когда же это кончится, сколько еще этот шипящий исполин будет нас
поднимать, когда он уйдет вперед? Наконец бурлящий гребень пошел вдоль
бортов... кажется, пронесет... кипящие сугробы пены... Лодка качнулась,
сейчас мы пулей ринемся вниз и вперед, словно на оснащенной парусом доске
для серфинга... И тут случилось то, чего я больше всего боялся. Что-то
грохнуло, раздался жуткий треск ломающегося дерева. Весло дернулось, вся
лодка рванулась, и "Ра II", потеряв управление, покатилась левым бортом
вперед в ложбину.
Меня словно ударили дубинкой по голове. Секунду я цеплялся за
безвестность, потом заставил себя повернуть голову и посмотреть в глаза
горькой истине. Рулевое весло! Могучее веретено переломилось пополам, и
широкая лопасть болталась за кормой на страховочном конце. Я успел лишь
мельком ее разглядеть, как с правого борта на нас обрушились каскады воды,
ведь ахтерштевень уже не прикрывал нас.
- Все наверх! Левое рулевое весло сломано! Отдать плавучий якорь, Юрий!
Вся ладья и мостик вместе с ней круто накренились под тяжестью воды, и
я скатился боком к закрепленному наглухо правому веслу, чтобы отвязать его.
Рев штурмующих каюту волн и громоподобные хлопки обстененного паруса,
который стегал мачту, сказали ребятам больше, чем крики с мостика, и вся
семерка, без особых слов готовая к бою, высыпала на палубу с обвязанными
вокруг пояса страховочными концами.
- Который из якорей?
- Большой.
Я раскрепил правое весло, но твердые уключины вверху и внизу
перекосились и не давали его повернуть. На нас обрушился новый вал, за ним
еще один. Волны и ветер тянули каждый в свою сторону, и мачта угрожающе
трещала.
- Убрать главный парус!
Чтобы ускорить наш ход, Норман недавно поднял на бамбуковой жерди
маленький топсель, жердь уже сломалась, и обмякший топсель хлестал по гроту.
- Убрать большой парус, пока не лопнул! Норман принял на себя
командование на носу, сам влез на мачту и обрезал фал топселя. Затем пять
человек ухватились за толстый гордень, и семиметровая рея отделилась от
верхушки мачты. Но вместо того чтобы идти вниз, тяжелое бревно, увлекаемое
огромным парусом, рванулось вперед и вверх, и ребята в десять рук повисли на
фале, чтобы грот не уподобился распростертому над волнами воздушному змею.
Лодку снова накрыл ревущий каскад.
- Отдать плавучий якорь, черт возьми!
- Волны запутали веревки!
- Отдайте малый якорь пока, не то нас расколошматит вдребезги!
Опять нас накрыло волной. И еще раз, сильнее прежнего. Наше счастье,
что лодку развернуло к волне правым бортом, а не левым, где вход в каюту;
всю правую стену мы накрыли снаружи брезентом, и море теперь таранило его.
- Малый отдан, - раздался торжествующий голос Карло.
Но малый плавучий якорь слишком слабо тормозил и не мог оттянуть назад
корму отяжелевшей ладьи. Юрий и Карло, стоя по пояс в воде, - а время от
времени их накрывало с головой, - лихорадочно распутывали запутанный волнами
конец от большого парусинового мешка.
- Проверить страховочные концы, всем как следует страховаться!
Наконец заклиненное рулевое весло повернулось на несколько дюймов. Еще
немного, еще. А толку чуть. Штормовые порывы били нижней шкаториной грота по
верхушке высокого форштевня. Бешеные боксерские удары слева, справа, вот
парус зацепился за тонкий крюк, весь форштевень перекосился влево. Голоса
тонули в грохоте волн и реве ветра, так что все советы и предложения
переводились и передавались по цепочке с мостика на нос и обратно.
- Да спустите вы парус, пока лодку не разорвало в клочья! - кричал я.
Наконец грот рывками пошел вниз.
- Стой! Скорей поднимите парус, пока его волной не подхватило! -
закричал Норман.
- Упустим его за борт, потом ни за что не вытащим! - поддержал его
Жорж.
Что верно, то верно. Внизу египетский парус был равен ширине палубы -
пяти метрам, зато верхняя шкаторина и тяжелая рея достигали в ширину семи
метров, и при таком волнении и ветре парус неизбежно будет пойман волнами с
двух сторон.
Решение напрашивалось само собой. Мы стали помаленьку спускать парус,
но до палубы он не доходил, пять человек, надежно застраховавшись, стояли
плечом к плечу и скатывали его на руках. А ведь им еще надо было устоять на
ногах в борьбе с ветром, качкой и беснующимися каскадами воды. Колотя и
дергая румпель правого весла, я заставлял его дюйм за дюймом поворачиваться,
но на курсе это никак не отражалось. Мало-помалу ребята свернули парус на
одну треть и закрепили рулон вшитыми в парусину завязками. Теперь надо было
спасать лопасть левого весла, которая по-прежнему бешено скакала на привязи,
то и дело обрушиваясь всей тяжестью на ахтерштевень. Страховочный конец,
удерживающий лопасть, как это показано на египетских фресках, помог нам
извлечь ее из воды. Веретено переломилось как раз у нижней уключины.
Шестнадцатисантиметровое бревно, настоящий телеграфный столб из крепчайшей
сосны, без единого сучка. Мы считали его несокрушимым, а оно переломилось,
как спичка. Весь папирус был цел и невредим, ни один стебель не сломался и
не отстал. Папирусная связка спружинила лучше, чем бревно, сила Голиафа еще
раз проиграла ловкости Давида. Эта осечка показала нам, что мы укрепили
рулевое весло вверху и внизу слишком толстой веревкой. Будь веревка
потоньше, она лопнула бы первой, сыграв роль предохранителя.
Тяжеленную лопасть, облепленную морскими уточками, вытащил на борт
Жорж. Он сорвал с нее подушку из обрезков папируса, которую Норман укрепил
на лопасти для лучшей обтекаемости в месте соединения с веретеном, бросил
искореженные стебли в воду и стал с интересом наблюдать, что будет. Они
утонули. Он никому об этом не сказал и до сих пор не подозревает, что с
мостика за его экспериментом следил еще один человек, который опешил не
меньше него, и ощутил под ложечкой неприятное сосание. Что случилось с этим
папирусом? Может быть, из него выдавило весь воздух? Юрий и Карло стояли
спиной к Жоржу, возясь с концом от большого плавучего якоря. Вот и большой
пошел за борт, а малый вернулся на палубу, корма начала медленно
разворачиваться назад. Но не до конца. Лодка шла с небольшим перекосом, и
огромные волны захлестывали нас справа сзади, совсем как это было на "Ра I".
Шторм продолжал бушевать. Выло без десяти девять, надвигалась ночь,
когда ребятам удалось частично свернуть парус и осталась ровно половина
оранжевого солнечного символа - так выглядел бы закат, если бы тучи его не
закрыли. Кстати, не будь туч, мы бы увидели заходящее солнце не прямо по
курсу, а немного левее перекошенного форштевня, ведь мы дрейфовали почти
боком.
Худо. Совсем худо. Запасных бревен достаточной длины для весла нет. Все
лучшие материалы мы выбросили за борт у Канарских островов. Если простоим
здесь достаточно долго на плавучем якоре, может быть, бревна нас догонят.
Черный юмор. Положение безнадежное. Решения не видно. Спокойной ночи,
ребята. Утро вечера мудренее. Стоять на руле незачем: одно весло заклинено,
от второго осталось веретено без лопасти. Пусть волны врываются на палубу и
скатываются за борт, они не хлынут через дверь в каюту, плавучий якорь будет
рулить за нас. А чтобы нас не утопило какое-нибудь судно, поделим ночь на
двухчасовые вахты.
В эту ночь было невозможно уснуть. Мы словно опять очутились на "Ра I"
и заново переживали те дни, когда море начало брать верх над нами.
Многотонные массы воды разбивались о задний правый угол каюты, кругом все
бурлило, кипело, булькало, клокотало, будто целая река перекатывалась под
плетеным полом, в широкой ложбине между двумя связками папируса, на которых
мы шли через океан. Вода металась вперед и назад, лихорадочно отыскивая щели
в папирусе, чтобы через них вырваться на волю, но набухшие стебли сомкнулись
так плотно, что вода не успевала уйти, как новые каскады врывались на палубу
и наполняли ванну до краев.
Я глаз не сомкнул, пока не подошла моя вахта, зато стоило мне сесть на
бамбуковую скамеечку у двери и закрепить страховочный конец, как я в ту же
секунду уснул. Вдруг что-то меня разбудило, я открыл глаза и увидел летучую
мышь, нет, сову, которая металась в воздухе вокруг "Ра", потом устремилась
между вантами прямо ко мне, как будто задумала напасть на меня. Но эта
ночная гостья скверно летала, она зацепила крылом ванту и упала на скамейку
рядом со мной, не успев выставить ноги вперед. Бедняжка. Да ведь это голубь!
Наш собственный окольцованный спутник! Адский гул беснующихся волн и
хлопающего паруса спугнул его, он решил поискать себе другое убежище, не
нашел, вернулся, увидел безлюдный мостик и, боясь одиночества в своей
корзине на крыше, спустился к спящему вахтенному. До самого рассвета голубь
сидел на вахте рядом с нами, и всю ночь ревущий океан беспрепятственно
вторгался на палубу, бил в задний угол каюты и, обогнув ее, скатывался через
борт впереди и сзади, так что на подветренный борт доходили только маленькие
ручейки, они встречались у наших ног и тоже вливались в море.
Удивительное судно. Одно плохо: корпус его становился герметичным, как
у обычной лодки, и вода не поспевала уходить через щели в днище.
На другой день ад продолжался. Смертельно усталые, мы бродили по колено
в бурлящей воде, переносили кувшины с наветренной стороны, выбрасывали за
борт разбитые амфоры, крепили расшатавшийся груз, натягивали ванты потуже,
чинили парусину и ломали голову над тем, как снова сделать ладью
управляемой. Она настолько отяжелела от воды и так сильно кренилась к ветру,
что полная победа океана была вопросом времени, ведь дерево и папирус
скрепляли только тонкие веревки, которые в любую минуту могли лопнуть от
такой нагрузки. Толщина веревки, державшей папирус спиральными витками,
составляла 14 миллиметров; каюту, мачту и мостик крепила к палубе сплетенная
втрое, словно коса, 8-миллиметровая веревка. Индейцы отказались применить
толстый трос. Не будь все суставы гибкими и упругими, океан разнес бы нас в
клочья так же легко, как он ломает бревна и сгибает сталь.
В первый день шторма волны ничего не могли сделать с плавучей копной,
она играючи уходила от всех ударов. Тогда океан пустил в ход другой прием.
