всем  быстро на плот!"  И когда из пены
всплывает  брюхо  плота,   скользкое   и  гладкое, избитое    камнями,   все
действительно  мигом  вскарабкиваются   на него.  Плот   ныряет в  следующий
вал. Люди лежат на  нем сцепившись, их тащит валом  по плоту, и они висят на
корме, а перед следующим валом очень быстро, как мыши,  ползут на нос плота,
и опять их валом смывает на корму...
     Один опытный плотовик  как-то сказал, что  в большом пороге нужно  быть
всегда  готовым   к перевороту,    можно  даже  планировать,   так  сказать,
"прохождение  порога  переворотом". Но, по-моему,   это слишком.  Однажды на
реке Катунь наш плот опрокинулся, и в таком виде река тащила его через новые
пороги. Было  много приключений,  прежде чем удалось   пристать к берегу.  О
приключениях мы с удовольствием  вспоминали, но, когда несколько дней спустя
в мощном водовороте плот вдруг с эдакой своей отвратительной неторопливостью
стал опять опрокидываться, все мы, десять человек, что были на нем, подумали
приблизительно одно: "О боже, за что второй раз?!"
     Цель  сплава - удачное  прохождение  крупных порогов, многокилометровых
шивер,  каньонов,  труб, корыт, прижимов.    Напряжение и скорость (все-таки
скорость), и радостный  страх, и опять скорость,  но такая, чтобы успевать и
думать, и   командовать, и радоваться,  и  временами от  радости не успевать
дышать.
     Раньше   плот  в  туристском   походе  использовался   как транспортное
средство, чтобы из тайги быстрее выехать к людям. А спортивные плавания были
привилегией байдарочников.  Но постепенно выяснилось, что "слишком серьезную
воду", которую на байдарке  можно лишь "обнести",  плот проходит  - и не  на
авось, а очень уверенно - и доставляет команде максимум эмоций с минимальным
риском. Так  постепенно возник чисто спортивный сплав  на плоту, и, конечно,
плотовики  стали выискивать все более и  более  сложные реки, такие, которые
уже и плот проходит "на пределе".
     Спортивный    сплав имеет мало     общего  со сплавом  профессиональных
плотогонов, которые должны  провести большой плот  - сплавить кубометры.  По
рекам, где сегодня плывут спортсмены, промышленный сплав невозможен: все эти
кубометры будут испорчены, переломаны  и разбиты. Спортсмены пытались ходить
по мощным  рекам на  маленьких  плотах  (плот  на двоих, на  четверых),  эти
плотики смешно барахтались в валах, и  непонятно было, плывут люди на плотах
или просто   в воде  за  компанию с  плотом.  Типичный бревенчатый   плот на
шестерых-десятерых весит что-то  около  пяти тонн.  Когда мощные струи  реки
мечутся поперек русла, они мотают плот из стороны в сторону, а люди изо всех
сил стараются удержать его или перемещают, но  так расчетливо, что река сама
швыряет его по намеченному гребцами  пути. Преодоление сложных препятствий с
"большой  водой" и есть цель  спортивного сплава, и естественно, что техника
его, первоначально оттолкнувшись  от профессиональной, усложнялась, и  очень
быстро (о технике вождения спортивного  плота написана специальная книга, ее
автор - мастер спорта Игорь Потемкин; книга вышла в 1970 году).
     Особенность  спортивного сплава   еще и в  том,   чтобы найти проход  в
пороге, в каскаде порогов, которые видишь  впервые.  Иногда, глядя на воду с
берега, никак не можешь решить, возможно ли здесь вообще плыть: слив крутой,
много воды,  большие  струи, перекрученные камнями.    Вид  такой воды можно
воспринимать по-разному.  Это,  пожалуй,  сходно с  впечатлением  от большой
высоты. Высоту  воспринимаешь "теоретически"   из окна самолета,  но  высота
видна  вся, когда  перед  тобой распахивается  самолетная  дверь и ты  точно
знаешь, что сейчас в эту дверь шагнешь.
      Много часов подряд рассматриваешь  какие-нибудь пять  километров реки;
продираешься  в  береговой  тайге,    бродишь  через  притоки,   на   скалах
подбираешься  к краю, ползешь, подсматриваешь   и вдруг увидишь из-за уступа
все, будто на тебя нашло прозрение...
     Сложнейший  каскад порогов в каньоне  плот может пройти чисто, нигде не
задев! Но что с ним сделает сама вода? Никто в таких сливах еще не плыл. Что
из всего этого выйдет? Может быть, сплавить плот пустым?
     Впереди десять минут сплава.
     Шестеро парней  медленно  надевают надувные жилеты. Снята   уже носовая
веревка,  аккуратными кольцами подвешена на  подгребице.  Вторая веревка еще
натянута, но  причальный уже развязывает  ее узлы, снимает кольца и, оставив
одно последнее  кольцо вокруг дерева,  держит веревку руками и ждет. Четверо
на плоту, обернувшись, смотрят  на причального, а лоцман  на корме смотрит в
блокнот.  И вдруг  становится физически ощутимым   шум реки, и плот  на фоне
бегущей  воды своей неподвижностью  режет глаза. Лоцман  поднимает голову от
блокнота и тоже смотрит на причального и кивает ему головой.
     Руки   разжались,  веревка скользнула.    Резко  и  одновременно головы
повернулись вперед.  Причальный, прыгая по камням,  взбирается на плот. Плот
идет,  берега идут.  Через десять  минут  плот будет в этой пятикилометровой
трубе - или то, что от него останется...
     - Лево! - Девятиметровая лопата взмахивает, толкает...
     - Сильно лево! - Впереди камень лемехом переворачивает половину реки.
     - Лево, ребята.... дава-а-ай!!
     И  всё,  и   нет  в запасе    больше  команд.  Молча взмахивает  гребь,
взмахивает, и гнется, и в последнем  гребке изгибается, затягивает гребок, и
плот, минуя камень, сваливается косо, углом вниз.
     Время  идет. Летят навстречу секунды,  и камни, и новые черные каменные
ворота, в которые надо успеть прицелиться.
     За  воротами  поле  камней. Вот  они  -  желтые, белые,  черные, "Зуб",
"Бегемот" - камни-ориентиры; от этого  дальше, этот слева... Как, уже "Зуб"?
Так  быстро?  Обойти слева. Нет,  теперь  с воды  совершенно ясно, что слева
пройти нельзя. Плот идет  другим путем, камни-ориентиры сместились. "Крест",
"Крокодил" и... незнакомый камень. Что это за камень?  Откуда этот камень? И
полезли камни, ворота,   ориентиры, полезли, напирают  друг  на  друга  и на
тебя. Поток   секунд  и чужих  незнакомых камней.    Ты отстал.   Время ушло
вперед.  Но еще цепляешься, силишься догнать...  догоняешь и начинаешь опять
узнавать. Ага, "Бегемот" остается слева, теперь направо... Напра-а-во...
     Две скалы воротами перехватили реку, и в теснине - слив. Его вспарывает
"Зуб", и обе половины реки взбегают друг против друга на скалы, заворачивают
назад к середине реки, сталкиваются, встают  на дыбы над уже лесистыми здесь
берегами. Высоко    над  своими  же берегами   встает   река.   И  идет мимо
них. Идет... И вдруг вся она, взгорбленная посередине, сразу оседает в яму.
     Плот    проходит   вираж, поднырнув,    выходит    на горб...   танцует
наверху. Плот направлен точно. Он идет, подходит, наклоняется, зависает...
     В  детстве я старался поднять  самый большой камень,  кидал его в самую
большую лужу, чтобы было что-то такое... громадное.  И теперь это так похоже
- этот камнем падающий в воду плот, и я стою на нем...






     Утро. Рано.
     Речная  волна лижет плот,    привязанный к берегу.   Плот пуст.   Берег
пуст. Я сижу на откосе, прислонившись спиной к земле, и надо мной никого. Но
вот над верхним краем обрыва появляется Галя.  В утреннем солнце она кажется
прозрачной и тонкой и вся светится, как ее волосы...
     Четыре дня мы добирались сюда. Перед  этим были болота, непомерный груз
рюкзаков  и удушающая жара.  Мы     задыхались от  испарений и    комариного
зуда. Комары заставляли с головы до пят облачаться в брезент.
     Наконец среди  болот блеснула чистая  вода.  Опустив на  кочки рюкзаки,
промокшие  нашим потом, и     лениво попросив друг  друга   отвернуться,  мы
разошлись  с    девчонками метров на двадцать    и,  разоблачившись, вошли в
воду.  Мы блаженствовали,  фыркали,  как моржи.  И Галя взглянула  на меня и
засмеялась; и все, сидя в воде, смеялись.
     Болота вывели нас на берег реки. Здесь был высокий горелый лес, дневная
жара,  ночной холод и  вода   в реке такая   же  ледяная в полдень, как   по
утрам. Валили сухие стволы, бревна тащили к воде,  и, когда не хватало сил у
шестерых  ребят,  трое  девчонок впрягались   в лямки,  накинув  брезентовые
куртки, чтобы жестким капроном не ободрать обгоревшие плечи.
     Так  и запомнил их:  босых,    в купальниках и накинутых    брезентовых
куртках, гордых тем, что без них мужики не  обошлись, Потом веселая работа -
собирать плот на воде,  балансировать  на плавающих бревнах под  раскаленным
солнцем  и потоками ледяных брызг, что  летят из-под топора, когда забиваешь
клинья под ронжины. И первый вечер у реки  - как праздничный подарок. Костер
уже  тлел, а сумерки  еще тянулись, нам было  тихо и  хорошо. Запал в память
спор двух людей:
     Н а ч  а л ь н и  к. Иди спать, засидишься  у костра, потом всю палатку
перебудишь.
     Г а л я. Рано еще.
     Н а  ч а л ь н и к. Завтра   трудный  день,  будем  вытаскивать большие
бревна к воде.
     Г а л я. Вечер красивый, наконец-то река...
     Н а ч а л ь н и к. Вот образец женской логики.
     Г а л я (примирительно). Пожалуй...
     И, собираясь послушаться, встала.
     А мою независимость в  походе обеспечивает хороший  двухслойный пуховый
спальный мешок; хочу - сплю в снегу без палатки, хочу - над рекой, на камне,
хочу - в гамаке на дереве, там, где ветер уносит комаров. Летом в моем мешке
могут поместиться двое. Кроме того, у меня есть марлевый полог от комаров, и
я попросил Галю перешить его  поудобней.  Она взяла  иголку, а я подкладывал
смолье в костер, чтобы ей хватало света.
     В  лагере   повисло некоторое напряжение.    Но оно  быстро разрешилось
повальным  сном обитателей палаток. Галя  всю ночь просидела  у огня. И я не
ложился спать. В ту ночь мой мешок пролежал пустой...

     Как прыгун с    трамплина, уже совершив  полет и   проскользив по  горе
приземления, победно  тормозит, расставив лыжи  в  широком плуге, купаясь  в
ласковом внимании  зрителей,  так   и  мы, проскользив  в   бурунах  порога,
разворачиваемся в спокойной быстрине за сливом и рулим к берегу.
     И ничего, что зрителей нет по берегам, - нас девять, и каждый радуется,
думая, что все остальные отметили его особую сноровку  в маневре. И особенно
радуются, если это отметил Начальник.
     На пятый  день сплава, пройдя с утра  шиверу из двух десятков порожков,
каждый из которых на освоенной  людьми реке носил   бы гордое имя  "Разбой",
"Прибой", "Большой",  "Великий" и т. п., мы  причалили, и Начальник уже знал
(он ходил пешком дальше), что за  поворотом "ха-роший" слив, а потом поворот
налево и опять "ха-роший" слив, а потом идет то, что надо идти смотреть всем
вместе, чтобы каждый знал, что его ждет...
     Там  был   каньон с высокими   нависшими стенами.   Внизу горбатая река
натыкалась на камень и  огибала его с двух  сторон. Левая струя била в стену
и, отражаясь, шла в гребенку  камней, непроходимую для  плота и для человека
тоже. Правая шла круто, мощно, и над самой водой, между стеной и камнем, был
заклинен сосновый  ствол,   который обязательно сбреет  с  плота подгребицы,
греби,  багажник,     страховочные   столбы, экипаж  -   короче,    все, что
торчит. Андрей предложил  всем в последний  момент прыгнуть на этот ствол, а
потом с него спрыгнуть уже на проскочивший плот  (тут стоит представить, как
Андрей  идет по Арбату   в костюмчике и  с  портфелем, потом  ускоряет шаг и
делает сальто на мостовой, потом подкидывает портфель повыше, делает еще два
сальто и ловит  портфель). Ему заметили,  что прыгать придется в компании  с
тяжелыми бревнами.
     Лева предложил взорвать бревно динамитом,   и вместе с Борисом и  Женей
они пустились  обсуждать  технику  и чертить  на   земле математику. Попытки
Начальника напомнить, что динамита у нас нет, не имели успеха.
     Темнело.
     Я предложил направить плот и в последний  момент спрыгнуть впереди него
в воду и нырнуть  под сосновый ствол  (как-то спокойнее  под водой,  когда в
воздухе порхают бревна).
     Начальник предложил всем замолчать.   Мы послушались, но это не  решило
вопроса.
     Женщины  Начальника  не  послушались. Они не    могли молчать, так  как
подозревали, что в предстоящем  мероприятии собираются обойтись без  них. На
сей раз они пытались утвердиться при помощи технической сообразительности. В
конце концов  женская логика, как обычно,  восторжествовала, и  в три голоса
они заявили: "Делайте что  хотите, но  чтобы мы были   с вами!"  Это  решило
исход  дела  (слава женщинам!), и  мужчины с  чистой совестью решили строить
новый плот ниже каньона, хотя и уйдет на это лишние четыре дня и из-за этого
в дальнейшем придется голодать. Ну  голодать так голодать: по крайней  мере,
женщины виноваты!
     Но  если  бы они чувствовали   свою  вину! Нет,  Люся-завхоз прямо-таки
категорически  отрицала наше  право ворчать   на  скудный  харч,  когда  она
экономила с жаром и страстью (очевидно, чтобы  сытно кормить нас на обратной
дороге в самолете).  Но этого не случилось -  все сэкономленное ею по крохам
разом утопили, перевернувшись на порогах. Но об этом речь дальше.
     Если кто-нибудь думает, что сплав на плоту мероприятие  стремительное -
это ошибка.  Сплав по сложной реке с  точки зрения  рациональности поступков
может  вызывать  только недоумение. Горстка  людей идет  пешком  по берегу и
зачастую еще тащит  на  себе  рюкзаки. Переместив  груз  километров на  пять
вперед,  все    возвращаются   и проводят   через    пороги  пустой  плот из
восьми-десяти бревен, непонятно кому и зачем нужных.
     Но это при взгляде со стороны. Если же взойти  на плот, то каждый легко
убедится, как приятно кататься на нем  через пороги.  Вот посмотреть хотя бы
на  наших женщин. Брал  их Начальник  в самые сложные   пороги по  одной, не
более. Говорил,  что надо облегчать плот.  Но тут он  врал: просто рисковать
парнями - это он на себя еще как-то брал, но женщинами, и сразу тремя...
     И не   было несчастнее  людей  на  свете, чем те  двое,  оставленные на
берегу.
     А третья, отплывающая с нами, была  королевой мира. Она пыталась скрыть
свою радость, быть будничной и деловитой, как и мы. И я каждый раз завидовал
ее тихому восторгу.
     А  когда на плоту была  Галя, я работал в порогах  как зверь, а однажды
даже чуть не перепутал команду Начальника: я не сделал неверного движения, я
только подумал о неверном движении, но Начальник это заметил.
     Когда же на плоту не было Гали, я чувствовал  Начальника очень точно; я
слышал    его  сомнения,   его  уверенность,    его    беспокойство и   пару
раз... страх. (Кстати, почему, собственно, стесняются страха? Разве без него
испытаешь настоящую остроту спортивного сплава?)
     На плоту, в порогах,  я очень любил  Начальника.  На берегу меньше.  Он
стал  относиться ко мне с  раздражением, и тут я его  опять  понимаю. Дело в
том,   что подружились мы   с  ним в  предыдущем  походе,  когда  он не  был
Начальником и мы с ним вместе лазали по скалам, разглядывали пороги; в любой
разведке мы обязательно сопровождали тогдашнего, другого Начальника. Мы были
"активом" похода. А теперь, когда плот  останавливался и дремал, привязанный
к берегу, я тоже дремал в тени или на солнышке, и Галя была рядом. Начальник
серьезно считал: все, что происходит  в походе, должно быть подчинено единой
цели. А нам на реке попадались очаровательные пляжи - открытые, и широкие, и
маленькие,  отгороженные  большими  камнями.   Почему-то  я  не  замечал  их
раньше. А теперь на этих пляжах мы с Галей загорали.  Но она все-таки иногда
отправлялась  на разведку со всеми  вместе. А я нет.   Так  наши отношения с
Начальником дали трещину. Я этого не хотел. Да, наверное, и он тоже.
     Однажды мы шли вдоль реки с  рюкзаками, и Начальник попутно разглядывал
пороги. Я без остановки  шел вперед.  Километра через  два выбрал по  своему
разумению место,  где удастся  причалить    плот, оставил  рюкзак и   побрел
назад. Встретился со всеми, разминулся и пошел дальше  к плоту. Не доходя до
него, искупался в заливчике, прилег на солнышке и заснул.
     Проснулся,  и  все было тревожно:  солнце  ушло,  нависли тучи, плотный
ветер гнул спины деревьев и гладил шершавой ладонью траву.  Я вышел к воде и
сразу увидел плот.  Он был метрах  в трехстах выше  и быстро приближался. На
моем  месте    у передней  греби      стояла   Люся   (вот ведь   как     ей
повезло!). Маленькая такая рядом с Андреем и Женей, она старательно налегала
вместе   с ними на гребь,   смешная в больших  штормовых штанах, перетянутых
между ногами ремнем от спасжилета, и этот огромный раздутый жилет, одетый на
нее как панцирь. Она и головы не повернула в мою сторону. Впрочем, остальные
тоже. На плоту были все восемь человек. А я на берегу. Я подумал, как сейчас
побегу  трусцой за плотом и  как ниже, погрузив на   плот рюкзаки, все будут
ждать и угрюмо молчать, когда я явлюсь.
     В голове мелькнула абстрактная  мысль - сесть  на  плот на ходу  (место
было  серьезное, плот то  нырял в валах, то  дергался  на камнях, на нем шла
напряженная работа), и  сам удивился,  когда вдруг  оказался в воде.  Теперь
плот   приближался  ко   мне   не  так   стремительно,   а  берега  набирали
ход. Выскакивать в  основную  струю было слишком  рано, ниже   шумел опасный
слив. Я выжидал  момент, перемещаясь в уловах  за  большущими камнями. Потом
выбрался в струю  и  удачно "стыковался" с  плотом. Вскарабкался  на  бревна
мокрый и понурый. Впрочем, на плоту тоже все были мокрые от валов и брызг. Я
пристроился у задней  подгребицы на Люсином пассажирском  месте.   И на меня
опять никто  не взглянул. Люся еще сильней  налегала на гребь.   При трудном
заходе  в один из порогов Начальник  бросил мне, не оборачиваясь: "Встань на
место!" И  я, пробежав  по скользким  бревнам, прогнал  Люську от  греби. Ее
маленькие исцарапанные руки медленно отцеплялись  от деревянной рукояти; она
вся ушла в огромный жилет, как черепашка в панцирь.  Она готова была плакать
и кусаться.
     Андрей  и  Женя     быстро  переместились,   восстанавливая   привычное
расположение  гребцов,  между делом  отпустив мне  пару  эпитетов.  Впрочем,
Начальник не из милости допустил меня - через десять секунд нам пришлось так
поработать,  что,  когда настала   минутная  передышка,  мы, как   и раньше,
заулыбались друг другу.
     К Аккемской   Трубе мы подошли днем. Аккемская   Труба - это сложнейшее
нагромождение  порогов  в  среднем течении   Катуни.  Полдня  ушло у  нас на
разведку и  перетаскивание рюкзаков. Стало уже  темнеть.  Я  был уверен, что
Начальник  не сунется  в  Трубу  вечером, но он   пришел и  скомандовал: "По
местам!" В этот раз ехать   на плоту была Наташина   очередь.  Но ее все  не
было. Начальник  во время разведки   поручил ей  тщательно  сфотографировать
порог, и она задерживалась.
     Проход Трубы должен  был занять  минут десять,  светлого времени у  нас
оставался час  (может   быть, меньше).  Нельзя было  терять  ни  минуты, ибо
влететь  в аварию на  ночь глядя - перспектива не  шуточная.  Люся стояла на
берегу. Вдруг  она      вскочила на  плот  и  умоляюще      попросила скорей
отплывать. Начальник колебался. Он понимал, что совершается нехорошее.
     Аккемская  Труба  - труднейшее  место   на всей  реке,  жемчужина всего
сплава. Уже несколько дней девчонки рассматривали карту,  гадая, кому из них
достанется Аккемская Труба. В этом было  что-то несправедливое. Ведь они так
же, как и мы, заплатили по две сотни рублей  за возможность добраться сюда и
наслаждаться  сплавом. И вот  мы, мужики, идем  через все пороги, и нам даже
надоело, а они гадают и высчитывают свою очередь.
     Теперь  попробуем  понять Начальника. Ему  сплав  доставляет наибольшее
удовольствие из   всех нас; это бесспорно.   Нам  остается только завидовать
ему. Но не каждый из нас поменялся бы с  ним местами (перед Аккемской Трубой
я   бы определенно не поменялся). Мне   трудно воспроизвести его чувства, он
командует на плоту бесконечно преданными  людьми, отдавшими свои жизни в его
руки. Но он  устал. Устал вчера,  позавчера, устал  сегодня...  Он  держит в
голове картину десятка сложнейших сливов. Он уже весь впереди, в рискованном
маневре плота; под   ударом вала теряет из виду   свой плот и  своих людей и
потом считает их по головам, когда вода немного схлынет...
     Что можно потребовать от человека, когда он в предельном напряжении? Не
делать  простейших ошибок? Да можно  ли? Начальник просто забыл, что сегодня
можно не плыть! Что лучше сегодня не плыть!
     А мы? Но ведь и мы уже стояли на бревнах над Аккемсксой Трубой. Мы тоже
разведали реку и были уже впереди. Мы решились, созрели...
     Кажется, я сказал тихонько, чтобы Люся не слышала: "Начальник, подождем
еще!"... И немедленно и резко он приказал мне отцепить плот. И теперь уже ни
мгновения сомнений.
     Я  отвязал переднюю  веревку,  стал сворачивать  ее, готовя  к будущему
причаливанию. Потом побежал к кормовой веревке,  развязал узлы и, прежде чем
бросить ее, остановился и пару секунд подумал, как мне пробежать по камням и
прыгнуть на  плот.   Потом я проделал    все это  и, зацепившись   у  задней
подгребицы,   лихорадочно стал вытаскивать  и  сворачивать веревку.  Как при
этом шел плот,  я не видел. Начальник уже  несколько  раз непривычно торопил
меня: "Саня, скорее, к греби, Саня..." Но это он зря. Он бы мог скомандовать
мне: "Брось  веревку и иди  к греби", - это было  бы по делу, потому что без
приказа я не мог оставить веревку не подготовленной к причаливанию.
     Я подбежал к греби как раз  перед первым сливом.   Все окаменело у меня
внутри, когда валились вниз в водяную  пропасть. Долгое ожидание момента или
призрачность сумеречного освещения  усиливали эффект...  Все замерло во  мне
от  восторженного  страха. Плот,  наклоняясь,  падал по   маслянистой темной
глади; вдруг сквозь нарастающий грохот вала  я отчетливо услышал шум ветра в
деревьях на  вершинах скал, и в  затхлую теплоту  ущелья упали осколки этого
ветра,  полные запаха листьев и хвои.  На выходе из  вала,  совсем не ощутив
холода  накрывшей с головой  воды, я  опять   почувствовал теплоту  ущелья и
удивился непривычно большой скорости движения скал.
     Потом целых двадцать или тридцать секунд мы не работали. Плот несся как
по рельсам, и в этом было что-то жуткое - куда ведут эти  рельсы?! И как раз
в эти секунды я увидел Наташу.
     Странно, как одно  и   то же  трогает безмерной  грустью  и  может быть
смешным. Она стояла на краю скалы. Наташин костюм - эти огромные брезентовые
штаны и торчащий от шеи капюшон штормовки, ее силуэт над темным ущельем, над
нами,  на фоне светлого   неба, и так близко  к  краю, что снизу видны белые
подошвы ее маленьких кед...
     Потом   мы  секунд  тридцать   надрывались на  греби,    и наших сил не
хватало.  Плот плохо  зашел  в  слив. Но   сама  вода довернула   его, и все
обошлось. Я прикидывал маневр в следующем заходе и готовился начать работать
влево,  как  вдруг Начальник   закричал:  "Право!"  Именно  закричал,   а не
скомандовал.  Мы опешили,  но    стали  работать.  Потом  он   приказал  мне
приготовиться к  причаливанию,  Я ничего  не   понимал. Мы еще  не  прошли и
половины Трубы. И где здесь чалиться?!
     Плот шел носом в стену, черную и зловещую,  с такой скоростью, что удар
грозил катастрофой. Мне стал страшен предстоящий удар. Но плот вынес удар. Я
же его почти не почувствовал, он совпал с моим прыжком на скальную полку, на
которой   был удобный  выступ   для   причаливания;  Начальник заметил   его
издали. Теперь все зависело  от меня -  успею или  нет.  Я  стал привязывать
самый конец веревки,  чем сэкономил секунды,   но увеличил силу  рывка. Плот
рванул      веревку,  четырнадцатимиллиметровый   капроновый фал   угрожающе
заскрипел, над ним   поднялся дымок пыли.   Если  бы фал  порвался,  меня бы
прибило его обрывком.
     Плот повис у  скалы. Закрепили вторую веревку  и как трап перекинули на
скалу  гребь. Но  все   остались  на плоту,  не  шевелясь,   молча.  Я  тоже
перебрался   на плот. Такое надо  искать  годами: чтобы  люди вместе подолгу
молчали. Берегом подошла Галя и молча уселась на скале.
     Когда мы сходили с  плота, было почти темно.   Наташи не было у костра,
она не пришла. Ее пошел  искать Лев. Он  прошел  вверх всю трубу и  вернулся
один. Потом ушел опять. Ему никто не мешал, и Начальник тоже. Он хотел найти
Наташу сам, он имел на это право.
     Мы не дождались их, улеглись  спать. Кажется, это было первое нарушение
правил, допущенное Начальником. Нарушение?  Или признание чувств людей, а не
только их прав   и обязанностей? Я  думал об  этом, лежа в  мешке,  покрытом
клеенкой.    По   ней тихо шумел   дождь,     снизу глухо  доносились  удары
реки. Наконец  где-то совсем рядом   послышался тихий  разговор.  Слов я  не
различал.  Потом  я  услышал тихий   Наташин  смех.  И тут  Галя  прошептала
радостно: Слышишь?.." Я вздрогнул, я думал, она спит.
     Утро было  серое, дождливое. Плот бился  о скалу.  Новый  ручей рядом с
нами вплетался в жизнь новым звуком. Галя сказала:
     - Я хочу,   чтобы скорее кончился этот  поход  или чтобы он никогда  не
кончался!
     Она  встала и ушла  под дождь.  Я откинул  клеенку.  Вокруг  был мокрый
зеленый мир с пронзительным запахом мокрой зелени.
     Через  несколько дней после Аккемской Трубы  мы перевернулись и утопили
все сэкономленные Люсей продукты. И Люся, отказываясь от своей очереди плыть
на плоту, старалась  хоть что-нибудь найти  в лесу, чтобы кормить нас. Потом
мы перевернулись   еще раз,  и топить уже     было нечего.  Аккемская  Труба
оказалась вовсе не самым страшным местом на Катуни.

     ...Мы встретились с  Галей вечером.  Это  было осенью, на  мосту  через
Москву-реку, и  шел дождь.   Мы теперь с   ней  часто встречаемся.   Сегодня
собираются  все, с  кем  мы плыли по  той  большой  реке летом.  И Начальник
будет. Как-то мы встретимся  с  ним? В походе  мы  не поняли друг  друга. Но
хороший был  поход.  Если бы можно было  повторить  его опять!  Я  бы теперь
делал иначе. Я бы говорил себе: "Может, Начальник по-своему прав? Тогда надо
подумать, в чем же не прав я".  И он - я уверен  в этом - стал бы рассуждать
так же.
     - Мы не  опаздываем? - спросила Галя. -   А то опять  тебе всыпят.  - И
засмеялась.
     - Знаешь,   а  я так  думаю,  что Начальник   размышлял о нас   с тобой
значительно больше, чем мы о нем...
     - Пожалуй,   -  ответила  смеясь   Галя, -  нам  просто   некогда  было
размышлять... Хорошо бы тебе не забыть эту мысль до следующего похода.






     Этот очерк написан в конце шестидесятых годов, еще во времена сплава по
мощным  рекам на бревенчатых плотах.  Эти  сплавы неповторимы, как рекордные
перелеты на матерчато-деревянных  самолетах.  И даже еще более  неповторимы,
потому что подходящего  для плотов  сухостоя  в верховьях рек  теперь нет; и
быть не может для современной армии туристов-водников.
     Теперь надувные суда господствуют на всех  туристских реках. Но я решил
ничего  не  менять в этом  очерке,   чтобы не нарушалась  гармония  эмоций и
представлений "эпохи бревенчатого плота".

     Если падение с высокой скалы  однозначно определяет трагический  исход,
то падение человека в бурную воду горной реки во многих случаях оканчивалось
вполне благополучно. Мне   известно достаточно происшествий такого рода.  Но
толковать чужие приключения, как и чужие сны, - занятие сомнительное.
     Поэтому  лучше рассказывать в основном о  собственном опыте, хотя здесь
есть опасность   впасть  в субъективизм,  так  как   приключения такого рода
теснейшим образом связаны с острыми эмоциями: согласитесь, трудно заниматься
холодным   анализом своих ощущений,     когда ты тонешь.  В двенадцатилетнем
возрасте  я тонул  в первый раз,  это случилось  в маленьком теплом бассейне
московских Сандуновских  бань. Меня "спас"  мой однокашник; он  взял меня за
руку и дотянул  до  борта бассейна вверх,   ибо  тонул я непосредственно   у
стенки. Далее,  в полном соответствии  с основами  психиатрической науки, во
мне укоренился страх  к воде. Чтобы  преодолеть его,  я явился в  спортивный
бассейн и  в  течение шести  лет  с большим увлечением  занимался спортивным
плаванием. На шестой  год я понял,  что серьезных  побед  мне не достигнуть,
воспринял это как поражение, но воду навсегда стал считать своей стихией.  В
теплые месяцы  лета я с  утра уплывал в  Черное море и возвращался на закате
солнца, замерзший, изнемогающий   от голода,   но гордый приобщенностью    к
стихии.     Я купался   в    штормовом  прибое,   изучал  большие   волны  у
берегов.  Несколько раз совершал  ошибки,  но получал лишь легкие физические
травмы. И все же настоящее  коварство воды я узнал  путешествуя на плотах по
горным рекам.

     ...В  22-м пороге Мельзейского  каскада  реки Ка-Хем (Южный Саян, Тува)
плот  Александра  Степанова  налетел   на  камень  и  застрял  над  основным
сливом. При помощи веревок команда перебралась с плота на берег, и сплав был
прекращен. Это было в 1961 году. Годом позже я участвовал в сплаве по той же
реке на  плоту под командой Игоря Потемкина.  Когда мы обошли по берегу 22-й
порог  и  стали  разглядывать   его,  Игорь   сказал одному   из  участников
степановского сплава, бывшему с  нами: "Ваше счастье,  что плот  застрял над
порогом, а  то бы  тебя   сейчас не было   с  нами". Сутки мы потратила   на
тщательной изучение 22-го. Картину он являл собой угрожающую: тяжелый камень
стоял  на  обрыве ступени,  разбивая  падающую реку;  он походил на корабль,
запущенный на полный  ход и покинутый   командой; а нам нужно  заскочить под
самый его форштевень, а  потом  успеть увернуться. Создавалось  впечатление,
что  в   случае ошибки в   маневре  команду  ждет гибель.  Мы  думали  столь
категорично потому, что в таких порогах раньше никто не плавал.
     Гибель       экипажа,  казавшаяся    неизбежной     первопроходцам,  не
произошла. После   тщательных расчетов мы    выполнили необходимый маневр, и
секунды,  проведенные в 22-м   пороге, остались в  памяти как напряженнейшие
ярчайшие секунды моей жизни.
     Четырьмя годами позже я видел на киноэкране,  как плот Владимира Бялого
на всем ходу (читай  - на полной  высокой  воде) врезался в страшный  камень
22-го порога, косо встал на  дыбы, перевернулся, погребая под собой команду,
и... все бяловцы остались живы и здоровы.
     Что  же испытывает  человек, попав  в   поток горной реки?  Этот вопрос
отнюдь  не    риторический. Он имеет   практическое  значение  для выработки
поведения спортсмена в критической ситуации, грозящей катастрофой.
     Еще  до 22-го,  пройдя  3-й порог Мельзейского  каскада, порог сложный,
красивый и чистый, без  камней, с мощной струей, бьющей  в гладкую стену, мы
задумались над ощущениями человека, упавшего в воду. И  в этот порог я решил
прыгнуть, чтобы  испытать все  по доброй воле.    Но в результате обсуждения
идея  выродилась - решили,  что без веревки  опасно, но с  веревкой было еще
опаснее...
     Через неделю  я все-таки попал в воду,  не совсем добровольно,  но и не
совсем неожиданно. Мы втроем шли  берегом, разведывая новые пороги. Это было
ниже 22-го, при подходе к Ка-Хемской  Трубе. Путь преградила скала, уходящая
в воду, и, как обычно, мы попытались пролезть по стенке над водой.
     На этот  раз едва  мы прошли  по  скале десяток метров, как  всем стало
ясно,  что  дальше  пути нет. Игорь  со  Львом  повернули назад. Но  я решил
продолжить  лазанье  (поступку   этому  нет  оправданий,  но   что  было, то
было). Ребята не оборачивались  и не видели меня.  Скоро они совсем скрылись
за выступом  скалы. Я никогда бы не  решился на такое лазанье без страховки,
если бы подо мною была не вода. Струя  била в стену  и, отражаясь, уходила к
середине реки; было видно, как впереди падает река  в слив порога, в котором
и плот нырнет, и гребцов, пожалуй, затопит по пояс. За  секунду до падения я
сделал все, чтобы удержаться, а потом отцепился и, оттолкнувшись, спрыгнул в
воду. После жесткой грубости камня  был блаженный миг, когда вода подхватила
меня и понесла;  уже  под водой почувствовал  я  это движение, а   вынырнув,
увидел пленительный бесшумный полет скал надо мной. Я сделал рывок, но берег
продолжал отдаляться. Я знал, что меня хватит лишь на несколько секунд такой
работы,  и уже решил  отдаться воде (так  же,  как в штормовом прибое, когда
тупо сопротивляться бесполезно, а  надо  ловчить, выбирая момент), но  берег
перестал отдаляться, а через секунду начал приближаться,  и, уже теряя темп,
я ткнулся в  узкую  полоску галечного пляжа.   Ребята отругали  меня  за это
происшествие добродушнее, чем следовало бы.
     Еще через несколько дней на выходе плота из пятикилометровой Ка-Хемской
Трубы  гребь   зацепила за  стену,  сломалась и   полетела в   воду. Тогда с
разрешения командира я  прыгнул и достал  ее. Интересны впечатления с  воды:
плот    стоит,  вода стоит, движутся    берега,  скалы, деревья - опять этот
бесшумный  полет всего  вокруг, и  люди  на бревнах  плота длинными  гребями
шевелят  неподвижную    воду, почему-то всю   изрытую   прыгающими бурунами,
увенчанными непонятно откуда взявшейся пеной. Люди  с плота смотрят на тебя,
проявляя ту или иную степень беспокойства,  а потом вдруг панически начинают
махать руками. Но ты и сам уже плывешь к плоту что есть силы и должен бы уже
доплыть, но вода  не пускает, а  потом  вдруг... р-р-раз и  сама подкатывает
тебя прямо к плоту.
     Так,   время   от времени  общаясь с  "горной    водой", я  познавал ее
сумасбродную силу,   хитрую,   "хитрее" ритмичной силы   прибоя;  но удачное
завершение эпизодов настраивало на благодушный лад.

     Напомнила мне о  том,  что вода  - стихия, враждебная  человеку, гибель
Натальи Н., хорошей пловчихи, сорвавшейся с плота на мощной саянской реке.
     Это  было в том же   году,  когда мы шли   по  Ка-Хему, и произошло  на
соседней реке, в  другой группе. Их плот  остановился у стены прижима, встал
почти на ребро,  Наталью смыло. Стоит заметить, что  пока плот идет, с водой
можно обращаться достаточно свободно (скажем,  сидеть на плоту и мыть ноги),
но  как  только плот  остановится у  препятствия  -   налетит на камень  или
наткнется на стену, - картина менятся. Река  резко бросается вперед, с шумом
налетает  на плот, яростно  трясет  его. И тут   берегись воды - слизнет,  и
оглянуться не успеешь.
     Когда Наталья  оказалась в воде, командир плота  бросился  за ней, но с
воды ничего не  увидел. В полукилометре  ниже он  выбрался на  берег. По его
рассказам, вода была  быстрой  и бурной, но плыть   можно было. Место   было
глубокое, без камней.
     Наталью нашли в ста километрах ниже.

     Стоя  на плоту, постоянно приходится купаться.    Плот проходит слив, и
сразу за ним   вода затапливает  гребцов  по  пояс, по  плечи,  накрывает  с
головой, и  нужно стараться быть как  можно выше,  вытягиваться вверх, чтобы
тебя затопило меньше, а если и накрыло с головой, то все равно вытягиваться,
потому  что верхний слой  воды - это вода пополам  с воздухом, она легкая, и
силы у нее нет. Кроме того, верхний слой  воды обычно движется со скоростью,
близкой  к скорости плота, в  то время как в глубине,  когда плот нырнул, по
его настилу   иногда  гуляют мощные   продольные  и  боковые струи,  которые
отрывают привязанные  к  плоту  предметы, смывают  людей. Эти   струи хорошо
чувствуешь  ногами,  стоя  на плоту, вцепившись   руками  в высокие, толстые
страховочные колья, врубленные в основные бревна плота.
     С  тех пор как перестали   падать ниц  перед валами порогов,  появилась
возможность работать на греби в малые  промежутки времени между валами, да и
в самом валу. При  этом опорой  гребцам  служит сама  гребь, за которую  они
цепляются с разных сторон и  которая удерживает их на  плоту.  А чтобы гребь
из-под воды  не всплывала, на  подгребице она закрыта специальной скобой. На
случай  быстрой замены  сломанной греби   запасной  скобу сделали  просто из
березовой  ветки: ее перебивают одним   ударом, а  топоры всегда врублены  в
бревна плота у передней и задней подгребиц. Еще более отвлекаясь, хочу здесь
заметить, что, конечно, можно было бы  придумать легкооткрываемые зацепы для
греби, зажимы  и прочую политехнику, но  остались деревяшки, топор и простые
первобытные действия человека,  натренированного  быстро двигаться и  быстро
думать. В этом, возможно, и есть соль плотового сплава, его острый вкус.
     Когда  же входят в порог  лежа на плоту  или стоя на колене, удержаться
много труднее. Мой хороший приятель Игорь был действующим лицом трагического
происшествия  в  Базыбайском  пороге на  реке  Казыр.   Их  группа шла двумя
плотами.  Плот  Игоря первым  прошел  порог и   остановился ниже, где   была
охотничья лодка. В этой лодке  Игорь и еще один  парень подгребли к струе и,
держась сбоку  от нее, подстраховали проход  второго плота.  В предпоследней
ступени порога,  в  которую команда  плота  вошла "в нижней  стойке",  смыло
человека. Он вынырнул недалеко от плота,  уверенно плыл, даже весело помахал
рукой и вместо с плотом нырнул в последнюю ступень  порога. За этой ступенью
он снова   показался   на поверхности, но    уже метрах  в  тридцати  позади
плота. Теперь движения его казались вялыми. Спасательная лодка пошла к нему,
но его проносило по  дуге мимо борта; он еще  держался на поверхности, потом
начал тонуть и был уже в метре под водой. Тогда  Игорь прыгнул с кормы прямо
на утопающего  и протянул руки, чтобы  схватить его, но с удивлением схватил
пустую воду. Обыскивая воду вокруг себя,  Игорь не всплывал на поверхность и
в эти секунды не думал о том,  что происходит с  ним самим. Потом он осознал
гибель  товарища.  (Это   сознание   приходит  внезапно,   событие  удивляет
несуразностью,  психика    не  подготовлена к   нему,   факт,   уже  ставший
реальностью, продолжает  казаться невозможным, и тогда  тошнотворное чувство
обиды вытесняет все.)
     Дальше Игорь рассказывает,  что,  выбравшись на поверхность,  он  сразу
испытал на себе  ярость  воды. Кто-то как будто  за  ногу схватил  и потянул
вниз. Игорь хлебнул и теперь  уже без рассуждений  и мыслей стал бороться за
свою  жизнь. Временами его затаскивало под  воду,  отрывало в стороны руки и
ноги, и он  оказывался распятым (рассказывая  это мне в московской квартире,
он протягивал в стороны свои огромные руки и ноги, и  ему явно не по росту и
не по ширине плеч была эта маленькая квартира, и казалось, сейчас он заденет
за  стены своими могучими  кулаками). Плавает Игорь  великолепно, но еле-еле
выплыл тогда. Он уцепился за борт лодки, которая к нему подошла. После этого
случая была отвергнута раз и навсегда "нижняя стойка".

     Пробуя   плавать на относительно спокойных     участках рек, я  пытался
выработать  рациональную линию поведения в  воде. Плавал  в спасжилете и без
жилета,  в    одежде и  без  нее,   в  мотоциклетной  каске  и   в купальной
шапочке. Безусловно, быстрее и легче всего выскочить на берег, когда на тебе
одни плавки. Но это при условии, что вообще выскочишь. Надувной жилет мешает
плыть. Но   в серьезной воде плыть   не обязательно, да и  почти бесполезно,
потому   что  скорость струй,  переплетающихся  в  различных направлениях, в
десять  раз превышает скорость пловца. Жилет  же с силой в 20-30 килограммов
тянет вверх, и можно отдаться на волю  волн. Конечно, обходить препятствия и
маневрировать в жилете труднее, зато он может защитить при ударе.
     Кстати, удары  о  препятствия далеко  не всегда страшны.  Вода  обходит
большие  камни, стены, и  человека в конечном итоге потащит  мимо,  а если и
ударит, то не сильно. Другое дело препятствия, проницаемые для воды: завалы,
деревья, гребенки  из   узких острых камней,  тросы,   железный хлам,  низко
нависающие над водой  выступы скал; от  них жилет  не  защитит, от них  надо
убегать, выжимая всю силу из рук и ног.
     В  последние годы  применение  надувных  жилетов стало общепринятым,  и
маршрутные комиссии  запрещают  совершать сколько-нибудь  сложный  сплав без
них. Мне  однажды пришлось плыть в  очень мощном пороге  в жилете.  Он мешал
сознательным  действиям, но   я не  уверен, выбрался   бы  без него  из  той
воды.  Это было на  Алтае  в реке  Катунь.  Плот перевернулся  ранним утром,
вскоре после  отплытия с ночевки. Мы   были еще полусонные,  замерзшие после
холодной ночи и утра с заморозками, и уже на ходу я лениво завязывал на себе
и надувал жилет.  Только я закончил  эту операцию, как потребовалась сильная
работа на греби. Река  шла в сужение между  скалами, и там что-то шумело. На
этом участке  мы  не ожидали серьезных  порогов; это  была ошибка, вызванная
плохим качеством имевшихся у нас  карт. Приставать было  поздно. Мы вошли  в
сужение.  Там  оказался крутой   слив -  красивая   водяная гора,  а за  ней
поднимался вал, который, казалось, перевернуть  может и пароход.  Мы вошли в
вал довольно косо, и  я не очень  удивился, когда передний левый угол плота,
на  котором  я   стоял,  вознесся  высоко-высоко над   рекой, и  плот   стал
опрокидываться (хотя это, конечно, удивительно,  что пятитонный плоский плот
начинает  кувыркаться, как игрушечный). Я  оказался совсем рядом с плотом, а
ребят раскидало метров на пятьдесят сзади. Я  поплыл к одному парню, который
был  дальше остальных и,  как я решил, нуждался в  помощи. Реальной помощи я
оказать  ему не смог,  разве что моральную поддержку  своим присутствием.  В
это время остальные вскарабкались на перевернутый плот, и он довольно быстро
уходил от нас. Впереди был еще один слив и за ним серия больших валов. Перед
первым и вторым  валом я  проявлял еще  некоторую заботу  о своем напарнике,
крича ему  непрерывно один и тот  же совет: "Спокойно,  не сопротивляйся, не
сопротивляйся!" Под вторым валом меня потащило куда-то в мрачную глубину, и,
несмотря   на сильную тягу,  создаваемую  подъемной  силой жилета, я потерял
ориентировку   в   пространстве.  Под  водой меня    сильно   крутануло и на
поверхность  выкинуло,  кажется, кверху ногами;  во  всяком случае, не вверх
головой, потому что конечности мои болтались в  пустоте, а дышать попрежнему
было нечем.  Когда я снова увидел  водную поверхность и огляделся, напарника
моего   нигде не было, и  меня  охватила мысль о   его гибели.  На секунду я
отвлекся от происходящего  со  мной, и  третий вал  застиг меня  врасплох; я
попытался всплыть по его переднему крутому скату,  но там оказалась не вода,
а та самая  смесь  воздуха с  водой, в которой   плыть нельзя, и  я  жестоко
хлебнул. И  опять  меня вместе с   раздутым жилетом  поволокло в  темноту, и
единственное,  что я мог  сделать  - не   кашлять, чтобы сэкономить  остатки
воздуха  в  легких, и  не двигаться,  чтобы  сэкономить  остатки кислорода в
крови.
     Я ждал    и, как   выяснилось,  не напрасно...   Я снова    оказался на
поверхности,   довольно далеко перед следующим валом.    Я поплыл к берегу и
почувствовал, как  жилет не дает набрать  скорость, сковывает меня неуклюжим
панцирем. Я потянулся за  ножом, чтобы перерезать  ремни, но, к счастью,  не
успел. Следующие три  или четыре  вала меня трепали  со  всей жестокостью. Я
едва успевал между ними  сменить воздух в  легких. Один раз мне водой сильно
заломило голову назад, и появилась капризная мысль: "Если эти валы сейчас же
не кончатся, то я возьму и утону!" И все-таки перед последним валом я сделал
рывок и проскочил мимо него к берегу. Но то был уже слабенький вал.
     Мой напарник  прошел под всеми валами. Потерял   я его из  виду потому,
что, войдя в порог метрах  в десяти сзади, он  где-то под водой обогнал меня
метров на пятьдесят.
     Как выяснилось впоследствии, он перед порогом определенно уже готовился
к гибели и в конце был приятно  разочарован. Я же, наоборот, устремившись на
его  спасение в воду, с которой  был "на ты",  никак  не ожидал, что "родная
стихия" может обойтись со  мной столь зверским образом.  Как следует  из его
рассказов,  с ним она   действительно обошлась  помягче: его  не  ломало, не
затаскивало так глубоко, что свет дневной пропадал, не крутило, выкидывая на
поверхность вверх ногами, а просто плавно и ритмично топило и отпускало.
     Но очень трудно   из всего этого  сделать  какие-либо  реальные выводы,
потому что различие в событиях накладывается на различие в восприятии, и тут
поди разберись.  Ясно, что в  таком пороге можно утонуть   и в жилете  и без
жилета,  что столь  печальная  участь может  постигнуть  и профессионального
пловца  и человека,  абсолютно   не  умеющего плавать  (при  наличии  жилета
примерно с одинаковым успехом), потому что человек теряется не от отсутствия
тех или иных навыков, а от необычности с ним происходящего.
     Я  думаю, что можно   научиться уверенно плавать   в очень  бурной воде
горной реки.  Это был бы полезный  навык для плотогона, но трудно определить
уровень  риска при  обучении:  не велик ли  он  настолько, чтобы  сделать из
мероприятия по безопасности самостоятельный источник катастрофы?
     Теперь несколько слов  о касках мотоциклетных, хоккейных, горнолыжных и
пр. Не знаю,  нужны ли они в  воде, но на  плоту определенно  необходимы. На
любительском киноэкране я видел, как плот, идя по сливу, ткнулся в камень, и
все, кто был на  нем,  так выразительно  бились  касками о бревно   передней
подгребицы (его хотя и называют "подушкой подгребицы", оно все-таки бревно),
что я слышал барабанный гром этих ударов, несмотря на полную немоту фильма.
     Вообще сам плот может быть  источником серьезных опасностей. Однажды во
время напряженного причаливания (плот быстро шел вдоль каменистого берега, и
нужно было соскочить и успеть привязать его к дереву  за секунды, потому что
дальше на  целые километры тянулась   неразведанная шивера) я отправился  на
нос. Мне  уже неоднократно кричали: "Прыгай!"  Драгоценные секунды  таяли, а
веревка оказалась  запутанной, и я распутывал ее  двумя руками, ни за что не
держась,   ничего не видя вокруг,  кроме  перепутавшихся колец. Тем временем
плот сухо  ткнулся в камень  и  замер. Я  улетел с него  (как ветром сдуло),
ничего не почувствовав и не поняв. Но, оказавшись  в воде, точнее, на мелком
каменистом дне, я  увидел нависшее надо  мной брюхо  плота, громоздящееся на
камень и готовое соскользнуть на меня.
     Тогда я живо понял, во что сейчас превращусь, и выскочил из-под плота с
такой  стремительностью,  что инерции хватило  и на  то, чтобы  оказаться на
берегу и привязать плот (веревка при этом сама распуталась).

