. А трудимся  уже
семь часов. И двенадцать часов прошло с тех пор, как покинули лагерь.
     - Вторая  космическая скорость - говорит  Вилен.-  По  чистой  воде тут
плыть полчаса. И то если по дороге будешь позировать фото- и кинорепортерам,
     - В гору с гружеными нартами и то легче - соглашается Борис.
     Заметно, что он очень устал,  Петр  тоже. Время останавливаться, искать
место  для лагеря. Двигаться дальше среди  промоин и по снегу - лишняя трата
сил. Лучше подождать, когда прибудет вода. А она должна. Вот-вот...
     Дело  идет  к  ночи, и становится  заметно холоднее. Замерзает  вода на
деках байдарок, и хрустящей корочкой льда покрываются рукавицы.
     Левый  берег  горбатился  обтаявшим   пригорком  и   обрывался  к  реке
гранитными скалами. Ниже скал мы нашли удобное место, где можно было вылезти
на  пригорок.  На  нем рос редкий лиственничник. Мы  вытащили весь  груз  из
байдарок,  выволокли  их  наверх,  перевернули и положили на  пологий склон,
поросший мхом и брусничником. От байдарок  до льда на реке по высоте было не
меньше метра, но Петр все-таки привязал их к лиственницам. При этом Вилен не
упустил возможности напомнить ему историю,  которая  приключилась с  бароном
Мюнхгаузеном,  когда  во  время  пурги он  привязал свою  лошадь  к колышку,
торчавшему  из-под снега,  а сам  устроился спать поблизости.  Известно, что
ожидало славного барона утром... Петр ответил, что нам грозит несколько иное
- мы можем проснуться  в воде,  пробравшейся в палатку,  и, выскочив из нее,
увидеть, как река уносит наши байдарки.
     Привязав байдарки, Петр предложил  лечь  спать в  спасжилетах - чтобы в
случае  чего  не утонуть.  Тут-то  мы  уже  поняли,  в чем дело: Петр  снова
принялся шаманить.  Теперь он и за ужином, и  в палатке будет капать в  одну
точку. Повторять, что завтра река вздуется метра на полтора, что сломает лед
и понесет его (чего доброго, срежет веревки  палатки).  Или,  наоборот,  что
вода не начнет прибывать еще неделю или даже две.
     И все это лишь для того, чтобы  за ночь она поднялась хотя бы на десять
сантиметров.
     ...Проталина, на  которой  стоит палатка,  растет.  Так же неумолимо  и
незаметно  для глаз,  как движется часовая  стрелка.  Смотришь  на проталину
минуту,  десять,  полчаса  -  все  та же, снег  по  краям  на том  же месте.
Отвернулся чуть, забыл  про нее, и  вдруг видишь, что проталина  раздалась в
стороны  и  клином  приближается  к  реке. На  низком  берегу  возле  лагеря
появились черные точки. Это на косе из-под снега вылезают камни.
     Рядом  с  лагерем  с  треском и  клекотом взлетают самцы  куропаток  и,
усевшись  на  лиственницы, удивленно замолкают. А самочки  белыми  комочками
застенчиво прячутся внизу, на снегу.
     Серебрится  перьями  облаков небо, и  матово  блестят  в неярком солнце
ледяные лысины гор.
     Едва  не задевая  крыльями  верхушки  лиственниц,  проносятся над  нами
кулики, гагары,  утки.  Откалываясь  парочками  от стай, они падают на  воду
промоин. Оставшиеся летят дальше по реке, выискивая места получше.
     К костру подлетают мелкие лесные мухи.  Они  садятся  на ладони, быстро
бегают по ним и приятно щекочут.
     Пахнет теплым багульником и молодой сыростью.
     Не отвлекайся, не отвлекайся. - Вилен взял  из рук Петра ложку, вернее,
березовую  щепу,  которая  едва  начала  приобретать  форму  ложки,  и  стал
продолжать строгать ее тонким перочинным ножиком.
     - Дуй  дальше...  Значит, того  старшего  лейтенанта, сапера,  которого
прислали к вам в полк, прозвали Студентом...
     -  Да, Студентом.  Наверное, потому что он был какой-то мешковатый  и в
очках. А он действительно учился до  войны в МВТУ и  с третьего курса ушел в
армию. Командовал  он ротой так: "Пожалуйста, налево! Благодарю  вас..." - и
приподнимал  при  этом  свою пилотку.  Солдаты,  конечно,  посмеивались,  но
уважали  его - толковый был полковой инженер и много полезного знал о минах,
о  взрывпакетах.  И  вот  однажды  на  очередных  занятиях  он  рассказал  о
применявшейся немцами  так называемой шпринг-мине. Перед тем как взорваться,
эта мина подпрыгивает над землей метра на полтора и там уж
     разлетается на  мелкие осколки. Одна такая  мина может вывести из строя
целый взвод.  Зарывают  ее в землю  неглубоко, а  на поверхности торчат  три
усика, проволочки такие величиной со спичку. Надавишь ногой или колесом хотя
бы на один из усиков, и все - мина взведена. Можешь стоять на ней хоть целый
день,  ничего не  будет, но  стоит отпустить  усики, сработает  взрывпатрон,
подбросит мину и... Одним словом, отпускать нельзя.
     Через неделю после этого занятия нам  в наступление. Командир полка еще
не вышел из госпиталя, и я, как его заместитель, стал в полку за главного. И
вот  едем  мы на  машинах на  передовую. На полдороге,  где-то  на  открытом
участке, вдруг налетели на колонну фокке-вульфы. Все сразу рванули из машин,
разбежались пс  сторонам и носами в землю. Ну и я тоже. Лежу, слышу, как они
из пулеметов садят,  и  вдруг чувствую, что  сквозь гимнастерку колет грудь.
Словно лег на  что-то острое. Тут я и вспомнил про лекцию Студента. Усики...
Шпринг-мина!  Заледенел весь.  Лежу,  а в  мозгах стучит:  "Мина,., конец.,,
мина..." Не заметил даже, когда немцы улетели, слышу лишь, кричат на дороге:
"Командира полка  убило!"  И  топают, бегут ко мне. Сейчас, думаю, подбегут,
схватят  меня,  перевернут,  чтобы  посмотреть, жив ли  еще,  и  оторвут  от
усиков...  "Стойте!  -  кричу.-  Не  подходите!  Лежу  на  прыгающей  мине!"
Остановились все и затем назад даже попятились. Подошли другие.  Спрашивают,
что такое. Я объясняю - три усика грудью придавил. На мине лежу. Еще дальше,
смотрю,  отодвинулись. Расселись  все вокруг. Молчат. И вдруг ординарец мой,
кавказец Гриша Кулумбеков,  заголосил: "Ай-вай, моего командира убило! Какой
был человек! Аллы-баллы... командир погиб.,." Потом вдруг перестал причитать
и говорит мне сердито: "Слушай, командир, тебе хорошо,  тебя убьет, и все, а
меня на передовую из-за тебя пошлют. А?"
     Я лежу, слушаю и  думаю: надо что-то делать. Зову солдат. Говорю, чтобы
рыли впереди меня,  метрах в двух, яму. Попытаюсь,  говорю,  нырнуть  в нее:
может быть, успею. А нет, так и могила будет готова. А пока дайте мне бумаги
и  карандаш.  Написал  письма.  Матери.  Другу лучшему.  И  девушке  своей в
Свердловск.  За это время  ребята как  раз выкопали для меня яму, под ногами
углубления  для упора  подрыли  -  такие,  как раньше делали  себе на старте
бегуны. Отдал я письма, попрощался с полком, с друзьями. Все отошли подальше
и залегли. Кричат:  "Давай!" Я сжался  весь и... не могу.  Не  могу  и  все,
словно отнялись  ноги.  Минута проходит, другая,  полчаса, наверное,  а я не
могу решиться. Чувствую, надоело  всем ждать, зашевелились.  Ну  и, конечно,
интересно, успею или нет, а я все  тяну  резину.  Задерживаю  представление.
Попробовал считать  - раз,  два,  три... Все равно  не могу. Зову комиссара.
Прошу дать мне спирта. Осторожно приподнял голову, выпил почти целую кружку.
Без  закуски,  конечно. Ни в одном глазу. Но  наверное, где-то там,  внутри,
забрало.  Все, думаю,  хватит.  Командую громко: "Ложись!"  Вздохнул глубоко
и.„  рванул. Стукнулся я  головой о дно ямы, наверное, здорово, потому
что на какое-то время потерял даже сознание. Потом очнулся  и думаю,  почему
же нет ничего, и вдруг - взрыв...
     Петр  замолчал, послюнявил  козью ножку,  которую во время  рассказа не
спеша набил трухой из  остатков табака  и сухарных крошек, достал из  костра
сучок с огнем на конце и жадно затянулся.
     - Слышу,  взрыв...  смеха. Я высовываюсь из  ямы  и  вижу:  стоит рядом
Студент  и держит  в руках  торжественно,  как фокусник в  цирке, дощечку от
ящика для снарядов. А в ней пара проржавевших уже гвоздиков. Усики...
     ...Напротив  лагеря низкий  лиственничный остров, за  ним -  протока. С
осени она, наверное, была сухой, поэтому за зиму на ней не появилось льда, а
сейчас, когда река поднялась, протока  чистая, залитая водой. Течение на ней
тихое, и хорошо видны  камни  на дне, заросшие зеленым мхом и водорослями. В
протоку, как в столовую, прилетают на кормежку птицы.
     Метрах  в пятнадцати  от  берега  на снегу мы соорудили шалаш из еловых
веток и сидим  в нем по очереди  с фотоаппаратом или кинокамерой. На протоке
идет бойкая весенняя жизнь, и, наблюдая за ней в щелки шалаша, мы забываем о
съемках.
     Первыми  на   протоку  обычно   прилетают  маленькие  звонкие   кулички
плавунчики.  Они  суетливо  бегают  по  залитым  водой  камням   и,  потешно
встряхивая  головками,  заглатывают лакомые  кусочки,  обнаруженные в  самых
мелких местах протоки.
     Всегда внезапно плюхаются у шалаша на воду утки. Опустившись в протоку,
они не  сразу  принимаются  пастись на  подводных нивах, а  плавают  вначале
кругами и обрадованно покрякивают. Вот,  мол, мы какие, нашли себе местечко,
сейчас  поплаваем и приступим.  И  вот уже  торчат из воды, вздрагивая,  как
поплавки  при  слабой поклевке,  утиные  зады.  Селезни  кружат возле  своих
подруг, зорко охраняя их от посягательств менее удачливых соперников. Иногда
из-за уточек вспыхивают драки,  но, едва начавшись, прекращаются, и недавние
драчуны плавают рядом, мирно пощипывая подводный корм.
     Важно расхаживают  по дну протоки крупные кулики кроншнепы. Куда бы они
ни шли на своих  тонких ходулях, вода  всюду им по колено. Кажется,  что так
вот, не замочив ног выше колен, они смогут перебрести и Танью.
     На протоку прилетают и чайки. Они не бродят по  воде  в поисках пищи, а
садятся на выступающие и обсохшие  камни и, склонив головы набок, греются на
солнце.  При  этом они, наверное, жмурятся,  как  кошечки, а  может  быть, и
мурлыкают.
     Иногда эту будничную птичью  безмятежность нарушает тревога. Кулички  с
писком  срываются и исчезают, утки поспешно  плывут к  берегам и жмутся к их
отвесным снежным  краям и к  кустам, затопленным  водой.  По  протоке, по ее
берегам грозно скользит большая тень. Это хищник - орлан белохвост.
     Тень уплывает, и снова появляются  кулички. Шустрые, смешные  птички. С
ними не соскучишься.
     - Насколько поднялась вода? - спрашивает Петр.
     - Совсем не поднялась - отвечает Вилен.
     - Ну это ты брось. Я же вижу, что промоина ниже лагеря увеличилась.
     - На  два  сантиметра.  И это, по-твоему,  'поднялась?  Просто промоина
стала чуть больше, потому что от солнца ослаб лед, вот и все.
     Вилен регулярно следит за уровнем воды на реке. Он оборудовал для этого
небольшой гидропост -  забил под  водой, в расщелину  скалы,  толстую палку;
получилась своего  рода  водомерная свая. На  нее два раза в  день,  утром и
перед сном, он ставит рейку - тросточку с метками-надрезами. Большие надрезы
через пять сантиметров, тонкие - через один.
     Медленно  прибывает вода, но  перемены  заметны.  Река  долбит,  грызет
ледовые поля, проступает сквозь снег на льду  зеленоватыми пятнами или вдруг
наплывает волной  на  льдины, слизывая  с них снежную  крышу. Давит на лед и
ломает, отрывая его от берегов. Там, где два дня назад мы тащили байдарки на
нартах, уже бьется о ледовые берега поток.
     Порог ниже лагеря наступает на ледовое поле с другой стороны, неумолимо
его  подгрызая. Льдины откалываются, несутся  по порогу и, проплыв промоину,
упираются в  ледовое  поле. Там  они толкутся,  колотятся  друг  о  друга  и
становятся на  дыбы. Чтобы так и остаться на  некоторое время или  исчезнуть
совсем, нырнув под ледовое поле.
     -  Нельзя  плыть -  говорит  Борис,  глядя на реку.- Чуть  зазеваешься,
затянет байдарку, как льдину.
     - А когда лед пойдет сплошняком, думаешь, будет лучше?

     Вилен  сидит  у  костра  и догрызает вторую  утку. Сегодня  у  нас день
здоровья. На завтрак каждому  по две утки. Утки крупные, но Вилен ухитряется
одолеть обеих.
     - Если ледоход начнется сразу, лед быстро пройдет.
     -  А   вдруг  наступит  так   называемое  продолжительное   и   сильное
похолодание? И снова замерзнет река?
     Вилен виртуозно  расправляется с дичью и рыбой. Сначала он съедает мясо
и хрящи, а все косточки складывает в желтый мешочек. Этот мешочек у него как
кисет. Когда мы останавливаемся для отдыха  при движении на нартах, или если
случится заминка  на реке, и даже когда плывем на байдарках,  Вилен  достает
косточку и начинает ее не спеша и  тщательно разжевывать. В конце  концов он
съедает все кости, даже  самые твердые. Всю куропатку или хариуса - с головы
до хвоста. Но, несмотря на такой высокий коэффициент поглощения дичи и рыбы,
Вилен внешне  заметно сдал. Удлиненное лицо его осунулось  и  от этого стало
казаться еще более вытянутым. Не  очень-то упитанный и до похода, теперь  он
стал совсем поджарым. Хилый, хилый, но на удивление выносливый и терпеливый.