Он навалился на палубу всем своим весом и давил вниз. Наша осадка начала
расти с угрожающей быстротой; во-первых, в длинном углублении между двумя
главными связками залегли бесполезным грузом тонны булькающей морской воды,
во-вторых, верхняя половина связок, которая до сих пор оставалась сухой и
легкой, теперь тоже стала намокать. Скоро весь папирус сплошь пропитается
водой и совсем отяжелеет. Каждому было очевидно, что мы тонем. Но никто не
выказывал страха, все были полны решимости справиться с этой проблемой. У
каждого были свои предложения, они обсуждались, потом единогласно
отвергались. Мадани, который не ходил на "Ра I", отвел меня в сторонку и
осторожно спросил, угрожает ли нам опасность. Услышав, что пока опасности
нет, он снова расплылся в улыбке. Кей, стряхивая морскую воду со своей
блестящей черной шевелюры, широко осклабился: он никогда в жизни не
представлял себе, что бывают такие волны.
Благодаря плавучему якорю корма во всяком случае развернулась под
острым углом к волнам. Убери его - и нас опять повернет так, что мы будем
принимать волну всем бортом. Но зато плавучий якорь сковал нас по рукам и
ногам, мы почти не трогались с места. Стоим посреди Атлантического океана и
тонем, в 1900 морских милях от старта и 1300 милях от финиша.
Двое суток все наши действия сводились к борьбе за свою жизнь и
спасение груза. Починить весло оказалось невозможно по ряду причин.
По-прежнему нас штурмовали шести-, семиметровые волны, к тому же попадались
и десятиметровые исполины. Сидя в каюте, я разрезал обложку одного блокнота
и сделал из картона модель, изображающую лопасть, обе части сломанного
веретена и мостик, показал две деревянные уключины, удерживающие
установленное наискось весло вверху и внизу. Получалось, что, если
прикрепить к лопасти верхний, более длинный обломок веретена, рукоятка
дотянется до мостика. Мы так и сделали, придумав сообща хитрое устройство,
которое позволяло рулевому, стоя в правой части мостика, крутить правое
весло рукой, а левое весло поворачивать в одну сторону ногой при помощи
веревки, в другую - рукой с помощью длинной бамбуковой палки. Чистая
акробатика, причем дело осложнялось тем, что вахтенный должен был еще
маневрировать шкотами паруса, закрепленными за перила мостика, потому что
рулевые весла не всегда могли справиться с ладьей, так глубоко она осела. И
когда "Ра II" не слушалась весел, а ветер и волны грозили развернуть нас
боком, всю надежду мы возлагали на парус.
Новое устройство было готово к испытанию вечером второго дня. К этому
времени лодка погрузилась так сильно, что страшно смотреть. Всем было
очевидно, что нам предстоит основательно потрудиться, чтобы одолеть вторую
половину пути. Как только легло на место увечное весло, дела сразу пошли
немного лучше. Нам удалось привести корму к волне, после чего мы выбрали
плавучий якорь и пошли на запад под зарифленным парусом. На другой день мы
отважились поставить полный грот. И снова огромный парус словно приподнял
лодку из воды, и мы пошли со скоростью почти три узла, что составляло больше
100 километров в сутки. Правда, палуба была чуть не вровень с водой.
По-прежнему через корму переваливали волны, да и на носу, если мы пробовали
сесть к столу, как прежде, на скамейках, нас регулярно окатывало водой, и
приходилось всем жаться на нижних перекладинах мачты. Сидим и едим, точно
птицы на ветке.
- Надо как-то защититься от больших волн, чтобы вода успевала стекать с
палубы, а не то мы потонем, - сказал Юрий.
И он принялся натягивать кусок парусины вдоль правого борта от вантов
вперед, закрепляя его вверху и внизу толстой бечевкой. Остальные
рассмеялись.
- Брось, Юрий. Первая же волна разорвет твою тряпку. Но Юрий твердо
настроился довести дело до конца. Очередная волна, захлестнув корму,
покатилась вдоль правой стенки вперед, слегка прогнула парусиновую ширму
Юрия и ушла за борт. На носовую палубу просочилось лишь несколько струек,
все остальное отразила парусина. Юрий торжествующе сел к столу и взялся за
вилку. После того, как и вторая, и третья волна отступили перед ширмой, мы,
смотря большими глазами на это чудо, спустились со своими тарелками с
перекладин и расселись вокруг стола. Вот так Юрий, вот так волшебник,
обыкновенной тряпкой остановил океан. Конечно, папирусный хвост принимал
главный удар на себя, он рассекал волну надвое, так что парусиновому экрану
оставалось только отражать катившие вдоль борта фланги могучего вала.
- Еще парусины!
Мы убрали кусок парусины, которым была накрыта передняя стенка каюты, и
сразу изнутри сквозь щели в плетенке стало видно стол, двойную мачту и
океан. Потом мы распороли запасной грот. Юрий развесил все лоскуты, и мы
очутились как бы за огромным бордово-оранжево-зелено-желтым занавесом. Волны
незлобиво подталкивали его, и он колыхался на вантах, словно белье на ветру,
пропуская минимальное количество воды.
- Хиппи! Цыгане! - расхохотались Карло и Жорж, спустив на воду
трехместный надувной плот, чтобы поснимать нас со стороны.
Над пестрой ширмой торчали наши головы, мы следили за двумя
смельчаками, которые то и дело исчезали за гребнями высоких волн.
- Назад! - крикнул я. - Ну-ка, живей переходите на приличную посудину,
пока вашу скорлупку не опрокинуло.
Мы и раньше надували наш плот и выходили на съемку, но то было в штиль
или при легком волнении, а теперь настолько свыклись с волнами и соленым
ветром, что кое-кто начал забывать про осторожность.
Дни и недели бежали взапуски с волнами. За год с небольшим шесть членов
экипажа провели вместе в общей сложности почти четыре месяца на папирусных
связках. После катастрофы пришлось ограничить потребление воды - пол-литра в
день на человека, не считая девяти литров в день на камбуз для общих нужд.
Одни кувшины разбились, в другие попала морская вода. И ведь мы сами во
время злополучного штиля опорожнили за борт большинство бурдюков, но об этом
сейчас лучше было не вспоминать. Да, поспешили, черт возьми.
У Карло соленая вода разъела кожу в паху, и Юрий прописал ему два раза
в день мыться пресной водой. Бедняга Карло ухитрялся обходиться одной
чашкой. Утка, голубь и обезьяна вместе выпивали в день столько, сколько один
человек; Жорж яростно возражал против того, чтобы ни в чем не повинных
животных сажали на паек, как людей. Сантьяго тоже был не в блестящей форме,
ему перед плаванием делали операцию - камни в почке - и велели избегать
соленого, орехов, сушеных овощей, яиц и прочих блюд, преобладавших в нашем
меню. Он здорово устал, однако безропотно выполнял свою работу, правда, в
свободную минуту предпочитал полежать в каюте, в самой глубине, под
наблюдением Юрия.
Однажды вечером он вышел из каюты хмурый и сел за стол рядом с нами.
Посмотрел на Карло, на Жоржа и сказал:
- Я слышал сквозь стену гнусные обвинения! Карло обозлился.
- Брось изображать профессора.
- Повкалывал бы лучше с наше, - подхватил Жорж. - А то ведь если и
вызовешься подменить уставшего рулевого, так не раньше, чем за десять минут
до смены.
И посыпались обвинения. В первом плавании трудяга Карло и беспечный
Жорж не очень-то ладили, теперь же они стали закадычными друзьями и вот
почему-то оба взъелись на нашего тихого профессора антропологии. Мол, он
лежит в углу и психоанализирует других, которые работают. И это его дурацкая
идея, чтобы мы опять взяли провиант и воду в кувшинах, вместо консервов и
легких канистр с водой. Мы уже доказали, еще на "Ра I", что можно прожить
без современной пищи, за каким чертом доказывать это второй раз. И уж если
настоял на своем, уговорил нас снова взять больше ста тяжелых кувшинов, то
мог бы хоть, как квартирмейстер, получше их привязать, чтобы они не
побились, и не пришлось бы нам теперь отмерять воду.
- Кувшины не тяжелее канистр, и если на то пошло - кто вылил в море всю
воду из бурдюков?
Разгорелась жаркая словесная перепалка, злые бранные слова давали выход
накопившемуся раздражению и отбивали всем нам аппетит. Сидя на перекладине
мачты, Сантьяго оборонялся, как мог, но в конце концов сник под сыпавшимися
на него со всех сторон ударами.
- Карло, - сказал я. - Ты профессиональный альпинист, у тебя большой
экспедиционный опыт. Как ты можешь требовать, чтобы профессор, преподаватель
университета, не хуже тебя разбирался в узлах и выполнял тяжелую работу. Ты
все равно что безгрешный священник, который требует от других, чтобы они все
делали, как он.
Кажется, я не мог придумать худшего оскорбления. Карло медленно встал,
весь побагровел и схватился рукой за голову.
- Я - священник?
На секунду он онемел и только глотал воздух. Потом повернулся от меня к
Сантьяго и вдруг протянул ему мозолистую ладонь.
- Ладно, ребята, что было - забудем!
Все обменялись рукопожатиями через стол. Норман сбегал за губными
гармониками для себя и Кея, Мадани принес свой марокканский барабан, и,
когда я через два часа побрел в каюту, чтобы вздремнуть, на носу еще звучала
разудалая музыка и песни всех частей света.
Прошлогоднее плавание на "Ра I" превратилось в чистый дрейф уже с
первого дня, когда у нас сломались оба рулевых весла. Эксперимент был
прекращен недалеко от крайнего в вестиндской цепочке острова Барбадос. На
этот раз лодка не утратила своих мореходных качеств, и мы решили идти на тот
самый остров, к которому природа собиралась привести нас годом раньше.
Поэтому расстояние до финиша мы измеряли числом миль, отделяющих нас от
Барбадоса. И с точки зрения попутного ветра и течения это был самый
подходящий курс. Правда, рулевым доставалось тяжко, погрузневшая от воды
ладья так и норовила развернуться боком.
Отстоишь ночную вахту, и до того измотан, что пальцы не разогнуть. А
если лодка все-таки разворачивалась, так что паруй обстенивало и волны
врывались на борт, Юрина парусина не выдерживала, и тогда на голову
злосчастного рулевого сыпалась брань семи голых мореплавателей, которым
приходилось, обвязавшись страховочной веревкой, выскакивать во тьму и по
пояс в воде тянуть и дергать парус, шкоты, весла, спасать груз. Кое-кому
стало невмоготу в одиночку нести ответственность ночной вахты, и мы удвоили
число вахтенных, продлив ночное дежурство до трех часов.
