тыни, тоже взялся  за поперечный шест, в четыре
руки дело  пошло  еще  лучше,  а  на  палубе хлопотали остальные - повинуясь
указаниям  Нормана, они  тянули  шкоты,  ловя  парусом  переменчивый  ветер.
Журналисты  и  искушенные морские  волки  на  снующих  вокруг  нас  сейнерах
внимательно  следили  за нашими  первыми, робкими шагами. И  кажется, они не
меньше нашего обрадовались, когда выяснилось, что папирусная лодка слушается
нас. Норд-вест норовил прибить "Ра" к берегу, но мы сумели лечь  на курс под
прямым углом к ветру и пошли правым галсом на юго-запад, параллельно суше.
     Здесь  нас уже  не  защищал мыс Бадуса, мощная океанская  волна изрядно
мотала рыбацкие  шхуны,  и так как  на них  сейчас было  много непривычных к
качке пассажиров, капитаны начали поворачивать назад. Одна за другой звучали
прощальные сирены. Последней, кого я видел, была Ивон, она стояла, расставив
ноги для устойчивости, и махала нам двумя руками. Вертолет уже исчез. За ним
и самолет описал над нами последние круги.

     <i>Так  Бьерн. Ландстрем представлял  себе  "Ра". Справа детали: опора для
мачты</i>

     И вот мы остались наедине  с океаном. Семь человек, обезьянка,  упоенно
кувыркающаяся на вантах, и в деревянной клетке кудахтающие куры и одна утка.
Теперь  лишь океанские  валы бурлили  и  шипели вокруг  нашего мирного Ноева
ковчега, я сразу стало как-то удивительно тихо.
     После  того  как  парус был поднят, шкоты и брасы  надежно  закреплены,
Норман, пошатываясь, пришел на  корму и  признался  мне,  что чувствует себя
очень скверно. <b>Он</b> был совсем бледный, глаза воспалены. Нетвердо шагая, - еще
не освоил  морскую  походку - подошел Юрий,  поставил ему градусник, и  мы с
ужасом  услышали, что у Нормана температура тридцать девять. Грипп.... И так
как  порывы морского ветра становились все холоднее,  наш русский врач велел
нашему американскому штурману немедленно идти  в каюту и ложиться в спальный
мешок. Единственный моряк в команде на время вышел из строя.
     А  ветер  крепчал, и  волны шли все чаще, но "Ра" спокойно приподнимала
один борт <i>и</i> любезно пропускала под связками даже самые большие валы. Правда,
удар,  приходящийся  на  весла, порой  был  таким  сильным, что они  заметно
гнулись, грозя сломаться, и я кричал Абдулле, чтобы он ослабил свою железную
хватку.
     В целом все  шло хорошо, и у всех было превосходное настроение, даже  у
злополучного больного, хоть он и сетовал, что от него никакого проку. Карло,
привыкший есть и спать в подвешенном  состоянии, уже  доказал, что  никто на
борту лучше него не вяжет узлы; теперь он заботливо подал нам горячий кофе и
холодные  куриные ножки н радостно  доложил мне, что  в море все равно что в
горах: то же самое чувство слияния  с  природой напряженное  единоборство со
стихиями,  огромный  душевный  подъем, необходимость быстро находить решение
неожиданных проблем.
     Мы продолжали  идти перпендикулярно ветру  со  скоростью  около четырех
узлов, и берег  как будто не приближался. В  15.15 я сказал  себе, что все в
порядке, можно  сдавать  вахту  следующей двойке. Карло и наш  дзюдоист Жорж
заняли место у руля, Абдулла отправился отдыхать в  каюту, а я пошел вперед,
посмотреть на носовую палубу, которая была настолько загромождена кувшинами,
бурдюками и  овощными  корзинами,  что  пройти  на нос можно было  только по
самому  краю  папирусного  фальшборта.  Перед пузатым парусом,  прислонясь к
клетке  с  птицей, сидел  Сантьяго; он  улыбался,  любуясь видом на  далекий
берег.  Измотанный  почти  семичасовой рулевой вахтой, я  сел рядом с ним  и
позволил себе - впервые за много недель непрерывной горячки - расслабиться.
     Мы не могли нарадоваться, видя, как легко наша лодка переваливает через
любую волну, сколько  бы та ни  ярилась и ни бросалась на нас справа. До нас
долетали  только  редкие  брызги,  и я  растянулся  на  палубе,  наслаждаясь
приятной  усталостью во  всем  теле.  Вдруг  мое  блаженство  было  нарушено
испуганным трио:
     - Тур! Тур!
     Не прошло и пяти минут, как я спустился с мостика... Я вскочил  на ноги
и, держась за край заполоскавшегося  паруса, осторожно протиснулся мимо него
назад, обуреваемый тревожными догадками. Навстречу мне, раскачиваясь, словно
подвыпивший канатоходец, уже спешил Юрий, от волнения он говорил по-русски и
лихорадочно  жестикулировал, показывая на корму,  а там  из-за каюты торчали
головы рулевых, которые, продолжали испуганно взывать ко мне.
     Так, все на  борту. А это  самое главное, были  бы все  целы, остальное
как-нибудь  уладим.  Жорж  растерянно  развел  руками,  а Карло крикнул  мне
по-итальянски, что  сломались рулевые весла. Оба сразу! Одного  взгляда было
довольно,  чтобы  определить размах бедствия. Веретена переломились в  самом
низу, и  широкие  светло-коричневые лопасти всплыли,  волочась  за  нами  на
буксире, будто доски для серфинга. А нам так расписывали прочность  ироко...
Хорошо  еще,  что мы,  как это делали древние египтяне,  привязали веревки к
лопастям,  чтобы  весла  не  отходили  назад. Мы  поспешили вытащить из воды
обломки, пока  веревки не  перетерлись. Карло и Жорж  стояли каждый со своим
веретеном, крути не крути - толку чуть.
     Меня как будто ударили под ложечку.
     - Что, будем возвращаться в гавань? - тихо выговорил Карло.
     Все трое вопросительно смотрели на меня с выражением глубокого отчаяния
на лице.
     Я  не  успел  ответить.   "Ра"  неторопливо  повернулась,  парус  снова
наполнился,  и лодка  как ни в  чем не бывало сама  пошла тем  самым курсом,
который  мы так  упорно  ей  навязывали. В  ту же секунду  я сообразил,  что
произошло, и сердце  наполнилось  ликованием. Это заработали два укрепленных
вертикально весла  впереди, играющие роль швертов. Поскольку мы остались без
рулей, и на корме не было никакого подобия  киля, ветер с моря  толкал корму
влево, а нос автоматически приводился к ветру, отворачивая от берега.
     -  Здорово! - крикнул я по-английски, стараясь  вложить в  этот возглас
побольше радости, чтобы только что  родившаяся у меня уверенность передалась
ребятам, которые  -  не без основания -  уже  готовы были поставить крест на
плавании через Атлантический океан.
     Переполох на палубе заставил больного Нормана  покинуть спальный мешок;
он вылез из каюты как раз в ту минуту, когда раздался мой  радостный крик, и
нетерпеливо спросил, чему я так радуюсь.
     - Здорово!  -  повторил я с энтузиазмом.  - Оба рулевых  весла сломаны,
теперь мы можем идти дальше, управляя гуарами, как древние инки!
     Норман  ошалело  воззрился  на  меня  лихорадочными глазами,  не  зная,
смеяться  или плакать, остальные тоже пристально  смотрели  на  руководителя
экспедиции, пытаясь понять,  то  ли он потерял  рассудок из-за аварии, то ли
знает какое-то секретное индейское чародейство. Скорее  последнее, ведь "Ра"
лучше  прежнего держала  курс,  об  этом говорил  и  компас,  и  угол  между
форштевнем и берегом. Карло долго изучал мое лицо, наконец грусть исчезла из
его  голубых глаз, и он расхохотался. Тут и Абдулла проснулся, и  вот уже мы
все вместе стоим и смеемся, восхищаясь лодкой, которая сама собой управляла,
и никаких  хлопот,  знай посиживай на  корзинах. Компасная игла  осталась  в
одиночестве  на мостике, лежа в своем котелке, она диктовала курс зюйд-вест,
а  нам как раз туда  и надо, и "Ра"  с наполненным  парусом послушно шла  на
юго-запад  среди сердито  шипящих волн, предоставляя нам наслаждаться  ролью
пассажиров.
     - Вот теперь мы все равно что  потерпевшие кораблекрушение, - признался
я  своим  товарищам  и,  чтобы не сбивать их окончательно  с толку, поспешил
добавить, что это идеальный случай для моего  эксперимента, как  раз то, что
грозило судам такого рода, если они,  пройдя Гибралтар,  направлялись дальше
вдоль берегов Марокко. Теперь мы точно выясним, куда их заносило в итоге.
     Сияющий Карло не переставал смеяться, покачивая головой.  Да, тут самое
лучшее -  положиться  на  природу, стихии сами обеспечат доставку. На палубе
лежало запасное весло, но оно было единственное, и мы решили не ставить его:
чего доброго, сломается раньше,  чем  начнется  по-настоящему наш рейс через
Атлантику.  И  уж  во всяком случае  это  хваленое ироко  надо  основательно
укрепить, перед тем как подвергать весло напору волн.
     Под вечер  Юрий  выбрался из каюты  с озабоченным  видом и объявил, что
теперь  у  нас  два  пациента  с  постельным  режимом.  Сантьяго третий день
жаловался на зуд в паху, а морской воздух, видимо, вызвал обострение, у него
во многих  местах сошла  кожа, и он предполагал,  что это неприятная болезнь
тинья, которую он наблюдал на Канарских островах,  куда  нас несло  течение.
Юрий опасался, что догадка  Сантьяго может подтвердиться,  ведь тинья широко
распространена в Северной Африке.
     С  наступлением ночи мы  увидели  огни  пароходов, одни  шли навстречу,
другие обгоняли нас, и некоторые проходили в опасной близости, так что Карло
влез  на  качающуюся мачту и  укрепил на  верхушке керосиновый фонарь, чтобы
кто-нибудь ненароком  не подмял наш стог сена. Ночную  вахту  поделили между
собой Италия, Египет и Норвегия,  у Советского Союза был  полон рот хлопот с
США  и Мексикой,  а  столяру из Чада  не мешало,  на наш взгляд,  хорошенько
выспаться, чтобы он на следующий день мог взяться за починку рулевых весел.
     Ветер  пугал   нас  коварными   порывами   то   с   норд-веста,  то   с
вест-норд-веста, и я следил за мигающим на берегу маяком, пока  он не пропал
из виду. Тьма кромешная, штурман лежит в жару, и я не решался сомкнуть глаз,
потому  что у  нас  оставался  только один  способ определять  расстояние до
берега - высматривать огни во мраке. Каждый пароход, который появлялся прямо
по курсу или с левого борта,  заставлял  сердце  учащенно  биться: что это -
свет окон на  берегу,  нас  уже  несет на камни,  или  всего-навсего  другие
странники  морские?  И только когда различишь красные или зеленые габаритные
огни, душа становится на  место,  особенно после  того,  как убедишься,  что
пароход пройдет стороной. Чем просторней кругом, тем спокойней<b>.</b>
     Но  вот  небо  на востоке  зарумянилось,  земли  не видно,  и  я  пошел
поднимать Юрия на вахту, хотя на  мостике ему сейчас  нечего было делать. Он
вышел,  улыбаясь и  поеживаясь от утреннего  холодка, одетый так, что хоть в
Антарктику, сел  этаким медведем  у  входа в  каюту  и набил себе трубку,  а
остальная  шестерка  уютно   устроилась  в   спальных  мешках,   предоставив
папирусным  связкам  плыть по собственному  разумению. Вероятно, не только я
после двадцати четырех часов предельного напряжения  был  настолько измотан,
что  сразу уснул,  не  успев  оценить по  достоинству  ершистый  нрав  нашей
плетеной  каюты, которая изо  всех сил старалась перескрипеть, перекряхтеть,
перетрещать и перевизжать папирус.
     Первые сутки на борту "Ра" были позади.


        Глава 8
     <b>Вдоль берегов Африки до мыса Юби.
     На птичьем гнезде - в океан.</b>

     Кукареку!  Пахнет свежим сеном.  Я  в деревне. Да  нет, какая деревня -
меня куда-то  несут на  качающихся носилках.  Я очнулся  в спальном мешке  и
услышал, как подо мной булькает вода и прямо в ухо шипят волны.  Ну конечно.
Я  на лодке.  Я открыл  глаза  и  сквозь щелеватую бамбуковую  стенку увидел
свинцовые  океанские  валы.  Да  ведь я  на "Ра"!  А  сеном пахнет  от наших
матрасов, набитых марокканской травой.
     Кукареку! Опять, это уже не сон, и я метнулся на четвереньках к выходу,
проверить -  не  иначе,  рядом  берег, сейчас  мы в него  врежемся.  Сколько
хватало глаз, были видны только курчавые гребни воли; но вид вперед заслонял
изогнутый луком бордовый парус,  который увлекал нас по волнам. Из-за паруса
доносилось  сквозь  плеск  воды  неистовое  кудахтанье, а  вот  опять  петух
прокукарекал. Все правильно, это наш собственный птичник на носу. Облегченно
вздохнув, я в одних  трусах вылез из каюты.  Ну и  холодина. Юрий  сидел  на
мостике закутанный, как эскимос, и что-то писал.
     Видимо, мы ушли далеко в море: дул леденящий  северный ветер,  бурлящие
гребни вздымались на высоту  3 - 4 метров, и даже  с верхушки мачты, в какую
сторону ни посмотри, был виден только зубчатый стык между океаном и небом.
     - Где мы находимся? - спросил Юрий.
     -  Здесь, -  ответил  я и поглядел  на  распростертое  тело в  каюте, в
котором вирусы-микробы яростно отбивались от пилюль.
     Один штурман умел пользоваться секстантом.  Я умел только дрейфовать на
плотах.  Черт его  знает, где мы находимся. И  вообще,  сейчас важнее  всего
надеть свитер и штормовку.
     Из  тесного  прохода между парусом  и передней стенкой  каюты, заглушая
плеск  волн  и  разноголосый  скрип,  вдруг донесся развеселый свист.  Из-за
бамбуковой плетенки выглянуло бородатое румяное лицо Карло.