     Если бы я был привязан к плоту, может быть, я бы и не  упал. Но лучше к
плоту  не привязываться. Это чувство воспитал  во мне Игорь Потемкин. У него
были свои счеты с веревкой. На Тянь-Шане он шел по  воде вдоль скалы. Пройдя
скалу и убедившись, что дальше хода нет, он подал знак, его стали вытягивать
против   течения. Веревку   тянули    три  человека,  скрытые  за   выступом
скалы. Игорь лежал и, балансируя руками, несся  воде навстречу, как катер. В
какое-то мгновение он упустил равновесие и оказался под водой. Его отчаянные
усилия выбраться на поверхность не  приводили к успеху. Веревка держала  его
под водой и давила с огромной силой, собираясь  переломать ребра. Игорь стал
хлебать воду.   Последнее, что он  четко  помнил, это  светлые нити пузырей,
закрученные вокруг него спиралями в зеленой воде. К счастью, люди догадались
выглянуть из-за скалы. От неожиданности они отпустили веревку, Игорь всплыл,
пришел в себя и выбрался на берег.
     Он говорит: "Нет более дурацкой ситуации, чем когда  ты связан. Пока ты
свободен, все можно   сделать!" Это заявление  очень в  характере Игоря:  он
ловок,   быстро  соображает, он  большой,  сильный, его  движения  в секунды
опасности отточены и красивы. Однажды наш плот нырнул  под завал. Все успели
перепрыгнуть  на бревна,  кроме Лены - жены Игоря, которая   сорвалась, и ее
потащило под завал. Она пыталась цепляться за ветки. Я бросился к ней, чтобы
помочь (затея   безнадежная),  но Игорь прыгнул,  обрушился  на  нее сверху,
глубоко утопил ее под  завал. Они вместе прошли завал  под водой и вынырнули
ниже.  Игорь     говорит, что ветви деревьев    старались   связать  их, как
веревки. Он почти болезненно относится  к веревке. Он оказал большое влияние
на   развитие плотового спорта,   и я  уверен, что  именно  его субъективное
отношение к веревке передалось  другим.  Я знаю  отдельные случаи, когда   к
страховочным  кольям приделывают петли-темляки,  как у лыжных палок. Но даже
это редкость. Плотогон свободен и борется с волной исключительно силой своих
рук и ног.
     Кстати, о силе.
     Сплав   на плотах  -  специфический вид   спорта  и,  конечно, весовыми
категориями не определяется. Однако  я  уверен, что люди  большой физической
силы получают от него неизмеримо большее наслаждение.  Сам я среднего роста,
и  с  таких позиций мне   легче оценить ощущения   и  тех, и других.  Что же
касается  женщин, то находиться  на плоту им  опаснее, чем мужчинам, так как
при  той же приблизительно  поверхности   тела они  испытывают тот же   удар
водяного вала, а сил у них меньше.
     Плоты, очевидно, все-таки   мужской  вид спорта.   Но тут  мои  чувства
противоречивы. В  какой-то мере я  попытался их показать в очерке "Начальник
всегда прав".









     Когда идешь по  скале один и нет веревки,  которая простит "ошибку", ты
за ошибку можешь ответить жизнью.
     Но, когда я лазал по скалам на  красноярских Столбах, рядом всегда были
люди, которые  знали  эти скалы   наизусть и которые  подсказывали мне,  как
использовать  малейшую зацепку  камня,  ибо   на  сложных ходах  надо  точно
повторять давно отработанные и проверенные движения.
     Помню,  как, впервые  будучи на Столбах,  я  висел на   скале "Митра" и
смотрел вниз  на  убегающе-ровную  стену, скользящую в   шестидесятиметровую
глубину. Сверху мне советовали,  как поставить руку,  но я  испугался вдруг,
что сейчас соскользнет нога, и  остро подступило одиночество.  Но потом, уже
выше, на еще более сложном участке стены, названном "Алилуй", я ощутил вдруг
эту магическую связь с голосом человека - столь  же ощутимую и материальную,
как веревка.
     На "Алилуе", опираясь правой рукой на узкую покатую полочку, на которой
умещается только половина ладони, отжимаешься до  уровня живота, и теперь на
эту полочку тянешь ногу -  складываешься пополам.  А левую руку одновременно
вытягиваешь над головой, пытаешься дотянуться до  верхней зацепки и никак не
можешь достать ее. Помню,  как я балансировал на  "Алилуе" и как  вдруг подо
мной покачнулась стена. Но тут же вернулась уверенность, как будто подцепили
веревку, я сильнее подался вверх, и рука достала зацепку. Встал, выпрямился,
огляделся, облегченно вздохнул. И только тут  с опозданием осознал - как эхо
услышал слова, прозвучавшие секунду назад, ласковые слова сопровождающего.
     - Немножко, еще немножечко, сантиметрик еще...  Ну, вот и все!
     Этим  летом я вновь  побывал  на Столбах,   чтобы вновь испытать  яркое
чувство  риска,  идя по скалам  без  веревки, или, как  говорят  на Столбах,
"свободным лазаньем".
     Я шел на Столбы в воскресенье, было много народу. Спрашивал Папу Карло,
Дика, Гапона (среди столбистов приняты клички,  так что настоящих имен порой
и  не  знаешь). Никого  из них  на  Столбах в  то  утро не  оказалось,  но я
познакомился с двумя молодыми ребятами: Седым и Художником.
     Пошел с  ними  на столб, который  называется "Первый",  самым людным  и
доступным ходом  - "Катушки". Впереди   шел Седой.  Он  часто отклонялся  от
основного хода, шел более сложным путем, и в то же время рассказывал мне:
     - Наш камень кажется гладким, но он шершавый, и ноздреватый, толкаешься
и идешь... Нет, не жмись к камню, выпрямись.
     Он бежит вверх по крутому камню, и вот он уже метрах в пяти надо мной.
     - Это   считалось     когда-то   высшим    классом    -  пока   боялись
попробовать. Попробуй сам.
     И  я пробую   -  бегу по красноватому   монолиту,  каждым шагом-толчком
поднимаю себя - и усаживаюсь рядом с Седым.
     А  мимо нас  идет по "Катушке"  воскресный  поток  людей, обгоняют друг
друга,     прыгают.   Девочка   остановилась,   потеряла    толчок   -  рука
поползла.  Парень,  пробегая  мимо, прижал  ее руку   к  камню, остановил  и
подтолкнул   вверх,  а сам,  потеряв  скорость,  изогнулся и прыгнул куда-то
вбок. Рядом с нами другая девочка кричит кому-то вниз, разговаривает, а сама
чуть-чуть двигает ногами, двигается  все  дальше на крутизну, хочет  кого-то
внизу увидеть.
     - Эй, подружка, упасть хочешь? - прерывает рассказ Седой.
     - Нет, я держусь.
     - Все так думали.
     На этом   простейшем  ходе  мне  трудно сразу  различить,   кто опытный
столбист, а кто новичок.  Раньше у столбистов  была форма. Я  помню расшитые
узорами  жилетки, фески с украшениями,  просторные шаровары, красные, синие,
желтые кушаки и   на ногах -  галоши. На  скалах  галоши неизмеримо  удобнее
современных кед и  тапочек:   тонкая резиновая  подошва с  мелкой  насечкой;
особенно хороши остроносые галоши: они  обтягивают все пальцы от большого до
малого, не оставляя опасной  пустоты. Галоши просто  и остроумно крепятся на
ноге  тесемочкой.  Когда  красноярцы   впервые  появились  на  соревнованиях
скалолазов   в  Ялте, их  галоши   подверглись  насмешкам. Теперь  же многие
скалолазы ходят в галошах.
     Кушак был тоже утилитарен.  Длинная штука сатина, иногда десятиметровой
длины,   обматывалась   вокруг   талии   и  при    необходимости    заменяла
веревку. Кушаки  и  галоши были общеприняты,  но  при  жилетках и фесках,  в
полной форме  появлялись лишь  немногие.  Сначала годами  учились ходить  по
скалам, а   потом  надевали форму   и  были  готовы  в  любой  момент  лезть
сложнейшими и опаснейшими ходами и просто так, чтобы доказать принадлежность
к касте и чтобы  помочь беспомощно  повисшему на  стене человеку  (на людных
скалах это бывает часто).
     Облачиться    в форму  без    оснований   было равносильно позору   или
самоубийству.  Это была высокого  достоинства  форма, добровольная, никем не
пожалованная.   Но  появилось на  Столбах хулиганье,   и  местные власти, не
мудрствуя  лукаво, стали  срывать   со всех  жилетки,  кушаки, фески. Старые
столбисты не любят  рассказывать  об этом:  "Бог с ней,  с формой, Столбы-то
остались".
     Вот парень лихо  откуда-то с высоты  прыгнул на узкую площадку, где  мы
стоим.   За    ним, лицом к стене,    медленно    спускается девушка. Парень
здоровается  с Седым;  он, оказывается,  сегодня  за день  "излазил насквозь
галошу". Они с Седым рассматривают галошу. Девушка молча спускается, она уже
низко,   но прыгать  боится,   сгибает, сгибает   колени  (натянутые джинсы,
металлические заклепки на задних карманчиках), парень занят галошей; девушка
прыгает, качнулась к  обрыву, но  устояла,  парень  весь подобрался, но   не
протянул  руки,  девушка гневно  оборачивается  к  нему: "Ты  чего?!" (белые
волосы, огромные накрашенные глаза).
     И продолжается обсуждение галоши.
     Седой говорит:
     - Люблю "Первый"  столб,  здесь  всегда  много народу.  Ходы забиты,  а
кому-то надо спешить; вот и лезет сбоку. Один пройдет,  другие увидят - тоже
за ним. Вот и пошли   всякие задачки-фокусы. Их  тут  тьма, и хочется  всюду
пролезть,  людей   посмотреть,  себя      показать,  сочетая   приятное    с
полезным. Как-то  собралось много ребят, и  мы здесь лазали, лазали, за пять
лет столько не налезаешь, и все друг перед другом. Вот тогда Санька и прошел
здесь вниз головой.
     - Он хорошо ходит?
     - Нет, средненько, а взял и прошел. Мало кто до сих пор повторил его...
     Я никак    не  мог уловить   момент,  когда   его  рассказ переходил  в
иллюстрацию  действием.  Это случалось мгновенно. И  в  этот раз, не успел я
запротестовать, как уже вижу подошвы его галош, вытянутую шею, светловолосую
голову, широко расставленные руки с  растопыренными пальцами, и он уходит от
меня вниз головой,   по      круто  наклоненной плите,  обрывающейся       в
пропасть. Вдруг из  карманов у него посыпались  монетки - мелочь, зазвенели,
покатились по  плите,  бесшумно пропадая за краем.  Часть  монет застряла  в
щелях, и Седой со смехом,  все так же вниз  головой, стал подбираться к ним.
Седой вылез наверх,  но не  успел я   опомниться, как  Художник пошел  через
"Гребень Бифа" (Беляев  Иван Федорович, учитель,  прошел его когда-то давно;
очень  опасный ход). Художник,   не расставаясь  с  сигаретой,  легко одолел
первую часть  хода, но, вылезая  нам навстречу, вдруг остановился.  Он водит
руками по  камню,   выкинул  сигарету,  несколько раз   приподнимает  локти,
расслабляя мышцы. Седой  говорит, сидя рядом со  мной: "Вот отсюда уже точно
смерть,   никаких  ему  случайностей".  Художник  виден  нам   по  пояс.  Он
расслабляет руки, он глубоко дышит, он стоит в трех метрах от нас. Мы удобно
сидим на камне.  Седой перестал рассказывать и ждет. Художник нашел зацепки,
толкнулся, перелез через камень, сел с нами рядом и спросил:
     - А от чего руки трясутся: от страха или от напряжения?
     Мы  спускаемся с  "Первого" столба  ходом  "Вопросик".  Седой  впереди,
показывает  мне  ход. Вот  здесь и есть   вопросик, нужно спрыгнуть  вниз на
небольшой выступающий камень - устоишь или  нет? Виден обрыв до самой земли,
и маленькие  фигурки  людей, и  тренировочная  скала-малютка  "Слоник".   На
"Слонике" много народу, ветер доносит снизу голоса.
     Седой уже   спрыгнул, освободил мне место. Он   вытягивает  руку в моем
направлении,   а потом ведет  ее   к камню, приглашая   прыгнуть, совсем как
дрессировщик в цирке.     Он что-то  мне  говорит,   но  уши   уже   залепил
страх. Вернуться?!  И вдруг  мутный  толчок в  голове, и неожиданно  прыгаю,
мгновение вижу себя в  полете; встал  на камень.  Не успел отойти  - прыгает
Художник.   Сверху вываливаются длинные ноги  и  летят на  меня; шарахаюсь в
сторону. Художник встал на камень четко. Седой ведет нас дальше.
     Я описываю эти  сцепы и  думаю: не  будут ли  восприняты мои слова  как
призыв к лихачеству, к лазанью по скалам без веревки.
     Думаю, что нет. И  невозможно,   чтобы подобный призыв вообще   возымел
действие.  Последствия падения со  скалы слишком  очевидны,  и  любые слова,
сказанные по  этому  поводу,   ровным  счетом ничего   не меняют   в  оценке
опасности, свойственной любому нормальному человеку.
     Примеры опасны и заразительны  там, где опасность не очевидна, например
на  лавинных заснеженных  склонах.  С виду эти склоны   так  миролюбивы, и в
абсолютном  неведении, под ярким солнцем,   улыбающийся и счастливый идет по
ним турист и сует голову в мешок смерти  (мало утешения, что лавины называют
"белой смертью").
     Поэтому, например, о горнолыжных путешествиях нужно писать осторожно.
     Вообще риск  вслепую -  бессмысленное  занятие.  Это удел  либо ленивых
телом   -  "обходить  далеко, рискнем...",   либо  ленивых   мыслью - "авось
вывезет...". В  слепом риске   человек  не  противопоставляет  трудностям  и
опасностям свою волю, силу, мастерство.
     Иное дело на прочных    скалах.  Здесь все очевидно.  Хотя,    конечно,
бывает, люди падают со скал.

     В Красноярске  я   разговаривал с Верой   Казимировной Гудвиль.  Она на
Столбах с девяти лет.
     - И   Вова, мой  сын,   на Столбах с   девяти  лет.  Я  тогда  работала
инструктором скалолазания и  доверяла  ему  водить "Катушками" на   "Первый"
отдыхающих  из санатория,  и  еще  парнишка  с  ним был,  маленький  такой -
Бекас... Какой ваш  любимый ход? Вы  ходили "Уголком" на "Перья"?  Эх, жаль,
уже неделю радикулит, я бы  сводила вас. "Уголок"!  Я лично любила "Уголок",
он  пришелся по  мне, он  выносит, выталкивает, тут-то  и  борешься за жизнь
(лицо радостное, смеющееся). Нас  испортила веревка. Теперь идешь, думаешь -
лучше бы с веревкой.
     В пятидесятом  году   Вера  Казимировна  стала чемпионкой  города    по
спортивному скалолазанию.  В   течение следующих  пятнадцати  лет  она  была
сильнейшим  скалолазом   города,  края,   побеждала   на  матчевых  встречах
городов. С пятьдесят  первого года в одной  команде с ней стал выступать сын
Вова.
     - Вот в шестьдесят первом году, в  Ялте, на всесоюзных соревнованиях, я
заняла третье место, и Вова тоже. Мы эти кубки получили, вот этот мой, а это
Вовин, или наоборот, не помню.
     В  1965 году Вера  Казимировна   была участницей команды, победившей  в
соревнованиях на приз Евгения Абалакова. Ей тогда было 48 лет.
     - Я  любила технически  сложные  трассы, чтобы маленькие  зацепки,  где
щелка  красивая, вертикальные переходики;  это ведь не пожарный спорт, чтобы
по лестнице бегать.  "Митра" - страшная. Раньше не  было страшно,  а веревка
появилась - теперь страшно. А "Уголок" я и сейчас люблю. Вроде бы как по мне
он   пришелся: идешь врасклинку,  и   руками,  и  ногами упираешься, и   все
по-разному, а он тебя выталкивает из угла вон, на простор (на простор!).

     На следующий день, под вечер, прямо из города мы отправились на "Дикие"
Столбы. Мы  бежали,   потому что  темнело,   а  впереди  двадцать километров
тайги. На "Дикие" лазают редко, что и привлекло меня.
     Ребята,  хорошо тренированные альпинисты, бежали  по тайге, как лоси. И
успевали еще на ходу говорить о больших горах, о  том, как однажды шли много
часов подряд и как было тяжело, - обычные разговоры.  Хорошо, что эти ребята
еще не знают, думал я,  что тяжело в походе  в единственном случае, а именно
если ты  слабее всех. Однажды со  мной такое случилось, и  я три  года потом
"выздоравливал".  А  сейчас я бежал   за  этими ребятами,  и  сердце стучало
радостно и ровно, как в лучшие времени.
     Мы были на "Диких"  уже в полной темноте.  Непривычно и  страшно ходить
ночью  по скалам.  Наконец мы поднялись  в "Грифы".  На  площадке, под самой
вершиной скалы,  стоит    бревенчатый домик.  Бревна  сюда   поднимали снизу
лебедкой. Дом красив и удивительно точно вписан в профиль скалы.  Как хорошо
после  ночного лазанья  войти в  замкнутую  безопасность  дома и прилечь  на
широкие нары!
     Спрашиваю  Витю Янова, который  привел  нас в  "Грифы": разбиваются  ли
настоящие столбисты?
     - Редко очень,  не чаще, чем  мастера-альпинисты.  Есть ведь внутреннее
чувство, подсознательный точный расчет. Хороший столбист лезет только тогда,
когда  может  уверенно  пройти  ход.  Вот Абалаковская   щель,  ведет она на
"Коммунар"  прямо   снизу.    Считалось, что Евгений     Абалаков прошел  ее
когда-то.  Но это неизвестно,  точно мы не  знаем. Лучшие скалолазы пытались
пройти ее со страховкой, и  не удавалось. И был  на Столбах парень, Симочка.
Он однажды пошел  по щели без  страховки, просто так,  и  взял ход.  Это все
видели.
     - Симочка лучше всех ходил?
     - Не  знаю.  Симочка  ходил легко,  ну,  вот  совсем без напряжения,  и
улыбался всегда. И со скалы он  не мог упасть. Он  был мотористом катера. Он
погиб не на Столбах. Я написал его имя на "Митре": "Владимир Денисов".
     Вот Дуся Власова,   сама бы она   никогда не  упала.  Но  на  "Токмаке"
застрял приезжий альпинист из   Перми. Внизу было  много парней,  но полезла
Дуся, она ходила лучше  всех. Не успела  она подойти, как пермяк  сорвался и
сшиб ее,  вместе  и  полетели, там   было не очень   высоко,  пермяк здорово
разбился, а Дуся упала удачно - сломала  ногу. Через неделю пришла на Столбы
на костылях и  взошла на  "Первый" по  "Катушке". Потом ее  на другие столбы
ребята подняли на руках.
     Дусю я видел накануне. Она сидела на  камне под "Вторым" столбом. Седой
заулыбался, потрепал ее по коротким красно-рыжим волосам.
     Ребята сказали "Дуся Власова",  подразумевалось, что все на свете знают
Дусю Власову.
     Я помню старшего   брата  Дуси  - Виктора   Власова;   чуть ли  не    с
младенчества он был на Столбах, букварь на  скалах читал. Он ходил по скалам
с    великой   небрежностью, с  гитарой,   спускался    сложными ходами вниз
головой. На "Коммунар" он  залезал с самоваром,  с дровами, раздувал самовар
голенищем, жарил блины, и   не каждый мог зайти   к  нему в гости, хотя   он
приглашал всех. Говорят, он широкой души человек, любому мог отдать все, что
у него было. Он не мог упасть со скал, и другие при нем не падали.  Потом он
подолгу  жил  в   Столбах,  собирал  грибы,  ягоды.  Его  почему-то прозвали
Гапоном. Шесть лет назад, в прошлый мой приезд на Столбы, я сидел с ребятами
возле костра.  Из темноты вышел  высокий парень.  По чуть уловимо дрогнувшей
атмосфере у костра я понял, что это Гапон. Он тихо сел  в стороне и не лез с
разговорами, а потом спел песню об одиночестве на скалах.
     Я  слыхал, что Гапон считался  комендантом  Столбов, но ребята говорят,
что это брехня. Ни комендантов,  ни королей на  Столбах никогда не было и не
будет, потому как не может быть королей среди королей.
     На  "Втором"  на голой стене,  в стороне  от  ходов,  с дореволюционных
времен начертано слово "Свобода". Буквы  не  старятся, их  подновляют. Перед
революцией на Столбах вывешивали  красные флаги. Однажды ночью кто-то поднял
флаг на "Большой Беркут". На эту скалу и днем не смогли залезть. Полицейские
расстреливали флаг снизу.
     Про  "Большой Беркут" мне  рассказал Витя   Янов.  Он  говорит,  что по
Столбам ходят и  ночью, потому что  обычные хода  коротки, их запоминают  на
ощупь. На  спор столбисты ходят с завязанными  глазами.   Были случаи, когда
старые столбисты, придя с войны  ослепшими, ходили по  скалам на память, без
подсказок.  Но   Витя говорит,  что   ходить  ночью в   одиночку  трудно. Он
рассказывает, что   мальчишкой на  спор залез  в   темноте на "Токмак"   и в
доказательство оставил на вершине ножик. И теперь уже много лет каждую весну
снова в  одиночку  ночью поднимается  он  на  "Токмак", чтобы  убедиться   и
обрадоваться  тому,  что еще   не   стареет. "Большой Беркут"  -  сложнейшая
скала.  Витя  Янов  - художник-профессионал,  он    сделал гравюру "Флаг  на
Беркуте".

     Я рассказал  уже, как  шел  с Седым  и  Художником по простым  приятным
"Катушкам",  но  умолчал, что  этот приезд  на  Столбы  начался с испытания,
нелегкого  для моего  самолюбия. Но  теперь  я чувствую, что должен все-таки
рассказать, как попытался подняться на "Митру". И дело  не в том, что ночь в
самолете  прошла без сна  и  что, едва придя  на  Столбы, я  увидел парня  и
девчонку, только  что упавших со  скалы,  и я  их  тоже нес  на  самодельных
носилках...  Нет, на сей  раз  я приехал сюда,  чтобы  написать о Столбах, и
готовился подсмотреть на себе  острое  ощущение риска. Вот  так и  полез  на
"Митру", движимый  не просто азартом, и,  уже идя по стене "Митры", попросил
вдруг страховочную веревку,  Сергей  Прусаков, мастер спорта  по альпинизму,
невозмутимо ждал,   пока я  обвяжусь  веревкой. И  я вновь  полез  по стене,
волнуясь, думая обо всем  на  свете, кроме  хода, которым иду.  Неожиданно я
увидел Сергея  сбоку  и выше, он обошел  меня  по стене, по другому  ходу, а
потом моментально  зашел   с другой  стороны,  без  хода,  прямо  по  стене,
совершенно немыслимым  образом. Я такого не  видел никогда, я забыл, что все
это - на стене "Митры", и удивлялся, и с интересом высматривал, на чем же он
держится и что из этого выйдет.
     В этот раз  на вершине "Митры" я не  испытал никаких  эмоций. Спустился
опять  со страховкой, развязался,  веревку  скинул.  Далеко внизу,  прямо из
тела стены,  виднелись зеленые ветки березок и  кедров, или, как со странным
ударением   сказал Сережа, кедрушек.    Сверху  по стене   шел Художник.  Он
перепутал зацепки.   Он явно застрял.   Одна нога не находила  опоры, другая
угрожающе задрожала.
     Сергей заговорил с ним почти грубо:
     - Возьмись за зацепку, меняй ноги, ты что глупишь, упасть хочешь?
     Толя нашел зацепки,  добрался     до  щели,  крепко заклинил   в    нее
руку. Дальше произошло нечто для меня совершенно необъяснимое.  Художник без
передышки опять прошелся по зацепкам вверх и потом опять по ним вниз.
     - Вот сейчас правильно, - сказал Сережа.
     Дальше мы шли "Леушенским" на "Второй" столб.  Я уже иду нормально, без
страховки (для Столбов это нормально). Щель узкая, но  она как бы постепенно
раскрывается, и  идешь в вертикальном желобе, и  нет этой открытой свободной
пустоты, и спокойнее.  Сергей рядом. Его уверенность,  непонятная, странная,
начинает даже раздражать  меня. Появляется капризная мысль:  а что  он будет
делать, если  я  попытаюсь сорваться.   Потом, уже на   спуске, я, обнаглев,
прыгаю,  и нога чуть  скользит. Сергей останавливается, он медленно говорит,
что это  недопустимо совершенно, этого никогда  не должно быть.  И я начинаю
понимать правила  игры, по которым я обязан  быть внимательным  и аккуратным
предельно  возможным для  себя  образом, тогда  об остальном позаботится он,
Сергей, и эти ребята. Я подумал, что вообще исконно-естественно для человека
быть предельно-внимательным,  а   за    четкость своих  движений    отвечать
жизнью.  Цивилизация   отучила  нас   от этого.   И   искалечила.  А человек
подсознательно стремится  к риску и  придумывает его.  Только мне претила бы
коррида, равно как и острая соревновательная игра с  себе подобными. И злоба
при этом неминуемая;  может быть, и она  естественна, но мне несимпатична. А
на скалах все чисто.
     Спрашиваю Сергея:  как  же он,  альпинист, рискует водить   новичков по
скалам без веревки?   И что можно  сделать,   если в метре от   тебя человек
срывается и падает вниз?
     - А дело не  в веревке,  -  отвечает Сергей.    - Я вижу, когда человек
собирается упасть   и можно подойти  к нему  и  подставить руку,  ведь нужно
совсем немножечко   поддержать, копеечное усилие,     потому что на  Столбах
человек сам держится, и еще как держится!

     На третий день утром я уходил со Столбов. Я шел один по пустой тропе и,
подойдя к  "Митре", остановился,  еще  раз  прочитал на  скале две  надписи:
"Владимир Денисов, Сима, 1939-1962" и "Цедрик Алик, 1947-1968".
     Про Симочку я уже рассказывал. А что я знаю про  Алика Цедрика? Он был,
говорят, заурядным  столбистом,  на  "Митру"  ходил, но  один  -  никогда. И
однажды в  будний день, возвращаясь  с ребятами  со Столбов, Алик  отстал. А
ребята подумали, что он  ушел вперед, что он уже  в городе.  Его нашли через
три дня лежащим у подножия "Митры"...
     Он отстал, чтобы одному пойти на "Митру".  И ребята решили написать его
имя высоко на скале, рядом с именем Симочки, который не мог упасть.
     Я вдруг  подумал, что улечу сегодня в   Москву, и кто знает,  когда еще
вернусь сюда.
     Взойти   в  этот раз на  "Митру",   и притом  самостоятельно,  мне было
важно. Я был    один у подножия  скалы, я   не стремился  к этому  -  уж так
случилось.
     Я пошел  по скале. У качающегося  камня остановился, потом сел  на него
верхом, стал смотреть  вниз... Наконец решил,  что падать не  собираюсь, что
сейчас выйду на стену...
     И тут пошел дождь.
     А в   дождь  на  "Митру"   лезть нельзя,   и я обрадовался    дождю как
избавлению.






     Кто же  откажется побывать в солнечном  Крыму, когда в Москве дождливая
осень?  Я решил лететь.   Но было неспокойно, потому  что  в отплату за  эту
поездку предстояло написать  статью о  скалолазании.  Когда  я  в первый раз
побывал на крупных соревнованиях, то легко написал  о них. Но потом никак не
получалось.   Казалось бы, что? Экзотики   хоть  отбавляй.  Но скалолаз идет
вверх, охраняемый веревкой,  и жизнью не рискует. Кто  он по  духу: акробат,
альпинист или бегун?  Да и как  вообще  получилось, что в среде  альпинистов
возник   этот спорт -  гонки   на скорость по   скалам?  Как решились на это
кощунство - на открытую борьбу человека с человеком в горах?
     Автобус сквозь дождь несет меня к аэропорту.  А в воспоминаниях я уже в
солнечном краю скалолазов.
     ...С  верхней дороги на Ласпи, откуда  видна  морская ширь, но не видно
берега,  сбегаю по тропке. За  последним поворотом  - скалы, брызги, летящие
вверх,  и аккорды  моря. По   низовой,  утрамбованной колесами дороге  бежит
навстречу спортсмен. Ближе... Это спортсменка. Я прибыл - здесь скалолазы. В
каменном доме иностранцы, наши среди зелени в  "бунгало", мы в сарайчике под
склоном, где мне заняли железную  кровать.  Жара. Только я успел переодеться
полегче, слышу  голос:  "Я узнал, что  ты здесь!"  -  и  врывается невысокий
загорелый человек  с волосами цвета сухой травы  и солнца. Седой! Он хватает
меня. Под его хиповой рубахой железные руки и плечи.
     - Пожаловал, - говорит он,  -  наконец! Сколько  лет, сколько зим!  Ну,
теперь заживем. Надо только мне выиграть этот чемпионат.  Идем скорее.
     - Давай искупаемся в море, - попросил я.
     - Моря ты не видел?  Надо скорее смотреть  скалу.  Я хочу, чтобы ты все
понимал. Сейчас идет машина...
     Красноярцев несколько. Среди них Губанов и  Кыля. В Англии Губанов спас
швейцарку Риту Верили. Он поднялся  к ней быстро и  без страховки, как ходят
столбисты. О нем писали в английских газетах, а потом и у нас. Шурик Губанов
часто   находится  около    иностранцев,   старательно  представляя бывалого
европейца, а потом сам над собой потешается. Мы с  ним купаемся и прыгаем со
скалы.  И не понятно еще,  что ему важнее  - его скалолазное чемпионство или
лихой прыжок в море просто так.
     - Спорт -  игра, спорт - веселая история,  полная жаргонных словечек  и
воспоминаний, праздник  высоты,   - он быстро   и много  раз  подтягивается,
зацепившись  за острый  выступ, и говорит,  говорит,  проглатывая слова, ему
говорить скучно, потому что мысли уже улетели вперед.
     Кыля - Николай Молтянский.  Среди красноярцев он сейчас законодатель. Я
с ним не был знаком, хотя на Столбах меня водили в его избушку на "Грифы".
     - Так это ты?  -  говорит  он и  протягивает    руку.  И  вдруг  широко
улыбается.  У него рука  большая,  твердая, с  гладкими, стесанными о  скалы
подушечками пальцев. А улыбка...  Я уже не   могу оторваться от Кыли,  будто
прилип. Он знакомит меня с Деминым и рассказывает его историю:
     - Демин не столбист,  с детства  на скалы не   ходил, как Седой,  Шурик
Губанов или я. Он  уже студентом  был, когда полез   "по-черному" и чуть  не
"созрел". Ему подвели веревку.   Он  успел ухватиться.  Повис.   Потом пошел
зачем-то по  ней   вверх.  Потом  вдруг   бросил   ее  и   опять  по   скале
"по-черному". От  такой наглости мы   с  Шуриком Губановым обалдели.   Ну  и
забрали его. Он с  первых недель начал ходить превосходно.  А сейчас...  сам
увидишь.  И еще  я тебе  скажу: надежнее его   на страховке нет. Меня как-то
упустили,  и я  падал. Спас  горнолыжный навык  -  рулил, как  на крутяке, и
изловчился попасть на полку. С тех пор я не скалолаз - страховке не доверяю.
Это болезнь. Но Демин вылечит меня, когда он страхует, я спокоен.
     Кыля теперь тренер.  Он повел меня  на скалы.  Мы по карнизам поднялись
довольно высоко, к  площадке, где  прилепилась  сосна.  Там на  стене висела
веревка, наверху  перекинутая через блок.  Я  надел пояс.  Кыля  мне показал
маршрут.  Я огляделся и подумал, что  если сорвусь, то вот  на этой полке не
задержусь, а уйду вниз.
     - Иди.
     Я стал подниматься как мог быстро. По инерции прошел несколько метров и
застрял.
      - Срывайся!
     Я отпустил серую жесткую стену, и она рванулась вверх. Море повернулось
вокруг и  закачалось. Солнечный блеск охватил меня  со всех  сторон, а стена
уже стояла рядом неподвижно. Я нашел зацепки, и веревка ослабла.
     - Ты не веришь страховке, - услышал я снизу.  - Иди!
     Я  пошел опять  вверх,  отталкиваясь  ногами,  не думая,  что  будет  в
следующий миг,   и почему-то не падал.  Скала  открывала мне  свое непомерно
вытянутое светло-серое каменное лицо. Но вот я опять остановился.
     - Срывайся!
     Защемило внутри. Падение. Закачался. Стена удаляется... приближается.
Смотрю вниз. С удивлением думаю, что не страшно.
     - Ты не веришь страховке! Иди выше!
     Мне теперь все равно - что выше, что ниже.  Я  рвусь вверх, не заботясь
о том, чтобы удержаться. И тут  на меня налетает  вихрь восторга. Это длится
целые минуты,  и ни секунды  я не стою. И  вдруг, совершенно не заметив, как
это произошло, повисаю.
     - Вот теперь не боишься...
     - Я  освободил тебя от страха,  - сказал Кыля,   вытирая рукавом пот. -
Теперь тебя можно тренировать. Но учти:  пока что ты лез  не сам. Это я тебя
поднимал.
     - Да, я понимаю.
     - Нет, не веревкой.
     - Да, я понимаю. А ты можешь так же поднимать ребят, когда они идут?
     - Тебя-то легко,  ты не освобождаешь сам свою  силу. А они... они и так
идут на пределе. Пойдем смотреть.
     Те соревнования проводились на    скале Хергиани, на   Старой  Крымской
дороге, над Мухолаткой.
     Идут парные  гонки. Четыре очерченных ограничительными шнурами маршрута
уходят вверх: справа - два женских, слева - мужские.
     Поиск зацепок глазами вверх-вперед. Запомнить, как прошел предыдущий. В
памяти записать сотни движений, жестов, ускорений, чтобы за считанные минуты
точно проиграть их силой своих рук и ног.
     Порядок номеров - по  жеребьевке.  Первым номерам идти  труднее  (судьи
выбирают незнакомые трассы, и тренировка на них запрещена).  Но там, где все
прошли, вдруг кто-то идет по-иному и выигрывает.  Шахматная задача на ходу -
стремительный блиц.
     Я нахожусь у старта женщин, но вижу сразу четыре маршрута.
     Гегечхори   Мадонна  (Тбилиси)  и  Ферапонтова  Вера  (Красноярск). Обе
маленькие, быстрые. На секунду опустил глаза, а когда взглянул снова... Ого,
как они уже высоко! И  достигли верхней отмотки.    Мчится вниз, скользя  по
веревке, Ферапонтова. Валерий Балезин на правом мужском маршруте заканчивает
спуск и  вновь устремляется вверх.  Вот  он  дошел до "Крокодила"  (название
участка скалы)  и скрылся за  его  боком. Я снова   вижу Валерия через  пару
минут. Маттерман   Джон (США)  и  Корнес  Хорхе  Мигуэль (мастер   спорта из
Крыма).  Мигуэль   быстро   ушел  вверх. Джон    идет  медленно,  аккуратно,
по-альпинистски... Новая женская  пара: бронзовый призер прошлого чемпионата
Галина Краснополева (Красноярск)  и Юлия  Турманишвили (Тбилиси), серебряный
призер.  Вдруг застыли, прилепились  рядом, и ограничительная веревка висит,
поделив между ними скалу...  Мигуэль закончил подъем и  пошел на спуск, Джон
подходит к  щели... Застывшая женская пара  двинулась. "Юля!  Галя! Девочки!
Побежали! Ножками!" - кричит  гора (читай - кричат зрители). Галя  и Юля - в
стремительном   движении вверх. Джон вывалился     из  трещины и повис    на
страховочном тросе...
     Дейкхауз Герт (Нидерланды) и Кендо Кензи (Япония).  Зрителям интересно,
притихли. Но отвлекают женщины, у них острее.
     Джанетски Джейн (США),  Куршакова Валентина (Днепропетровск). Джанетски
резко и  мощно пошла  вверх,  обгоняет Куршакову.   Валя  мягче, пластичнее,
видно, что она увереннее  соперницы.  Она обходит Джейн. Зрителям   нравится
американка:   "Джейни! Джейни, молодец!.."  Валя  наверху.  Джейн на сложном
участке.  Висит...  висит мужественно,  упорно.   С громким  шуршащим звуком
пролетающей   в    карабин веревки  спускается,   будто  рушится,   мимо нее
Куршакова. И Джейн срывается в этот момент.
     Восхитительный шум наполняет меня. Какое мне дело, кто  они такие и что
такое скалолазание, если это весело и красиво!  Мне совсем не надо страха за
себя  или за них.  Кровожадный инстинкт  спит.  Спокойной ночи, сенсационные
опасности! Опасностей и так много. Вот, например,  на этой сглаженной дождем
дороге, по которой  разогнался  огромный автобус-мастодонт, несущий   меня к
аэропорту.
     ...А память рисует картинку.  Мелькание цветов, запахов, слов... Я вижу
усталого парня. Он  только что спустился и  медленно снимает обвязку. Его не
захватывает общий ажиотаж, но ему не скучно, у него  свои мысли. Мне хочется
заговорить с ним.
     - Где самое трудное место?
     Он показал мне куда-то вверх взглядом больших глаз цвета неба.
     Пытаясь проследить его взгляд, я спросил:
     - Где?
     - Вон там трудное место, - сказал он и подошел ко мне.  - Левее щелки и
кустика веточку видишь?
     - Не вижу.
     - Тогда смотри вдоль моей руки.
     Я припал щекой к его  плечу, как к ложу  ружья, и увидел участок серого
камня, и  вдруг так близко! Мышцы заныли,  я начал поднимать руку и задержал
вдох...
     Он опустил руку и засмеялся:
     - Что? Почувствовал?
     - Да.
     Какой-то фокусник-волшебник.   Целый день я   невольно разыскивал этого
парня, по больше его не видел.

     К скале подходит  Анатолий Ферапонтов  - Седой.   Первые метры  -  один
сплошной прыжок.  Четкие,  как тиканье часов,   мелькающие удары ног, зацепы
рук.  Гора кричит: "Седой, Седой,  лепи!"  Он возносится  вверх в невыразимо
буйном азарте. И сейчас  же из гущи  деревьев с громоподобным  звоном гитары
взметнулась    песня     красноярцев.   Музыкальный   ритмизированный  крик,
подстегивающий, подгоняющий, взлетел к верхнему ярусу Крымской Яйлы, спугнул
птицу, и  она кружит... Толя   прыжками проходит "Слона",  "Слон" отделен от
"Крокодила" гладкой  плитой с  тонкой трещинкой. Кончики   пальцев, балетные
носочки галош, он бежит вдоль трещины,  словно ищет местечко, где хватит сил
разорвать камень. (Вот так он подбегал ко мне на Столбах, когда я зависал, и
легким  движением  руки или  точным словом решал   мой конфликт  со скалой.)
Нависающий участок "Блин".  Теперь движения  вкрадчивые,  ни  на секунду  не
прекращающиеся, подстерегающие.  И снова бросок. И  встал  ногами на "Блин".
Теперь   Толя бросается   на  последние финишные   метры!  Есть! Контрольная
отметка!  Я с ним, там на скале, хотя  вижу его лишь маленькой фигуркой. Вот
она, радость зрителя! Я аплодирую. Толя не экономит лишнего метра: он хорошо
вышел  над   отметкой,   прочно  встал,   застегнул  веревку    на спуск  и,
оттолкнувшись, летит к нам на землю.
     Секундометристы  сообщили: "У Анатолия  Ферапонтова лучшее  время из 36
предыдущих участников!"
     Через 10 минут Шура Губанов перекрыл время Седого, при полных баллах за
технику.
     На  трассе  чемпион  страны ленинградец  Виктор   Маркелов. Он высокий,
длинные руки, ноги,  широкая амплитуда движений. Невозможно представить иным
ни единого жеста. Так совершенна  может быть  лишь невольная красота,  когда
нет заботы о том,  чтобы ее показывать, когда  она  сама возникает  из ритма
осмысленных  действий,  на  которые  пошел  гигантский  труд.  Завороженный,
смотрел я на плавный взлет Маркелова.
     Ленинградцы затаили дыхание. В  отличие  от красноярцев они  молчали. А
Виктор опережает... опережает...
     Результат   Губанова перекрыт. Волнение  на   горе.  Вздох облегчения у
ленинградцев.
     Я полулежу на камне и слышу над собой голос:
     - Только  наш Демин может   его теперь опередить.  Это  Седой.  Я и  не
слышал, как он подошел:
     - Вечно меня искушает  судьба.  За чечевичную похлебку  "бронзы" болеть
против своих?! - говорит он.
     А  я болею за  него.  Потому что знаю, как  надо  ему остаться в тройке
сильнейших.
     Но он отбросил  себя и закричал азартно,  звонко, как только Демин взял
старт. Невозможно было  не увлечься: все  личное и командное отлетело, когда
на скале слились воедино неудержимый порыв Седого и совершенство Маркелова.
     Опять взлетела, бьется  в скалах песня красноярцев.   В ней не слова, в
ней крики в лесу  со  Столбов и падающий снег,   не по снежинкам -  лавины с
деревьев. А потом  взошло солнце, примчался ветер, и  снег пошел потоками со
скал, пересекая свет, смешался с ним и пылью затопил долину.  А километровые
тени укорачивались на земле в проталинах, потому что была весна и утро...
     Смолк гром гитары. Ревет гора. Демин стал чемпионом.

     Над голубой водой бухты Ласпи со скалы на скалу  протянули трос. На нем
двое парней.  По   очереди они  ходят  туда-сюда.  Это Демин и   Кыля. Внизу
искрятся волны, и море от берега до  горизонта наполнено солнцем. Красноярцы
- это черт  знает что - они  неистощимы!  Демин выучился ходить по  канату и
теперь учит всех. Он и меня научил. Демин самый  спокойный из красноярцев. А
Кыля сделан из контрастов. Большую часть  времени он невозмутим, но в минуту
действия    превращается в вихрь. Вот     сейчас он, теряя равновесие, слабо
улыбается. Казалось  неминуемым  купание.  Ничего подобного. Кыля   пропал -
появился  человек-кошка. Он извернулся и  спасся в два прыжка  на скале.  На
набережной засвистели, засмеялись, а на скале - опять невозмутимый Кыля.
     Скалолазы отдыхают.

     Вечер. Из темноты в круг фонарного света выпрыгивает Седой:
     - Знаешь, что   показал  последний подсчет?..   Если  завтра  победим в
связках, то я абсолютный   чемпион по сумме   очков.  Лучше бы не  говорили,
теперь не засну. - И растворился в темноте.
     Но следующий   день ничего  не   изменил.  Саша  Демин стал  абсолютным
чемпионом.
     Снова вечер. На набережной много людей. Я  искал Седого. Сверху донесся
звук его гитары. Я поднялся к нему. Толя  грустно пел. Потом над краем скалы
показалась одна  голова, другая, третья...  На крохотной площадке не хватает
места, и люди висят - скалолазы.
     Свет луны лег на  половину моря, на светлые  волосы гитариста, на  лица
собравшихся внизу.
     Вдруг Седой оглушительно закричал:
     - Саня Демин! На трос, на трос! Пусть все  смотрят на первого скалолаза
мир-р-а!!!
     Внизу зааплодировали. Тогда на  тросе появился Демин и медленно  пошел,
пересекая лунный свет. А Седой запел его любимую песню.