Надо что-то придумать, чтобы не маяться так с этим громоздким рулевым
устройством,
- Эх, если бы можно было подать вперед мачту, - начал я фантазировать
однажды ночью, когда мы с Норманом вместе несли вахту на мостике. - Если
парус вынести на самый нос, лодка будет сама собой управлять.
- А что, это мы можем, - радостно сказал Норман. И прямо с утра мы
приступили к сложнейшей операции. Нам предстояло наклонить тяжеленную
двуногую мачту вперед - тогда и парус переместится к носу.
Норман стесал наискось топором опорную плоскость обоих колен. Затем мы
осторожно развязали все двенадцать вантов, которые крепили мачту к бортам
ладьи. Теперь можно было наклонять 300-килограммовую махину, высотой десять
метров. Мы подтянули к носу макушку мачты, а с ней и рею, и, когда опять
закрепили ванты, парус, наполнившись ветром, изогнулся дугой впереди
высокого форштевня. Рулить сразу стало легче.
С отличной скоростью "Ра II" продолжала идти на запад. И как только
подводная часть папируса уравновесила дополнительный груз в виде морской
воды на палубе, мы перестали погружаться. Это было в начале шестой недели
нашего плавания. Правда, осадка уже увеличилась настолько, что даже в тихую
погоду палуба была почти вровень с водой, а папирус вдоль задней стенки
каюты начал обрастать морскими уточками.
И каждый день Мадани вылавливал из моря комки мазута.
В один дождливый и шквалистый день парус зацепился за форштевень и
перекосил его еще больше, к тому же лопнул шов нижней шкаторины. После днища
ладьи парус был для нас всего важнее, и, посовещавшись, мы решили
пожертвовать высоким форштевнем. Карло оседлал нос и, не жалея сил, принялся
пилить наше гордое судно. На всякий случай мы схватили нос тросом, чтобы вся
лодка не рассыпалась, когда вместе с форштевнем будут обрезаны обе веревки,
которыми связан корпус. Но индейцы верно говорили: веревку так плотно зажало
в витках вокруг малой связки в середине, что мы при всем желании не могли ее
вытащить.
Когда верхушка форштевня поддалась пиле вандалов, мы увидели что-то
похожее на разрезанную луковицу, настолько сильно были сплющены разбухшие
стебли папируса. "Ра II" сразу обрела более современный, строгий вид, и
теперь через щели в передней стенке из каюты было видно ниже паруса всю
линию горизонта. Ковчег приоткрыл ставни, чтобы легче было высматривать
землю.
Через несколько дней мы решили, что крюк ахтерштевня тоже надо спилить.
Все равно он, после того как укоротили нос, только мешал держать курс,
выступая в роли косого паруса, и к тому же нам надо было избавиться от
лишнего веса. Правда, мы не без тревоги перенесли конец тетивы с завитка
вниз, на куцый и плоский, как у курицы, хвост, который остался после
операции. Но никакие хирургические вмешательства не могли повлиять на
поразительную прочность этого суденышка.
Один за другим члены экипажа, обвязавшись страховочным концом, ныряли
под лодку и радостно докладывали тем, кто ждал своей очереди, что днище "Ра
II" цело и невредимо, связки такие же крепкие и тугие, как прежде, ни один
стебель, ни один виток не сместился, единственное изменение - все облепили,
словно черно-белые грибочки, моллюски с колышащейся желтой бахромой жабер.
Нашу маленькую радиостанцию мы на этот раз вынимали из ящика гораздо
реже, чем в первом плавании. Ведь родные теперь уже не должны так сильно
беспокоиться, и не надо их дергать без нужды, достаточно короткого "все в
порядке". Но под конец второго месяца, идя с хорошей скоростью, мы уже
продвинулись так далеко, что смогли сообщить приблизительно время и место
финиша. Ивон тотчас уложила чемодан и вылетела с детьми на Барбадос. Вскоре
после этого Норман связался с одним барбадосским радиолюбителем, и мы
услышали ее голос. Она задала мне шесть сугубо специальных вопросов о
морских организмах, сопровождающих папирусную лодку, а когда я удивился,
объяснила, что вопросы составлены руководителем морской биологической
экспедиции ООН, базирующейся на Барбадосе.
Мы рассказали про нашу верную подводную свиту, про корифен, которые
гонялись за летучими рыбками, про тучи морских птиц из Южной Америки,
которые кружили на горизонте на юге и на западе, где над голубым океаном
серебристыми ракетами взмывали тунцы. На другой день барбадосский
радиолюбитель передал, что нас собирается проведать одно из
исследовательских судов ООН.
Двадцать пятого июня к нам на борт залетела коричневая стрекоза.
Неужели суша так близко? Или ее подвезло какое-нибудь судно, которое прошло
за горизонтом? После того как нас раза два чуть не протаранили у берегов
Африки, мы почти не видели пароходов.
"Ра II" полным ходом приближалась к тому району, где мы после
заключительных драматических дней прошлогоднего рейса покинули "Ра I".
Ребята невольно поежились, когда вахтенный обратил наше внимание на акулу,
злобно атаковавшую красный буй, который мы тащили на буксире за кормой на
случай, если кто-нибудь упадет за борт. Именно здесь встретили нас акулы в
прошлом году. Впрочем, одинокая странница скоро оставила буй в покое и ушла
на север. Можно было подумать, что судно, не требующее подводного ремонта,
акул не интересует.
Двадцать шестого июня море снова начало бесноваться, и волны гнались за
нами, шипя белыми гребнями, как будто нас преследовали снегоочистители,
вспарывающие плугом снежную пелену. Сверху нас поливали дождем низкие тучи.
Мы смыли с себя соль и слизывали с рук пресную воду. Можно было собрать
дождевую воду, но при таком ходе мы рассчитывали обойтись своими запасами.
Утка ковыляла под дождем по крыше и пила из лужиц, а Сафи рвалась в
каюту. Правое весло заклинило в уключинах, мы боялись, что оно переломится,
но Кей, стоя в воде, раскачал его.
На другой день исчез наш голубь. Последние дни он вел себя беспокойно,
описывал все более широкие круги в воздухе над "Ра", но каждый раз
возвращался на крышу к блюдечку с зерном. А 27 июня взлетел и уже не
вернулся. Потоп пошел на убыль, и ковчег остался без голубя. Без него стало
как-то пусто. Уж не почуял ли он землю? Ближайшей сушей была Французская
Гвиана на юге. Пернатый путешественник улетел с двумя кольцами, на одном был
испанский номер, на другом метка "Ра II".
Двадцать восьмого июня температура воды вдруг поднялась на два градуса,
и с того дня мы больше не видели мазута. Может быть, нас подхватила другая
ветвь течения? Странно, ведь когда мы годом раньше оставили "Ра I", нас со
всех сторон окружали черные комки, а океан совершает непрерывный круговорот
между материками.
Двадцать девятого июня мы увидели, что цепочка Сафи свисает в воду, а
обезьяны нет. Тревога, аврал! А Сафи, чувствуя себя вольной птицей, сидела
на вантах и с чрезвычайно довольным видом глядела на нас свысока. Ни
кокосовый орех, ни мед не могли заменить ее вниз, тогда Юрий принес ей
любимую резиновую лягушку, зеленое чудовище с огромными красными глазами.
Миг - Сафи уже на палубе и схватила игрушку, а Юрий схватил ее. Почти
одновременно раздался громкий крик в каюте. Норман установил прямую связь с
радистом ооновского исследовательского судна "Каламар" - оно находилось
где-то совсем рядом - и нас попросили ночью пускать сигнальные ракеты, чтобы
можно было разыскать "Ра II" в беспокойном океане.
В ту ночь нам довелось пережить сильный испуг. 30 июня в 0.30 Норман
поднял меня на вахту, я сел в спальном мешке и начал натягивать носки, так
как на мостике было сыро и холодно. Вдруг снова послышался голос Нормана, и
теперь в нем звучал ужас:
- Иди сюда, скорей! Смотри!
Я нырнул в дверь, сопровождаемый по пятам Сантьяго, вскарабкался на
мостик, и через крышу каюты мы уставились в ту сторону, куда показывал
Норман.
Чисто конец света. Над горизонтом с левого борта, на северо-западе
восходил бледный диск, похожий на призрачную алюминиевую луну. Не отрываясь
от воды, он медленно увеличивался в размерах. Правильно расширяющийся
полукруг напоминал то ли очень плотную туманность, ярче Млечного пути, то ли
шляпку от гриба, которая неотвратимо наступала на нас, все шире захватывая
небо. Луна сияла в противоположной стороне, было безоблачно, сверкали
звезды. Сперва я подумал, что это световое пятно на фоне влажного ночного
воздуха от какого-нибудь мощного прожектора за горизонтом. А может, это
атомный гриб, плод чудовищной оплошности людей? Или северное сияние? В конце
концов я склонился к тому, что это светящийся дождь космических тел,
вторгшихся в земную атмосферу. Тут диск, который уже занял около тридцати
градусов черного небосвода, вдруг перестал расти, как-то незаметно растаял и
пропал. Так мы и не поняли, что это было.
А затем мы сами устроили фейерверк - жгли красные фалышфейеры и пускали
сигнальные ракеты, чтобы обозначить свою позицию "Каламару". Странная ночь,
необычная атмосфера. Мы снова услышали по радио голос "Каламара", но там не
заметили наших ракет, а когда показывался световой диск, на палубе никого не
было.
Утром мы узнали от барбадосского радиолюбителя, что это же явление, но
на северо-востоке, наблюдали с многих островов Вест-Индии. Может быть, это
взорвалась и сгорела, войдя в атмосферу, какая-нибудь ракетная ступень с
мыса Кеннеди? Мы не узнали ответа. Но "уфоисты", охотящиеся за
доказательствами существования летающих тарелочек, смешали этот феномен с
двумя другими, которые мы наблюдали две ночи подряд несколько раньше, когда
на горизонте на северо-западе появлялся оранжевый огонек. В первую ночь это
была просто короткая вспышка, а во вторую ночь мы видели каплевидное
световое пятно. которое под острым углом нырнуло в море. Мы тотчас
оповестили радиолюбителей на континенте, ведь это могли быть сигналы
бедствия, но "СОС" никто не передавал, так что скорее всего это сигналили
военные суда на маневрах, может быть, всплывшая подводная лодка обозначала
свою позицию.
Мы шли на всех парусах прямо на запад, а "Каламар" кружил, разыскивая
нас. Ракеты приходилось беречь, но мы непрерывно вели наблюдение с мачты. И
вот опять взошло солнце, проходит час за часом, и Норман, хлопоча то с
секстантом, то с таблицами, то с аварийной радиостанцией, раз за разом
докладывает, что "Каламар" совсем рядом... на севере... а теперь на юге...