     -  Кушать  подано! Горячий чай каркаде а ля  Нефертити и  Тутанхамоновы
лепешки с медом!
     Проснулся  Абдулла  и  растормошил  своего африканского  соседа  Жоржа.
Голодная  команда окружила  Карло, он накрыл на крыше курятника, и мы заняли
места, кто на  кувшине,  кто на мешке с картофелем, кто на бурдюке  с водой.
Ничего, наведем  порядок на  палубе и устроимся поуютнее, только бы наладить
сперва эти рулевые весла.
     - Где мы находимся? - спросил Жорж.
     -  Здесь, - откликнулся Юрий, идя  к больным с двумя кружками  горячего
каркаде.
     -  Африка все  еще там,  - добавил я, очерчивая взмахом  руки  горизонт
слева. - Будут еще вопросы?
     - Да, - сказал Жорж. - Интересно, как эти мужики в древности определяли
в море свое место без секстанта и компаса?
     - Восток и запад они могли найти по солнцу, - объяснил Карло, - а север
и юг - по Полярной звезде и Южному кресту.
     -  А  широту  они могли определить по углу между  горизонтом и Полярной
звездой, - добавил я. - На Северном полюсе он равен девяноста градусам, а на
экваторе Полярная звезда стоит над самым горизонтом. На шестидесятом градусе
северной  широты  угол  между  ней  и горизонтом  -  шестьдесят градусов, на
тридцать втором - тридцать два. Увидел Полярную звезду - можешь прямо по ней
узнать свою  широту.  Долготу  финикийцы,  полинезийцы и викинги  определяли
приблизительно,  исходя из скорости  и пройденного  пути,  но  тут невидимое
течение всегда вносило элемент неопределенности,  когда  берег скрывался  из
виду.
     У   себя   в  Каире   Жорж   видел  в  музее   приборы,  которыми   его
соотечественники  много  тысяч лет назад  измеряли  угол небесных  тел, и он
знал,  какую роль играли  Солнце  и Полярная  звезда в  их астрологических и
архитектурных  вычислениях. По Солнцу, Луне и наиболее известным  созвездиям
всегда можно узнать, куда нас несет. К тому же я решил смастерить самоделку,
которой можно определять широту без современных навигационных инструментов.
     Красный египетский каркаде, похожий на горячий вишневый морс, освежал и
бодрил. Рассыпчатые египетские  лепешки  напоминали плоские сдобы; с  медом,
без меда -
     мы в жизни не ели лучшего провианта. Перед началом
     нового трудового дня мы зашли в каюту пожелать скорейшей поправки нашим
прихворнувшим товарищам. Норману было очень худо,  однако ни он, ни Сантьяго
не вешали  носа.  Для  Сантьяго  все  осложнялось  тем,  что из-за влажности
воздуха  на "Ра",  где считанные  сантиметры отделяли  нас от воды,  одежда,
спальные  мешки и  одеяла постоянно были липкими и  солеными. Он  страдал от
потертостей, и малейшее движение причиняло острую боль. В общем, эта  двойка
задала работу Юрию. И уж наверно им,  обреченным на безделье,  несладко было
лежать и слушать грохот и  душераздирающий визг  и треск, которым отзывались
папирусные  связки, когда очередной  могучий  вал  заставлял  их  сгибаться,
извиваться и дергать многочисленные веревки. Порой казалось, что под ящиками
Нормана кто-то одновременно разрывает в клочья сто тысяч воскресных выпусков
"Нью-Йорк Таймс".
     На  плетеном  полу  каюты  стояло шестнадцать деревянных  ящиков  -  на
каждого члена экипажа по два, да еще в двух ящиках хранилась радиоаппаратура
и навигационные  инструменты.  Папирус изгибался на  волнах,  как  банановая
кожура,  упругий пол повторял движения связок,  и такие же кривые выписывали
ящики,  сенные матрасы и спина с ягодицами или же  плечо  и бедро, смотря по
тому, какую позу вы  изберете. Так и кажется, что  лежишь на  спине морского
змея.
     Да  и  снаружи колебания палубы "Ра" были не менее  заметны. Смотришь с
кормы вперед и видишь, как желтый фальшборт выгибается согласно с волнами, а
если  вытянуться  так,  чтобы  разглядеть  за  парусом  высокий  заостренный
форштевень, видно,  что  и он то мерно поднимается вверх  вместе  с  носовой
палубой, как будто хочет обозреть  даль над гребнями, то снова опускается, и
только самая верхушка торчит  над курятником.  Наша "Ра"  напоминала морское
чудовище, которое плывет, шумно дыша и извиваясь всем своим могучим телом, и
шипит, кряхтит, скрежещет, словно хочет  криком разогнать все рифы и барьеры
на своем пути.
     Но всего чуднее было смотреть на двуногую мачту с большим парусом - как
будто  огромный  спинной  плавник  двигался  взад-вперед,  послушный  мощным
мускулам "Ра". То больше  метра отделяет  ее от каюты, перед  которой  Карло
сложил кухонные  ящики, то просвет сузится настолько, что поглядывай, как бы
тебе не прищемило ступню полом каюты или мачтовой пятой; ведь мачта, каюта и
мостик были  привязаны  к гибкой палубе веревками и качались независимо друг
от друга. А  без этого мы и  одних суток не продержались бы на воде. Если бы
мы  не  выполнили в точности все  древние  правила, если  бы скрепили мостик
гвоздями, сколотили каюту из досок или  привязали мачту  к папирусу стальным
тросом вместо веревок,  нас распилили бы, разбили, разорвали в клочья первые
же океанские волны.  Именно гибкость, податливость  всех суставов  не давала
океану по-настоящему ухватиться за мягкие стебли папируса  и сломать  их.  И
все  же  в  первый  день  я  слегка  оторопел,  когда  наш  столяр  Абдулла,
вооружившись  метром, показал,  как  настил  мостика  то  отходит  от  каюты
сантиметров на двадцать, то  прижимается к ней так плотно, что  можно  и без
пальца остаться.  Словом, пока не  освоился, лучше  быть начеку и  глядеть в
оба. Но что станется с нашим бумажным  корабликом через  неделю-другую, если
он уже на второй день проявляет такую расхлябанность на волне?
     По опыту "Кон-Тики"  я  еще до  старта знал, что самое опасное  -  если
кто-нибудь упадет за  борт.  Мы не  сможем  повернуть и возвращаться  против
ветра;  во всяком  случае  пока что наш скудный  опыт  исключает возможность
такого маневра. И даже очень хороший пловец не догонит нас, борясь с волной.
Между  стояками  мостика на  корме была привязана пенопластовая спасательная
лодка на  шесть человек,  но она  предназначалась  для аварийных случаев, и,
чтобы  спустить ее  на  воду, надо  было сперва разломать мостик, для  этого
рядом висел топор. К тому же  и этот квадратный плотик не догонит  "Ра",  мы
будем  дрейфовать  порознь.  Отсюда  правило номер один: держись  на  борту.
Никуда  не  ходить  без  страховочного  конца.  Карло  Маури  каждому  выдал
двухметровую  веревку  с  крюком,  какими пользуются  альпинисты,  чтобы  не
свалиться  в  пропасть,  и  за пределами  каюты мы  всегда  передвигались  с
веревкой  вокруг  пояса, цепляясь  крюком когда  за найтовы, когда за ванты,
когда за остов мостика.
     Не боясь стать смешным,  я упорно настаивал  на том, чтобы это  правило
выполнялось в любую погоду,  и  напоминал,  как Герман Ватсингер очутился за
бортом  "Кон-Тики"  и  в  последнюю минуту  был  спасен  Кнютом  Хаугландом.
Аквалангист  Жорж  и  житель  Центральной  Африки  Абдулла  никак  не  могли
уразуметь, что страховаться  надо  всегда,  а  не только когда  один  несешь
ночную вахту или висишь на кормовой поперечине, занятый сугубо личным делом.
В конце концов Жорж понял, как это важно для меня, и покорился, но Абдуллу я
и на второй день  застал стоящим без  страховки на  бортовой связке. Стоит и
поет, а веревка болтается сзади, как хвост.
     - Абдулла,  - сказал я,  - это море больше всей Африки и  в  тысячу раз
глубже озера Чад, где Жорж может нырнуть и достать дно.
     - Ух ты, - восхищенно произнес Абдулла.
     - И здесь полно рыб, которые едят людей, они больше крокодила и плавают
вдвое быстрее.
     - Ух ты, - смышленый Абдулла всегда был рад узнать что-то новое.
     - Как ты не понимаешь: если ты упадешь в море, то утонешь, тебя сожрут,
ты никогда не увидишь Америки!
     Лицо  Абдуллы  озарилось  широкой  покровительственной  улыбкой,  и  он
ласково положил мне на плечо свою ручищу.
     -  Это ты не понимаешь,  - сказал  он.  - Погляди-ка! Он завернул  край
толстого  свитера,  обнажая  плотно набитый  черный  живот.  Поперек  живота
тянулась веревочка, с нее сзади свисали на крестец четыре кожаных мешочка.
     - С  этим мне ничего не страшно, - заверил он меня. Кожаные мешочки ему
дал отец,  а наполнял их  один чадский шаман.  Судя  по тому, что я видел на
рынке в Боле, в мешочках лежали когти  леопарда, крашеные камушки, семена  и
засушенные   растения.  Абдулла  с  таинственным  видом  опустил   свитер  и
победоносно  кивнул.  Теперь  я спокоен? С Абдуллой никогда ничего  не может
случиться. Но чтобы порадовать меня, он тоже обещал страховаться.
     В  первое же утро Абдулла испытал серьезное потрясение:  он прибежал ко
мне и сообщил,  что  в  воду попала соль. Вся  вода соленая.  Как это  могло
получиться? Я не на шутку встревожился. Из каких кувшинов он пил?
     - Да нет, не в кувшинах, там! - Абдулла показал на море.
     До сих пор он не подозревал, что море соленое. И когда я  объяснил ему,
что мы всю  дорогу  от  Африки до Америки  будем идти  по соленой  воде,  он
недоверчиво осведомился, как  же могло попасть  в море  столько  драгоценной
соли. Мое  геологическое пояснение совсем убило  его. Ведь Сантьяго говорил,
что воду надо беречь, каждому тратить в день не больше литра, но ему нужно в
пять раз  больше, он должен мыть руки,  ноги, голову и  лицо перед  тем, как
молиться аллаху, а молиться положено пять раз в день.
     - Для омовения можешь пользоваться морской водой, - сказал я.
     Но Абдулла уперся. Его  вера  требует использовать  для омовения чистую
воду. А эта с солью.
     Не успели мы  разрешить соляную проблему, как на Абдуллу обрушилась еще
одна  напасть. Жорж извлек сонную Сафи  из картона, где она ночевала,  и  от
радости  обезьянка  напрудила  на  матрас Абдуллы.  Увидев  лужицу,  бедняга
окончательно  пал  духом.  Это обезьяна  сделала?  Правоверный,  чью  одежду
осквернила собака или обезьяна, сорок дней не может молиться аллаху! Абдулла
в отчаянии вращал глазами. Сорок дней без покровительства аллаха!
     Жорж спасительной  ложью избавил душу Абдуллы от угрызений. Никакая это
не  обезьяна,  просто  с  моря  брызнуло.  Абдулла  предусмотрительно  решил
поверить,  не  донюхиваясь до истины. А  я заверил, что обезьяна  все  равно
получит штанишки, и ей никогда не позволят сидеть на матрасе Абдуллы.
     - Абдулла, - продолжал я, - тебе вот нужна вода для молитвы, а ты  хоть
раз  подумал, сколько обезьян и собак живет по берегам водоемов  Чада? Здесь
ты на сотни  миль  не увидишь ни одной собаки, а мелкие  грехи Сафи остаются
далеко за кормой.  Нигде  на  свете  ты не найдешь такой чистой воды,  как в
океане.
     Абдулла выслушал меня, поразмыслил. И вот уже он изучает морскую воду в
парусиновом ведре. Наконец началось омовение. Оно совершилось в лихорадочном
темпе и с  ловкостью фокусника. Затем  Абдулла поднялся на  мостик,  и  Юрий
помог  ему  определить  по  компасу   примерное  направление   на  Мекку.  С
непосредственностью  глубоко  верующего  человека  он,  лицом   к   востоку,
опустился на колени у  выхода из каюты и принялся отбивать поклоны на  своем
матрасе. Потом  достал  четки и начал отсчитывать молитвы.  Они  сыпались из
него, как горох,  но он держался  так искренне,  что мы все - копт, католик,
протестант, атеист,  пантеист,  -  невольно  с уважением смотрели  на  такую
убежденность. Да,  кого  только не было в нашем  маленьком  коллективе-После
того  как  Абдулла  очистился  телесно  и  духовно,  мы,  стоя  на  мостике,
попытались  с  помощью  ножа  и  сверла  прикрепить  отломившуюся лопасть  к
веретену.   У    Абдуллы   было   отличное   настроение,   он   пел   что-то
центральноафриканское и приплясывал. Мы обмотали весло веревкой, тут и Карло
помог своими альпинистскими узлами, и дело уже шло к концу, когда налетевшие
с  разных сторон шквалы вывернули  парус.  И так  как  мы без руля не  могли
развернуть лодку, ветер изо  всей силы  обрушился на широкий парус  спереди.
Тяжелая 7-метровая рея яростно колотила по мачте вверху, грозя ее сломать, а
широченный парус  бешено метался во все стороны,  норовя сам себя распороть.
Он опрокидывал фруктовые  корзины, цеплялся за курятник, и куры  исступленно
кудахтали, заглушая наши  команды. Вдруг одна корзина с провиантом поплыла у
нас в  кильватере своим  ходом. Один  лишь завхоз Сантьяго  знал, что  в ней
лежит,  но он  сам лежал  в каюте  со  своими списками,  Юрий чуть не  силой
удерживал его и Нормана в постели.
     Стоя  на  мостике,  я  попробовал  руководить  поединком  с  8-метровым
парусом. Трудно  человеческому голосу противостоять шквалам, которые относят
его  вдаль над  бурлящими  гребнями вместе  с  хлопаньем,  треском и скрипом
парусины  и папируса. О том,  чтобы  спускать парус, теперь не  могло быть и
речи, его тотчас унесло бы, как воздушного змея. Надо было  вернуть лодку на
правильный  курс,  маневрируя парусом и корпусом.  Опирая  обычное  весло  о
торчащий папирусный хвост,  богатырь Жорж принялся выгребать корму к  ветру.