Хоть бы раз за поход каким-либо образом дал понять, что тяжело... А косточки
эти Вилен так чисто перерабатывает, конечно, не от страха возможной голодной
смерти, это для него, некурящего,  просто  заполнение досуга. Как семечки. И
если нет какого-нибудь походного дела или занятия, Вилена можно застать лишь
за  его  любимыми двумя  - вырезанием ложек из березовых чурок и поглощением
косточек. Впрочем, часто эти развлечения Вилен совмещает.
     -  Будет  похолодание,  пойдем  снова  на нартах  - продолжая разговор,
отвечает Борис.- По крайней мере не так опасно.
     Мы понимаем,  что, если будет похолодание, придется впрягаться в нарты,
но молчим. Не за этим мы ехали на Полярный Урал, чтобы тащить байдарки вдоль
реки.
     - Сейчас уже  июнь.  Шестое июня -  говорит  Петр.- Должно же наступить
лето...
     И снова  молчим  и, подкидывая ветки  в потухающий костер,  смотрим  на
реку. Вилен вырезает новую ложку и пережевывает очередную косточку.  Мы тоже
берем по косточке и начинаем их грызть. Делать больше  нечего. Как это мы не
догадались взять  с  собой  на  случай  непредвиденной  задержки  с полсотни
кроссвордов?
     Облака упали на горы и остановились. Застряли, как льдины на камнях. За
ночь  похолодало, и  посыпал редкий снег. Появилась надежда, что  к середине
дня снег перейдет в дождь, взбухнут ручьи и речки и на Танью взломается лед.
Но облака так и не превратились в ливень, лежали неподвижно на высоких горах
и даже днем роняли снежинки. Поняв,  что дождя не будет, мы решили сходить с
Петром на  разведку  вниз по Танью,  посмотреть,  не вскрылась  ли река там,
ниже.  Сидим тут, а  может  быть, в трех - пяти километрах от лагеря  чистая
вода...
     За  первым  поворотом реки  наткнулись  на остатки  лося. Из-под  снега
торчали ребра и обглоданный череп с  шерстью на лбу. Вокруг  было натоптано,
свежие следы направлялись вниз по долине. Мы решили, что это росомаха. Следы
шли вначале по  берегу, а  затем, спустившись к воде,  бросались  налево,  к
речке,  впадавшей в Танью.  Речка оказалась  глубокой,  а  вода  в ней  была
темная,  красноватого оттенка.  Видимо, где-то в верховьях  она  текла через
торфяные болота.
     Напротив этой речки, справа от Танью, возвышался холм с голой вершиной.
Мы подумали, что неплохо было бы туда взобраться.
     Мы перешли на лыжах Танью через поток,  текущий поверх льда. Мы втыкали
под водой в лед палки и упирались в них лыжами, чтобы не снесло на скользком
дне, и  при  этом неоправданно  рисковали, но очень уж хотелось забраться на
этот высокий холм, чтобы посмотреть, что там, дальше.
     И  вот теперь мы  лезли в гору.  Было  тяжело, и Петр злился.  Конечно,
злился он не зря, потому что я шел сзади и все подсказывал, куда идти, какой
выбрать  путь, чтобы легче  и быстрее забраться в  гору.  Действительно, как
нянька. Тут мог взвиться и менее самолюбивый.
     Мы обогнули холм с юга и вылезли на его вершину.
     От  холма  во все  стороны простиралась зима. Всюду снег.  Лишь на  юге
виднелась бурая  тундра,  но и  она  была вся  в белых пятнах - на тундровых
озерах еще стоял лед. Хорошо просматривался и ближний участок Танью.  Сверху
видны были зеленоватые плети потоков, текущих поверх льда, и совсем открытые
отрезки реки. Каждый из них кончался ледяным крошевом - полем колотого льда.
Значит, местами уже прошел ледоход.
     Там,  где  Танью  просматривалась  с холма, уже можно  было  плыть  или
проводить  байдарки  по  чистой воде закраин. Но это только  в  горной части
реки. При выходе на  равнину Танью слегка заворачивала влево  и была закрыта
высоким гребнем, но дальше на  юго-восток, там, где земля сливалась с  серым
повисшим  над  ней небом, виднелись  белые  извилины.  Мы долго не могли  их
рассмотреть, так как их  то и дело  прикрывали тучи, проползавшие по склонам
холма, на котором мы  стояли. Но потом  тучи разметало ветром, и мы увидели,
что белые извилины - это  Танью в тундровой ее части, ниже впадения крупного
левого притока  Сезымъегана. Значит,  там, в тундре, река  еще стоит и  нет,
наверное,  ни  закраин,  ни  потоков воды  поверх льда. Только  снег.  Иначе
извилины не были бы такими белыми.
     - Странно, что  нам не пришло это в голову раньше - сказал Петр  - ведь
Танью  в  низовье,  перед  озером  Варчато, спокойная и  глубокая,  лед  там
нарастает  толстый,  а быстрого  течения,  чтобы  его  сдернуть,  нет.  Там,
наверное, как на озере: лед держится, пока не растает на месте от солнца.
     Да,  похоже,  что  теперь-то  мы уж  точно  в  ловушке.  До тундры  еще
как-нибудь доберемся.  По закраинам. А там  что?  Восемьдесят километров  по
льду?
     Петр  молчал. Может  быть,  он подумал  о том, что, когда  вода  в реке
сильно прибудет,  лед все  же должен пойти: ведь  бывает же ледоход на тихих
реках у нас  в средней полосе?  А  может  быть, Петр  мудро решил, что время
разгадает все загадки. Надо только протянуть это время.
     - Спускаться по Танью можно, но лучше дня два подождать - сказал Петр.-
Вдруг пойдет лед и там, на равнине?
     Да и в горах за это время река станет чище.
     Я согласился. Конечно, надо ждать. Если начнем спускаться через два-три
дня, мы все равно придем к Варчато ненамного позже, зато достанется нам этот
путь гораздо меньшей ценой.
     - Посмотри, какой красивый перекат - сказал Петр.
     И  правда, протоки,  как кровеносные  сосуды, расползлись  по  льду.  И
каждая  своего  цвета  и  оттенка.  Голубые,  зеленоватые,  совсем  зеленые.
Наверное, это зависит от цвета льда и дна, на котором он осел.
     Обратно через  Танью мы  переправились  с  большим трудом. Вода заметно
прибыла, кроме того, потоком размыло лед, и стало глубже.
     От  переправы до  лагеря было километров пять, но  мы так измотались за
день, что  еле  добрели.  Последний километр  пришлось  еще  тащить тяжелого
глухаря, который вылетел из тайги и весьма неосторожно сел метрах в двадцати
на голую лиственницу прямо перед нами.
     В  лагере было  тихо. Петр  заглянул в кастрюлю, висевшую  над остывшим
костром, и  обнаружил, что в ней лишь  холодная  вода. Из  палатки доносился
храп.
     - Борис! - крикнул Петр.
     В палатке завозились, затем Борис отозвался сонным голосом:
     - Ну что?
     - Почему не готов обед? Ты же дежурный!
     -  Сейчас  приготовлю  -  ответил  Борис  и  что-то  проворчал еще. Мне
послышалось, что  он сказал: "Полковник... Привык  командовать..." Не  знаю,
слышал  ли  это  Петр, но  он швырнул  на землю глухаря и полез в  карман за
сигаретой.
     Я подумал, что злится он зря. Мне  тоже  хочется есть, и в душе я также
проклинаю Бориса, но раз у нас все так сложилось, надо стараться  сдерживать
себя.
     К  вечеру тучи разошлись, и появилось солнце. Только  теперь,  на ярком
свету, мы заметили,  как  изменилось все вокруг. Не только на реке, но и  на
берегах. Бугор, на котором  стояла  наша  палатка, почти совсем очистился от
снега. Вылезла наружу и вся каменистая коса  ниже лагеря.  На  кромке берега
возле скал появились  мелкие белые цветы. Среди них  виднелось  и  несколько
высоких растений с бутонами на бледных ножках. Бутоны  еще не раскрылись, но
сквозь тонкую водянистую их кожицу уже угадывалось что-то лиловое.
     С протоки, где стоял наш шалаш, из тайги, с оттаявшей  каменной косы --
отовсюду доносились крики птиц, сливавшиеся в один радостный вопль. И в этот
весенний галдеж особым звуком  врывалась река. Слышались удары, шорох  воды,
волной прокатывающейся  по ледовому полю и слизывающей остатки снега,  вздох
льдин, оторвавшихся от камней и береговых  скал и всплывающих на поверхность
воды.
     Еще два-три дня - и река прорвется и потащит на своей спине лед.
     - Слава, что ты собираешься делать дальше? - спросил
     Борис, когда мы расправились с обедом. - Пора двигаться вниз.
     - Зажирели уже. Хочется пошевелиться - сказал худой как скелет Вилен.
     Похоже было, что Борис и Вилен все тут обсудили и все решили, пока мы с
Петром ходили на разведку.
     - Надо подумать. Не все так просто.
     -  А чего ждать-то?  Вода  прибыла, она  почти всюду течет поверх льда,
много чистых закраин.
     - Извини, Боря, но мы с Петром и поднимались на гору как раз для  того,
чтобы посмотреть реку  и решить, что же  делать... И  видели мы больше,  чем
можно разглядеть из лагеря...
     Борис воткнул топор в ствол стоявшей рядом лиственницы.
     - Может быть, ты не спешишь, а у нас кончается отпуск.
     Интересно, у кого это "у нас"? Отпуск кончается у всех,
     но это не значит, что надо лезть на рожон. И для чего - чтобы через два
дня упереться в ледовое поле там, где Танью выходит в тундру?
     - По реке можно идти лишь километров десять  или  пятнадцать.  А дальше
лед стоит, и...
     -  Ну и хорошо, пройдем  хоть десять, а потом будем думать, что  делать
дальше...
     - ...и  не видно просвета. Поэтому вряд ли есть смысл трогаться сегодня
же. У нас здесь хороший лагерь. Рядом протока, на которой  удобно охотиться.
Недалеко  ушли  от  того места, где  ловили рыбу.  Заботы о питании здесь не
будет, а  на ходу вряд ли мы сможем добывать дичь и рыбу... Кроме того, идти
сейчас тяжело и очень опасно.
     - А ты знаешь, что будет здесь через два дня? Может быть, пойдет  такой
лед, что в реку не сунешь и носа?
     - Тогда и там, куда доползешь за эти два дня, тоже нельзя  будет плыть.
Зато лотом, когда пройдет основной лед, за  три часа можно будет  пройти то,
что сейчас обойдется в двое суток.
     - Откуда ты все так хорошо знаешь?
     -  А  я  ничего  не  знаю, я  лишь  предполагаю. В  нашем положении,  к
сожалению, только это и остается делать.
     Мне  вдруг стало ясно,  что все это пустой  разговор. Еще немного, и мы
опять собьемся на тему: "А ты кто такой?"
     - Давайте решать вместе. Ты за  то,  чтобы  двигаться вниз сейчас, я  -
через два дня. Ты, Вилен?
     Вилен продолжал сосредоточенно вырезать ложку. На  этот раз он задумал,
видимо,  сделать  черпак  - такую  большую  он  взял  березовую  чурку.  Мне
показалось,  что  Вилен  не  слышал вопроса,  но он,  не отрываясь от ложки,
ответил:
     - Все равно. Могу подождать, могу и плыть сейчас. Мне  трудно судить, я
ведь на разведку вниз не ходил.
     - Петр?
     - Ждать здесь. Два дня, не меньше.
     Борис плюнул в костер и сказал так, словно плюнул и в лицо Петру:
     - Конечно, что Слава, то и ты. Подпевала!
     Раздался  треск. Петр так  быстро вскочил с  толстой палки, на  которой
сидел, что  она переломилась.  Потом вдруг появилось серое  облако, и сквозь
него я увидел,  что Борис лежит на земле за костром, а по эту сторону костра
- Петр, пригнувшийся перед новым прыжком. В медленно оседающем облаке золы я
разглядел также, как Борис быстро поднялся, схватил обгоревший кривой  сук и
приготовился кинуться  на Петра. Но на  Бориса бросился сидевший с ним рядом
Вилен и повис на нем, уцепившись  руками  за палку. Я схватил сзади  Петра и
потащил его в сторону.
     ...Петр надел лыжи  и куда-то ушел. Наверное,  мне  надо  было пойти за
Петром, присмотреть, чтобы не влетел куда-нибудь сгоряча. Может быть, и надо
было,  а  может, и  нет.  По  правде  говоря, мне уже надоела педагогическая
деятельность. И вообще я даже рад  был, что  Петр ушел. По крайней мере пока
он вдали от Бориса,  продолжения не будет. Впрочем, куда уж дальше... Дальше
только... Мне лезли в голову всякие нелепые мысли, и  я собрал  все патроны,
которые у нас были  в разных местах, сложил их в  коробку,  крепко завязал и
сунул себе в рюкзак. Ружье я положил  в палатку,  под  мешок. Охотничий  нож
свой,  торчавший в  дереве,  спрятал  в  ножны.  И топор - выдернул  его  из
лиственницы и бросил на землю в сторону от костра.
     Итак, что будем делать дальше? Ясно одно - нам надо быстрее выходить из
тайги.  Волчок снова наклонился и  может завалиться. Не  подходим мы  друг к
другу. Не совпадают группы характеров. К  сожалению,  мы не можем расстаться
тотчас  же,  мы связаны одной ниточкой -  называется  она Танью.  И тюка эта
ниточка не кончится, придется друг друга терпеть.
     Дело, видимо,  еще и  в том, что сидим  мы  сейчас  без занятия  и  без
движения.  Но не глупо  ли  ломиться  вниз по  реке  только потому, что  это
лекарство? Может быть, и не глупо.
     Петр  вернулся  из  тайги  к  ночи. Молча снял  лыжи,  стряхнул  с  них
рукавицей снег и приставил к  лиственнице.  Посмотрел на них  и  перенес  на
другую, солнечную, сторону. Повесил рукавицы на сучок и стал шарить на земле
вокруг  костра. Нашел два крохотных окурка, выдавил остатки табака из них на
обрывок газеты и скрутил тонкую трубочку. Снял штормовку, пристроился удобно
у костра,  прикурил от  горящей  ветки  и, затянувшись, сказал, обращаясь  к
Вилену:
     - Видел сейчас двух белочек. До чего  хороши! Меня  не замечают, бегают
друг за  другом по веткам. Крутятся на дереве, как в колесе. Пожалел  я, что
не было со мной кинокамеры.
     - Только  сеть возьмем? - спрашивает Борис  -  А  спиннинг или  леску с
мушкой брать не будешь?
     - Сеть одну. Возиться еще с удочками.