но высокие волны не давали нам возможности обнаружить его. Мы пообедали,
Поужинали. И потеряли надежду, что нас найдут. Еще немного, и тропическое
солнце уйдет за горизонт 6 часов вечера по местному времени, а на наших
часах уже 9, потому что мы только один раз переводили стрелки после старта.
И тут впередсмотрящие на обоих судах одновременно произнесли долгожданные
слова. С "Каламара" нам передали, что видят парус, а мы разглядели на
горизонте за кормой чуть заметное серое пятнышко. Уже смеркалось, когда нас
догнал маленький гордый корабль. Вот она, великая минута.
Быстроходный траулер подошел вплотную и приветствовал нас, приспустив
развевающийся на мачте голубой флаг ООН. Норман поспешил к двойной мачте и
ответил нашим ооновским флагом, от которого осталось две трети, остальное
унес шторм. Радость переполняла нас. Взобравшись на мостик, на каюту, на
мачту, мы махали руками, кричали, пронзительно дудели в охотничий рог.
Команда "Каламара" - черные, коричневые, белые - выстроилась вдоль борта и
кричала и махала нам в ответ. На мостике стоял капитан - китаец. А его сосед
крикнул в мегафон по-шведски:
- Добро пожаловать на эту сторону океана! Увидев китайца на мостике,
Кей не смог сдержать своих чувств, забрался ко мне на крышу и протянул руку
для рукопожатия:
- Спасибо, что взяли меня.
Во всем этом было что-то нереальное. Надо же случиться так, чтобы на
этой стороне нас первым встретило ооновское судно! До сих пор я вообще не
видел судов под флагом ООН, не считая нашей "Ра".
Тьма поглотила океан, ярко освещенный траулер описал несколько кругов,
потом застопорил машину и лег в дрейф на ночь. И вот уже его огни остались
где-то позади, мы опять наедине с волнами и нашим тусклым керосиновым
фонарем. Уютно, да одиноко.
А затем стихии решили напомнить нам, что плавание еще не окончено.
Неожиданно с севера налетел сильный шквал и развернул парус поперек,
застигнув вахтенных врасплох. Давление ветра на парус было настолько
сильным, что "Ра" накренилась на левый борт и палуба погрузилась в воду.
Как-то непривычно было, выскочив из каюты на подветренный борт, сразу же
очутиться в воде выше колена, причем это была не просто волна, которая
пришла и ушла, - сам океан вторгся к нам и явно не собирался уходить.
Впервые за все мои плавания я почувствовал, что опора под моими ногами идет
ко дну.
Шум, крики, мелькание карманных фонариков. Мадани по пояс в воде без
страховочной веревки. Ширма Юрия с подветренной стороны разорвана в клочья.
Но вот ветер вернулся на более привычный для нас румб, подул с востока на
запад, и восемь искушенных мореплавателей на папирусе сумели наконец
развернуть парус, как положено. "Ра II" спокойно выпрямилась, вода скатилась
за борт, и палуба всплыла на поверхность. Правда, три кувшина из тех, что
были привязаны с подветренной, защищенной стороны, разбились, и я порезал
босые ноги о черепки, пришлось Юрию перевязывать меня. К тому же левый борт
опутали блестящие жгучие нити двух "португальских военных корабликов", и
Жорж, отправившись по нужде, обжегся так, что понадобилось лечение аммиаком.
Настало утро, но "Каламар" не сразу нас догнал. Никто на траулере не
думал, что примитивная лодка из папируса может развить такой ход. Несмотря
на все осложнения, мы прошли за сутки 75 морских миль, то есть 140
километров.
С "Каламара" на "Ра" передали почту, мазь для Карло, чудесные
барбадосские фрукты и добрую порцию мороженого, которое превратилось в
ванильный соус, пока его переправляли к нам на резиновой лодчонке. Двое
суток "Каламар" сопровождал нас, потом прибавил ходу и ушел вперед, везя на
Барбадос наши приветы.
Мы снова вошли в тот район, где рождаются атлантические ураганы. Начало
июля, погода ненадежная. Куда ни глянешь, всюду темные ливневые завесы, и
чуть не каждый день порывистые ветры, доходящие до штормовых шквалов,
напускали их на нас. Только поспевай отдавать плавучий якорь и спасать
парус. Но в целом ветер и течение благоприятствовали нам, и в последние дни
мы достигли самой высокой среднесуточной скорости за все плавание, проходя
до 81 мили, то есть до 151 километра. То и дело нам попадались суда,
плавающие между Северной и Южной Америкой.
Восьмого июля до Барбадоса оставалось всего 200 морских миль, и
островные власти выслали навстречу быстроходное судно "Калпеппер", чтобы
передать нам свое "добро пожаловать" в эту маленькую независимую часть
Британского содружества. В качестве пассажиров на "Калпеппере" находились
Ивон и моя старшая дочь Аннет, и встреча должна была состояться ночью, ведь
наши координаты были известны.
Но миновала ночь, миновал день, а "Калпеппер" никак не мог нас отыскать
среди волн. Погода была далеко не идеальная, и мы услышали, как с судна
передают на берег, что волна нешуточная и супруга плотоводца страдает
морской болезнью, но храбро настаивает на продолжении поиска. И поиск
продолжался. Еще ночь. Еще день. Заканчивались вторые сутки, дело шло к
вечеру, до острова оставалось миль 100, и мы уже решили, что дойдем до
берега раньше "Калпеппера", когда он вдруг появился на горизонте, правда, не
с той стороны, откуда мы его ждали, а позади нас. Широкий, плоский,
остойчивый, типично мужской корабль поравнялся с нами, и мы увидели
вцепившихся в поручни двух белых женщин, окруженных приветствующей нас
чернокожей командой. Если женщины явно старались опознать каждого из
косматых загорелых бородачей, неистово махавших им руками с каюты "Ра", то
внимание команды "Калпеппера" сосредоточилось на Мадани, которого они
приняли за моряка с Барбадоса. И сухопутный краб из Марракеша не ударил
лицом в грязь, он забросил удочку, наживив крючок соленой колбасой, и
вытащил одну за другой пять пампано да еще какую-то серебристо-зеленую рыбу.
Солнце заходило, однако аквалангист Жорж отправился вплавь на "Калпеппер",
чтобы совершить вполне позволительный обмен, и получил за свежую рыбу,
египетские лепешки и никогда не теряющее своей прелести марокканское селло
не столь уж необходимые, но такие желанные апельсины. Он уже приготовился
прыгать с кормы в волны, чтобы плыть обратно на "Ра II" по серебристой
тропке, которую прочертил на воде прожектор "Калпеппера", когда один из
членов команды остановил его и спросил, неужели люди на "Ра" совсем не
боятся акул?
- Нет, - бестрепетно ответил Жорж, однако тут же взял свои слова
обратно, когда моряк спокойно показал рукой на здоровенную хищницу, которая
медленно выплыла из-под судна на световую дорожку.
Наш надувной плот столько терся о кувшины на палубе, что мы не решались
спускать его на воду, и пришлось Жоржу ночевать на "Калпеппере", а утром его
переправили к нам на металлической лодочке без весел, которую потом
подтянули тросом обратно.
Весь следующий день "Калпеппер" шел за нами слева. 12 июля к нам с
запада потянулись такие большие стаи морских птиц, что стало очевидно - суша
где-то сразу за горизонтом. Было воскресенье, мы с Норманом стояли на
мостике - нам досталась вахта с пяти до восьми утра - и предвкушали смену.
Скоро поднимутся Кей и Карло и достанут из известковой кашицы последние
яйца, чтобы
экипаж мог отметить этот день доброй яичницей. А вообще-то у нас было
еще вдоволь провианта, больше всего - уложенных в рундуки египетских
лепешек, висящих под бамбуковым навесом соленых колбас и окороков, а также
кувшинов с селло, этой смесью из муки, миндаля и меда, в которой есть все,
что необходимо страннику в пустыне. Мы ни разу не жаловались на голод, и все
чувствовали себя превосходно. Но что это? Я схватил Нормана за руку.
- Чувствуешь? - Я втянул носом соленый морской воздух. - Невероятно, я
отчетливо слышу запах свежего сена!
Мы продолжали принюхиваться. Пятьдесят семь дней в море... Сантьяго,
Карло и остальные присоединились к нам, но только мы, некурящие, явственно
ощущали запах. Постой, даже навозом потянуло, чтоб мне провалиться! Типичный
деревенский запах. В кромешном мраке мы ничего не видели, но и волны уже
вели себя иначе, их ритм изменился, словно им что-то преграждало путь. Мы
повернули рулевые весла, приводясь к дующему справа ветру, и старались
держать возможно более северный курс. Несмотря на глубокую осадку, наша
ладья удивительно хорошо шла бейдевинд.
Все утро Норман, Карло и Сантьяго по очереди лазили на мачту, и в 12.15
мы услышали неистовое "ура"! Норман увидел землю. Сафи визжала, утка бегала
по каюте, хлопая крыльями. Весь экипаж, словно мухи, облепил перекладины
двуногой мачты, не боясь опрокинуть "Ра II", которая стала остойчивее после
того, как большая часть папируса погрузилась в воду. Загудела сирена
"Калпеппера". Да, вот она, земля - низкий, плоский берег на северо-западном
горизонте. Накануне мы чересчур далеко отклонились на юг. Сделали поправку
на течение, которое перед самым островом уходит к северу, и перестарались.
Пришлось поворачивать весла и парус в другую сторону, чтобы нас не пронесло
мимо Барбадоса. Правда, дальше сплошной цепочкой тянутся другие острова, но
на Барбадосе нас ждали родные и друзья. "Ра II" слушалась руля, словно
килевое судно. Возможно, продольная ложбина между двумя основными связками
играла роль негативного киля. Мы шли почти в полветра, и конец от красного
спасательного буя, который мы тащили на буксире, вытянулся совершенно прямо,
подтверждая, что нас не сносит, мы идем туда, куда показывает нос, прямо к
низкому берегу впереди.
Рассаживаясь вокруг стола, мы знали, что это будет наш последний обед
на борту "Ра II". Во второй половине дня в небе послышался гул мотора.
Чей-то частный самолет кружил над нами, приветственно качая крыльями. Вслед
за ним с острова прилетел самолет побольше, двухмоторный, с
премьер-министром Барбадоса на борту. И вот уже четыре летчика кружат над
мачтой "Ра", а один из них спикировал так низко, что воздушная волна чуть не
обстенила наш парус. Земля поднималась все выше из воды, замелькали
солнечные блики в окнах. Уже видно дома, еще и еще. Из окутывающей берег
мглы вышли суда, большие и малые, в огромном количестве. Лихо прыгая по
гребням, примчался быстроходный катер, в котором сидели жена Нормана,
Мери-Энн, и мои младшие дочери - Мариан и Беттина. Суда всевозможных типов.