Отдали плавучий  якорь,  этакий брезентовый зонт на длинной веревке - лучшее
средство  погасить ход и  развернуть корму.  Стрелка компаса начала медленно
поворачиваться,  а я сражался со  строптивым  шкотом, который хлестал меня и
норовил  сдернуть  за  борт,  не  давая  мне  закрепить  его  за  мостик,  и
одновременно   следил   за   правильным   размещением   и   страховкой  моей
малочисленной  команды. Стараясь перекричать гул  ветра,  я отдавал  команды
по-французски    Абдулле,    по-итальянски    Карло,   по-английски    Юрию,
по-итальянски,  по-английски  или  по-французски  Жоржу,  хотя,  по   правде
сказать, не знал  даже, как называются на моем родном языке веревки, которые
надо было тянуть, и мое восхищение  догадливостью интернационального  отряда
сухопутных крабов росло с каждой минутой.
     Наконец наш драгоценный парус был спасен, шкоты закреплены, все гребные
весла установлены около кормы и носа на манер индейских гуар, плавучий якорь
поднят на палубу и  воцарился  относительный  порядок. Мы получили небольшую
передышку, и я решил использовать ее, чтобы, на  случай  повторения подобной
ситуации,  когда каждая секунда дорога,  разучить короткие и  всем  понятные
обороты.  В  промежутках между  шквалами сквозь щелеватую  стенку  из  каюты
доносились  обрывки  добрых советов,  которые  подавал  нам  слабым  голосом
больной Норман. Он еще раньше пытался обучить нас важнейшим морским командам
на английском языке, чтобы мы знали, когда  выбирать, потравить  или крепить
гордень, служащий для подъема паруса,  брасы, вращающие рею в горизонтальном
направлении, и шкоты, притягивающие к бортам нижние углы паруса. Но, так как
трое  из оставшихся в строю ребят плохо понимали на слух английский, никогда
нельзя было предугадать, что последует, если я  крикну Юрию или Карло: "Пулл
ин старборд такк!" Или скомандую Абдулле: "Лет гоу порт сайд шит!".
     Не успели  запыхавшиеся но  довольные  победители собраться на мостике,
чтобы придумать  несколько кратких  команд в духе  эсперанто,  как  наш грот
снова угрожающе захлопал,  и хотя  на  сей раз  все молниеносно оказались на
местах, ветер опять успел развернуть парус и лодку. Раз за разом повторялось
одно и то же.  Мы продолжали дрейфовать  прежним курсом, но задним ходом,  и
рея  с парусом  беспорядочно  дергались.  Каждый  раз  нам  в  конце  концов
удавалось  наполнить  парус ветром  и  спасти  рею,  хотя иногда  для  этого
приходилось  выносить  парус  на  левый   борт,  вместо  правого,  и   лодка
естественно, шла почти перпендикулярно тому  курсу,  который  был нам нужен,
чтобы не столкнуться с сушей.
     И вот  нас опять - сколько можно! - несет полным ходом к берегу Африки,
и мы гребем, выбираем шкоты, возимся с плавучим якорем, в борьбе с бушующими
волнами  переставляем весла-гуары, силясь вернуться  на верный курс. Но  без
больших рулевых весел "Ра" категорически не признавала половинчатых решений.
Парус увлекал  ее  либо  на  юго-восток,  либо на  юго-запад,  и как  только
своенравный  шквал  разворачивал  нас носом  на юго-восток, незримые  берега
Африки  неумолимо  приближались.  Карло  то  и  дело  взбирался  на  макушку
качающейся мачты, но земли, к счастью, не было видно. Что  ж, это еще ничего
не значит, ведь отступив на восток к югу от Сафи, берег потом опять выдается
на запад.
     Только укротим парус, вынеся его  на  борт, как ветер  опять  зайдет  с
другой  стороны, и  парусина начинает  дергаться  с  такой  силой, что  знай
упирайся  покрепче, чтобы не вылететь за борт. Один головной  убор за другим
оказывался в море, особенно жалко было  яркую тюбетейку Абдуллы,  она как бы
стала частью его самого. Зато теперь каждый, перейдя на другое место, тотчас
автоматически  страховался,  у обезьянки тоже была своя веревка,  и она лихо
раскачивалась  на  вантах вниз  головой, да и  куры  были  надежно  защищены
брезентом в  своей клетке,  которую  мы принайтовили  к палубе  подальше  от
паруса.
     С  каждым часом шквалы становились все яростнее, грозя оставить нас без
такелажа. Надо убирать парус, пересиливая ветер. Другого выхода нет.
     Три человека взялись  за брасы, чтобы притянуть рею с парусом к палубе,
но  не  успели  двое других раскрепить  фал,  как  налетел  новый  шквал,  и
тяжеленный парус заполоскался над морем, будто флаг. На левом борту  Юрий  и
Абдулла прилагали отчаянные усилия, чтобы поймать снасти, которые  вырвались
из рук и теперь болтались  над волнами.  Тем временем наша  тройка судорожно
цеплялась ногами, чтобы нас не  сдернули за борт  правые снасти, ведь теперь
только они могли спасти  парус  и  не  дать ему навсегда исчезнуть в волнах.
Мачта и ванты угрожающе скрипели, а папирусные связки накренились с жалобным
скрипом  так  сильно,  что  мы впервые  почувствовали,  что  кажется  и  эта
чудо-лодка способна  опрокинуться. Одно несомненно:  никакой другой парусник
пятнадцатиметровой длины не устоял  бы против  такого мощного  напора, разве
что мачта сломалась бы.
     Дюйм за дюймом мы подтягивали рею и парус,  но часть парусины лежала на
волнах,  в складках  собралось  немало  ведер  воды, и, силясь  вырвать  эту
тяжесть из хватки океана, мы сшибли еще одно из наших драгоценных весел. Оно
исчезло в воде, потом вынырнуло и закачалось на волнах за кормой - попробуй,
поймай.
     - До свидания в Америке! - крикнул  ему Карло. -<sup>[ ]</sup>Только мы
придем туда раньше!
     Так как  рея была  на два  метра шире палубы,  пришлось нам  складывать
мокрый,  тяжеленный  парус вдоль  левого борта "Ра".  Вымотанные, как  после
двадцати  раундов  бокса, мы торжествующе  уселись  на  него  верхом,  чтобы
обуздать  строптивого бордового птеродактиля, который  снова и снова начинал
корчиться, когда порывы ветра накачивали воздух в складки. В конце концов мы
надежно скрутили чудовище.
     И сразу  на  борту воцарилась неожиданная  тишина.  Слышно  было только
безмятежное мерное поскрипывание, оно  говорило  о том,  что  океан усыновил
папирусную лодку  "Ра",  эту  колыбель  с  семеркой  беспокойных  близнецов,
которых надо  было поскорее убаюкать,  пока  они не  натворили бед  - того и
гляди опрокинут колыбельку. "Ра" опять шла так, как ей хотелось, и  при атом
не грозила больше врезаться вместе с нами в береговые утесы.
     Я  посмотрел  на  Карло.  Он  улыбнулся. Потом  прыснул.  Потом  громко
расхохотался. Остальные тоже уставились на него.
     - Теперь у нас ни паруса, ни рулевых весел. Лодка больше не подчиняется
воле человека.  Теперь природа распоряжается. Надо  только  перестать с  ней
воевать, и можно спокойно передохнуть и прийти в себя.
     Мы осмотрелись кругом.  В самом деле, полнейший порядок. Покачиваемся в
папирусном гамаке без руля,  без паруса,  без  мотора и без хлопот,  могучее
океанское течение несет нас туда, куда ему надо, и нам надо туда же. Абдулла
ушел  в каюту и лег  там, держа возле уха  карманный  транзистор. Жорж решил
заняться рыбной  ловлей. Юрий съел апельсин и  пошел за медицинским спиртом,
чтобы  настоять его на  корках,  Карло  начал рыться  в мешках  и  корзинах,
подыскивая сырье для плотной трапезы. Сантьяго,  стараясь не тревожить  свои
болячки,  смирно  лежал  в  каюте со списком в  руках  и  выкрикивал  номера
кувшинов  с водой, финиками,  яйцами, оливками и  кукурузой для кур.  Я взял
нож, чтобы выстругать прибор для измерения широты. Тут Норман не выдержал.
     -  Ребята, нам здесь хорошо, -  простонал он.  - А каково тем, кто дома
остались.  Мы обещали вчера выйти в  эфир. Надо сообщить им, что у нас все в
порядке, не то подумают, что мы уже на дне.
     Юрий  был  с ним  вполне  согласен  и  помог ослабленному  температурой
Норману отвернуть матрас, снять крышку  с ящика в ногах и вытащить маленькую
аварийную  радиостанцию с ручным генератором. Вскоре радио Сафи откликнулось
на  вызов Нормана и услышало,  что оба  рулевых весла сломаны, но у  нас все
хорошо, и  мы идем дальше через Атлантику. Заодно Норман передал, что мы  не
обещаем регулярных сеансов связи, потому что весло с заземлением сломалось и
лежит на палубе.  Если  просто  так спустим медную пластину за борт, она нам
перепилит и веревки, и папирус.
     После  сеанса  Норман  бессильно  опустился  на  матрас,  и Юрий  убрал
радиостанцию, а Карло принес больному горячее питье.
     Жорж  никакой рыбы не поймал, но его  осенила идея. Что если взять рифы
на  парусе? При таком ветре даже лоскут заметно прибавит нам ходу. Парус был
сшит так, что мы могли во время усиливающегося ветра уменьшить его площадь и
на одну, и  на две трети. Мне понравилось предложение Жоржа,  и  Норман вяло
кивнул  в знак согласия. Хорошенько подкрепившись по примеру древних соленой
колбасой и  свежими  овощами,  мы  снова  вышли  впятером на палубу и  ценой
невероятных усилии развернули рею с намокшим парусом поперек палубы, так что
она торчала  на метр с каждой стороны.  Не простое это  дело  брать  рифы на
парусе при ветре от свежего до очень крепкого.
     но общими силами мы с  ним справились - расстелили парус на курятнике и
корзинах,  придавливая  его  собственным  весом, и  свернули,  оставив  лишь
верхнюю треть. Велика была наша радость,  когда узкое полотнище на  верхушке
мачты наполнилось  ветром. Выбрав плавучий якорь  и закрепив малые весла, мы
понеслись по гребням на юго-запад, торжествуя новую победу над стихиями.
     Прошло четверть часа, второй день нашего  плавания был в разгаре, вдруг
на парус обрушился новый шквал. Услышав, как  тяжелый свиток мокрой парусины
с  маху, будто кувалдой, ударил жесткой реей по верхушке мачты, мы все,  как
один, бросились к шкотам. Второй  удар - казалось, мачта жалобно вскрикнула,
и  у нас сердце сжалось, когда этот  крик  перешел в жуткий  треск,  который
пронизал нас до мозга костей.  Мы посмотрели вверх  и увидели, как наша рея,
единственная  и незаменимая  рея, на  которой  держалась  парусина, медленно
поникла плечами,  и парус съежился, как будто сложила  крылья летучая  мышь.
Острые щепки на  изломе торчали,  словно когти. Пришлось  все спустить, пока
эти когти  не  распороли парус.  Шел второй  день нашего  пребывания в море.
Второй день.
     Едва погибшая рея и парус упали на палубу, как "Ра" снова стала смирной
и послушной, магические папирусные связки продолжали извиваться по  волнам в
нужную нам сторону, точно укрощенный морской змей.
     - Что я говорил,  - удовлетворенно сказал Карло и полез в свой спальный
мешок.
     Абдулла отправился на  корму, чтобы совершить омовение рук и ног  перед
очередной  молитвой  аллаху. Юрий<b>,</b> посмеиваясь, сел с трубкой и  дневником в
дверях каюты, я примостился рядом с ним и снова принялся стругать деревяшку.
     -  Все в  порядке?  - осведомился  Сантьяго, высунув  нос  из спального
мешка.
     -  Все! - дружно ответили  мы.  - Полный  порядок.  Все, что можно было
сломать, сломано. Остался один папирус.
     Остаток дня мы мирно провели в каюте, слушая, как воет ветер. И хотя мы
в этот день не видели  ни одного корабля, все-таки  разделили ночь на вахты,
ведь  здесь  проходил маршрут торговых  судов.  То и дело кто-нибудь лез  на
мачту высматривать  огни. Столкновение с пароходами или береговыми утесами -
единственное, чего мы страшились.
     В  0.30  меня  разбудил  Карло.  Наклонившись  надо мной с  керосиновым
фонарем в руках, округлив испуганные глаза, он доложил шепотом, что слева по
борту вдоль всего горизонта видно огни. Сильный норд-вест гнал нас боком как
раз туда. Я лежал  одетый - обвязался страховочным концом и пошел на палубу.
Было облачно, дул  студеный ветер умеренной силы. Сквозь черноту ночи я и  в
самом деле прямо по нашему курсу разглядел на горизонте огни - четыре  очень
ярких, пятый послабее. Берег Марокко, что же еще. Карло уже сидел на макушке
качающейся мачты. Как быстро приближаемся.  Я поднял остальных трех здоровых
членов команды. Надо  что-то  делать,  надо  грести,  чтобы не погибнуть  на
камнях.
     Вдруг Карло,  да и мне показалось,  что один из огней зеленый. Еще один
зеленый, красный. Это не земля! Прямо на  нас шла флотилия рыболовных судов!
Продрогшие ребята опять забрались в спальные мешки. Вскоре перед носом "Ра",
качаясь  на волне, прошли три сейнера.  Четвертый, застопорив  машину, лег в
дрейф  бортом  к нам, так  что нас несло  прямо на него. Я осветил фонариком
каюту и папирус и стал семафорить: "Ра ОК,  Ра ОК". Сейнер включил двигатель
и в  последнюю минуту ушел в сторону,  мы едва не  врезались  в него. На его
топе замелькали какие-то непонятные сигналы, потом он исчез во мраке.
     Жорж, закутанный в штормовку и одеяла,  будто мумия, заступил на вахту,
а  я лег. Даже хриплое карканье  сотен тысяч  скрученных  веревками  стеблей
папируса не  могло заглушить  полного  искренней радости  пения  сына  Нила,
которое  вместе  с  Ветром  проникало  в  каюту  через   плетеную  стенку  -
единственную преграду  между  нашей уютной обителью и окружающим нас суровым
миром.