     Интересно, сейчас лунная неделя или нет? В Москве давно не видно неба -
дождь то  сильный,  то слабый. Неужели сегодня   я увижу море,   с шоссе над
Алуштой, с поворотом  на Ялту.  До этого  поворота  остаются часы, минуты  и
секунды...

     На нем белый костюм, и только что в пыли и грохоте камнепадов он стоял,
как  генерал среди  битвы,  незримо руководя  происходящим. Это его  команда
готовит новую, никем не виданную, скалу к новым соревнованиям.
     Это  Иван Иосифович Антонович -  создатель спортивного скалолазания. Мы
идем с ним по Старой Крымской дороге, и он рассказывает: "Когда соревнования
вышли на арену Крыма - уникального скалодрома над морем, где сама обстановка
поднимала  душу, рождала романтический  всплеск, тогда, раскрылся уникальный
человеческий талант на вертикали.
     Говорят,  что в   моем  возрасте тянет  людей к   старым  местам.  Но я
предлагал все новые скалы, и в конце концов такие, на которые никому никогда
не приходило в голову лезть.
     Сначала скалы Уч-Коша. Овладев ими, мы двинулись на Нижнюю Ореанду. Еще
один год на тех скалах, и стало  ясно, что это  не предел. Тогда мы вышли на
Красный Камень. Потом было много скал; потом скала Хергиани. Мы подобрали ее
в  1968 году. В тот  год  бессменный чемпион в  скалолазании Михаил Хергиани
уступил  первенство Виктору Маркелову.  Виктор  был прекрасно подготовлен  к
соревнованиям, а Миша в тот год  все силы потратил  на большой альпинизм. Но
он не хотел отстать в скалолазании и переживал.  Я показал ему новую скалу.
     - Ну как тебе она нравится?
     - Это хорошая новая скала...  А чемпионы на ней  будут старые, - сказал
он азартно.
     Через год  мы собрались перед этой   скалой, уже после  гибели Миши. Мы
назвали ее "скалой Хергиани".

     Многие  "чистые скалолазы"  обвиняли Антоновича: вы  тормозите развитие
скалолазания,  все время привязываете   его    к альпинизму.  Кому    нужны,
например,   соревнования   в  связках,  ведь   все    равно  есть  судейская
страховка. Веревка замедляет движение, скалолаз должен взлетать по скалам, а
не ползать с  веревкой. В   противовес  этому Антонович настаивал, чтобы   в
связках  сохранили и альпинистскую  обувь - тяжелые ботинки. Альпинисты ведь
не ходят в легких тапочках или в галошах, как на Столбах красноярцы.
     Красноярцы утверждают, что, не  будь галош, скалолазание бы не достигло
таких  фантастических    успехов.    Можно представить     их  "восторг"  от
соревнований, которые предписывают второму в  связке идти в ботинках. И  это
бы  еще ничего -  второму, но ведь на  каждой страховочной площадке первый и
второй   меняются.    Что   же,   переобуваться?    Пожалуйста!   Красноярцы
демонстративно стали переобуваться. Оказалось, что  по времени это выгоднее.
Наконец красноярцы придумали совсем издевательскую штуку:  они брали с собой
ботинки  непомерного размера и быстро  забирались   в них  прямо в  галошах.
Вообще   красноярцы доставили Антоповичу достаточно   хлопот.  Они не просто
громче  всех бунтовали против связок и  ботинок, они еще побеждали. И только
однажды Антонович сумел подобрать скалу, настолько непохожую на Красноярские
Столбы, что они проиграли.
     "...Ботинки мы отменили, но  связки остаются.  Посмотрите, как  сегодня
работают  сильнейшие скалолазы   в     связках. Да,  это      превратилось в
искусство. Разве снилась когда-нибудь такая  ловкость в работе с веревкой? И
ведь срывов    нет,   а    если     случаются,  срабатывает      собственная
страховка. Значит, мы этим  видом соревнований работаем  на альпинизм. А что
такое скалолазание само  по себе? Да это красивый  всплеск береговой волны в
сравнении  со   всей  мощью океана   человеческих    чувств, вместившихся  в
альпинизме. Альпинизм дал жизнь скалолазанию, и без него  оно погибнет.  Оно
выродится. Мало  ли до чего  можно довести  человеческое  тело и способность
целенаправленно  мыслить. Но эта  ли  цель? Когда-то красноярцы обижались на
меня,   что я  сознательно старался   поставить   их в невыгодное  положение
подбором  непривычной для них  скалы. Не лично их,  а стиль их скалолазания,
который уводит от альпинизма по духу и по технике. Да, они яркие, колоритные
люди, их карнавальный стиль увлекает молодежь. Да, они до сих пор побеждают.
Но  их чемпионы стали   за  эти годы  настоящими альпинистами,   прекрасными
альпинистами, и этим, собственно говоря, "конфликт" исчерпан".
     Так Антонович вел внутреннюю борьбу за альпинизм в скалолазании. Но вел
он  и борьбу за   скалолазание  против нападок мирового альпинизма.  Правда,
многие очень известные альпинисты  поддерживали скалолазание.  В Австрийском
Союзе  Альпинистов  при голосовании мнения   разделились примерно поровну. В
Чехословакии, в Польше,  в Болгарии, Румынии,  Венгрии, ГДР, в Японии, в ФРГ
уже проводятся соревнования скалолазов.  Альпинистский мир всколыхнулся. "Вы
выпустили    джинна   из  бутылки",     -   упрекали Антоновича    некоторые
альпинисты. Но, видно, джин-то был...
     Английский журнал "Скалолаз и   турист"  в июле 1977 года   опубликовал
подборку    "Спортивное скалолазание",   сопроводив   ее такой  редакционной
вводкой:
     "На протяжении примерно трех лет, в течение которых я редактирую данный
журнал,  ни   один вопрос   не вызывал   больших  дискуссий, чем  спортивное
скалолазание!.. Уолт Унсвортс".

     А Крым превратился в Страну Скалолазов.
     В деревеньке я спросил:
     - Где Красный Камень?.. Вы знаете, где Красный Камень?
     - Да, - ответил мне маленький мальчик. - А где твоя веревка?
     - У меня нет веревки, но наши скалолазы ушли туда с веревками.
     - Это было давно, они уже скоро вернутся.

     Мальчик оказался прав:
     - Ты опоздал, скала  в тени, я только что  сдернул последнюю веревку, -
сказал Кыля.
     Вечерело  так нежно и  грустно, что  Кыля взял  гитару и  запел. Что-то
очень   веселое, и танцевальное  он запел.   Тогда Валя,  девушка с сильными
ногами и осиной   талией,  взлетела на бетонный    столб и,  встав  на  нем,
затанцевала. Так танцевала она на столбе, пока Кыля пел.
     - Привет тебе от  Шуры Губанова, - сказал  Кыля.  - Три  года назад  мы
пришли с ним к Красному  Камню и целый день  здесь лазали.  Потом поехали на
Никиту и  полдня лазали по Никите.  Там тоже отрицаловка,  но не  такая, как
здесь.   С   Никиты  мы поехали   в   Ореанду  и  полдня   лазали  по отвесу
Крестовой. Так совершили турне по любимым скалам.  Десять лет назад полюбили
мы их и теперь вспоминали юность и  ловили те ощущения. Но  их не было. Было
удовольствие от нашего высокого  (что уж скромничать) мастерства на  скалах,
но тот восторг  не вернулся. Десять лет  прошло - десять  лет.  Шура сказал,
что  больше не будет соревноваться на  скалах, просто будет приезжать иногда
сюда  "полетать"  на  Красном Камне.   Тут,  сорвавшись, до  стены  уже   не
дотянешься - отрицаловка, летаешь в воздухе, пока не спустят.

     "...Красный Камень... - рассказывал Антонович.  - Как скалолаз я к тому
времени уже давно сошел. Не  только руки мои, ноги  и глаза не справлялись с
этими стенками,  но   и мысль  не  находила  маршрута, не  за  что   было ей
зацепиться. А душой я чувствовал, что эти скалы одолеет человек.
     Как провести   соревнования,  если судьи не   могут наметить  ни одного
маршрута? Тогда я решил:  пусть  скалолазы выбирают сами.   Пусть пользуются
любым  снаряжением,  пусть  поднимется  каждый,  насколько  может. Ограничим
только время. И посмотрим: кто уйдет выше всех за полчаса.
     ...Накануне я  раздал  участникам фотографии скалы.   И  целый день они
разглядывали Красный Камень в бинокль  и рисовали на фотографиях маршруты. Я
как раз рассчитывал на это. Когда человек идет, пробует и терпит неудачи, то
с  каждой  неудачей его  возможности  падают.  Но мы  запретили пробовать, и
напряжение  росло.  Скептики предсказывали:  никто не  пройдет.  Но я боялся
только одного: не перегорели бы...
     На следующий день Михаил  Хергиани полез по скале.  Он поднимался, и мы
видели,  как сбывается невозможное. Он   поднимался, объединяя всех, кто это
видел,  в  едином взрыве восторга.  Он  разрывал оковы тяжести человеческого
тела,  один  освобождал всех. Глядя на   него,  пошли другие.  И они одолели
опрокинутую красную стену.
     Однажды, когда Миша стал чемпионом, его подняли  и понесли на руках. Он
радовался, не упиваясь славой. Никто не мог  завидовать ему, он отдавал свой
успех.

     Автобус  поворачивает  к  аэропорту. Дождь  утихает.   Светлеет. Мокрые
плоскости самолетов отражают небо.  Как  медленно выходят из  автобуса люди!
Вдыхаю  запах дождя,  иду   под  крышу, оглядываюсь, разыскиваю    указатели
рейсов. И вдруг вижу  Седого. Стоит ли говорить, как  я обрадовался.  Но тут
же огорчился:  Седой не  летел   на  соревнования. Он  бросил  скалолазание.
Теперь он занимался санным спортом и сказал, что доволен.
     На его  самолет заканчивалась  посадка.   Его стали загонять   в  дверь
"накопителя" (придумал же название Аэрофлот), и загнали, и закрыли дверь. Но
вдруг он вскарабкался на перегородку, которая не доходила до потолка зала, и
сверху мне закричал:
     - Саня, поезжай в Крым и найди Фантика.
     - Как его зовут?
     - Не  знаю.  Фантика спроси! Фантика.   Мальчик вот с   такими голубыми
глазами.  Один  ходит на фантастические   стены.  Один, когда  его  никто не
видит!..
     По ту  сторону перегородки Седого  пытались поймать за  ноги.  Но он их
поджал:
     - Саня, понимаешь, - говорил он. - Фантик не победит.  Он это знает. Но
он на скалах  не для того, чтобы побеждать.    Он скальный житель -  человек
такой. Ты о нем напиши, обязательно.
     - А он захочет?
     - Вот этого я не знаю. Такой человек может не захотеть... Ну ладно... я
полетел...
     Он спрыгнул, и там стали его ругать.







     Я передаю эти рассказы не в том  порядке, как их услышал...  Потому что
слушал я их на скалах, на снежных склонах,  иногда в домике на  берегу реки.
Мои записи не вызвали возражений у рассказчика,  и с его согласия я сохранил
настоящие имена людей и названия мест.
     Иосиф  Георгиевич  Кахиани  -  заслуженный мастер спорта по альпинизму,
трехкратный чемпион страны и девятикратный призер в заочных соревнованиях по
альпинизму, заслуженный тренер РСФСР.  Он живет в долине  реки  Баксан,  под
склонами  Эльбруса. Подробнее о нем вы узнаете из его рассказов.





     Когда в первый раз  я увидел горы, не знаю,  как не знаете вы,  когда в
первый раз увидели деревья, дома,  траву... Наверное, горы отразились в моих
глазах, как только я их открыл.
     Это было в Адиши у подножия  Тетнульда. Там жила  семья моей матери. По
сванским  обычаям  женщина уходила рожать   в дом матери.  Тетнульд  - Белая
вершина (тетне - по-свански  белая)  - острый пик,    без скал, из   снега и
льда. Адиши - самое высокогорное  селение в Сванетии, кроме Ушгури,  которое
выше, но ненамного. В Адиши зима начинается рано - в  сентябре уже снег. Там
я родился 16 февраля 1921 года.
     Моей матери брат Авалиани Романоз в царское время только один в Адиши и
Жабеши знал  русский  язык, и был  он  охотник.   Когда я  родился,  он взял
комочек  снега и  дал  мне в руки, чтобы  я  нигде не  замерзал и не  боялся
снега. Рассказывают, что я не закричал.
     Через три месяца несли меня через перевал в Жабеши, в дом отца. Романоз
нес в рюкзаке, а моя мать шла рядом и, конечно, беспокоилась.
     Романоз, Адсыл   Авалиани  и братья Зурабиани  были   одними  из первых
сванских альпинистов. Они  восходили  на Тетнульд.  Когда  Симон  Джапаридзе
(старший   брат  Алеши  Джапаридзе   -  впоследствии  знаменитого альпиниста
Тбилисского  клуба) и  Пимен  Двали погибли  на Тетнульде, брат  моей матери
Романоз, его   двоюродный   брат Адсыл, Годжи Зурабиани    и  его брат Павле
вчетвером  нашли погибших  и сумели  принести их в  Жабеши.  За это они были
награждены  правительством   именным   огнестрельным  оружием  -   нарезными
берданами. Оружие - это была для  свана высшая награда. Они наградное оружие
могли везде носить: на свадьбах, на собраниях. И  дети, и взрослые говорили:
"Вот какой   героический   поступок совершили".  По  тем   временам  это был
действительно   героический    поступок,   потому   что    никакой   техники
транспортировки на сложных склонах разработано не было. Да и вообще у них не
было почти никакого альпинистского снаряжения.
     Погибших увезли в Тбилиси, на родную землю,  и похоронили. В Грузинском
альпинистском клубе хранятся  сейчас  фотографии Романоза, Адсыла,  Годжи  и
Павле - первых сванских альпинистов-спасателей.
     Годжи Зурабиани стал потом заслуженным мастером спорта по альпинизму. А
в  тридцать  пятом  году  он  взял  меня на  перевал   Китлот на  мои первые
спасательные  работы. Мне было тогда 14  лет. Это были альпинисты с Украины,
они сорвались с гребня - карниз обвалился. Тогда и мне пришлось в первый раз
выносить из гор тела погибших.
     Зурабиани учил  меня грамотно  ходить в горах.    Ему нравилось,  как я
передвигаюсь, и  он сказал  мне: "Ты  будешь альпинистом".   Он брал меня на
охоту.
     Охотников было немного.  Большинство сванов рубили  лес и сплавляли  по
Ингури до Зугдиди. А  зимой перед закрытием  дороги  уезжали на заработки  в
город: скосил сено, завез дрова семье и уходил на 6 месяцев, до мая, пока не
сойдут лавины.
     Я  задумался над словами   Зурабиани.  На грузинском  языке есть  слово
"мтамслели" - восходитель гор, а по-свански говорили - "коджаржи мезлял". Но
мне нравилось "альпинист" - так говорил Зурабиани.  Я стал заниматься сам на
скалах, лазил на  гладкие старые башни.  Это была тренировка на вертикальных
стенках. Я так увлекался,  что забывал про  коз, которых пас. А козы однажды
ушли   в горы. Я боялся   идти  домой и  в  километре   от дома заночевал  в
башне. Меня искали. Я видел, как в селении горели костры и люди находились в
волнении. Думали, что я сорвался где-нибудь.
     Потом я вышел, потому что услыхал, как кто-то крикнул:
      "Козы дома,  приходи домой".  А это мать   догадалась так  крикнуть. Я
спустился с башни и бросился домой.  Меня не ругали, говорили: "Человек жив!
Человек жив!" На следующий день домой пришли козы.
     Отец мой часто  ходил  в Верхнюю Балкарию,   в ущелье Чегем и  Безенги,
через перевалы Твибер и Цаннер.
     Они ходили косить  сено, несли с собою  косы и страховались  на снегу и
льду заостренными рукоятками. Когда ходили по закрытому леднику, где трещины
скрыты  снегом, брали шестиметровый  шест и  привязывали  к животу. На  этом
шесте повисали, если проваливались.  Тогда товарищи подходили  и вытаскивали
за шест. А если шел один, то сам по шесту перебирался к краю трещины.
     Кто   заглядывал в  трещину, помнит, как    пропадает на ледяных стенах
зеленый свет  и капли воды тихо  уходят в  бездонную темень.  Люди старались
ходить все вместе.
     Были  у сванов самодельные  веревки. Специально сажали кха (по-русски -
конопля)      и     плели     из     нее     веревки:   десятиметровки     и
двенадцатиметровки. Конечно, их применяли не только для страховки в горах, а
в хозяйстве  тоже. Альпинист веревки, на  которых ходит, ни для  чего больше
применять  не будет,  но   у сванов веревок   было  мало. Их  долго хранили,
берегли, их не  продавали, а если  кто делал веревку  на заказ, то  для него
резали  барана.  Еще применяли длинные  ремни из  бычьих шкур.   Но ремни на
снегу, на льду, намокая, тянулись, теряли прочность, скользили.
     Идя  на  сенокос, мой отец  однажды  упал в трещину.  К  счастью, внизу
оказалась вода.  Ему удалось вынырнуть   и врубить в лед   кинжал. На нем он
висел.   Люди,  с   которыми   он шел, связали   все  веревки.     Но  их не
хватило. Привязали рукоятки кос, тогда хватило.
     Отец мне потом  не раз говорил: берегись  трещин.  И за всю жизнь, даже
на самой надежнейшей страховке нейлоновой веревкой, ни разу, ни на один метр
я не провалился в трещину.
     Тем,  кто ходил на  покосы  в Балкарию, за   работу там  давали молодых
бычков.  Тогда к бычкам   привязывали тот же  шестиметровый  шест к  рогам и
спине. За шест бычка направляли между  трещин, как рулем, и удерживали, если
срывался.
     Бычки скользили по льду,  им было плохо  на копытах, и местами для  них
приходилось рубить ступени.
     У бычка, как вы хорошо знаете, четыре ноги, ему нужно много ступеней, и
очень хороших, потому что кошек на бычка не надевали.  Так что (я так думаю)
рубку ледовых ступеней изобрели сваны.
      А бык был  основным транспортом  в Сванетии.  Там,  где он  пройдет  и
протащит груз, ни один наземный транспорт не  пройдет.  В детстве мне не раз
приходилось сопровождать быков, и однажды в крутом русле замерзшего ручья на
самом краю высокого обрыва мой бык заскользил.
     У меня в  руках была палка  с самокованым трехгранным наконечником. Бык
полз к обрыву -  вот-вот упадет, а  я бегал вокруг  по льду, как по земле, и
работал очень быстро. Так я учился чувствовать лед!
     Нельзя  сказать, что можно   любить  лед! Альпинисты знают,  что  самое
опасное - идти  по льду. А часто  он  такой хрупкий,  что одним неосторожным
ударом  можно сколоть большой кусок и  обрушить  готовые ступени - подрубить
себя.
     Но я чувствую себя на льду хорошо. Могу целый  день идти впереди группы
и, не  сменяясь, рубить лед. Мне  однажды крикнули снизу,  из второй связки:
"Хватит, ты уже восемь  часов рубишь лед". А  я, помню, ответил: "Что восемь
часов - да я всю жизнь рублю его".
     Сначала я увидел  кошки четырехзубые. Сваны  их ковали для  себя - сено
косить, чтобы  не срываться   со склона. Но  и на   льду они  держали. Потом
ледоруб.  Я взял его в  руки и сразу почувствовал - это новые возможности на
скалах и на льду. Это было на тех спасработах в тридцать пятом году. Ледоруб
мне впервые дал Зурабиани.
     Сваны охотники    тогда  ходили   с  палкой,  снабженной    трехгранным
наконечником.  Потом наконечники стали делать  из штыка винтовки, и называли
их "миджра".  Это  считалось  самым лучшим   для оборонительных дел   и  для
гор. Откуда  они  появились, я не  знаю. Носили  штык  и как кинжал.  Но мне
носить не пришлось.
     Много  с  тех пор  пришлось    мне использовать разного  альпинистского
снаряжения советского   производства  и зарубежного -   целый арсенал разных
приспособлений  и инструментов   из  стали, титана,   алюминия,  из капрона,
нейлона и  полиэтилена,   из лучших   сортов резины,   тончайших  крепчайших
тканей. Я полюбил новое снаряжение, но старое сванское снаряжение для ходьбы
в горах, хотя я  уже не доверяю ему свое  тело, представляет  сейчас большую
ценность для моей  души. Оно придумано давно, чтобы  человек ходил в горах и
оставался жив.
     Я побывал  во многих горах, но  наши горы Центрального Кавказа  (как вы
хорошо  знаете,  они  не  самые  высокие   в мире),   остались для  меня как
альпиниста самыми интересными.
     Однажды с Мишей Хергиани мы стояли рядом на одном из приемов в Лондоне,
устроенном  в честь советских  альпинистов. Было  очень  интересно, нам была
оказана   высокая честь. Нас   трогал общий дух  торжественности.  Но потом,
вдруг   как-то одновременно - так  уж  получилось  -  сказали мы друг другу:
"Миша... Иосиф... в горы так хочется, домой, правда?!"






     Кто уходит на вершины и с них приходит, часто слышит  слова о везении и
случае.   Но   слово "повезло"     всегда у меня     рядом  со   словом  "не
повезло".  Человек ведет свою линию  жизни среди противоположно направленных
случаев, и длина ее зависит от того, как ее проложить. Мне говорят: "Везучий
ты, что  выжил  после  удара  молнии..." А  я думаю:  "Невезучий  я, что она
ударила в меня..." Зависело ли от меня тут что-нибудь? Судите сами:
     "...В  1953     году    четверо  альпинистов    траверсировали   массив
Улу-Тау-Чан. Погода стояла тихая, лишь легкая дымка заволакивала небо. Когда
группа достигла  центральной вершины, руководитель   траверса Кахиани сел на
камень и стал писать  записку. Остальные расположились поодаль.  Вдруг перед
грудью Кахиани  что-то ярко вспыхнуло,  и он, потеряв  сознание, покатился с
гребня.  Задержала  его от падения  веревка. Это   был взрыв шаровой молнии,
которая   обожгла  альпиниста  от    груди до   ступней  ног  и   расплавила
фотоаппарат..."*
     А  вот говорит другой  писатель:   "Как курьез  можно привести  случай,
происшедший на  вершине с инструктором Кахиани  в  1953 году. Разряд шаровой
молнии прошел  по  поверхности тела  альпиниста,  кое-где причинил  ожоги  и
разорвал  брюки-тирольки на узкие    ленты.  (Ошибка - штормовые   штаны.  -
И. К.). Самое замечательное произошло с обувью: ботинки на рантовых триконях
мгновенно разрядом были распороты вдоль по задним, каблучным, швам вплоть до
рантов, и  альпинист был буквально выкинут   из ботинок. Шнуровка сыромятным
ремнем при этом осталась туго затянутой"**.
     Верно, все так. Но к этому "курьезу" мне бы  хотелось еще добавить, что
если бы врач-альпинист Тарасов очень долго и упорно не оживлял меня, если бы
товарищи по восхождению очень быстро не спустили бы меня  по гребню, если бы
врачи Тырныаузской больницы очень сильно  не постарались в борьбе с  ожогами
на  всем моем  теле, то  красавица  Улу-Тау-Чан замкнула  бы мою  жизнь, как
замыкает она ущелье Адыр-су.
     Вот такой явился в моей жизни случай.
     Но кое-что тут зависело от меня.  Кое-что.  В группе были медработник и
альпинисты, которых я так подготовил, что они  понимали тот гребень и смогли
спустить по нему беспомощное тело.






     Считается, что  это   самое сложное   восхождение из  тех,  которыми  я
руководил. Может быть, это так.
     На стене   пика  Таджикистан (Памир) я поручил   первый трехсотметровый
участок пройти  мастерам  спорта  Шацкому и  Наугольному  -  фирновые крутые
склоны в основании стены.  Они прошли,  я  приблизился к передовой двойке  и
спросил,   устали они или нет.  Они  не устали  и  попросили разрешения идти
дальше. Но я собрал  всех на скалах. Конечно,  встать рядом мы не смогли, но
было слышно.
     Это было  уже совсем по-особому. Суета  осталась внизу. В первый раз на
душе спокойно от всяких спешек. Голова чиста,  как воздух, затопивший долину
между подошвами моих ботинок и   уже далекой землей.  Памирские ледники   на
высотах четыре-четыре с   половиной тысячи метров  освобождаются  от снега к
концу августа. Был еще  только конец июля,   и ледник был закрыт.   С высоты
хорошо видно,   как снег  просел на  месте  трещин  и больших  разрывов.  Мы
смотрели вниз на свой след, как с борта  только что взлетевшего самолета.  И
на два километра стена уходила над нами вверх. Это был наш маршрут.
     Он  начинался на высоте  четыре  тысячи пятьсот  метров и закончился на
шести  с половиной  тысячах (6618  метров).  Поверьте, что стенная работа на
таких высотах довольно утомительна.
     Я начал собрание: "Залиханов, что  у тебя?"  Он отвечал:  "Восемнадцать
карабинов,  шесть ледовых  крючьев, пять горизонтальных  и пять вертикальных
скальных крючьев,   один скальный молоток, два   зажима..."   Я проверял без
списка.  Нельзя на  такой стене возиться  с бумажками.  Напряжение  было так
велико, что и   теперь  я точно  помню, что   было  в рюкзаке  у  каждого из
восьмерых...  "Баранья    ляжка и   кусок балкарского    сыра",   - закончил
перечисление Залиханов.  А надо вам сказать, что  не  могли мы рассчитывать,
что удастся нам собраться вместе, поэтому продукты у  каждого в рюкзаке были
подобраны в  соответствии  с его вкусом. Мы  старались  во всем сделать  как
можно больше  приятного друг другу, как  малые дети, которые  играют в очень
вежливых взрослых, или, как   влюбленные, старались: что угадать из  желаний
другого. Этот стиль поведения был для нас самый выгодный и самый приятный.
     Я  подумал о расстановке  сил.  Конечно, я  не   раз об этом  думал, но
теперь, когда земля уже ушла, подумал еще раз.
     Когда я  веду в горы молодых  альпинистов, то мы  забиваем крючья через
метр или через два. Но вот по стене идут мастера.  Мастера вообще обязаны не
срываться. А если идешь по очень трудному месту, то чувствуешь, как далек ты
от срыва, насколько надежно держишь себя на стене и какова возможность здесь
для  падения.  Поэтому я бы сказал,  что  для мастера страховка  не только в
крючьях и веревках, но и в нем самом - его руках, ногах  и голове. А если он
будет  ходить    по правилам   новичка,  то  никуда  на  большой    стене не
уйдет. Нельзя увлекаться, рваться ввысь, но и без увлеченности нельзя пройти
трудное место.   Вот почему я  считаю, что  хорошим альпинистом нельзя стать
быстро.  А  каждый срыв -  большая  травма   для характера, для  смелости  и
уверенности, даже если страховка сработала и тело осталось совсем целым.
     Я шел за Шацким и Наугольным, видел их  над собой и проверял их работу,
проверял каждый их крюк и остался один раз недоволен. Я не хочу сказать, что
обязательно умею  бить крючья лучше их  (хотя опыт имею  большой),  но я был
руководителем. На  то  и дается один  человек  в группе, у  которого власть,
чтобы думать обо всех тонкостях больше других.   Он берет на себя эту задачу
и должен  понимать, что остальные как   бы немножко меньше думают,  раз есть
руководитель. Так получается   невольно, так устроены люди, особенно   когда
устанут. Мы тогда не были усталые,  но я понял,  что нужно в самом начале не
пропустить неточность.  Пришлось   мне остановить передовую  двойку  и пойти
вперед самому. Ребята не    обиделись.  Они уже сами    руководили  сложными
восхождениями. Их опыт  не позволил бы  им обидеться, даже если  бы я на них
закричал. Но и я себе не позволил этого.
     Сменив Шацкого и Наугольного, я пошел вверх в паре с Гелием Степановым,
потом  с  Мишей Залихановым.  Оба  они теперь  мастера спорта международного
класса. Они  страховали меня, я был спокоен.  Весь остаток дня  шел впереди,
потому что на таких скалах менять первого - значит потерять много времени. Я
навешивал  веревки, и остальные поднимались  по ним на зажимах. Они смотрели
на меня   снизу. Каждый мог идти   впереди  - все мастера  спорта.  На более
коротких стенах не принято слишком часто идти  по веревкам на зажимах, но на
такой большой стене (мы рассчитывали ее пройти за  восемь суток) я решил как
можно больше экономить силы  людей. Стена была   такова, что мы  должны были
постепенно использовать   весь  наш  ресурс.   Я следил   за тем,  чтобы  мы
находились как можно  ближе все вместе.  Но все-таки  часто была разница  по
высоте  и на тридцать и на  сорок метров. Стремясь  использовать полнее весь
световой день, мы не  знали, где и  как  кому придется ночевать.   Поэтому я
старался  обеспечить такой  порядок  подъема  рюкзаков, чтобы каждый  рюкзак
находился поближе  от своего хозяина.  У каждого в рюкзаке и накидка-палатка
от дождя,  и спальный мешок, и  алюминиевая  платформочка, которую он должен
подвесить,  чтобы,  сидя на   ней, переночевать.  Я  все  время  высматривал
естественные  площадки, чтобы наконец хоть близко  собраться всем вместе, но
так ни разу это нам не  удалось за все  одиннадцать дней, которые мы провели
на стене вместо восьми.
     Примусы у нас были по одному на двоих. Поэтому стремились располагаться
парами. Да и вообще  веселее. Погода была хорошая, но  на такой высоте ночью
приходилось  укрываться   накидками -    малейший  ветерок  сразу  охватывал
холодом. В накидке  есть окошко. Через него  передают еду, питье, через него
можно выглядывать. Если сидишь  боком, то взгляд  идет вдоль стены и  больше
вниз,  а вверх  как-то  не  очень. Но я   старался  расположиться так, чтобы
смотреть  вверх, разыскивая пути. Бывает    это иногда мучительно, никак  не
можешь понять, где лучше. Там   трещин не видно,  а там  вроде бы легко,  но
свежие царапины от ударов камней и ветер тянет запахом, который бывает, если
поиграть в "кремушки". Надо не  давать себе измучиться сомнениями, а растить
симпатию к какому-нибудь  пути. Хорошо,  когда  можно посоветоваться и  есть
поблизости человек. Но если и он начинает сомневаться, это уже слишком много
сомнений. Тогда нужно быстро решать. А решив - идти, потому что самое худшее
- заметаться. Я всегда  стараюсь делать как  можно меньше  траверсов.  Когда
идешь прямо вверх, то  глаза и тело вовлекаются в  большую хорошую работу. А
когда идешь вбок, то как-то нехорошо на душе. Вбок идти тяжелее.
     Прошло дня  три-четыре, и нам казалось (мы  говорили об этом), что идем
уже так давно. А к одиннадцатому дню стали  уже забывать, что было, когда мы
по этой стене не шли. Мы привыкли на ней жить, поднимаясь вверх. Если бы она
была еще выше, то шли бы и шли по ней.  Но, конечно, умом я понимал, что наш
предел где-то довольно близко.
      Самые  сложные  участки  я  проходил   сам.  Такое  уж   есть право  у
руководителя, если  есть силы. Но я  старался, чтобы как можно  больше людей
поочереди шли первыми. Каждый  из нас пришел  сюда, чтобы почувствовать себя
сильным и умным. Надо дать  человеку такую  возможность.   И, когда он  идет
впереди, ему временами бывает так   хорошо, и такой восторг его  охватывает,
что на несколько дней  он и сильнее, и умнее.  Все это, конечно, относится и
ко мне самому.
      Обычно мы  останавливались на ночлег  до  темноты. И пока устраивалось
хозяйство, я уходил наверх на одну веревку.  А  страховал меня Наугольный. А
кто-нибудь, кто  был поближе, готовил ужин  и на нас.  Это было очень важно,
навесить хотя бы одну веревку с вечера.  Утром, когда все тело было затекшим
и совсем деревянным, нехорошо было рисковать, я знал из занятий гимнастикой,
как необходимо размяться, прежде чем лезть на снаряды.
      Перед концом стены  на самом последнем  отвесе мы попали на монолитные
скалы. Здесь можно было двигаться только на шлямбурных крючьях, привешивая к
ним веревочную  лесенку с тремя  дюралевыми перекладинками. Еще за несколько
дней мы обнаружили,  что шлямбуры  из твердых  сплавов, которыми  мы кое-где
пользовались, оказались   хрупкими, выкрашивались, ломались,  или это камень
оказался слишком крепким.
      Что  делать? Я чувствовал, что в  конце концов  может получиться очень
нехорошо. И я хранил один шлямбур. Не знаю почему  показалось мне, что стоит
именно выбрать его из других. Я работал им осторожно и  сохранил его целым к
верхнему участку. Теперь от него зависело, пройдем мы или  нет. И в этом был
вопрос уже  не  только спортивного успеха, но  и  гораздо большее. Не  знаю,
хватило бы у нас сил или  нет спуститься назад по  стене. Я уже говорил, что
вбок идти трудно, да было и  далеко, а через  вершину мы выходили на простые
склоны.   Я бил по   шлямбуру     так   осторожно,   как   будто он      был
стеклянный. Вообще-то я  не сторонник шлямбуров. Ходили  же мы без них очень
долго на  сложные маршруты. А  потом появились шлямбуры,  идти можно было по
любому отвесу и   любому   навесу,  пока  хватит   сил  висеть  и   колотить
молотком. Разве это альпинизм? Альпинизм - это  когда притираешься к камню и
живешь вместе с ним, когда лед, камень и снег становятся продолжением твоего
тела. Альпинизм - это когда  в предельном рывке  идешь прямо вверх и потом с
удивлением видишь, что  пальцы в  крови. И  когда,  в своем  настроении,  не
доказывая никому ничего, знаешь, что в альпинизме есть смысл.
      Почему же я ругаю шлямбур, когда я воспользовался им в тяжелый момент?
Так, наверное, капитаны   парусных   кораблей ругали пароходы,    но,  терпя
бедствие в океане,  спускали на воду  паровой  катер, чтобы спастись.   Они,
наверное, были бы не прочь, чтобы  не стало пароходов, превративших океаны в
озера, а парусных  капитанов в устаревших  чудаков. Но  я верю, человечество
защитит и сохранит альпинизм. Для чего? Я не знаю. Когда  мы выходим в горы,
нами руководят не соображения, а чувства, которые трудно объяснить.






     К 1957 году почти все самые интересные вершины и стены Главного Кавказа
были   покорены.  Пройдены   маршруты   на Ушбу,    Чатын,  пик  Щуровского,
Шхельду-Тау, Вольную  Испанию, на Тютю-Баши  в стенном варианте...  Но стена
Донгуз-Оруна оставалась непокоренной. Тогда мы сделали ее с Мишей Хергиани.
     Те  дни ясно выделяются   в  моей памяти.  Маршрут наш   до сих пор  не
повторен,  но дело не в  этом: что касается нас  с Мишей, стена Донгуз-Оруна
стала для нас чем-то очень личным.
     Мы работали  инструкторами в альплагере   "Шхельда".  В один прекрасный
день  купались, а потом  загорали на чистой  траве. Тогда я и предложил Мише
такой  вариант: стена  Донгуза под ледовую  Шапку  и Шапка  в  лоб. Он сразу
сказал мне: "Давай одевайся, поехали смотреть". Мы встали и попросили машину
у начальника лагеря  товарища Шевелева. "А куда  вы?"  -  "Мы на Донгуз".  -
"Что, с ума сошли? - "Нет, мы только посмотреть  и потом обратно". - "Черт с
вами, но сразу доложите мне  по возвращении". Видно,  были у нас такие лица,
что он подумал, будто эти два диких свана решили лезть немедленно.
     Я вам  скажу, что наш начальник  Шевелев был по  душе нам. Он нас очень
уважал, а мы -  его. Мы всегда были готовы  для таких приятных людей сделать
все, что угодно, и для лагеря. Я еще потом расскажу об этом человеке.
     Было решено заявить  восхождение на Донгуз-Орунскую стену на первенство
СССР по альпинизму.
     Существование   заочных   соревнований по   альпинизму  меня уже  тогда
удивляло, но, когда серьезные люди вокруг меня идут в ногу, я тоже иду.
     Когда мы с  Мишей узнали  в 1955 году   про соревнования, то был у  нас
такой разговор:  как же, ведь  альпинизм - это дружба,  а дружба - это когда
радуешься успехам друга? Но  что получится: если  я буду соревноваться с ним
за медали, запоет у меня в душе та  же альпинистская радость? Нет, она будет
немножко испорчена, если победит он. Тогда  нужно решить вопрос: может быть,
плохие  у   нас  самих  души?   Но  если    нет, то  кто-то   хочет нам   их
испортить. Зачем?
     Но как мы   могли говорить против  медалей, если  еще   не завоевали ни
одной?
     Теперь медали завоеваны, и я говорю: не нужны альпинизму медали.
     Альпинизм не приспособлен для соревнований.  В них заключена опасность,
и  не только для  жизни. Но, конечно, человек  всегда может поступить как он
хочет: есть соревнования или нет.
     Однажды  я читал,  как погиб  в   Антарктиде Роберт Фол-кон  Скотт. Его
дневники. Прочел   и  понял: это  останется людям   навсегда.  Это будет над
войнами, и  над рекордами скоростей, и над  соревнованиями.  Ведь дело  не в
рекордах, не в цифрах и гонках, а просто в том,  каков был человек, как смог
он жить и как смог умереть.
     Я отвлекся, простите, но я все время думаю о Мише.

     Заявку нашу приняли, с  трудом, но приняли.  Федерация  альпинизма СССР
считала,  что эта стена слишком опасна.  Тем более что наверху заканчивается
ледовым отвесом.
     Мы с  Мишей   обрадовались,  что  разрешение  получено, что  нас    так
признали. Признание вызвало радость, но жили мы в мыслях уже на стене.
     В утро перед   нашим выходом на   Донгуз-Орун нас привезли   в машине к
развилке дороги, и через два часа мы подходили к стене, там близко...
     Сначала  нас  было  четверо,  кто  должен  был идти на стену.  Потом...
Кузнецов  в книге "Горы и люди"  пишет так: "...потом Курбан отказался.  Его
можно понять:  слишком много детей   у  него. А тут  и Женя жениться решил".
     Читаю и  чувствую:  что-то не так.   Я спрашивал тех,  кто хорошо знает
русскую  грамматику: дословно  приводит    Кузнецов все Мишины   слова?  Мне
сказали:   нет, раз  нет кавычек,   значит,  мог   изменить.  Тогда я   буду
обращаться  к Кузнецову, не тревожа  Мишину память. Александр Александрович,
вам кажется, что эти люди испугались? И вы говорите об этом Мишиным голосом?
Это неаккуратно. Нет же, это было  не так. Курбан  и Женя, как очень опытные
альпинисты, поняли, что мы  в то время  были подготовлены лучше и что  такую
стену  удобнее  брать  вдвоем.  Как  альпинисты,  они  не   могли этого   не
понять.  Александр Александрович,  взгляните на эту   стену -  вы альпинист,
постарайтесь - и тоже поймете.
     Курбан  Гаджиев и Женя  Тур  пожертвовали своим  успехом ради нас. Наша
радость  после  победы  стала  их радостью. Когда  человек   струсит, так не
бывает. Я  очень хорошо  вижу:  когда человек  радуется откровенно или когда
немного нет.
     Спасибо вам,  Курбан и Женя,  за вашу большую  жертву и за вашу большую
чистую радость!
     Абалаков Виталий Михайлович сказал мне  перед выходом: "Иосиф,  смотри,
ты старший".
     Я был старше Миши на одиннадцать лет.
     Из-за  перевала пришел отец  Миши -  альпинист, мастер спорта Виссарион
Хергиани. Он отозвал меня в сторону и сказал: "Прошу, побереги Мишу. Это моя
единственная  просьба". И он  ушел через  перевал ждать вестей.  Не хотел он
оставаться под стеной.
     Много друзей собралось  смотреть за нами с   земли. Потом мы  все время
чувствовали их взгляды, и даже ночью.
     Мы шли  по старой Донгуз-Орунской  тропе. И все  высматривали апфх. Это
жаба. А может быть,    лягушка. Не очень я   их  различаю, все они   в горах
худощавые и далеко прыгают. Миша  за мной шел  - и оглядывался.  А я  вперед
смотрел.  Достаточно было одному заметить   и сказать другому.  Хорошо, если
апфх встретится с правой стороны.
     Немножко по росе прошли, и вдруг как  выпрыгнет такая с длинными ногами
на  целый метр через тропу  и справа  налево. Ну,  значит,  теперь удача. Мы
знали, что теперь возвращаться не будем, и запели старую сванскую песню:

                      Буба, Буба, какучелла,
                      Буба - старый человек,
                      выпить хочет араку
                      для веселия души,
                      Буба какучелла...
                      Буба, Буба, какучелла,
                      Буба - старый человек,
                      девушку он захотел
                      для веселия души,
                      Буба какучелла.
                      Буба, Буба, какучелла,
                      Буба встретить хочет друга
                      и спросить его: "Откуда
                      ты идешь? Куда идешь?"
                      Буба какучелла-а...