Лица - удивленные, радостные, искаженные морской болезнью. Кое-кто, давясь
от смеха, допытывался, неужели мы и вправду пришли из Марокко на "этой
штуке". Ведь со стороны было в общем-то видно только плетеную каюту и
величественный египетский парус, да еще впереди и сзади торчали из воды
куцые пучки папируса. Лоскутная ширма Юрия отнюдь не делала нашу лодку
похожей на океанский крейсер.
Мы взяли курс на Бриджтаун - столицу Барбадоса. На финишной прямой "Ра
II" эскортировало больше полусотни судов. Кругом сновали парусные яхты,
глиссеры, рыбацкие шхуны, всякие увеселительные яхты, один катамаран, один
тримаран, полицейский катер, зеленый парусник голливудского вида,
оформленный под пиратское судно и битком набитый туристами, не отставал и
наш старый знакомый, "Калпеппер", и при виде всего этого бедлама миролюбивый
Карло вдруг затосковал по океанскому уединению. Зато Жорж чувствовал себя,
как рыба в воде, он зажег наш последний красный фальшфейер и встал с ним на
каюте в позе статуи Свободы.
Так закончились плавания на "Ра". У входа в бриджтаунскую гавань нам
подали с "Калпеппера" буксирный конец, и мы в последний раз спустили
выцветший парус с солнечным диском и свернули его.
В гавани было как в муравейнике. Все улицы битком набиты людьми. Наши
часы показывали без пяти семь, но нам пришлось переводить их на барбадосское
время, ибо день еще далеко не кончился, как-никак мы прошли 3270 морских
миль, или больше 6100 километров от берегов Африки.
Перед тем как пришвартоваться к пристани, восемь членов экипажа улучили
минуту и обменялись рукопожатиями, Все мы понимали, что только мирное
сотрудничество помогло нам благополучно пересечь океан.
Последний взгляд на покоренную стихию. Океан, с виду такой же
безбрежный, как в дни Колумба, как в пору величия финикийцев и ольмеков.
Долго ли еще будут в нем резвиться рыбы и киты? Научатся ли люди, пока не
поздно, зарывать свой мусор - свой боевой топор, которым они замахнулись на
природу? Научатся ли завтрашние поколения снова ценить океан и землю,
которые инки называли Мама-Коча и Мама-Альпа - "Мать-Океан" и "Мать-Земля"?
А не научатся, так не спасут нас ни мирное сожительство, ни тем более
потасовки на борту нашей общей маленькой лодки.
Мы спрыгнули босиком на берег.
Течение продолжало свой путь без нас. Пятьдесят семь дней 5700 лет.
Изменился ли человек? Природа не изменилась. А человек неотделим от природы.
Эпилог
Ноги сухие. Голова сухая. Все сухое. Окна закрыты. Высокие деревья
качаются от ветра. Ветер сильный. За окном. А бумаги на моем столе никуда не
улетают. Даже не шевелятся. Мое кресло стоит неподвижно; Все стоит на своих
местах, ничто не качается и не колышется. Я в полной безопасности в своем
рабочем кабинете. Между качающимися ветвями могучих деревьев проглядывает
голубая вода. Средиземное море. Магистраль древних культур. Звено,
соединяющее три континента, которые окружают его сплошным кольцом, оставляя
только проход у Гибралтара.
На голубых волнах белеют барашки, но голоса моря не слышно. Чтобы
услышать рокот прибоя, я должен открыть окно. Но я этого не делаю, иначе
ветер учинит разгром на моем столе. До чего же хорошо снова очутиться в
уютном, тихом кабинете. Кругом книги. Книги и закрытые окна. Не завидую тем,
кто сейчас идет под парусами при таком ветре. Развертываю рулон большой
карты перед окном, обращенным к морю. Вот он, могучий Атлантический океан,
каким его видят картографы. Плоский, безжизненный - преграда, делящая на две
части прямоугольный мир. Справа Африка, слева Америка. Вверху север, внизу
юг. Потрясающе неверное понятие о самом динамичном, деятельном, неутомимом
эскалаторе, когда-либо созданном природой. Вечно движущийся конвейер,
остановленный на фотографии, как антилопа в прыжке. Неподвижный, как Сахара.
Окаменелый, как Альпы. Только цветом от них отличается. Он изображен синей
краской, а суша - желтой, зеленой, белой. Какое великолепное игровое поле.
Бросай кубик и передвигай фигурки. Можно продвигаться по полю любого цвета,
пока не дойдешь до синего. Если попытаешься пересечь синее поле, значит, ты
жульничаешь. А диффузионистам наплевать. Они жульничают. Передвигают фигурки
по синему полю во всех направлениях. Вот бы уди
вились участники игры, если бы голубое поле вдруг пришло в движение.
Подобно океану. Как покатятся широкие полосы, разбрасывая фигурки, перенося
их из Африки в тропическую Америку. Из тропической Америки в Азию, а оттуда
назад, в Северную Америку. Если бы карты делали подвижными, пришлось бы
изобретать для игры новые правила. Белые и черные фигурки, дойдя до кружочка
у берегов Марокко, получают право продвинуться до Америки по голубой ленте
Канарского течения. Желтые фигурки у берегов Индонезии попадают на
вращающееся кольцо, которое начинается у Полинезии и в два хода доставляет
их туда же, по течению Куро-Сиво и через Северо-Западную Америку. Синий цвет
всегда будет означать длинный прыжок в одну сторону, пропуск хода - в
другую. В этой реалистичной игре препятствиями станут зеленые болота, желтые
пустыни, белые льды.
Я дернул шнур, и нелепая карта свернулась в трубку со скоростью ракеты.
И опять передо мной между деревьями колышется Средиземное море, словно луг
под порывами ветра. Я отворил окно, чтобы послушать живой прибой. Пусть
ветер учиняет разгром на моем столе, пусть летят во все стороны мои бумаги и
домыслы. К черту бумагу. К черту "измы", как диффузионизм, так и
изоляционизм. Окна настежь. Свежий воздух. Дождь и гром, и живая жизнь. Если
бы рокочущее море вдруг заговорило. Одно несомненно: оно могло бы
порассказать о никем не описанных древних плаваниях, которые вполне могли бы
померяться с тщательно документированными плаваниями средневековья. Средние
века были шагом вниз, а не вверх. Люди древности не были фигурками в игре.
Их поразительные творения говорят о том, что они были динамичными,
изобретательными, любознательными, умными, отважными. Были сильнее, чем
человек кнопочной эры, и больше него верили в свои идеалы, хотя им тоже были
присущи честолюбие, любовь, ненависть, желания и страсти, заложенные в мозгу
и сердце человека во все века, со времен Адама. Мореплаватели Древнего
Египта выходили из Красного моря и посещали не только Месопотамию, но и
более далекие азиатские страны. Выходя из устья Нила, они бороздили
восточное Средиземноморье, собирали дань для фараона на далеких островах.
Народы Египта и народы Месопотамии, близкие друг к Другу, хотя и
говорили на разных языках и пользовались разными письменами, взрастили
мореплавателей, которые своим искусством не уступали их зодчим. И на далеких
островах, служивших трамплинами в их движении на север и на запад, рождались
морские цивилизации, тоже со своим языком и своей письменностью. Мы не
знаем, когда на эти острова впервые проникло египетское влияние, знаем лишь,
что постепенно место египтян заняли финикийцы. Нам мало что известно о
происхождении финикийцев и о том, какие суда они строили первоначально. Их
ближайшие соседи на востоке и на юге искони пользовались лодками из папируса
и камыша. И на западе тоже: на древнем критском кольце выгравировано
изображение серповидной камышовой лодки с поперечной вязкой, мачтой и
каютой. Из финикийских вод культура распространилась за Гибралтар. До
Ликсуса, где еще долго жили лодки из камыша. Никто не сможет восстановить
пути всех этих судов и реконструировать взаимосвязи этих разнохарактерных
цивилизаций, таких своеобразных, несмотря на тесную связь, частично
основанных на более древней местной культуре и развивавшихся в различной
географической среде, при господстве разных династий. Кто сумеет установить,
какие именно моряки доставили кувшин с золотыми и медными средиземноморскими
монетами IV века до нашей эры на остров Корво в Азорском архипелаге, откуда
до Северной Америки ближе, чем до Гибралтара? В поисках богатства или нового
пристанища тысячи кораблей выходили в древности из родных портов, и никто на
борту не вел судового журнала.
Придворные художники увековечили великую морскую экспедицию царицы
Хатшепсут через Красное море в Пунт, но только случайно древний географ
Эратосфен записал расстояние между далеким Цейлоном и рекой Ганг, выразив
его в количестве дневных переходов на обыкновенных папирусных ладьях с
египетской оснасткой. Никто не воздвигал храмов в честь этих мореплавателей.
Лишь когда правитель Ханно лично вышел через Гибралтар в V веке до нашей эры
на шестидесяти кораблях с добрым запасом провианта и с тысячами финикийских
переселенцев обоего пола, это событие было запечатлено на стеле,
воздвигнутой в его честь в Карфагене. И однако из надписи явствует, что
Ханно не был первопроходцем, ведь на четвертый день после прохождения
Гибралтара его флот подошел к мегалитическому городу Ликсус, где он взял на
борт местных лоцманов, которые знали берега и названия всех мысов на
расстоянии 28 дней пути дальше на юг. Забрав провизию еще на два месяца,
Ханно повернул назад лишь после того, как его многонациональная экспедиция
прошла далеко вниз вдоль изобилующего реками лесистого побережья
Экваториальной Западной Африки.
На стеле Ханно, как записали потом греки, о жителях Ликсуса говорилось
как об иностранцах, и экспедиция задержалась здесь достаточно долго, чтобы
наладить дружбу и получить совет. Эти древние мореплаватели великолепно
умели устанавливать плодотворные контакты даже с враждебными первобытными
народами. По их собственным свидетельствам, они всегда помещали на берегу
какой-нибудь заманчивый дар для местных племен, залог дружбы, и лишь после
этого отваживались покинуть корабли. Древние превосходно понимали пользу
международного сотрудничества при путешествии в чужие страны, и это в полной
мере относится к египтянам и финикийцам. И нет ничего удивительного в том,
что египтяне и финикийцы сообща совершили первое исторически зафиксированное
плавание вокруг Африки, лет за 200 до того, как тщательно подготовленная
Ханно экспедиция переселенцев отправилась вдоль уже изведанного западного
побережья. Как известно, организованная по велению фараона Неко около 600
года до нашей эры экспедиция вокруг Африки была египетской затеей, но с
использованием финикийских кораблей и моряков. В этом трехлетнем плавании не
участвовали никакие правители, поэтому его история не запечатлена ни на
стелах, ни в гробницах. Это чистый случай, что Геродот, странствуя в V веке
до нашей эры у финикийских берегов, в Месопотамии и Египте перед написанием
своей знаменитой всемирной истории, сделал запись и об этом событии.