     Рассвет возвещает наступление нашего третьего дня в море, и по-прежнему
облачно. Ветер потише, но волны беснуются пуще прежнего.  С  удовлетворением
отмечаем,  что исступленно пляшущие  волны только поднимают нас вверх. Океан
нес лодку,  будто мяч на  вытянутой  руке, и даже  самые коварные гребки  не
могли окатить нас водой. На груз не попадало ни капли.
     Идя без руля и без  паруса,  не видя берега, не зная  своей позиции, мы
провели  третий день  спокойно, закончили  ремонт одного  рулевого  весла  и
укрепили середину  длинного  бруса, которому  предстояло  заменить сломанную
рею.
     Готовясь к молитве, Абдулла начал  мыть свою бритую  голову,  и вдруг я
услышал возмущенный хриплый крик.
     Кто сказал,  что море чистое! А это что, чем он вымазал себе голову кто
набезобразничал?
     В парусиновом ведре Абдуллы плавали большие и маленькие черные комки Мы
посмотрели за борт. Сотни таких же комков.  И с одной,  и с  другой стороны.
Мягкие,  похожие на асфальт. Прошел  час, а кругом все так же густо  плавает
грязь. Видно, какой-нибудь танкер чистил цистерны. Мы поднялись на мачту, но
не увидели виновника, и однако весь день волны несли черные комки.
     Во второй половине дня мы обогнали большую луну рыбу, которая  нежилась
у поверхности а  затем нас навестило около  сотни дельфинов, они резвились и
выскакивали  из воды, затеяв веселую пляску на радость Абдулле,  потом вдруг
исчезли так же неожиданно, как появились.
     На  четвертый день стало  потеплее  и потише,  между  тучами проглянуло
солнце.  Мы  долго  видели вдали  отчетливые  голубые контуры  двух горбатых
вершин на материке.  Сантьяго чувствовал себя скверно,  зато Норман пошел на
поправку,  температура  упала, и  Юрий разрешил ему подняться и взять высоту
солнца.  Но так как у  нас не было хронометра, а радио Сафи наш приемник уже
не  брал, мы  не знали точного  времени  и  не  могли верно  вычислить  наши
координаты, что немало беспокоило Нормана и Сантьяго. Первый объяснил,  что,
раз  мы по-прежнему видим материк, нам не удастся обогнуть Канарские острова
с севера,  а мы войдем в опасный проход между островом Фуартевентура и мысом
Юби на западе Африки.  Сантьяго  (он в детстве  жил  на Канарских  островах)
подтвердил то, о чем говорилось в справочниках Нормана; мыс Юби - гроза всех
моряков, коварное жало  этой песчаной косы дотягивается до  течения  как раз
там, где берег Африки сворачивает на юг.
     Мы  сидели  и ели на свернутом парусе,  вдруг раздался  радостный  крик
всевидящего Абдуллы, который уже проглотил свою порцию
     - Гиппо! Гиппо! Он поправился:
     - Гиппопотам!
     Мы посмотрели туда, куда он показывал и через минуту они опять медленно
всплыли  - два  здоровенных  кита,  которые  лениво глядели  на  нас  своими
маленькими  глазками  и громко  фыркали,  извергая  дыхалом струю  воздуха с
водяной пылью. В Чаде Абдулла никогда не видел таких огромных бегемотов, так
что этого  впечатления ему хватило на целый день. Услышав, что на свете есть
млекопитающие  с рыбьим хвостом, он не  поверил своим ушам, но тут один  кит
вежливо  махнул  нам  хвостом  на  прощание,  и  Абдулла  лишился  языка  от
удивления: до чего же аллах горазд на выдумку!
     Утро пятого  дня встретило нас пронизывающим северным  ветром и сильной
волной. Мы надели все, что везли  с собой, и все  равно у Абдуллы зуб на зуб
не  попадал. Пятые сутки океанские валы непрерывно  штурмовали  правый  борт
"Pa"  -  так   и  должно   быть,  ведь  весь  наш  путь   пролегал   в  зоне
северо-восточного   пассата.   Недаром   мы   вход   в   каюту   сделали   с
противоположного, левого  борта,  зная,  что  он будет подветренным.  Больше
того, мы сдвинули  каюту  к правому борту  и там  же  сосредоточили основную
часть груза,  чтобы ветер, наполняющий огромный парус с этой стороны, не мог
опрокинуть  лодку. На парусном судне  положено нагружать тяжелее наветренный
борт  - это было известно и нам, и всем тем, кто нас консультировал.  Однако
уже  с пятого  дня мы  на  собственном горьком  опыте начали убеждаться, что
папирусная лодка в  этом смысле отличается от других судов: это единственный
парусник, у  которого надо тяжелее нагружать подветренный борт. Потому что с
наветренной стороны папирус выше ватерлинии  из-за волн и брызг впитывает не
одну тонну воды, тогда как  противоположный  борт  над ватерлинией  остается
сухим. Мало-помалу вес воды,  абсорбированной наветренным бортом, возрастает
настолько, что судно начинает крениться к ветру, а не от ветра, как обычно.
     Передвигать  каюту на  середину  было поздно. Ее привязали  к  папирусу
крепкими  веревками,  которые  пронизывали   насквозь  всю  конструкцию.  Мы
перенесли  груз с правого  борта на левый,  но это не очень помогло. Слишком
много  воды впитали  связки  папируса  выше  ватерлинии,  и  все  эти  тонны
незримого  балласта шутя  перевешивали две-три сотни  килограммов провизии и
питьевой  воды, которые  перекочевали  на  другую сторону. Видно, нам  так и
придется идти через океан с постоянным креном к ветру.
     Норман  вернулся  в  строй,  и  пока  мы  заново  укладывали  груз,  он
постарался укрепить под  водой  строптивую медную  пластину, чтобы  наладить
связь и узнать по радио точное  время. У него были причины опасаться, что до
берега намного ближе,  чем показали его вчерашние расчеты  без хронометра, и
что нас несет прямо на мыс Юби.
     К ночи  ветер усилился почти до штормового,  завывая в  вантах, и  "Ра"
совсем разболталась  под  яростными  ударами  волн,  которые  трепали  лодку
сильнее прежнего. Ночью мы  несли вахту по двое, чтобы не прозевать песчаные
отмели  у  мыса Юби, и  придирчиво следили  за  веревками. Ни  один строп не
лопнул. Ни один стебель папируса не отвязался. А  вот  деревянный мостик так
сильно терся  об  угол  бамбуковой  каюты,  что  внутри  все  было  засыпано
опилками. Сантьяго  с  самого начала страдал  бессонницей,  а  в эту  ночь и
другие  составили  ему  компанию.   Поди   усни,  когда   ящики   под  тобой
подпрыгивают, а каюта,  мостик и мачта, качаясь не в  лад,  устраивают такой
концерт,  будто  тысяче кошек  защемило  хвосты веревками.  Каюта так сильно
кренилась вправо, что на боку не улежать. Слева от входа помещались четверо,
справа,  где было отведено место  для радиостанции и штурманского столика, -
трое. Абдулла  без  конца  скатывался  на Жоржа,  Жорж на Сантьяго,  а Юрию,
который лежал внизу у самой  стенки, некуда было катиться, и ему  оставалось
только выставлять  против них руки  и коленки.  Я подложил  под  правый край
своего  матраса валиком лишнюю одежду, и то же самое сделал Карло,  чтобы не
съезжать в радиорубку к Норману.
     Буря не унималась всю ночь, волны вздымались на высоту до 4 - 5 метров,
и ветер срывал гребни, осыпая  лодку  мелким соленым дождем. А утром шестого
дня оказалось, что "Ра", как ни  странно, словно бы  окрепла, связки уже  не
так  вихлялись,  веревочные  крепления стали  туже.  Гребень  высокой  волны
неожиданно накрыл корму, и Норман очутился  по пояс  в воде, которая надолго
застоялась  на папирусе.  Очевидно,  непрерывно смачиваемые  сверху  и снизу
стебли  набухли и закрыли все щели и просветы. Оттого и лодка стала крепче и
прочнее, вот только этот правый крен нас огорчал. Зато поражала великолепная
устойчивость "Ра"  на штормовой  волне, и, когда  Норман  заявил,  что  надо
выбирать: либо  мы попытаемся поставить парус и использовать  сильный  норд,
либо нас выбросит на берег, - мы единогласно решили сделать еще одну попытку
поднять  парус  на  новой  укрепленной  рее, взяв один  риф.  Даже  Сантьяго
выбрался из каюты, и  с полным экипажем мы дружно поставили парус и спустили
в воду отремонтированное рулевое весло. И понеслись, словно летучая рыба, по
гребням, уходя от суши. Увы, вскоре  опять раздался треск - толстое веретено
починенного весла сломалось, как спичка, а лопасть пришлось вытащить.
     Но сухопутные крабы уже начали превращаться в моряков. Прыжок - Абдулла
очутился на  носу  и  поймал  угол хлопающего  паруса. Рядом с ним взялся за
парус  Сантьяго. Карло и Юрий без слов исчезли за  каютой и потравили правые
шкоты. Жорж, в  одних трусах, схватил весло и привел корму  к  ветру, а мы с
Норманом отрегулировали вертикальные  весла,  и  вот уже "Ра"  без  рулевого
тяжелой  рыбиной  скользит  вперед  через  гребни. Весь  день нам  удавалось
держать курс,  и ни  один стебель  папируса не пострадал  от бури.  Все наши
проблемы были связаны с толстыми бревнами, а не с тонким папирусом.
     На следующую ночь  ветер пошел на убыль, - ветер, но не волны,  которые
достигали  шести метров. Каюта утратила  симметрию и стала похожа на  шляпу,
надетую набекрень, с наклоном к ветру. Задолго до начала моей ночной вахты я
выбрался  на палубу, чтобы проверить лодку. И когда я пролез под  парусом на
нос, у  меня  чуть сердце  не  остановилось.  Впереди  справа,  в  окружении
мерцающих окон  возвышался маяк с цветными огнями. А нос нашей  "Ра" смотрел
левее, следовательно, на сушу. Так далеко в море - маяк, это мог быть только
мыс Юби.
     Мы  с  лихорадочной быстротой изменили курс, насколько  было можно  без
весел.  Мало. Не обойдем.  И тут мы  вдруг заметили, что маяк и дома  как-то
странно колышутся. Где это видано, чтобы песчаная коса так качалась! Проходя
мимо, левее, мы  увидели, что это буровая вышка в море,  обозначенная огнями
до  верху,  чтобы самолет  не задел.  Долго  Мы  стояли и  глядели.  Потом я
прикрикнул на Жоржа, чтобы он либо немедленно полезал в спальный мешок, либо
одевался, пока не сгубил свое здоровье.
     Седьмой  день,  зарифленный  парус  на  месте,  и  мы  идем  как  будто
наперегонки с могучим валом, который спешит в одну сторону с  нами. Справа и
слева ползли навстречу друг другу тяжелые тучи, но прямо по носу между двумя
фронтами  голубел  узкий  просвет.  Похоже  было, что  Канарские  острова  и
африканский  материк кутаются в облака, а просвет открылся как раз над морем
между ними. И "Ра" послушно шла туда.
     Врачебное  искусство  Юрия  подняло на ноги Нормана и  Сантьяго,  Жоржа
пришлось уложить, он  жаловался на  сильную боль  в  спине,  застудил мышцы,
сражаясь ночью полуголый с веслом на ледяном ветру.
     В полдень я стоял  на мостике,  а Карло тянул какие-то веревки, пытаясь
хоть  немного выправить нашу каюту, и вдруг я обомлел от  ужаса. Каждый раз,
как  "Ра"  поднималась  вверх на  высоком гребне, в бинокле мелькало  что-то
зеленое, как будто луга. В следующую минуту Карло уже был на верхушке мачты,
и  Норман  лез  за ним следом. Они крикнули, что  параллельно нашему  курсу,
милях в  шести, тянется  безлюдный  берег. Мы сделали все от  нас зависящее,
чтобы идти мористее, и вскоре луга скрылись. Ясно это была низина около мыса
Юби. Дальше берег  поворачивает на юг,  значит,  мы  видели последний клочок
Африки.
     Абдулла обезглавил  на  кормовой поперечине трех кур,  чтобы Карло  мог
приготовить наш  первый праздничный обед. Настойка Юрия уже  была готова.  А
поводов у нас хватало. Во-первых, надо справить поминки но ироко. Не годится
оно для  рулевых весел, слишком хлипкое. Затем - поднять  заздравную  чару в
честь папируса.  Феноменальный  строительный  материал! 31  мая,  пятнадцать
суток папирус провел в воде и даже не думает гнить. Напротив, он стал только
еще  эластичнее  и  прочнее. Мы не  потеряли ни одного стебля. За неделю  мы
прошли от  Сафи до мыса  Юби  а  это  больше, чем от  дельты Нила  до  Вибла
финикийцев. И столько же, сколько от Египта до Турции. Значит, уже доказано,
что  египтяне могли  доставлять свой  папирус в  любую точку побережья Малой
Азии без помощи чужих деревянных судов.
     Скол, Норман, будь здоров. Скол,  Юрий. Скол, ребята. Выпьем за Нептуна
и за бегемотов  Абдуллы. Сафи сидела между нами на ящике  с курами и пила из
только что открытого кокосового ореха.
     Чей-то голос произнесший слова "белые дома", заставил меня  вскочить на
ноги. Жорж, лежа на животе в дверях каюты, показывал рукой в ту сторону, где
мы недавно видели зеленую  низину. Опять  она, и на ней ряды  белых домиков,
типичная для Северной Африки арабская деревушка. Правее домиков расположился
живописный старинный форт.  Вот  он наконец,  мыс Юби. Вот когда мы проходим
мимо коварной косы, мысль о которой держала нас в напряжении целую неделю, -
косы, погубившей за столетия столько судов. Семь дней мы  всячески старались
уйти  подальше  от берега, и  вот течение само  несет нас мимо  мыса  Юби на
расстоянии ружейного выстрела.
     Белые  домики  канули  в море  так  же быстро,  как появились.  Прощай,
Африка. Прощай, Старый Свет. Мы идем без руля. Руль в нашем рейсе не нужен.