     Развеселились, идем  на подъем. И  постепенно уже лес прошли, на ледник
вступаем, по леднику идем - загораживает стена от нас целый мир, а мы на нее
смотрим, притихли.
     "Вот она, Миша", - сказал я.
     "Вот она, Иосиф. Сами к ней идем..."
     Под стеной заночевали. И слышали всю ночь, как идут камни. Знали, что в
палатку не  попадут,  но  грохот проникал  в  душу;  запах гари   заползал в
палатку. Тут-то мы и поняли, почему с этой ночевки возвращались многие.
     Миша спросил меня:  "Иосиф, как твой  ампутированный палец?" (Незадолго
перед этим на высоте я отморозил ногу). Я сказал, что раз его нет, то нечего
о нем  и спрашивать. Я  сказал довольно резко.  Миша спросил из-за страха за
меня, а не за себя, но если я вышел, то разве можно меня так спрашивать?
     Не раз я  отступал от горных вершин.  Однажды с группой подошел к стене
Чанчахи-Хох и  ушел. В  тот  год на Чанчахи не   пошел никто. Значит,  я был
прав. Однажды на  Шхельде-Тау мы не дошли пятнадцать   метров до вершины,  и
началась     гроза.     Я    сказал,    что     надо  спускаться,     и   мы
спустились. Уполномоченный по району Павел Сергеевич Рототаев решил, что эту
вершину нам надо засчитать. Я сказал - нет, альпинизм должен быть по совести
точным до  последнего метра.  Но он  сказал:  "Пусть твой  альпинизм немного
пострадает, но останется в живых  та молодежь, которую гроза будет заставать
в двадцати метрах  от вершины". И я это   понял. В общем, я  умел остановить
себя и знал, что за это люди не упрекнут.
     Очень сильный камнепад бушевал всю ночь.
     Около десятка групп подходили сюда до нас  и вернулись. Несколько групп
за эти годы приходили после нас. И вернулись.
     Почему же мы не вернулись тогда?
     Какой бы тщательной ни была страховка на веревке, но, если тело и нервы
человека не подходят  для этой вершины, он  погибает.   Как бы тело  и нервы
человека ни были подготовлены  и плюс умелая  работа с веревкой, но  человек
все равно будет побежден, если не принял вершину сердцем.
     В этих словах заключены для меня три правила безопасности альпинизма.
     Попробую  объяснить по трем   пунктам, почему той  ночью,  слушая удары
камней, я не сказал Мише: "Давай вернемся".
     Страховка?  Мы понимали ее  не хуже  законов  жизни, усвоенных  со слов
стариков.
     Здоровье своих тел и нервов чувствовали и наяву, и во сне.
     Лежа той ночью  в палатке под  стук камнепада, мы  с Мишей решили идти,
потому что слишком любили   друг друга  и   хотели оказаться на   этой стене
вдвоем. Не знаю, понятно я объяснил или нет?
     Вспоминаю, как мы познакомились. Это  было в ущелье Адылсу в Украинской
школе инструкторов альпинизма. Подошел ко мне молодой человек и заговорил на
сванском языке. Я как раз ползал по траве, собирая снаряжение, которое сушил
после спуска   с вершины. Мне  стало неудобно,  что он стоит  передо мной. Я
поднялся,  и мы продолжили  разговор  стоя  лицом друг  к  другу.  Мне сразу
понравилось,  что он очень стеснительный и  со взглядом  доброй души. Ростом
невысок, очень  хорошо развит, и все время  улыбающееся лицо. Из разговора я
понял, что ему  одиноко. Но прямо  он об этом не сказал.  И еще я узнал, что
его  дядя   замечательный  человек -  заслуженный   мастер  спорта Гварлиани
Максиме.
     Я спросил: "Нравится   ли  тебе этот  спорт?"   Он сказал:  "Мне  очень
нравится,  но мне  тяжело.  Не  знаю  русского  языка  и  не  могу запомнить
снаряжение, а главное - русские имена".
     Было ясно, что он задумал сбегать один через перевал в свое родное село
Местиа.
     "Кто твой тренер?" - спросил я. Он замолчал, фамилию не мог запомнить.
     "Мой тренер, -  сказал он, - очень  веселый человек,  он бывал на  моей
родине, ростом он небольшой,  несколько слов  знает по-свански, знает  моего
дядю  Максима, хороший  человек,  но фамилия  его трудная, Зах...  Зах..." -
"Захаров Павел  Филиппович, -  сказал  я. И  заставил  Мишу  тут же  при мне
выучить. -  Инструктора надо помнить  и  очень уважать.  Он тебя учит такому
довольно сложному  делу, как сохранение  твоей жизни.  И как сохранить жизнь
другим. Надо запоминать имя, отчество".
     И  Миша это хорошо понял и,  когда сам стал инструктором, представлялся
новичкам: Миша Виссарионович. Тренера Миши многие называли сокращенно Палфи,
по мы так его не называли. В тот же день я поговорил с ним.
     "Он  будет хорошим альпинистом  потому,  что хороший человек,  - сказал
Павел Филиппович. - Знаю, что он собирается один через  перевал, но мы этого
не  допустим.  А сегодня он  назвал меня  по имени отчеству  - значит, скоро
выучит русский  язык. -  И добавил:  - Он  ходит изумительно.  Не исключено,
Иосиф, что вы будете ходить вместе".
     Да, так  и  получилось. С Мишей мы  прошли  несколько хороших вершин. И
судьба привела нас вместе под стену Донгуз-Оруна уже настоящими альпинистами
и мастерами спорта.
      Мы  много разговаривали  на стене. То   есть, пока двигались, говорили
мало. В  работе альпинистам почти не  надо говорить. Если Миша уходил наверх
так, что я его не видел за нависающим склоном, то  по движению веревки знал,
что происходит. Потом сверху крик: "Иосиф, идешь?" - "Иду, Миша!" Но и этого
можно   не говорить. Когда в  Северном  Уэльсе я  ходил  по  скалам в паре с
англичанином Ральфом  Джонсом, то мы не знали  общего словесного языка. Были
язык веревки и настроение людей, сохраняющих друг друга.  Дай бог, чтобы те,
кто говорят по многу слов в минуту, понимали друг друга так, как мы молча. С
Мишей мы перекликались потому, что было приятно среди уходящего вверх и вниз
каменного  пространства услышать на   родном   языке родной  голос:  "Иосиф,
идешь?" - "Иду, Миша!"
     Зато   на  ночевках, когда  мы  висели   рядом, пытаясь  спать,  многое
переговорили. И так  уж отдыхали душой,  что я решил: для организма полезнее
хорошо разговаривать, чем плохо спать.
     Миша тогда недавно женился и спрашивал меня, как сделать семейную жизнь
возможно лучше? Я говорю: "Миша, это сложнее, чем работа на скалах, когда ты
знаешь, что чем сильнее забил крюк, тем лучше для  жизни. Вот на льду нельзя
слишком сильно бить молотком по  крюку.  Нужно, как ты  знаешь не хуже меня,
чувствовать  точную степень удара.  А женщину вообще, как  ты знаешь не хуже
меня, бить нельзя. В этом вся сложность".
     Когда я женился и перевел жену через перевал, то  стали мы жить с ней в
Тегенекли. В  один прекрасный  день встретился я   с фронтовыми  друзьями  и
позволил себе довольно  как следует выпить. Работал  я тогда в сельсовете. А
ребята  были   из Харькова, и   оказалось, что  они в  школе  инструкторов в
Эльбрусе. Провели  мы с ними  время, и они  пошли  в свой  лагерь, а я пошел
домой и, не  говоря супруге ни слова, лег  спать. Слышал сквозь сон, как она
жаловалась моему отцу: видишь, какой он пришел сегодня.  Примерно около часа
ночи мне приснился  ручей, который идет где-то  с  высокой горы  и мимо меня
проходит, но в рот мне не попадает. Я проснулся и  говорю моей жене Нателле:
"Можно ли кружку водички?" А она  мне говорит: "Товарищ Кахиани, ты участник
Великой Отечественной войны, ты  сегодня встретился с друзьями, слава  богу,
что у  тебя с войны конечности  руки и  ноги  сохранились, а во  дворе течет
самотеком  бесплатный  ручей-водопровод,   который  ты сам   сделал.  Можешь
позволить себе встать, пойти к нему и выпить, сколько тебе надо".
     Я   не  мог  спорить, что  у   меня  конечности  целы, поэтому встал  и
направился к водопроводу.
     В первую очередь выпил очень много воды, а потом... У дома отец вспахал
полосу сажать картошку; и в ту дождливую ночь я походил  босиком по колено в
пашне, молча пришел  и лег к молодой  жене  в постель. Она  говорит: "Что-то
ноги у тебя очень холодные". А я ей сказал русскую пословицу, которую знал с
войны: "Утро вечера мудренее".
     С полночи ноги у  меня начали высыхать,   и мне пришлось  чесаться, что
беспокоило ее и не очень ей нравилось.
     На следующий день она говорит моему  отцу: "Наверное, мне придется идти
обратно через перевал, потому что вот так сделал  твой сын". Отец сказал мне
по-свански: "Как ты не понимаешь, что с молодой женой  в постели спать не то
же самое, что ночевать в окопе".
     На  следующий день пошел я  на работу и ни грамма  не  выпил, но пришел
покачиваясь. Ни слова жене не говоря, лег спать. Ночью говорю: "Что-то опять
водички хочется. Неужели придется вставать?" - "Нет, нет!" - говорит жена.
     Миша так  смеялся, что   раскачивался   на крючьях.    Полночи   прошло
незаметно. Он мне рассказывал о своей семье, я давал советы.  А к концу ночи
нам сильно захотелось пить,  и Миша говорит:  "Ты знаешь, Иосиф,  что-то мне
очень воды хочется". А я  говорю: "Миша, если бы  сейчас можно было походить
по земле, то я бы тебе это не уступил".
     В ту ночь, это была вторая ночь на стене, у нас  не было воды. А первую
ночь мы всю шли, потому что по ночам было меньше камней.
     В  свете налобного фонаря выглядывал  малый  кусочек стены, а остальная
она уходила во мрак. Я видел Мишин фонарь и свет  под ним на стене. Иногда я
ничего не  видел, и только  веревка  уходила.   Стук камней  волновал нас  в
темноте: куда они летят? Пока они летели мимо.
     Мы двигались   вверх. Прошло несколько часов,    и первые двести метров
утонули в  темноте под нами. Пройден  нижний скальный участок. Теперь крутой
лед вел нас влево, и я пошел первым. В  спасательных работах мне приходилось
и до этого работать ночью на льду.
     Мы  подходили к бергшрунду, который  надо было преодолеть. При переходе
со льда на чистую скалу  между льдом и  каменной породой есть пространство -
щель, провал - бергшрунд. В сумерках  утра я увидел, что ближний к нам  край
его так исковеркан, будто огромные  звери рвали когтями. Картина была такая,
что  страшно было вступать на этот  лед.  Тем более что  мы знали, почему он
такой: камни его тут били сплошным потоком.
     Уже   разгорался рассвет. На  верх стены  упало  солнце. Еще оставалось
метра два  до края  бергшрунда, когда мы   услышали гул. Этот  звук  обгонял
камни.  Оставалась секунда...  Мы рванулись  и  прыгнули в  бергшрунд. Держа
наготове ледорубы,  мы   готовились  цепляться за  стенки...    Неглубоко  в
бергшрунде был снежный  мостик. Конечно, мы  увидели его прыгая.  Но, что бы
мы сделали, если бы его не оказалось? Став на мостик,  мы сразу подняли лица
кверху и увидели, как замелькали на фоне серого неба  камни и куски льда. Мы
поглядели вниз, в трещину, она уходила в черную бездну.
     На том  мостике  мы  ютились два часа.   Камни  били в край   трещины и
залетали внутрь. Но пока мимо нас.
     "Иосиф, - спросил меня Миша, - на войне так же было? Как было на войне,
страшнее ждать?"
     Я сказал ему, что на войне было просто хуже.
     Я пошел на войну добровольно, как на эту стену,  и тоже добивался права
пойти. Военком меня несколько раз отсылал: "Нет  приказа еще брать в Тбилиси
таких молодых". Но я добился, и меня взяли.  Между  прочим, те люди, которые
спрашивали меня   тогда, зачем сам идешь на   войну, напоминают тех, которые
спрашивали часто, зачем идешь  на гору. Но тем   тогда было легко  ответить:
"Защищать Родину".
     О войне я  не буду рассказывать, о войне  очень правдиво и хорошо  люди
научились рассказывать за тысячи лет.
     Но, вспоминаю, однажды уничтожил я фашистский дзот,  и меня отпустили в
двухнедельный отпуск.  В разгар  войны  я  оставил  фронт и  двинулся  через
Россию. Трудно было добраться до Сванетии, и  я несколько раз уже подумывал,
что мне это не удастся.
     Но вот я среди сванов. Надо ли  рассказывать о том празднике. Был общий
праздник вокруг меня. Люди говорили мне, что праздник для меня. Говорили мне
люди, которых я чтил с детства. В первый раз в моей жизни так было.
     И тогда, дома, в безопасности,  окруженный любовью и слыша родную речь,
я стал чаще думать о тех,  кто остался в окопах.  Я спал в теплой постели, и
мне  приходилось  ворочаться  от мыслей: как  они сейчас там спят?  Я хорошо
знал людей, которые, может быть, в этот момент гибнут.  Я вернулся в часть и
застал всех живыми.
     Нам с Мишей рассказывали,  что,   пока мы  шли по стене   Донгуз-Оруна,
некоторые из  тех,   кто ждал нас  внизу,   не могли  спать.  Ну,  вроде  бы
стеснялись.
     Теперь я вам расскажу, почему так  сложно было идти на Донгуз-Орун. Там
отвесные скалы, снег, прилепившийся к ним, натечный лед, висячие ледники. Но
это как  водится на всех  высоких стенах. Есть у   Донгуза и особенности: он
повернут к   северу,  он  в тени. Вода   затекает   в  трещины  и  замерзает
там. Скальные крючья, попадая  на обледенелый камень, выскальзывают.  Вода в
трещинах,  замерзая, рвет камень, и от  этого по отвесной  скале летят камни
вниз почти непрерывно. Но   это  еще не  все.  На вершине  намерзла  ледяная
шапка. Толщиной  она в сто  двадцать метров, из  них половина навеса. Это не
отвес - это  отрицательный угол, это, извините, если  плюнуть, то и на стену
не попадешь, а сразу вниз далеко-далеко. Как идти по такому ледяному навесу?
     Конечно, мы в общей сложности не одну  неделю рассматривали маршрут и в
бинокли, и в трубы, и просто так. Конечно, мы имели мнение, как идти тот или
иной участок. Но  мы были альпинистами,  имеющими  опыт, и понимали,  что та
жизнь, которая предстоит нам на стене, внесет большие изменения в планы.
     Посвящу вас в некоторые  особенности стенных восхождений.  Допустим, на
вершину можно попасть не только по стене. Можно  пройти по гребню, можно и с
другой   стороны подняться по склонам  меньшей   крутизны. Но  если вышел на
стену, то только два пути - вверх или вниз.   А если забрался очень высоко и
вниз намного  дальше, чем вверх, то путь  остается один - вверх.  Почему же,
спрашивается,  нельзя уйти вбок - сделать  траверс - пересечение со стены на
гребень?
     Не выйдет. По прямой линии не пойдешь -  значит, траверс получится либо
со спуском, либо с подъемом.  Если с подъемом, то   все равно значит  вверх,
только в   выборе  зацепок  ты уже ограничен,   ищешь  их   только  с  одной
стороны. Вот получается сложнее, чем вверх,  когда годятся зацепки и справа,
и слева. Траверсировать со спуском - вообще безумная задача, потому что наше
тело плохо приспособлено к лазанью вниз и по  стенам спускаются на веревках,
которые потом вытягивают за собой, оставляя на стене забитые крючья. Но ведь
веревка висит строго вниз, попробуйте по ней спуститься  под углом вбок. Еще
одно: если идешь  вверх, то  ноги работают  в  естественном  положении и  не
мешают друг другу, а если идешь вбок, то ноги перекрещиваются. Но все бы это
ничего, если бы не одна маленькая деталь: ведь стена-то по ширине соизмерима
с высотой и часто вбок гораздо дальше, чем вверх, а иногда в десятки раз.
     - А если идти ближе к краю?
     На этот вопрос отвечу вопросом: а если не ходить  вообще? И сам отвечу:
можно и не ходить, а можно пойти. Мы пошли.
     Мы вышли на стену почти по центру и никуда с нее свернуть не могли.
     Мы должны были идти вверх и смотреть вверх.  Непрерывно смотреть вверх,
потому что оттуда со  стремительностью артиллерийских снарядов в нас  летели
камни.   Мы уворачивались  от них в   последний  момент, потому что  камень,
ударяясь о стену, резко меняет направление.
     Мы следили за каждым  камнем, летящим в  нас, играя с  ним в игру:  кто
кого обманет.  Один из них чуть  не обманул меня,  но я прильнул к стене так
плотно, что   стал,  наверное, в два раза   тоньше.   И камень  унесся своей
дорогой. Шеи у нас болели больше рук и ног - так вертели мы головами.
     Это было днем, когда мы  выбрались из бергшрунда  и пошли по сверкающим
скалам. Натечный лед сверкал на них. Эти  очень яркие пятна льда притягивали
нас как магнит,  но мы старались их обойти.  Что значит - притягивали? А вот
что: по стене хоть и намечаешь  заранее путь, но она  тебя все равно куда-то
влечет. И очень трудно сопротивляться ее воле.
     Мы шли по стене день за днем, преодолевая ее сложности и ночуя там, где
нас не могли достать камни. Это были очень крутые участки под карнизами, где
нельзя    было  найти  выступа, чтобы    хоть  как-то  сесть. Мы подвешивали
веревочные  лесенки с тремя дюралевыми перекладинами  и на этих перекладинах
сидели. Между прочим, тогда такие лесенки только начинали применять. Нам дал
их  Виталий Михайлович Абалаков.   Теперь  лесенки дополняют  еще  дюралевой
площадкой. Но нам на ночлегах приходилось висеть сидя на жердочках.
     Мы шли по  стене.  Стена влекла нас  в  ловушки, которые мы  обходили с
большим напряжением. А иногда   даже на трудных участках становилось  совсем
легко, каждый шаг приносил   успех,  прочные зацепки радовали тело.    Какое
счастье, когда чувствуешь и применяешь свою силу!
     Миша выходил  вверх, а я его  страховал. Надо  очень напрягаться, чтобы
как можно раньше почувствовать, когда случится срыв. И руки должны успеть на
сколько   можно выбрать веревку, пока сорвавшийся    падает и еще не натянул
веревку, и с  точностью до очень малого  мгновения предчувствовать  руками и
телом рывок и принять его на себя, использовав всю свою силу, и одновременно
сохранить мягкость.
     Но я уже говорил, что при мне еще никто  не срывался. Мне ребята не раз
говорили: "Ты так  на нас смотришь, что  мы не срываемся". Конечно,  человек
всегда чувствует, как за ним смотрят.
     Последнюю ночь мы провели под самой Шапкой.  Увидели маленький каменный
карнизик, а  под  ним  горизонтальную трещину  и  решили, что  в  нее забьем
крючья, а головы спрячем под карнизик.
     Я  прицепил  две  лесенки, вдел в   них  ноги, а  на  коленях пристроил
примус. Ничего, кроме чая, нам не хотелось. Даже мысли не появлялось о еде -
так хотелось пить. Я  разжег примус, поставил  на него кастрюльку и привязал
ее для страховки к одному из  крюков, на котором  висел сам. Примус привязан
не был, я сжимал его коленями, и он уже начинал приятно согревать их. Пока в
кастрюле растапливался снег и лед, Миша немного в стороне продолжал забивать
крючья - благоустраивался. Мы уже привыкли к  разным висячим положениям. Вот
и сейчас так  спокойно готовились к чаепитию, словно  и  не было под  ногами
зияющей  пустоты. Но я уже  не раз замечал в  своей  жизни, что стоит только
ощутить  покой и   умиротворенность, как   обязательно произойдет что-нибудь
неприятное. Вот и в это мгновение на нас уже бесшумно летели глыбы льда.
     Меня вдруг швырнуло куда-то в сторону: боль в плече, в ногах...
     "Эрмиле-е!" - услышал я Мишин крик.
     Это  мое  сванское  имя. Перед   войной  в Тбилиси,  когда   я учился в
техникуме физкультуры,  меня переименовали   в  Иосифа, и в  книжке  мастера
спорта по гимнастике я  уже   был Иосифом Георгиевичем.   С  тех пор так   и
зовусь. Потом, с   легкой   руки английских альпинистов, я   стал   мистером
Джозефом.  Прижилось, некоторые  ребята и до  сих пор  меня  так зовут.  Вот
сколько я имею имен.
     Но в тот миг Миша закричал: "Эрмиле!"
     Когда  я   начал    приходить в    себя,  то   увидел,    что  вишу  на
самостраховке.   Удар опрокинул  меня,    хотя   ноги остались вдетыми     в
лесенки. Если бы не  кастрюлька и примус, которых теперь  не было,  то кусок
льда раздробил бы мне колени.
     Миша мгновенно оказался около меня и ощупал мое рассеченное плечо.
     "Иосиф, как ты, Иосиф?" - говорил он.
     "Чай, кастрюлю - все унесло, Миша", - сказал я.
     Но рука, слава богу, работала.
     Тем временем  наступила ночь, и внизу, в  долине, наши друзья уже ждали
от нас условного светового сигнала.
     Там были  наши  учителя,    заслуженные  мастера спорта   Абалаков    и
Гусак. Абалакова все хорошо знают, даже люди далекие от альпинизма. Гусака -
меньше, хотя он знаменит среди альпинистов. Гусак  был невысокого роста, его
очень  и очень все  любили.  А у французов  (не  знаю, жив ли  сейчас) такой
высокий альпинист    Марсель   Ишак. Тоже   альпинист  мирового    класса. И
спрашивали: "Кто Гусак?" - и отвечали: "Русский Ишак, только маленький".
     Из Сванетии из-за перевала  пришли  болеть за нас  заслуженные  мастера
спорта Бекну Хергиани  и Годжи Зурабиани. Для  нас, сванов, это было большой
честью.
     Мы тогда  никак не  могли понять  и  все время  удивлялись: почему  так
получилось,  что такие уважаемые и  знаменитые люди пришли  смотреть на наше
восхождение, и достойны ли мы этого?
     Я помню  еще много других друзей, которые  ждали нас  внизу, но не могу
сейчас всех  перечислить, потому   что о   каждом  что-то обязательно   надо
рассказать.
     Когда  ледяной обстрел  прекратился, то мы  не  сразу пришли  в себя. А
когда  пришли  в себя,  я вспомнил  про  световой  сигнал.  Мы зашевелились,
начали разыскивать пленки  и от  волнения найти не  могли.  Мы  боялись, что
спасатели  уже идут в темноте и  рискуют ради нас.  Ракет  мы не взяли из-за
экономии  веса,  рацию тоже. Сигналы подавали   поджигая куски  пленки. По я
никак не мог  их  нашарить рукой  в рюкзаке.  Тогда Миша вытащил  пленку  из
фотоаппарата, и я поджег ее.
     Еще не начало светать, когда мы собрали рюкзаки.   Я забил в щель рядом
с двумя   скальными еще один,  ледовый, крюк.   Скальные крючья плоские,  из
мягкой,     вязкой  стали, они    повторяют   трещину   в  глубине  камня  и
заклиниваются. Ледовый   крюк  жесткий, четырехгранный,  но  он  в два  раза
длинней скального, а мне спокойнее, когда что-то глубоко забито.
     Я выпустил Мишу на двух веревках.  Одну он пропускал в карабины каждого
из промежуточных крючьев, а  другую - через один. Так  веревки легче  идут и
было больше надежды,  что одна из них  останется цела, если  другую перебьет
глыба.
     И вот Миша подошел к многолетнему льду. Лед оказался слабым.
     "Нет, не держится крюк!" - сказал Миша сверху.
     Потом он все-таки забил крюк и подвесил к нему лесенку. Потом на первую
ступеньку поставил ногу, а я  потихоньку потянул веревки, приподнимая Мишу и
прижимая его ко льду.
     Крюк держался. Миша переступил на вторую ступеньку, а коленом оперся на
третью. Крюк держался. Теперь забитый крюк был у него на уровне груди. Тогда
он начал освобождать  руки и поднимать  их над головой.   В одной он  держал
крюк, а  в другой айсбайль  (ледоруб, совмещенный с  молотком).  И  снова по
звуку я слышал, как ненадежно заходит крюк...
     Четыре    часа  длилась эта работа.  Со    всем  старанием мы  отгоняли
накопленную  усталость   и стремились   остаться     на высоте -    не  быть
сброшенными. Начало казаться, что мы не одни - вместе  с нами тут существуют
глубина,  небо, ветер  и лед,   который не хочет   нас держать,  но пока еще
терпит.  Толщина его  велика, и он выступает  далеко над стеной, а мы  можем
прицепиться только к самому тоненькому слою у его поверхности. Ему даже лень
нас скидывать.  Потом с каждым шагом и полушагом он начал прочнеть. Это было
как выздоровление.    Вдруг ветер, который  дул  раньше  снизу,  пропал.  Мы
оказались  в спокойствии  и тишине. А   над головами всплывали и распадались
летучие снега. (Вы можете видеть их из долины. Их называют "снежные флаги".)
Тот  ветер, который их  поднимал, дул сверху. Когда  мы  до него дотянулись,
сразу иней нарос на бровях и ресницах.
     "Ты поседел, Иосиф!" - сказал улыбаясь Миша.
     "Ничего, пусть это останется мне на память, Миша!"
     Мы пришли на вершину, а ветер вдруг ушел и оставил нас с ней наедине.






     После вся  радость от    нас  ушла. Мы   начали спускаться  в   сторону
Накринского ледника.    И   явилась нам   мысль,  что   надо   теперь делать
описание... Если такое восхождение не описать, то все пропало...
     "Что пропало?"  - подумал я. И стеснилось  в груди от  мысли, как будем
мучаться с описанием, не умея этого делать...
     Не  хотим   ничего делать!   И  рассказывать   о  горе не   хотим.  Что
спрашивать?! Вот она  стоит рядом, никуда  с места  не  сдвинулась.  Идите и
смотрите! А хотите - лезьте. И мы немножко с Мишей поговорили об этом.
     От  раздражения  чуть не заблудились  в районе  перевала.  Потом ниже у
озера  стали  попадаться альпинисты, которые   вышли навстречу. Мы старались
быть со всеми очень вежливыми и благодарными. Но сразу поехали в "Шхельду" и
забились в свой  домик. Я затрудняюсь сказать, что  получилось, но мы сидели
молча в комнате  из четырех стен, выходить  не хотели, а на звук открываемой
двери поворачивались как на грохот камня.
     Нам    нужна   была  тишина.     Невозможно    было  напрягаться    для
разговора. Каждое слово,   которое  приходилось  говорить,  казалось  ужасно
глупым, а правильных слов сказать не могли.
     Ночью я вздрагивал  так сильно, будто  изнутри вдруг ударяло.  И что-то
снилось, снилось, но не стена. Утром нам было еще хуже. Мы просто попросили,
чтобы  к нам, пожалуйста, вообще никто   не заходил.  А  мне захотелось уйти
опять на стену.
     Но пришел начальник лагеря Арон Исакович Шевелев и сказал:
     "Ребята, идите сюда".
     Мы вышли с ним за дверь.
     "Садитесь в машину".
     Никого, кроме нас,  в машине не было. Шевелев  вел  машину и с  нами не
разговаривал.  Я подумал, что если  привезет  нас к  врачу, то повернемся  и
уйдем. А если захотят помешать, то вылезем в окно.
     Потом вижу город - по Нальчику едем.  В машине жарко, крыша накалилась,
и в городе жара...
     "Выпьем водички, ребята", - сказал Шевелев.
     Мы вышли и выпили водички. Стоим, смотрим на  уличное движение, на дома
с открытыми окнами и на собак...
     "Я  сейчас", -  говорит Шевелев. Сел  в  машину  и уехал.   Мы пошли по
ровному асфальту, походка у  нас была грубовата.  Никто нас вокруг не знал и
ни о чем не спрашивал.  В парке увидели  цветы,  людей, которые отдыхали  на
скамейках, дети бегали вокруг.  Мы прошли весь  парк.  Вдруг мне захотелось,
чтобы  подбежал какой-нибудь ребенок  и спросил:  "Дяди,  откуда вы  идете?"
Тогда бы я ему рассказал, как и где мы были.
     Миша вдруг говорит: "Что-то, Иосиф, пятка чешется, опять нам, наверное,
дорога предстоит".
     Когда   мы  вернулись в   "Шхельду", был дождь,   и  ветер, и временами
принималась пурга. Нас сразу встретил Шевелев и сказал:
     "Хорошо, что вы  приехали, группа гибнет  на траверсе Гадыл-Башкара. Мы
ничего не можем сделать, стена обледенела..."
     И еще он  нам сказал, что слышно,  как пострадавшие кричат. Девушка там
одна кричала: "Позовите Мишу, Иосифа!"
     Мы сразу  вышли: Миша, Миша Младший  (тоже Хергиави,  родственник Миши,
вообще-то он был старше, но в альпинизме, при Мише, он сам себя, да и мы его
так  называли) и  я. Пострадавшие оказались  на сложной  стене. На четвертый
день они   перешли  вершину и начали   спуск  на  веревках  в сторону  плато
Джан-Туган.   Остановились ночевать на  площадке. А   ночью ветер им палатку
разорвал, и под  мокрым  снегом и  ветром   люди моментально  обледенели,  и
веревки тоже, и сама стена тоже. Теперь двинуться с места люди не могли.
     Мы спешили, мы очень спешили и слышали крики.  Погода была ужасной. Вой
ветра проникал  в   душу, а  руки мерзли  мгновенно.   Когда  мы  вылезли на
площадку, а те люди увидели нас, то я помню, как стали оживать и светлеть их
лица; будто чернота смерти нехотя сползала с них.
     Один из пострадавших был очень плох.  Мы старались напоить его чаем, но
это было трудно. Мы укутали его в сухой мешок и скорее начали спуск.
     Он был привязан к Мише на спину, а  я их сопровождал.  Миша Младший тем
временем готовил к спуску остальных. Пострадавший иногда  приходил в себя, и
мы с ним старались разговаривать. Он сказал: "Осторожнее будьте, не рискуйте
из-за  меня, я подожду".  Он вел себя очень  мужественно,  но он не выдержал
спуска.
     Остальных мы спасли.
     Если бы мы подошли  хотя  бы на  час  раньше!  Как получилось, что  нас
пришлось увезти в город?!
     Когда  ты овладел альпинизмом, то  самое  лучшее, что остается делать в
жизни, - это  спасать в горах  людей. И если  получилось так, что можно было
сделать больше и от тебя это зависело, становится тяжело.
     Мы сидели в своей комнате, пришел Шевелев и сказал:
     "Ребята, вы не  правы совсем. Успокойтесь, не все  могут так спасать на
обледенелой   стене, не  все   и хандрят   после восхождения.    Может быть,
альпинизм и придуман для того, чтобы выяснить, где предел человеческих сил?"
     Он говорил добрые слова. Нам стало легче.






     Когда Миша шел по скалам, не думалось о технике, просто смотрелось, так
это было красиво.
     Когда на  Крымских соревнованиях он шел  вверх, зрители замирали, не от
страха (какой  там страх, страховка сверху  тросиком) - от восхищения.  И он
неизменно становился чемпионом страны.
     Идти по скалам   - это как  песню петь,  остановиться нельзя, не  будет
песни. Идти  по  скалам  - это  взглядом обгонять  руки,  а руками  обгонять
взгляд. Идти  по скалам -  это испытывать  быстрый подъем  своего тела. Но я
считаю, что идти   нужно спокойно, так,   чтобы в каждый момент можно   было
остановиться и  двинуться дальше,  когда   захочешь. А   это уже  стиль   не
скалолазов.
     Вот сижу  дома на диване, а  тянет куда-нибудь, за скалу уцепиться. Это
высшая радость, которую  могу представить. Я  просто скучаю без скал, к  ним
привык. Всю жизнь они у меня под руками, а я у них на груди.
     Они меня держат. Когда  они надежные - они  добрые. Но даже  ненадежные
скалы были ко мне   добры.  Я  все  думаю: почему   спортивное  скалолазание
появилось в  среде   альпинистов? Могло   бы  ведь  и  просто среди   других
спортсменов, ведь это же не альпинизм?
     Наверное, становится обидно иногда альпинистам, что  никто не видит их,
и захотелось показаться, пройтись на глазах у всех.
     Конечно, заманчиво,  я  понимаю и нисколько  не порицаю.   Но это очень
далеко от суровой чистоты альпинизма, от людской  теплоты на холоде высотных
скал, когда тебя никто не видит.
     Я  никогда  не  занимался спортивным   скалолазанием.  Соревноваться на
скорость, с верхней  страховкой, стартуя  на  земле и финишируя наступив  на
разрисованную черту? Я этого не хотел. Почему?
     По нескольким  причинам:  ампутированный  палец (это препятствие  можно
было бы преодолеть), подмена   духа альпинизма азартом соревнований,  не мог
поверить, что срыв допустим, что можно сознательно  рисковать срывом. И еще,
я  боялся, что этот   стиль укоренится во мне  и  подведет там, где  верхней
страховки не будет.
     А Миша очень увлекался  скалолазанием.  Он говорил, что в  скалолазании
медали несомненны, они без всяких неясностей и они чисты.  На восхождениях у
нас  был разный стиль  передвижения,  но никогда  у  нас не было споров.  Он
попадал под мое влияние и принимал мой стиль.
     Он  всегда верил в мою  интуицию.  Иногда я   кричал ему: "Миша,  стой,
прижмись". И он моментально выполнял это. А потом удивлялся: "Как ты угадал,
что пойдут камни?" А я не мог объяснить, наверное, просто чувствовал повадку
горы, как чувствует охотник, куда прыгнет зверь.
     Все, что я умел как альпинист, Миша  старался понять и освоить. Но душа
его рвалась к своему стилю. И, конечно, такой альпинист,  как он, должен был
получить свободу.
     После Донгуз-Оруна мы  редко ходили вместе.  Миша  руководил рекордными
восхождениями,  и я тоже.  Понятно,  что в одной  группе  не может быть двух
руководителей. Мы ходили  в  разных ущельях, в   разных районах.  Но,  когда
встречались  вдруг и снова шли  вместе, это был для нас  праздник. Я в такие
минуты  и  часы ясно чувствовал,  что,   не будь званий,  значков,  медалей,
разрядов,  да и самого понятия  "альпинизм", мы с ним все  равно бы ходили -
ходили бы и ходили в горы.
     Теперь иногда говорят, что Миша ходил  в горах не  как альпинист, а как
скалолаз. Нет, Миша был альпинистом самого высокого класса. Просто стиль его
мало кому мог подойти. Вспоминают тогда "Русский  вариант" и спрашивают: как
это понять?
     Мише всю жизнь было трудно отвечать на расспросы.  Это наша общая с ним
беда.  Но   слыша вопросы,  мы как   бы  накапливали  их, чтобы когда-нибудь
ответить. Ему не пришлось, придется теперь это делать мне.
     Когда Миша вернулся из Франции, а я уже  слышал, что он там выкинул, то
все очень ясно мне объяснил.
     "Это был не альпинизм, - сказал он, - это была борьба за Альпинизм".
     Это было  на северной стене Гран-Жораса. На  самой знаменитой и сложной
стене Французских Альп. Она и большая к тому же (тысяча двести метров). Миша
и Слава захотели взять эту стену.
     Слава   Онищенко  -   очень  сильный     альпинист,  по профессии    он
врач-хирург. Слава приятный, скромный человек, но особенно меня трогает, что
он хирург. Я  это чувствую. Такая благодарность  у меня к врачу, который нас
поправляет. Этот другой человек делает все, что в его  силах, чтобы ты жил и
тебе было хорошо.  Я не врач, я только  горный спасатель, но хорошо чувствую
врачей. Это такие люди, которые друзья всем.  Вот и сейчас вспоминаю Абдуева
- врача нальчикской городской больницы.   Он говорил мне,  когда в горах  на
мотоцикле  я сломался. "Будешь ходить  в горах. Хотя  вы там  так и норовите
сломаться. Но  ничего,  видно, так уж вы   устроены, что вас надо  постоянно
чинить. Будем чинить".
     Миша рассказывал мне, что на том маршруте  есть один участок, где нужно
пройти сильно вправо, спуститься вниз, еще небольшой траверс, а потом только
вверх.
     Перед  этим  участком стояла группа  альпинистов.   Они устали и решали
вопрос: продолжить восхождение или начать спуск.
     Миша и Слава подошли и остановились. Скромно ждут.
     Те их  спрашивают: "Кто   вы?"   -  обычный вопрос  на    международных
маршрутах, вроде бы: "Давайте познакомимся". - "Мы русские".
     Видно, тех альпинистов это подогрело, и они решили продолжить подъем. И
заняли участок. Но шли очень медленно.
     Целый час Миша и Слава стояли и скромно ждали.
     Потом очень вежливо предложили: давайте мы вам поможем.
     Те отказались.
     Тогда опять  очень  вежливо, прижимая   руку  к сердцу,  Миша  и  Слава
попросили:  пропустите нас,  мы быстро  пройдем  и  вам  не помешаем. Но  те
альпинисты не согласились.
     Тогда Миша пошел прямо вверх. Он шел по инерции вверх бегом. Мельчайшие
зацепки не могли бы удержать его, если бы  хоть чуть-чуть приостановился. Он
не  мог  остановиться  и забить  крюк. Над   хранящим безмолвие Славой  Миша
поднялся на  головокружительную высоту. Зато закричала  вся гора - несколько
групп, что  видели: "Не  надо!  Не туда! Там нет   пути!"  - кричали  люди и
хватались за головы.
     А он прошел у всех на виду, забил крюк и принял Славу.
     Это сделал сильнейший скалолаз и альпинист мира.
     Тот путь французы назвали "Русский  вариант".  Его никто не повторил. И
дай бог, чтобы никому больше не пришлось по той скале так идти.
     Миша  был   жив,  а  уже    становился легендой. О     нем много писали
хорошего. Но  вот уже после его смерти  выходит книга, где  приводятся якобы
его  рассказы  об  ушбинских  зеркалах.  Группа  шла  тогда по  стене, ранее
считавшейся неприступной из-за  этих  самых  "зеркал" - гладких   монолитных
участков. Конечно,   их можно было пройти только   на шлямбуриых крючьях. Но
Миша  всегда презирал  эту работу.  Он считал ее   не альпинизмом, а  как бы
вспомогательной  техникой при альпинизме,  чтобы  добраться до тех участков,
где можно  опять рвануться вверх на собственных  руках и ногах.  И он прошел
там довольно большой  участок без промежуточных крючьев. Но  вот как об этом
пишут: "...Пошел лазаньем в скальных туфлях, а тут град.  Туфли не держат на
скалах. Ушел  вверх  на сорок метров,   шел без страховки,  негде было крюка
забить. И застрял! Не  могу найти зацепки и  все! Чувствую, слабею, долго не
продержусь.  А веревка к  ребятам идет. Полечу  и их сорву.  Тогда я крикнул
вниз: - Отвяжите веревку!.."
     Я спрашиваю  моего младшего брата  Джумбера: "Что  это такое? Кто такие
эти люди, которым Миша мог так крикнуть?"
     Джумбер  отвечает:  "Те,  которым   он  не мог так крикнуть, - это я. Я
держал Мишину веревку вот этими руками".
     Джумбер поднялся и вышел.
     Я знал, что Миша не мог Джумберу так крикнуть, но все же спросил.
     Если  пишется что-то об  альпинизме,  то нужно  понимать, что нет таких
случаев, когда веревка может быть отвязана. Потому  что, идя в горы, человек
допускает, что,  может быть, придется  красиво умереть, но не оставляет себе
возможности сомнительно выжить. Это основное правило горной игры.
     Я  понимаю, что может случиться человеку  растеряться и выжить, нарушив
это правило,  которое сам взял, как свое  знамя; но это беда,  это несчастье
самое страшное. Разве мог Миша  такое предложить? Нет, это просто  неудачный
прием, стремление вызвать у читателя чувство страха.
     Это беда   альпинистов, что они почти  никогда  не рассказывают сами, а
альпинистов-сванов в  особенности. Все только  о  них рассказывают.  В конце
концов, я не против сказок, но надо менять имена.
     Об отношении   нашем  к медалям я   уже   рассказывал.  Но   Миша очень
болезненно переживал несправедливость. Когда его восхождение на Ушбу оценили
несправедливо, он решил уйти из альпинизма.
     Об этом узнала    Александра  Джапаридзе,  сестра  погибших Симона    и
Алеши. Когда Симон погиб   на Тетнульде, Алеша  пошел в  горы. Он  был очень
сильным  альпинистом и на уровне техники  тридцатых годов  сделал почти все,
что  было возможно.  Но  хотел еще  больше   осложнить задачу и  стал ходить
зимой.  Зимой он  и  погиб  на  Ушбе  вместе  с  Мухиным  Колей и  с  Аниани
Келешби.  Много  лет  прошло,  пока  их   нашли на леднике   Гуль.  И пришла
Александра, тогда уже знаменитая  альпинистка, и опознала  брата. И всю свою
жизнь она посвятила памяти братьев и горам.
     Она позвала к  себе Мишу Хергиани,  расспросила и успокоила. А потом на
поезде  поехала в Москву.  На самолете она уже не  летала, было ей уже много
лет. Что были для нее эти медали? Что было для нее настроение молодого Миши,
которого она  к тому  же вполне смогла    успокоить?  Очень пожилая  женщина
поехала  из  своего дома в  другой  далекий город,  потому что  в альпинизме
произошла несправедливость.
     Справедливость была восстановлена. Но Миша потом так жалел, что проявил
обиду. Он так досадовал на себя и стыдился, что поддался настроению тех, кто
придумал медали в альпинизме.
     Много сделали нехорошего медали  в альпинизме.  Я знаю  одного человека
(если бы  только  одного такого), он со   своей командой специально  слишком
долго   шел   по стене, создавая    "особую трудность".  Чуть   ли  не месяц
шел. Конечно, все время он не висел  на стене, а  спускался вниз, приходил в
лагерь, парился  в бане, отдыхал. Ничего не   имею против чистоплотности, но
мне   тяжело видеть  в альпинизме  нечистоплотность.    И той командой  были
получены  медали. Вы спросите: зачем же  с таким человеком  ходят и почему о
его проделках молчат?
     Отвечу прямо, но кое-что придется объяснить.
     В альпинизме  у нас  теперь  только мастер  спорта получает возможность
ходить  достаточно свободно. Чтобы  стать мастером  по действующим правилам,
нужно  занять хорошие места на   чемпионате страны.  Чтобы восхождение  было
признано одним из лучших, оно должно быть  одним из самых сложных, а значит,
дорогим. А откуда  взять на него деньги? Вот  и приходится примыкать  к тем,
кто умеет их доставать. Если это правило о мастерском звании отменят, я буду
рад. Ведь не всегда же оно  было. И никто не скажет,  что альпинизм от этого
был хуже.
     Зачем ты   ругаешь наш альпинизм,  спрашивают.  Да  нет же,  я  ведь не
ругаю, а переживаю за кое-что. Ну неужели вся жизнь в альпинизме не дала мне
права за кое-что переживать.






     Я восходил на  высшую  точку Советского  Союза -  пик Коммунизма  (7495
метров). Выше мне побывать не пришлось.
     Не  раз  читал и   перечитывал я   впечатления  от  выхода  на  вершины
восьмитысячников: у Тенцинга, Хиллари, Эрцога, Эванса, Тихи.
     Слова,  сказанные этими людьми, проникают мне  в душу  и возбуждают мои
собственные  впечатления. Я сразу замечаю,   что испытанное мною слабее.  От
этого мне и обидно,  но одновременно думается: значит,   я бы мог  подняться
выше.
     Несмотря на свой ограниченный  опыт высотника, я хочу сравнить ощущения
при достижении высотной вершины и при победе над стеной.
     Высотная вершина - это переход в иной мир.  Себя не узнаешь, не узнаешь
и  то, что видишь. Сквозь новизну  с трудом пробивается  радость победы. Она
заставляет шептать торжественные слова, и самому себе удивляешься.
     Морис Эрцог    и   Луи  Ляшеналь  были   разведчиками  неведомого  мира
восьмитысячника.  Я перечитываю  героические страницы   повести  Эрцога и  с
содроганием вижу картину, как пятнадцать  человек, расположившись на склонах
колоссальной горы,  помогают подняться на ее   вершину двоим, а  потом несут
вниз  то, что  от  этих  двоих осталось: их  искалеченные   тела, чудом  еще
живые. Это трагедия высотной вершины.
     Альпинист, который  способен  Туда подняться, не  может  позволить себе
забыть, что теперь нужно остаться живым, успев спуститься. Тогда внизу будет
победа.
     А на стене победа наверху. Ее берешь руками и пьешь.
     Что же  касается высотных стен, то там  совмещается и то, и другое. Что
при  этом получается?  Трудно сказать,  но  все-таки  кажется  мне, что и  у
высотных  стен победа тоже  наверху.  Есть что-то правильное  в том,  чтобы,
преодолев сложный подъем, там   наверху перейти через грань,  после  которой
путь вниз проще.
     И наоборот: если путь подъема  и  спуска самый  простой из возможных  и
один и тот же, то с каждым шагом вверх на пределе сил как бы закрываешь себе
все больше и больше путь к возвращению. А высота завлекает. Так, в 1924 году
Ирвин и Меллори скрылись на подступах к  вершине Эвереста, и больше их никто
никогда не видел.
     На  высоте идешь  вверх, как  бы  не замечая.  Тяжелый труд  становится
целью  жизни, нет выхода  иного  в сознании,  как   только идти вперед,  что
означает  вверх. Что  при этом  представляет из себя  человек, становится он
примитивнее или  наоборот?  Не знаю,  но  человек сильно меняется.  Сознание
сковано, обдумывания простейших  задач стараешься избежать,  и как  выход из
этого  тупика остается  движение. В этом  ужасном  движении проходят чувства
темные и  светлые, по силе    своей  неведомые  внизу. Вот как    засасывает
высота. Но  тут   должна сработать натренированная воля   восходителя. Нужно
заставить себя  не    только работать телом,  но    и  мучительно думать   -
мучительно, потому что иначе не получается - о возвращении.
     Принято    считать,  особенно в   книгах,   что в  необычной обстановке
"выворачивается нутро  человека":  благородство обостряется,  обостряется  и
низость. Но думаю, что это не так. Обостряются  только благородство и широта
человеческой  натуры,   потому  что  обстановка упрощена    и  сама по  себе
приспособлена   к  проявлению  благородства.  Я не  раз  замечал,  что люди,
выглядевшие красиво на восхождении,   в житейских ситуациях вели себя  очень
мелко. Я думаю, что это  происходит оттого, что все  в жизни боятся разного:
одни драк, другие гор, третьи начальства. Когда я встречаю человека, который
вроде   бы не боится ничего,   то я всегда насторожен  и  ищу в нем какой-то
большой скрытый страх.
     В  альпинизм часто  идут  люди,  которые  нигде не  чувствуют себя  так
свободно и уверенно, как в очень немногим людям  доступных местностях. К ним
отношусь я.
     Там  у меня  нет опасений,   что  со мной   не  посчитаются, что   меня
кто-нибудь попытается унизить, что кому-нибудь я покажусь смешным.  Не знаю,
только поэтому   или  по многим еще причинам   я  хожу в горы,   но  в них я
счастлив.
     И как каждый человек, который дорожит чем-то своим единственным и очень
драгоценным, я  необычайно ревнив. Я совершенно  терпеть не могу, когда люди
используют горы   и престиж альпинизма  для достижения  своих  очень узких и
личных целей!
     Теперь я расскажу о трагедии на пике Победы.
     Можно ли потерявшего силы альпиниста оставить подождать вблизи вершины,
укутав, обезопасив (насколько  это возможно на тех  высотах, где и здоровому
надо спешить и спешить), -  сложный вопрос.  Я бы так  никогда не сделал, но
тем не менее  это довольно трудный вопрос.   Если ответить однозначно - нет,
если вменить  группе в  категорическую  обязанность, не  заходя на  вершину,
немедленно спускать уставшего, то это  может быть источником опасности еще с
другой стороны: ведь если каждый человек будет знать, что при его отказе вся
группа пойдет вниз, даже   из-под самой вершины  -  то он  скорее согласится
умереть, чем  остановиться. И   он умрет  - такие  случаи  были. Поэтому   с
моральной  точки зрения этот  вопрос должен быть  оставлен для решения самой
группы, уже там, а не  здесь, внизу. Но такая  свобода решения возможна лишь
тогда, когда самой большой заботой группы является жизнь каждого человека.
     В  той группе мнения  разделились: Миша  Хергиани и Теймураз Кухианидзе
говорили об  отказе от вершины  - двое против четверых.   Пострадавший  тоже
хотел  остаться  и  ждать.  Тогда,  не обсуждая  больше,  Миша   сказал:  "Я
немедленно  буду его  спускать".  Правильно  он сказал. Не   стал  бы  я там
учитывать мнение пострадавшего и вообще бы не стал решать голосованием такой
вопрос. Я бы не стал его даже обсуждать, всем вниз немедленно - и все.
     Трое по-прежнему хотели идти наверх.  Тогда Теймураз пошел с ними, хотя
не хотел.  Почему? Да просто втроем в  связке идти было гораздо сложнее, чем
двумя двойками. И Теймураз пошел.
     Четверка ушла. Миша, привязав Мишу  Кадербиевича (это был Миша Хергиани
Младший) на веревку, потащил его волоком вниз  по снегу. И в ближайшие сутки
Миша сделал для спасения  человека то, что   было выше человеческих сил.  Не
знаю, кто бы смог еще такое совершить.
     Тем временем   четверка  взошла на вершину,   оставив рюкзаки несколько
ниже. На вершине  они разошлись. Илико Габлиани  и Теймураз  начали спуск, а
Кирилл Кузьмин  и Джумбер  Медзмариашвили прошли  по гребню   дальше. Кирилл
хотел найти записку Ерохина.
     Ерохина я хорошо знал. Ерохин погиб на Домбай-Ульгене зимой. Он оставил
целую школу прекраснейших   альпинистов Бауманского училища, которые  помнят
его и свято чтут. Что было дальше на Победе? Дальше было очень плохо. Погода
испортилась, и связки потеряли друг друга. Это было  бы еще ничего, но Илико
и Теймураз  не смогли найти   рюкзаков - прошли  мимо.  И  стоянку Кирилла и
Джумбера  они тоже не  нашли.  Как они выжили   в ту  ночь без  палатки, без
спальных мешков, без еды, без питья, в сорокаградусный мороз, под ветром?
     Утром они были еще живы. Они даже сохранили способность двигаться.
     И пошли вниз.  Но как они шли...  У Илико ноги совершенно отморожены до
колен.   Он не почувствовал,  как  потерял  с одной   ноги  шекельтон, и шел
босиком.  Руки отморожены выше кистей.  Почернело  лицо.  Теймураз пострадал
несколько меньше, но тоже очень сильно.
     Страхуя друг друга, в  связке, они снова и снова  пытались идти вниз. И
они шли.
     Кирилл и Джумбер, имея снаряжение,  переночевали нормально. Утром Миша,
который  вырыл на ночь  пещеру и  всю  ночь  не переставал  массировать Мишу
Младшего,  не давая ему  умереть, выбрался из  пещеры  и увидел, что выше по
склону стоит палатка. Там показался Кирилл...
     На семитысячнике люди могут видеть друг друга и могут слышать голос, но
требуются часы и сутки, чтобы дойти.
     "Илико и Теймураза не видели?!" - кричал сверху Кирилл.
     Можно представить, что почувствовал Миша при этом вопросе. Но как раз в
этот момент наверху показались двое. Это были они.
     Не видя, в каком состоянии отставшая  связка, Кирилл и Джумбер свернули
лагерь и продолжили движение вниз, а Миша тем  временем одевал Мишу Младшего
и готовил его  к спуску, и  когда Кирилл с  Джумбером подошли, то втроем они
потащили его дальше вниз.
     В этот день им  удалось, несмотря на то что  Кирилл и Джумбер были тоже
плохи, спуститься далеко, до седловины, до высоты 7000.
     Там начали рыть пещеру, чтобы укрыть больного Мишу Маленького.
     Они ее вырыли.
     Тогда Миша решил идти наверх навстречу Илико и Теймуразу.
     Но они и сюда пришли  сами. Они показались наверху.  От их вида у  Миши
потемнело в глазах.
     На седловине   наконец   собралась вся группа  вместе.   Положение было
отчаянным.
     Илико умирал. Но он  верил, что спустится.  Миша  его растирал, а он, с
трудом обретая речь,  шептал ему: "Миша, жалко,  что ты не дошел до вершины,
Миша..."
     Утром Илико умер.
     Что было потом?
     Потом был трагический марш впятером вниз.  Пройти удалось мало. Настала
ночь. Кошмарная ночь. Она прошла. Они были еще живы.
     Дальше был сложный склон. Миша по-прежнему спускал Мишу, которому стало
немного лучше.  Теймураз, Джумбер и   Кирилл ушли на   другой путь. Во время
одного из спусков на веревке она сорвалась вместе  с камнем, на котором была
закреплена, и Теймураз упал вместе с ней метров на восемьсот ниже, на ледник
Звездочка.
     Остались на скалах Джумбер и Кирилл.
     Что было дальше?
     Трудно сказать. Мне рассказывал Миша со слов Кирилла, рассказывал и мой
брат Джумбер Кахиани с его же слов.
     Остались   на скалах  Кирилл и  Джумбер,  без  веревки.  Они продолжили
спуск. Джумбер все забирал влево, все смотрел:  может быть, Теймураз, падая,
зацепился веревкой? Кирилл не верил в такое, говорил ему.  "Ты сорвешься, не
ходи туда". Но  Джумбер не мог не посмотреть,  не увидеть, не убедиться, что
там Теймураза нет.
     Джумбер  был  руководителем штурмовой шестерки.    Если в группе больше
двух человек, то один всегда бывает руководителем.  Один человек должен быть
руководителем. Почему?
     Люди  так устроены, что руководитель  все равно сам появится. Так пусть
уж он будет с самого начала, и пусть он помнит,  что его власть, которая ему
дана, требует  от него заботы  о жизни всех остальных.   Он за  это в ответе
перед собой и перед всеми. При этом - "давил" на него кто-нибудь или нет - в
ответе все равно он.
     Я хорошо знал  Джумбера Медзмариашвили. Он  был со мной при восхождении
на пик Коммунизма. Еще раньше  я знал его как  чемпиона Грузии по боксу. Это
был очень мягкий и скромный человек.
      С   трудом могу представить  себе состояние  Джумбера в минуты, только
знаю твердо -  оно  было ужасным. Меня  удивляет, что  он шел   взглянуть на
стену. В действительности он шел за Теймуразом.  И он  сорвался вслед за ним
и на  ледник Звездочка. Теймураз и Джумбер  оказались недалеко друг от друга
на леднике. Их вынесли  из-под готовых сорваться лавин  и увезли каждого  на
землю, где он родился.
     Кирилл остался на скалах один.   Без веревки, с поврежденной рукой   он
смог спуститься. Это было очень сложно.
     Миша спас Мишу   Младшего. Он спустил его   и передал  спасателям.  Сам
собрался идти вверх, но тут пришел Кирилл.
     Илико остался на семи тысячах.
     Я все думаю, почему же они не отказались от вершины?
     Я думаю  об  этом,  потому  что неспокоен,   потому  что хочу  поменьше
гибелей; для того, чтобы  всегда, если наступает  такой момент, когда только
спасение  человека должно   стать  единственной   мыслью,  этот момент    не
пропускали.
     Многие годы я  старался понять: как избежать  несчастий в альпинизме? В
моих силах было оценивать риск и возможность аварий. В конце концов я пришел
к  выводу: можно обеспечить полную  безопасность, можно!  Но для этого нужно
ограничить степень сложности восхождений.
     - Будет ли при этом развиваться альпинизм?
     - Нет.
     - Сохранит ли он свою привлекательность?
     - Нет.
     - Сохранится ли альпинизм?
     - Этого никто не знает.
     - Нужен ли он при всем этом?
     - Мне - да.
     - Нужен ли человечеству?
     - Не мне решать.
     - Но может ли  альпинист хотя бы безопасно пройти   путь от новичка  до
мастера?
     - Может, как может боксер пройти от новичка до мастера без поражений.
     - Но поражение альпиниста страшнее, чем поражение боксера.
     - Зато  альпинист выбирает противника  сам.  Талант альпиниста  в том и
есть, чтобы   не только правильно  преодолеть, но   и правильно  выбрать. И,
конечно, далеко не новичку  дается право самостоятельно  выбирать. Насколько
при этом велика, ответственна и, я  бы сказал, торжественна роль инструктора
альпинизма - судите сами.
     26  лет почти каждый   сезон  работал я инструктором  альпинизма. Водил
новичков, значкистов   "Альпинист СССР",  разрядников, спортивные  группы  и
снова новичков, значкистов,  разрядников...  Водил на сотни   вершин, будучи
инструктором отделения, начальником отряда  из нескольких отделений  и снова
инструктором... Это уже не спорт, а работа.  Спорт - это  для себя, а работа
есть  работа. Но можете себе представить  отношение молодых людей к учителю,
который  ведет  их зачастую   на первое в  их  жизни  по-настоящему взрослое
дело. Это самая прекрасная работа, которую мне довелось  испытать.  В ней не
только техника  альпинизма, в ней все  человеческие  проблемы, которые можно
встретить в  жизни. Но они освещены  по-особому: они  протянулись по острому
гребню, справа и слева от которого пропасть. И, пожалуй, для меня эта работа
была увлекательнее, чем рекордные восхождения. Когда-нибудь я о ней расскажу
подробнее.