Какая культура могла развиться среди первобытных лесных охотников по ту
сторону Атлантики, если бы туда прибило такую смешанную экспедицию из
исследователей и переселенцев? Что-нибудь совершенно новое и в то же время
очень похожее, с местным колоритом?
Эта нелепая карта с мертвой синью отодвигает Мексику от Марокко на века
и тысячелетия, а ведь на самом деле их разделяет всего несколько недель
пути. Даже не успеешь выспаться как следует, будь ты обезьяна, утка или
какой-нибудь другой пассажир. Секунды в масштабе истории. Конечно, народы
Америки не видели дощатых кораблей до прихода Колумба. Но народы Марокко,
всего Средиземноморья и Месопотамии видели лодки из папируса и камыша,
подобные тем, что сохранились в Америке. Я произвел лишь робкий эксперимент,
построил две лодки с помощью горстки озерных жителей и за четыре месяца
прошел 6 тысяч миль, причем при второй попытке достиг Америки. А построй мы
сотню "Ра", мы могли бы, подобно Ханно, научиться спокойно ходить в оба
конца мимо грозного мыса Юби. Но до тех пор сколько раз мы рисковали
остаться со сломанными веслами и благодаря им очутиться в Америке? И одно
небо знает, какую культуру стал бы насаждать смешанный экипаж "Ра"! Я закрыл
окно. Взял карандаш и записал:
Я по-прежнему не знаю. У меня нет никакой гипотезы сверх того, что
лодки из камыша и папируса вполне мореходны, а Атлантический океан работает
как эскалатор. Но отныне я буду считать почти чудом, если из множества
древних мореплавателей, которые тысячелетиями ходили в этих водах, никто не
ломал руля в районе Ликсуса и не сбивался с курса, стараясь избежать
крушения на опасных банках у мыса Юби. Что помогло нам совершить дрейф в
Америку - беспрецедентное неумение обращаться с рангоутом или
беспрецедентное умение сидеть на папирусе?
Вот моя гипотеза на этот счет: может быть, мы преуспели потому, что
плыли в океане, а не на карте.
Классика путешествий и открытий
Среди современных нам ученых-первооткрывателей и путешественников вряд
ли можно назвать человека, имя которого было бы более известно миллионам
читателей, нежели имя Тура Хейердала.
Это объясняется и его личными человеческими качествами, и его особым
талантом доступно, увлекательно и искренне довести до широкого читателя
сущность своих научных идей и ход своих смелых экспедиций и полевых
исследований, призванных подтвердить его гипотезы.
С чего же все началось? Как пришел Тур Хейердал к убеждению о связи
древних обитателей Перу с Полинезией и затем посвятил десятилетия изучению и
доказательствам трансокеанских миграций и культурных контактов?
В предисловии к русскому изданию своей первой книги, "В поисках рая",
Хейердал писал:
"Я провел год на полинезийском острове, пытаясь жить, как жили
первобытные люди, и не подозревал, что мои наблюдения и опыт заставят меня
переключиться на совсем другую область науки и десять лет спустя я снова
попаду в Полинезию уже на бальсовом плоту из Южной Америки"[7].
Но хотя в увлекательной повести о бегстве двух молодых людей -
Хейердала и его жены - из современной цивилизации к первобытности почти нет
и намека на связь далекой Америки с Маркизскими островами, именно здесь
впервые им овладела эта мысль.
Древние сказания стариков острова Фату-Хива о прошлом своего народа
невольно перекликались с преданиями Перу, а найденные Хейердалами изваяния
напоминали древние американские скульптуры.
Но само свадебное путешествие в первобытность никак не было вызвано
подобными размышлениями. Как, впрочем, и зоологические изыскания 23-летнего
студента были лишь официальным обоснованием поездки. На маленький остров
Фату-Хива Хейердала привела романтическая мечта "расстаться с
современностью, с цивилизацией, с культурой. Сделать прыжок на тысячи лет
назад. Познать жизнь первобытного человека. Познать истинную жизнь во всей
ее простоте и полноте" 1.
Нелегко определить все причины, вызвавшие у Хейердала желание бежать от
цивилизации.
Арнольд Якоби, друг и биограф Хейердала, отмечает критическое отношение
молодого Тура к современному обществу, убежденность, что мир болен и болезнь
неизбежно приведет к нарыву, который лопнет, к новой войне, которая будет
страшней всех предыдущих. Тур был убежден, что люди совершенствуют только
технику, а сами при этом не становятся лучше.
Эта мысль после первой мировой войны значительно распространилась.
Протест против "машинного прогресса" принимал различные формы. Одни
трактовали его как антисоциальное явление" другие теологически
противопоставляли христианско-духовные ценности убивающему их техническому
прогрессу. Некоторые, глядя на мир, где господствуют магнаты
монополистической индустрии, мечтали о возврате к мелкому
производству[8]. Так различные социальные группы психологически
воспринимали кризис системы, не видя и не понимая выхода из создавшегося
положения революционным путем.
Однако для Хейердала, как нам кажется, бегство к девственной природе и
первобытности было подготовлено его представлением об отношении человека к
природе, глубокой любовью к ней большим интересом к дальним странам и
народам, населяющим "дикие" районы, то есть качествами, которые складывались
у него с раннего детства. Еще маленьким мальчиком он мечтал: "Когда я
вырасту, буду сам себе хозяин, буду делать все, что захочу, и уеду к пальмам
и негритятам". Сохранился рисунок семилетнего Тура его будущего дома-хижины
на сваях среди экзотической тропической природы.
Тур Хейердал родился 6 октября 1914 года в маленьком городке Ларвик у
входа в Осло-фиорд. Он был единственным ребенком богатой и уже немолодой
четы. Его мать до этого была дважды замужем и имела одного ребенка от
первого брака и трех от второго. Отец также был уже один раз женат и имел
троих детей. Однако дома Тур рос в обществе взрослых, под влиянием своей
матери, образованной женщины, убежденной дарвинистки, решительно порвавшей с
религией. Она развивала и укрепляла его любовь к природе и окружающему миру.
Ему дарили игрушечных зверей, изображения доисторических животных, книги о
путешествиях и народах.
Туру было пять лет, когда мать впервые повела его в зоологический
музей. А в семь лет собственные коллекции Хейердала уже не помещались в его
комнате, и он устраивает свой "зоомузей", а затем аквариум и террариум. Он
читал и запоминал все, что его интересовало из жизни природы и человека, не
признавая стихов и беллетристики. Во время болезни в постели он изучал
"человеческие расы". В школе застенчивый ученик-середняк поражал учителей
естествознания своими глубокими знаниями. Будущую профессию, зоологию, он
выбрал в раннем детстве.
Любовь к природе, длительные экспедиции в горы, лыжи закалили неловкого
и избалованного мальчика, панически боявшегося плавать после двух случаев,
когда он в детстве тонул. Упорно и целеустремленно Хейердал воспитывал в
себе "настоящего мужчину", сильного, выносливого, не боящегося трудностей.
Уже в старшем классе школы он начинает размышлять о неустройстве
современного мира, его тянет к простой первобытной жизни, которую можно было
испытать лишь на отдаленном, почти необитаемом острове, где нет европейцев.
На зоологическом факультете, куда он поступил, его разочаровало
кабинетное обучение, оторванное от природной среды. Признавая важность
научной методики, необходимость микроскопии и анатомии, он считал, что "надо
больше заниматься географическим распространением и повадками животных". Он
мечтал изучать живое единство природы, связи между живыми организмами и
средой. Это тоже толкало его на бегство в первобытность, к природе"
Эксперимент на Фату-Хиве показал Хейердалу невозможность осуществления
его романтической мечты. Но впечатления от местного фольклора, древних
изваяний, возникшие аналогии определили решительный перелом в его жизни и
интересах. Вернувшись на родину, он со страстью и целеустремленностью
приступает к изучению всех доступных материалов по Полинезии и древним
американским культурам.
При первой же возможности Тур с женой отправляется в Северную Америку.
Но здесь его застает вторая мировая война. Тяжелые испытания и почти нищета
на чужбине в первые годы войны, участие в военных действиях добровольцем в
последние ее годы - все это прервало его сосредоточенные исследования. Но
после войны он с удвоенным рвением возвращается к ним. Огромный материал,
прочитанный и изученный на месте, приводит его к убеждению о существовавших
в древности связях между Южной Америкой и Полинезией, мысли о которых
родились на Фату-Хиве. Так возникла идея экспедиции на плоту из Перу в
Полинезию.
С затаенным дыханием повсюду следили за движением бальсового плота со
смельчаками по бурным просторам Тихого океана. В 1948 году появилась книга
"Экспедиция "Кон-Тики"". Она была опубликована на Западе более чем на 50
языках в количестве 2,5 миллиона экземпляров. В нашей стране на ряде языков
"Кон-Тики" выдержала свыше 20 изданий общим тиражом более одного миллиона.
После "Кон-Тики" советский читатель познакомился с первой книгой
Хейердала "В поисках рая"[9] и повестью о научной экспедиции на
остров Пасхи - "Аку-Аку"[10]. Наконец, русский перевод сборника
научных статей Тура Хейердала "Приключения одной теории"[11]
сделал доступной для широкого читателя теоретическую основу его положений.
И вот сейчас вместе с "Кон-Тики" появляется в русском переводе новая и
пока последняя повесть - об экспедиции через Атлантику на папирусной лодке
"Ра". Повесть не менее увлекательная, чем "Кон-Тики".
Читателя "Кон-Тики" пленял не только подвиг смельчаков. Он невольно
подпадал под обаяние личности автора - замечательного человека с огромным
кругом интересов и знаний. Страстная убежденность Тура Хейердала заставляла
верить в его научные идеи, для подтверждения которых была предпринята
экспедиция. Верить, несмотря на то, что в книге его гипотеза была изложена
схематично, кратко и не подкреплялась даже теми солидными аргументами,
которые уже были собраны им в то время. Первое научное обоснование своей
гипотезы Хейердал изложил в рукописи "Полинезия и Америка" еще до своей
экспедиции на "Кон-Тики".