     Огромная чайка догнала лодку и села на торчащую вверх папирусную связку
на  носу. Утка, выпущенная на прогулку из курятника, решила прогнать гостью.
Чайка  взмыла  в воздух и  улетела. Не прошло  и  нескольких минут<b>,</b> как  нас
окружила  целая стая крикливых морских птиц, а в клетке, которая служила нам
обеденным столом, исступленно кудахтали куры.
     - А я знаю, что первая чайка сказала, когда прилетела к своим, - заявил
Карло. - Она сказала, что около мыса Юби <i>в</i> море плавает гнездо.



        Глава 9
     <b>Во власти океана.
     Мы разрушаем мосты.</b>

     Канарские острова  остались  позади.  За  восемь  суток мы прошли путь,
равный расстоянию от Норвегии до Англии через Северное море.  Судно, которое
успешно выдерживает поединок с волнами  в  таком  длительном  рейсе,  обычно
относят  к разряду  морских.  Несмотря  на сломанные  рулевые весла  и  рею,
несмотря  на неумелое  обращение  и  промахи  неопытных  сухопутных  крабов,
несмотря  на  крепкий  ветер  и  сильную  волну,  "Ра"  по-прежнему  отлично
держалась  на воде. Груз  лежал  надежно,  никакие  гребни  не могли до него
дотянуться.  И мы  шли  дальше в условиях, весьма далеких от тихого  течения
Нила.
     Канарские острова  были  пройдены  в  ненастную погоду,  мы  не увидели
земли. Теперь над нами  изогнулся голубой небосвод, низкая пелена туч  слева
обозначала африканский континент, а вздымающийся на  три тысячи метров конус
вулкана  Тейде  на  Тенерифе  позволял нам  безошибочно определить положение
Канарских островов справа. Сам оставаясь незримым, он рождал вереницу мелких
облачков, и ветер нес их над морем, будто дым из пароходной трубы.
     Абдулла, который знал только плавучие папирусные острова на  озере Чад,
был потрясен, когда услышал, что здесь, далеко в океане, есть  суша и на ней
живут  люди.  Какие  они  - черные, как он, или белые, как  мы? И  Сантьяго,
антрополог  по профессии,  к  тому  же сам одно  время живший  на  Канарских
островах,  рассказал  ему  про  загадочных  гуанчей,  населявших  уединенный
архипелаг,  когда  их  "открыли" европейцы, чьи внуки в свой черед "открыли"
Америку.  Одни гуанчи  были  темнокожие,  низкого роста, другие  -  высокие,
светлокожие,  с  голубыми глазами,  русыми  волосами  и  орлиным  носом.  На
пастели,  выполненной в  1590 году,  видно группу коренных жителей Канарских
островов, у них золотистая борода, светлая  кожа, мягкими волнами спадают на
плечи  длинные  желтые волосы. И  еще Сантьяго рассказал  про  чистокровного
русоволосого гуанча, с  которым он познакомился, учась в Кембридже. Это была
мумия,  привезенная  с  Канарских  островов.  Подобно  древним  египтянам  и
перуанцам,  коренные жители  архипелага умели бальзамировать трупы  и делать
трепанацию  черепа.  Но  так как  светлокожие  гуанчи  больше  смахивали  на
викингов,  чем на племена,  которые нам обычно рисуются при  слове "Африка",
родились догадки о древних северных колонистах на Канарских  островах и даже
гипотезы,  будто  архипелаг  есть  не  что  иное,  как  остаток   затонувшей
Атлантиды. Но на  севере Европы не бальзамировали тела и крайне редко делали
операции на черепе, и ведь это лишь две из ряда  черт, связывающих гуанчей с
древними  культурами североафриканского приморья.  Исконные жители  Марокко,
обычно именуемые берберами, многих из которых арабы  больше тысячи лет назад
вытеснили на юг, в Атласские горы, представляли такую же смешанную расу, как
гуанчи: одни были малорослые, с темной кожей,  другие - высокие голубоглазые
блондины.  Потомков  этих древнейших  марокканских типов  по  сей день можно
увидеть в глухих селениях Марокко.
     Мы смотрели на шлейф над могучим  вулканом на острове Тенерифе. В ясную
погоду его видно с берега Марокко. Чтобы найти родину гуанчей, вовсе не надо
отправляться  в  Скандинавию или погружаться на дно  Атлантического  океана.
Возможно, они попросту потомки коренных жителей ближайшего материка, которые
сумели  в  древности  преодолеть  морской барьер,  как  это  сделали  мы  на
самодельной лодке из папируса.
     В  общем,  загадка Канарских гуанчей заключается  не столько в том, кто
они,  сколько в том, как  они  попали  на  острова.  Когда сюда, задолго  до
плаваний  Колумба, пришли европейцы, у  гуанчей не  было никаких лодок, даже
долбленок  или  плотов.  И  дело  не  в  нехватке  древесины, потому  что на
Канарских островах росли могучие деревья. Гуанчи, и темные, и  светлые, были
типичные сухопутные крабы, они занимались только земледелием и овцеводством.
Им удалось привезти овец с континента. Но выйти в море с женщинами на борту,
везя с собой  скот, могли  только  рыбаки или представители морского народа.
Пастушескому племени такое не по плечу. Почему же гуанчи забыли морские суда
своих предков? Может быть,  потому, что предки не знали никаких лодок, кроме
парусной <i>мадиа</i> из папируса, вроде  тех,  что до  наших  времен  применяли на
северном  побережье  Марокко?  Лодочный  мастер,  который  умеет лишь вязать
лодки-плоты  из  папируса  и  никогда  не  видел,  как   сшивают  из   досок
водонепроницаемый корпус, будет беспомощно  сидеть на берегу, оказавшись  на
острове, где нет ни папируса, ни камыша.
     Вдруг нас  начало  раскачивать  так  сильно,  и  папирус  застонал  так
жалобно, что  пришлось  расстаться  с гуанчами и поспешить  к заполоскавшему
парусу. Ветер не изменился,  а вот волны  стали  круче  - все более глубокие
ложбины, в  которые  мы  скатывались,  все  более  высокие  гребни,  которые
бросались на  нас  сверху, но  никак не  могли  нас накрыть, потому  что наш
золотистый бумажный  лебедь всякий  раз приподнимал высокий хвост и спокойно
пропускал волну под собой.
     У Абдуллы началась головная  боль и рвота.  До сих пор он не страдал от
морской болезни, но тут Юрию пришлось отправить Абдуллу в постель, ограничив
его  стол  сухими,  как  мумия,  египетскими галетами,  зато  Сантьяго  смог
подняться с постели и пообедать вместе  со  всеми, после того как врач нашел
способ залечить  его болячки. Норман  отлично чувствовал себя, и  мы  дружно
наслаждались  горячим  рисотто  с  миндалем  и  сухофруктами, приготовленным
Карло,  вдруг кто-то  крикнул: "Смотрите" Мы посмотрели  и с испугом увидели
изогнувшийся  над "Ра" высоченный гребень могучего вала. Мы рванулись было к
каюте,  но гребень уже превратился  в маленький  гребешок, он  проскользнул,
булькая, под  папирусом,  а  на его  месте разверзлась глубокая ложбина.  За
первым валом последовали  другие такие же.  Обычно море так  колышется около
устья большой реки, где сильное течение рождает высокую волну. А мы, видимо,
попали  в  такое  место,  где  идущее  с  севера  мощное  океанское течение,
протискиваясь  через  узкие  проходы  между  островами, как бы  сжимается  и
становится  еще мощнее. Для нас это означало прибавку  скорости в нужном нам
направлении.  Нас  несло Канарское  течение  - то самое, которое доходит  до
Мексиканского залива.
     Вверх, все выше  и выше,  - а теперь вниз, вниз...  Абдулла  уснул и не
увидел пятерку могучих кашалотов, которые всплыли  совсем  рядом  с лодкой и
ушли  под  воду раньше, чем Карло успел  приготовить свою  кинокамеру. Снова
вверх, потом вниз, вниз в бездонную яму... В эту минуту опять раздался треск
ломающегося дерева.  Еще  одно из наших малых весел превратилось в дрова для
растопки, лишь кусок веретена остался висеть на бортовой связке. Так, теперь
уже и  гребные весла становятся дефицитными... Может быть, стоит попробовать
зайти   на  острова  Зеленого  Мыса  и   раздобыть  там  материал  покрепче?
Единогласное  "нет".  Правда,  у  нас  еще  оставалась  в   запасе   толстая
прямоугольная мачта из египетского сенебара. Мачты пока не ломались, даже  в
крепкий ветер устояли. И мы решили укрепить резервное рулевое весло из ироко
запасной  мачтой,  прикрутив  ее  к толстому круглому веретену. После  этого
весло  стало  таким  тяжелым, что,  когда  мы  поздно  вечером  управились с
работой,  пришлось  мобилизовать  весь экипаж,  чтобы спустить  его в  воду.
Светила  полная луна, ярко  сияли  звезды. Волны упорно  гнались  за  нами -
высокие, блестящие, черные и неистовые, - но мы  их не боялись, зная, что им
не  одолеть папирус. Они  только  дерево ненавидели  до  такой степени,  что
сокрушали его в тот же миг, как оно погружалось  в воду. Пока весла  праздно
лежали на палубе вместе с полутора сотнями хрупких кувшинов и прочим грузом,
им ничего не  грозило. Что ж, поглядим, чем кончится поединок весла-великана
с океаном...
     Мы   с  Сантьяго  поднялись   на  мостик  и  взялись  за  тонкий  конец
восьмиметрового  веретена,  которое  надо  было привязать к поручням, а  все
остальные  стояли на  палубе и  держали тяжеленную  лопасть.  Ее  надо  было
спустить  в воду с кормы, потом  прикрутить нижнюю часть веретена к лежащему
на папирусе толстому поперечному брусу.
     Волны  и  папирус лихо  скакали вверх-вниз, и  едва последовала команда
погрузить  рулевое весло,  как  могучий  вал  тотчас вырвал  лопасть из  рук
пятерки, тщетно напрягавшей все силы, чтобы закрепить весло канатами. Лишь с
великим  трудом  нам с  Сантьяго удалось удержать верхнюю часть  веретена. А
волна уже ушла вперед, корма "Ра"  повисла над глубокой ложбиной,  и  весло,
лишившись опоры,  смаху, будто гигантская кувалда по  наковальне, ударило по
концу поперечного бруса.  Следующая волна снова  взметнула лопасть вверх,  и
пока пятерка внизу силилась поймать взбесившуюся кувалду веревками и руками,
Сантьяго и меня вверху  бросало, как  марионеток.  Только  уловим миг, когда
гребень поднимет  весло,  и подвинем веретено на место,  как  лопасть  опять
повисает  над ложбиной, тяжесть  становится непосильной, и  нас подбрасывает
кверху, а пятерка на корме по-прежнему силится притянуть лопасть веревками к
поперечине  и укротить ее раньше, чем новая волна вырвет у них из рук весло,
и лопасть взметнется вверх, а мы на другом  конце рычага ухнем вниз.  Причем
вниз  нас кидало с такой  силой,  что  того и гляди расплющит  руки  и  ноги
веретеном о  поручни,  ведь и ногами тоже приходилось  цепляться,  чтобы нас
вместе с веслом не утянуло за борт.
     Это рулевое весло было таким тяжелым, и оно так бесновалось, что мы уже
спрашивали  себя,  не  лучше ли его отпустить, пока не разлетелась вдребезги
кормовая поперечина, а с ней и веревки, скрепляющие папирус. Но мысль о том,
что  без  руля  мы  превратимся в  беспомощно  дрейфующий боком стог соломы,
придала нам сверхчеловеческие силы, а тут вдруг и весло легло удачно, и  все
семеро одновременно смогли притянуть чудовище  на место  и прикрутить его  с
обоих  концов к "Ра"  такими  толстыми веревками, что океан уже был бессилен
что-либо с ними сделать.
     Итак, одно из двух древнеегипетских весел снова стоит на месте. Правда,
веретено было очень уж неуклюжее и ворочалось еле-еле, ведь мы связали его с
квадратным брусом. Зато оно было такое прочное, что, когда волны попробовали
его сломать, лодка развернулась, а весло не поддалось.
     По словам  Сантьяго, ему еще никогда в жизни не доводилось делать такую
тяжелую работу. Юрию  пришлось заняться  ушибленными  пальцами, зато могучее
рулевое  весло  обеспечило нам устойчивый  курс,  позволив усталому  экипажу
забраться в спальные мешки и разбить ночь на  легкие вахты.  Вахтенному надо
было лишь следить за пароходами, чтобы нас никто не потопил. Луна, созвездия
и даже постоянное направление идущих  правильным строем, бурлящих волн - все
подтверждало, что курс стабилен. Знай, посиживай без забот у входа в каюту с
подветренной стороны.  Только  при смене мы  поднимались  на  мостик,  чтобы
взглянуть на маленький рукотворный компас. Да и то  очень скоро все усвоили,
что звездное небо над  нами - тот же  компас  с обращенной  вниз  светящейся
картушкой. Мы дрейфовали прямо на запад. А где находимся, не так уж и важно,
главное - не к берегу несет, а от берега.
     Трое суток шли мы без каких-либо происшествий, за это время нам удалось
починить второе  рулевое  весло, составив его  из  обломков двух веретен. Ни
гвоздей,  ни  костылей, только веревки, а иначе наша конструкция и минуты не
выдержала  бы. Волны были такие  же высокие, и они бросали наветренный  борт
"Ра"  так,  что папирус с  этой стороны  все больше  намокал и  все  сильнее
погружался   в   воду.   Из-за   волн  мы   не   решались   ставить   второе
отремонтированное рулевое весло, а держали его наготове на  тот случай, если
первое  сломается:  уж очень  угрожающе  оно  гнулось,  когда океан  нажимал
особенно сильно. Зато  мы рискнули поднять парус без  рифов -  обошлось. Дул
северный ветер, и хотя мы еще различали низкую пелену тучу берегов Испанской
Сахары,  стоял  зверский холод.  Мы перенесли  все,  что  можно,  к  левому,
подветренному борту, который нисколько  не  погрузился после  старта. Теперь
наш  широкий и  грузный воз с  сеном двигался на  запад  со скоростью два  с
половиной узла, проходя  в  сутки больше ста километров;  за кормой тянулась
отчетливая кильватерная струя.  В  одиннадцать дней было пройдено, считая по
прямой, 557 миль, то есть более тысячи километров, и пришла пора передвинуть
стрелку на час назад.