     Мне  действительно не хочется  рыбачить. Вся эта затея  лишь  для того,
чтобы  было какое-то занятие.  Ставили мы уже сеть тут, возле лагеря,  но ее
всю  забило тиной. Вода прибыла, пошла  мелкими протоками  и, смывая траву с
камней, понесла ее в  реку. Тогда Борис и  предложил сходить  километров  за
пять от лагеря, на приток Танью - может быть, там повезет.
     За рыбой мы собираемся втроем. Петр посидит с ружьем в шалаше на мелкой
протоке. На Петра я рассчитываю больше, чем на нашу рыболовную экспедицию.
     Из  лагеря  выходим почти  одновременно.  Петр,  ощупывая  палкой  лед,
переходит  на  лыжах через реку и  скрывается на  острове,  в лесу. Там,  за
густым лиственничником, стоит шалаш.
     А  мы  метрах  в  пятидесяти от  лагеря,  сразу  за  нашей  проталиной,
натыкаемся на большие свежие следы.
     Медведь  направлялся  прямо  к  палатке, но, учуяв нас, резко свернул в
тайгу. Похоже, что он где-то близко. Нам-то что, нас трое,  и мы уходим,  но
как там Петр? У него, правда, единственное наше ружье, но он один...
     Мы кричим Петру,  чтобы был осторожнее. Ответа нет, хотя Петр, конечно,
должен нас слышать - он всего  лишь в сотне метров  от нас, в тихой протоке.
Наверное,  на протоку  только  что  сели  утки  и Петр молчит,  чтобы их  не
спугнуть. И мы отправляемся своим путем, вверх по Танью.
     Река очень изменилась. Там, где мы везли байдарки по сне-г"у на нартах,
теперь течет вода. Камней на перекатах уже не видно,  лишь белые  буруны над
ними. Конечно, мы поторопились  уходить из первого лагеря. Я вспоминаю,  как
тогда Борис рвался  в тайгу один, чтобы снимать скалистый каньон. И весь тот
разговор.  Труха  это все - авторитет, принцип,  самолюбие.  Надо было тогда
задержаться  дня   на  три,  на  четыре,  поснимать  вдоволь,   поохотиться,
покататься со склонов на  лыжах. Глядишь, и вода к этому времени подошла бы.
Ясно, что я тогда в чем-то сделал ошибку. Но не делаю ли еще  большей ошибки
сейчас, задерживая выход?
     Мы  идем,  молчим. Тень случившегося лежит между  нами, и не тянет  нас
разговаривать. Что ж, тем лучше. Иди себе, поглядывай по сторонам,  наблюдай
весну. А если что в голову лезет, жуй и проглатывай это сам.
     Вернулись мы без рыбы. Едва поставили сеть, как ее забило тиной. А Петр
пришел с  добычей - у костра  валялись три утки. Но самого его  в  лагере не
было. Не видно и  ружья. Мы решили, что, сварив ужин, он снова отправился на
охоту и засел в шалаше, но тут Вилен увидел Петра на косе.  Он  устроился на
толстой коряге, перед ним, на подставке, был неоконченный  этюд. Петр  писал
маслом  реку,  и  горы  вдали,  и оранжевое с сизым  вечернее небо. Рядом на
колышках, издали похожее на ручной пулемет старого образца, лежало ружье. Он
увидел  нас и  направился к  палатке.  Вид у  него  был радостный и  немного
растерянный.
     Оказывается,  пока мы совершали свое безуспешное путешествие за  рыбой,
тут происходили волнующие события.
     ...Убив трех  уток, Петр вернулся  в лагерь, и в этот момент  прямо над
костром пролетел глухарь и сел на дерево где-то недалеко. Петр зарядил ружье
патронами с крупной дробью  и направился в тайгу за глухарем. Ну и, конечно,
налетел на медведя (нашего предупреждения  он не слышал, возился в это время
в  шалаше,  устраиваясь  поудобнее).  Увидел  он  медведя метров  с  десяти,
испугался  - и драпу. Запутался в кустах лыжами, упал, выронил ружье, и оно,
как назло, нырнуло под снег. Вначале пытался найти, но вдруг ему показалось,
что сзади затрещали сучья; Петр бросил все и мигом вскарабкался на ближайшую
лиственницу. И тут увидел на соседнем дереве глухаря, с любопытством на него
взиравшего.  Картинка,  конечно: глухарь и  Петр сидят  рядом на деревьях...
Посидели  они так  рядом,  а  потом  мирно расстались  -  Петр  спустился  с
лиственницы за лыжами и ружьем, а глухарь улетел своей дорогой.
     - Все ясно: пока  вы  там с глухарем сидели и смотрели  друг на  друга,
медведь  пришел  в лагерь  и  съел  весь  компот  - сказал  Вилен,  проверив
содержимое кастрюль.
     Борис  громко  засмеялся.  Пожалуй,  он  смеялся впервые  за  последнюю
неделю.
     А  перед сном,  когда  мы с Петром остались у костра  одни, я все же не
удержался:
     - Ты  и шутник, Петр... Полез от медведя на дерево. Он бы тебя стряхнул
оттуда, как шишку...
     - Так интереснее.
     - Что интереснее?
     - А ты не понял?..
     ...Увидели  медведя мы все  вместе.  Когда укладывали вещи в  байдарки,
готовясь отплывать вниз.
     Медведь появился у  реки метрах в двухстах  выше лагеря.  Когда мы  его
заметили, он стоял на снегу и смотрел в  нашу  сторону. Можно было подумать,
что он прощается с нами, понимая, что теперь мы поплывем по  вышедшей на лед
воде  и ему за нами уже  не угнаться. Но скорее всего он с нетерпением ждал,
когда  же  мы  наконец  уберемся отсюда,  чтобы прийти на  место  лагеря  за
объедками.  Бедный  голодный зверь,  поднятый весенним  теплом из  берлоги и
тоскливо шляющийся по тайге в поисках пищи, немного же поживы останется тебе
после нас. Особенно после Вилена.
     Медведь  постоял и побрел  к  реке. Мы гадали, как он будет  через  нее
перебираться: там, куда подходил медведь, уже чернела полоска воды. Поплывет
или перепрыгнет?
     Но медведь оказался не таким уж простаком.  Он подошел к воде,  понюхал
ее  и  побрел по кромке  льда  вверх  по  течению, туда, где через  всю реку
тянулась полоса  льда. Тогда мы  решили, что медведь все-таки провалится там
на ледовом мосту. Но он и тут не доставил нам удовольствия - постоял на льду
и по  каким-то только ему  ведомым приметам, выбрав  место, где лед  крепче,
проворно  проковылял по нему  на  другой берег и, оглянувшись еще раз на наш
лагерь, скрылся в тайге.

     <i>На хвосте зимы</i>

     Байдарки уткнулись носами в берег. На камнях - костер. Яркое солнце. Мы
сидим без рубашек, но даже вдали от костра, у реки, тепло. Метрах в тридцати
ниже  байдарок река  кончается. Дальше  -  крепкое  ледовое поле.  В  тупике
нагромождение льдин. Мы молча смотрим на прыгающие по веткам языки пламени.
     С реки доносится  гул. Затрещало, сломалось ледовое поле,  и  двинулись
льдины, выталкивая одна другую на берега. Но до ледового моста ниже нас дело
не дошло. Это еще не сплошной ледоход,  а  местное событие. Подвижка. Теперь
мы глядим не на костер, а  внимательно наблюдаем  за  рекой  выше, готовые в
любой  момент, если пойдет лед, выдернуть байдарки дальше на берег.  Но  лед
неподвижен.  Мы  быстро обедаем и "отплываем" вниз  -  берем байдарки  и, не
разгружая их, вчетвером переносим каждую метров на сто, за ледовый мост. Там
начинается  узкая  закраина, и на другом, правом, берегу тоже  видна  полоса
воды. По правому берегу идти лучше, там  нет ни кустов, ни снега, лишь узкая
лента вытаявшей на солнце гальки.
     - А ну, взялись за борта - командует Петр.
     Мы вытащили одну байдарку на ледовое поле посредине реки, и  теперь нам
предстоит  перетащить ее  в закраину  вдоль правого  берега. Всего метров на
двадцать. Нам не хочется возиться с нартами - отвязывать их с кормы, ставить
на них  байдарку,  тянуть  затем, поддерживая, чтобы  не  перевернулись.  Мы
думаем,  что  легче   просто   продернуть   байдарку   на  руках.  Аккуратно
приподнимая, чтобы мерзлым, шершавым льдом не содрать заплатки с оболочки.
     - Взяли... И-и-и раз! И-и-и раз!
     Байдарка повисает на  наших руках, делает рывок вперед  и опускается на
лед.  И снова -  повисла, рывок, на лед.  Так мы подтаскиваем к закраине обе
байдарки.
     - Осторожно! - кричит Борис.
     Он  идет  первым,  тянет байдарку  на  бечеве  и медленно, ощупывая лед
сапогом,  приближается  к кромке льда. У  закраины кромка тонкая, изъеденная
течением, вся в раковинах и  дырах. И прозрачная  как стекло, такая, что под
водой еле видна.
     Под ногами  у Бориса лопается льдина, но он успевает спрыгнуть с нее на
выступающий из воды большой полосатый  камень. Вилен хватает байдарку за нос
и толкает ее  по воде  к Борису, а  затем  вместе с Борисом подтягивает ее к
спускающемуся в реку снежнику.
     - Лед! Лед! - кричит сзади Петр.
     Ледовое поле, на  котором  он стоит, вдруг поползло.  Захрустело  вдоль
берегов. Затем раздался звук, словно лопнула натянутая туго веревка, и через
всю реку  пробежала  извилистая,  как  молния,  трещина.  Полоса воды  между
берегом и льдиной быстро увеличивается.
     - Прыгай, Петр! - кричит Вилен.- В воду, к берегу!
     - Байдарку! Байдарку ему толкни! - Это Борис.
     -  Лови!   -  Я  бросаю  Петру  весло,  и  в  этот  момент  льды  вдруг
останавливаются.  Ничего  страшного  не случилось, никакого ледохода, просто
опять  подвижка.  Петр  бросает  весло  обратно  и, подтянув голенища  сапог
повыше, спускается с льдины на дно и по камням доходит до берега.
     Отдохнув,  мы снова идем вдоль закраины.  Петр по льдине, а я  берегом.
Барахтаюсь  в снегу,  то  и  дело  проваливаясь в него  выше голенищ длинных
резиновых  сапог. Но мне обязательно надо идти по снегу, чтобы  продергивать
байдарку в узких местах.
     Метров через  триста колотые льды  занимают  всю реку. Закраины никакой
нет, и нам приходится пробираться сквозь  льдины, расталкивая  их веслами  и
ногами.
     - Дави вниз вот эту, длинную! Под лед ее, под лед!
     - Взяли за борта все вместе. И-и-и раз!
     - Вилен!  Борис! Ногами  на льдину.  Топите  ее. А мы над  ней проведем
байдарку. Так... Пошла!
     Обманутая льдина с шумом всплывает позади байдарок.
     - А теперь протопчем канал в снегу. Для байдарок. Ну, пошли  все сразу.
Шире... Шире!
     Великое дело - опыт. Еще вчера,  двинувшись вниз по Танью после  долгой
стоянки на бугре, мы чувствовали себя  на льду, как коровы. Резиновые копыта
наши,  правда,  не  разъезжались, но они  подолгу  и нервно  ощупывали лед в
поисках надежной опоры. И все равно мы проваливались. И от этого становились
все  осторожнее и старались не  ходить по  льду  без  лыж. Они у  нас всегда
наготове, на деках байдарок. Причалив к льдине, мы сбрасывали на нее лыжи и,
надев их,  вытягивали  байдарки  и  тащили  на нартах к ближней полынье  или
закраине.  В  первый день после стоянки мы боялись ходить по льду, А сегодня
как-то  сразу, с утра,  у  всех нас появилось  чувство  льда. Как будто  это
привычное дело - плыть по весенней реке.  По цвету, по виду кромки, по  слою
воды или снега сверху льда, по характеру  берегов  мы научились  определять,
что  за  лед перед нами.  И  теперь уже ходим по  нему  без лыж. Когда тащим
байдарки на  нартах  по ледовому полю, идущий  впереди  берет  лишь  весло и
держит его поперек, как шест. Всматриваясь в лед впереди, он обходит опасные
участки  - темные промоины,  отверстия, трещины,  обглоданные  рекой  кромки
льда.  А  когда  надо сталкивать  байдарку в  воду с края  льдины, мы крепко
держимся  за оба фальшборта. Треск лопающейся под  ногами кромки - и  мы уже
внутри, на своих сиденьях. А вода прибывает. Это хорошо видно на крепких еще
ледовых полях, прилипших  к  дну и берегам.  Сквозь  дыры в льдинах,  сквозь
трещины вода выбивается фонтанами, как из родников.
     На некоторых перекатах  лед не потрескался и  не оторвался от  камней -
так  и  лежит на дне, придавленный несущимися сверху  потоками.  Вода сверху
кажется  зеленоватой  от сорванной  с камней  тины, от льда, просвечивающего
насквозь.
     Байдарки в  потоках, несущихся поверх  льда, плывут  лихо,  и  даже  на
мелких  участках,   задевая  лед   днищами,  они  не  снижают   скорости   и
соскальзывают на глубину.
     Посреди  переката  - остров,  покрытый  снегом,  И  камни, проступающие
сквозь снег. На острове олени. Четыре оленя. Они пощипывают тальник. Нас еще
не видят.
     Я хватаю Петра за плечо.
     - Тише...
     Машу  рукой Борису. Они с Виленом немного отстали. Машу  и показываю  в
сторону оленей. Борис заметил и все понял. Он склонился над байдаркой и ищет
там кинокамеру. Достал и, пригибаясь, спешит по воде,  а  затем  по снегу  к
оленям. Они  все еще  нас не  видят. Мне тоже хочется вытащить  из-за пазухи
фотоаппарат, но мы с Петром, как назло, стоим в воде на быстрине, и байдарку
разворачивает и прижимает потоком к льдине, застрявшей на мели. Мы  забываем
про  оленей  и,  вцепившись  в  фальшборта,  пытаемся выправить  байдарку  и
поставить ее вдоль  потока.  Когда нам  это удается, мы видим, что Борис уже
метрах в  тридцати  от  оленей.  Они  с любопытством  разглядывают Бориса  и
потихоньку  удаляются. Наверное,  им не хочется  уходить с  острова, лезть в
воду и переправляться через протоку, забитую застрявшими на камнях льдинами.
