леко
не короткую  восходительскую жизнь.  Я проходил  стены  весело, с интересом,
глядя лишь вверх и думая лишь о  том, что любопытного  ждет меня там, высоко
над  головой. Могло ли быть  по-иному? И разве не устал бы я от  альпинизма,
если б каждый подъем проходил столь мучительно?!
     Метры  все же  уходят вниз  вместе  с душевными  силами,  вместе с моим
весом.  Сейчас над головой футов двадцать зализанной, черствой стены. (Здесь
считают на  футы, и мне теперь это кажется правильным. Еще лучше  считать бы
на пяди -  слишком тяжко дается  мне каждый  шаг.)  Ее  можно траверсировать
вправо. Есть за что  зацепиться  рукой, неплохой выступ для  ноги.  А дальше
трещина, в которую можно заклинить кулак, использовать его как искусственную
точку опоры и, подтянувшись, выйти на полку.
     Я уже  запустил пальцы в скальную выбоину, когда в  полуметре над собой
заметил  свежевбитый крюк. Опробовал и убедился - сидит прочно. Крюк отмыкал
лобовой  путь. А он намного короче и надежней.  Я подумал: если этот крюк не
коварство судьбы,  то в нем ее искренняя помощь, и уж хотел было прощелкнуть
на него карабин. Однако...
     Сперва возник голос  самолюбия. Оно вздыбилось сходу, как  второй конец
палки, на которую  наступили. То самолюбие, что больше всего и движет  душой
альпиниста<i>.</i> Оно взбунтовалось, поскольку не успело еще подладиться под новые
и пока  непонятные  ему проявления  моей  психики. Забыв  обо всем, я  решил
пройти стену свободным лазанием.
     Я  ухватился за верхнюю зацепку, поднял ногу, чтобы  шагнуть, на уступ,
но... ничего  не вышло.  ЭТО вновь надвинулось на меня.  ЭТО заставляет меня
смотреть вниз.  А там уйма  маленьких человечков, многие  из которых  держат
подзорные трубы,  бинокли, чтобы подробней меня разглядывать. Нас  разделяет
метров пятьсот.  Около  двух  троллейбусных остановок.  Когда  я сорвусь, то
пролечу в  свободном падении две троллейбусные  остановки! Упаду  на  острые
камни и буду выглядеть так, словно по мне колотили кулинарным молотком.
     Я  смотрел вниз!  Делал то, чего научился  не делать еще в начале своей
альпинистской  жизни.  Смотрел  глазами  непривычного  к высоте человека.  У
бывалого  альпиниста  взгляд вниз  предназначен для деловой оценки, не более
того.  Он не  вызывает каких-либо мрачных  ассоциаций,  не будит  гнетущего,
чреватого  паникой воображения. Восходитель не примеряет себя  к высоте - он
от нее независим. Что с моими глазами?  Они безвольны, против моего  желания
опускаются вниз, резко падают, как у  куклы, переведенной в горизонталь. Они
велики, глаза моего страха! Но, к счастью... Ни  один орган  не способен так
быстро перестроиться, как  глаза.  Они  перестроились,  обрели свои  прежние
размеры  -  присмотрелись  к  двум  троллейбусным  остановкам по  вертикали,
воспринимают  их  сейчас  более  отчужденно,  равнодушно. Теперь  взгляд  на
трещину, куда намерен вставить кулак, чтобы подтянуться. И снова сомнение...