     Вторые сутки мы  то  в  одной,  то в  другой  стороне видели суда,  раз
наблюдали  одновременно  три  больших  океанских  парохода.  Очевидно,  "Ра"
очутилась на главной магистрали судов, идущих вокруг Африки. Чтобы уберечься
от ночных столкновений,  мы держали на топе наш самый сильный фонарь. Но вот
опять  океан  опустел, и только стаи  дельфинов  резвились вокруг, порой так
близко,  что  мы  могли бы  их  погладить.  Иногда  встречалась  нам ленивая
луна-рыба; перед  носом  лодки начали взлетать первые  летучие  рыбы. И небо
стало  пустынным. Редко-редко принесет  ветром  заблудившихся насекомых,  да
две-три  морских ласточки промелькнут в ложбинах между валами. Эти маленькие
птицы спят на воде,  ведь  они не хуже папируса скользят через самые большие
волны.
     Из дырочек в папирусе вдруг полезли полчища  коричневых жучков. Хоть бы
морская вода убила  все яички и личинки, чтобы они  не  съели лодку изнутри!
Скептики,  которые  видели,  как верблюды пробовали грызть борта  строящейся
"Ра", предсказывали,  что папирус может прийтись  по вкусу  голодным морским
тварям. Ни киты, ни рыбы  пока что  не  покушались <i>на</i> наш  плавучий сноп, но
букашки заставили нас встревожиться.
     Солнце и луна поочередно указывали  нам путь  на запад. Одинокая ночная
вахта позволяла  в  полной мере ощутить  знакомый  еще по "Кон-Тики"  трепет
перед необъятной вечностью. Звезды, ночной океан. В небе сверкали незыблемые
созвездия, в воде так же  ярко светились  ноктилюки,  живой планктон, словно
рассыпали  фосфорные  блестки  по мягкому черному ложу, на котором покоилась
"Ра". Иногда казалось, что мы идем под ночным небом по волнистому зеркалу. А
может быть,  это океан такой  прозрачный,  и  мы видим рои  звезд  с  другой
стороны земного  шара? Небосвод - тут, небосвод - там, и все -  зыбкое,  все
чужое, кроме золотистых  снопов папируса,  которые  нас несли, да  огромного
четырехугольного  паруса,  вверху пошире,  внизу  поуже, черной заплатой  на
звездной  пыли.  Уже  этот  древнеегипетский рисунок, эта  трапеция  в  ночи
располагала к тому, чтобы перелистать календарь на тысячи  лет назад, такого
контура  сегодня не  увидишь.  Впечатление  дополняли  непривычные скрипы  и
кряхтение папируса, бамбука, древесины  и веревок. Это был уже не атомный  и
ракетный век -  мы жили в  ту далекую  нору, когда земля еще  была плоской и
огромной, сплошь  неведомые  океаны  и материки, когда  время было  всеобщим
достоянием и никто не знал в нем недостатка.
     Усталые,  все  мышцы  воют  от  напряженной  работы,  в  тусклом  свете
керосиновых фонарей мы по очереди несли вахту на извивающейся гибкой палубе.
Нет слов,  чтобы сказать,  как  хорошо  отдохнуть  в уютном спальном  мешке.
Проснешься - аппетит зверский, и во веем теле невыразимое блаженство. Право,
не стоит говорить  презрительно  про образ  жизни  людей каменного века. Нет
причин  считать, что те, которые  жили до нас и работали в поте лица, только
маялись и не знали никаких радостей.
     Сто  с лишним  километров  в  день  курсом  на запад даже на карте мира
заметны,  хотя горизонт оставался неизменным. Изо дня в день,  круглые сутки
один и тот же, он двигался  вместе с нами и всегда держал нас в фокусе. Но и
вода тоже двигалась вместе с нами. Канарское течение - будто быстрая соленая
река,  в обществе своего вечного  спутника,  пассата,  она  устремляется  на
запад,  всегда на запад, воздух и  вода, и с ними все, что плывет по  воде и
летит по воздуху. На запад, как и солнце, и луна.
     Мы  с  Норманом  поднялись  на мостик, он с настоящим  секстантом,  я с
носометром -  это слово  принесло Юрию победу в конкурсе  на лучшее название
самодельного прибора  для измерения  широты,  который  я выстругал  из  двух
дощечек.  Дощечки  были посажены  на общий деревянный шип с  кривым вырезом,
чтобы можно было приставить к носу, - отсюда и название. Итак, прижал прибор
к  носу, шип  чуть  ниже глаз, и  смотри левым  глазом вдоль  одной дощечки,
нацеленной  на горизонт. Вторую дощечку, прикрепленную кусочком кожи  к тому
же шипу, поворачиваешь  у правого глаза, наводя ее на  Полярную Звезду. Угол
между  двумя  дощечками читается  на третьей,  помещенной  вертикально между
ними,  он  и  обозначает  широту. Примитивный  носометр  давал повод  членам
экипажа поострить; он был на  диво  прост  и. удобен в  обращении,  а ошибка
редко превышала  один градус.  Куре, наносимый на карту по этим  данным,  до
удивительного совпадал с верным, который наносил на другую карту Норман.
     Самое  интересное в папирусной лодке,  после поразительной прочности  и
грузоподъемности папируса, - древ-
     неегипетский такелаж. Конечно, и рулевое устройство  о многом говорило,
по  нему  видно,  как  в древности  постепенно из  поставленного косо  весла
получился вертикальный руль.  Но в такелаже заключалась гораздо более важная
информация.  Мы точно  скопировали его  с  древнеегипетских  фресок. Толстая
веревка  соединяла верхушку двойной мачты с форштевнем.  А вот к ахтерштевню
такой веревки  не протянули, хотя два штага - все,  что нужно, чтобы держать
прямо  двуногую мачту  на  лодке на тихой  реке.  И  однако древнеегипетские
корабельщики почему-то  не тянули веревок с мачты на  корму. Вместо этого от
каждого из двух  колен на  разной высоте к  бортам  позади средней линии шло
наискось пять  или шесть параллельных вант. А корма была свободна  от них  и
качалась вверх-вниз на волнах.
     Мы  поняли  всю  важность такого  устройства, как  только  "Ра"  начала
извиваться на волнах океана. Ахтерштевень вел себя, как прицеп,  который сам
по себе мотается  на всех ухабах.  Будь он  притянут к топу  фордуном, мачта
сломалась  бы на  первой  же  хорошей  волне.  Когда "Ра" переваливала через
высокие гребни, средняя часть  лодки ритмично  поднималась вверх,  между тем
как  нос и корма под собственной  тяжестью опускались  в ложбины. Подвесь мы
корму  к мачте, и  та  не  выдержала  бы нагрузки,  а  так она  поддерживала
загнутый вверх форштевень и не давала корчиться средней части мягкой палубы.
Корма послушно повторяла извивы волн.
     Не проходило  дня, чтобы  члены экипажа  не восхищались гением тех, кто
так искусно расставил снасти и определил их функцию. Сведущий в морском деле
Норман  сразу  сообразил,  в  чем  тут  суть. Смысл  конструкции был слишком
очевиден.  Уже  на третий день я записал в дневнике:  "Этот  такелаж  - плод
долгого морского опыта, он родился не на тихом Ниле".
     Но одна  структурная особенность египетской лодки далеко  не сразу была
нами понята, за что  мы потом  и поплатились.  Каждый день мы  с недоумением
смотрели  на  загнутый  внутрь  завиток высокого  ахтерштевня. Для  чего он?
Египтологи довольствовались выводом, что завиток призван всего лишь украшать
речное судно, но мы тут с ними никак не могли согласиться. И однако шли дни,
а нам  все не  удавалось определить, какая же в нем польза. Тем не  менее мы
постоянно  проверяли, не выпрямляется ли завиток. Нет, держится превосходно,
видно,  наши чадские друзья были  правы, говоря,  что все сделали, как надо,
крючок не разогнется, и не надо притягивать его к палубе никакими веревками.
Одну ошибку мы допустили, это верно, когда  поначалу разместили груз, как на
обычных  парусных  судах.  И  некому   было  наставить  нас  на  ум,  только
собственный  опыт  плавания  в  пассатном  поясе  мог  научить  нас, что  на
папирусной лодке груз должен быть сосредоточен на подветренном борту. Теперь
папирус с наветренной стороны намок уже настолько, что край фальшборта почти
сравнялся с поверхностью воды. Особенно на корме справа, там мы вполне могли
умываться, на вися вниз головой и  ногами  вверх. Очень  даже удобно, решили
все, и отныне вся стирка-мойка происходила на корме.
     Четвертого  июня  волнение  заметно умерилось,  и на следующее утро  мы
проснулись в совсем другом мире.  Тепло так, славно, мерно катятся блестящие
пологие валы...  Опять нас навестила  пятерка китов, возможно, те  же самые,
что в первый  раз. Царственный  кортеж. Такие добродушные и красивые в своей
родной  стихии, даже  страшно подумать, что скоро  человек прикончит  своими
гарпунами последних теплокровных исполинов морей, и только холодные стальные
чудища - подводные лодки будут резвиться  в морской пучине, где творец, да и
не он один, предпочел бы видеть, как китихи кормят молоком своих детенышей.
     Пользуясь  теплой погодой, Жорж разделся  и прыгнул за  борт с маской и
страховочным концом вокруг  пояса. Он нырнул под "Ра", а  когда вынырнул, то
издал  такой ликующий крик, что Юрий  и Сантьяго  прыгнули следом; остальные
несли  вахту и ждали своей очереди.  Только Абдулла  сидел в  дверях  каюты,
повесив нос.  Если ветер не вернется,  мы  так и застрянем здесь, никогда не
попадем  в Америку.  Норман успокоил его, рассказав  про  незримое океанское
течение. Пусть мы не будем проходить сто километров в сутки, как до сих пор,
но уж пятьдесят-то сделаем.
     Вскоре  все,  кроме  Абдуллы, побывали  под брюхом  "Ра".  Он умылся  в
брезентовом  ведре и  преклонил  колени лицом  к  Мекке. Молитва  затянулась
надолго - может быть, он просил аллаха послать ветер?
     После освежающего морского купания мы словно родились  заново. А  какое
удовольствие мы  получили,  осматривая днище  "Ра"! Чувствуешь  себя,  будто
рыбка-лоцман под  брюхом огромного золотого кита. Отраженные солнечные  лучи
снизу освещали папирус над  нами,  как прожектором. Океан и безоблачное небо
окружили лучезарного золотистого  великана неописуемой синевой. Он  плыл так
быстро,  что  надо было самим плыть изо всех сил в ту же сторону, если мы не
хотели, чтобы нас тащили вперед страховочные концы.
     Только  теперь  мы  обнаружили,  что  перед  носом  лодки  идут  веером
полосатые  рыбки-лоцманы, образуя такую же верную свиту,  какая сопровождала
бревенчатый плот "Кон-Тики".  Здоровенная коряга  тяжело качалась на волнах.
Из-под   нее  выглянула  маленькая   толстушка-пампано  и  поспешила,  виляя
хвостиком, к "Ра",  где около широкой рулевой лопасти уже носилось несколько
ее родичей. Кокетливые рыбки подходили к Юрию и игриво пощипывали  его белую
кожу.
     На папирусном днище тут и там прилепились длинношеие морские  уточки  -
темно-синяя раковина  и колышущиеся  оранжевые  жабры,  как будто страусовые
перья. А вот водорослей нигде не было видно. В песках Сахары стебли папируса
были морщинистые, шероховатые, серо-желтого цвета, в воде они набухли, стали
гладкие, блестящие, точно  золотое литье. И наощупь уже не хрупкие и ломкие,
а тугие и  крепкие, как покрышка. Ни один стебель  не отошел и  не сломался.
Папирус  три недели  находился в  воде. И вместо того чтобы через две недели
сгнить и развалиться, стал крепче прежнего.
     Мы выбрались из  воды на лодку безмерно  довольные тем,  что увидели, и
вот опять за кормой поплыли куриные перья: Карло готовил праздничный обед.
     Подводная  экскурсия  нас  так  воодушевила,  что  мы решили  и  второе
починенное рулевое весло водрузить на место. Тише этого  погода все равно не
будет.  Но  здоровенное  весло с двойным веретеном  было  до  того тяжелое и
длинное,  что, пока мы,  путаясь в  вантах, переправляли его через  каюту на
наветренную  сторону, успело стемнеть. Как ни мирно  настроилось море, волны
были  достаточно  высокими,  и нам  предстояло немало повозиться  с пляшущей
лопастью,  раньше чем удастся поставить  весло  правильно и  закрепить  его.
Наученные горьким  опытом, мы решили  отложить  это дело  на  утро,  а  пока
тяжеленную  махину привязали  покрепче стоймя у  наветренного  борта, уперев
лопасть в кормовую палубу.
     Следующий  день   порадовал   нас  такой   же   великолепной   погодой.
Проснувшись, я полез через кувшины на корму, чтобы  искупаться, и застал там
утреннего вахтенного - Юрия. Он сидел, очень довольный, и стирал белье прямо
на  палубе,  обходясь без  ведра. В том  месте, где рулевое весло всей своей
тяжестью опиралось  на папирус и борт осел сильнее всего, на корме получился
маленький прудик, непрерывно пополняемый волнами, захлестывающими палубу.
     - Наша яхта  становится  все более  комфортабельной, - радостно отметил
Юрий. - Вот уже умывальник с водопроводом появился.
     Мы  поскорей  погрузили  в воду увесистое весло,  чтобы море приняло на
себя  основную  тяжесть,  однако  через притопленный угол  все  равно  текли
струйки на  палубу, и,  пока все сводилось к импровизированному умывальнику,
мы в общем-то были только  рады. Проверили кормовой завиток -  такой же, как
прежде,  не выпрямляется. На всякий  случай Жорж  нырнул под "Ра". И впервые
обнаружил, что сразу за каютой днище как будто слегка надломилось. Но связки
выглядели крепкими и  невредимыми; надавишь  на стебель - из него вырываются
пузырьки воздуха. Папирус ничуть не утратил плавучести.