Борис опустился на  колено  и  провожает  объективом оленей.  Потом  хватает
из-под  снега  камень и бросает  в них. Не нравится ему, что  олени идут так
медленно,  как домашние.  Они  должны мчаться в  сверкающих  брызгах воды  и
снега.  Тогда  это  будут кадры... Олени,  словно  поняв,  что  надо Борису,
припускают, и брызги, воспламеняясь на солнце, разлетаются далеко в стороны.
Сейчас они уйдут в тайгу. Я спохватываюсь,  достаю  фотоаппарат и, забыв про
байдарку,  чуть  приседаю к  воде и  щелкаю затвором.  В последний момент  я
замечаю, что в кадре не  только олени, но и весло, и  искаженное лицо Петра,
еле удерживающего байдарку в потоке. Я  прячу аппарат назад за пазуху и, уже
схватившись за байдарку, слышу крик Вилена:
     - Лед пошел!
     Выше  острова  лопается  лед. Мы видим, как  мечется Вилен.  Сначала он
бросается по воде  к берегу и  пытается вытянуть к себе за веревку байдарку.
Но  она уже застряла  в льдинах  и вместе с ними ползет  по  течению. Тогда,
перелезая с льдины на льдину, Вилен добирается  до байдарки, прыгает на нее,
как  на лошадь, верхом  и  хватает  весло.  Ясно, что он  хочет остаться  на
байдарке  в  ледоходе, чтобы попытаться  спасти  ее.  Пролезть среди льдин в
затишье, на чистую воду. А  сам он  полагается на свой спасжилет. Все верно,
но Вилену надо помочь. Я оглядываюсь, чтобы крикнуть Борису, и вижу, что он,
ничего не  замечая, продолжает снимать оленей, уже  выбравшихся  на берег  и
поднимающихся по крутому снежному склону. Тогда мы с Петром вытаскиваем свою
байдарку  по снегу в кусты  на остров  и по льдинам  бежим наперерез Вилену.
Ниже  острова порог, и видно, как льдины налетают там на камни, сталкиваются
друг с другом и лезут на груды льда на отмелях.  Надо успеть... Мы подбегаем
к Вилену и  втроем  волочим байдарку по льдинам к острову. Наверное, с днища
ее  отлетают  заплатки, но  мы об  этом не  думаем,  мы перепрыгиваем  через
разводья   между   льдинами   и   продолжаем  тащить  байдарку   к   берегу.
Проваливается,  едва успев  схватиться  за  фальшборта,  Вилен, я  падаю  на
льдине,  вымокнув  в луже  талой  воды,  и перед  самым порогом, впрыгнув  в
байдарку со льдины, мы подплываем к острову.
     Проваливаясь в снегу, к нам бежит Борис, но, увидев, что все в порядке,
останавливается  и, вскинув  на плечо,  как двустволку, кинокамеру, снимает.
Вначале  нас,  а затем  проплывающие  мимо льдины.  И стаю гусей, словно  по
заказу  налетевшую с юга на остров и  взмывшую над  нами вверх. Так и  надо.
Снимать  в  любых условиях. И чем напряженнее  события, тем важнее  снимать.
Такое не повторяется. Такое особенно  ценно. Мало  толку без  конца  утюжить
объективом солнечный  пейзаж.  Вода,  льдины, снежные  горы  вдали, пушистые
сережки ив на  переднем  плане.  Это  сможет  всякий.  А вот  попробуй снять
байдарку, затертую льдинами, когда дождь а ветер, когда напарник твой только
что окунулся в реку и сам  ты побывал в ней полчаса назад. И  чтобы  в кадре
была не только эта суровая действительность,  но и вязкая дымка  над  рекой,
или причудливое облако над горами, или извилистая струйка потока.
     Сколько упущенных кадров во всех прошлых  странствиях!.. Самых  ценных,
неповторимых...  Из-за  того, что ты устал или  замерзли  руки, из-за боязни
покинуть  теплое  местечко  у  костра,  просто  из-за лени.  И  каждый  раз,
возвратясь  домой  и  проявив  пленки,  клянешь  себя за  бездеятельность  и
нерасторопность  и думаешь, что вот уж в следующий раз... Но приходит время,
появляются  эти "самые-самые" кадры,  и опять не хочется вылезать из палатки
ранним утром,  когда  густой, как  сметана,  туман  еще  висит  над  рекой и
прорываются  сквозь него зыбкие очертания деревьев и палаток. И  опять  лень
карабкаться на  скалу,  чтобы  оттуда,  сверху,  снять  крохотные  байдарки,
плывущие  по  реке  и  разом,  как  магнитные  стрелки,  поворачивающиеся  у
препятствий на  пороге. И не тянутся руки к камере, когда  происходит  вдруг
исключительное событие,  участвовать  в котором ты по каким-то  причинам  не
можешь - лишь таращишь глаза в праздном любопытстве.
     ...Байдарки собираются вместе.  Мы  поглядываем  на  реку.  Лед прошел.
Опять был не решительный ледоход, а просто вскрылся кусок реки.
     Выше  порога - чистая  вода. На пороге  видны узкие свободные ото  льда
проходы.  Ниже тоже  чистая вода. И  только далеко,  ниже  по течению, видна
белая полоса.  Там лед остановился, натолкнувшись на другое крепкое поле или
на отмель.
     Порог вполне проходим,  это хорошо видно с  острова.  Немного неприятно
лезть в нагромождение льдин, но ничего не поделаешь. Мы плывем к порогу.
     - Левее!  -  кричу я, едва мы  входим в слив, но, сообразив, что вторая
байдарка  в гуле  воды меня не  слышит,  я  поднимаю весло и машу  им влево.
Левее- потому что  поток бьет в завал льда на  правом берегу  и надо от него
подальше.
     Проносятся мимо  стоящие торчком льдины.  Свежие,  только что пришедшие
сверху подмяли лежавшие  раньше и  уже изъеденные солнцем. Льдины  искрятся,
играют  бликами  и  угрожающе  неподвижны.  Мы  машем  веслами и,  выписывая
повороты  в  извилистом потоке, выкатываемся на тихую воду.  Позади  нас над
льдинами тоже сверкают весла.
     Через проталину на  левом  берегу прокатывается белый комок, скрывается
на снегу и снова  выскакивает  на  проталину. Заяц.  Не  оборачиваясь  и  не
замечая нас, он спешит куда-то по своим делам.
     Слышен свист  крыльев.  Рядом  с байдаркой плюхается на воду стая уток.
Северные,  черные  с белыми  ошейниками. Они  опасливо поглядывают  на  нас,
покрякивают и не спеша отплывают в сторону.
     Из-за льдин  выскакивает  вторая байдарка.,  Борис  и  Вилен  перестают
грести. Борис вытаскивает камеру, снимает нас и уток рядом.  Потом мы  опять
беремся за весла и плывем по  чистой воде туда, где видно следующее  ледовое
ноле. Перед ним мы будем ночевать. Хватит на сегодня - за день мы проплыли и
протащились по льду и снегу километров пятнадцать.  Немного, конечно,  но по
сравнению  со вчерадиним днем, и тем  более  с  пятью  предыдущими, это  уже
кое-что.
     - Боря, подержи-ка  - говорит  Петр.- Вот  здесь,  за лыжу...  А я пока
натяну веревку.
     Петр сидит на сухой прошлогодней траве рядом с перевернутой байдаркой и
что-то мастерит из лыж и веревок. И руководит, стараясь привлечь и остальных
к своему  занятию. Всегда  так: когда что-нибудь  начинаешь  делать, хочется
втянуть в это дело и других.
     Петр  увлечен  работой  и  весь  как-то  приободрился. И лицо его,  еще
недавно  выглядевшее  утомленным, засияло,  посвежело.  И  задиристо  торчит
клинышек его монгольской бородки.
     - Тяни! - покрикивает Петр.- Тяни  веревку сильнее!  Вилен...  Слава...
Подержите лыжи с другой стороны. И у кормы тоже.
     - Ничего  у тебя не  выйдет - говорит Борис, помогая Петру.- Развалится
все это устройство, едва стукнется о льдину.
     - Выйдет. Еще как выйдет. Держи.
     Петр  задумал соорудить  подстил под байдарку. Из восьми лыж - наших  с
ним четырех и  четырех  от нарт. Шесть лыж  с обрубленными носками  будут  в
середине, одна, загнутая -  -с носа  и одна -  на корме. Идея простая: лыжи,
прижатые веревкой снизу к оболочке байдарки, должны защитить ее от ударов  о
камни и льдины. На таком подстиле без всяких  нарт можно будет перетаскивать
байдарку по льдинам, по снегу. Быстро, никакой возни с нартами, устойчиво.
     По  замыслу должна  получиться байдарка-вездеход,  но пока  неизвестно,
получится ли и не сорвет ли с нее этот подстил первым же хорошим ударом.
     Петр  убежден, что  подстил  будет работать. Разве можно, сомневаясь, с
таким  азартом  загибать на  камнях гвозди, чтобы сделать из  них  петли для
закрепления веревок?  Разве можно,  сомневаясь, сидеть  у байдарки три часа,
забыв про ужин? И это после трудного дня!
     Петр просто  великолепен  в  своем конструкторском  порыве. И  пусть не
сразу у него выходит все так, как задумано. Главное, что он творит, трудится
и верит, что это необходимо.
     Главное - верить.
     - Хороши были олени - говорит Борис.
     Костер у нас под высокой елью, на сухой хвое. Чтобы она не загорелась и
не подпалила корни ели, Петр принес в большой кастрюле воды и выливает ее из
кружки кольцом вокруг костра. Вилен вырезает ложку.
     - Домашние олени-то - отвечает Вилен.- Поэтому и подпустили так близко.
     - Дикие,  -  не соглашается Борис -  У домашних должна  быть веревка на
шее. А у этих ты видел?
     - Домашние.  Просто  давно отбились  от  стада,  и  веревки  истлели  и
оборвались о сучья.
     - Это другое дело - давно  отбились. Значит, не домашние, а  одичавшие.
Такие олени называются... Забыл как. В общем стрелять их не только можно, но
даже нужно. Чтобы не выманивали и не уводили из стада в тундру действительно
домашних.
     - Куда тебе - стрелять их - говорит Вилен.- Мяса мало, что ли?
     Он кивает  на нижнюю сухую  ветку ели,  на  которой висят  пять уток  и
глухарь.
     - Мясо-то  есть - говорит Борис и замолкает, не зная, что сказать,  чем
оправдать даже не осуществленную, а воображаемую охоту на одичавших оленей.
     У костра в большой  жестяной  коробке,  в медицинской  аптечке,  роется
Петр.  Оборудование  байдарки  подстилом  он  закончил  -  на  берегу  лежит
перевернутая черная туша с лыжами на брюхе. Туша эта готова к испытаниям. Но
пока  Петр намерен заняться  врачеванием. А  необходимость  в  этом  есть. У
Вилена белым налетом  покрыты  щеки, лоб, нос. На  губах  огромные  волдыри.
Опухли уши. Все от солнца.
     Носы у нас у всех обгорели, но этого  хоть не чувствуешь, а вот руки...
От  ветра,  от  воды,  от холода  и  солнца  кожа на  пальцах  и на  ладонях
потрескалась.  Руки  болят.  Еще  не притерпелись, еще линяют,  как  говорит
Вилен, с городских на таежные.
     Петр достает из жестяной коробки какую-то мазь и аккуратно выструганной
палочкой ровно размазывает ее  Вилену по щекам и по  носу. Затем он всем нам
этой мазью покрывает трещины на руках и перевязывает их бинтами.
     Петр много что умеет и любит делать, но врачевание, безусловно, одно из
главных его умений.  Еще на пути к Уралу он  вылечил двух встретившихся  нам
больных. Одного простудившегося в поезде, а  другого -  с нарывом на  руке -
уже в Елецком, в зале ожидания. Особенно Петр любит хирургию. Вскрыть нарыв,
промыть глубокую ссадину, вытащить занозу из-под гноящегося ногтя - для него
обычное дело. Очевидно, это осталось с войны, когда, не дожидаясь санитаров,
приходилось помогать товарищам.
     Я  смотрю, как  заботливо  Петр лечит Бориса,  как  Борис  мирно  с ним
беседует, и просто не могу представить, что три дня назад..,
     С утра  на закраинах -  тонкий  ледок. И  сосульки  на притулившихся  у
берега льдинах. Значит, ночью и даже с вечера, когда еще светило солнце, был
мороз. Мы его проспали, не заметили.
     Ледок,  как  ножом,  режется  лыжным  форштевнем  нашей   оборудованной
подстилом байдарки. Когда разгоняешься  в потоке, где есть течение и где лед
ночью  не нарос, и вылетаешь на замерзшую  закраину,  раздается такой  звук,
словно рвется длинный кусок  брезента. И мы невольно смотрим на дно байдарки
-  не  появится ли  вода, и,  лишь  привыкнув к треску  вспарываемого ледка,
плывем, не обращая на него внимания.
     Все-таки это вещь - подстил, который соорудил  Петр. Мы не знаем теперь
забот, когда надо преодолевать  ледовое  поле. Мы выбираем  место,  где  оно
вровень с водой, разгоняемся на веслах и с ходу залетаем на льдину, подминая
под  себя ее  тонкую  кромку.  Если  сильно  разогнаться  и  льдина  попадет
скользкая,  залитая водой, можно  выскочить на  нее  полностью,  так что  за
кормой байдарки  до воды остается еще метра два. Тогда мы вылезаем  с Петром
на  крепкий  лед  и  тянем по  нему  байдарку без всяких нарт  до следующего
разводья.
     Борис и Вилен плывут по-прежнему, с  нартами  на корме, и перетаскивают
байдарку через лед на нартах. Времени  и сил это требует больше, и они часто
отстают.  Тогда мы останавливаемся и отправляемся назад,  помогать Борису  и
Вилену.
     Борис покорно предоставляет  нам  места  у фальшбортов, и мы  вчетвером
выдергиваем  байдарку из воды и  ставим  на нарты. Борис давно признал,  что
напрасно он тогда посмеялся над Петром: подстил  штука стоящая.  Но  сам  на
свою байдарку подстила делать не хочет. Говорит, что лед скоро кончится.
     Нам с  Петром что-то не верится. Мы же видели с холма белую ленту реки.
Она  шла далеко вниз. Не может река очиститься так быстро. Но мы не спорим -
пробираемся по закраинам,  залетаем с разгона на ледовые  поля,  тащимся  по
льдинам. Поплывем - увидим.
     И  вдруг впереди вода. Большая вода, на пятьсот  метров,  на  километр.
Такого  еще не было. Неужели здесь и всюду ниже лед уже сошел? Остались лишь
льдины на берегах? Но почему тогда течение  такое медленное? Где-то недалеко
отсюда в Танью впадает тундровая  река Сезымъеган - может быть, в  ней много
воды и это подпор от нее?