с   неизменным  здесь  спутником  -  страхом.  Надежна   ли  трещина?  Вдруг
раскрошится камень, выскочит кулак? Но  и  этот страх меркнет в сравнении  с
паникой, которая меня охватывает  оттого, что вижу,  как рушится,  крошится,
осыпается  мой  опыт,  как  распадаются  проходные восходительские  понятия,
аксиомы. Я впадаю в  альпинистское младенчество, теряю способность оценивать
простейшие вещи. Смотрю на трещину, оценка  которой заслуживает лишь беглого
взгляда, и сомневаюсь,  как  новичок. Это равносильно сомнению  в обжигающем
свойстве огня, охлаждающем действии льда. Что  со мной происходит?! Странная
аномальная   потребность   анализировать   и   убеждаться   в   правильности
основополагающих,  опорных  понятий, заново  открывать, что  стул для  того,
чтобы  на  нем  сидеть. Откуда она взялась, эта чертова амнезия,  эта потеря
альпинистской памяти?!
     Меня  преследует чувство, будто что-то должно случиться... со мной  или
хуже того - по моей вине. И каждый раз наплывает картина: перед глазами тела
на белоснежном скате пика Ленина... В ней, кажется, истоки моей болезни.
     Все  это мелькает в  секунды. Но  чудится,  будто  нерешительность  моя
тянется  часы,  видна и понятна всем - партнерам и даже публике, следящей за
мной сквозь оптику.  Пора наконец сделать выбор. Я  говорю  себе: сомнение в
моем  деле, как  и  деле канатоходца, больше,  чем что-либо,  имеет  роковые
последствия, его можно смело  маркировать черепом с двумя костями.  Я должен
преодолеть себя.  Поблажка себе - это поблажка  страxy. Это хворост в огонь.
Дальше может быть только выбор: или  конец альпинизму, или конец собственной
жизни -  рано или  поздно,  в  некий злосчастный момент страх  уведет меня в
пропасть в самом физическом смысле этого слова.
     Я решился. Я изготовился. И в тот же момент поднялась во  мне от самого
живота,  буйно воспряло упругое чувство  - злобный  протест:  на  черта  мне
сдалось  это приключение, кому  и ради чего  нужен  этот  дурацкий риск, тем
более здесь, в чужой стране, где лежит на мне повышенная ответственность?! О
чем  я думаю? Вот крюк, который открывает прямой и короткий путь, за который
можно с  гарантией  зацепить  свою  жизнь! Я использовал крюк, быстро прошел
стенку  и оказался на маленькой  площадке. Обеспечив страховку,  принял сюда
Непомнящего и Внснера.  До высшей  точки  маршрута  оставалось немного, и мы
легко одолели этот участок.
     Наверху я  заметил,  что  Фриц  Виснер  чем-то  недоволен. Нет,  он  не
сердился,  даже  напротив: опускал глаза  и был явно смущен. Смущен, видимо,
тем, что не знал, как деликатнее выразить свое замечание. Наконец, преодолев
себя, он сказал:
     - Извини, Володя, у нас это не принято.
     - Что не принято?
     - Пользоваться чужими крючьями. Я  говорю не о тех, что попались внизу.
Эти -  стационарные. Они - принадлежность маршрута, ими пользуются все,  без
них нельзя обойтись. Речь о последнем - его забила шедшая перед нами связка.
     - А что с ним будет, с крюком?! - обиженно ответил за меня  Непомнящий.
- Что, мы его погнули,  сломали?!  В конце концов, мы готовы отдать  за него
десяток. - Толя немного слукавил.  Он прекрасно понимал, что Виснер  имеет в
виду другое.
     - Ну что ты! Крюка не жалко.
     - Ясно. Дело в принципе: священное право собственности!
     - Собственность здесь ни при чем. Это вопрос этики...
     - Понятно, Фриц, - перебил я его. - Ты хочешь сказать, что чужой крюк -
это чужое достижение.
     -  Да,  да!  Именно  это.  Нас  вправе  упрекнуть  в  несамостоятельном
восхождении. Мы, по  сути дела, воспользовались чужой помощью. Кстати, крюки
на  этих маршрутах вообще  нежелательны.  Здесь  ценят,  когда  их  проходят
свободным лазанием.