Тем не менее специалисты обрушились на "Кон-Тики", вовсе не
претендовавшую на изложение и обоснование миграционной теории Хейердала. Это
заставило автора снабдить последующее издание книги "Экспедиция "Кон-Тики"
послесловием, где он подчеркивал: "Успешный результат экспедиции на
"Кон-Тики" не доказал правильности моей миграционной теории, как таковой. Мы
доказали лишь, что южноамериканский бальсовый плот обладает качествами, о
которых современные учение раньше не знали, и что Тихоокеанские острова
расположены в пределах досягаемости для доисторических судов, отплывавших из
Перу"[12]
Нельзя было отрицать факт, что бальсовый плот достиг Полинезии, хотя
Хейердал и его спутники не владели древней техникой управления плотами при
помощи выдвижных килей - гуар. Но противников Хейердала подобное, как они
утверждали, чисто спортивное достижение не могло заставить отказаться от
господствующей теории заселения Полинезии, выдвинутой известным знатоком
Полинезии полуирландцем-полумаори Питером Баком (Те Ранги Хироа) и
изложенной в его блестяще написанной работе "Мореплаватели солнечного
восхода".
Выступая в 1964 году в Лондоне, в Королевском Географическом обществе
Тур Хейердал говорил в связи с награждением его медалью Общества: "Сочетание
одобрения и противодействия - вот главный двигатель научного поиска.
Одобрение - желанная награда, противодействие - вызов, не позволяющий
успокоиться... Противодействие, возражения, а иногда и поражения необходимы,
чтобы идти к научной истине, расширять пределы человеческого знания".
"Противодействий-вызовов" выпало на долю ученого более чем достаточно.
Ему пришлось встретить широкий фронт противников, в котором объединились
признанные этнографы, ботаники, археологи.
Тур Хейердал засел за подготовку аргументированного научного
обоснования своей теории, расширяя и перерабатывая рукопись, написанную до
экспедиции.
В 1952 году вышел его монументальный труд "Американские индейцы на
Тихом океане. Теоретические предпосылки экспедиции
"Кон-Тики"[13], где были систематизированы и обобщены
исторические, географические, ботанические и другие свидетельства и
доказательства, тщательно разобраны возражения противников. Но и после
выхода в свет этого научного труда резкая критика его теории не
прекратилась.
Однако теперь уже трудно было относиться к автору, как к
"недоучившемуся студенту", "авантюристу" и т. д. После выхода научного труда
Хейердала резко изменилось отношение если не к его теории, то к нему самому
многих крупных ученых. Известный, французский этнограф Альфред Метро,
выступавший до того с резкой критикой против него и не допускавший, в
частности, возможности какого-либо сходства между изваяниями на острове
Пасхи и древними статуями Перу, писал: "Хейердал, ставший одним из самых
популярных героев нашего времени, теперь привлекает внимание публики новым
достижением. Этот исследователь, вполне заслуживающий славы, которой он
пользуется, был вправе обижаться на презрение, выпавшее на его долю. Он
смиренно просил не выносить приговора, пока не опубликован труд, где он
собирался представить свои идеи, подкрепленные документами. Он исполнил свое
обещание. Всякий, кто откроет этот труд, занимающий 821 страницу, невольно
будет поражен таким обилием познаний. Не подготовь нас Тур Хейердал заранее
к этому труду, естественно было бы спросить, как мог один человек в такой
короткий срок прочесть столько трудов, сделать выписки и представить итог
исследования в виде подлинного свода фактов из области этнографии,
археологии, лингвистики, ботаники, географии и истории. Мало кому под силу
такой подвиг".
Сейчас, когда советскому читателю уже хорошо известна история жизни и
научной борьбы Хейердала, написанная Арнольдом Якоби, нет необходимости
излагать сложный путь новатора от критики и насмешек к постепенному
признанию его как ученого.
Вместе с биографом читатель может проследить неутомимый
исследовательский труд ученого, мобилизацию все новых аргументов и
доказательств в защиту своих положений. В послесловиях советских ученых Г.
И. Анохина к книге Якоби[14] и В. М. Бахты к сборнику научных
статей Тура Хейердала[15] читатель также найдет краткое изложение
этапов нелегкого научного пути норвежского исследователя.
Хотелось бы лишь подчеркнуть одну особенность научной борьбы Хейердала:
критике своих противников он неуклонно стремится противопоставить новые
фактические доказательства.
Ради этого он предпринимает сложные полевые работы - экспедиции на
отдаленные острова, вновь изучает остатки древних культур Америки.
В результате организованной Хейердалом экспедиции с участием археологов
на Галапагосские острова было доказано, что задолго до европейцев сюда
неоднократно доходили древние обитатели Америки. Были обнаружены их стоянки
в удобных местах для причаливания плотов и лодок. Специалисты изучили
собранные экспедицией черепки и установили их американское происхождение.
Были найдены, в частности, остатки полихромной керамики, относящейся к
доинкскому периоду. В 1956 году результаты экспедиции были
опубликованы[16]. Археологические свидетельства убедительно
подтвердили доиспанские плавания на Галапагосские острова.
После тщательных полевых работ по изучению древнего доинкского центра
культуры Тиауанако в районе озера Титикака и доинкских сооружений и каменных
скульптур Хейердал организует археологическую экспедицию на остров Пасхи.
Впервые проведенное стратиграфическое исследование обнаружило несколько
культурных и этнических слоев, отодвинуло по крайней мере на тысячу лет
предполагавшееся время первоначального заселения острова человеком. Были
опровергнуты представления о том, что остров Пасхи с древнейших пор лишен
растительности и что именно отсутствие дерева побудило заселивших его
полинезийцев перейти к изготовлению каменных изваяний.
Добытые Хейердалом рукописи открыли новый этап в историческом
объяснении и толковании загадочной письменности острова Пасхи - ронго-ронго.
Именно глубокий анализ фактов - одна из причин убедительности
аргументов Хейердала.
Вторая причина - это подход к решению поставленной проблемы с позиций
компетентного использования и обобщений данных и аргументов различных наук.
В наше время жизнь убедительно подтверждает, что крупные научные
открытия совершаются на стыках различных наук. Их дифференциация и растущая
специализация лишь все более настоятельно требуют кооперации. И тем не менее
часто узкие специалисты встречают в штыки всякую попытку "непосвященного"
вторгнуться в заповедник их специальности.
Однако, научные исследования Хейердала убедительно показали, что он
обладает необходимыми данными и эрудицией, чтобы сопоставлять и объединять
материал различных наук и смело выносить свои выводы на суд различных
специалистов.
После экспедиции "Кон-Тики" не было почти ни одного конгресса
американистов, ни одного международного конгресса антропологов и этнографов,
на котором Хейердал не выступал бы с обоснованием того или иного аспекта
своей гипотезы.
Пишущему эти строки впервые довелось встретить Тура Хейердала на Х
Тихоокеанском конгрессе в Гонолулу в августе 1961 года. Этот конгресс
явился, пожалуй, первым его крупным успехом на международном собрании
ученых, примечательным еще и потому, что Тихоокеанские конгрессы в отличие
от специализированных конгрессов, подобных антропологическим, объединяют в
своих секциях и симпозиумах ученых всех областей естественных и гуманитарных
наук. И тут сказалось влияние идей Хейердала в различных секциях и
симпозиумах. А принятая конгрессом резолюция явилась признанием не только
его научного вклада в исследование Полинезии, но и его точки зрения о
заселении также из Америки.
За 20 лет, прошедших со времени экспедиции "Кон-Тики", многие идеи
Хейердала, подкрепленные дальнейшими исследованиями, получили признание. Что
же толкнуло его на новый сенсационный рейс, на этот раз через Атлантику на
папирусной лодке?
Сравнивая свои два путешествия, Хейердал пишет, что перед экспедицией
из Перу у него "была гипотеза, были веские данные и логический вывод. Теперь
нет ни того, ни другого, ни третьего".
Предусмотрительно он предупреждает: "Я вовсе не предполагаю, что
египтяне принесли свою культуру на далекие острова или континенты. Многие
считают, что задолго до Колумба древние египтяне достигали тропической
Америки. Я такой гипотезы не выдвигаю, у меня нет свидетельств ни за, ни
против. Я увлечен проблемой, но не вижу убедительного ответа".
Научная добросовестность Хейердала не позволяет ему выдвигать
положение, которое он не может подтвердить бесспорными доказательствами. Но
каждый, кто внимательно прочитает "Ра" и ознакомится с разбросанными в
других работах мыслями Хейердала и возникшими у него аналогиями, невольно
приходит к выводу, что в глубине души он допускает и верит в существование в
древности хотя бы односторонних контактов между Африкой и Мезоамерикой.
Переход Атлантики на папирусной лодке для нас, конечно, не просто
экспериментальное доказательство мореходности этого судна.
Тур Хейердал уже давно был знаком с лодками из камыша тоторы. Он
тщательно изучал их использование в наши дни. Он наблюдал их на острове
Пасхи и доказал, что камыш тотора был завезен в древности мореплавателями из
Америки. Хейердал пишет, что, готовя свою первую экспедицию, он имел
небольшой выбор древних морских судов империи инков: бальсовый плот,
камышовую лодку и понтоны из связанных бурдюков - надутых тюленьих шкур.
Надувные понтоны для длительного перехода им были отвергнуты сразу.
Бальсовый плот казался более солидным. Экспедиция и дальнейшие изыскания
Хейердала убедили, что плот мог явиться мореходным средством, принесшим
древних мореплавателей и их культуру в Полинезию. С точки зрения
доказательств миграционной гипотезы Хейердала уже несущественно -
совершались или нет плавания древних перуанцев в Полинезию не только на
бальсовых плотах, но и на камышовых ладьях.
Другое дело - мореходные связи между Африкой и тропической Америкой.
Бальсовых плотов в Африке не построишь. Следовательно, остается ладья из
папируса. Доказанная возможность перехода через Атлантику на папирусном
судне открывает реальный путь, по которому могли достигнуть Америки выходцы
из Старого Света.
Книга "Pa" - описание экспериментального доказательства этой
возможности, обладающая такой же притягательной силой, как "Кон-Тики". В
этой работе вновь ярко отражены характерные черты автора как ученого,
вдумчивого организатора научных экспедиций и замечательного человека.
Его идеи, кажущиеся сперва фантастическими - это результат аналогий и
обобщений, выявленных в процессе многолетней работы. Способность удерживать
в памяти все виденное, прочитанное, поразившее в природе, в древних
памятниках, в искусстве и фольклоре, несомненно, облегчает возникновение
плодотворных ассоциаций. Сила его сравнительного анализа в равной мере
сказывается, когда он рассматривает явления природы и творения человека. И
каждый раз Хейердал стремится проверить эти ассоциации, вновь сопоставляя и
изучая лежащие в их основе явления.
В считанные дни, оставшиеся до прибытия лодочных мастеров в Каир, он
переносится из страны в страну, комплектует команду для будущей "Ра",
договаривается с У Таном о поднятии на папирусном судне флага ООН и
умудряется вновь попасть на озера Титикака. Ему надо проверить свои догадки,
касающиеся лодок из тоторы и папируса. Он летит к пирамидам Перу и Мексики,
чтобы освежить свои впечатления. "После увиденного мной неделю назад нельзя
было не поражаться сходству здешних пирамид с древнейшими египетскими", -
отмечает Хейердал.