     Мы плывем по  чистой воде. Вдали поперек реки  появляется белая полоса.
Мы  подплываем  ближе  и видим  скопление  льдин,  за  которым  река  словно
исчезает.  Нет, она есть,  но вода там ниже  метра на два или на  три и едва
сочится по камням.
     Это  плотина. Ледовая плотина. Мы быстро плывем к берегу. Я посматриваю
искоса  на  плотину  и  представляю,  как  все  будет,  если  плотина  вдруг
прорвется,  как начнут  там громоздиться друг на друга льды, и молоть нас, и
корежить...
     Наконец мы причаливаем  к  льдинам  у  берега  и  облегченно  вздыхаем.
Пронесло.
     Но  еще  не совсем пронесло.  Надо  еще  перелезть  через льды  на краю
плотины.  И уйти от плотины  на достаточное расстояние - если она прорвется,
пока мы рядом с ней внизу, будет не легче.
     Лед под ногами хрустел и расползался, и ноги проваливались в него,  как
в  жидкую  грязь,  по щиколотку. Лед  стеклянно звенел, и  отдельные льдинки
выскакивали наружу и переливались на солнце.  Весь верхний слой льда состоял
из острых сосулек  толщиной в палец, плотно подогнанных друг к другу, словно
воткнутых в  настоящий крепкий лед. А  крепкий  лед был  внизу, под ледяными
иглами, поэтому  мы и не  проваливались глубоко. У краев ледяные иглы в воде
не видны совсем, и льдина легко пробивается веслом.
     Ледяные  иглы  - это проделки  весны.  Она  способна и не на такое.  На
перекате, ниже  ледяной  плотины, мы видели  кусок льда,  похожий на коралл.
Обломок  льдины, изглоданный  потоком, выбросило  течением  на отмель и  там
перевернуло, явив  свету творение весны. И  еще подправило солнцем, ветром и
придало ему вид произведения абстрактного искусства.
     Весна, всюду властвует весна. На берегах - цветы, залитые водой. Желтые
шарики  сережек, рассыпанные по затопленным кустам. Птичий гомон  в протоках
за прибрежными деревьями.  Плавные и  высокие круги орланов  белохвостов над
огромными,  как копны  сена,  гнездами, насаженными на сухие  верхние  сучья
самых больших лиственниц.
     Мы ушли уже далеко от гор, и с обоих берегов Танью за узкой, как забор,
полосой леса проглядывалась темная низина.
     Снег по берегам уже кончается. Скоро ли кончится лед на реке?
     - Ну? - торжествуя, сказал Борис.- Что я говорил?!
     Мы только что перебрались через ледовое поле и вышли к
     чистой воде чуть выше Сезымъегана. На последнем  участке  было особенно
трудно - льдины забили всю реку, но сами они были небольшие и тонули, стоило
только  надавить  близко к краю. Пока мы  через них  перелезли  и перетащили
байдарки, отмотали все плечи.  А под  Виленом, самым худым и легким из  нас,
опять обвалился край льдины: это, если считать все ледовые купания по пояс и
выше, было у него четвертое.
     И  вот мы  дошли  до Сезымъегана,  и  льда  на Танью  уже нет.  Лед как
отрезало.  Мы  даже  доплыли  до крутого поворота  и заглянули  за него. Там
далеко тянулся прямой участок реки, и льда на нем не было.
     - Надо же - задумчиво сказал  Петр.- А ведь видели мы лед  с вершины...
Наверное, сорвало водой, которая подвалила из тундры по Сезымъегану.
     На берегу, куда мы пристали, валялись остатки дощатого ящика и разбитая
бочка без  дна. Первые человеческие  метки на нашем  пути.  До  этого нам не
попадалось на глаза ничего, что выдавало бы хоть давнее присутствие человека
в этих краях. Ни зарубок, ни старых пней. А тут эти знаки - ящик и бочка - и
чистая вода на Танью, и я вдруг  почувствовал, что наша ледовая страда скоро
должна кончиться. Может быть, она  уже кончилась  и через  три-четыре дня мы
выйдем в жилые места.
     На снегу на  другом  берегу  реки  виднелись следы полозьев.  Это нарты
оленеводов. Они  проезжали  здесь  неделю назад,  не  больше, раз еще  видны
следы. В той стороне, куда шли следы, залаяла собака. Мы прислушались. Тихо.
     - Что мы стоим? - спросил вдруг Вилен; мы повернулись к нему и увидели,
что он мокрый  и посиневший от холода.- Надо  варить ужин и быстрее ложиться
спать, чтобы раньше отправиться дальше вниз. Надо  плыть, пока  чистая вода.
Кто может поручиться, что сверху не подойдет лед и не забьет реку? Что мы  -
по льдинам не наползались?..
     Словно подстегнутые, мы  бросились  в  лес за кольями  для  палаток, за
дровами, стали рубить остатки бочки и разводить костер.
     Когда ложились,  я заметил,  что неба над  головой  нет. Ни облаков, ни
синевы. Все серое, затянутое не то туманом, не  то  низкими тучами. Мы взяли
спальные мешки и затащили их в палатку,
     ...Проснулись мы  от  солнца.  Оно  нагрело крышу  палатки  и  торцовую
стенку, и стало душно. Было  семь утра. Река по-прежнему поглядывала  на нас
чистой  водой.  Мы  согрели чай,  стоя  перекусили и  бросились  сворачивать
лагерь.
     -  Не думал раньше,  что байдарка такая быстроходная  посудина - сказал
Петр, когда мы проплыли километра три.-  Видишь наклонное дерево справа?  Мы
дойдем до  него  минут за двадцать.  Замечай... А четыре дня  назад на такое
расстояние мы тратили несколько часов!
     Борис и Вилен плыли рядом.
     - Вот бы все время была чистая вода - сказал Борис.- Без ледовых полей,
без заторов... Сейчас бы уже сидели в поезде и пили пиво.
     Вилен промолчал.
     -  Представляете -  продолжал  Борис, -  приезжаем в Москву,  а  там  в
разгаре международный кинофестиваль.  И  вот  ты  идешь на вечерний  сеанс с
подругой под руку, в белой рубашке,  и  от костюма твоего не тянет за версту
ни рыбой, ни дымом...
     -  Всему  свое время  -  рассудительно заметил Петр.- Цивилизация - это
хорошо. Но чтобы ею так дорожить и  так к ней стремиться, надо хоть на время
от нее отказаться.
     Мы поравнялись с деревом, которое заметил Петр. Он  посмотрел на часы и
сказал,  что прошло двадцать две  минуты. Мы опять наметили впереди дерево и
снова  стали  считать  до  него  время, И  так  плыли,  от дерева к  дереву,
километров пятнадцать.
     Потом  нам  эта  игра  стала надоедать.  Надоела и  сама река - чистая,
спокойная, какая-то пустая. Я не видел Петра, он  сидел у меня за спиной, но
по тому,  как временами байдарка шла заметно медленнее, я понял, что он хоть
и опускает в воду весло,  но засыпает. Тогда  я с шумом молотил  по воде,  и
Петр  сразу принимался  грести сильнее. Я  не видел Петра  - может  быть, он
просто любовался природой или слушал птиц, но  зато я  видел плывущего рядом
Бориса. Он то и дело клевал носом.
     -  Сейчас бы встретить  порог -  сказал Вилен.- Или  небольшой  ледовый
заторчик. Чтобы поразмять плечи.
     Мы так  рвались к чистой воде, так проклинали  льды и заторы, а теперь,
всего через  три  часа  спокойного плавания, начинаем  с тоской  и  чувством
утраты  вспоминать   оставшиеся  позади  преграды...   Там  было   тяжело  и
рискованно,  но  там  мы боролись,  хитрили,  трудились...  Слишком  резким,
видимо, оказался  переход  от  насыщенной  событиями  схватки  со  льдами  к
покорной и тупой работе веслами.
     На пятом  часу безмятежного плавания за поворотом реки появилась  белая
бугристая полоса. Мы догнали ледоход.
     ...Было очень тихо. Лишь по капюшонам штормовок мелко постукивали капли
дождя.  Первого дождя  на нашем  пути. И в этой  тишине густо расползался по
реке и по ее пустынным берегам скрежет трущихся друг о друга льдин. Лед шел.
Лед полз.
     Прижимаясь  одна  к  другой, перемешиваясь, льдины занимали всю реку  и
медленно,  еще  медленнее,  чем  течение,   продвигались  вниз.  Перед  этим
движущимся ледовым полем бессильны  были  и  нарты, и  наш подстил из лыж. И
когда Вилен  предложил обогнать  ледоход по берегу,  с  байдарками и со всем
грузом, это было воспринято овальными как грустная шутка.
     Река хрустела. От  нас  не  требовалось много сообразительности,  чтобы
принять единственно верное  решение - вытащиться на берег, поставить палатку
и лечь  спать.  В  расчете  на то,  что  лед пока  будет двигаться, а река -
очищаться.
     - Давай на льдину! Быстро! Весло поперек - и прыгай!
     Это Борис Вилену. Байдарка их врезалась в гущу льдин.
     Справа,  ближе к  берегу,  открылась полоса чистой  воды. По  ней можно
проплыть  метров триста. Скорее  туда. Петр мне тоже что-то  кричит. Мы лихо
перелезаем  с байдаркой через  льдину.  Азарт  наш  подкреплен уверенностью:
полдня  мы  возимся в  реке среди льдов, но  никто не  промочил  даже ног. И
разносится над рекой:
     - К той льдине, к той!
     - Взялись за борта. И-и-и раз!
     - В байдарку! Прыгай скорей!
     - И-и-и раз!
     Отправляясь  в  поход, мы  намечали на хвосте зимы вылезти  на  Урал. А
вышло так, что зиме на хвост мы наступили только в низовьях Танью. И поехали
на нем от Урала.
     Именно поехали - догнав утром километрах в  пяти от ночевки ледоход, мы
втащили  байдарки  на  льдины  и  доверились  их  лоцманскому  искусству.  И
убедились  вскоре, что верхом на льдинах плыть лучше. Не сидишь, скрючившись
между фальшбортами,  а  разгуливаешь себе на свободе и с более высокой точки
выглядываешь, что впереди. Большие льдины идут  быстрее, чем вся масса льда.
Они врезаются в ледоход,  расталкивая мелочь  могучими  плечами.  За полчаса
езды  на льдинах  мы вклинились в ледоход  метров  на  двести, а потом Танью
вдруг расширилась, льдины стали расползаться, появились разводья. Мы скинули
байдарки в реку - и началось...
     Мы выискивали впереди щель чистой воды и стремились к  ней, расталкивая
веслами льдины. Мы находили проточки,  идущие за кустами и не забитые льдом.
Натыкаясь  на пробки ползущего  льда, мы  обносили байдарки по берегу, чтобы
проскочить, пока не образовался затор там, где его не обойти.
     И опять размышляли над относительностью всех благ и потерь. Ведь совсем
недавно, едва попав  на свободную ото льда  реку, мы стали скучать,  жаждать
борьбы и действий, а  теперь стараемся  избавиться  от  льдин  и ищем чистую
воду.  Такова уж натура  всякого любителя  трудных  странствий. Исхлестанный
непогодой,  он бредит теплом  спального  мешка, но, едва  отогреется,  снова
рвется в метель и ветер. В глуши  считает дни и часы до  возвращения в уют и
людность больших городов, чтобы, попав в них, мечтать о новых дорогах.
     Все, как в этих строках:
     Запутав след в тайге суровой,
     Имея по два сухаря,
     Даем, измученные, слово
     Остепениться с января.
     Но, прожив дома год, неловко
     Мы чертим карты от руки,
     Латаем старые штормовки,
     Кладем консервы в рюкзаки.
     И, грусть мешая с наслажденьем
     (Себя никто не разберет),
     Вдали от дома дни рожденья
     Подряд справляем третий год.
     Все как в строках  Юрия Чаповского,  московского инженера,  скромного и
надежного парня. Юрий так и не остепенился "с января".  В марте 1967 года он
погиб в снежной лавине на Саянах.
     Мы  помним  и всегда будем  помнить,  что  произошло  с Чаповским. И  с
другими, кто  так  же неожиданно  и  трагично  закончил свою земную тропу. И
память эта будет требовать от нас большей осмотрительности в пути и большего
походного  искусства,  но  вряд  ли  и она  заставит нас  остепениться.  Это
неизлечимо.
     - Избы! - кричит Борис.
     Мы  только что выплыли из-за  поворота.  На правом  берегу,  освещенные
солнцем, на  фоне тайги четко выделяются три дома. До них километра  два, но
все  эти  два  километра  забиты  мелким льдом,  а  берега  поросли кустами.
Берегами не проберешься.
     Мы знали, что в нескольких километрах выше озера  Варчато есть рыбацкий
поселок. Мы давно уже встречаем приметы близости жилья - рогульки от костра,
следы топора на деревьях, остатки небольших северных стогов. И вот  дома. Но
до них два километра колотого льда. Неужели нам так и придется ночевать,  не
дотянув до  этих  милых, освещенных солнцем  избушек?  Или, бросив байдарки,
идти к ним пешком по берегу?
     Не  спуская  глаз с  цели, мы  штурмовали ледовое поле. Месили  веслами
острые  ледяные иглы,  прорываясь  через их скоп-пения,  отталкивали  ногами
льдины, мешавшие плыть по узкой закраине, но дома почти не приближались.
     Мы останавливались и отдыхали, надеясь, что за то время, пока мы стоим,
льдины раздвинутся и образуется щель.
     - Что-то  не видно людей...- гадал Борис.-  На охоте,  наверное. Или на
рыбалке.
     - Посидим хоть в избе, - мечтал Петр. - В бане помоемся...
     И мы снова шли на приступ ледового поля и опять едва ползли по нему.

     <i>Отступление краеведческое</i>

     За Полярным Уралом в верховьях Танью, Войкара и Сыни и дальше на восток
- Шурышкарский  район. Возле  хребта он безлюден. Лишь  ранней  весной можно
встретить  тут  кочевья  оленеводов, перегоняющих стада  в Боль-шеземельскую
тундру, и в начале зимы, когда они возвращаются обратно.  Но ближе к Оби уже
встречаются отдельные домики и поселки.
     Живут в них рыбаки.
     Разговоры на рыболовную  и водную темы  в летнее время самые ходовые  в
Шурышкарском районе. И если бы патриоты этих мест вдруг решили создать свой,
шурышкарский, герб, то на нем они  обязательно  изобразили бы лодку  и сеть.