     Джон Хант, руководитель первой победной экспедиции  на Эверест, в своей
книге   "Красные снега" пишет: "Абалаков   и Белецкий  могли быть идеальными
руководителями гималайской экспедиции, такая двойка, как Кахиани - Хергиани,
могла бы добиться  успеха   в Гималаях".  А сэр   Джон понимает  в  высотном
альпинизме.
     Мы  с  ним познакомились  у нас  в   горах и  поднялись  вместе на  пик
Кавказ.   Это было очень    приятное  восхождение: хорошая погода,  красивая
вершина. Помню, на маленькой вершинной площадке  на самом краю пропасти Хант
вдруг задремал.  Я подобрал  веревку потуже  и  сижу его сторожу.   Потом он
вроде забыл, как тогда заснул, но у меня есть фотография...
     Сам он  на  вершине Эвереста  не был,   пожертвовал личной  славой ради
успеха  всей экспедиции. И   первыми на Вершину Мира  взошли  шерп Тенцинг и
новозеландец Хиллари.
     С Тенцингом  мы тоже встречались   на  Кавказе и очень  подружились.  Я
принимал его в своем доме. Потом получил от него такое письмо:

     Ассоциация      шерпов-альпинистов
     Тонга   Роунд,
        Дарджилинг
        Западный Бенгал
     Мой дорогой Джозеф!
     Я вернулся в Индию 19 марта 1963 г.
     Я получил  очень  большое удовольствие  во  время  моей  поездки в вашу
чудесную  страну  и  при  восхождении  с  тобой  на  гору  Эльбрус.  Большое
спасибо за подаренные мне кожаные брюки. Они мне очень нравятся.
     Я надеюсь, что ты и Миша приедете в Дарджилинг в следующем сезоне.  Как
замечательно,  что  мы  вместе  поднимались  на  гору Эльбрус. Для  меня это
большая честь.
     Посылаю тебе значки Гималайского  института  альпинизма  "Дарджилинг" и
нашей Ассоциации шерпов-альпинистов и надеюсь, что ты их получишь.
                        Искренне твой
                                 Тенцинг Норгей.

     Помню, тогда мы только  познакомились и поднялись на  плечо горы Чегет,
чтобы  оттуда  рассмотреть  Эльбрус,  он  обернулся  к стене  Донгуз-Орун  и
спросил Женю Гиппенрейтера: "А  взял ее кто-нибудь?"  Женя ему ответил: "Да.
Вот  эти два человека", - и показал на нас с Мишей.  Мы стояли немного  ниже
по склону и в стороне. Тенцинг подошел к нам и обнял нас.
     Самые большие вершины у нас в  стране  не  превышают  семи с  половиной
тысяч метров. И я, и Миша поднимались на них.  Будь у   нас восьмитысячники,
мы,   может  быть,  только  высотными  восхождениями  и  занимались  бы, ибо
стремились решать в альпинизме задачи самые сложные.  А достойных стен у нас
хватает. Мы занялись стенами.
     Но  многие  технически  очень сложные стенные восхождения я бы отдал за
попытку подняться на восьмитысячник.  Как мы с Мишей мечтали об Эвересте! Мы
были  включены в   состав советской   Гималайской  экспедиции.  Но  она   не
состоялась.
     Теперь уже  многие альпинисты из разных стран побывали на Вершине Мира.
Наши альпинисты  достигли такого  высокого класса,  что им просто необходимо
взойти  на  Эверест.  Это  дело  престижа  нашего  альпинизма и всего нашего
спорта.
     Я  полон сил, у меня  захватывает дух при мысли: "Идти на Эверест!"  Но
мне уже не придется, я понимаю. Есть много сильных и молодых. И когда кто-то
из  них будет идти  на Эверест, я буду тоже счастлив ***.






     Я смотрю на фотографию  Миши.  Он без  медалей,  он не на фоне гор - за
его улыбающимся лицом деревья в летней листве под ярким светом солнца.  Миша
в  черкеске,  на  поясе у него  кинжал,  который он  никогда  не обнажал как
оружие.
     Это было  в Сванетии,  но  я не помню,  в какое  именно лето.  Он редко
надевал черкеску. А  это он надел  костюм отца.  Виссарион  ведь был хорошим
танцором и  замечательным певцом. Он  знал все  старинные сванские  песни. С
ансамблем он не раз выступал в  Тбилиси. И Миша так  хорошо пел. Мы вместе с
ним   хорошо пели. Только   древние стихи и  музыка.   Они вмещали весь мир,
который мы видели с высоты и который оставался даже с высоты невидимым.
     Мы вместе часто пели на  остановках. Но когда по  скалам шли, то вместе
старались  не петь. Это слишком опасно,  песня заслоняет все, когда ее поешь
вместе. А если сам, один, то можно видеть, думать, работать...
     Много говорили и говорят о том, что Миша не испытывал страха. Разве так
бывает?..
     Когда мы  с ним  ходили  в связке,  он мне  ничего не говорил  о  своем
страхе, а я не говорил  о своем. Напарнику  в связке всего не скажешь. Нужно
думать, что  ему можно говорить, а что  нет. Как жене, прежде чем рассказать
что-нибудь, подумай.
     Но потом, когда мы уже не  составляли одну связку,  то могли говорить о
страхе как альпинист альпинисту.
     Миша говорил   мне и нашему общему  другу  Жоре Бараташвили, который не
альпинист. "Не верь, - говорил он  Жоре, - когда  слышишь, что альпинисты не
боятся. Если  так, то я   самый трусливый из них.    Часто думаю, как бы  не
задрожали ноги. На сложных участках этого еще не было, но не могу отделаться
от мысли, что страх ползет за мной по стене и ждет, как бы накинуться. Устаю
от него. Бывают минуты, что думаю: спущусь  и никогда больше не пойду. Потом
отдохну,  и  все забудется. А  горы тут  как тут, стоят,  только облака идут
мимо. Никуда мне от гор не уйти..."
     Кажется мне, что и для Миши, как и для меня, сложный горный маршрут был
единственным  местом в мире,   где удавалось по-настоящему расправить плечи,
по-настоящему вздохнуть грудью.
     В 1969 году мы задумали очень  сложный маршрут.  Пик Коммунизма с одной
стороны  срезан стеной. Плато  хребта  Академии наук  лежит на высоте вершин
Эльбруса. С  этого плато встает стена  еще  на два километра вверх  почти до
самой вершины. Эту стену мы решили пройти. Это было бы самое значительное из
всех наших восхождений. Если бы оно состоялось.
     В  штурмовую   группу вошли:  Михаил Хергиани,   Джокия Гугава, Джумбер
Кахиани, Томаз  Боканидзе, Рома Гауташвили  и я. Руководил штурмовой группой
Миша.
     На душе у него было тогда неспокойно. Он  был уже очень знаменит. И как
это бывает,  к знаменитому человеку стало  приходить много людей с просьбами
помочь в делах, защитить в обидах. Миша, который  всю жизнь стремился помочь
человеку  прежде,  чем его  об этом  попросят,  очень переживал.   Люди были
уверены в его могуществе. Но что может сделать альпинист на равнине? Он ведь
только в горах незаменим.
     В то время  мы жили с  Мишей далеко друг от   друга. Он жил в  Тбилиси,
заканчивал институт физкультуры.   Я  по-прежнему в Терсколе,   где  работал
инженером по технике безопасности Высокогорного геофизического института.
     Когда в шестьдесят четвертом  году нам с  Мишей предложили  переехать в
Тбилиси, а нашлась  там  квартира только одна,  для  него, то  он  мне сразу
сказал: "Уедем отсюда,  Иосиф, будем снова вместе".   А я ему: "Миша, как ты
знаешь не хуже меня, в Сванетии, когда кто-то строит дом,  люди мирятся. А в
городах, как ты   знаешь не хуже  меня,  люди,  получая квартиры,  частенько
ссорятся. Может быть,  кто-то хочет нас поссорить? Но  ты должен остаться  в
Тбилиси и учиться  в институте. А это  ... что тебе  дают, не коснется нашей
дружбы". Но мне хотелось ему сказать: "Ты прав, Миша, давай уедем отсюда".
     Не сказал.
     В  последний раз Миша  был у меня  в конце шестьдесят восьмого года. Он
был грустный, и в этот раз мы с ним  говорили о многом личном, что останется
между нами.
     Последнее письмо я получил от него  в Терсколе.  Послано оно из Тбилиси
8 мая 1969  года. Написано на  грузинском языке  и хранится у  меня. Вот его
перевод:
     "Здравствуй, уважаемый Иосиф, желаю здоровья!
     Когда  здоровье  есть,  то   остальное можно   сделать.   Вот  и  давай
постараемся, чтобы еще раз народ о нас заговорил. Теперь о делах. 1 июня все
должны  быть   в  Тбилиси и   пройти медицинскую  комиссию.    Потом едем  в
альплагерь "Айлама",  где проведем сборы. Отсюда  уже каждый участник должен
выехать с полностью подогнанным снаряжением.
     О Джумбере мне до сих  пор ничего  не  известно.  Почему он не  прислал
заявление? Освобождение для него я сейчас вышлю Гоге Сулаквелидзе.
     ...Иосиф, теперь ты  мне должен дать один  совет.  На время, пока будут
сборы в "Айламе", меня приглашают в Италию. Надо мне ехать?
     Конечно, оттуда я бы привез газовые примусы, которых  бы нам хватило на
стене. Можно еще  оттуда привезти кое-что из  снаряжения, очень полезного на
стене.
     11 мая еду в Москву по вопросам снаряжения.
     Миша, желающий тебе добра".
     Когда  случается  несчастье, часто  потом говорят о  предчувствии. Я не
буду об этом  говорить, но так  получилось, что, прочтя Мишине письмо, через
час я был в дороге.
     В Нальчике подвернулась машина на  Тбилиси, но, доехав до Орджоникидзе,
она сломалась.  Шофер  пошел  искать  запасные части  и  возвратился  только
утром. На Крестовый поднимались медленно - машина очень плохо тянула...
     Лишь в полдень я оказался у Мишиного дома в Тбилиси.
     "Так это ты, Иосиф? - сказала, открывая мне дверь,  Мишина жена Като. -
А  я думала, Миша опять вернулся.  Он два  раза возвращался, надеясь увидеть
тебя. А теперь это ты..."
     Я позвонил в аэропорт и узнал, что Миша уже в воздухе.
     Конечно, я мог  его разыскать по  телефону в  Москве.  Но что бы  я ему
сказал?  Мне надо было сказать ему  твердо: "Не езди   туда! Поедем сразу на
Памир, и я сам буду держать твою веревку!" Но разве я мог так сказать?
     Я  не мог ему  так  сказать, потому что  Слава Онищенко,  с которым  он
отправлялся  в  Италию,  отличный  альпинист, а  мое желание  лично охранять
Мишину жизнь было не более чем мое желание...
     Потом уже  обо  мне написали такие  слова:  "...его опыт и нюх  солдата
вовремя сдерживали   экспансивного Хергиани..." Не знаю,  верно  или нет, но
написано это было уже потом.
     За два дня до отъезда из Тбилиси через Москву в Италию Миша случайно на
улице встретился с Жорой Бараташвили. И сказал ему:  "Если бы организовать в
Сванетии Всесоюзную  Школу  Альпинизма,  такую же,  как  Национальная  школа
Альпинизма Франции! А то в альплагеря приезжают  работать инструкторы в свой
отпуск     или   по        специальным    освобождениям.      А     немногие
инструкторы-профессионалы  не поставлены   как   следует  в обществе.    Они
переходят из лагеря  в лагерь, а зимой  пристраиваются  кто куда.  Разве при
такой жизни  будет высокий профессиональный уровень?  Я много понял.  Это не
должно уйти со мной. Иначе зачем я ходил? Сейчас съезжу  в Италию.  Потом мы
сделаем самую большую  стену. Потом принесу Илико на  родную землю и оставлю
большой альпинизм..."
     Он  не в  первый   раз  говорил, что  оставит большой   альпинизм. Быть
сильнейшим альпинистом это  не шутка! Миша  был одним  из сильнейших, и  это
требовало напряжения всех сил у  всех на виду. Свернуть с  этого пути он уже
не мог. И виноват ли кто-нибудь, что так бывает? Я не знаю...
     Миша  погиб в Доломитовых Альпах в  Италии, на стене Су-Альто. Взяли ее
впервые два француза. Фамилия одного из  них Габриэль. А Мишин дядя Габриэль
Хергиани  погиб перед тем  в горах - выстрелил  из ружья на  охоте, и лавина
сошла  на  него.  Вот Миша и   попросил  Славу Онищенко  сходить  именно  на
Су-Альто. Я ни в чем не виню Славу (и речи не может  быть), но если бы я там
был, то, наверное, решил  бы идти на двух веревках,  а две веревки камень не
перебьет...
     Слава видел,   как   Миша   летел вниз,  собравшись,  и    ждал   рывка
веревки. Рывок последовал, но слабый. Миша продолжал падать...
     "...Люди с веранды  альпинистского  отеля, следившие  за  восхождением,
видели, как падал один из лучших альпинистов планеты, всю жизнь стремившийся
вверх. Ничего они не могли сделать.
     Еще    проявило   потрясающую оперативность   итальянское  телевидение,
сообщившее о гибели  "знаменитого Хергиани" чуть  ли не в тот момент,  когда
тело его упало с высоты шестисот метров..."
     Много раз я перечитывал эти слова,  сказанные моим бедным другом Олегом
Куваевым. Он сам  погиб еще до того, как   его слова о  Мише прочли миллионы
людей. Доброе и горячее сердце Олега не выдержало  слишком сильной работы на
самой большой стене напряжения чувств.  Он умер, написав замечательный роман
"Территория". Я видел, как он работал на  камне под шум реки Баксан недалеко
от моего дома - это была работа без страховки.
     Не случайно только  Олег  так сильно смог   написать о Мише  -  оба они
смогли по-настоящему жить и умереть.
     Может быть, альпинист и писатель и не должны доживать до старости?
     Слава вытащил   обрывок веревки и    остался стоять один на  стене.  Он
простоял вечер и ночь. Наутро  спасатели  из разных  стран с другой  стороны
поднялись на Су-Альто, и к Славе на длинном тросе спустился француз, подошел
к нему, траверсируя стену. Это было непросто. Потом  их двоих на одном тросе
подняли.
     Мы ждали Мишу  уже  на  Памире,  когда пришла тяжелая   весть.  Свернув
экспедицию,  вылетели в Тбилиси. Там я  принял  гроб Миши. Слава сопровождал
его. Кое-кто пугал   Славу: "Не езди  в  Сванетию,  там тебя  убьют".  Пусть
краснеют  те, кто  так говорил. Слава,  конечно, поехал  и   был принят моим
народом как друг погибшего нашего дорогого Миши.






     Я не видел таких ледяных шапок, как на Донгуз-Оруне, нигде ни до этого,
ни после. На стене пика Коммунизма, на маршруте, который мы задумали с Мишей
пройти в 1969 году, - гибель Миши не дала нам это сделать, - там таких шапок
нет. На Чатыне  нависающий  снежный карниз  (я обошел  его, когда шел   там)
гораздо меньше.   Потом через несколько   лет этот карниз  рухнул, когда его
проходила  команда  Левы Мышляева.  Лева вышел под  карниз  и сказал связке,
которая находилась еще сзади: "Ребята, подождите за  нами идти, кажется мне,
что он   сейчас  упадет".  Это   были его  последние   слова.  Как  он   мог
почувствовать, что карниз сейчас рухнет?
     Их сбросил  этот карниз. Я знал  всех этих  замечательных ребят и очень
любил их.
     Они пролетели восемьсот метров. Мы вынесли их тела из гор.
     Это были   тяжелые  и  очень-очень  грустные спасательные    работы.  К
сожалению, таких работ  у Миши и  у меня в жизни  было  немало. Но некоторые
спасательные работы мы вспоминали с улыбкой, с радостью.
     И хотя тоже было трудно, но так твердо чувствуешь  свое место на земле,
когда удается спасти живых  людей.  Тогда начинаешь любить  спасенного очень
сильно.
     Однажды в горах   Чечено-Ингушетии потерялись трое туристов. Это   было
зимой.  Начались большие снегопады,  и   передвигаться в горах было   смерти
подобно. На  острый гребень   мы  вышли с  Мишей,  и  с нами был  еще   Миша
Младший.  Там много групп   участвовало в  спасработах,  и нам  дали сигнал:
возвращайтесь, очень опасный снег.  Мы не хотели возвращаться.   Сделали еще
несколько шагов вперед, и у  нас из-под ног ушла  большая лавина.  Это  была
ужасная картина: миллионы кубометров снега стронулись с места и, моментально
набрав скорость, с такой силой  ударили в ущелье,  что одного только грохота
можно было испугаться. От  снежной пыли сделалось  темно.  Это горы говорили
нам вполне серьезно:  стой, ни шагу! Мы понимали  язык гор, и нам захотелось
жить. Остро  почувствовали мы свое право жить,  но в то же время представили
очень ясно свое состояние, окажись вдруг, что не  сможем отсюда выбраться, и
как мы захотим тогда, чтобы нас спасли! Тогда каждый из нас понял, как хотят
жить и ждут нас те, которых мы ищем.
     И мы поговорили друг  с другом: значит,  уж такая у  нас судьба, раз не
можем мы повернуть назад.
     Когда спасатель идет  и не  знает, живы ли  люди, у  него бывают разные
сложные настроения. Один  внутренний  голос шепчет:   им уже не  помочь,  не
рискуй.  Другой   говорит, а  вдруг?!  Третий,  будто  над  тобой в  вышине,
заявляет: ну-ка посмотрим теперь, на что ты сейчас решишься и что ты есть за
человек?
     Мы   устроили  маленькое совещание из   трех  человек.  Может, погибнем
ребята, но за это нас не упрекнут. В конце концов, не известно, как придется
погибнуть,  может быть, в городе после  ресторана,  все бывает...  Тогда это
будет чистый    проигрыш. А   тут  дело  верное   - и   если жизнь,   и если
смерть. Вдруг нам  весело стало (может  быть, стыдно так говорить спасателю,
но я говорю правду), весело оттого, что какая-то необычная свобода рисковать
открылась в нашей жизни. Все,   что не дозволено в спортивных  восхождениях,
нам  теперь  разрешалось, как на   войне. Но я  думаю,  что весело стало вот
почему: вдруг уж очень точно  совпало настроение у нас  троих, у каждого  из
нас троих. Так иногда бывает, если совсем одновременно скажут люди одно и то
же слово - и засмеются.
     Мы двинулись вперед,  и ничего уже  не существовало, кроме движения. Мы
были одни в целом мире и  наша цель. Да  и мира уже  никакого не было, кроме
пурги. А потом пурга ушла, и все пространство залил туман.  В тумане тревога
населяет  душу.  Не  знаю   и  почему. Нужно  бороться  с   ней.  Все  время
представлять себе, что  видишь больше, чем на самом  деле. Но если многое мы
чувствовали   странно в    те  часы,  то это   не    значит, что  мы   плохо
работали. Наоборот, мы  были очень восприимчивыми  и способными к правильным
решениям. Надо было выявить такие  места, в которые туристы могли спуститься
живыми, но  выйти оттуда не  могли. Это было  одно направление  нашей мысли,
второе - идти  туда,  куда  ведут горы  сами,  завлекают, если  им  отдаться
бездумно.  Ведь те, которые потерялись, наверное, так и шли.
     Через пять  часов  нас сразу  потянуло   в каньон.   В нехороший  такой
каньон, куда должны были  сойти сейчас лавины.  Но мы туда пошли, потому что
были уверены: они, пострадавшие, - там.
     Шли мы быстро. Каждый час, каждые полчаса у  тех, кого мы искали, могли
кончиться силы нас ждать.
     Нам было страшно идти в тот каньон. Умом я понимаю, что в такие моменты
у  иных может возникнуть   злость на пострадавшего.  Но  сердцем  я этого не
приму. И  ни у меня,  ни у того, с кем  я ходил на спасработы, не появлялось
такого чувства. Почему   я  об этом  заговорил? А  вот  почему.   Мне иногда
случалось услышать от людей со  спасательными значками на груди (спасателями
я их назвать не могу) такие  слова: "Вот мы их найдем  и поколотим, чтобы не
лезли куда не надо". Я с таких людей значок  спасателя своей рукой срывал, и
счастье их бывало,  если  они при этом  не  вздумали  сопротивляться.  Я  не
стесняюсь    об этом говорить, потому  что   тот, кто позволил себе угрожать
потерпевшим, для меня вне закона.
     Когда мы увидели  в тот раз  пострадавших - их палатка проявилась перед
нами сквозь снегопад, - то  почувствовали сразу, что они  живы. Чтобы их  не
напугать, мы  запели   по-свански песню,  которая  называется "Лиле".  Между
прочим, эта  песня  у нас  хорошо  получалась. А нам  вдруг  закричали: "Кто
такие?! Уходите! Зачем вы пришли в наш дом?!"
     Они были невменяемы.  Мы ничего не могли им  объяснить. Тогда я сказал,
что мы пришли в  гости, как это позволяет кавказский  обычай. Там было  двое
девушек и один парень. Парень не подпускал девушек  к нашей еде и протягивал
им два кусочка сахару, которые для них сохранял.
     Мы уложили их всех в наши сухие  спальные мешки.  Но пострадавшие никак
не могли там согреться.   Тогда мы легли  с  ними,  и грели  их, и   пели им
сванские песни до утра. И к утру они поняли, что мы их спасатели.
     На следующий  день каждый.  из нас нес  одного  человека на   плечах по
глубокому  снегу. Это  было очень тяжело,   но у нас  в   тот день откуда-то
появилось невероятное количество сил.  Погода прояснилась, и над нами  повис
маленький вертолет. А  нам,  знаете, было  даже  жалко, что  кончилась  наша
работа.
     К спасенным  мы  приходили  в   больницу.  Когда  они  видели  нас,  то
радовались  так,  что  плакали.   Каждый   раз  они  не  хотели,    чтобы мы
уходили. Расставаясь, мы сказали, что  всю жизнь будем  принимать их у  себя
как друзей. Наверное,  они  постеснялись -  до  сих  пор  не написали   и не
пришли.  Жаль, потому что   из троих своих   спасателей двоих они  больше не
увидят. Миша Кадербиевич умер в Сванетии в 1966 году,  за три года до гибели
Миши Хергиани.






     В 1959   году я участвовал  в рекордном  первовосхождении на стену пика
Ворошилова  (Памир). Красивая,  сложная,  высотная  стена. Руководил Виталий
Михайлович Абалаков.
     Он очень много сделал для   советского альпинизма.  Мы были горды,  что
нас ведет такой человек, и называли его Вождь.
     Стена  такая большая,  и  широкая,  и крутая,   с  карнизами, с резкими
контрфорсами,  мы   много  дней  шли   по  ней,    и   на  ней  можно   было
заблудиться.  Абалаков часто сам уходил  вверх на  разведки, отыскивая пути,
еще с кем-нибудь одним в связке. Часто он брал меня и был мною доволен.  Мне
приходилось на войне быть разведчиком - утаскивать немецких офицеров, и хотя
тут все было иначе, мне казалось, что стена молча наблюдает за нами, куда мы
пойдем. И  усмехается, если идем на непроходимый  путь. Многому я научился у
Виталия  Михайловича,   и  мне подходил    его   стиль: надежный, вдумчивый,
рабочий.   Я все время   чувствовал  и силу   духа,  и физическую силу этого
человека.  Мы  на стене, как обычно,  перекликались; например, снизу кому-то
не  видно, и он  кричит:  "Кто в первой  связке?"   А сверху ответ:  "Первым
работает Вождь".
     Был с  нами заслуженный мастер спорта Яков  Григорьевич Аркин. Он очень
любил   играть в шашки. Напарника  себе  подбирал, чтобы на висячих ночевках
соглашался в шашки  играть. Только долго этого  никто вынести  не мог. Аркин
кричит мне как-то  сверху: "Сван! Джозеф! Приходи  ко мне в гости, сыграем в
шашки". Я отказываюсь деликатно, говорю, работа есть еще по хозяйству. Тогда
он  собирается   сам ко мне  прийти.  Никак   ведь невозможно, говорит, тебе
отказаться принять гостя.   Но я говорю, что   и принять невозможно - дом  в
опасности, одного терпит, а двоих ни за что не выдержит - слабенький снежный
карнизик, а обрушится, придется вместо лежачей ночевки висячую терпеть.
     В это  время Абалаков сверху  спрашивает: "Где  там  Сван спит, как  он
устроился?" - заботливый человек.
     Аркин  ему  говорит:  "Устраивается.  Копается   что-то.   Возмущается.
Карнизом недоволен".
     А я  говорю: "Передай Виталию  Михайловичу,  что я не прошу  квартиру в
Москве, но могли бы мне здесь карнизик получше подобрать".
     Тогда мне Виталий   Михайлович через    Аркина так  вежливо    передал:
"Спокойной ночи, Иосиф".
     Аркин обладает удивительным гипнозом.  Достаточно сыграть с ним в шашки
или поговорить, как вдруг получается, что  ты уже не  на стене работаешь или
отдыхаешь, а где-то на горизонтальном месте.   Так умеет он снять с человека
напряжение. Мне   иногда даже обидно становилось:  мы  вроде  бы героический
поступок совершаем, а он все так облегчает, что вроде мы и не герои. Но зато
как он серьезен, когда  что-нибудь надо решать.  Вот  тут уже, наоборот,  он
действует с запасом  серьезности.  Вот и поймите,  как удается  человеку так
быстро переключаться.
     Я  не  могу  привести  каких-нибудь  очень  уж   увлекательных для  вас
эпизодов,  потому  что, слава богу, не  было  их. Впечатление от восхождения
осталось цельное, крупное. Мы  были в трудном  месте, мы были сильны,  мы не
делали ошибок.
     Это абалаковский стиль.
     Он  очень замечательный  человек, Виталий Михайлович.   Но  я перед ним
немножко   робею.  Он немножечко  суховатый (на    мой  вкус) по  сравнению,
например,   с     Николаем Афанасьевичем  Гусаком,    ныне  покойным,   моим
замечательным старшим другом.
     У нас с Гусаком  было много разных историй.  Вот  одна из них,  которая
случилась   как раз    перед     тем  восхождением.  И    называется    она:
                        "И. Кахиани по Э. Шиптону".
     Сидели   мы как-то с   Гусаком перед  самым    вечером под стеной  пика
Ворошилова. Что-то  все тогда скучали. А нам  с ним было  не очень  скучно -
читали   мы  книжку "Приключения  в горах"  и   весело смеялась  над всякими
глупостями, которые о горах пишут.  Потом Гусак полистал и говорит: "Смотри,
Иосиф, вот это дело". - "Что за дело?" - спрашиваю.
     А он   говорит:  "Снимай ботинок".  -   "Зачем?"  - сказал  я,  но стал
снимать.
     Посмотрел он на мою ногу и говорит: "Обувайся".
     Я опять не стал спорить. Но только я обулся, он говорит: "Снимай другой
ботинок". -  "Да  хватит, - говорю,  -  сколько можно:  снимай - обувай?"  -
"Слушай,  - говорит, - какой  же  ты сван, если   стариков не слушаешься". Я
разулся.
     "Вот,  - говорит, - это нам  и нужно". И  показывает мне  книжку. А там
нарисован след - след  снежного человека, обнаруженный в Гималаях знаменитым
альпинистом Эриком  Шиптоном. И сказано: "Следы  йети по Э. Шиптону".  А моя
правая нога с полуампутированным пальцем очень подходит к этому изображению.
     Взвалил меня Гусак к себе на спину и  понес к берегу озера, где песочек
у воды.  И я ступал правой  ногой по самому берегу, как  будто левая нога по
воде шла.
     Приходим  в лагерь и  сидим, как будто  задумались.  Нас спрашивают: "В
чем дело?". А мы говорить не хотим. Потом Гусак все-таки соглашается, только
просит всех, чтобы каждый поклялся, что будет молчать.
     Все, конечно,  поклялись и ждут Гусаковой шутки.    А он вдруг серьезно
так говорит, что целый год готовились к  штурму стены, а теперь экспедиция в
опасности - все сорвется, если не  проявим настоящей альпинистской твердости
и неподкупности.  И показывает книжку с рисунком.   Все посмотрели  книжку и
смотрят  на Гусака. "С  этим  сваном пойдешь  вместе, обязательно что-нибудь
случится",  -  говорит  он.  - "Неужели  следы?" -   "Да вот,  полюбуйтесь у
озерка".
     Все  как побегут. А  Михаил Иванович  Ануфриков  в палатку запрыгнул  и
роется там, фотоаппарат ищет: "Никому не подходить!  Запрещаю!" - кричит.
     Всех разогнал, бегает, снимает направо и налево, в воду залез.
     Гусак говорит    мне  тихонько:    "Смотри,   нас так      никогда   не
фотографировал. Ничего, пускай теперь твою ногу поснимает".
     Ануфриков - очень замечательный альпинист, большой и добрый человек, он
не обиделся на нас потом.
     А мы с  Гусаком пошли в  кусты, там по траве и  по веткам повалялись  и
кричим:
     "Смотрите, он тут лежал!"
     Вечером у костра все стали серьезно думать,  потому что если сообщить в
Москву, то заставят нас его ловить и конец экспедиции.
     Ануфриков горячится:
     "Вы как хотите, а я завтра проявлю пленку и отошлю в Москву".
     "А мы тебя свяжем,   -  говорит Гусак,  -   пленку засветим,   а  следы
затопчем".
     А я ему тихонько:
     "Кончай, а то он  ночью  сбежит с пленкой,  и  тогда уж точно  никакого
восхождения - придется Ануфрикова  ловить. А не  поймаем, так начнут по всем
горам ловить меня".
     Потом на стене так мне кричали: "Эй, снежный человек!"
     Но я не обижался,  потому что те, кто   побывал на всех  семитысячниках
Памира и Тянь-Шаня, гордо называются "снежными барсами", так что же "снежный
человек" разве хуже?






     Я работал тогда секретарем Сельсовета.  И  уйти мне было трудно.  Тогда
здесь был Эльбрусский сельсовет, после войны я пришел и немного знал русский
язык. Но как-то я сказал председателю, что больше не могу.
     Я  купил путевку  в альплагерь  за  шестьдесят  рублей, и два  дня меня
искали. На второй день председатель приехал  на лошади: "Где мой секретарь?"
Но путевка куплена и уже не вернешь.
     Потом я  окончил Украинскую  школу  альпинизма у Погребецкого.  А потом
попал в альплагерь "Накра". Там была интересная жизнь, хотя было и скучно. В
поселок ходить нельзя  -  лавины, но я  придумал  развлечение: поднимался по
соснам.
     Летом  я  ходил   в отделении.   Занимались мы  на   перевале Басса.  В
Отечественную там были самые крупные бои. Наши подпустили немцев до перевала
без единого выстрела. Потом граната и... Рельеф  там подходящий. Я воевал на
равнине, но, находясь в тех  местах, думал все  время, как бы здесь  воевать
пришлось.  Потом   помню, как  мы    готовились к  траверсу  Ушбы:  Кузьмин,
Рукодельников, Алферьев и я, четвертый. Одновременно на Ушбинском плато было
четыре  группы. Мы вышли  первые, нас любезно пустили  без очереди. Не знаю,
почему  нас пропустили, мы только подошли,  а они уже  два дня ночевали. Ну,
думают,  мы немного пройдем,  и  они обгонят.  Мы прошли  Ушбинскую подушку,
сделали в тот же день Северную Ушбу, перешли седловину, сделали Южную Ушбу и
спустились до Мазерской зазубрины, до Джапаридзенских ночевок.
     Я  не    успел узнать  Алешу   Джапаридзе,  но   мне   хочется   о  нем
рассказать.  "Он завтракал в    Терсколе,  поднимался на Восточную Ушбу,   а
ужинать уходил в  Сванетию. Твой  друг (хотя  ты его не  знаешь, молодой ты)
делал так..." - рассказывал мне о нем Гусак.
     В  декабре месяце  они пошли  на   Северную Ушбу.   Джапаридзе, Аниани,
Мухин. Они ушли,  и восемнадцать дней  была пурга.  Они начали спускаться  с
седловины к Тульскому леднику. Палатки и веревки были найдены ниже седловины
через  12 лет. Они, наверное, все-таки  сами спустились, потому что, если бы
их снесла лавина, они бы не были все вместе и повернуты  лицом к селению. Их
нашли туристы из Харькова.
     Ушба,  ее   вершины   -  не   простые   вершины. Я    имею в    виду не
сложность. Нельзя горы оценивать просто по сложности, даже те, на которых не
были люди. А откуда мы знаем, пытались или нет подняться?
     Мы не знаем, что с   каждой горой было давно-давно.  Альпинизму  двести
лет, но мне   не верится, что раньше  так  неимоверно долго на   вершинах не
бывали  люди.  А   если  бывали,  а   мы не  знаем,   то   надо это  учиться
чувствовать.  Что  касается Ушбы, то   хватало и того,  что мы  знаем, чтобы
испытать в душе торжество.
     Теперь  самых  дорогих моих спутников  на вершины,   с которыми связана
основа моей жизни, нет в живых. Я больше  не хожу на  вершины и стены, и мне
бывает грустно, и что буду делать дальше - не знаю.  Но ни разу я не пожалел
еще о той купленной путевке и о раз и навсегда повернутом пути.



     * Кирилл Ларин. Вершины дружбы. Книжное издательство "Эльбрус", 1970.
     ** А. А. Малеинов. АЛЬПИНИЗМ. ФиС, 1956.
     *** Весной  1982    года  советские  альпинисты   совершили   блестящее
восхождение на Эверест. - Ред.










     Помню фильм Марселя Ишака о горнолыжниках Франции.
     Парни ждут старта:  лица закрыты очками, стесненное дыхание, судорожные
движения губ.
     Новый кадр: трасса, крутой  спад,  собранная фигура лыжника,  мелькание
склона, скорость, и вдруг всплеск рук и...  кувыркающаяся карусель лыж, рук,
ног, взрывы  снежной  пыли.   Тело  падает,  то скомканное,   то   безвольно
распрямляясь, подскакивает  на   буграх и  плашмя  обрушивается  на "снежный
бетон" трассы.
     Снова кадр, старт:  в ожидании стартовых  сигналов лыжник сдвигает очки
на лоб, открывает лицо. Пот на лице, отрешенные глаза глядят с экрана: то ли
трассу вспоминает - ворота, бугры, виражи, - то ли свои падения.
     Новый кадр: бугристый склон; опять падение,  треск, обломки лыж, и тело
катится, кувыркаясь, за пределы кадра...
     Может быть,  отдельные детали   фильма я  перепутал  с  виденными  мною
стартами в  действительности. Не в   деталях смысл  -   в настроении, в  нем
ошибиться нельзя:  страх  перед стартом.  Так в  этом  фильме автор трактует
настроение гонщиков - страх...

     А я не решусь сказать так просто и прямо - страх, потому что это но так
просто, а во сто крат сложнее.
     Некоторые  лыжники  "ломаются",  случается, разбиваются насмерть. Может
быть,   ввести  жесткие правила,  ограничивающие   степень риска?  Уменьшить
крутизну склонов,  ограничить  скорость, ввести новые  критерии  и оценки  -
скажем,  за  красоту  прохождения   трассы?..  Попробуйте  предложить  такое
горнолыжнику, он  с недоумением пожмет   плечами. Убрать из спорта  элементы
риска - значит лишить его перспективы развития.
     Конечно, у  лыжника есть возможность  тормозить, регулировать скорость,
но ведь надо обогнать, победить. И  часто не только  противника, но и самого
себя.
     Я спросил у одного спортсмена:
     - Сергей, страшно перед стартом скоростного спуска?
     - Нет.
     - Можно мне поговорить с вами перед стартом?
     - Валяйте...
     Я спросил,  о чем  он думает. Оказывается,   о соперниках, о   том, как
"подмазался",   как  пройдет трудный   вираж...    Об опасности  на  трассе?
Нет. Конечно, если налететь  на дерево, слететь с обрыва  - сетки и  матрасы
вокруг деревьев вряд ли помогут. Но на трассу выходят спортсмены, с которыми
это не должно  случиться. Каждый мастер  знает границу, до которой  он может
рисковать.
     Известный тренер Юрий Сергеевич Преображенский сказал:
     - Конечно, риск  есть, мы пытаемся  свести его до минимума:  деревья не
ближе двадцати метров  от   трассы, защитные сетки,   матрасы,  расположение
ворот,  требующее снижать скорость; есть,   наконец, специальные правила. Но
если бы спортсмен шел привязанный  на веревке, как на гимнастических лонжах,
даже если бы это было возможно, - разве это был бы спорт?..
     Вы говорите  - страх.   Да,  он присущ  всем. Вот   я воевал здесь,  на
Кавказе,  приходилось испытывать страх, видеть  его кругом; но человек умеет
подавлять  страх,  сохранять четкость мыслей и  движений  -  в этом, в конце
концов, его человеческое достоинство. То  же и в спорте.   И в этом ценность
спорта.  Мне    приходится тренировать   детей.  Я    готовлю их   к   жизни
спортсменов. И я не могу не  задавать себе вопрос: а  нужно ли это, стоит ли
отдать спорту значительную часть  жизни? Не ограничиться ли простым катанием
с гор?
     Нет.  Должны      быть люди, доводящие     до   предела скорость мысли,
совершенство и точность  движений. Это для  них самих и для  других, которые
смотрят,   завидуют,  подражают.   В   большом  спорте  источник  устойчивых
стремлений человека к  совершенству.  Спортсмен, как  артист,  вдохновляется
великими достижениями и вдохновляет людей; в этом весь смысл.
     "Вдохновляет других людей"... После окончания скоростного спуска женщин
в программе  Спартакиады  РСФСР на склонах  горы   Чегет зрители, катающиеся
туристы, ринулись по опустевшей трассе вниз.  Несколько человек сломали себе
ноги. Не слишком ли велика цена за пережитый восторг вдохновения?
     Впрочем, это уже  разговор из другой области  - из области подготовки и
культуры наших  лыжников-любителей. В  отличие от  спортсменов они не  знают
границы   допустимого  для  них  риска.  Это  уже   не  геройство, а  скорее
легкомыслие, граничащее с глупостью.
     Чтобы избежать неприятностей,  в дни скоростного  спуска мужчин на гору
был ограничен подъем туристов и зрителей с лыжами по канатной дороге.
     - Но без лыж не добраться до трассы.
     - А если выедет "турист" на трассу - убьет и себя и спортсмена?
     И  не стали поднимать,  "не   доверили". Трасса пустынна, серая  полоса
утрамбованного снега  пересекает склоны,  спады, виражами опоясывает мульды,
залитые пустым  солнечным   светом. И одинокая  фигурка  спортсмена тоскливо
теряется на  склоне  огромной горы,  никому  не видная  из  долины  до самых
последних  секунд  финиша. Экая    бессмыслица! Досадная  прежде  всего  для
спортсменов.
     Перед стартом женщин, когда уже нависла предстартовая тишина, кто-то из
ребят сказал бодро:  "Повезло вам, девчонки,   - на трассе полно зрителей  -
прямо "живой коридор". И по лицам девушек, закрытым касками и очками, прошли
улыбки. А  было  на  трассе всего-то  каких-нибудь полторы   сотни зрителей:
отдельные группки на расстоянии в полкилометра одна от другой.
     Нет, очень нужны спортсмену зрители! Я знаю.   Когда висишь, рискуя, на
скалах,  когда на плоту падаешь в  ревущий порог  горной  реки или летишь по
крутому склону, рисуя  четкие дуги,  - как  хорошо  и весело, когда  на тебя
смотрят!

     Вас заинтересовали "горные  лыжи"? Я  имею в  виду  горнолыжный спорт в
широком смысле. Но и сами лыжи - это целая проблема.
     Бывают лыжи хорошие (к сожалению, чаще плохие).  Хорошие лыжи сами идут
в поворот,  сами  встречают бугор, "обтекают"  его.   Они как живые,  с ними
можно говорить: приказать им вцепиться в лед крутого  лба над обрывом, и они
проскользят на острие кантов, не сорвутся, пронесут  над пропастью. Их можно
попросить  пригладить  снежный    пух  в широком    реверансе поворота.  Они
поймут. Отпущенные  напрямую,   они не задрожат,  захлебываясь  скоростью, а
будут уходить  и уходить вперед устойчиво  и ровно,  не рыская, не вырываясь
из-под ног; и только ветер давит на голову и грудь. О хороших лыжах мечтают,
но обладание ими -  удача (я уже не  говорю о стоимости их, по международным
стандартам они никак не менее цены хорошего мотоцикла).
     Вы  берете   в руки   незнакомые    лыжи и    просите   специалиста  их
посмотреть. Он берется за носок  лыжи, а вы  держите ее пятку и  скручиваете
лыжу в пропеллер, чувствуя, как сопротивляется она. и чем жестче отвечает на
усилие, тем надежнее  будет  держать на крутом  льду.  Затем  вы гнете  лыжу
поперек, и  она  теперь   должна быть  мягкой,  податливой.    Новое условие
противоречит  предыдущему, и это непреодолимо, в  этом сама механика упругих
тел. Тонкими ухищрениями   удается  смягчить  неумолимый  закон, зато   лыжа
становится  сложным сооружением из   слоев  металла,  пластмасс,  стеклянных
нитей, дерева.
     Специалист стучит по лыжам, смотрит, как пробегает волна колебаний, как
затухает;  это    важно   для  скоростного    скольжения  напрямую   и   для
проскальзывания  на  повороте. И, наконец,  геометрия лыжи:   ее "талия", ее
свободный изгиб.
     Но в  конце концов консультант   признается, что  по-настоящему  понять
характер лыж можно только надев их на умелые ноги.
     Где-нибудь в горной  хижине вечером у камина, наслушавшись  горнолыжных
разговоров, кто-нибудь спросит: "А какие  лыжи лучше, например, для  мягкого
снега  и  слалома? Жесткие?"  Но  это  не вопрос:   качество лыж  определяет
какой-то сложный, многопараметрический функционал, увы, не выведенный еще. И
хорошие лыжи создают    подбором, наудачу, из многих-многих   неудач. Тогда,
наконец, вещь, вполне внешне  похожая на лыжи, превращается в действительную
ценность - Хорошие Горные Лыжи.