     -  По-моему,  излишняя щепетильность.  У нае  с этим  проще: сегодня  я
воспользовался его крюком, а завтра он - моим. Так же как у нас не считается
зазорным  в  случае  крайней необходимости идти  по чужим следам. Наша этика
позволяет...
     - У нас вообще...  разный  подход к  некоторым нормам,  -  прервал меня
Анатолий.  - Я вспоминаю, как западные немцы на альпинистских привалах  жуют
каждый свой бутерброд... Откровенно скажу: нам это не по душе.
     -  Ты  не прав, Толя, - быстро, взволнованно заговорил Виснер. -  Виной
тому   не   образ  мысли,  не  национальный   характер   и   не   проявление
индивидуализма.  Дело  куда проще.  Это  всего лишь  вопрос тактики переноса
грузов. У вас один несет  чай, другой -  сахар.  А немцы считают, что лучше,
если каждый будет  иметь в рюкзаке комплект  продуктов  и распоряжаться ими,
как захочется. К тому же человек может сильно отстать, потеряться.
     - А ты не  находишь, что  такую  тактику диктует  некое  свойство души,
которое  называется  индивидуализмом?  Знаешь,   эдак  незаметно,  подспудно
наводит на чужую  мысль, и в результате  отыскиваются именно такие,  близкие
сердцу варианты?!
     -  Это  слишком  сложно...  -  усмехнулся  Виснер.  -  И  умозрительно.
Индивидуализм  диктует все  и всем, не  только  западным  немцам. Вы повсюду
говорите: коллективизм - основа восходительства. Это снаружи так выглядит. А
вовнутрь  заглянешь,  все  оказывается  по-другому.   Я  говорю   о  большом
альпинизме, а  не  о том, где  собираются молокососы,  чтобы поклясться друг
другy в верности и, возможно, даже за компанию  умереть. Мастер альпинизма -
это личность. А личность склонна к обособлению.  Это у нее защитное свойство
- чтобы сохранить свою  цельность.  Сильные  альпинисты движутся  группой, и
все-таки  каждый  идет  сам  по себе. Он  замыкается на  своем ощущении гор,
переживании трудностей  маршрута,  побед  и  неудач.  Он  держит в себе  эти
чувства, не испытывая  ни малейшего желание с кем-либо поделиться ими...  Да
зачем  я  вам все это говорю, будто  вы не знаете, что настоящий восходитель
связывается  веревкой с партнерами  только  по  крайней  необходимости?! Что
отсюда - явление одиночек?!  И что большинство из нас идут в  коллективах не
по зову души, а  по велению разума?! Вам не хуже, чем мне известно: хождение
в группе -  сложное,  тонкое  искусство. Умение во  всех случаях  оставаться
хорошим, честным товарищем - признак высокой альпинистской зрелости.
     Но это  не дает вам  права  считать,  что альпинизм -  маленькая модель
коммунизма.
     -  Все  это  признаки индивидуальности. Индивидуализм  - совсем другое.
Нельзя  путать  эти  понятия. К тому  же зря  ты так смело говоришь  за всех
альпинистов мира. Я действительно люблю переваривать горы уединенно. Но я же
и люблю ходить в них компанией. Я ни за что бы не пошел одиночкой, даже если
б это было совсем безопасно. Все это сложно и не  может быть однозначным.  И
вообще...  по-твоему,   выходит,  что  на  альпинизме  не  может  оставаться
какой-либо  национальный  или  социальный   отпечаток.  Получается,   он  не
подвержен национальному влиянию?
     - Подвержен.  Но  не  в  главном. В главном  наоборот:  это он образует
особую международную общность - альпинистов.
     - Вот и вернемся к нашим баранам. Мы ведь и не говорим о главном. Разве
вопрос, как относиться к чужому крюку, - главное в альпинизме?
     - Ну хватит! - вмешался я. - А то этому конца не будет.