Нашелся  бы,  наверное, уголок и для оленьих рогов, но это уж так,  попутно,
чтобы подчеркнуть принадлежность района к Северу. Главное же - это лодка.
     Несколько лет  назад довелось мне  постранствовать  по водным просторам
Шурышкарского района,  по станам  рыбаков, разбросанным  среди  бесчисленных
протоков  Оби,  по Сыне и Куновату. Конечно,  за  месяц многого  не увидишь,
разве лишь отдельные детали  и  черточки, но и они  в какой-то мере отражают
особенность края, его сущность.
     Нижняя Обь не похожа на другие места, облик ее очень своеобразен.
     На Обском  Севере нередко  встречаются приметы современности:  есть там
радиомачты  и  оборудованные больницы, оснащенные  холодильными  установками
рыболовецкие суда и зверофермы, пионерские лагеря, гидросамолеты и оранжереи
с  помидорами. Все это  есть,  но к проникающей  способности нового  мы  уже
привыкли, и  глаз поэтому невольно останавливается  на  таких  деталях быта,
которые пришли в наши  дни из тьмы веков и тем не менее неплохо  уживаются с
современностью.
     Коренные  жители  Шурышкарского  района -  ханты. Лесные люди  (так  их
называли  раньше) - прекрасные охотники.  Но это  зимой.  Летом ханты  ловят
рыбу. На лодках.
     Обские просторы бороздят сотни моторных  судов и суденышек, но все  они
лишь около рыбы, лишь  обслуживают  промыслы,  а рыбачат тут  в основном  на
простых  лодках.  Только  при  лове плавными  сетями на  лодке  стоит мотор,
помогающий  заплывать против течения  по "песку" (так на  Оби называют места
лова).  В остальном же лодки  такие, какими они  были  и сто,  и  триста лет
назад.  Рыбацкую  рабочую  лодку  в этом смысле можно, наверное, сравнить  с
обыкновенной ложкой, которая до  сих пор и почти в неизменном виде  остается
основным "орудием труда" за столом.
     На Оби  несколько типов лодок. Самая маленькая - калданка. Она делается
без единого гвоздя -  из трех выгнутых по-особому досок, сшитых между  собой
кедровыми корнями. Щели замазываются смолой. Калданка очень верткая лодочка,
но зато легкая и  ходкая. Рыбаки-ханты управляют  калданкой  с артистической
непринужденностью,  орудуя  лишь  одним кормовым  веслом.  На  калданках они
пересекают широкие  плесы в  такую волну,  когда  не  рискуют  выходить даже
катера.
     Следующая по размерам лодка - городов ушка. Она рассчитана на несколько
человек и используется для перевозки небольшого груза.
     Потом - бударка, основная промысловая лодка для лова плавом, при помощи
длинной сети, плывущей по течению.
     Наконец, неводник - большая  лодка, предназначенная для перевозки груза
в  несколько  тонн:  рыбы,  сетей,  соли и  всего  рыбацкого  имущества  при
переездах с песка на песок.
     Особое слово о веслах.
     На  калданках  весла  с длинной  стреловидной лопастью. На городовушках
лопасть весла как секира либо прямоугольная. Каждому веслу - своя роль, своя
лодка. Гребут ими тоже  по-разному.  При работе с сетями калданкой управляют
одним  кормовым  веслом.  Если  надо  быстро проплыть небольшое  расстояние,
пользуются уключинами и гребут,  как  на  обычной  так  называемой распашной
лодке  - рывками, сразу  двумя  веслами.  А  когда требуется  плыть далеко и
долго,  например  целый  день,   сидят  в  середине  калданки  и,  монотонно
поскрипывая уключинами, загребают  то одним,  то другим веслом. Конечно, это
не зря  -  гребут  по очереди  каждым веслом: попеременность работы утомляет
меньше,  потому  что  она  естественна.  Как  ходьба.  Как  бег.  Как  самый
распространенный способ ходьбы на лыжах.  (Видимо, то же стремление добиться
экономии энергии  лежит  в основе конструкции  весел  гренландского  каяка и
современной байдарки.)
     Большие мастера деревянных  ремесел,  ханты  делают  себе  из  местного
материала и временные дома - берестяные чумы.
     Самобытные жилища эти, несмотря на то что появились они  еще в глубокой
древности,  до  сих  пор  в  лесных  районах  Севера  успешно конкурируют  с
палатками.
     Чумы удобны и вместительны.  В них прямо на земле  горит костер,  и дым
отпугивает комаров и  мошек, но сам, не мешая обитателям чума, выходит через
отверстие  вверху.  Главное  же достоинство  чумов  то, что  они  сделаны из
дешевого,  прочного,  всегда  имеющегося  под  рукой  материала  и  являются
разборными. Последнее их качество особенно ценно для часто кочующих рыбаков.
     Собираются чумы из  отдельных полос - нюков, которые  изготовляются  из
кусков  бересты, проваренных в кипятке  с золой и жиром и сшитых в несколько
слоев. При перевозке на лодках нюки складываются в трубы.
     В берестяных чумах рыбаки-ханты и  их семьи живут лишь летом, на местах
лова, а  в  остальное время -  в постоянных  поселках, в обычных бревенчатых
домах.  Поселки эти расположены  на высоких горных  берегах Оби и  среди  ее
проток  на  возвышенных  островах -  пугорах.  Названия хантыйских  поселков
звучные, оканчиваются они, как правило, словом "горт", что значит "селение":
Шижимгорт, Карвожгорт, Анжигорт.
     Берестяные  поселения часто  располагаются по соседству с основными,  и
тогда они выглядят как дачные поселки.
     ...В  поселке Летние Лопхари в устье Куновата  берестяных чумов  больше
десятка. Как белые палатки в спортивном лагере, стоят они  в ряд  вдоль реки
вблизи запора -  загородки  из  кольев поперек  Куновата  (возле специальных
отверстий в запоре в воде растянуты ставные невода). У чумов на жердях висит
вяленая рыба - шомух. Хлопотливо снуют женщины  в ярких, цветастых платьях и
с травяными косами, искусно вплетенными в черные  волосы. На вешалах сушатся
сети.  У сетей рядом с отцами возятся ребятишки. Едва научившись ходить, они
уже  бродят  по  берегу с  короткими удилищами,  таская прожорливых  щурят -
щурогаев, как говорят на Оби,
     Уж  эти  щурогаи... В  низовье  Оби  еще  много, очень  много настоящей
хорошей рыбы - осетра,  муксуна, нельмы,  сырка. Но,  говоря об обской рыбе,
нельзя  не упомянуть и  это бесчисленное потомство щуки.  В июле,  достигнув
размера в  ладонь,  щурогаи несметными  стаями  идут  вдоль  берегов  обских
проток.  Плотным  строем,  как  саранча.  В это  время на всех пристанях, на
каждом  дебаркадере  можно  увидеть  ватаги  ребятишек  и ожидающих пароходы
командированных с  удочками  в  руках.  На  крючке  может  быть что угодно -
червяк,  кишки  того  же  щурогая,  тряпочка,  окурок. Ребятишки надергивают
щурогаев за  час по сотне, по две  и,  груженные  тяжелыми  связками,  бегут
домой, чтобы тотчас же вернуться и продолжать свою лихую ловлю.
     Щурогаи  на  Оби  не  только  забава   детей  и   командированных,  ими
интересуются и настоящие  рыбаки. Причина  этого интереса такова. Для охраны
рыбных  запасов на Оби после короткой  ранне-летней путины (вонзя, как здесь
говорят)  вводится запрет  на  вылов осетровых  и  лососевых.  Рыбаки  тогда
переключаются  на лов "черной"  рыбы  -  окуня,  налима,  чебака,  щуки.  На
рыбозаводах, на плашкоутах все емкости, приспособленные для хранения рыбы, в
это  время  бывают переполнены,  и, чтобы не сокращать  добычу, нашли выход.
Стали  частыми неводами ловить  щурогая и партиями в  несколько тонн  каждая
выпускать живьем в естественные  садки, очищенные от  коряг  сора (озерца на
островах). Там щурята, питаясь друг другом и оставшимися в водоеме мальками,
уменьшаются числом, но растут,  прибавляя  в весе, и превращаются в товарных
щук.  А  в  начале  зимы по  первому крепкому льду "щукохранилища" подчистую
облавливаются,  и мороженая рыба,  не требующая  хлопот по сохранению, лежит
прямо на воздухе, пока не перевезут ее на рыбозавод.
     На нижнюю Обь в последние годы приехало  много рыбаков из тех мест, где
рыбы заметно  поубавилось - с Волги, с Камы,  с  Азовского  моря, с  Каспия.
Говорят,  что привлекает  их на  Север большой  заработок.  Да,  платят  тут
неплохо, но дело  в  основном не  в этом. Дело в том, что рыбак хочет ловить
рыбу. Не елозить  сетями по пустому  водоему,  изредка  вытаскивая пропахших
керосином сазанов или лещей, а ловить настоящую, большую, вкусную рыбу. И на
Оби ее ловят.
     Условия для рыбацкого труда тут суровые:  холода, туманы, дожди, ветры.
Может случиться и  так,  что за все лето ни  разу  и не  пройдешься  в одной
рубашке. Но люди живут, работают, радуются.
     В странствиях по протокам Оби мне приходилось встречать  много рыбаков,
простых в  обращении,  приветливых,  смелых.  Но особенно  запомнился  рыбак
Кушеватского рыбозавода Иван Николаевич Шерстобитов. Человек тяжелой судьбы,
победивший свое горе.
     В молодые годы, еще перед  войной,  Шерстобитов попал в  пургу и крепко
обморозился. Требовалась срочная медицинская помощь - рыбака необходимо было
перевезти в Салехард.  Но та же пурга не пустила самолет;  когда же  он смог
прилететь, началась гангрена.
     Из  больницы Шерстобитов возвратился без обеих ног по колено, без кисти
на левой руке, без  пальцев  на правой.  Но из  больницы вышел не инвалид, а
человек.
     Первое  время  было очень трудным, но вот наступил  срок, и Шерстобитов
появился на работе. На своей работе, к которой привык до несчастья и которую
хорошо знал. Он  сел в лодку  и стал  рыбачить.  Люди  вначале  смотрели  на
Шерстобитова  с  жалостью, но он заставил  их удивляться: он  стал одним  из
лучших рыбаков района. А несколько сезонов был самым лучшим. И без скидки на
увечье, просто первым по количеству выловленной рыбы.
     Я  видел  Шерстобитова на  рыбной  ловле.  Ловит  он  плавом,  то  есть
заплывает  на  лодке  на  середину  протоки, выбрасывает  поплавок  и затем,
удаляясь  от  него  поперек  реки,  спускает  в  воду   длинную,  метров  на
полтораста, сеть. И еще один поплавок. И  так  они плывут рядом по течению -
сеть на поплавках и Шерстобитов в лодке. Потом он быстро и проворно выбирает
сеть в лодку, и бьются в ней тяжелые осетры и нельмы.
     В  Горках, где  живет Шерстобитов, рассказывают,  что  зимой он тоже не
сидит без дела,  а ремонтирует сети на рыбозаводе или работает  плотником на
строительстве. Например, кроет крыши...
     Лицо у  Шерстобитова  задумчивое и  немного  суровое,  но просветленное
внутренней силой...

     <i>Озеро Варчато</i>

     - Значит, путешествуете? - Богатырев
     прикуривает,  затягивается  и,   вытянув  вперед  нижнюю  губу,  тонкой
струйкой  пускает  дым к потолку.-  Так, так... Хорошее дело. Видел я вашего
брата здесь немало. Но только летом или осенью. А чтобы так рано, при снеге,
не было еще этого...
     - Давно, Иван Михалыч, живешь тут?
     - Нет, не  было - продолжает рыбак.- А летось четверо у меня тут  жили.
Тоже из Москвы. Баню я еще им топил. Да вот они...
     Иван  Михайлович  открывает темно-красный  чемодан  из  фанеры, который
лежит рядом на лавке, и вынимает оттуда фотографию.
     - Не узнаете? Ваши, Земляки.
     Надо же  - в Москве семь миллионов земляков, а мы узнаем. На фотографии
мой  давнишний  товарищ, спутник по дальним  походам - Терехов.  И Шаститко.
Узнаем. Наши.
     - Ну что я говорил? Земляки.  Когда  расставались, этот вот, с бородой,
сказал:  "Спасибо,  Михалыч,  не  забудем.  Фото  пришлем".  И  вот  смотри,
прислали. С осени еще.
     - Так давно ты здесь, Иван Михалыч? На озере-то?
     - Давно. Годков этак пять. А может, шесть. Как постоянный лов открыли.
     Иван Михайлович  косится на флягу. Сквозь желтоватый полиэтилен кое-что
еще просвечивает.
     В низкой  избе  тепло,  дымно  от  папирос,  пахнет  оленьими  шкурами,
трудовым человеком и щами. Стены черные, хоть и есть труба у большой печки с
вмазанной  в нее плитой. На стенах, вблизи плиты  прикреплены,  как карманы,
куски  рыболовной сети, а  в них набросаны недоеденные  ломти хлеба: сушатся
сухари  на черный  день, если он вдруг случится. Все-таки тайга, безлюдье. Б
таких же сетках на стене напротив плиты по-холостяцки, без разбору, навалено
всякое необходимое  имущество - патронташ, резиновые сапоги,  пачки папирос,
чучела  уток. На высоком фанерном ящике в  углу избы,  как икона, старенький
ламповый приемник  с  батарейным  питанием.  Он мурлыкает  что-то нежное. Не
лесное.
     Сидим,  курим  все,  даже  те,  кто  обычно не курит. Стянув  куртки  и
свитеры, блаженствуем. Хорошо, что дошли до этой избы.
     Те  домики, к  которым  мы  пробивались  сквозь кашу  из  ледовых  игл,
оказались нежилыми. Брошенный дом  в тайге  - это еще хуже, чем сама  тайга.
Пусто,  тоскливо. Решили  пробиваться  дальше. Туда, где возле самого  озера
Врчато  на карте отмечены избы.  Там  должны  быть люди. Но дальше  по Танью
совсем нельзя было двигаться - мелкий лед забил всю реку, а берега крутые, в
буреломе  и  кустах.  Забрались  тогда на  геодезическую  вышку, что  стояла
недалеко от нежилых домов,  и оттуда выбрали себе путь. Он оказался длинным,
но зато  свободным  ото  льда,  в обход  Танью, по  кривым  и узким озеркам,
облепившим с севера Варчато. Выскочили  опять  к Танью  как раз там,  где на
берегу стояли  другие дома,  уже  жилые.  Хозяева были в  отлучке. Долго  не
раздумывая, мы расположились в избушке побольше и в ожидании хозяев на их же
печке и дровах стали готовить обед. Наверное, мы очень огрубели в глуши, раз
вошли  без спросу в чужое  жилище, но когда  мы представили себя  ожидающими
хозяев в холоде на пороге дома, то чуть не рассмеялись. А уж хозяева, застав
неожиданных  своих  гостей,  переминающихся в нерешительности  у  двери  без
запора, наверняка бы посчитали их большими чудаками. Это  ж  не подмосковная
дача с высоким крашеным забором, а дом в тайге...