     Я работаю на  склонах высокой горы,  на которой тренируются  и катаются
лыжники.  Предмет  моей деятельности - снег; но не из-за горных лыж (вернее,
не только из-за них) я  участвую в работе  людей,  изучающих стихию  снежных
лавин - грозную "белую смерть".
     Снег   накапливается на  склонах, и  он   живет: потоки тепла  от земли
пронизывают его по цепочкам ледяных кристаллов, потоки водяного пара тянутся
тоже  снизу вверх   по воздуху,  в   решетке  ледяных игл.  Кристаллы   одни
уменьшаются,  другие  растут,   теряют  лучи,  округляются,   не  могут  уже
сцепляться,  и в какой-то  момент сотни тысяч  тонн  снега сбрасывает с себя
гора и обрушивает в долину со скоростью поезда.
     Свойства снега едины. Когда  снег движется в медленно ползущих  пластах
на склоне  или в  волнах  мчащейся  лавины, или  разлетается  веером  из-под
скользящей  поверхности лыж, или когда  неведомая сила  поднимает лыжника на
поверхность рыхлого снега и он  всплывает, набирая скорость, глиссирует, как
по  воде, - во всем этом  общие свойства снега,  сегодня еще почти неведомые
нам. Если изучить  их (например, так   же, как строители кораблей  изучили и
поняли воду),  тогда ударные   волны  снежных обвалов,  медленные  шевеления
"притаившихся" лавин  и волшебные свойства  самых лучших  в  мире горных лыж
откроются нам в строгих решениях стройных и красивых снежных задач.
     Для  меня  горные  лыжи транспорт,   я пользуюсь ими,  чтобы с  верхней
станции Чегетской канатной  дороги добраться до  площадки на снежном склоне,
где установлены мои приборы для измерений  в зоне отрыва лавин. Передвижение
здесь требует  владения лыжами, и  это оправдывает мое стремление лишний раз
покататься.
     О!  Иногда это  целые   маленькие путешествия!   Они длятся минуты,   а
запоминаются  как событие. Закрепив на  ногах лыжи, и  уже не на земле, а на
границе воздуха и наклоненной  поверхности снега скользить в едином падающем
движении вперед и вниз. Какая яркая радость!  Или же по буграм, ожесточаясь,
взрывать  ударами   лыж   глубокой  канавой  мякоть  снега,   отдернув ноги,
перелететь  бугор, а  следующий   разворотить опять и, резко  остановившись,
фонтаном снежных комков    отхестнуть   зрителей и  понять  наконец,    что,
спускаясь, забыл дышать.

     Но не  катание, не технические проблемы, не  трассы, не снег... "Горные
лыжи" - это люди большого спорта.
     В тот  год весной в Приэльбрусье  было много снега, и скалы-жандармы на
Чегетском гребне скрылись под толщей снежных карнизов. Крупные камни-избушки
вокруг старта утонули в мягких снежных валах.
     Долговязый стартер кричит в телефон:
     - Финиш,  финиш,  сообщите готовность!.. Трасса  готова?  Хорошо, понял
вас, понял...
     Солдат с полевой рацией  кутается от ветра,  прячет сигарету  в ладонь,
тоже кричит  в   свой  микрофон, переговаривается   с  долиной, с   далеким,
утонувшим в глубине финишем. Мотается, гнется над ним на ветру прут антенны.
     Гонщик стоит на старте. Рядом с ним, тоже в шлеме, парень на лыжах.
     - Серега, все будет нормально.
     - Да.
     - Все  будет в порядке.   Не отвлекайся. Не  думай ни  о чем, только  о
трассе. На диагоналях расслабляйся, дыши. Все будет в порядке.
     - Да.
     Гонщик   встал  рядом    со  стартером,  установил   лыжи   у стартовой
планки. Быстро  поправил  очки, вздохнул, задержал дыхание,  снова вздохнул,
чуть передвинул лыжи и наклонился с рукой стартера на плече.
     И теперь с ним уже никто не разговаривал.
     Стрелка на  циферблате "Омеги" отсчитывает  секунды... 45... 50... 55 -
первый гудок. И оставшиеся пять секунд стартер отсчитывает вместе с гудками:
"Пять... четыре... три... два... один...  арш!!!"
     Толчок палками,  широкий  разгонный шаг,    один, второй, третий...   И
стойка:   собранное  тело, согнутые   колени, распластанная  вдоль линии лыж
спина.
     Еще на  Спартакиаде РСФСР я познакомился  с ним, с Сергеем Грищенко. Он
завоевал тогда золотую медаль  в слаломе-гиганте.  Теперь на первенстве СССР
он занял в слаломе третье  место, в гиганте  - четвертое. В день скоростного
спуска я   встретился с Сергеем  на  горе, уже  выше  верхней станции второй
канатной дороги. Дальше к старту нужно было подниматься своим ходом. Мы были
в  трехстах  метрах ниже, когда  стартовал  участник  под номером  "один"  -
Анатолий  Тормосин. Он приближается.   Первый  участок прямой как стрела   и
достаточно   крут. В  низкой скоростной  стойке  лыжник мчится   на нас, как
гоночный автомобиль.  Мы стоим  совсем  рядом с  трассой, у линии  маленьких
бумажных флажков.  Мгновение кажется, что Тормосин  летит прямо на нас,  и я
уже готов  шарахнуться, но  он  прошел совсем   рядом  в шипении снега,  как
снаряд.  Но   это не  снаряд,  а  живой  человек,  с   которым час   назад я
разговаривал в кафе "Ай" выше первой  станции канатки: рыжеватый приветливый
парень с длинными баками, как надо по моде.
     - Ай да Термос, - весело говорит Сережа, - хорошо ушел!
     Приближается,   вырастает, летит опять  прямо  на   нас "номер два"   -
Александр  Голубков. Опять промчался очень   близко, но я успел рассмотреть,
как бьются его лыжи на мельчайших снежных буграх.
     - И-их, Голубок, - говорит Сережа, - зашуршали ребятки...
     Сережа  стал  было надевать   лыжи,   но  поднял голову,  смотрит,  как
приближается "номер три".
     - Что  это, они  через минуту  стартуют?  Тогда  ходу, у меня  двадцать
четвертый!
     Сергей поднял лыжи  и,   выбивая ботинками  ступеньки в   снегу,  пошел
вверх. Я был на лыжах и быстро отстал.
     Когда я  поднялся, Сергей уже надел  лыжи. Сквозь оранжевую маску очков
видно лицо: никакого напряжения, скорее задумчивость, мягкость.
     Сверху тоном  тренера кричит  человек:  "Серега, Серега, разомнись!  Ты
что?"
     Сергей толкается палками, отъезжает назад, энергично гнется...
     Стартует  двадцать второй, за   ним стоит  ужо двадцать  третий. Сергей
застегивает замки  ботинок.  Теперь  ноги  зажаты  в  холодных пластмассовых
тисках,  но  только на пять минут:   две минуты на   старте и  три минуты на
трассе. Выпрямляется. Подъезжает тренер:
     - Все будет в порядке, Сережа.
     - Да.  - Не отвлекайся, думай только о трассе.
     - Хорошо.  -  Опять мягкая улыбка.     Двадцать третий встал  рядом  со
стартером.
     - ...Арш!!!
     Ушел.
     Голос    стартера:   "Финиш,  стартовал  двадцать    третий.   Сообщите
готовность".
     Сергей встал рядом со стартером, наклонился, поднял голову (очки-маска,
подбородок, затянутый кожей шлема).
     Вдруг стартер:
     - Финиш, поздно сообщили готовность, откладываю старт на минуту.
     Чуть сникла фигура лыжника. Неловкая тишина.
     Голос тренера:
     - Серега, на косых успевай расслабляться.
     Молча кивает.
     - Серега, все будет в порядке.
     - Ага. - Мягкая улыбка.
     - Пять, четыре, три, два, один... арш!!!
     Толчок, разгонный шаг,  второй, третий...  широко, мощно, весь  прямой,
вытянутый вверх. Стойка:  согнутые  колени,  распластанная вдоль линии   лыж
спина...

     Я смотрю на большой циферблат "Омеги": 15 секунд...  25... 40.
     Сейчас он где-то над кафе выходит на  правую косую диагональ, пролетает
под тросами, креслами канатки, поворот налево, крутой спад...
     55 секунд... Новые гудки "Омеги": Пять...  четыре... на старте двадцать
пятый - три... два...".
     Облака над головой  растаяли, теперь кругом  жесткий солнечный свет,  и
предвершинный снежный гребень над стартом слепит сквозь очки.
     За двадцать пятым стал... тренер Сергея. Он  снял теплый костюм, на его
комбинезоне номер 20.
     В удивлении спрашиваю:
     - Вы тренер Сергея?
     - Да нет. - Он наклоняется над планкой с рукой стартера на плече.
     Минут через тридцать с финиша по телефону сообщили: номер 24 - 3.01,62;
номер 26 - 3.06,28. Лучшее время у Голубкова - "номера два".
     Под  номером 26 стартовал  Анатолий  Герасимов.   Это  его я принял  за
тренера Сергея. Очень  опытный гонщик. Но мне кажется,  он заранее знал, что
Сергей обгонит его.
     Что  же  заставляет    стартовать,  наперед зная,   что    не победишь?
Обстоятельства,  запущенная машина жизни? А  может быть, несмотря ни на что,
надежда   победить? Или ставшие  привычкой  напряжение  и радость борьбы? Но
разве об этом спросишь.
     Вечером я зашел к Сергею в гостиницу.
     - Какое у тебя место?
     - Восьмое.
     - Ты рассчитывал пройти лучше?
     - Конечно.   Я был  отлично     подготовлен,  гораздо лучше,    чем  на
спартакиаде. Но   в мазь не попал:  лыжи  дергались, то  поедут,  то нет. На
пологих участках  терял целые секунды. Вот Голубков  в мазь попал.  Молодец!
Тальянов, тренер, ему подсказал: выехал рано утром на гору, посмотрел снег и
подсказал. Молодец, так и надо!

     Светлану Исакову я первый раз увидел в  высокогорном кафе "Ай". Стоял я
с приятелем, а он рассказывал: "Девочка такая, 18 лет.  Ребятишки местные ее
обступили, говорят:  покажи медаль. И она   протягивает им золотую  медаль в
коробочке.  А потом забрала медаль  и  отдала им шоколадку, какую-то особую,
тоже из наград".
     Света  была тут же в "Ае".  Она стояла спиной к  нам у стеклянной стены
кафе   и, поставив  ногу на   скамью, застегивала замки   ботинка. За стеной
вершина Донгуз-Оруна блестит льдом, и ослепительная пелена облаков.
     Я подошел к  ней. Как ей идет шлем!   Девочка в гоночном шлеме, а  лицо
по-взрослому спокойное.
     Разговаривая, мы вышли на палубу кафе, под солнце. Света стала надевать
лыжи. Мои лыжи стояли тут же, но  я был без ботинок и  не решился просить ее
подождать меня.
     Через  день я ее    встретил  на финише  "нонстопа" (репетиция    перед
скоростным спуском). По    радио диктор  объявил,  что стартовала   Светлана
Исакова.
     Идут секунды. С финиша виден   только самый последний участок.   Сейчас
высоко над нами Светлана мчится по пустынной трассе. Вот  она уже выходит на
длинную полку, пролетает по узкому коридору, пробитому в двухметровом снегу,
вираж   налево вниз  (круто,   страшно). Нижняя Солнечная мульда,  диагональ
налево (здесь трасса  входит  в лес), в лесу   еще опаснее,  спад,  поворот,
последний спад, по просеке вниз...
     Но  прежде, чем я мысленно проследил  трассу, наверху финишного кулуара
показалась     лыжница. Четкая стойка,    идет   мощно,  ровно, на   большой
скорости. Неужели  она - маленькая  Света  и этот головокружительный мужской
бросок вниз по финишному кулуару?
     Да,  это она. Промчалась   в  финишные ворота, приближается,   эффектно
тормозит по широкой дуге. Стала. Медленно расстегивает замки ботинок, молнию
алой куртки. Под курткой - синий гладкий без лампас комбинезон змеиной кожей
блестит на солнце.
     Села, поставила рядом свои ярко-оранжевые лыжи "Кестле ЦПМ".
     - Как, хорошо шла по трассе?
     - Хорошо. На  одном  бугре  как  кинет,  чуть  не упала. Лыжи   чуть не
переплелись, ну, сами знаете.
     - Ничего не знаю, рассказывайте!
     - В общем-то нормально.
     - Расскажите  про Италию.  Хорошие там  трассы?  Света   оживилась. Она
сняла шлем, лицо стало старше.
     - Хорошие трассы. Длинные, скоростные, льдистые.  Сначала страшно было,
к  таким   трассам  мы не  привыкли.  После   тренировок  стало лучше. Такие
тренировки!  Двадцать километров спуска  по  ледяной дороге!  Все двадцать в
скоростной стойке. Ух! Потом спина не разгибается.
     На трассе слалома, когда взглянула сверху, -  сплошной лед блестит. Как
идти? Прошла...  Вечером по телевизору себя смотрела,  даже не верилось, что
так  иду. Когда  стояла     на старте  "гиганта",  у меня    последний номер
был. Кругом тренеры, корреспонденты, фирмачи,  кричат: "Оу, Светлана, тафай,
тафай!" А   потом на финише   радостно: фотографы  бегут ко   мне - у десяти
участниц передо мной время оказалось хуже.
     На скоростном  спуске скоки такие, по двадцать  метров летишь. Бугры на
трассе в три-четыре метра, и кидает прямо на плоское.  Бросило меня, сейчас,
думаю, поломаюсь,  но смягчила удар, все-таки успела  сначала на ноги, потом
уже на спину. Спине досталось.
     Она из Мончегорска на Кольском. Ее первый тренер Люба Нестеренко. С ней
я познакомился в Мончегорске шесть  лет назад.   Люба тогда чуть-чуть  учила
меня кататься на лыжах, но и это "чуть-чуть" для меня было очень многим. Как
раз шесть лет назад, в двенадцать лет, Света начала кататься на лыжах. Может
быть, я ее видел тогда,  девяти-двенадцатилетние мальчики и девочки катались
на горе по  очереди на одной паре  лыж. Один катается,  а  остальные стоят в
валенках и ждут.
     Вечером    я  познакомился с  подругой   Светланы   Олей.  Она тоже  из
Мончегорска, не горнолыжница, но в горах бывает часто и знает Свету давно. О
подруге говорит с увлечением.
     - Когда мы праздновали Светин день рождения в кафе "Ай", пятнадцать лет
тогда исполнилось,    за  два дня до  этого    она выполнила   норму мастера
спорта. Два дня  была четырнадцатилетним  мастером  спорта СССР.  Такого   в
горных лыжах еще не бывало. Тяжело ей сейчас.
     - Почему?
     - Напряжение огромное. Сейчас первенство Союза, потом поедет в Кировск,
потом, может быть, за границу, потом весенние соревнования здесь, на Чегете,
в  Бакуриани, в  Алма-Ате -  этакая карусель.  Дома бывает  редко. Она самая
молодая в  сборной Союза. Вот теперь  чемпионкой стала.   Тоже не легко... А
напряжение на  трассе, а падения,  травмы. В институт  теперь еще поступила:
экзамены...

     В день скоростного спуска женщин я поднимался на гору к месту старта. У
нижней станции канатки   весна. С крыши   бородой свисает снег, из-под  него
капель. Доски  палубы сухие, желтые,  на них лопатами  подбрасывают снег для
лыжников. Я выхожу на  этот  снег, под  канат. На канате  кресло  спускается
сверху, огибает поворотный круг и теперь приближается ко мне. Садясь в него,
можно задержаться на секунду, и  тогда тебя отрывает резко, качком поднимает
над крышей, над стоящими внизу людьми, над финишным  кулуаром и плавно несет
вверх,  и шум машин  станции остается  внизу. Решетчатые  мачты,  похожие на
мачты высоковольтки, движутся чередой навстречу,  кресло, постукивая, как на
стрелках, минует их. На склоне снег изрыт  лыжными следами, и лыжники стоят,
или осторожно  спускаются,  или  проносятся под тобой,   "стреляя" напрямую.
Спортивная трасса  идет вдоль канатки,  мы движемся над   ней: я и  доктор в
кресле впереди с красным крестом на рукаве и с лыжами на ногах.
     Кричу:
     - Доктор, как вам сегодняшняя погода?
     - Хороша,  и трасса хороша,  я пробовала. (Доктор пробует обеды, доктор
пробует лыжами трассу, хорошо докторам).
     - Трасса  что надо, -  кричит доктор,  - надеюсь,  сегодня мне не будет
работы!
     Выше     двенадцатой        опоры  налетел      ветер,      раскачивает
кресло. Прохладно.  Здесь трасса снова  отделяется от канатки налево, теперь
на склоне  подо мной катающиеся туристы. Некоторые  красиво "пишут дуги" под
музыку. И  сама музыка приближается   вместе с очередным  репродуктором  (на
мачте.
     "Товарищи   туристы  и   катающиеся    спортсмены,  просьба   соблюдать
осторожность,  не  приближайтесь к трассе. Через    тридцать минут будет дан
старт скоростного спуска. Товарищи зрители, через тридцать..."
     Опять музыка, шейк -  хорошая  музыка для горы.   Задвигали,  заболтали
лыжами в ритм висящие в креслах люди впереди и сзади меня.
     - Доктор, вы будете на старте?
     - Нет, я хотела еще спуститься вниз.
     Снуют лыжники;  вопят репродукторы: "Товарищи судьи, кто электромегафон
увез?.." А я уже подъезжаю к промежуточной станции у кафе.

     У  Светы  третий  номер.  Они стоят    трое,  очень маленькие,  рядом с
долговязым    стартером.     У     старта   многолюдно:   ребята-спортсмены,
зрители-туристы  на лыжах. Стартер   кричит в  телефон: "Финиш,  подтвердите
готовность!"
     Чуть выше на   склоне Талий Монастырев.   Он уже тренер, а  вчера  стал
бронзовым призером страны. Талий с гитарой, он что-то потихоньку поет.
     Стартер    кричит: "Финиш, понял вас...   оч-чень   хорошо!" У стартера
хорошее настроение.
     Лыжница   под номером  один   встала рядом,  он  положил   ей  руку  на
плечо. Талий поет  тихонько: "Русское поле, русское   поле, светит луна  или
падает снег..." Девочки чуть   заметно покачиваются в такт песне.  Раздаются
стартовые гудки  "Омеги", и  как  выстрел - "арш!" Разгон.   Стойка. Лыжница
уменьшается, уходит вниз,   словно  проваливается. И  вот уже  далеко  внизу
выходит из  цирка, мчится по диагонали.  Талий теперь поет  громко: "Русское
поле... сколько дорог прошагать мне пришлось..."
     Номер два на старте.
     - Арш!
     Толчок. Тело наклонено вперед. Разгон. Стойка...  Как красиво она ушла!
Только  что стояла  здесь,   рядом   и  вот -  маленькая   фигурка  на  краю
ослепительного, поставленного набок снежного поля.
     Третий номер. Света проходит рядом со мной, я невольно говорю вслух:
     - Счастливо...
     - Плохая примета. - Света улыбнулась.
     "Ни леса, ни моря... Ты со мной, мое поле, студит ветер висок..."
     Песня  и  гитара  стали  вдруг неуместны,   я  почувствовал, как  грубо
нарушают они торжественность минуты.
     Лыжница наклонилась   над    стартовой планкой.  Лица  не    видно, под
горнолыжными  очками  только рот,  губы,  из-под   шлема россыпью волосы  на
плечах...
     Талий кончил петь, кому-то дает указания.  Я подхожу к нему.
     - Талий, что скажешь о Свете?
     - Хорошая девочка. Здорово ходит. Исключительно!  Это у нее от бога. Но
тяжело ей.
     - Почему?
     - Спорт такой. Здесь не отдохнешь.
     Он  вдруг толкнулся  палками,  выехал вперед  и  кому-то дает последние
советы.
     Минут  через      пятнадцать с  финиша    сообщили:   "Лучшее   время у
Турундаевской. Исакова с трассы сошла..."
     Упала?! Проехала мимо ворот? Врезалась в лес?..
     - Молодец, Турундаевская, - говорит Талий, - вот о ком надо написать!
     - Талий, что случилось с Исаковой?
     - Сейчас узнаем, - говорит Талий, - поехали.
     Минутный промежуток между стартами. Он бросается по трассе вниз и машет
мне рукой: "Поехали!" Я следую за ним и внутренне содрогаюсь от совершаемого
мной кощунства. Выхожу на пологую диагональ, начинаю тормозить и, соскочив с
трассы, гашу  скорость, уезжаю вверх, останавливаюсь.   Талий  тоже съехал с
трассы метрах в ста ниже, мы стоим и ждем, пока проедет очередная лыжница.
     Вот она уже видна,  приближается,   вырастает.  Привычно видеть   такую
скорость лишь у машин, у неживых предметов. Лыжница проносится рядом со мной
и вдруг качнулась  на бугре, вскинула  руки, вскрикнула растерянно-резко, но
устояла. В  конце диагонали повернула вниз,  в ворота,  - движением усталым,
неизящным и очень женским.
     Талий  крикнул что-то мне и  поехал по трассе  дальше. Но  я не решился
следовать за ним и медленно стал спускаться по глубокому снегу рядом.
     Она стояла за "Финишем" в  группе мальчишек, и  они весело кричали  ей:
"Света, покажи  язык!" Она улыбалась и плотнее  сжимала губы. На  них тонкие
полоски запекшейся  крови (падая на  трассе, она  прикусила  язык). Она сама
окликнула меня:
     - Вот видите, плохая примета.
     - Ты сильно упала?..
     - Нет,  - мотнула головой, говорит с  трудом, - никогда теперь  не буду
кричать падая.
     Света проводит рукой по лицу и грустно говорит:
     - Что буду делать, если на обед не  будет манной каши?  Она сняла шлем,
опять провела рукой по щеке и уже тихо, мне:
     - Лицо болит, зуб, кажется, выбила... - Отвернулась.
     В  малиновом санитарном  рафике мы едем  домой,  в  гостиницу. За окном
сквозь сосны мигает солнце. В открытое окно хлещет прохладный, мягкий и в то
же время резкий от  запаха снега и леса ветер,  который бывает весной лишь в
жаркий полдень в горах, на высоте двух тысяч метров.
     - Света, вы   любите  кататься  на   лыжах?  Просто  так,   без  всяких
тренировок.
     - Да! Это бывает чудесно! Лыжи - это стихия!
     И я вспомнил слова австрийского  знатока гор и горнолыжника  Здарского:
"Белая   стихия снега"...  И опять  вспомнился  фильм французского режиссера
Марселя Ишака, его заключительные кадры.
     ...Окончены  соревнования.  Горы,  солнце,  снег.   Широкими  виражами,
гирляндами по   всей  горе под   музыку едут  лыжники. Из-за бугра  вылетает
парень, высоко подпрыгивает вверх и, игриво разведя в полете лыжи, пролетает
над  киноаппаратом с экрана  в  зал.  За ним   второй точно повторяет  полет
первого, третий  - у  третьего солнечный  зайчик вспыхивает  на полированной
поверхности лыж. Четвертый, пятый...
     Взлетают парни из-за бугра, за которым - синее небо.






     Из зала   на голубой ковер  фойе.  Из  фойе вниз по  лестнице навстречу
стеклянной стене, взвешенной в  столпотворении  света.  За ней по  лазурному
картону точно росчерком ножа  - горы, свободными  штрихами - сосны, дорожки,
разметенные  от снега,  и  на асфальте  кое-где  тает.  Поворот направо, еще
ступеньки, каменный пол холла...
     В холле  Наташа. Она  ждет  меня. Идет  навстречу.   Одета как   всегда
утром. Всегда?
     Да, вот уже три дня. Тогда были темный вечер  и толкотня. Играла музыка
- никто  не танцевал.  Все говорили, как  солнце  утром обмануло, а  наверху
туман и ветер, и поземка, то черная, то с проблесками в пыль, в алмазную или
в жемчужную, если хотите, но все одно колючую - не продохнешь.
     После ужина в теплом холле только и слышался разговор: "Мы по "Доллару"
вниз, а ветер стеной". - "А мы по "Солнечной мульде" - прямо влево, на скалы
несет...  А   под  канаткой  и   не  видно   ничего,  по  номерам  на опорах
ориентировались". -  "А  как встретились  с тобой,  помнишь?  Лежу,  ни зги,
шумит, а сверху голос, а я тебя не вижу - потерял где верх, где низ..."
     "Можно  мне  перейти  в вашу  группу?  Мне  нравится, я видела,  как вы
занимаетесь. Меня зовут Наташа", - говорила мне та девушка, на которую я уже
неделю смотрел. "Ну нет, зачем же, вы в хорошей группе  (не знал и не знаю в
какой), пусть  все останется на своих  местах: на ваших  занятиях и  на моей
работе. Приходите вечером, квартира 13, первый этаж, домик, где турбазовский
детский сад". Не пришла. Я сам утром ее нашел.  В общем-то, случайно. Мог не
найти. Так,  может быть, было бы лучше?  Нет, почему же   лучше? Эти три дня
были  так  свежи.  Может быть,   это просто  первые  три дня,   а  сегодня -
четвертый. Уф, страшно подумать, но,  может быть, когда-нибудь об этих  трех
днях мы будем с ней вспоминать, как о наших трех далеких днях.
     - Не судьба, Наташа. К автобусу прибегу.
     А день тот начинался так.
     В 7.15 я честно вышел на зарядку, хотя был  уверен, что мои проспят. Но
увидел их в полном составе, и сразу стало подозрительно.
     Володя-староста начинает:
     - Привет,    начальник,    как   спалось,    вид    у   тебя   хороший.
Толик-Вертолетчик ему в тон:
     - Вчера  так  хорошо  начал  у  нас получаться "авальман"  -  научил ты
все-таки нас.
     Ни черта у них не начало получаться, но я уже понял, куда они клонят. А
староста все интересуется,  как я спал.  В  Терсколе разве спят?  В Терсколе
дремлют  урывками в креслах подъемников, в  кинозале,  на лекциях и в другие
пропащие мгновения жизни.
     - Хорошо. Понял. Вы  хотите сделать выходной завтра, когда профилактика
на канатной дороге?
     - Точно! Ну да! Конечно!
     - Но    у   нас  по  графику   именно    сегодня, на   седьмой    день,
выходной. Сколько бы  я ни  просил, мне  не разрешат.  (Я точно знал,   что,
сколько бы ни просил - не разрешат.)
     - Знаешь, - говорит Толик-Вортолетчик, - ты отзовись: "Третий Чегет". А
заметят, ну, что поделаешь. Хорошо?
     И я сдуру пообещал.
     Завтрак  я проглотил наспех  - полковник  выучил   нас по  утрам быстро
управляться  с  едой. Опять  опаздывал.  Когда подходил   к дверям, как  раз
услышал, что Муса выкрикнул мою фамилию, но я открыл дверь, а он уже называл
другую.
     Инструкторы - в  рядах; полковник, начальник армейской турбазы, старший
инструктор Валера, его заместитель Муса  - за столом.  Рабочий день идет уже
целые две минуты, - и полковник сейчас мне об этом напомнит. Но нет, я успел
затеряться в рядах.
     - Зайцев!
     - "Солнечная мульда", - откликнулся Боря Зайцев.
     - С  группой  согласовали? -  вмешался  полковник.  - Были  жалобы, что
приходится подниматься пешком.
     "Солнечная мульда" расположена на    высоте около двух  тысяч  семисот,
пониже станций канатки, у кафе. Расположена  на юго-восточном склоне, потому
и  "Солнечная". "Мульда" -  форма рельефа  - отлогий полуцирк,  в нем удобно
заниматься с  новичками, которые кое-как  со средних станций канатных дорог,
протянутых из   долины, сползают  туда,  но  ниже   - два километра  сложных
склонов, им не доступных,  так  что в  конце занятий приходится  карабкаться
назад к станции.
     - Согласовал, - говорит Зайцев.
     - Корф! - выкрикивает Муса.
     - "Третий Чегет", - откликается    Коля Корф.  Он всегда выбирает   для
занятий "Третий Чегет" - самый верх, куда дотягивается канатка.
     - Степанов!
     - "Нижняя мульда", - откликается    Толя Степанов,  один из  опытнейших
инструкторов.
     Мы живем с ним в одной комнате. В этот  заезд он взял новичков и каждый
день рассказывает об  их успехах. "Знаешь,  -  кричит он, влетая  в комнату,
гремя своими красными пластмассовыми ботинками "каберами",  - сегодня у меня
еще трое пошли на параллельных. Глазищи  - во! Физиономии горят! Сами ничего
понять  не могут, а  едут! Едут!! Бросаются вниз,  и  лыжи ровненько, и дуги
плавные!" - Он  топает к столу и припадает  к трехлитровой банке с  холодным
чаем.
     - Гвармиани!
     - Тоже "Нижняя мульда", - откликается Валико Гвармиани.
     Как сказано в   одной из книжек  об  альпинизме,  Валико  принадлежит к
молодому поколению  сванов  - мастеров  спорта по  альпинизму.  Он и  лыжник
хороший. Он один из немногих постоянных инструкторов базы.
     Большинство приезжают  на месяц-полтора, поработать  в отпуск. Всего на
базе в сезон сменяется не  одна сотня  инструкторов,  но почти все они  друг
друга знают, а полковник помнит всех.
     - Циндилиани! - продолжает перекличку Муса.
     - Донгуз-Орун,  -  откликается   Арсен    Циндилиани,  тоже  постоянный
инструктор, друг и соплеменник Валико.
     - А лавиноопасность? - спрашивает полковник.  - Как с лавиноопасностью,
Гвармиани?
     Валико отвечает за лавинную службу. Он следит  за снежной обстановкой и
вырабатывает каким-то образом  по   этому поводу  свое мнение,   после  чего
закрывает для групп турбазы отдельные трассы горы Чегет и районы других гор.
     - Ничего, - говорит Валико, - можно.
     - Железнов! - продолжает Муса.
     - "Старый Кругозор".
     - Автобус заказали накануне? - опять вмешивается полковник.
     "Старый Кругозор"  - на склоне Эльбруса.  До высоты 2300 с  чем-то идет
автобус.  Дальше подъем вагоном маятниковой канатной  дороги  до 3000 метров
над уровнем  моря  - с  каждой  секундой  возносишься  над   новыми  горами,
ледниками,  взлетаешь, но  потом  минут двадцать  тащишься  пешком вверх  по
гребню морены,  и  высота дает себя  знать. Там  обширный, открытый на южную
сторону цирк с маленькой буксировочной  дорожкой-бугелем - рай для новичков:
загорай, катайся, любуйся Кавказом - весь Главный хребет и вершины, вершины,
столпотворение вершин, и сам Эльбрус то стоит припаянный к синеве, то бредет
задергиваясь облаками. А Чегет как раз напротив,  и на той  же высоте на нем
заканчиваются канатки.  Раскатись посильнее, сигани  на него через  ущелье и
там покатайся,  но лететь бы пришлось километра  два с половиной. Классно на
Эльбрусе, но добираться не просто.  Правда, обратно автобус  не нужен - вниз
по  лыжне   сквозь лес. Та дорога...  -   мы ее называли   "Дорогой Серенады
Солнечной долины"  - меж сосен над незамерзшей  речкой, и, вылетая в целину,
взрываешь фонтаны  снега. В одном месте   она проходит недалеко от  шоссе, и
лыжники гоняются с автобусами:  в конце  поляны лыжники  - направо в  лес, а
шоссе  - налево  на мостик через  речушку Гарасу,  и, бывает, спрыгивают  на
повороте в речку самые азартные автобусы. Своих  мне что ли сводить туда? Но
куда  там, завопят:     "На    Чегет!" Крутизну  им  подавай,     километры,
скорость. Одно слово  "середняки". Ездят уже всюду, да  невдомек им еще, что
пора кончать учиться стиснув зубы и начинать кататься улыбаясь.
     - Вчера автобус заказал, - говорит Железнов.
     - Приходи  вечером  на пельмени,   -  приглашает мой  сосед,  завклубом
Валера, - Лидка-жена пельмени наготовила.
     - Спасибо, Валерочка,  но  мне выступление  со своей группой  готовить,
завтра заключительный концерт, будем плясать и петь и  пошло шутить. Все это
по твоей части.
     - Попов! - ведет к концу перекличку Муса.
     - День отдыха, - откликается Попов.
     Сейчас  меня выкрикнет. Интересно,  заметит  или нет?  Заметит или нет?
Хорошо бы заметил (вот уж поистине впервые хочу, чтобы кто-то что-то за мной
заметил). Ведь у него в журнале записаны дни занятий всех  групп, а у нас по
графику день отдыха.  До чего же  нужен мне именно этот  день! Еще  с вечера
мечтал и ночью, просыпаясь, мечтал, как пойдем с ней погулять вверх по речке
Азау - там проталины уже. Она сегодня уезжает  автобусом "Терскол - Минводы"
в час тридцать пять. Сегодня последний полудень пребывания ее в горах, и мой
последний полудень, когда она здесь.
     - Кто еще остался? - спрашивает Муса. - Ты?  Где будешь заниматься?
     - "Третий Чегет", - отвечаю без запинки.
     И Муса не заметил. Эх, Муса...
     Тогда я подал знак Вертолетчику, уже давно поглядывавшему в дверь.
     Сейчас планерка кончится. На  часах 8.25. Через пять минут инструкторам
положено  быть   у лыжехранилища,  и  там  соберется  все  лыжное  население
турбазы. Будет солнце, которое и сейчас  бушует за стенами зала. Скорее. Уже
невозможно дышать в зашторенном электрическом полумраке. Скорее на свет! Что
еще  собирается говорить  полковник?  Мои  ребята сейчас  уже  в ботинках  у
хранилища,  и Шамиль упорствует: "Спокойно,  без  инструктора не дам". Потом
еще надо построиться, доложить выпускающему о выходе в  горы. И тогда... вот
тогда защелкнутся крепления, и через снежный мост речки Азау, через поляну -
на  дорогу, которая есть  продолжение  той, "Серенады Солнечной...". Вниз  к
станциям  канатки, а потом вверх, вверх  - полет в  тишине. Пересадка у кафе
"Ай" (луна по-балкарски) и  выше, выше по  склонам Чегета напротив Эльбруса,
до которого не дотянуться, разве что залезть с лыжами за спиной, с ботинками
в рюкзаке; уж придется  попотеть, да нет, какой там  попотеть, все равно зуб
на  зуб не попадет и в  апреле, и в мае, а  сейчас март. На Чегет въезжать в
креслах - комфорт, щуришься на солнышко и на  Донгуз-Орун - стеной набычился
с юга, шапкой  ледяной блестит; рядом по левую  руку его - красавица Накра в
пирамидальной    юбке; до этой высокой   парочки   тоже не дотянуться. Когда
въезжаешь на "Третий Чегет", там площадка -  плечо на гребне и полумульдочка
в четверть цирка. На "Третьем" заниматься техникой хорошо, хоть и высоко, но
в  непогоду - ад. Ниже    и к северу  -   "Цирк", вход на Северную   трассу,
желанную,  но  чуть  ли не  всю  зиму загороженную  щитами   с намалеванными
ладонями: "Стой! Лавиноопасно!". Вот там вчера и  случилось то, о чем сейчас
будет говорить полковник.
     - Вчера, -   он встал и расхаживает   перед первым рядом,   - произошла
тяжелая  травма.   При спуске в   Северный  цирк, превысив  скорость, группа
инструктора  Фролова...    Боря  Фролов,  бородатый,    длинный, подтянутый,
подъезжает там вчера  ко  мне и  говорит: "Я своих  ради предпоследнего  дня
поведу  сейчас на  Север  или Южными  полями". И им:   "Ребятки, я  хочу вам
сделать подарок: куда пожелаете - на Юг или на Север?"
     - Север! -  в  восторге  кричат его  асы.   А мои середняки от  зависти
хлопают глазами.
     - Пошли! - говорит Боря и, толкнувшись палочками, исчезает. Они друг за
другом стартуют в  цирк, и через  несколько секунд  нам  видно, как, вздымая
пылью иней, намерзший за ночь на вчерашнем месте, оледеневшем к вечеру после
дневного солнечного разгула, мчатся они далеко вниз.
     - Кто разрешил ему спуск в "Цирк"? - при тишине уже вторично спрашивает
полковник.  Голос из рядов:
     - Запрета не было, не закрыта была трасса.
     - Была превышена скорость, - продолжает полковник.
     - Где предел? -   негромко  комментирует у   меня за спиной  Танечка. -
Спидометр на заду, что ли?
     - В результате  - падение. Туристка  Тамара  Тимофеева упала  на спину,
широко разведенные  в полете лыжи  в момент приземления воткнулись пятками в
снег. Автоматы креплений не сработали. Перелом обеих ног.
     Голос из рядов:
     - "Маркера" не могли сработать при таком падении.
     - Не уверен, - с нажимом  говорит полковник, - были проверены "маркера"
в этот день?!
     Боря Фролов сидит справа от меня, в том же ряду, он молчит.
     ...Я уже последние наставления давал  своим, и стояли мы, выстроившись,
над  перегибом,  когда увидел  Борю. Он  показался   из-за склона  в  кресле
подъемника. "Неужели так быстро объехали полный круг?"  - подумал я. Но Боря
поднимался один, и наверняка только от кафе;  значит, траверсировал склоны и
вышел к  промежуточным станциям. Да, поднимался  он  один и  сделал мне знак
подождать.  Через несколько минут  он доехал  до  верха,  обогнул поворотный
круг, соскользнул к нам на лыжах и сказал:
     - Саня, дай твою куртку.
     - На, - я стал снимать  длинную  пуховую куртку,  как пальто она у меня
(простужен был, оделся потеплее).
     - Возьми  мой анорак, - сказал   Боря.  Я взял  его ярко-синий красивый
анорак, а он, оставшись в рубашке и держа мою куртку под мышкой, стал быстро
подниматься обратно, по направлению к станции.
     - У нас Тамара сломалась, ты уже знаешь?!  - крикнул он.
     Но откуда мне было знать.
     Тогда мы тоже за  ним  стали подниматься.  Когда подошли к  краю цирка,
увидели в  просторной, круто  наклоненной  над скалами  снежной  чаше черное
пятнышко. Боря уже  туда подъезжал. Несколько  лыжников стояли вокруг. В это
время   у нас  за   спиной остановилась канатка.  С   кресла снимали акью  -
дюралевую  снежную лодку с четырьмя   длинными  ручками. Спасатели Джамал  и
Сафар взялись за  рукоятки, с  профессиональной лихостью  помчались  набирая
скорость. Они   завершили  спуск    широкой дугой  и   там,    внизу,  четко
остановились.
     - Винтообразные  переломы  больших  и малых  берцовых  костей на  обеих
ногах, - говорит полковник. -  Пострадавшая помещена в тырныаузскую больницу
на  скелетное  вытяжение. Как   была организована транспортировка?   Сколько
времени  лежала  на  снегу? -   спрашивает полковник. -   Через какое  время
подъехали спасатели?
     - Через двадцать пять минут...  пока оповестили;  пострадавшую укутали.
Врачи говорят - простуды нет, - дает ответ старший инструктор.
     - Рапорт пострадавшая смогла написать?
     - У нее к инструктору претензий пет.
     - Рапорт от нее получить, когда сможет писать.  Организовать регулярное
посещение,   и   после отъезда    ее   группы   тоже.  Ездить   на  рейсовых
автобусах. Заранее узнать  день загипсовки и выписки, чтобы  заблаговременно
заказать машину  в  Минводы, авиабилет, выделить сопровождающих.   Зачитайте
приказ.
     Подполковник, заместитель начальника турбазы, читает приказ:
     "Приказ  по турбазе   от  такого-то марта    такого-то года... (краткое
изложение    обстоятельства  и   причины)...   Рассмотрев     обстоятельства
происшествия,  приказываю: инструктора группы   Фролова Б. М.  отстранить от
занятий с группой, уволить  с занимаемой должности, возбудить ходатайство  о
лишении Фролова Б. М. инструкторских прав".

     Только вышел с планерки - стою с Наташей в холле - Муса зовет.
     - У твоей  группы по графику  сегодня день отдыха.  (Заметил!) Так вот,
возьмешь группу Бориса и откатаешься с ними день. (Вот  тебе и на!) И смотри
- у них последний день. Ты знаешь, что такое последний день на Чегете?! Ты у
Фролова был стажером, он тебя учил - тебе и брать его группу. Все понял?
     - Все. Кроме одного.
     - Что еще?
     - Ребята мои... в ботинках уже...
     - День отдыха, ничего не знаю.
     - Нет, так уже нельзя. Я не погоню их чистыми дураками разуваться.
     - Иди к полковнику.  Пусть  распорядится нарушить график.  Только после
вчерашнего он тебе "распорядится".
     Я пошел через холл  к лестнице и крикнул Мусе,  что мои ребята не будут
сегодня  кататься  только в том единственном  случае,   если меня  сейчас же
уволят. А если уволят завтра, то сегодня они будут кататься.
     Тогда он передумал.
     - Подожди. Найди Олега. Скажи, что я велел.  Олега я поймал в последний
момент, когда он выходил из ворот турбазы на шоссе, направляясь к "Итколу".
     - Олег, послушай, Олег, откатайся сегодня с моими.
     - Да я иду... понимаешь, сегодня человек уезжает.
     - Муса  послал меня с фроловской группой,  а мои  меня уговорили, у них
сегодня день отдыха, но я уже обещал.  Они уже в ботинках!
     Он сразу все понял.
     - Так сразу бы меня с фроловскими.
     - Да Муса не знал, полковник пока не издаст приказ, никаких действий.
     - Ты  у Фролова  стажером   был... - вспоминает он   мою инструкторскую
биографию.
     - Ну да.
     - Эх! Не первая, не последняя! Надо тебя выручать.  Карандаш есть?
     - Есть.
     - Давай. И притормози того человека, может, он мимо "Иткола" пойдет.
     На терскольских дорогах работает "почта прохожих".  И поехала записка в
один из номеров гостиницы "Иткол".
     - Жаль, - говорит Олег, - хорошая девушка, хотел проводить.
     Я побежал переодеваться. По дороге крикнул Шамилю, что с моими Зорин, а
с фроловскими я,  чтобы выдал лыжи  им без меня,  а я  догоню. Пусть едут  к
подъемнику.