     Решив,  что у  нас просто  перегружена корма,  мы перенесли весь груз с
кормовой  палубы,  оставив  лишь тяжелую  поперечину,  на  которую опирались
рулевые весла, мостик на стойках и под ним - ящик со спасательным плотом.
     Но гребни продолжали захлестывать корму справа. Мы снова все  тщательно
осмотрели над водой и под  водой. И убедились, что "Ра" полностью  сохраняет
начальную форму  от носа до  того места,  где закреплена задняя пара вантов.
Здесь проходила линия излома, дальше корма наклонилась косо вниз.
     Пришла пора поразмыслить опять. Вниз прогнулась та часть лодки, которая
как бы  свободно болталась на  прицепе, а  все подвешенное к мачте держалось
нормально. Нос все так же вздымался вверх. Наш золотой лебедь гордо нес свою
шею, только хвост повесил. Если бы мачта могла выдержать натяжение фордуном,
такого бы не случилось. А попробуй протяни фордун к ахтерштевню, и на первом
же  гребне   мачта  переломится.  Корме  положено  колыхаться,  нельзя  лишь
позволять ей сохранять излом.
     Мы  попробовали  поднять   корму,  притягивая  ее  веревками  к  каюте.
Попробовали скрепить ахтерштевень толстыми  канатами,  переброшенными  через
мостик  и каюту,  со  стояками  на  носовой палубе.  Так египтяне  придавали
жесткость  конструкции  своих  деревянных  кораблей; правда, на изображениях
папирусных  лодок ничего  похожего не  видно,  и  сколько  мы  ни натягивали
канаты, корма не хотела подниматься. Карло вязал хитрые узлы и усерднее всех
тянул мокрые веревки, пока у него ладони не вздулись, словно белые макароны.
     Шли  дни. С каждым днем  корму захлестывало  все сильнее. И хотя  опора
кормового завитка постепенно уходила под воду,  сам он выглядел так же лихо,
как  прежде, и не думал разгибаться. Да только  пользы от него  никакой,  он
начал превращаться в балласт  для ослабевшей кормы. Могучие  валы  без конца
таранили торчащую  вверх корму, и она  впитала уйму  воды выше ватерлинии. И
ведь ахтерштевень был толстый, широкий, а высотой превосходил каюту, так что
вместе  с  водой он,  наверное, весил  больше  тонны.  Может  быть, обрезать
завиток? И тогда вся корма всплывет? Но  это все равно, что отрубить  лебедю
хвост... Рука не поднималась так обойтись с нашим гордым корабликом.
     Но  как  же,  как?.. Как,  черт  возьми,  создатели  этой  удивительной
хитроумной  лодки  добивались  того, что  она без растяжек не поджимала свой
пышный  хвост? И это несмотря на то, что у них  стояла  веревка, пригибающая
завиток  к палубе,  та  самая, которую  наши  чадские  мастера,  слава богу,
убрали.  И мы о ней пока не жалели. Или? Или?!  Я  отбросил кокосовый орех и
принялся лихорадочно чертить. Разрази меня гром! Я позвал Нормана, Сантьяго,
Юрия,  Карло - весь  экипаж. Ошибка найдена. Мы не  разобрались в назначении
кормового  завитка. Еще  одна вещь,  которую  мы  могли  постичь  только  на
собственном горьком опыте, ведь те, кого сами изобретатели  завитка обучали,
зачем он и для  чего,  не одну  тысячу лет  лежат в могиле. Так  вот,  корму
загнули  внутрь над палубой не для красоты. И веревка несла особую службу, а
не только держала этот  изгиб, как мы все думали.  Завиток  и без нее хорошо
держался,  задачей веревки было не его тянуть вниз, а  кормовую палубу вверх
подтягивать. Высокий  ахтерштевень в  форме арфы играл роль пружины с мощной
струной, которая держала свободно качающуюся корму точно так же, как ванты и
штаги держали остальную часть лодки. Чтобы папирусный корабль мог выходить в
открытое  море,  не рискуя переломиться, гениальный конструктор составил его
как  бы  из  двух  сочлененных  частей. Передней  части придавала  жесткость
двойная мачта с параллельными  вантами, а задняя свободно колебалась, всегда
возвращаясь на место благодаря тетиве, привязанной к пружинящему завитку над
кормой.
     Мы  восстановили  тетиву,  но  было  уже  поздно,  за три недели  корма
надломилась,  и завитушка опустилась так сильно, что  поднять ее  можно было
только  краном.  Теперь нас  никакая  веревка  не  могла  выручить. Мы  были
наказаны, так как, подобно  другим, считали завиток ахтерштевня самоцелью, а
он на самом деле был гениальным средством древних египтян.
     Стоя в луже на корме  и  глядя  на  уходящий под воду золотистый хвост,
Юрий и Норман запели по-английски:
     - А зачем нам желтая подлодка, желтая подлодка, желтая подлодка...
     Мы вполне  разделяли их  мнение, и вот уже  вся семерка хором исполняет
песенку  битлов. Никто не принимал  случившееся всерьез, ведь большая  часть
лодки держалась на  воде, как  пробка. Юрий  и Норман  сели  стирать носки и
подбирать новую рифму к слову "подлодка".
     Меня  больше всего тревожило не столько то, как папирус  будет ладить с
океаном, сколько то, как мы, семеро пассажиров, будем ладить друг  с другом.
В каюте-корзине  площадью  2,8Х4 метра нельзя было  как следует повернуться,
если все семеро одновременно  ложились спать, а палуба была так загромождена
кувшинами  и корзинами, что негде ступить, поэтому мы обычно проводили время
на  узкой  связке  папируса перед стенкой каюты с подветренной стороны да на
мостике, где развел руки в стороны - вот тебе и ширина, и длина.
     День  и  ночь любой  мог  услышать  голос и  ощутить плечо  любого.  Мы
срослись в семиглавого сиамского близнеца с семью  ртами, говорящего на семи
языках.  На  лодке  вместе  шли   не   только  белый  и  черный,  не  только
представители коммунистической и капиталистической страны, - мы представляли
также крайние  противоположности  в  образовании и  уровне жизни.  Когда я в
Форт-Лами  пришел  в гости к одному  из наших двух  африканцев,  он сидел на
циновке,  брошенной  на  земляной  пол,  и  всю обстановку хижины составляла
стоящая на  той же циновке керосиновая  лампа, а его паспорт и билеты лежали
на земле  в углу. У второго африканца, в Каире, кланяющиеся  слуги проводили
меня между колоннами роскошного особняка в восточном стиле в покои с тяжелой
французской мебелью, гобеленами и всякой стариной. Один член экипажа не умел
ни писать, ни читать, другой был профессор университета. Один был убежденный
противник войны, другой - морской офицер. Любимым развлечением Абдуллы  было
слушать свое  карманное  радио и потчевать  нас новостями о  войне  у Суэца,
эпизод которой  он сам успел увидеть. Его правительство  в Форт-Лами было за
Израиль. Рьяный мусульманин Абдулла  был за арабов.  Норман - еврей.  Жорж -
египтянин. Их сородичи стреляли друг в друга через Суэцкий канал, а сами они
лежали чуть не бок о бок
     В  плетеной  каюте  посреди Атлантического океана" Новости о  войне  во
Вьетнаме тоже занимали Абдуллу.
     Словом, на борту  было предостаточно горючего материала для  серьезного
пожара. Наш "бумажный  кораблик" был  нагружен  духовным  бензином, и только
вездесущие  волны  могли  остудить  пыл, развивающийся  от трения  в  тесной
корзине.
     В любой экспедиции, где людям много недель просто некуда деться друг от
друга, коварнейшая опасность - душевный недуг, который можно назвать "острым
экспедиционитом".   Это   психологическое  состояние,   при   котором  самый
покладистый  человек брюзжит,  сердится, злится, наконец  приходит в ярость,
потому что  его поле зрения постепенно сужается настолько, что он видит лишь
недостатки своих товарищей,  а их достоинства уже не  воспринимаются. Первый
долг  руководителя  экспедиции  - повсечасно быть  начеку  против  этой злой
болезни. И перед стартом я провел тщательную профилактику.
     Вот почему мне стало не  по себе, когда я уже  на третий день  плавания
услышал,  как  миролюбивый Карло кричит по-итальянски Жоржу, что  хоть  он и
чемпион  дзю-до, это не мешает ему быть закоренелым неряхой, который привык,
что за ним няньки убирают. Жорж огрызнулся в ответ,  но  словесная перепалка
не затянулась,  и вот уже  только папирус кричит и скрипит. Однако на другой
день эта двойка опять схлестнулась. Карло стоял и подтягивал ванты, а Жорж в
сердцах отбросил  свою удочку  и демонстративно полез в  спальный мешок.  На
мостике Карло тихо сказал мне,  что этот шалопай начинает действовать ему на
нервы. Сам Карло с детства  привык  трудиться,  в двенадцать  лет уже таскал
тяжелые  мешки  с  рисом.  Никакого образования не получил,  всего добивался
своим горбом,  А  этот  папенькин сынок из Каира  -  избалованный  лоботряс,
бросает свои вещи, где попало, и ждет, чтобы мы за ним убирали.
     Я обещал поговорить с Жоржем. Карло прав: он в самом деле еще не понял,
что такое экспедиция. Для него это новая игра, состязание в силе. Но и Карло
должен все-таки понять, что Жорж просто привык так - где ни брось какую-либо
вещь, все равно она окажется на месте,  об этом позаботятся слуги,  жена или
мать. Карло прошел школу жизни, Жорж - нет. Мы должны его научить.
     Вскоре я  оказался  на  мостике  с Жоржем  с  глазу  на глаз.  Он очень
переживал, что грубо ответил  Карло, но  тот  все  время сует свой нос в его
сугубо  личные дела.  Впрочем,  Жорж  был достаточно умен,  и  мне не стоило
большого труда втолковать  ему,  что  на  борту "Ра"  нет места для  "сугубо
личных дел", разве что  в  личном ящике каждого. Никто не  обязан убирать за
другими,  и никто  не  вправе разбрасывать  гарпуны,  ласты,  книжки, мокрые
полотенца, мыло и зубную щетку.  На борту все равны, и каждый сам убирает за
собой.
     Через  минуту  рыболовные  снасти, магнитофон  и  грязное  белье  Жоржа
исчезли с крыши каюты и с палубы, и  он  уже тянул какую-то снасть вместе  с
Карло.
     Следующая серьезная угроза  миру на "Ра" возникла, когда  мы  освоились
настолько, что ввели дежурство  на  камбузе. Карло вызвался быть  постоянным
коком и  выиграл на этом.  Остальным надлежало  по очереди чистить кастрюли,
сковороды и ящики. Мы составили расписание  дежурств по  дням и написали его
мелом на черной доске, висевшей  на мостике, причем все  забыли, что Абдулла
не умеет читать. И когда Сантьяго показал ему на кастрюли и щетку,  Абдулла,
который не  заметил,  что  перед ним  уже отдежурили  двое,  пожаловался  на
головную боль и ушел в каюту, сердито ворча:
     - Думаешь,  я не знаю, в чем дело. Ты, Сантьяго, белый, а я черный. Вот
ты и хочешь, чтобы я был у вас слугой.
     Сантьяго  - убежденный  миротворец,  но  слова Абдуллы укололи его хуже
ножа, и он вспылил.
     - И это ты  говоришь мне, Абдулла,  - рявкнул он  в  священном гневе. -
Мне, который шесть лет  борется за  равноправие негров.  Да для меня во всем
этом плавании самое важное как раз то...
     Дальше Абдулла не слышал,  потому что залез с головой в спальный мешок.
А когда он выглянул снова, то увидел, как я пробираюсь с грязными кастрюлями
на корму. Он вытаращил глаза.
     - Просто мы с тобой поменялись дежурством, - объяснил я ему.
     На другой день Абдулла драил кастрюли на корме, весело распевая звонкие
африканские песни.
     А  еще через день нас ожидал сюрприз. Жорж  подошел  ко  мне и попросил
возложить  на него ответственность за  порядок на кухне до конца плавания, а
то ведь несподручно чередоваться, к тому же у других есть дела поважнее.
     Жорж, да-да, Жорж стал постоянным дежурным, и с того дня на камбузе все
блестело, больше никому не надо было думать о кастрюлях.
     Помню также, как Норман и Карло взъелись на  Юрия  и Жоржа, дескать, те
делают что-нибудь лишь тогда, когда им скажут, а Норман и Карло помимо своих
основных обязанностей постоянно сами находили себе какое-нибудь дело.  Когда
Абдулла  не  проявляет инициативы, это  еще  можно понять,  но ведь эти двое
получили высшее образование,  - что  же они ждут приказов? Со своей  стороны
Юрий,  Жорж и с ними Абдулла начали злиться на Нормана и Карло: уж очень они
любят  командовать и  распоряжаться, нет  сказать  по-товарищески, если  что
надо, а когда можно, то и посидеть спокойно, просто наслаждаясь жизнью.  Или
взять  Сантьяго,  этого  хитрого  интеллигента.  Если  надо перенести что-то
тяжелое,  нагнется, возьмется  и  зовет  других на  помощь. Смотришь, он уже
выпрямился  и показывает, улыбаясь, куда тащить  кувшин  или ящик,  а силачи
Юрий,  Жорж и  Абдулла  стараются,  несут.  Кому-то  было  досадно,  что  я,
руководитель, не  выгоняю лентяя  из спального мешка,  и  он знай себе спит,
тогда как другие  трудятся по своему почину.  А  кто-то считал, что я должен
одернуть  любителей  командирского  тона,  у нас не  военный  корабль  и  не
горнострелковая  рота,  мы  семь  равноправных   товарищей,   можно  сказать
по-хорошему.
     И  однако -  назовите это чудом -  все  эти мелкие  трения не перешли в
"острый экспедиционит", напротив, каждый старался понять реакции и поведение
других, и тут всем нам сослужили службу научные занятия Сантьяго, изучавшего
вопросы  мира и  агрессии.  Юрий и  Жорж научились ценить  Нормана и  Карло,
потому что их инициатива и  настойчивый  труд всем шли на пользу, а Норман и
Карло изменили свой  взгляд  на  Юрия и Жоржа,  которые брали на  себя самый
тяжелый труд и охотно приходили на помощь любому, не дожидаясь просьбы, если
видели, что  это  в самом деле нужно. Дипломат  и психолог  Сантьяго помогал
Юрию  пользовать  незримые раны; Юрий  показал себя  толковым  и  заботливым
врачом; Абдуллу все  уважали  за его  светлый ум и  способности, а также  за
умение приспособиться: к совершенно непривычному  образу жизни. Абдулле  все
пришлись по душе, так как он видел, что мы, хоть и белые, считаем его своим.