Сочетание острой догадливости и наблюдений позволило Хейердалу
опровергнуть утверждение специалистов, будто бальсовый плот в короткий срок
теряет свою плавучесть, понять, как древние мореплаватели предотвращали эту
опасность.
Это же свойство ученого помогло ему понять, почему современный
папирусный кадай, применяемый для плавания по озеру Чад, как и камышовые
лодки Титикаки, не требует постоянной просушки, понять, что восстановление
древней конструкции папирусной ладьи вернет ей ее прежние мореходные
качества. Как и с бальсовым плотом, Хейердал смог стерва теоретически
опровергнуть утверждение специалистов о невозможности мореплавания на судах
из папируса, а затем и доказать его мореходные качества своей экспедицией.
В книге "Ра" вновь выступают научно-организационные способности
Хейердала, всегда поражавшие его спутников и сотрудников, будь то подготовка
"Кон-Тики" или экспедиция на остров Пасхи.
Нужна большая целеустремленность, организованность и энергия, чтобы
преодолеть все препятствия, свести вместе строителей лодок из племени
будума, папирус из Эфиопии и создать судно по древним изображениям на
каменных стенах гробницы фараона.
И прежде чем "Ра" отчалит в дальний путь через океан, перед читателем
развернется увлекательная повесть о поисках камышовых лодок, строителей,
папирусного сырья и т. д. Повесть, насыщенная талантливым описанием
первобытной природы, людей, быта и сохранившихся древних обычаев.
Как и в прежних книгах, в этом произведении выступает Хейердал-человек.
Его глубокая вера в интернациональность людей и их возможности - результат
не только собственного восприятия мира, больших знаний, но и контактов с
самыми различными народами и племенами разных рас и разного уровня
социального развития. Она органична. В предисловии к советскому изданию "В
поисках рая" Хейердал писал: "Один из самых полезных уроков, которые мне
преподала жизнь, заключается в том, что человек остается человеком, будь он
норвежец, полинезиец, американец, итальянец или русский, когда и где бы он
ни жил - в каменном или атомном веке, под пальмами или у кромки ледника
Добро и зло, отвага и страх, ум и глупость не признают географических
границ, они есть в каждом человеке... Все мы люди, об этом надо помнить и
стремиться к дружбе, взаимопониманию и сотрудничеству, чтобы человечество
могло выжить на нашей маленькой планете, исправляя все, что было испорчено в
веках из-за недостатка знаний и уважения к ближнему"[17].
И это человеческое уважение, подлинный демократизм, очевидно, чувствуют
в Хейердале люди, отделенные от него, казалось бы, непреодолимыми барьерами
языка, психологии, многовекового разрыва с современным уровнем развития
человеческого общества.
Поражает та простота и легкость, с какой устанавливались близкие
контакты между молодым Хейердалом и местным населением еще во время его
первого путешествия ("В поисках рая"). И в дальнейших его экспедициях и
полевых работах способность как-то естественно завоевать доверие открывает
ему, в нарушение всяких табу, путь к сокровенным тайнам древних обычаев, к
ритуалам и священным гробницам, заставляет хранителей и владельцев древних
реликвий уступать их Хейердалу.
Со всем этим мы опять встречаемся в "Ра", читая страницы, посвященные
подготовке экспедиции. Так же как старики на острове Пасхи высекали для Тура
Хейердала каменными орудиями копии древних статуй и поднимали на платформу
поверженных исполинов, старики на африканской реке связывают для него по
старым, почти забытым канонам камышовую лодку.
Философский взгляд Хейердала на единство человека и природы, единство
людей во времени и пространстве приводит его к глубокому убеждению в
необходимости совместных усилий народов для сохранения мира и спасения
человечества. "Сама жизнь, - пишет Хейердал, - говорила о том, как важны
любые, даже самые скромные попытки наладить сотрудничество между народами".
Составляя команду "Ра", он стремился объединить на тесной ладье
представителей различных народов, различных идеологических концепций. "Мне
хотелось собрать вместе столько наций, сколько позволит площадь". Европеоиды
и негроид с озера Чад. Египтянин и мексиканец как символ экспедиции,
призванной подтвердить возможность контакта между древними цивилизациями
Африки и Америки. По одному человеку из США и СССР, чтобы были представлены
идеологические контрасты.
Так был составлен экипаж "Ра" из семи человек. Этнографический
эксперимент становился своеобразным социальным. "Я задумал плавание как
эксперимент, как научную экспедицию в далекое прошлое древних культур. Но
этот эксперимент вполне мог сочетаться с другим - с экспедицией в тесный
перенаселенный мир завтрашнего дня... Нам надо научиться сотрудничать, если
мы не хотим пойти ко дну с нашим общим грузом".
Надо признать, что перенаселенная "Ра" с честью выдержала испытания,
надо отдать должное Хейердалу - его человеческим качествам, его такту и
находчивости не только в моменты, грозившие гибелью, но и в спокойные дни
плавания. Его умение разрядить пусть незначительные конфликты, неизбежные
при длительном пребывании в предельно тесном пространстве перегруженной
лодки и крохотной каюты, несомненно сыграли огромную роль в сплочении
участников плавания "Ра" в дружный коллектив.
Видимо, каждый согласится, что только личное обаяние Тура Хейердала,
отношение к нему его спутников могло подвигнуть их на повторение трудного и
опасного рейса в столь короткий срок.
Для Хейердала организация этой второй экспедиции чрезвычайно
характерна. Казалось бы, первое плавание, хотя и кончилось уходом с
развалившейся "Ра", достаточно убедительно доказало возможность мореходства
между Африкой и Америкой.
Но ему этого мало. И к тому же он должен был исправить ошибки
строителей папирусной лодки и команды и показать древнее средство связи в
его подлинных возможностях. Впрочем, так же он совершенствовал технику
управления бальсовым плотом после экспедиции "Кон-Тики". Очень удачно, что в
этом томе читатель познакомится, пусть более кратко, и с экспедицией на "Ра
II".
Можно не сомневаться, что "Ра", как и другие произведения Хейердала,
займет свое место среди классики путешествий и открытий, станет одним из
лучших ее образцов.
Думается также, что откроется и новая страница в исследованиях
контактов между древним "старым" и древним "новым" светом.
Александр Губер
Эксперимент норвежского ученого Тура Хейердала, который в 1947 г.
прошел с пятью товарищами на бальсовом плоту из Южной Америки через
восточную часть Тихого океана до Полинезии, остается ярчайшим примером
дерзания в науке.
Более двадцати лет отделяет экспедицию "Кон-Тики" от нового смелого
эксперимента Тура Хейердала. Интернациональная команда в составе которой был
и представитель Советского Союза, прошла в Атлантике около 5 тысяч
километров на папирусной лодке "Ра" и доказала, что можно верить древним
источникам, свидетельствующим о мореходных папирусных судах.
Бесстрашный рейс на папирусной лодке - естественное продолжение
научного подвига на бальсовом плоту. Поэтому книга Тура Хейердала об
экспедиции "Ра" выходит вместе с книгой о "Кон-Тики",
Послесловие академика А. А. Губера
Перевод с норвежского Л. Л. Жданова
Примечания
1 Папирус (Cyperus papyrus) - высокое (достигает 8 метров), травянистое
растение из семейства осоковых. Дико растет в странах Африки, занесен
кое-где в Средиземноморье. Камыш (виды рода Scirpus) - травянистые растения
из семейства осоковых, распространены повсеместно. Тростник (виды рода
Phragmites) - крупные многолетние травы (до 7 - 9 метров высоты в тропиках)
из семейства злаков, космополит. - Прим, ред.)
2 1 Как видно из текста, автор считает трепанацию черепа свидетельством
высокой культуры народа. С этим согласиться трудно. Известно, например, что
некоторые народы, стоящие еще на стадии первобытности, практикуют
трепанацию. Можно спорить, приносила ли такая трепанация больше пользы или
вреда. Известный советский специалист по истории первобытного общества Н. О.
Косвен считал, что последствия подобного врачевания могли быть только
отрицательными. - Прим. ред.
3 Объяснение быстрого подчинения ацтеков и инков наличием подобных
записей и преданий представляется недостаточным. Важная причина такого хода
событий заключалась, очевидно, в том, что и наиболее развитые индейские
народы все же сильно уступали по уровню развития производительных сил
испанцам. Огнестрельное оружие конкистадоров намного превышало по своим
боевым качествам оружие индейцев (см. М. О. Косвен "Очерки истории
первобытной культуры". М., 1957). - Прим. ред.
4 Как известно, индейцы до прихода европейцев не знали ни лошадей, ни
рогатого скота. Когда автор говорит о том, что на камышовых лодках
перевозили по морю лошадей и скот, он имеет, вероятно, в виду первые годы,
последовавшие за завоеванием, когда индейцы уже заимствовали у европейцев их
домашних животных, но продолжали еще широко пользоваться своими старыми
транспортными средствами. - Прим. ред.
5 A. Cabrera. Balsa de juncos en el Bajo Lucus. Bevista del Istituto de
Antropologia de la Universidad Nacional de Tucuman. Vol. I, No. 2. Tucuman,
1938.
6 Отрывки из книги С. Хеновеса напечатаны в журнале "Иностранная
литература", No 8, 1970. - Прим. ред.
7 Тур Хейердал. В поисках рая. Аку-Аку. М., 1970, стр. 7.
8 Арнольд Якоби. Сеньор Кон-Тики. М" 1970, стр. 37. См., например,
Leslie Sklair. The revolt against the machine. - "Cahiers d' Histoire
Mondiale", 1970, v. ХП, N 3.
9 Тур Хейердал. В поисках рая. М., 1964.
10 Тур Хейердал. Аку-Аку. Тайна острова Пасхи. М., 1959. Последнее
издание - "В поисках рая. Аку-Аку". М., 1970
11 Тур Хейердал. Приключения одной теории. Л., 1969
12 Тур Хейердал. Путешествие на "Кон-Тики". М., 1957, стр. 266.
13 American Indians in the Pacific. The Theory behind the Kon-Tiki
Expedition. Stockholm - London - Chicago, 1952.
14 АРНОЛЬД Якоби. Сеньор Кон-Тики, стр. 236 - 245.
15 Тур Хейердал. Приключения одной теории, стр. 286 - 297
16 Т. Heyerdahl and A. Skjolsvold. Archaeologicol Evidence of
pre-Spanish Visits to the Galapagos Islands'. Memories of the Society for
American Archaeology, N 12, Salt Lake City, 1956.
17 Тур Хейердал. В поисках рая. Аку-Аку. М." 1970, стр. 7.
Фото