     Дорога бежит. Бежит дорога. Бросается под лыжи.  И из-под лыж. Прохожие
шарахаются по  сторонам.  И   лыжники сторонятся,  прижимаются   к  снежному
бордюру. Я разогнался по льду, намерзшему за ночь. Канты как бритвы наточил,
недоспал.  Сосны  бегут подпрыгивая:  я  вверх, а они вниз,    я вниз, а они
вверх.  Дорога  по лесу насквозь   проскользнула,  прошлась по ослепительной
поляне   Северного выката. Снег  свежий, и   в полумраке  полосатого леса за
каждым деревом солнце.
     Вылетаю. Станция. Очередь  с полкилометра.  Сосо   на контроле -  все в
порядке. Фроловские  в очереди.  Близко.  Сейчас поедут.  Сосо  сделал знак:
"Проходи!" Помещаюсь в  кресле с девушкой, которая  без  пары. Сосо  на ходу
сует мне   в  руку зажженную сигарету,     знает, на гору   сигарет  не беру
(продышаться), а  в подъемнике  покурить так приятно.  Девушка, оказывается,
курит.  А я  вот    и предложить  не могу,   только    разве эту, одну    на
двоих.  Смущается. Да чего  уж,  ведь не   на  земле. Земля осталась  внизу,
поворачивается,  раздвигается и наклоняется. Сосны  опять,  все те же сосны,
всюду. По  ветвям   узнаю  знакомые. Перемешали грусть  с   радостью большие
растения.
     Так плывем - я и незнакомая. Она со  старенькими лыжами в руках в синих
варежках, в  старомодненьком лыжном  костюмчике. У  девятой и десятой  опор,
там, где выплываешь над пропастью,  набросился на наше кресло ветер. Холодно
ей.  Сейчас бы  мое "пуховое  пальто",  укрыл  бы.  Отцепляю с  карабинчиков
перчатки, натягиваю (руки  у меня издавна мороженные  в северных походах)  и
обнимаю девочку за плечи. Прижимается.   Тогда шевельнулась  во мне за   нее
грусть: поехала в горы одна, и здесь одна.
     Холодно,  скорее  бы  до  одиннадцатой   опоры  долететь, на тот  берег
пропасти, за "Доллар".  Вот  он -  внизу,  зловредный. Сколько людей  на нем
разбилось! Жалкий плетень ограждения. Смешно. Разве  защита?  В прошлом году
Нина  врезалась в те березы.  Лед был как на  катке.  А за ней через полчаса
летчик какой-то  пробил  головой плетень и в   плетне, как в   хомуте, пошел
березы считать! Говорят, плетень его и спас, от стволов отражал.
     Сегодня    на  "Долларе"    лед     как    тогда.  Сдуло снег.      Вот
идет... приближается на хорошей  скорости парень. Куда гонит, "камикадзе", в
два  поворота что ли   задумал идти. И нырнул  там,  в глубине,  только визг
кантов. Держится! Ушел на  "Солнечный вираж". Вот молодец!  Немногие сегодня
здесь так пройдут. На Южной трассе и  на "Спортивной" тоже лед наверняка, но
там все-таки не так, как здесь, не так далеко  падать и березы не считать со
второго колена латинского  S (потому  и  "Доллар"). Из долины кажется,   что
расположилось S  просто-напросто   на   отвесной стене. Я  его   никогда  не
боялся. И  группы по нему водил. А  теперь, после Нинки, что-то сломалось во
мне.  Сразу вспоминаю, как   мы не  могли  ее  носилки протащить  по  узкому
самолетному коридору с поворотом (вся  жизнь из  узких поворотов), она  была
привязана к носилкам, но было ей очень страшно, что уроним.
     - Вы инструктор? - спрашивает девушка.
     - Инструктор.
     - Хорошо работать инструктором?
     - Хорошо.
     - А я не на вашей турбазе. Я в гостинице  "Чегет".  Я присматривалась к
вашим  группам. У  вас  совсем другое  дело. И  вот  я  решила попроситься к
вам. Можно я буду заниматься в вашей группе?
     - К сожалению, нет.
     - Да?.. Это жалко.
     Я обнял ее поплотнее. Совсем ведь замерзла.
     До станции у кафе "Ай" оставалось минут пять.  Туча пришла из Сванетии,
из-за хребта. Когда подъезжали к кафе, потонуло в ней солнце. В такую погоду
хорошо внизу; в  пасмурной тишине временами  ветер закачает деревья, а звука
нет -  гасит снег; проступают очертания крыши,  такой крутой, что непонятно,
как держится на ней  столько  снега; в окнах темно  -  ведь день еще.  В  ту
теплую  полутень жилья можно  прийти и развесить  намокшую одежду. Был здесь
дом у меня, а теперь койка в инструкторском  общежитии. Зря Наташу не взял к
себе, в свою группу, надо теперь хоть к автобусу успеть.
     Ну  вот,  настоящая  пурга. Да  какая!  От  станции до  кафе  ползем на
четвереньках. Снаружи по стеклам  течет  снег, изнутри стекла запотели.  Моя
группа тоже здесь. Обступили.
     В   "Ротонде"  (так  величают  круглый  зал  "Ая")  стук  -  танцуют  в
горнолыжных ботинках.  Фроловские где-то сами  по себе.  Потом  один  из них
нашел  меня и говорит:
     - Проясняется.
     Не сказал бы, что проясняется. Но можно спуститься.  На палубе надеваем
лыжи. Стоп! Проверить "маркера". Ворчат. Понимаю - холодно.  Вот пожалуйста,
не зря проверял:  у Вали "маркер"  заледенел,  как спаяло, и  готова была бы
нога.
     - Кто  сильный, попробуйте открыть,  у  меня не выходит.   И  у них  не
выходит. Тогда застегнул крепления и ударом ботинка вышиб "маркер".
     - Крем есть?
     - Какой?
     - Любой:   косметика,    жир,  помада...    Смазал   чем-то    пахучим,
застегнул-расстегнул, застегнул-расстегнул.  Работает.
     - На, надевай.  Стоит.
     - Чего стоишь?
     - Руки.
     - Давай ногу.
     Пока  надевал   ей лыжи,   сам окоченел.    Поднимаюсь.  Что  за  черт?
Никого. Мы стоим с Валей один.
     - Где они?
     Говорит:
     - Нету.
     - Что нету?! Как нету?!  Почему?!  Я похолодел от  злости. Да?.. Так вы
поехали сами? Так, да? Боря хотел сделать вам подарок, а сам... Да?
     - Валя, оставайтесь в кафе и ждите. Я поднимусь сюда.
     Всматриваюсь в напитанный  снегом туман  и  соображаю, куда  поехать. В
этот момент стихия  дает  передышку и я  вижу сбежавших.  Катание - чушь  по
сравнению   с  перемещением  по делу.    Мимо   верхних  опор   я  стрельнул
напрямую. Ветер уперся в грудь, и скорость больше не растет. Я присел низко,
а  потом - на канты  (не зря точил, хорошо  взяли  лед) и по  широкой дуге к
ним. Мимо одного, второго, вплотную,  в сантиметрах, успеваю боковым зрением
увидеть, как  раскидывает их, а последнему  подрезал пятки, и он - "гвоздя".
Не  сломался бы. Деру   лыжами лед в брызгах,   в крошках. Остановился. Ноги
дрожат.
     В Альпах инструктор кричать на клиента  не станет... А пальцы морозить,
застегивая крепления, будет?  И  отвечать за  жизнь  ослушивающихся будет? И
работать  в выходной "за   так" будет?  И художественной  самодеятельностью,
хошь-не хошь, а пой, и спартакиада "Здоровье", и  всего по шестнадцать часов
в сутки, и так, чтобы после расчета еле хватило до дома доехать, - будет?..
     Как замкнутое кольцо   магнитофонной пленки, как  типографский  бланк с
пробелами для вписывания имен орал:
     - Как вас зовут?!
     - Андрей.
     - Какого черта, Андрей, вы поехали без команды?!
     - Как вас зовут?!
     - Николай.
     - Какого черта, Николай, вы поехали без команды?!
     - Как вас зовут?!
     - Аня.
     - Какого дьявола, Аня...
     Так  по очереди они   подъезжали. Я предложил   им построиться друг над
другом по склону.  Один из них, долговязый,  сутулый, звать Виктором, кричит
мне:
     - Эй, спустись пониже, не подниматься же мне.  Пришлось ему подняться.
     - Эй, долго будем стоять?! - опять тот же Виктор.
     Пришлось  еще постоять. Впрочем, у  них есть выбор:  могут, отдав мне с
лыж "маркера", идти гулять на все четыре стороны пешком.
     Они    выстроились.      Снова    видимость     нулевая     и     холод
пронизывает. Стоят. Уже  не молодежь.  У всех  отличный инвентарь, свой,  не
прокатный.   А  лыжи,  по которым  я    проехал, "Кнейсл", стоили  не меньше
четырехсот рублей.
     Я спросил:
     - В каком порядке ездите?
     - Да... вот так... как стоим...
     - Что, женщина замыкающей?
     - Да нет...
     Поставил замыкающим обладателя  "Кнейселов".  Потом поехал медленно, аж
самому противно.  Подъехали к перегибу: налево  путь на "Доллар",  а направо
мимо домика  Серванте -   на диагональ по   полке,  а  потом по  спаду  мимо
километрового буксировщика к  "Нижней  мульде", затем по   лесным прогалинам
спуск уже в долину - безопасный путь. Но дуло с этого пути - хоть голову под
мышку суй.
     - По "Доллару" ходили?
     - Ходили.
     - Сегодня лед.
     - Позавчера тоже.
     - Сегодня хуже. Канты точили?
     - Точили.
     - Я попробую склон. Если очень плохо, то подождете, пока поднимусь.
     Они согласны.
     Было  не очень плохо - канты  держали. Я остановился  на втором зигзаге
как раз у тех берез, в которые врезалась Нина. Она бы  не врезалась, если бы
там не  свалился парень. Он  как-то задержался, а  лыжная палка воткнулась в
двух   метрах ниже. Нина хотела  ему   ее подать, но, когда останавливалась,
соскользнули канты. И   на куртке заскользила  (синтетика, словно  облитая),
набрала скорость.
     Стоя на   втором  повороте,  я  поднял   палку,  и  они,  там   наверху
посовещавшись,   поехали.   Первым  замыкающий  на    "Кнейселах",  за   ним
предпоследний и так  далее,  почему-то все  в порядке  "наоборот". Каждому я
кричал вслед, чтобы остановился у начала "Солнечного виража".
     Надо было бы спуститься пониже, а только  потом уже идти напрямую, но я
поехал    с самого верха.  Ноги  широко,   сел, прижался   к  коленям. Ветер
засвистел.  Сползла с головы шапка.  Поправил ее судорожным движением. Ветер
давил на голову,  на плечи. В  нижней  части выемки, где прижимало,  сел еще
ниже,  колени надавили в грудь.  Потом все  кончилось,  и меня разом понесло
вверх, оторвало от снега; я потянулся за ним, пространство до стены деревьев
убывало, дотянувшись,   вцепился  в снег  как в  спасительную  веревку, но в
первые мгновения осторожно, потом  выжал из ног все  силы и,  следуя виражу,
остановился. Я посмотрел наверх. Очень  уж высоко; они стояли там маленькими
фигурками; я испугался,  но,  пока рассуждал,  рука сама потянулась,  и, уже
воздев палку к небу, подумал: что же я делаю?
     Первым поехал  Николай на  "Кнейселах". Лыжи  у него были  длинные, шли
ровно, мощно. В стойке   его, в том, как  нес  он себя по  воздуху подлетая,
чувствовалась сила хорошо  тренированного тела.  И как изумительно  работали
лыжи: они извивались, волнами гнулись, до меня доносился мягкий, поднимающий
душу, прихлопывающий, пришептывающий звук.   Носочки лыж, направленные точно
на меня,  стояли  как скрепленные  друг с  другом.  Хороший лыжник! Классные
лыжи!
     Когда он  проезжал  выемку, я  потерял  его  из виду. Через  три-четыре
секунды он  выскочит здесь, и  я увижу,  пройдет   ли мимо леса,  успеет  ли
тормознуть. Он успел. Но еле-еле. И,  уже останавливаясь, упал и так остался
сидеть  на снегу -     счастливый, немолодой улыбающийся  человек  в  сильно
диоптрированных очках, упрятанных еще под горнолыжные.
     Остальные  спустились немного ниже, а  уж оттуда пошли. И скорость была
не   та. Но очень  скользкий   снег сегодня, никаких  мазей  не  надо, голая
пластмасса несет как бешеная. И ветер попутный.
     В  зоне  леса ветра  почти не было.  Солнце  подсвечивало  из облаков и
пекло. Мы прошли "первый балкон" и "второй вираж" медленнее, чем можно бы, -
нельзя  же каждую минуту  дергать  добрую судьбу   за хвост.  Перед  "вторым
балконом" в левом русле  трассы остановились, собрались вместе.  Потом опять
по  одному  до самою лесочка   у начала  спада, ведущего   к  выкату, шли  с
минимальными  интервалами,  было красиво,  и друг  за другом, четко рядышком
остановились. Теперь остался путь прямой как  стрела, но крут. Сверху видно,
как на   подошве склона занимаются    новичковые группы.  Это  "лягушатник",
оккупированный  новичками и  "ползунками"  (физически слабые  новички) нашей
турбазы.  Они заметили нас    и  расступаются.  Солнце выглянуло  будто   бы
насовсем, и все больше внизу появляется светлых пятнышек голых тел.
     От нас ждут шикарного спуска. Явно пижонская ситуация.
     Очень уж сегодня  скользкий снег. Внизу  нарыто бугров - швырнет. Рядом
со мной стоит Николай.
     - Пониже спустимся? - спросил я.
     - Да нет, может быть, все-таки отсюда? Ведь последний день у нас...
     Мы промчались с самого  верха, исполнив  уже на горизонтали  прекрасный
скоростной вираж.
     Вот так произошло наше знакомство: они знакомились со мной, я с ними.
     Снова  в подъемнике.  Теперь ехать  тепло.  В  который раз знакомая  до
домика  долина разворачивается перед  глазами,  как при самолетном взлете. Я
еду в одном  кресле с Николаем - приятный  человек.  Лыжи его возбуждают  во
мне  зависть.   Мне  на такие   не  скоро  заработать.  К  своим   старушкам
"металлам-Кастли"  я привык за много лет,  но уж очень  они стары. А он свои
бережет, снял  их, когда выходил на  голый  бетон перрона, и  теперь везет в
руках. Мои-то на ногах болтаются (преимущество). Ботинки у него тоже классом
выше, но мои  мне как раз нравятся  - однослойные пластмассовые  "Альпины" с
мехом изнутри.  В любой мороз  надеваю их на один тоненький хлопчатобумажный
носок стоимостью в тридцать пять копеек (выкидываю не  стирая). Но дело не в
том, что не   нужно  возиться с  шерстяными  носками,  в тонком  носке  нога
максимально приближена к  жесткому пластмассовому футляру  и к подошве,  это
удобно, и хорошо   зажата. Это были первые  мои  приличные  ботинки, которые
держали ногу не терзая ее. А то, как бывало говорил  мой друг: самое большое
удовольствие от горных лыж, это когда ботинки снимаешь...
     - На самый верх поедем? - спрашивает Николай.
     - Не знаю, как захотите. В путевке  оплачен инструктор. Вы меня наняли,
вам и командовать.
     Ну  и  занудой я  кажусь, наверное.  Да  только  что могу  сделать, раз
настроение   плохое?   Может, от солнца  устал...    Целых  два  месяца  как
заведенное, лишь на  денек-другой уступает пурге.  Когда турист приезжает на
две недели, и если хватит ума у него не обжечься в первые дни до температуры
и больницы, то  солнышко приятно. Но когда  два месяца каждый день  по шесть
часов, а то   и по  семь-восемь, жертвуя обедом    (самому  ведь тоже   надо
покататься)... Губы опухли,  глаза  по ночам под веками  ворочаются, выбирая
дорогу. Не только по утрам, но  и по вечерам ноги,  руки, спина, живот не то
что болят, но не забыли о тяжелой работе. Настроение иногда вот спадает.
     У кафе собрались и  решили на самый верх.  В кафе прихватили  Валю, она
исправно ждала.  А  этот нахалюга Виктор  ворчит,  видите ли, теряем  время,
заходя за Валей.
     От кафе  вверх  однокресельная дорога. Точнее:  одиночно-кресельная,  и
можно погрустить в ней наедине с собой. Погоду  лихорадит, то и дело поземка
взлетает   до  макушек  мачт.  Соседних  кресел   не  видать  ни спереди, ни
сзади.  Эх, пуховка моя из   больницы не вернулась.  За перегибом полегчало,
солнышко пробилось сквозь тучу. Подъезжаем.
     На   "Третьем  Чегете" собрались,  подцепились к  бугелю-буксировщику и
снова вверх. Высота за 3000, в затишек от ветра - и тепло.
     Буксировщик вылез за гребень. Дальше транспорта нет.
     - Хотите  еще, -  говорю, -  пешком по гребню  подняться? А  сам думаю:
"Если протащу их минут   сорок вверх по  легким скалам  на самый   Купол, то
спуска  оттуда через Юг и   до низа на  сегодня  с  лихвой хватит даже  ради
последнего дня... А я и Наташу проводить успею".
     Не хотят пешком.
      - Дураков нема, - говорит Виктор.
     Это он ошибается. Сам - первейший. А с Купола сказочный спуск!
     Поехали. Сокращаю остановки. Мимо верхней станции без остановки - сразу
на Север  по длинной косой.   Там, где все  сворачивали  вниз-направо, я  не
повернул, а дальше  в направлении на  Эльбрус летел  не тормозя,  и только -
горы,  горы  и  провалы ущелий. Снежная   целина  то выталкивает,  заставляя
всплывать,   то обволакивает лыжи.   Нырнул     с  крутого лба  в     выемку
и... круто-круто, как с обрыва,  но целина притормаживает, долины между нами
и  Эльбрусом  не  видно, только потом  покажется.   "Средний Север".  Трасса
красивая. Недавно, проходя  по краю скалы,  с нее слетел парень. Сломал пару
ребер и руку, в рубашке родился - с такого обрыва. Над скалами - полумульда,
по ней широкий  вираж направо. Тут обрыв  не виден: плохонький бордюрчик  из
камней и снег нижних  склонов  на глаз  сливается  со снегом, который  лежит
наверху. В середине полумульды останавливаюсь и спрашиваю:
     - Как впечатление от целины?
     - Здорово!  - говорят. -  Всегда теперь  будем по целине.  Оказывается,
легко.
     Черта с два легко. Это сегодня так. Снег  такой.  Я прикинул расстояние
до  обрыва и решил,  что отсюда можно  безопасно  пройти мимо скал. Потом на
диагонали     остановились, и   я    показал им   скалы    снизу  -  вот где
проехали. Произвело впечатление.
     Теперь   по новой диагонали  мы   разогнались  прямиком от Эльбруса  по
направлению  к  Донгуз-Оруну с  Накрой. И  неожиданно  за снежными  заносами
показалась крыша.  Мы обогнули "Хижину", примыкающую к   кафе, и вылетели на
полузасыпанные  снегом  доски  палубы перед    ней.   Экскурсанты со   своим
фотографом потешно разбежались.
     Треть горы позади. Мы  стоим на палубе. Ребята  прощаются с Кавказом. В
серой  грязи разорванных туч  ветер   гоняет солнце туда-сюда. Оно  скользит
лучами то по Донгузу, то по Накре, то по Эльбрусу, то по нам самим. Ветер то
вскакивает,  то ложится опять.  Наконец мы  тронулись  широкими дугами,  под
канатом, там, где полтора часа назад они от меня под пургой сбежали.
     Торжественная музыка звучит во  мне, когда свободно раскачусь: налево к
парнокресельной,   к   северному   кулуару..,  к   опорам   четырнадцатой  и
пятнадцатой.., снова  к  северу    широко  и  плавно...   Домик   Серванте с
мемориальной  доской  (почему  хорошие  люди часто  гибнут?).  Серванте  был
спасателем здесь, на Чегете. Добрый,  мягкий человек и прекрасный лыжник. Он
детей катал на плечах по самым сложным трассам.
     "Полка" - в одну  из снежных зим  она превратилась почти в  тоннель, по
которому    пролетали   лыжники.  Теперь-то    снега   мало,    но   большие
бугры.   Сбросился пятками на  бордюр   так,   что  пятки  над пустотой,   и
притормаживаю. Но  куда  там, Андрей сзади  как  заверещит: "Скорее, скорее!
Дорогу!" Пришлось от него убегать. Ноги уже устали: не знаю, как у них, но у
меня гудят,  забастовать готовы. Но не остановлюсь,  раз уж  они асы - пусть
учатся расслабляться  на ходу. Кое-кто из  девчонок остановился  сразу после
полки. А  я  пошел дальше, вдоль   подъемника ВЛ-1000  и  направо  в "Нижнюю
мульду", там уж остановился.
     Подъезжает Николай.
     - Ну  вот,  теперь ты сам  всех растерял.  -  И до чего  же по-хорошему
улыбается, есть ведь такие люди, что на душе от них тепло.
     И все  подъезжают  усталые,    радостные, запыхавшиеся.   Даже   Виктор
выглядит симпатично - видно, не зря катаются люди на горных лыжах.
     Потом  по  "корыту" мы спустились    в лес и   мимо  машин ВЛ-1000. Еще
километр  остался позади. Потом  по   туристской трассе, где  весной  ходила
грунтовая лавина,  пока не начали укатывать,  на бугор,  на котором сломался
маленький Сережка, девятилетний сын инструктора Ленечки, а одна инструкторша
с этого бугра улетела в речку Донгуз-Орун, целехонька, только вымокла.
     Все. Мы в долине. Только в другой, нежели в тот  раз. Теперь едем вдоль
речки наперегонки  с водой.  Обгоняем. На  поляне  у станции  ребята увидели
своего   инструктора   Борю    Фролова.    Обступили     его,   соболезнуют,
разговаривают.  С Борей его жена Люда,  тоже  инструктор. Собственно говоря,
когда   распределяли на стажировку,  я   попросился к  Людмиле Фроловой, мне
нравилось, как она со  своими середняками занималась,  и сама она тоже.  Я и
не знал, что существует здесь поблизости Фролов. А Муса перепутал, и я попал
прямой наводкой к Боре.  Боря и Люда без  лыж. Вышли прогуляться напоследок,
сегодня уезжают. Вдвоем-то  и   огорчения не  страшны,  так  ведь?..    Люда
вскакивает ко мне на задники лыж:
     - Но-о,  извозчик!   - и   обнимает   меня  за  пояс (а  выше  ей  и не
дотянуться).
     Я везу ее по поляне под уклон, а она помогает рулить, переступая с лыжи
на лыжу как надо, а головой в спину:
     - Быстрее, извозчик, быстрее.  Потом Борис нас догнал. Говорит:
     - Ты знаешь, когда Тамару привезли,  в больнице свет вырубили, рентгена
не было. Она в  коридоре на носилках лежала. Я  закрутился и  забыл привезти
твою куртку. Она  у нее осталась. Привезут, ты  не беспокойся.  Мы сегодня в
Тырныаузе остановимся и напомним.
     - Не надо, сами привезут.
     - Да мы все равно к Тамаре зайдем.
     Они ушли, пригласив:
     - Заходи в Москве.
     Сейчас я тоже   пойду   к поселку  и   провожу Наташу.    Подъезжаю   к
ребятам. Они  лыжи снимают:  хватит на сегодня,   хватит. Теперь до будущего
года.  Виктор говорит:
     - Еще надо бы разок.
     Я посмотрел  на  часы. Эх-ма,  не хочет   Витя подарить  мне  один час,
который мне так нужен, и, может быть, даже очень серьезно нужен.
     - Что же он с тобой одним поедет? - говорят ему.
     - Нет, Андрей еще поедет. Поехали, Андрей.
     Андрей  уже и лыжи снял, но  согласился. Теперь, если  поедем от кафе и
если все будет гладко, успею только к самому автобусу.
     Эти   двое в подъемнике рядышком.  А  я в   следующем кресле один. Сосо
говорит:
     - Сам прокатиться едешь?
     - Да нет, вот эти двое...
     Увидел свою группу.  Спускаются  за Олегом.  Ровненько едут,   ей-богу,
красиво!  Видят меня в подъемнике  и руками машут.   Белокурая Светка, самая
бестолковая     из  всей моей   группы,     конечно,   "гвоздя забила"   тут
же. Растяпа.  Ковыряется в снегу  и не знает, кому  кричать оправдания - мне
или Олегу.
     Потом увидел: Степанов своих вниз  ведет. На шестой день новичков вниз!
Хорошо  идут! Появились они  со  стороны "Солнечной мульды".  Сначала синий,
весь  болоньевый, в медных молниях с  красным "бананом" на поясе Степанов. В
"банане" у него киноаппаратура: снимает своих  новичков на пленку, проявляет
по ночам  и крутит, рассматривает,  анализирует, им  показывает. Все за свои
деньги,  недосыпая. Десять  лет уже инструктор   -  высший класс, и  человек
такой. Развернулся лихо, встал, смотрит и ждет...  Подъезжает его паства: по
одиночке   выезжают  с диагонали.  Все  делают  поворот, ноги  дрожат, но не
падают, и   останавливаются.  Что-то  им   говорит Анатолий,  но   отсюда не
слышно...
     Минут  через   пять наверху  заметил   Борю Зайцева -  узнал  по яркому
костюму.   Скользит со    своими   середняками  под    скалами,  приближаясь
справа.  Значит, спускался через    Северный  цирк. Это после   вчерашней-то
истории с Фроловым?! Ай да Боря Зайцев.
     И...  замелькали от кафе одиночки  и парочки.  Едут, не ковыряются! Год
от года едет народ лучше, снег начинают  понимать, поехал "любитель". А учит
одна наша турбаза: пара тысяч лыжников за  каждый сезон; многие уже только к
своим инструкторам едут, списываются  заранее и подгадывают отпуска. Путевки
нарасхват.  Конечно, многие ворчат: "Почему,  мол,  одним не дают кататься?"
Ну, пожалуйста, катайтесь,  берите  путевки  в  другие гостиницы-турбазы   и
катайтесь самостоятельно. Так нет, едут сюда.
     Когда зачитывали приказ об   изгнании Фролова, чувство обиды  приползло
как туман, когда проснулся, проспав заход,  и так плохо: вечер, туман, Земля
вертится и никого поблизости нет. Будто что-то природное перемололо Борю. Но
почему же? Ведь приказ просто-напросто написал сам полковник. Взял и написал
на  бумаге,   а машинистка   отстукала на другой    бумаге.  Вот и  все тебе
мироздание. А протеста у меня пет. Почему?
     Все-таки  хочется мне это понять в  самом личном  плане. Чем меня купил
полковник? Есть одна мысль: ощущаю, что ему нужна моя работа. Это отрадно, в
этом отношении я не избалован.
     Но есть другая мысль: я учу людей риску, я - инструктор, приставленный,
чтобы их охранять, учу  их напрягаться и побеждать; вот  для чего я здесь, и
это мой риск. Я так же учил и учился сам в походах и на восхождениях, только
там инструктор может привязать новичка на веревочку, а здесь не привяжешь.
     Полковник все это понимает. Вопрос об ограничениях для сильных групп по
молчаливой договоренности обходят и  он, и инструкторы.  Полковник  отвечает
за  людей, и  ему бы  проще  запретить сложные трассы  -  и точка. Но ему не
обойтись без  инструкторов-фанатиков. Закрой им  трассы, подрежь крылья - не
приедут. Их  места займут формалисты, тихони, дельцы  и  пьяницы. И возникло
молчаливое джентльменское соглашение: берешься  - веди, проведешь - никто не
спросит, но за все случайности будешь в ответе.
     Я  подъезжал к   станции, и те    мои  двое впереди  уже спрыгнули   на
перрон. Справа от  станции  стояла  большая  собака. Собака  здесь,  откуда?
Только  Джина поднималась сюда.  Она поднималась  и уходила  выше. Но прошло
несколько лет с тех пор, как ее убили. Мы хоронили ее в лесу выше поселка, в
котором ее застрелил  совсем никчемный человек. Леньке  ничего не сказали, и
он долго думал, что она сбежала. Когда мы гуляли  в лесу и накрапывал дождь,
он говорил: "Джина наша где-то мокнет,  вот безобразница - сбежала!" А когда
выглядывало  солнышко, говорил: "Ну  ничего,  теперь Джина обсохнет". Собака
рыжего цвета с белыми пятнами в длинной шерсти,  точно как Джина, похожая на
сенбернара.  Собака обернулась,  и ее  сенбернарья глуповатая морда  смутила
меня. Джина,  боже мой, Джина!  Очень  уж многое  совпадало.   Но только она
шевельнулась, переставила лапы, я понял: не она.
     - Ты чего? - спросил Салех, дежурный наверху.  - Тебе нехорошо?
     Когда  при чрезмерном  загаре от   лица  отливает кровь, оно  жутковато
грязнеет.
     - Джина... думал.
     - А-а... - Салех знал все, - не она.
     Неожиданное потрясение заставило меня отвлечься от суеты и взглянуть на
горы, на снег,  вдохнуть  ту  грусть, которая  рассеяна   в мире. И  вот  я,
маленький, сжатый в комочек, стою на перроне  на растопыренных лыжах (взгляд
сверху). Не  тая, снег сохнет, и доски   сохнут, светлеют на  глазах. И двое
людей меня ждут.
     Я сказал им:
     - Поехали вниз!  А они мне:
     - Нет, наверх. Ты ведь нас не отпустишь одних наверх?
     - Нет.
     - До обеда мы успеем спуститься с самого верха?
     - Успеем.
     Если на твоем рабочем столе бумажки, позарез необходимые начальству, то
пойдешь  и скажешь: "Мне  нужно  уйти по  личному  делу". И уйдешь. Заплатив
своей карьерой. Но если вот эти двое хотят  кататься в свой последний день в
горах, то сказать им нечего, кроме как:
     - Черт с вами, едем.
     Меняя   наклон,   эти    снежные    поля и   увешанные      льдом стены
опрокидываются.  Как  хорошо,  всплывая на  простор,   вздохнуть.  Долина со
своими   речонками,  лесочками,  с  пришлыми  разноцветными автобусиками  на
шоссе... Я отсюда не уеду.  Все равно  не уеду.  Куда  я отсюда уеду?  Может
быть, самое лучшее время всей своей жизни  я здесь уже избыл... Конечно, так
вот и пролетают мимо своих возможностей люди не в силах сняться с места, где
были счастливы. И чем дальше, чем дальше...
     - Привет! - перебил мой безмолвный плач человек, кричащий снизу. Он был
в белой  кепке с непомерно длинным птичьим  козырьком.  Весь  залез под свой
козырь и из-под него скрипит: "Привет!"  Да это  Академик.  Ну да  (прозвище
такое, но он и впрямь академик), сам пожаловал.
     - Академик?! Давно приехал?
     - Сегодня! Утром на рассвете вылетел из Москвы и вот уже на лыжах я!! А
ты все там же? Диссертацию защитил?
     - Нет. Я теперь на лыжах!
     - Инструкторишь? У полковника?
     - У него.
     - Ну и ну.  Инструкторишь, докатился... -  покачал головой и поехал.  И
все делает с точностью до "наоборот". Я ору ему вслед:
     - Академик! К склону, к склону спинку, Академик!

     Теперь я  работал, теперь  я забыл, что   это труд.  Если бы мне  внизу
сразу выдали жалованье, то и не понял бы за что и даже стыдно брать. За что,
ведь так хорошо?! Однажды сидел над математическим уравнением под вечер и от
шевеления  мозгов получал   физическое наслаждение,  которого  больше  и  не
вспомню. Но я мозгами ленив и часто, когда, трудя мозги, я продирался сквозь
валежины  фактов, было  мне до  задыхания тяжко.  Но  временами, как сладкий
запах сена вдруг в тумане, - мысль, и проступают очертания стога.
     Стоп -    Витя упал. Встает.  Лыжа  у  него отцепилась и   болтается на
страховочном   ремешке. Я метров   на пятьдесят ниже,  но   мне видно, как в
глубоком снегу он мучается, надевая лыжу, и  про себя чертыхается.  Кажется,
он подкручивает пружину "маркера".    Это запрещено -   крепления регулирует
только инструктор.
     - Эй! Ты что крутишь?!
     - Ничего!
     - Смотри!
     Телом  я  ленив меньше. Телом я  быстрее  набираю ту усталость, которая
приносит радость. Работа тела и  работа мысли очень  разнятся, это точно так
же, как может  быть вкусным соленое и сладкое.  Но самый тонкий вкус,  самая
неприедаемость  и  благодать бывают от смешения.    При этом все должно быть
очень тонко, а если просто в кучу - кошмар.
     Я   ехал, выбирая путь для Вити   и Андрея, но работа   мысли была не в
том.  Как,  перевертывая  пространственные   формы,  силишься не  ошибиться,
прикладывая  мысленно  одну к  другой,  так и свой  навык  и  через него все
видение  рельефа прикладывал  я  к восприятию других  -  Вити  и Андрея.  Их
лыжами, лодыжками,  коленями и прочим, как бы  чувствовал сам. Витя и Андрей
получали свою радость; но несли  ее неуверенно, словно голодный единственную
тарелку, рискуя расплескать. Если  ты ему вдруг не  помог (от лени ли или от
своего собственного саднящего душу голода), то все равно, что толкнул его.
     Была в нашем занятии и духовность. Она перерастала голод. Она слагалась
из пейзажа,  затопленного горным воздухом,  страны, в которой утонул кусочек
охваченного  взором   мира, людских желаний,   зацепившихся   за три смешные
движущиеся фигурки: за этих двоих и за меня. Мы прошли диагональ над кафе и,
не останавливаясь, нырнули дальше мимо построек и канатов.
     Теперь в нашем стремлении в долину все как бы падало на нас: ледники, и
стены, и облака.  Затем  мы уже себя   истязали: каждый новый  вираж, каждый
пройденный новый бугор  отзывался болью в перетруженных  мышцах, но эта боль
освобождала душу от большей боли, к которой притерпелся.
     Я   сразу почувствовал,  когда упал  Витя.  Как   бы  это передать: вот
звучание в оркестре и  не изменилось, а уже не  то.   Почему? А взглянешь  в
населенный нотами лист партитуры - так и есть: на фоне уже вступивших медных
оборвалась  сошедшая на пианиссимо партия   скрипок, и тут  уже видишь,  что
слева от дирижера десятка два смычков опустились.
     Я оглянулся - Витя лежит. Стал  тормозить, остановился. Андрей подъехал
ко мне, остановился. Витя лежит. Лыжи мешали мне, я их снял. Затопал вверх и
молил бога, чтобы Виктор хоть шевельнулся.  Но  он лежал. И он действительно
уткнулся так, что шевельнуться не мог.  "Маркера" не сработали, рыхлый снег,
перекрученные   ноги,  застрявшая  поломанная  лыжа,  придавленные   палки и
темляки, скрутившие запястья...
     - Витя, цел?!! - кричу я ему снизу.
     - Ф-э-э-л, - отвечает снегом залепленная голова.
     Но я почувствовал сразу, лишь прикоснулся, что нога сломана.
     С Андреем    мы распутали Витю,  он   держался молодцом, нам доверился,
только стонал. Мы подложили под него что с себя  сняли, и я крикнул едущим в
подъемнике, чтобы известили спасателей.

     Должна же  она понимать, что на горе  всякое может случиться. Но  у нее
билет  на самолет. Кстати,  куда  самолет? Я ведь   так и  не знаю, где  она
живет. И фамилию не  знаю,  и номер,  в котором  жила.   А сколько Наташ  на
турбазе,  верно, десятка два?  Вот  пойду к полковнику  и скажу: "Разыскивай
теперь девушку".
     Сейчас эти сосны уйдут в сторону  и откроется чегетский поворот. Там на
автобусной остановке она ждет меня. Я  попрошу полковника оставить ее еще на
один день в гостинице. Он  не откажет. А завтра мы  с ней уедем в Домбай. До
Пятигорска    на  автобусе, а   там   с  маленького  аэродрома  перелетим  в
Карачаевск.   Там,  внизу, всюду   уже   весна,  лес,  трава, цветы,   кафе,
рестораны...   А  потом мы опять  автобусом   поднимемся  к снегам Западного
Кавказа. Ну, конечно,  Домбайская поляна! Там  широко, просторно, не  то что
здесь - ущелье.  Я покажу ей Домбай  и  пик Инэ,  на который еще  мальчишкой
затаскивал  флаг.  А  может быть,  даже  рискну   сводить ее куда-нибудь  на
вершину, например на Зуб Суфруджу. Она спортивная, Наташа.
     На повороте стоял только  один человек - убийца Джины.  Он кивнул мне и
спросил миролюбиво: "Как живешь?" Сила в этих местах была на его стороне. Но
он посторонился, когда   я  прошел вплотную: видно, почувствовал,   что могу
ударить пластмассовым ботинком.
     - Добрый  день, Саша.   Зачем  вы идете   обратно?  -  спрашивает  меня
встречная девушка. Я   не могу ее вспомнить  и,  конечно, не помню, как   ее
зовут.
     - Так вы не возьмете  меня в свою  группу?  Тогда  я вспомнил, что  это
сегодняшняя попутчица в канатке.
     - Нет, я заканчиваю работу.
     - Жаль... Там только что спустили  поломанного; говорят, инструктор его
загнал.
     - Да, верно. Это я.
     - Ой, зачем же вы так? - говорит испуганно.
     - А он у меня девушку отбил.

     Медсестра уже наложила Вите комфортабельные лубки и теперь записывала в
книге обстоятельства травмы.
     - Где случилось? - спрашивает она.
     - Пониже кафе, под канатной, - говорит Витя.
     - "Маркера" сработали? - спрашивает сестра.
     - Нет, - говорит Витя. И сестра пишет.
     - Я  их  сам  затянул,  - говорит  Витя и  тут  видит меня.  - Я их сам
затянул, - повторяет он, - запишите!
     - Хорошо,    хорошо,  -  говорит      сестра,  и Витя    удовлетворенно
отворачивается.  Но у нее  в книге  нет такой графы,   ничего лишнего она не
пишет.
     - Через сколько времени подъехали спасатели?
     Витя в растерянности, ему трудно назвать время.
     - Минут через пятнадцать, - говорю я.
     - Аккуратно транспортировали?
     - Да, очень хорошо, - говорит Витя.
     У  спасателей  большой опыт.  Я  видел однажды,  как  Джамал на  склоне
поломанной девушке   осторожно прилаживал к ноге   шину.   Я залюбовался его
руками. В нем погиб хирург. И так же  по-хирургически аккуратно и артистично
спасатели возили на акье пострадавших по склонам всех трасс.
     Мы грузили Витю в санитарный "рафик":
     - Знаешь, -  сказал   он  мне,  -  ты  бы не  беспокоился,  зачем  тебе
ехать. Андрей поедет, а ты возьми наши лыжи.
     Я чувствую,  что, если поеду, ему будет  хуже, потому  что он не хочет,
чтобы я ехал. Может быть,  он просто хочет поплакать в  машине при Андрее. В
конце концов, ведь  это не причина, что   меня спросит полковник, почему  не
сопровождал в больницу?
     - Езжай спокойно. Я сегодня склею твою лыжу.
     - А можно?
     - Конечно! Будет как новая. А ты срастайся скорее.
     Меня обступили ребята, спустившиеся с Олегом.  Мы идем по лесной дороге
вверх.   Медленная процессия:   устали, колодки   ботинок   на ногах,   снег
раскисший... Спешить мне теперь некуда.
     - Мы пойдем к   полковнику, - говорит   Света, -  мы не  хотим  другого
инструктора.  Она вошла в раж:
     - Он не имеет  права отнимать у  нас  инструктора, ведь ты  не виноват!
Ведь каждый из нас может сломаться!
     - "Маркера" расстегнулись? - спрашивает Олег.
     - Нет.
     - Ты проверял?
     - Да.
     - Так, может быть, он сам их затянул?
     - Так и было.
     - Я  поеду завтра в Тырныауз  и продиктую ему,  как  написать рапорт, -
говорит Олег.
     - Удобно ли? - Мы пойдем к полковнику, мы потребуем!.. - говорит Света.
     - Да не    тряси ты   кудрями,   - говорит   Толик-Вертолетчик,  -  она
потребует... Когда у нас  ЧП, то пассажиры  виноватыми не бывают, хотя они и
обманом затащили в кабину  лишний груз. Тут  надо действовать с толком, надо
обдумать ход...
     Но Светка кипятится:
     - Думай, думай, а я пойду... - и рванулась вперед.
     Мы засмеялись.
     Может быть,  я когда-нибудь стану   хорошим инструктором, ну, например,
как Степанов.  Если не выгонят. В конце  концов, коли  чувствуешь призвание,
надо бороться.
     - Дай-ка я понесу  твои лыжи, -  сказал Володя-староста и потянулся  за
моими лыжами.
     Лыжи я ему   не  отдал,  конечно.  Но  сладко  стало  на  душе,  словно
улыбнулась незнакомая, очень-очень красивая  девушка. Улыбнулась и прошла по
дороге.






     "Приятно  вот  так шикарно  остановиться.   Вот  оттуда я  ехал. Что-то
движется.  Маленькая лавинка.  Только  что  проехал там.    Едет и не  хочет
останавливаться.    Вот    разветвилась.  Сейчас  остановится.    Что-то  не
останавливается.  Она    берет    меня   в    клещи.  Сейчас    остановится.
Остановится. Остановится. Нет,  не остановится. Бежать некуда. Только  вниз.
Вниз.  Кажется, я пролетел над "вторым   балконом". Как мягко лыжи коснулись
снега. Никакого  удара.  Загрузились пятки. Только  не  зарыться. Только  не
загружать носки. Что бы ни было, не загружать носки. Не так уж страшно ехать
напрямую, как казалось всю жизнь. Если доеду донизу, там  много людей.  Надо
кричать. Надо, чтобы они убегали. Что кричать. Немедленно надо кричать!"
     "Какой забавный хулиган. Он хочет, чтобы на него смотрели. Он не просто
кричит, а какие-то слова. Я  никогда  не видела,  чтобы так отчаянно  мчался
лыжник. Что  тут только не  увидишь в  этих  горах.  Хорошо, что я  приехала
сюда. В таких местах люди находят друг друга. Женщины - мужчин. Но и мужчины
- женщин. Как же он  мчится!  Захватывает дух.  Невозможно от него  оторвать
взгляд. Он гипнотизирует. Зачем он  так кричит? Почему   он так резко  вдруг
раскидывает руки в стороны? Будто разбрасывает что-то на своем пути. И сразу
снова  собирается в  комочек.  Невозможно уследить,  когда он едет,  а когда
летит  по  воздуху. Неужели   это  нормальный человек?  Хорошо бы,   это был
нормальный  человек.   И   красивый.   Ну,   пусть не   очень.     Совсем не
обязательно. Как  красиво он приближается!  Он захватывает пространство.  Но
все-таки, что он кричит?"
     "Я лечу через лес.  Тут никто никогда не  ездил.  Почему я не натыкаюсь
на  деревья?   Что-то  меня  хранит.  Такое  впечатление,   что  я  здесь не
один. Кто-то на меня смотрит. Сухая  лавина мчится быстрее лыжника. Какой бы
ни  был склон, она все   равно быстрее. Но  ее задержит  лес.  Почему он  не
задержал меня? Если я сейчас не вырвусь из леса, он меня задержит.  Я должен
вырваться из леса. Если  я  буду тормозить, лес  все  равно меня  убьет.  Он
больше не  может меня терпеть.  Он терпеть меня не  может и сейчас убьет.  А
лавина его обойдет  и пойдет туда,  куда я. Но у  меня нет выхода. Я  должен
уйти на простор. Кажется, я вышел.  Теперь я могу не  разбиться. Но если она
меня не догонит..."
     "Он разбился. Он налетел  на лес. Нет,  я его  вижу. Он  движется через
лес. Он может   налететь на  дерево. Если   я на секунду  отведу взгляд,  он
разобьется. Я сейчас задохнусь. Пусть свернет, иначе  я задохнусь. Он уже не
в лесу. Он спасся. У меня подгибаются ноги".
     "Сначала меня догонит пыль. Но если не пыль, а  сразу лавина? Тогда мне
конец.  Я  еще  буду лететь   перед   ней, когда  она  меня сшибет,   но  не
долго. Потом ничего не будет видно. Но я буду чувствовать что-то. Почему мне
не страшно? Почему меня отпустил  страх? Только онемела голова. Что творится
со  ртом? Откуда такая   резь во рту? Склон   пропал. Что будет дальше?  Что
дальше? Что? Кажется, я  коснулся снега. Я  высоко летел.  Да, я  ведь видел
всю  нижнюю   поляну.  Там    много людей.   Там    много   людей. Я   забыл
кричать. Кричать!"
     "Его догоняет лавина. Он бежал от лавины.  Так он бежал от лавины? Я не
поняла. Он кричит. Неужели он сейчас погибнет?  У меня  на глазах. Он сейчас
погибнет.   Он    совершил  гигантский   прыжок.    Такой  лыжник  не  может
погибнуть. Он, по-моему, обгоняет лавину. Она отстает от него".
     "Нужно собраться,  а  то тормозит  воздух.  Никогда не чувствовал такую
упругость воздуха. Лавина! Должны  же они посмотреть  вверх. Неужели ни один
из них не взглянет вверх? Как неровно. За столько лет не собрались выровнять
трассу. Это все равно,   упаду я или  она  меня догонит. Надо  кричать слово
"лавина". Подкинуло".
     "Он кричит - "лавина".  Это он предупреждает  нас.  Он хочет, чтобы  мы
спаслись.  Он летит прямо  на меня. Нет, немножко  мимо. Нет, на меня. Но он
свернет. Лучше  я буду стоять.  Ведь он не  знает, куда я побегу. Кричит. Он
опять разбрасывает руками что-то. А сам  сгибается все ниже. Сейчас он будет
здесь".
     "Что  же она  стоит? Ее сейчас   задавит лавина.   Уходи! В сторону.  В
сторону.  Если  я поеду  на  нее,  может быть,   она  убежит.  Но я не  могу
повернуть, пока в воздухе и не дотянулся до снега.  Успею ли приземлиться на
гору. Или упаду на плоское  место. Если улечу  туда, там не устоять. Лыжи на
снегу. Успел на   склон. Теперь склон позади. Тормозить   или нет? Чем  я ей
помогу? Лучше уехать дальше, а потом бежать назад и откапывать".
     "Как он промчался! Он, кажется, смотрел на меня. Он  мне кричал. Он уже
далеко. Теперь   надо мне бежать. Почему   они бегут в  разные стороны. Куда
бежать   мне?    Какая  ужасная  лавина! Как     она  надвигается.  Как  она
подворачивается     и  пожирает все.   Я   не могу   шевельнуться.  Я сейчас
погибну. Она не  поймала его. Она  сожрет  сейчас меня. Я  погибла.  Неужели
меня никто не спасет?"
     "Если ноги  сейчас  выдержат,  то я  заторможу  до этой   сосны.  Да, я
заторможу. Теперь  я остановлюсь. Лавина  внизу.  Шла прямо  за мной. Теперь
останавливается. Тоже тормозит. Так и  есть, подмяла.  Надо следить. Вот она
мелькает в снегу.  Ее подкинуло. Теперь скрылась.   Если не появится сейчас,
то надо следить за той волной снега. Нет,  не уследить.  Надо тогда мысленно
следить и представлять ее движение. Снег останавливается".
     "Сейчас на меня налетит снег. Я не могу на это  смотреть. Это ужасно! Я
должна закрыть глаза. Пусть меня засыплет.   Сейчас. Сейчас. Почему еще снег
меня  не достает? Как долго   он до меня   дотягивается!   Я больше не  могу
ждать. Почему   так  сильно? Зачем так  сильно?   Это слишком.  Это  слишком
сильные удары, я их не вынесу. Почему так  темно? Слишком темно и страшно. Я
сейчас умру. Светло опять. Я вижу деревья. Опять меня бьет.  Темно. Сжало. Я
сейчас упаду, так резко все остановилось. Тихо. Опять меня куда-то тащит".
     "Снова волна  снега.  Сейчас ее может выкинуть  наружу.  Так много  раз
бывало,    что  следующая  волна    выкидывала   людей.  Надо   увидеть.  Не
пропустить. Есть. Вижу. Скрылась".
     "Почему наверху так темно, свет пробивается снизу. Почему такая тишина?
Нет, пошевелиться  не могу.  Мое тело стало  ужасно  длинным. Ноги  на целый
километр тонут вниз, и оттуда идет свет. Я слышу там звуки. Кто-то ходит под
снегом. Отчетливый  скрип шагов. Голоса. Они все  под снегом,  но как же они
там ходят? Я слышу ее голос. Как я ее боюсь.  Зачем я попала к ней в группу?
Но почему она  под снегом? Я  видела, как она   убегала. Я не  понимала еще,
почему она бежит. Я прекрасно видела, что она убегала,  ее красные с зеленым
отвратительные, обтягивающие штаны.  Я слышу его  голос.  Он говорит,  что я
здесь. Это он говорит  обо мне. Почему слезы  текут  на лоб. Неужели я  вниз
головой.  Она  кричит,  что здесь копать  нельзя.  Надо  крикнуть.   Он меня
услышит.  Там еще люди.  Пусть они услышат,  если он  такой глухой. Никто не
слышит. Они уходят. Сейчас у меня остановится сердце".
     "С какой злобой она  настаивает, чтобы копали  не здесь. Какое ужасное,
будто собранное в точку лицо. Как двигается рот в ругани. Таращатся и бегают
глаза. Но  я буду  копать здесь.  Если  эта  девочка жива, она  слышит  наши
разговоры.  Эта    ужасная инструкторша    кричит, что    девочку   задавило
насмерть. Почему она хочет искать там? Она считает,  что там безопаснее?  Но
и туда  и сюда в  любой момент может  сойти повторная  лавина. Пласт остался
висеть. Он хорошо виден. Теперь он ни на что не опирается и висит в воздухе.
Очень опасно здесь  находиться, но девочка,  может быть, жива. Я уверен, что
она здесь. Она не допускает никого копать со  мной. Она кричит, что я сорвал
лавину. Какая разница, кто сорвал лавину,  надо копать. Зачем она мне сейчас
грозит? Эти ребята мне  помогут. Они предложили  ей заткнуться.  Слава богу,
она заткнулась".
     "Они рядом, я слышу их  голоса. Я слышу его  голос. Он меня откопает. Я
должна   дождаться.  Так  тяжело,  но  я  должна   дождаться.   Как  скрипит
снег. Почему    они меня не  слышат? Если   я  еще буду кричать,   то сейчас
задохнусь. Я не могу не кричать".
     "Лыжей быстро не  покопаешь. Снег уже  плотный.  Как ужасно оказаться в
таком снегу. Надо  копать изо всех сил. Сломалась  лыжа.  Где другая? Другую
оставил там,  где снял. Почему  он медлит? Неужели  боится, что я сломаю его
лыжу.   Нет,  дал. Здесь,   на  краю поляны,   надо  держать лопаты.  Всегда
лопаты.  Пусть лежат круглый   год. Самые старьте, дырявые,  грязные, такие,
чтобы  не украли. Как  нужны лопаты! Но,  если будут знать, что это лавинные
лопаты, их не  украдут. Надо написать  на них: лавинные лопаты, не  крадите,
пожалуйста. И  никто не тронет. Почему же  нет  здесь лопат? Лопаты принесут
минут  через   пятнадцать.   Я   знаю,  где   лопаты  и   сколько    за ними
бежать. Пятнадцать  минут  -  это  слишком много.  Неужели  я  опять откопаю
мертвого человека?  Надо  еще левее  копать. Левее  и выше. Надо  всем здесь
копать. Там, где она копает, там девочка не может быть, я видел. Я должен их
остановить. Она не  могла  видеть,  потому  что убежала вправо  за  деревья.
Пусть ворчит, надо всем копать здесь. Да, я возьму это на себя. Это не имеет
значения, что девочка из ее  группы. Откуда  она  могла видеть, раз  убежала
первая за деревья? Я  не в трусости  ее упрекаю,  а убеждаю народ,  что надо
копать здесь".
     "Меня  за  ноги   тянут вниз.  Хватит,    нельзя  так всем   на  одного
человека. Чего же все от меня хотят? Люди. Светло. Это он.  Он улыбается".
     "Жива. Смотрит. Слава  богу,  жива! Неужели  все-таки я  сорвал лавину?
Теперь надо быстро всем отсюда уходить.  Что?  Она говорит, что еще завалило
парня? Там,   где они копали.   Почему  не сказала  сразу?  Надо копать. Вот
лопаты. Совсем другое дело копать лопатой.  Лыжу нашли. "Росиньель". Дорогая
лыжа. Это ее лыжа.  Ну что же, такую лыжу  откопать не грех. Только очень уж
опасно  здесь сейчас копать.     Что же она    схватила лыжу?   Потом  можно
рассмотреть. Человека  надо скорее откапывать.   Кто-то говорит, что человек
этот  ушел на  базу, что она  сама его  отпустила. Нет, не   может быть, они
путают. Или она  путает, но такого не может  быть. Она говорит, что человека
засыпало. Значит,   надо  копать.  Ну,   представьте себя   на  месте  этого
человека.    Девочка случайно   осталась  жива в    такой лавине.   Конечно,
случайно.  Мне и  самому  не верилось.  Но и  парень,  может быть,  случайно
жив. Да и принято копать,  пока не найдешь. Вторая  лыжа. Опять ее. Повезло,
целые лыжи. Опять хватается  за лыжу. Ну, это ведь  не очень  прилично, надо
человека откапывать. Говорят, что человек  этот все-таки на базе. Ну,  слава
богу. Надо, чтобы она твердо сказала, где этот человек. Но где же она?  Ушла
уже? Так,  значит, знала,  что он  на базе.  Ну   и ну! Значит, мы  лыжи  ее
копали. Сказала  бы сразу. Может быть, мы  бы и откопали. Потом можно, через
несколько часов не так  опасно. Конечно, откопали  бы. Но ведь она не давала
копать там,   где была девочка?  Она не  верила, что  девочка  жива.  Она не
отвечает  за  нее, если  здесь   засыпало лавиной.  С  какой  же  злобой она
настаивала на своем. Забавно, как все притихли.  Соображают так же, как и я,
и не могут поверить".