Он  упрашивал Юрия  дать ему какое-нибудь лекарство, чтобы  у  него  выросла
борода, как у  нас, и никак не мог понять этого щеголя, который каждое  утро
брился, между тем как мы, остальные, отпустили себе усы и бороду, кто рыжую,
кто черную. Если раньше  голова Абдуллы сверкала,  как лаковая, то теперь он
перестал  ее брить, и вскоре  у  него хоть на черепе отросли густые курчавые
волосы, в которые он втыкал толстый плотницкий карандаш вместо броши.
     У  Жоржа  были  свои  причуды.  Днем  он  засыпал  легко,  а ночью  ему
требовалась  подушка  на  грудь  и  музыка  в   ухо,  для  чего  он  запасся
магнитофоном с  набором любимых песенок. Тем,  кто  лежал от него  подальше,
скрип веревок  и  папируса заглушал музыку, но этот же скрип вынуждал самого
Жоржа и Сантьяго просить  у Юрия снотворного.  День и ночь магнитофон  Жоржа
играл  его  излюбленные мелодии.  В один прекрасный день  магнитофон пропал.
Только что я видел его, он лежал и играл на краю мостика, у ног Абдуллы; сам
Абдулла ворочал руль, стоя  к нему спиной. Норман укреплял весло, свесившись
через борт.  Карло, Сантьяго и я перекладывали груз  на  корме, Юрий  и Жорж
работали за каютой. Вдруг музыка смолкла. Прошло несколько минут, прежде чем
Жорж полез через  кувшины  на  корму,  чтобы  снова пустить  магнитофон.  Но
магнитофона не было. Жорж искал всюду. На корме,  на носу, под матрасами, на
крыше каюты. Исчез.  Бесповоротно исчез.  Кто  это  сделал? Первый  дзюдоист
Африки рассвирепел. Кто, кто посмел выбросить за борт его магнитофон?  Конец
путешествию,  все, он не  уснет  без своих  мелодий,  кто-о-о это  сделал!!!
Атмосфера  накалилась.  Крошка  Сафи поднялась на  мачту,  сколько позволяла
веревка: еще обвинят, чего доброго...
     Абдулла мог столкнуть  ногой магнитофон за борт, но  он  слишком  любил
музыку, чтобы сделать это. Норман не дотянулся бы,  Юрий все время был рядом
с Жоржем. Оставалась только наша тройка, которая  работала  на корме.  Карло
невозмутимо продолжал перетаскивать кувшины. Карло! Для меня все стало ясно.
Он все еще злится  на Жоржа, вот и отомстил.  Но где была его голова! Вот уж
от кого не  ожидал. Теперь мы все равно что на бочке с порохом, и фитиль уже
зажжен.
     - Жорж, - сказал я. - Ты молодец, научился следить за  порядком, как же
ты мог положить свой магнитофон на самом краю, так что он свалился в море!?
     - Может, он и правда лежал на  краю, -  согласился Жорж, - но с мостика
он мог свалиться только на палубу, а не за борт.
     Он был абсолютно прав, но как-то надо было выручать Карло.
     - Магнитофон  лежал на  правом углу, - решительно сказал я. -  Если его
задели, когда мы сильно накренились вправо, он должен был упасть за борт.
     Жорж продолжал искать в самых  невероятных местах, потом  залез в  свой
спальный  мешок  и мгновенно  уснул. Мы  не будили его до самого утра, когда
Карло свистом
     вызвал нас  завтракать и предложил  яичницу с корейкой. Долго сердиться
на такого кока было невозможно, и больше никто не заговаривал о магнитофоне.
И только после конца плавания Сантьяго однажды положил руку на широкое плечо
Жоржа и спокойно спросил:
     - Жорж, сколько я тебе должен за магнитофон? Мы все так и опешили. Жорж
медленно, очень  медленно  развернулся  фронтом  к  маленькому  улыбающемуся
мексиканцу, сам широко улыбнулся и сказал:
     - Какой еще магнитофон?
     "И  как только  ты на  это решился",  - спросили мы потом  Сантьяго. Он
признался, что был далеко не уверен, правильно  ли  делает, сбрасывая в воду
музыкальную машину, но в одном он ни капли не сомневался: если  позволить ей
и впредь играть одни  и  те же мелодии, кто-нибудь не выдержит и  стукнет ею
хозяина по голове.
     Шли недели, мы жались всемером в тесной каюте, словно на круглосуточных
посиделках, и "Ра" все качалась в центре одного и того же круга, и  горизонт
сопровождал нас, как заколдованный. С 4 по 9 июня волны были совсем ленивые,
ветер скис, кое-кого из ребят круглые сутки клонило в сон.  И папирус уже не
скрипел и не рычал, а мурлыкал, словно кот на солнцепеке.
     Норман  поделился  со  мной своими  тревогами. Мы медленно дрейфуем  на
юго-запад,  и,  если не подует хороший  ветер,  нас может захватить круговое
течение у берегов  Мавритании  и  Сенегала.  Судя по тому  как  много  судов
проходило вдали и вблизи, мы снова очутились  на каком-то маршруте, а в ночь
на 6 июня мы увидели идущий прямо на нас большой, ярко освещенный  океанский
пароход. Курс  его красноречиво свидетельствовал о том, что вахтенный офицер
не заметил наш маленький топовый фонарь, и мы принялись отчаянно размахивать
карманными  фонариками. Тихий  ветер  лишал  нас  всяких  надежд  свернуть в
сторону за  счет рулевых  весел.  Рокоча машиной, светящийся  гигант  грозно
наступал  на  нас. Вдруг он  отвернул  направо и  заглушил свою механическую
громыхалку. С мостика нам просемафорили  яростный выговор так быстро, что мы
успели  только разобрать  слово  "прошу", пока великан  с  разгона  бесшумно
скользил мимо  в каких-нибудь трехстах метрах  от наших папирусных связок. И
вот уже  опять забурлила вода у винта, ослепительный стальной гигант понесся
дальше к Европе.
     На следующий день мы  при легком ветре снова  вошли в область, где весь
поверхностный слой воды был полон асфальта. А еще через три дня, проснувшись
утром, нашли море настолько загрязненным, что некуда окунуть зубную щетку, а
Абдулле  для  омовения пришлось выдать дополнительный паек  пресной воды. Из
голубого Атлантический океан  стал  серо-зеленым и мутным,  и  всюду плавали
комки мазута величиной  от булавочной головки до  ломтя хлеба.  В  этой каше
болтались пластиковые бутылки,  как будто мы попали в грязную гавань. Ничего
подобного  я  не видел, когда сто  одни  сутки  сидел  в океане  на  бревнах
"Кон-Тики".  Мы  воочию  убедились,  что  люди  отравляют важнейший источник
жизни, могучий  фильтр земного шара - Мировой океан. И нам стало ясно, какая
угроза нависла над нами и  будущими поколениями.  Судовладельцы,  заводчики,
государственные деятели привыкли видеть море с палубы быстроходного лайнера,
им никогда не  приходилось, как  нам, изо дня  в  день окунать в него зубную
щетку и собственный нос.  Вот  о чем мы должны кричать всем, кто захочет нас
слушать.  Много  ли  толку в том,  что Восток и Запад состязаются в  решении
социальных проблем на суше,  если все страны позволяют нашей общей жизненной
артерии. Мировому океану, превращаться в совместную клоаку, сборник мазута и
химических  отбросов?   Или   мы   еще  находимся   в   плену  средневековых
представлений, считаем океан беспредельным?
     Как  ни странно, когда качаешься на волнах на связках папируса и видишь
скользящие   мимо  материки,  отчетливо  понимаешь,   что  океан  отнюдь  не
беспределен,  и  струи, идущие в  мае вдоль берегов Африки,  через несколько
недель  достигают берега Америки, принося с  собой всю  ту дрянь, которая не
тонет и не поедается обитателями моря.
     Десятого  июня  ветер снова  посвежел.  В тот же  день  Абдулла зарезал
последнюю курицу, в клетке осталась  только утка. Клетку отправили за борт -
намокнет  и  затонет, - но обезглавить утку  ни у кого рука не поднялась. Ее
помиловали и, окрестив  именем Симбад, позволили -  с  веревочкой  на ноге -
разгуливать  по  палубе,  к великой досаде Сафи.  Корзина  заменила  Симбаду
особняк,  и он стал заправлять на  носовой палубе, а  Сафи  обычно держалась
вблизи, и,  если кто-то из них по рассеянности забредал на чужую территорию,
это кончалось тем, что либо  Симбад немилосердно щипал сзади Сафи, заставляя
ее визжать от негодования,  либо Сафи  торжествующе скакала в  свой уголок с
утиным пером в руке.
     Ночью волна заметно прибавила, и  море разбушевалось. Порой становилось
жутко  стоять на шатком,  скрипучем мостике, не  видя  в ночи  ничего, кроме
пятнышка  света  на  парусе  да  топового  фонаря, который болтался,  словно
обезумевшая луна, среди звезд, мелькающих между гонимыми бурей тучами. Вдруг
за спиной будто злобная змея  зашипит  -  бурлящий гребень  вровень  с твоей
головой гонится за лодкой,  а самой волны  не видно,  кажется, только  белая
пена летит по воздуху и что-то шепчет про себя. А черный вал уже  подкатился
под связки папируса и  толкает  их вверх своими чудовищными бицепсами, и тут
же отпускает нас, и мы падаем вниз - падаем так глубоко, что следующий белый
призрак реет в воздухе еще выше,  чем предыдущий.  Двухчасовая рулевая вахта
совершенно  изматывала нас,  хотя  мы обычно работали  только одним  веслом,
наглухо закрепив второе.
     За  ночь  море расшатало  "Ра"  сильнее,  чем  когда-либо.  На рассвете
амплитуда качания мачты  на уровне крыши достигла 60  сантиметров, а макушку
на высоте 9 метров мотало так, что сам Карло с трудом удерживался на ней. По
примеру древних египтян каждое колено двуногой мачты мы утопили внизу в ямку
на  плоской  деревянной  пяте,  установленной  прямо  на  папирусе.  Толстый
деревянный угольник жестко соединял мачту с пятой, но  теперь скреплявшие их
веревки настолько ослабли, что  оба колена лихо плясали, грозя выскочить  из
ямок. Да и ванты,  похожие на параллельные струны, то провисали, вместо того
чтобы  притягивать колена  к бортам,  то  вдруг натягивались  так,  что даже
страшно: сейчас либо  мачта сломается, либо лопнут папирусные связки, - ведь
ванты были закреплены за толстый канат, обрамляющий весь фальшборт.
     Мы вбили под  пяту деревянные клинья и принялись за разгулявшиеся ванты
- подтянешь одну, гляди, как бы не лопнула, пока  остальные еще провисают. И
вот мачта снова укрощена.
     В этот день мы не могли пожаловаться  на одиночество. На палубу  градом
сыпались летучие  рыбки.  Мы  прошли  мимо  большой  луны-рыбы,  безжизненно
лежавшей на  воде. Какая-то тварь заглотала  крючок и размотала всю леску на
спиннинге  Жоржа.  Не  успел он  ее вытащить,  как другая рыбина перехватила
улов, и  Жоржу досталась  лишь  голова. "Ра"  мчалась  по  горам  и долам  с
рекордной скоростью, и мы были изрядно обескуражены, когда Норман, определив
в полдень наше  место, сказал,  что  мы  не так уж  много прошли. Нас снесло
течением на юг.
     За  одни  сутки  правый  угол нашей кормы  осел  настолько,  что  конец
рулевого бруса  то  и дело зарывался  в волну и тормозил. На кормовой палубе
вода  стояла  по  щиколотку,  а  иные  гребни  докатывались   до  ящика   со
спасательным  плотом,  уложенного под  мостиком. Всякий раз ящик ерзал и тер
веревки.
     На  следующий  день  море  продолжало бушевать, а  с  крепнущим  нордом
вернулся  и  холод. Регулируя  крепление рулевого  бруса, который все  время
врезался  в воду, Юрий увидел на нем  какой-то голубой  пузырь и схватил его
руками, чтобы сбросить. Юрий в  жизни не встречался с "португальским военным
корабликом"  и даже не понял, что происходит, когда его руки вдруг оказались
опутанными  длинными  жгучими  нитями  физалии  -  одной  из  самых опасных,
несмотря  на  малые  размеры, тварей  Атлантического  океана. Этот каверзный
пузырь   не  единичная  особь,  а   целая  колония  мельчайших   организмов,
объединенных  сложными взаимоотношениями,  и  у каждого свои  особенности  и
функции. Единственная задача самой крупной особи,  пузыря - поддерживать эту
удивительную  артель  на  плаву.  За  ним   волочится   пучок  многометровых
арканчиков, составленных  из  маленьких граждан сообщества. Кто-то  добывает
пищу  для всей колонии, кто-то отвечает за размножение, есть и солдаты,  они
буквально  стреляют  едкой  кислотой  в  добычу  и  врагов.   Самые  крупные
"португальские военные  кораблики" могут даже парализовать и убить человека,
такие случаи известны.
     Жгучая боль через кожу распространилась по нервам, сковала мышцы правой
руки нашего судового врача и подобралась к сердцу. Бедняга полез в аптечку и
перебрал  все:  от  мазей  до  сердечных  и  нервных таблеток.  Четыре  часа
понадобилось ему, чтобы укротить боль и восстановить подвижность руки.
     Тринадцатого июня в  щелях и  вантах свистел леденящий норд-норд-ост, и
море  ярилось пуще прежнего. Лодка извивалась,  рыча, визжа и  скрипя  всеми
суставами,  волны беспорядочно  громоздились друг на друга и накрывали корму
"Pa". Иные гребни обрушивали на папирус по несколько тонн воды, и мы видели,
как корма  все больше поникает под натиском самых тяжелых каскадов. И ничего
нельзя поделать, стой и смотри,  когда лишняя вода скатится через оба борта,
и останется наш  популярный  бассейн,  где  теперь  было