     Пришел  один хозяин. Хозяин  озера  Варчато, как  он  нам представился.
Бригадир рыболовецкой бригады Иван  Михайлович Богатырев. Самой  бригады еще
нет,  не сезон, а он  живет  тут  один, поддерживает  в нормальном состоянии
базу, приводит в порядок снасти.
     Иван Михайлович еще крепкий, хоть и за пятьдесят ему, судя по выцветшим
синим глазам. Невысокий, с седыми прядями, с рябоватым лицом.
     В низкой избе тепло, дымно, уютно. Мы очень довольны, что встретились с
человеком. Да  и Иван Михайлович  рад встрече. Ему  ведь труднее,  чем  нам:
месяцами один, с  кем поговоришь... Разве  что с  собакой,  да и то надоест.
Правда, он привычный к  суровой  жизни, не  то  что мы, городские. Для  него
скитания в  тайге  - нормальная  вещь,  работа. А  для  нас - так... метания
беспокойного духа.
     - Это  вы правильно,  ребята, что двинули  на  Север, в тайгу,  что  не
побоялись -  угадывая наши мысли и тему частых споров у костра, говорит Иван
Михайлович.-  Надо  бродить по  свету, пока есть силы. Я вот в молодости всю
Обь обошел, в губе был, на Ямале. На Пуре.
     Он рассказывает нам о  Севере,  и мы вытягиваем босые ноги, и плывем, и
тонем  в табачном дыму, в тепле, в запахе булькающей на плите  ухи. Мы давно
уже не ели рыбы, еще с тех пор как провели четыре дня на лиственничном бугре
в ожидании воды.
     Иван  Михайлович рассказывает  о  своем житье-бытье на Варчато. Трудное
оно. Рыбы ловят много, но  не успевают ее вывозить. Весной еще хорошо, можно
сплавить баржу-другую по Войкару, а летом, когда спадет  вода, к озеру снизу
не  подберешься. Пороги. По суше и думать  нечего  -  болота кругом,  тайга,
обычной дороги нет. Один путь - воздух. Вот  и летает сюда  из Салехарда,  с
рыбокомбината, гидросамолет. Каждый день, а то и по два раза на дню.
     - Ну а как снабжение тут организовано? - задает деловой вопрос Вилен.
     - Летом какое снабжение? Скажу пилоту, он привезет что надо. Самолет-то
сюда пустой идет. Летом что, заботы нет.
     Зимой вот снабжение. У  меня,  правда, рация  есть.  Что  потребуется -
запрашиваю. Не сразу, конечно, но привозят. Через
     неделю,  через   две.  Только,   я   заметил,  шутники   они   там.  На
рыбокомбинате-то.  Закажешь  сахара -  привезут ящик мыла. Слышимость,  мол,
подвела. Папирос попросишь - соли доставят. А солью я сам  весь Салехард год
могу  кормить. Газеты надо  - будет гречка. Я теперь уж  приспособился. Надо
мне батарейки для приемника - прошу макароны. Летят. Везут. В крайнем случае
- вместо батареек доставят дроби и пороха. Тоже хорошо.
     Мы смотрим в маленькие окошки на реку. На Танью  все лед,  но теперь он
кажется  каким-то  очень  белым. Ослепительно белым.  Да, конечно, это снег.
Свежий  снег лег повсюду  уверенным  пушистым слоем. И вода в  закраинах  по
соседству с новорожденным снегом кажется черной  и густой, как нефть. А снег
все  идет. Крупные  мохнатые  снежинки  падают в  воду, но тонут не сразу, а
лежат еще несколько мгновений на поверхности, как пушинки тополя.
     А  снег  все  идет. Плыть  нам  дальше  или переждать?  Подождать, оно,
конечно, лучше.  Переспать в тепле, под  крышей. Куда  там  плыть -  нас так
разморило от ухи, от  спирта, от  чая, черного, как кофе.  Нет, сегодня лишь
подготовиться, а плыть уж утром.
     Утром Иван Михайлович вышел с нами на берег. Снегопад прекратился. Снег
лежал вокруг  тихий, смирный.  Солнце было в  облаках,  но после  черноты  и
сумрака избушки резало в глазах  от всеобщей белизны. От берегов и  покрытой
льдом  реки.  Иван  Михайлович   снял   меховую   шапку  и   примял  ладонью
растрепавшиеся седые волосы.
     -  Значит, так... Отсюда правым берегом.  До развилки.  А  там  средней
протокой. Только поправее жмитесь. В озеро выйдете и смотрите влево, на край
мыса. Ельник там высокий. На против мыса каменный пуп в озере. Остров такой.
На него и держите. Промоина в озерном льду  всегда идет мимо этого пупа. Там
и спрятаться можно, если зацепит ветер.
     Он посмотрел на небо, на темную полосу воды между берегом и льдом.
     - А ветер  будет.  На  самом  краю  зимы он всегда  тут  гоняется.  Как
загудит, значит, сразу ко льду поближе, где  волну не больно разматывает. Не
дай бог, занесет в середку промоины. Зальет или выкинет на лед возле берега.
     Ветер крепчал. Нужно бы подождать, но легко попасть в ловушку - ледовое
поле начинает потрескивать, а  по  закраине поплыли отколовшиеся где-то выше
по течению льдины.  В любую минуту лед может тронуться и забить все выходы к
чистой воде Варчато.
     -  Ну давай -  сказал Иван  Михайлович, когда мы  сели в байдарки.-  На
каменный пуп. И вдоль льда все время, ясно?
     Мы отплыли. Оглянувшись, увидели  домики, занесенные снегом,  две лодки
на берегу и возле них одинокую фигурку хозяина озера Варчато.
     -  Ничего  себе  ветерок -  говорит Борис,  наклоняется с края льдины к
байдарке  и  привязывает к ней покрепче мешок с кинокамерой.- В такой  ветер
только и плыть по озеру...
     Ветер  действительно  силен.  Он дует  со стороны  Урала,  оттуда,  где
серебрятся заледеневшие на солнце и ветру вершины. Ветер  срывает с крепкого
ледового поля снег и бросает  его пригоршнями  в воду. Рядом с льдиной  вода
гладкая, в десяти метрах уже рябь, потом мелкие волны, а там  вскипает озеро
белыми гребнями,  и  несутся они  через промоину  к  покрытому лесом низкому
берегу.
     Напротив леса вдали - сверкание.  Словно  там кто-то балуется зеркалом.
Это волны бьются в скопление льда у берегов, взлетают брызгами и  вспыхивают
на солнце.
     - Парус бы еще поставить в такой ветер, тогда уж точно кранты.
     - Что же теперь - возвращаться в избу к Михалычу?
     Борис пожимает плечами.
     - Нет, зачем же. Только среди  льдов с ветром шутки  плохи. Может быть,
просто переждать?
     Мы  вытаскиваем байдарки на крепкий лед и ходим вокруг них,  поглядывая
на озеро. Кажется, промоина, которой  мы двигались от устья Танью, упирается
в тупик.  Не  видно, где  она продолжается  - впереди всюду  лед.  Наверное,
ветром разрушило  часть основного  ледового  поля  и  забило  промоину. Зато
левее, прямо по ветру, виден чистый  проход, до самого  берега. И брызг  там
нет - наверное, волны гаснут в скоплениях льдин на отмелях. Если ветер еще с
полчаса не перестанет, надо идти к берегу. Там хоть  можно заночевать - есть
лес, крепкая  земля-Ветер не стихает. Мы сталкиваем байдарки в воду и плывем
к берегу.  Пройти бы метров семьсот. Последний отрезок промоины, а там уже и
берег.
     Байдарки  начинают  качаться  на  волнах, скрипеть, но  уходят от  волн
мягко.  Словно в люльке - вниз-вверх, вниз-вверх, и  никаких ударов о волны,
никаких  брызг. Набегающие сзади гребни  тупо подталкивают байдарку в корму,
рассыпаются рядом, вдоль бортов, и отстают, уходят назад. ...Костер горит  в
лесу,  вдали от  волн и шума  озера.  Вокруг снег и кочки. Место плохое.  Мы
тянем из кружек чай и говорим  о  том,  что надо уходить отсюда. Для ночевки
следовало бы  найти что-нибудь получше. Хочется  нам и  пройти  озеро, чтобы
увидеть, наконец, что там  ниже, на вытекающей из него реке Варчатовис. Если
на ней уже нет ни льда, ни заторов, если нет их и на Войкаре, то два дня - и
мы на Оби.
     А на озере все ветер. Даже через заслон  елей слышны тяжелые удары волн
по  льдинам  и скрип ледяных  осколков,  ерзающих в ослабших волнах у самого
берега. Мы сидим. Ждем.  Наконец удары  слабеют, мы собираем посуду, мешок с
сухарями и направляемся к берегу озера, туда, где на снегу стоят байдарки.
     - Борис! - кричу я.- Сюда! Тут легче спуститься в воду.
     Ветер в сторону Бориса и Вилена, они меня слышат, но  все равно садятся
в байдарку и начинают, распихивая веслами льдины, пробиваться к чистой воде.
До  края колотого  льда  им  метров семьдесят. И льдины  прижимает ветром  к
берегу и друг к другу - А с озера все подплывают и подплывают свежие осколки
ледового поля.
     Им не пробиться через эту кашу. И потом, мы же договорились - Петр и  я
идем с байдарками  на  плечах по  большой льдине и, найдя удобное место  для
спуска в озеро, зовем Бориса  и Вилена. Что ж они не дождались и  полезли  в
ледовое пекло? Что - снова начинается?
     - Петр, пойдем вытащим их обратно на лед. Ну куда они полезли?
     - Пусть. Ничего страшного, зато ничто так не учит, как неудачный личный
опыт.
     Сталкиваем байдарку в скрипящую  и вздыхающую кашу из  ледовых осколков
и, оттолкнувшись веслами от крепкого льда, выскакиваем на чистую воду.
     Ветер стих почти совсем. Мы подплываем к байдарке Бориса и, качаясь  на
угасающих  волнах, молча смотрим, как  они  там возятся среди льдин. С нашей
стороны  это,  конечно,  жестоко  и  даже  свинство - сложа  весла  сидеть и
смотреть. Но  чем мы можем  им помочь? Советами? Им там  виднее, что делать.
Кинуть  веревку и попробовать  выдернуть их с кромки льда? Веревка до них не
достанет, и, кроме того,  Борис ее не возьмет. Он уже накалился достаточно и
теперь скорее  искупается  в  озере, чем  повернет  назад или примет  чью-то
помощь.
     Покачиваемся на  волнах и смотрим, готовые  в случае чего  на  активные
действия. Борис злится, выскакивает из байдарки на  тонкие льдины,  топит их
ногами, чтобы  протолкнуться вперед. Рискуя сломать весло, он упирается им в
большие  льдины и медленно  разводит их в стороны. Я все  же  не выдерживаю,
кричу:
     - Помочь?
     Борис не отвечает. Он вылезает на  широкую  льдину  и, воткнув  весло в
другую,  такую же  по  величине,  виснет на  нем и разводит льдины, открывая
проход для  байдарки. А ведь выберутся... Проходит  минут десять, и байдарка
Бориса выползает из ледяной каши.
     - Орлы, - говорит Петр.- А мы уже думали, что вы там и заночуете.
     Борис вытирает рукавом пот с подбородка.
     - Папиросу...
     Узкая  промоина  в  озерном  льду,  извилистая,  как  река,  идет  мимо
каменного пупа, мимо еще двух островков, низких  и поросших кустами, и вдруг
впадает в широкое разводье на южном краю Варчато. Дальше льда нет.
     На чистой  воде  опять хозяйничает  ветер.  Он гоняет  крутые  волны  и
грозится нам белыми гребнями.  Плыть напрямик, к реке, вытекающей из Варчато
- значит подставить волнам и ветру  свои бока, и мы идем вправо, под углом к
волнам, на лесной берег.
     Утки стаями кружат над нами  и садятся на воду  впереди байдарок.  Утки
черные,  как галки, и так  же кричат. А может быть, и по-другому  - стонут и
вскрикивают, словно испуганные дети.
     У  леса  ветер  и  волны  меньше, мы  разворачиваемся и плывем к истоку
Варчатовис. Позади нас из щели между тучами выглядывает солнце,  и лучи его,
прямые  и  светлые,  как  сосновые  лучины,   топорщатся   во  все  стороны,
загораживая горы и тучи.
     - Медведь! -  Борис показывает рукой вперед и начинает судорожно рыться
в рюкзаке.
     На поверхности  залива или  вытекающей из озера  реки  виден движущийся
темный  предмет.  Какое-то  крупное животное плывет  впереди,  пересекая нам
путь. Нет, это не медведь. Это лось. Мы резко гребем и отрезаем ему дорогу к
берегу. Лось испуганно фыркает и поворачивает обратно. Не бойся, дуралей, мы
тебя не тронем. Ты нам нужен не в котле, а на кинопленке.
     Просто  удивительно,  как легко  на байдарке догнать плывущего лося. Мы
кружим вокруг  него  и ждем, когда Борис кончит возиться с кинокамерой. Что,
опять заело кассету? Лось немного успокоился  и теперь не мечется из стороны
в сторону, плывет рядом с байдаркой по течению и слегка  забирает вправо,  к
берегу. Борис  машет рукой: мол, не держите лося,  застряла пленка. Вглухую.
Ну что ж, испуганный зверь, плыви с богом.
     ...Войкар кружит светлые струи вдоль размазанной линии, на которой  его
воды  встречаются с  мутными  водами  Танью. В глубине  видны камни.  Войкар
стремительно несет на своей упругой спине одинокие небольшие льдины. Зато на
берегах - нагромождение льдов. Следы недавнего сильного ледохода.
     В верховьях Войкара,  в просвете между берегами, видны заросшие лесом и
еще  заснеженные горы.  Где-то  там  в  этих горах  начинается  таинственный
светлый и быстрый Войкар.
     Сухая высокая  лиственница слева,  чуть  ниже слияния Вой-кара и Танью,
стоит,  задрав кверху, как перекладину  семафора, толстый  прямой  сук. Путь
открыт.
     До Оби ровно сто. Ровно сутки.
     ...Поезд перевалил в Европу. Урал растворился в мокрых тучах. Моросило.