     - Смотри, летит! -   кричит жена экскурсанта.  Действие  происходит  на
горе Чегет, на палубе кафе "Ай".
     - Знаю, это лыжники летают, - говорит муж, не поднимая головы.
     - Да он без лыж!
     - А, он их скинул...
     Неудивляемые,  невозмутимые люди. У    них свои заботы.  Возможно,  они
правы, но мне их не понять.
     Я смотрел на летающего человека, и все, что  я знал до сих пор, испытал
и увидел, казалось исчезающе несущественным перед его полетом. Я перенесся в
начало столетия.
     Надо мной был  герой. Я слышал  шум его матерчатых крыльев. Он пролетел
совсем низко. Я разглядел шнурки на его ботинках.
     Я бросился   вниз его  догонять  и  проехал эти  полтора  километра так
быстро, как уже несколько лет не проезжал.
     Он уже  сел  на  поляне. Его  окружили.  А  я внизу  поехал  напрямую и
предупредил криком, чтобы никто не вылетел  наперерез.  И получилось - будто
толпу пугаю.
     - Славно ты съехал, - сказал он. - Трудно так научиться?
     - Легко! - и все внутри у меня зашлось. - Хочешь научу?
     - Конечно. А я тебя научу летать. Хочешь?..
     И вот я стою на склоне Эльбруса, под  Старым Кругозором, немного пониже
первой мачты канатной  дороги. На мне застегнуты  ремни подвесной системы, а
на плечах незнакомая тяжесть дельтаплана.
     - Что видишь? -  спрашивает Слава.  Что я  вижу. Долину вижу, знакомую,
как своя пятерня.  Но он настаивает:
     - Что видишь?
     - Ну... вижу... А что я, собственно, должен видеть?
     - Вот именно...
     Начинаю соображать:
     - Ориентиры?
     - Ага.
     - Нижняя станция канатки... виднеется. Очередь...
     - Да, станция. А слева?
     - Скала.
     - Справа?
     - Склон.   Крутяк. Правый  борт  трубы.  Там по  гребню валяются  опоры
канатки Малеинова.
     Он заставляет меня вживаться в пространство, которое я так хорошо знаю.
     - Пойми,   ведь сейчас     потеряешь  опору   и весь   пейзаж    начнет
поворачиваться. Что ты будешь делать?
     - Объясни.
     - Нет,  сам сообрази. Учти,  что  сейчас ты совершишь  довольно сильный
полет. Вот скажи: может отсюда новичок съехать на лыжах?
     - Может.
     - Сколько раз упадет?
     - Раз двадцать.
     - Ну а тебе ведь ни разу падать нельзя!
     Это мне понятно.
     - Теперь запомни: если ты прицелился на нижнюю  канатку и летишь, а она
вдруг стала уползать в  сторону, то ты   ее верни на   место, как будто  она
привязана за трапецию веревочкой. Понял?
     - Понял.
     - Объясни своими словами.
     - Если ориентир смещается, то я поведу трапецию не за ним, а от него.
     - Правильно. По-моему, ты готов лететь.
     - Да.
     - Тогда подождем ветерка снизу.
     Мы стоим. Ветра нет. Слава говорит:
     - Когда я  первый раз полетел, то  был настроен очень серьезно,  потому
что я профессиональный летчик. Я впервые летел  на творении своих рук. А это
совсем другое дело. И  представь, я в  воздухе растерялся. Привык к  кабине,
привык быть маленьким и  легким по сравнению с самолетом.  А тут ты в четыре
раза  тяжелее аппарата  и вокруг  пустота.   Видишь, у   парня синий  анорак
затрепыхался - сейчас ты полетишь.
     И вдруг он закричал:
     - Поехал!
     Я  поехал, и сразу дельтаплан  слетел  с плеч.   Я толкнул трапецию  от
себя, и меня приподняло. Но тут же лыжи опять коснулись снега.
     - На себя! - услышал  я  крик. Взял трапецию на   себя и разогнался.  И
потом ничего не  делал, пока не увидел, как   тень отделилась от моих лыж  и
уехала вбок.
     Тогда  чужой  голос   внутри  меня  казал:   "Спокойно,  ты летишь!"  Я
действительно летел, но очень низко. Парень у меня  на пути сорвался с места
и помчался вниз  и вбок. Помимо моей  воли дельтаплан пустился его догонять,
но поднялся  выше. Я ничего  не делал. Захотелось  лететь пониже.  Я потянул
трапецию на  себя. Тогда вдруг  земля рванулась навстречу. Дельтаплан завыл,
что-то за спиной у меня захлопало, и трапеция задергалась. Я оттолкнул ее от
себя, и  все  стихло.  Земля отдалилась   и   стала останавливаться.  Тут  я
вспомнил, что  должен повторять про   себя:  "Вижу нижнюю  станцию  канатной
дороги". Я два раза повторил,  а потом с  удивлением увидел, что ее не вижу.
Появилась рыжая скала.  Я подал трапецию  к  ней, и скала ушла.  Весь пейзаж
поворачивался перед глазами,  проплыла нижняя станция.  Она двигалась справа
налево. Тогда я ее остановил, как учил Слава. "На землю под собой не смотри,
- вспомнил я, -  только  вперед и  угадывай  полетную линию". Но  взгляд мой
приковывала земля, потому что  была близка и на ней  стояли длинные и острые
палки слаломной трассы.  О них мне  Слава ничего не  говорил. Я совершил над
ними  "слалом". Трасса осталась  позади.  Я опять поднялся  выше. Вдруг меня
тряхнуло, и пейзаж сильно накренился. Не успел я испугаться, как он встал на
место. Передо мной   по-прежнему станция и    люди. Они стоят и  смотрят  на
меня. И вдруг начинают разбегаться,  освобождая мне чистую снежную площадку.
Я подлетел к площадке - моя тень бросилась мне под  ноги - и резко оттолкнул
трапецию от себя. В следующий момент я провалился вниз. Но высота была всего
метр.  Лыжи  оказались  на  снегу. Они  медленно  ехали.  На плечи опустился
дельтаплан. Я  затормозил  плугом,  расстегнул   замок подвесной    системы,
поставил дельтаплан и вылез из-под него. А он остался  сидеть на склоне, как
послушный пес.
     - Вы еще и летаете? - раздался женский голос.
     Подъехала лыжница в ярко-синем    комбинезоне в обтяжку, без  шапки,  с
длинными, совсем светлыми  волосами.  Красиво взметнулись на солнце  волосы,
когда она останавливалась.
     - Вы меня помните?
     - Конечно, - сказал я, старательно улыбаясь, - отлично помню, но...
     - Да, да... вы как-то говорили: сотни имен.  Я Таня.
     И   я действительно ее  вспомнил: несколько  лет назад она  была в моей
группе, вместе с мамой. Она здорово похорошела с тех пор...
     На следующий день сильный ветер  дул вниз по  долине. Слава сказал, что
летать нельзя, и мы занялись лыжами.
     Теперь менторствовал я:
     - Поворот на горных лыжах складывается из четырех колебаний.
     - Именно из четырех?
     - Именно. Не   из трех и   не  из  пяти.   Первое: вверх-вниз.  Второе:
вперед-назад. Третье: влево-вправо. Четвертое: повороты корпуса относительно
лыж налево-направо.
     - Ты думаешь, я все запомню?
     - Запоминать все не  надо. Не  надо  запоминать  ничего, кроме  одного:
когда оттолкнешься левой ногой, то поезжай, согнувшись в левом боку.
     - Как же я поеду по ровному месту?
     - А вот так! - я  показываю "коньковый шаг" на  горизонтали. - И смотри
все время прямо. Шагаешь в стороны, а корпус прямо.
     Тогда он все понял.
     - Ага, - говорит,  - чтобы  шагнуть, надо  колени гнуть.  Чтобы  вперед
двигаться, нужно ногу   каждый раз догонять,  а  потом обгонять.  Наклоны  в
стороны ты мне принудительно задаешь. А  развороты корпуса опять автоматом -
лыжи в стороны, а корпус прямо.
     Очень понятливый народ летчики.
     - На чем легче летать, на дельтаплане или на самолете? - спрашиваю я.
     - А на чем легче кататься, на лыжах или на коньках?
     - Смотря как кататься.
     - Вот так те и летать...
     На  следующий  день он летал  с  Чегета, а я    съезжал на лыжах. Слава
старался лететь  подольше. А я  старался  побыстрее съехать.  И  мы, стартуя
одновременно, оказывались в долине вместе.
     Вся   гора затаив дыхание   следила  за его  полетами.  Мне  перепадали
осколки его славы: "И  вы летаете?!" - спрашивали  меня девушки.   И слышали
ответ: "Да, я летаю".
     Вечерами мы развлекались. У нас был  даже маленький театр. Особенно нам
нравился зрительный зал, просцениум  и сцена, расположенные на двух  уровнях
восьмиместного номера   в гостинице Чегет.   В  этом  номере на  двухэтажных
кроватях обитали восемь девчонок из трех  прибалтийских и двух среднерусских
городов. Слава сказал, что никогда в жизни он так много не  пел. А я никогда
так много  не разговаривал.   А девочки,  наверное,  никогда так   много  не
смеялись. Конечно, подробно рассказать о них я  не могу, но берусь вспомнить
все имена: две Ирэны, одна  Мирдза, три Татьяны, Лолита  и Ева. Я  заучивал,
закрывая и открывая глаза. Это мой профессиональный прием инструктора. Слава
поступил проще: он запомнил только Таню, ту, которая  когда-то была у меня в
группе. Конечно, она отдавала  предпочтение Славе, поэтому вполне расчетливо
сначала заигрывала со мной.
     В тот вечер мы опять оказались в многомерном пространстве восьмиместки:
я под потолком с  гитарой  и Мирдзой,  Ирэнами,  Лолитой и  Евой, а Слава  с
Татьянами внизу. Мы, верхние, взяли на себя свет прожекторов, а там у них, в
пленительном полумраке, слышится Славин  голос.  Под рукой у меня безмолвная
гитара, на коленях голова безмолвной Лолиты.  Слава рассказывает.
     В кабине его четырехместного самолета Як-12  три пассажира. Он в первый
раз видит этих  людей, а они  его. Все торжественны, откинулись в заваленных
назад  креслах  "Яка", который  стоит  приподняв  нос  к небу.  Слава как бы
внимательно  смотрит   на приборы, а   на  самом деле  разглядывает девушку,
которая рядом. Его пассажиры не просто пассажиры - он ведь с ними один - они
члены его экипажа.  Слава работает с  большим  удовольствием сразу на  троих
пассажиров (и троих   Татьян). Сзади двое мужчин:  один  из них -  бородатый
охотник,  его  ружье  заперто  в  багажнике,  другой  -   командировочный  в
шляпе.  Пассажирка смотрит   на Славу  вот  Такими глазами,  но все-таки  не
Такими, как Славина жена (кстати, тоже  Татьяна), когда он с дельтапланом на
плечах  разбегается по плоской  крыше  своего пятиэтажного  дома. Даже троим
Татьянам  ясно,   что  Слава совершает  отчаянный трюк.    Потом  Слава спел
пилотскую песню, и мы подпевали:  гимн мотору  и ласковые слова  восходящему
ветру  и солнцу. Тем временем  темь  за окном  поредела. Таня смело потушила
свет, и  в комнату  ворвалась  луна. Луна и сама  светила  ярко, но еще  она
отражалась от Когутайского ледника.
     - Пошли, - сказал мне Слава, встал и включил свет. - Пора!
     Мы вышли из уже запертой гостиницы, и пожилой дядя Магомет в коричневой
бараньей шапке запер  за нами дверь.  С ясного, насквозь просвеченного  неба
летел легонький серебристый снежок совершенно неясного происхождения. Ледник
перед нами вызывающе сиял, и мы невольно остановились.
     - Или сегодня или  никогда, - заговорил Слава.   - Через год я уже себе
этого не позволю.
     - Почему ты ее не взял с нами?
     Он не удостоил меня ответом.
     Мы направились вдоль северного склона Чегета по  тропе, где днем людно,
как утром в метро. Только все толкутся на лыжах.  Теперь здесь мы были почти
одни; лишь  изредка  впереди  из  полос  тени  создавалась   одинокая фигура
путника, спешащего из  Терскола в Чегет.  И  неясно еще было: достучится  ли
путник  до   дяди Магомета и как   посмотрит  на него  дядя через стеклянную
запертую дверь.
     Мы осмотрели посадочную площадку, и   Слава показал, где надо  развести
костры. И, как положено в таких случаях, сверили часы.
     - Дежурный по канатке проснется? - спросил Слава.
     - Если обещал, проснется.
     Мы пошли опять  по той же  тропе.  Я провожал  его, потому что  успевал
проводить и вернуться, пока он поднимется и подготовит дельтаплан.
     Мы шли быстро. Вдруг Слава остановился:
     - Эх,  Коля,  -  воскликнул он, -   как прекрасна  жизнь, если  даже  с
девушкой остаться некогда!
     Мы дошли почти до Когутайской поляны, ледник уже просвечивал меж сосен,
когда Слава остановился:
     - Посмотри на это облачко, - попросил он.  Маленькое прозрачное облачко
скользило между нами и луной.
     - Быстро пройдет, - сказал я.
     - Слишком быстро... Куда оно идет?
     - Туда.
     - Вниз по долине?
     - Вниз.
     Он стоял и дальше идти не собирался.
     - Ты что, думаешь, небо затянет?
     - Не-ет.   Не затянет... Я  рассчитал,  где будут  ночью потоки вниз по
склону, а где вверх.  Надо уйти от склона в  восходящем потоке. И как  можно
дальше. Это необходимо.  Если этот ветер, который  дует сейчас вверху, через
час опустится - мне крышка.
     - Может опуститься?
     - Мало вероятно, но все-таки.
     Минуту назад я  был с  ним уже там,  в  сияющей  высоте, над  чернеющей
долиной, где  мой приятель зажег три  красных  огонька и стоит, вглядываясь,
вслушиваясь,    и представляет сам  себя  в  полете.  Я  уже разбегался там,
наверху,  на  скалах, за секунду   до того   с замиранием сердца  решившись:
"Пора!"
     А он медлил. Что-то он не спешил. Если бы Таню мы  взяли с собой, он бы
сейчас не медлил. И, видно, поняв мои мысли, он сказал:
     - Подождем часок, Коля. Мы ведь с тобой, слава богу, одни.
     Через час  вниз по   долине  рванул  ветер. Мы  услышали   его  издали,
подождали, и  он  налетел. Заходили большие   деревья,  донесся шум Баксана,
незамерзшего где-то рядом.
     - Ну вот, - сказал  Слава,  - а  ты  говорил,  что нужны  зрители. Я не
самоубийца...
     Мы проснулись в моей комнатушке, похожей на каюту в подводной лодке. По
диагонали  из верхнего угла в  нижний  протянулись трубы дельтаплана.  Ткань
крыла свисала над  нами. Из вентиляционной  дыры  пробивался свет пасмурного
утра.
     - Сегодня уеду, - заговорил Слава.
     - Почему?
     - Понимаешь, надо знать, когда уезжать. Плохо, если пропустишь момент.
     Слава уехал. Прощаясь, он подарил мне дельтаплан.  Не хотел я принимать
такой царский подарок:
     - Ты ведь строил его год, и ткань дорого стоит...  Но он наставлял меня
не слушая:
     - Сверху не  летай. Аппарат мне не понравился в последнем полете. Летай
на склонах внизу...
     Привычное течение непривычной горной жизни легко нарушилось. Дельтаплан
вторгся из другого мира, путая расстановку персонажей.  Но и Таня, становясь
главной  героиней,    была вне  основного русла традиции,    потому  что она
прекрасно  каталась на   лыжах,  лучше многих  инструкторов.   И  эти короли
микрогосударств теряли при ней очарование и могущество. Нравилось ли им это?
Лишний вопрос.
     Неожиданно покинув сцену, Славик оставил  после себя дельтаплан и Таню,
с  которой даже не  попрощался.  Дельтаплан занимал  большую диагональ  моей
"каюты", а Татьяна   назначила  свидание одновременно двум   инструкторам, в
числе которых меня не было.
     Все знали, что   я стал владельцем летательного  аппарата,  и все знали
теперь     о   Татьяне,  которая    на   северной    трассе  обогнала   двух
инструкторов. Гонка продолжалась в долине.
     Татьяна посетила мою "каюту", посмотрела на дельтаплан и "не поверила",
что Славик уехал. Она просила "ему"  передать, что "все" завтра ждут полетов
на Третьем Чегете.  Кроме того, она еще  успела распустить слух, что  полеты
состоятся.
     Я  хотел совершить несколько пробных    полетов внизу, как и  советовал
Славик. Но значительный    круг  болельщиков и   помощников,   который сразу
образовался, советовал поупражняться  на Третьем Чегете от стартового домика
вниз    к  верхней станции  канатки  -  самое   людное место на  самом верху
горы. Каждому, кто   умеет летать на дельтаплане   и  знает склоны  Третьего
Чегета, ясно, что приземлиться там негде. Я знал склоны, но не умел летать и
согласился...
     Я   становился  комическим персонажем:    сейчас он   шлепнется,  и все
засмеются. Летательный  аппарат совершенно театральный, ситуация тоже, герой
тоже, настоящая лишь высота. Я  начинаю серьезно относиться к происходящему,
но и  моя  серьезность соответствует комическому  сюжету.   Комизм и трагизм
легко замещают друг друга: начинается с одного - заканчивается с другим.
     Стоя у  стартового  домика, я смотрел   вниз  на площадку у  станции  и
совершенно ясно видел, что там мне не сесть. И пытаться нечего: высота будет
слишком  маленькой, чтобы развернуться, а  в прямом полете врежусь в станцию
или  пролечу над ней  и врежусь в скалы. Интересно,  что,  кроме меня, этого
никто не видит.
     Татьяна была тут как тут.
     - Действительно Слава уехал? - спросила она наивно.
     - Нет, он сейчас придет и полетит. Я механик - собираю дельтаплан.
     - Он вам доверил?
     - Конечно.
     - Вы, пожалуйста, внимательно собирайте. Хорошо?
     Я обещал очень внимательно собирать.
     Она  мне помогала. Она  не   знала, что   к  чему надо  прицеплять,  но
старалась, чтобы  я сосредоточился. Она стояла  рядом, сняла лыжи. Она вдруг
стала совсем другой, эта Татьяна. Только она была серьезна, одна среди всех,
кто стоял вокруг. Когда все было готово, она спросила.
     - Что ты видишь внизу?
     Я улыбнулся ей.
     - Ты все-таки полетишь?
     - А ты как советуешь?
     - Ты  будь внимательным.  - Она подчеркнуто  говорила  мне "ты", и  это
короткое доверительное "ты" каждый раз откликалось во мне светлым аккордом.
     - Ты подумал про ветер?
     - Да.
     - Ты ведь не будешь здесь садиться, а полетишь в самый низ? Да?
     - Да. .
     Я  проверил замок  подвесной  системы, потом оглядел  все  крепления на
дельтаплане. Если бы сейчас     я  рассмеялся, снял дельтаплан   и   сказал:
"Пошутили и хватит", - она бы, наверное, меня расцеловала.
     Слабый ветерок пришел снизу  и чуть приподнял дельтаплан, уменьшая  его
тяжесть.
     - Завтра  собрались  пойти погулять на    Нарзаны, я приглашаю тебя,  -
сказала Татьяна.
     Черт побери, смелости  ей было не  занимать.  А я суеверен,  оглянулся,
где бы  взять деревяшку -  постучать,  посмотрел на  лыжи. В  них не было ни
кусочка дерева.
     Внешне полет проходил нормально. Тысячам горнолыжников и горнопляжников
он показался,  наверное, легким и  красивым. А  я каждую  секунду боролся за
жизнь.  И  только уже  в  самом низу, пролетая  над восьмиэтажной гостиницей
"Чегет"  и над поляной  выката,  уставленной яркими автобусами и заполненной
людьми, поднявшими   лица на  легкий   звук дельтаплана,  начал  я  обретать
уверенность.
     Впереди сверкало нетронутым снегом междуречье Донгуз-Оруна и Баксана. Я
приземлился там в глубокий пушистый снег.
     Вокруг  не было ни  единого следа. И  ни единого звука. Чегет за спиной
уходил     в  невероятную   высь,   на   нем  черными   точками перемещались
лыжники. Впереди скалистые  вершины Когутаев отклонились от меня, откинулись
назад и  смотрели вниз.  Потом долетел приглушенный  деревьями автомобильный
гудок с шоссе...

     Следующим утром  я пребывал в замечательном  настроении: не было планов
на будущее,   воспоминаний  об  огорчениях   тоже не   было,   равно как   и
успокоительных мыслей о том,  что было в  жизни хорошего.  Напевая пилотскую
песенку,  я  разбирал опорные трубы дельтаплана  на  самые короткие  части и
упаковывал в чехол, готовя к отправке в Москву. Потом я надел легкую обувь и
по твердой, замерзшей снежной тропинке,   а потом по сухому асфальту  шоссе,
густо пересеченному тенями  деревьев, побежал вниз,  к Нарзанам. Полеты были
пока еще не для меня.









     Леня устал, ему  три года, он не  может идти слишком долго по размокшей
глинистой тропе.  Но если я его посажу  на плечи, то  не  смогу двумя руками
отряхивать от воды ветви перед ним и тогда он промокнет  насквозь. А нам еще
довольно далеко идти.
     - Папа, почему земля не стоит?
     - Это у тебя самого ноги разъезжаются.
     - Почему?
     - Потому что ты по глине скользишь.
     - Я не скольжу.
     - Нет скользишь, ноги у тебя разъезжаются.
     - Они сами, - сказал Леня и обиделся.  Теперь он чуть не падал.
     - Ты тихонько ставь ноги, и не надо поворачивать носки наружу.
     - А где ружа? - Леня оглянулся по сторонам и посмотрел на меня, как мне
показалось, хитровато.
     - Почему  ты все  время спрашиваешь и  спрашиваешь,  вместо того  чтобы
внимательно ставить ноги?
     - Внимательно это как?
     - Внимательно это вот так, смотри...
     Мы некоторое время идем молча, и Леня говорит:
     - Я устал идти внимательно.
     Я посадил его  на плечи, но он сразу  попал под потоки воды. До лагеря,
где нас ждали,   где  был большой костер,   палатки,  где можно    было Леню
переодеть и уложить спать в тепле, было далеко.
     Неудачной  получилась наша прогулка, но  кто же знал,  что зарядит этот
дождь. Конечно, кое-что на случай дождя я взял, но нет ничего такого, что бы
не промокло, когда  продираешься через кусты  в дождь. Разве  что водолазный
костюм.
     Я опять поставил малыша на тропу  и стал отряхивать  перед ним кусты. И
опять он сказал, что давно уже очень, очень устал. Я стал его поучать:
     - Леня, нужно быть упрямым.
     - Мама говорила, что не нужно быть упрямым.
     - Ну хорошо, нужно быть настойчивым.
     - А что такое настойчивым?
     - Настойчивый -   это когда продолжаешь  начатое дело,  как бы  ни было
трудно.
     - А зачем трудно?
     - Потому  что жизнь - не  игра. В ней бывает и  трудно, и плохо. И надо
быть терпеливым. Понял?
     - Понял. Давай все-таки лучше играть.
     - Сейчас не время.
     - Почему?
     - Ты вот что - не задавай больше вопросов, а старайся не падать.
     - Почему?
     - Сейчас не надо.
     - Не спрашивать?
     - Нет.
     - А зачем мы пришли в лес?
     Он меня отвлекал,  и я  немного заблудился.   Задавать  вопросы ему  до
этого никогда  не   запрещали,  и теперь, в    три  года, он никак  не   мог
примириться с этим.
     Я укутал  его  во все,  что  было, и,  усадив на  плечи,  ринулся через
кусты.   Я старался защитить   его от веток,   но  все-таки его стегануло по
лицу. Он заплакал. Я схватил его в охапку, прижал к себе и снова полез через
кусты.  Через  некоторое время  мы  оказались на  полянке, и  я  решил здесь
заночевать. Кусок полиэтилена у нас был, мы могли соорудить  из него тент от
дождя; и спальный мешок,   в котором мы  вдвоем  помещались, тоже  был.  Лес
кругом был сырой, лиственный, и мне не сразу удалось  зажечь огонек. Потом я
стал рыться в рюкзаке,  доставая котелок,  еду.  Леня тем  временем приволок
сырую  корягу,  положил ее на  не  окрепший  еще  костерок  и погасил его. Я
вспылил:
     - Ну кто тебе позволил?!
     Он молчал.
     - Почему ты молчишь? Отвечай, кто тебе разрешил?  Ну?
     - Киса.
     - Что киса?
     - Киса разрешила.
     - Почему ты обманываешь? Никакой кисы нет.
     - Я не обманываю. Ты сказал "отвечай"...
     Пожалуй, он был прав: я требовал ответа, и он, как мог, придумал ответ.
     Я снова стал  возиться с огнем  и, когда костер затеплился,  постепенно
разгораясь,   снова занялся устройством ночлега.   Леня опять притащил сырую
дубину и готовился придавить ею огонь. Я его остановил:
     - Не надо подкладывать ветки в костер.
     - Почему?
     - Потому,  что ты его  потушишь. А  он нам нужен,   чтобы сварить еду и
чтобы мы с тобой потом погрелись у костра.
     - Значит, костер для меня тоже?
     - Да.
     - Почему же тебе можно подкладывать дрова, а мне нельзя?
     Тогда  я  попросил его, прежде  чем  кидать ветки в  костер, показывать
мне. Он сказал удивленно:
     - Значит, можно спрашивать?
     Он тут же притащил ветку   и, получив отрицательный ответ,   отправился
искать другую дровину. Она  опять  оказалась непригодной.  Я  объяснил  ему,
какие нужно искать ветки.
     В течение следующих десяти минут он принес мне сорок веток, по одной, и
сорок  раз спросил: "А   эту  можно?.." Он  даже  не  менял интонаций -  как
замкнутое  кольцо магнитофонной пленки с  записью  единственного вопроса. Он
проделывал это с неимоверной резвостью, и я подозреваю,  что подходил ко мне
с одними и теми же ветками, пока не добивался положительного ответа.
     Темнело,   я  спешил, натягивая  в    кустах  тент,  злился из-за  этой
вынужденной ночевки, с неприязнью вспоминал правоту тех, кто уговаривал меня
"не таскать ребенка в лес" (удивительно, как часто слишком осторожные бывают
"правы"!).
     На  костер  мне  смотреть  было  некогда, и  я   автоматически отвечал:
"Да... да... да... да", на  большее меня уже не  хватало. Леня мигом затушил
огонь,  и   даже котелок,  подвешенный  над    костром, скрылся  под  грудой
"сырья". Я покончил с тентом и снова пошел в лес собирать сухие ветки.  Леня
сидел у кострища, с любопытством поглядывая на меня.
     - Ну, что ты сделал? Теперь у нас нет костра.  Ну, какой смысл было это
делать?
     - Папа,  - сказал он, - дай  мне спички, теперь  я загорю. А  ты будешь
подкладывать  ветки. Потом опять  ты для   меня загоришь  костер,  и я  буду
подкладывать.
     Я тихонько  опустил  хворост на землю, перевел  дух.  Мне стало  стыдно
своей вечной озабоченности, напряженности, внутренней суеты.
     Он прав. Он преподал  мне урок: ведь мы  пришли в лес для забавы. Какое
имеет  значение, как складывается  игра, разве   можно  забывать, что  это -
игра?!






     - Совершенно  непонятно, для чего,  казалось  бы, разумные  и серьезные
люди ходят в походы - бесцельные, а порою трудные и опасные?
     - Это такая игра.
     - Зачем?
     - Игра есть игра. Человеку необходима игра.
     - Ну,  знаете,  такими  ответами вы  меня  не  убедите.  Это  просто не
ответы. Вы объясните мне (если понимаете), что  такое игра, как она устроена
и почему вам нравится в нее играть?
     - А вы постараетесь понять?
     - Да.
     - И готовы для этого напрягаться?
     - По мере сил и возможностей.
     - Отлично,  большего  не требуется!  Вы,   наверное,  заметили, что без
напряжения  не бывает достижений,  без  предшествующих  неудач - удачи,  без
усталости - отдыха и наконец  без  предшествующего неосуществленного желания
не бывает счастья.
     - Тяжеловесно.
     - Согласен.  В таком случае используем  два емких понятия: "дистресс" и
"стрессовый  переход"  и    будем  считать,  что     второе   невозможно без
первого.   Теперь вспомним всем   известное обобщающее понятие "стресс". Оно
объединяет и  дистресс  и  стрессовый   переход.  При стрессе в    организме
обнаруживают определенный набор гормонов. Но стресс бывает и от счастья и от
горя, а набор гормонов один и тот же.
     - Вот чудеса! Может быть, все-таки есть гормоны счастья?
     - Увы, их  нет.   Но если  дистрессы  растут, следуют  один за  другим,
образуют непрерывные цепи,   то     они составляют вредный     и  неприятный
стресс. Если  же дистрессные цепи регулярно  и в благоприятном для нас ритме
прерываются стрессовыми переходами   (вспомните: напряжение - и  достижение,
желание - и осуществление...), то этот ритм обеспечивает приятный и полезный
стресс.   Тут все дело  в   динамике изменений. Поэтому   модель, которую мы
разбираем, и  называется стрессодинамической.  Эта  модель нам  многое может
рассказать о  туризме. Но я вас  утомил,  пора немного развеяться.  Расскажу
вам об  одном походе, а вы проследите,   как росли дистрессы  и как наступил
стрессовый переход.
     ...В   тот раз,  работая    на   склонах Эльбруса  в   гляциологической
экспедиции, я оказался  вблизи седловины один.  Погода была идеальная,  снег
плотный. Когда еще такое сбудется?  Я решился идти  на Восточную вершину. Но
восхождение получалось не очень радостным, была  неприятная мысль: ежели что
со мной случится,   поступок мой друзьям покажется  глупым  и нетактичным. К
тому же подмерзали ноги, и я боялся  их отморозить.  На вершине почувствовал
усталость   -  было тревожно.   Надевая  горнолыжные ботинки,  заметил дрожь
пальцев.     Я      поехал  вниз   осторожно,     неуверенно,    без всякого
удовольствия. Проехал по прикрытым снегом камням и понял, что затупил канты,
но  тут же забыл об  этом.  Над седловиной разогнался.  В  седловине и ниже,
когда    повернул  на длинную   диагональ   к  скалам   Пастухова, снег  был
замечательный!   Самый  лучший,  какой   бывает  для   спуска на   лыжах,  -
перекристаллизованный порошочек, по которому летишь куда хочешь как птица. Я
проехал изрядный  кусок склона,   ноги  одеревенели, но останавливаться   не
хотелось.  Я отогнал усталость.  Наконец  остановился, немного передохнул  и
снова бросился вниз.  Вот это был стрессовый переход!..
     Чтобы  использовать стрессодинамическую модель для решения интересующих
нас  вопросов,    необходимо   ввести   еще одно    понятие:   адаптационная
мощность.    Это    скорость    производства   энергии.  Скорость  изменения
адаптационной мощности следует за отклонениями величины дистрессного фона от
среднего значения, которое называют гомеостазисом. И есть еще энергетическое
депо  с рабочим запасом   энергии. Когда запас убывает,  мы  устаем, а когда
отдыхаем,  убыль восполняется.  С  самых общих  позиций физики, дистрессы  и
дистрессные цепи  - это неизбежный  процесс рассеивания энергии в окружающее
пространство, а стрессовые  переходы  - тормоза этого  процесса,  охраняющие
жизнь.  Но   в момент  начала стрессового  перехода   адаптационная мощность
максимальна (очень сильная радость для некоторых  людей бывает даже опасна -
величина  адаптационной  мощности   как  раз и  соответствует  интенсивности
стресса).
     Затевая игру, мы стремимся  к  благоприятному чередованию дистрессов  и
стрессовых переходов. Но  не всегда   это  получается.  В зимнем  походе   у
новичков  часто начинает  расти     опасная цепь  дистрессов    - "холодовая
усталость": каждая неудача  в  борьбе с холодом  отнимает тепло  (энергию) и
готовит   следующую   неудачу,   затрудняя борьбу   с   холодом.  Поэтому  и
выстраиваются  дистрессные   цепи.  Основное  свойство   дистрессов  -   это
способность суммироваться.    И недаром  говорят:    "Пришла беда  - отворяй
ворота".
     Дистрессная   цепь растет   от   недостатка   энергии  - не     хватает
адаптационной  мощности   для   стрессового перехода.   А  энергорасход  все
увеличивается, и  если возникает мощная замкнутая   дистрессная цепь, то это
катастрофа. Стоит в пургу  испугаться, и холод берет  в  тиски, а от  холода
многократно   усиливается   страх.   Так   замыкается  цепь.   Она  начинает
стремительно  развиваться,  рассеивая энергию жизни. Тогда  срочно требуется
помощь спасателей.  Я попытался  изобразить такую  цепь в  рассказе "Как это
могло случиться".
     Замкнутые   дистрессные    цепи  определяют  критические    ситуации  в
жизни.  Чтобы  справиться  с ними,    нужна  специальная тренировка.    Как,
например, у "моржей".  Зимний пловец не боится проруби  (так же, как опытный
турист не боится пурги или высоты), он умеет стрессовыми переходами подавить
дистрессную цепь. А умеет именно потому, что не боится. Процесс постепенного
обучения организма привычным стрессовым переходам и есть закаливание.
     - Так как же происходит стрессовый переход?
     - О,  это  таинственный   процесс.   Вот,  например,  явление  "второго
дыхания",  хорошо знакомое большинству спортсменов.  Оно  известно и в то же
время  от  сознания  ускользает.      Вот вы бежите,     растет   усталость,
потом... может  быть   удачный шаг, который  из-за  формы  тропинки оказался
легким, может быть, в этот момент выглянуло  солнце... вы и не заметили, как
отвлеклись  (нельзя заметить момент отвлечения, потому  что по своей природе
он незаметен). При  достаточно высокой скорости роста адаптационной мощности
случайное уменьшение   нагрузки  вызывает   стрессовый   переход.   Какие-то
"неправильные" связи успевают  превратиться в  "правильные". Тогда  экономия
энергии еще    больше увеличивается.  И    вот   дистрессные цепи   начинают
разваливаться, так сказать, на ходу. Вы  продолжаете бежать, но не замечаете
усилий.
     Спорт  -  гибкий инструмент для   напряжения организма: скалолаз решает
задачу выбора   пути и  напрягает  мышцы,  альпинист  в   неизмеримо большем
напряжении: влияние высоты, холода, опасность срыва, задачи взаимодействия с
напарником по связке и   с другими членами   группы. Во время  альпинистских
восхождений и   в туристских походах   характерно растущие  дистрессные цепи
выводят организм на уникальный уровень  адаптационной мощности. И результаты
стрессовых переходов  на   этом уровне  тоже  уникальные.  При  помощи очень
сильных стрессовых    переходов  мы    очищаемся   от дистрессов,    которые
накапливались годами, может быть, десятилетиями.  Если считать возрастом  не
только количество прожитых лет, но и накопленные с  годами дистрессы, то при
уничтожении их "возраст"  уменьшается. Такое омоложение дает  удачный поход,
да и любое достижение в жизни, которое потребовало большого напряжения.
     - Вот  бы  разгадать   закон  оптимального   роста   дистрессов,  чтобы
пользоваться им в игре, в быту, в медицине, в работе!
     - Нам  всегда трудно  решить,  что оптимально   в жизни. Время  каждого
стрессового  перехода  назначено внутренним  ритмом  организма.  И условиями
внешней среды. Когда  меняются  внешние условия, то  жизнеспособный организм
меняет внутренний ритм.
     - Так вот  в чем дело! Значит, вы  ищете внешние  условия для изменения
внутреннего ритма организма?!
     - Совершенно верно. Теперь вы снимаете  свой вопрос: "Для чего мы ходим
в походы?"
     - Да, я понимаю, в этом поиске и состоит игра.  Это рискованная игра?
     - За риском кроется причина. Вот я вам доскажу мою эльбрусскую историю.
     ...Спускаясь ниже,  в  верховьях ледника Гара-Баши я  попал  в тень. На
подмерзшем снегу канты перестали  держать. Я "отпустился" напрямую к леднику
Большой   Азау, рассчитывая  остановиться на  знакомом   взлете.   Но что-то
перепутал, потерял ориентиры, повернул  на какой-то склон, теряя равновесие,
вылетел  наверх, и...  все    перемешалось:  какие-то люди,  голова,   ноги,
палатки...  Потом  вокруг собралось довольно  много  угрюмых  туристов.  "Ты
откуда  свалился?" - спросил меня  очень угрюмый парень.   "С  Эльбруса?"  -
ответил я. "Ну, будет врать, ты еле на ногах стоишь". - "А вы куда идете?" -
"На Хотю-Тау. Ты  нам снежную стену  разнес. Вот теперь строй".  - "Да вы ее
все равно неправильно поставили",  - сказал я  уверенно (в то время  как раз
вышла моя книга,  в которой говорилось, как  надо строить снежные стены).  -
"Не твое дело. Правильно поставили", - и он сослался на  меня. Я сказал, что
неправильно  именно по мне, потому  что я сам он  и есть. Некоторое время мы
вместе строили стену и подружились. Потом  они наблюдали, как я надевал лыжи
и  поехал вниз. И   тут я   попался.  Подогретый их  вниманием,  я  перебрал
скорости.  Вдруг совсем  близко  увидел  широкую трещину.  Не  помню усилий,
связанных с  отчаянным   прыжком.  Сознание отключилось,  избавляя   меня от
страха.  Когда я снова ощутил под  ногами мчащуюся поверхность снега, голова
стала кристально   чистой.   Расчетливо выбирая  путь,   я остановился. Было
странное состояние, будто  совершил тяжелый труд, а  усталости нет... С  тех
пор я  уже так не  попадался. Вот  через  какие происшествия цепь дистрессов
неудовлетворенного тщеславия привела к стрессовому переходу.
     - А если отгородиться от дистроссов?
     - Даже  если  отгородиться от внешнего мира  глухой  стеной, ничего  не
получится. Скука одолеет. А скука - это неотвратимо растущий дистрессный фон
от тысяч и тысяч мелких неудобств, не только внешних, но и внутренних.
     - Да, от скуки не укрыться, от скуки  можно только бежать или на стенку
лезть. Получается, что от одних дистрессов спасают другие?
     - Конечно.   Замечали,  что   холодный  душ  исправляет  настроение? Он
возвращает нам потерянный  ритм  изменений адаптационной мощности.  И  тогда
настроение сразу  показывает, что ритм благоприятный,  что он экономит общий
ресурс  организма. А когда  настроение плохое,  то мы совершенно справедливо
говорим: "Выбился из ритма".
     Спортивный риск - это многократно усиленный холодный душ.
     Современный  мир  увлечен  спортивным  риском:  автогонки,  авиационные
трюки,  лыжники  на    "летающем  километре Ланчато",    достигают скоростей
свободного падения...
     Современный мир увлечен туризмом: лыжные походы, горные, сплав... Здесь
тоже есть риск,  но не он составляет  основу туризма, а благотворное влияние
природы.
     Есть секрет  в строении горного склона  и есть восхождение, соединяющее
человека с горой в едином  ритме. Сплав по  горной реке: задача найти путь в
пороге, совершить  маневр, а потом  - победа! Восторг!   Новый порог - и все
опять  повторяется... В любой   момент жизни мы чего-то  ждем  от будущего и
чего-то не   ждем. Мы стремимся  услышать свой  ритм, который простирается в
будущее. И  в природе хотим  разглядеть  его отражение. Или  прообраз. Чтобы
наметить маршрут путешествия...
     Эти  необыкновенные  путешествия! Они  ведут  от  самого себя  к самому
себе. Игра стихии  внутренних сил со стихией  внешних!  Это игра  для юных и
зрелых, для маленьких и стареньких. В ней нет возрастного ценза.
     Но будьте осторожны - это серьезная игра.





     Фото   В. Бабенкова,  А. Бермана,  Д. Луговьера,  И. Невелева, Е. Тура,
С. Хаита, Д. Шмайгера.

 photo_1.jpg

 photo_2.jpg

В 1966 году на горе Нитис под Мончегорском мы  соорудили иглу
на десятерых, но сначала построили ее маленькую модель



---------------------------------------------------------------
photo_3.jpg

 photo_4.jpg

 photo_5.jpg

Нам весело строить иглу. Последние взмахи ножа,
и Анатолий Тумасьев завершит купол



---------------------------------------------------------------
photo_6.jpg

В иглу бывает тепло даже с открытым входом



---------------------------------------------------------------
photo_7.jpg

"photo_8.jpg


Эта зимняя палатка на девятерых весит два с половиной
килограмма и ставится на лыжах и лыжных  палках за 10 минут



---------------------------------------------------------------photo_9.jpg portret

Плотный ветровой наст - идеальная дорога для лыжников



---------------------------------------------------------------
photo_10.jpg portret

 photo_11.jpg portret

photo_12.jpg

В шестисоткилометровый путь по Арктике под
парусами. Штурман похода Геннадий Кабанов



---------------------------------------------------------------
photo_13.jpg

 photo_14.jpg portret

Что движется там на льду? Руководитель парусного
похода Владимир Шварц



---------------------------------------------------------------
photo_15.jpg

 photo_16.jpg portret

 photo_17.jpg portret

Встреча состоялась. И снова у каждого свой путь



---------------------------------------------------------------
photo_18.jpg portret

На старте сплава



---------------------------------------------------------------
photo_19.jpg

Плот в каньоне реки Белой. Кавказ



---------------------------------------------------------------
photo_20.jpg portret

Гребца смыло. Но через несколько секунд
его поднимут на борт



---------------------------------------------------------------
photo_21.jpg

 photo_22.jpg

Плот из надувных "бревен". Игорь Потемкин - один из
первооткрывателей туристского сплава по горным рекам



---------------------------------------------------------------
photo_23.jpg

 photo_24.jpg

Реки стали дорогами в горах. Но после такой дороги
приятно погреться в походкой бане



---------------------------------------------------------------
photo_25.jpg portret

Горный спорт - скалолазание



---------------------------------------------------------------
photo_26.jpg

Николай Афанасьевич Гусак пришел в
альплагерь к молодым альпинистам



---------------------------------------------------------------
photo_27.jpg portret

Михаил Хергиани и Иосиф Кахиани в гостях у английской
альпинистки Джойс Даншит


Популярность: 60, Last-modified: Sat, 07 Jul 2001 02:56:04 GmT