В оврагах  поверх снега текли желтые ручьи. Слева от железной дороги ворочал
льдины весенний  поток.  В  конце  мая мы  перешли  через  него  на лыжах  и
направились к хребту. Это  было  почти месяц назад, но и сегодня  по ледовым
мостам и заторам еще можно перебраться через реку.
     В тундре появились большие  проталины.  По ложбинам  и  оврагам к Уралу
тянулись снежные хвосты. Зима не спеша уползала в горы.

        ЛОДКИ ПЛЫВУТ ЧЕРЕЗ ГОРЫ

     (ст.Елецкая-р.Лев.Кечпель-пер.Южный
Пайерский-р.Лев.Пайера-р.Танью-оз.Варчаты-р.Войкар-р.Малая Обь)

     <i>Продолжение следует</i>

     Говорят, что аппетит приходит во время еды. К счастью (а  может быть, и
к сожалению) во время еды он и  уходит. А вот уж когда аппетит  появляется и
не торопится уходить - это во время воспоминаний о еде.
     Живописных и обстоятельных.
     Такие воспоминания о северной яркой весне, о Полярном Урале появились у
нас, едва мы пришли в себя, приехав в Москву, едва отоспались и восстановили
потерянные на Урале килограммы.
     Воспоминания  одолевали  нас  долго.  Зимой,  в метель  и  в  стужу,  с
весенне-полярной тоской еще  можно было  бороться,  но в конце марта,  когда
брызнуло солнце и потекло...
     Кроме того,  были  у  нас и особые счеты с Полярным Уралом. Мы помнили,
как продержал он нас неделю в ледовом плену и  как  мял нашим байдаркам бока
льдинами  и заторами.  То  была  хорошая  наука.  В первом опыте по-другому,
видимо, и быть не могло, но мы все же чувствовали себя  в этой игре с весной
побежденными и стремились к реваншу ("вот если бы еще раз, тогда бы...").
     А  может быть, нам просто не хотелось бросать свою идею на полпути. Это
уж известно -  стоит в какое-нибудь дело как  следует  втравиться,  попробуй
потом  от него отстать и заняться чем-нибудь другим; то, первое, не отпустит
от себя, пока не сделаешь его до конца.
     На этот раз мы собрались вшестером.  Из первой  нашей четверки осталось
лишь двое - Петр Лукоянов и  я. Остальные были знакомы нам и между  собой по
предыдущим суровым походам. Все опытные "волки", вернее, почти все.
     Многолетним  опытом  участия  в  сложных  путешествиях  не  мог в  этой
шестерке  похвастать  лишь  Варламов,   Мальчик  Гена.  Под  таким   титулом
утвердился в нашем сообществе  этот тридцатитрехлетний инженер с добродушным
и простоватым лицом. Однако вскоре после знакомства с ним  мы заметили,  что
простота эта не более как  грим,  сквозь который временами  вдруг проступала
эдакая  крестьянская хитреца. И  в жестах  приземистого и чуть  разлапистого
Гены было  что-то "от сохи" - пожалуй, неторопливость и обстоятельность.  По
разговорам и некоторым репликам до отъезда и уже в поезде мы установили, что
Варламов обладает внушительными познаниями в области электроники, но заметно
меньше осведомлен о тонкостях плавания на байдарках по бурным рекам. Правда,
впоследствии  выяснилось, что  этот пробел  в  образовании  Варламова  был в
известной мере мнимым  и им  же самим разрекламированным  - по  натуре своей
Гена человек  очень  любознательный, и ему доставляло  удовольствие  слушать
спортивные  советы,  недостатка  в  которых  (чего не скажешь,  например,  о
сахаре, тушенке, сухарях и вообще о продуктах) в походе обычно не ощущается.
     Идея  нового путешествия в общем-то оставалась прежней - весенний поход
и по  снегу, и по  воде  на Крайнем Севере, но теперь мы наметили подойти  к
Полярному  Уралу,  перелезть через него  и спуститься  к  Оби с  байдарками,
собранными в самом начале  пути. То  есть мы  задумали, видите ли, переплыть
через  снежные горы... Байдарки по воде  и льду  до Урала, а также  по снегу
через хребет мы собирались тащить  не  просто так, на резиновом брюхе (нашли
простачков),  а   на  специальных,   сделанных   из  тонкой  листовой  стали
подкладках-волокушах, которые по праву изобретателей мы нарекли поддонами.
     Предшественником поддона был деревянный подстил, который Петр  соорудил
в предыдущем походе и который с честью выдержал тяжелые испытания на льдинах
и снежных берегах Танью. Безусловно, и у этого  предшественника поддона были
свои предки (например, в арктическом походе упоминавшегося уже Юлиуса Пайера
лодки через льдины перетаскивались на подкладках из  лыж), но это не умаляет
практической   ценности    нашего   изобретения,   а    лишь    подчеркивает
преемственность   технического   прогресса   и   подтверждает   правильность
положения, что из ничего ничего не бывает.
     Теперь нам не обязательно нужен был снег в тундре перед Уралом, и наст,
и мороз. Требовался лишь небольшой снежок при переходе через хребет. Поэтому
мы выбрали самый поздний срок и решили уезжать из Москвы 1 июня.
     А  ехать  мы  задумали, конечно, в новое место.  На  Полярный Урал,  но
южнее, туда,  где  от  озера Варчато мы  видели матовый блеск неведомых  нам
вершин и где начинается быстрая река Войкар.
     ...У  причала стоит баржа-самоходка.  На палубу  ее погружен  небольшой
тягач-вездеход. Он стоит  поперек  баржи и нависает задом и носом над водой.
Чтобы  не соскользнул  в реку, вездеход прихвачен  тросами за кнехты,  а под
гусеницы подложены колодки.
     Самоходка и вездеход - для нас. Не  специально, просто  нам по пути.  У
совхоза есть дела  на ферме по Юньяхе, а туда весной  иначе  как двумя этими
видами транспорта и не доберешься.
     Нас провожают трое.
     Высокий  мужчина в  пальто и  в  черной фуражке,  заместитель директора
совхоза "Горняк" Иван Антонович Дулецкий.
     Июнь, тепло, а он  в  осеннем пальто. Северная привычка, вернее,  опыт,
который  подсказывает, что долго это тепло не продержится.  В  любую  минуту
может  пойти и снег. Это Дулецкий пошел  нам  навстречу  и направил на ферму
вездеход на два дня раньше,  чем было  намечено. А то бы мы уже плыли сейчас
вниз по Усе, делая на веслах обход в пятьдесят километров.
     Рядом  с Дулецким  маленькая Катя. Она работает в столовой совхоза.  Мы
заходили  туда  накануне,  вскоре  после  того как  приехали на  автобусе  с
железнодорожной  станции. Катя кормила нас вкусной гречневой кашей и блинами
с творогом. Гречневая каша подавалась в качестве гарнира к увесистому  куску
телятины. А вначале была еще миска, полная густого фасолевого супа. Когда мы
все это  осилили,  Катя закрыла столовую и повела нас в кино. Со стороны это
выглядело,  наверное,  забавно  -   тоненькая  девчушка   лет  восемнадцати,
порхающая  в модных туфельках  по дощечкам и бревнышкам, положенным  посреди
утопающей  в   весенней  грязи  улицы,  а   следом   гуськом,  как  дети  за
воспитательницей - шесть лбов  в брезентовых  куртках и в резиновых сапогах.
Мы шли, и каждый, наверное, думал с тоской о том, что гречневую кашу там,  в
тундре, мы себе еще сварим, но вот заботливой Кати у нас уж точно не будет.
     Третий  провожающий  -  Григорий  Карлович  Любарский.  По  его длинной
фигуре,  по  обветренному и  морщинистому лицу  нетрудно догадаться,  что он
рыбак.  Рыбаки-любители есть в любом поселке, даже если вблизи него  нет  ни
реки, ни  рыбы. На Севере же рыбачат почти все. Но рыбаки бывают разные. Как
и грибников,  их можно разделить  на добытчиков  и бродяг. Первых интересует
прежде всего сам  улов, количество пойманной рыбы, и поэтому  они не мечутся
по  рекам, а  обстоятельно  осваивают свои  заветные  места и способы ловли.
Вторые, бродяги, рыскают широким поиском  по всей округе. Их не так занимает
добыча, как  неизвестные никому рыбные  места.  Находя их,  они получают  не
меньшее удовольствие, чем от самой ловли.
     Любарский  принадлежал,  безусловно, ко  второй категории, Он подошел к
нам, когда мы  выгрузились с машины на  берег Усы, острым  взглядом бывалого
путешественника  оглядел  наше  походное имущество и  заговорил,  словно  со
старыми знакомыми. Через десять минут  он уже  рассказывал нам  о  реках, по
которым мы намечали добираться до Урала.
     Капитан самоходки, он же лоцман и моторист, Иван Ряжен-цев машет рукой:
мол,  поехали. Мы  поднимаемся с бревен, отвязываем  чалки,  скидываем их на
палубу и сами  запрыгиваем вслед за ними. Самоходка урчит, отталкивает носом
притулившуюся  к ней большую  льдину, выходит  на  чистую воду и берет  курс
вверх по Усе.
     Плывут  редкие  льдины, кусты  по берегам тонут  в весеннем  потоке, мы
стоим, прислонившись к гусеницам  вездехода, и, полные неясных предчувствий,
смотрим вверх по реке...
     Юньяха хоть и ближе к Уралу, чем Уса, но льда на реке нет; вода подошла
под самый лес, быстрый, мутный поток подрезает крутые берега. Нам надо вверх
по Юньяхе до Лагорты. На веслах подниматься нельзя, слишком быстрое течение.
Вдоль берега на бечеве тоже не пройдешь - кусты. Можно, конечно, пробираться
сквозь  кусты и переплывать  с  берега  на  берег,  но  это морока.  За день
наскребешь километров десять. Не такой хотели мы видеть Юньяху.  Думали,  то
снежок будет по берегам, то галька... Можно, конечно, развернуться - и вниз,
до Грубею, по ней дойти до Урала и перевалить  на  Малую Лагорту.  Можно, но
это уже  будет  хулиганство.  В  Москве-то ведь  наши друзья  знают, куда мы
должны идти, и,  если мы застрянем или какая-нибудь беда, где нас искать? На
Малой Лагорте или на Большой? На Грубею или на Хойле?
     Придется пробираться, как было намечено еще в Москве, по Юньяхе.
     Мы сидим на берегу, с тревогой поглядываем за поддонами - не отвязались
ли  они еще  от байдарок - и  обсуждаем,  как  нам лучше двигаться  по реке.
Одному на бечеве, а другому  с шестом? Или сделать  бурундук  - что-то вроде
водяного змея из байдарки - и тянуть байдарку сразу двоим? Или одному сидеть
на байдарке,  грести и управлять ею,  а другому  тянуть? И так  плохо, и так
плохо: все берега в кустах и деревьях, затопленных водой.
     - Ну что, командор -  говорит Лукоянов, поднимаясь с земли  и натягивая
брезентовые рукавицы - двинулись? Часы
     пущены. Вперед, на штурм Урала!
     В его  тоне - торжественность не по моменту. Какой  там к лешему штурм,
когда нам предстоит не день и не два трепыхаться с байдарками в кустах.
     - Не спеши, Петр - говорит Рубинин.
     -Посиди. Еще успеешь искупаться в Юньяхе. Покури, пока сухие сигареты.
     Алексей  Рубинин напарник  Петра по  байдарке. В этом году я плыву не с
Петром. Со мной Гена Варламов. Петр будет снимать кино, а Рубинина он выбрал
себе  в  качестве консультанта.  Для  этой роли Леша подходит  вполне  -  он
спокоен, выдержан и на серьезной реке чувствует себя уверенно. Когда плывешь
с кинокамерой, это  очень  важно.  Рубинин выделяется среди  нас  не  только
утонченно  интеллигентными чертами  лица,  подчеркнутыми ранней  и  курчавой
сединой, но  и каким-то неуловимым  настроем  веселого скептицизма. В любых,
даже  самых  трудных  и  неприятных  ситуациях  он  спокоен, и с улыбающихся
припухлых  губ его  всегда  готово  сорваться  едкое, но дружеское словечко.
Склонность к острому словцу, как известно, предоставляет большие возможности
для отлынивания от черной работы, однако Леша никогда ими не пользовался и с
неизменно милой улыбкой брался за любое дело обычно первым. Вернее, вторым -
вслед за Петром Лукояновым.
     Если  в  двух  байдарках по  существу уже  определилась  ориентация  их
экипажа - в одной на  походного кинорепортера Лукоянова,  в  другой на того,
кто, не сумев сделать должного вывода из прошлогоднего горького опыта, снова
захватил  в свои  руки власть руководителя группы  -  то в  третьей байдарке
полное  равенство.  Единство   как  борьба  противоположностей.   Шумный   и
деятельный Анатолий Деев и сдержанный Юра Фатеев, относящийся очень спокойно
к поспешным советам своего  напарника. Впрочем,  тонкие нити взаимоотношений
между членами  экипажа каждой  байдарки  и между байдарками как коллективами
еще  скрыты,  они  только  угадываются  по  отдельным  репликам,  по  первым
действиям. Для более основательных оценок своих спутников у  каждого  из нас
фактических данных еще маловато.
     ...Петр  выбрасывает  окурок сигареты в  реку; ждать  больше нечего; мы
поднимаемся  все сразу, идем  к  байдаркам  и, взявшись кто за шест,  кто за
веревку, начинаем двигаться вверх, слегка подзуживая друг друга.
     Через полчаса мы уже помалкиваем. Только кряхтим, пролезая под стволами
или  снимая  длинными  шестами   зацепившуюся  за  кусты  веревку.  Нетрудно
представить,  как  это  все  будет  выглядеть  дальше.   Два  дня  мы  будем
продираться  сквозь  кусты, излохматим  о  них свои штормовки, а кто-нибудь,
обходя  снизу корни вывороченной елки,  сорвется  в воду. Петр,  конечно, не
отснимет ни  одной  кинопленки, он сам  будет еле шевелить ногами  уже после
двух часов сражения с  кустами. Так будем ползти до Лагорты. А там, пока  мы
здесь ковыряемся, сойдет лед и стает по берегам снег. Придется до Урала идти
по воде.
     Проклятые кусты. То ли дело  прошлой весной! Снег, простор,  идешь себе
по тундре  солнечной морозной ночью. Посвистываешь. А тут кусты. Доигрались,
"исследователи"...
     К вечеру начинается дождь. Мелкий, холодный.
     -  Сюда!  - кричит Деев. Он  с Юрой  идет  впереди.-  Нашел  мес