     Я оставался в  стороне  от беседы.  Мне  не  до разговоров. Мне  сейчас
хватало своих переживаний, своих
     размышлений.  И  весьма драматичных.  Тех, что  привели  меня  к  очень
удобному,  но  отторжимому душою  выводу:  ладно,  проживу и без альпинизма.
Виснер, видно заметил мое настроение, понял, о чем я думаю, и сказал:
     -  Не надо расстраиваться, Володя. Ваш  авторитет от этого николько  не
упал.  Мы  считаем  вас  сильными  альпинистами  и  высоко  ценим  советскую
восходительскню школу. Смотри, сколько там народу наблюдает, уверен, все они
в  восторге от  вас.  А крюк - это  маленькая оплошность  Я досадовал... мне
хотелось,  чтобы  все  прошло  идеально  К  тому  же  по-своему ты  поступил
правильно.  У вас  другой альпинизм,  поэтому другие правила. Ты  сказал:  в
случае необходимости идете по чужим следам и знаете, что никто вас в этом не
упрекнет - ни в душе, ни  вслух, и я подумал: ваш альпинизм то и дело ставит
людей  в  условия,  когда  игра кончается, когда не  до спорта -  начинается
борьба  за  жизнь. И тут  условности не имеют никакого значения. Этот фактор
очень влияет на все ваше альпинистское мировоззрение У  нас  тоже есть такой
альпинизм. Но представлен всего лишь одной горой - Мак-Кинли, на Аляске.
     Разумное объяснение. В  целом. Тяжелых  для  меня  частностей Виснер не
знал... И все-таки  меня  радовало уже то,  что  он  сам до этого дошел - не
пришлось  оправдываться.  Я  несколько  ободрился,  хотя  в  душе  оставался
свинцовый осадок. Вечером в  номер  ко мне  зашел  Непомнящий и снова  завел
разговор о злосчастном крюке.
     - Если разобраться, - сказал  он, - в упреке Висера ничего нового. Хоть
и нет такого правила,  но  и у нас использование  чужого  крюка не доблесть.
Только не  бери все на  себя. Я  себя  укоряю.  Сделал бы то же  самое -  не
задумываясь  подвесился  бы на  эту  железку.  По-моему,  все  мы  не  в  ту
тональность  попали -  что-то  вроде  экскурсионного настроения. Еще встреча
такая:  "представители",  "делегаты"!  Словно  не  работать  приехали, а для
осмотра экзотики.
     Я молчал. Он  пришел, чтобы меня  успокоить, и наивно думал, будто  мне
это непонятно.
     - А почему мы  расслабились? - продолжал Анатолий. - Может, потому, что
свысока смотрим на нравственность? Они, мол, здесь за лучший кусок  в глотку
друг другу  готовы вцепиться.  Если у  нас такой  поступок не осуждается, то
здесь тем более? Немного подзабыли, что имеем дело с альпинистами!
     Американская пресса, понятно, не  обошла  нас вниманием. Отражала визит
советских весьма подробно. Мы постоянно глядели на свое отражение и пришли к
выводу:  утомительная  это  штука, зеркало.  Особенно  если  оно не  слишком
точное. Случалось, правда,  и так что приходилось говорить себе:  "Нечего на
зеркало  пенять..."  Но  так  бывало  редко, поскольку  нас  все-таки больше
хвалили.
     В  первые  же  дни  газеты  поместили  отчеты  о  наших  тренировках  в
Шавангуке.  Много говорили о  необычайной  скорости  прохождения  маршрутов,
ничуть не  жалея превосходных степеней. Пришлось, однако,  проглотить весьма
ощутимую  ложку дегтя  -  "чужой крюк" не ускользнул от внимания репортеров.
Был юмор по  поводу галош Сережи Бершова и Славы Онищенко. Были  и некоторая
торопливость в оценке и толковании фактов. Кто-то  из  журналистов,  услыхав
звон, не  дал  себе  труда разобраться, где  он, и выдал "уличающие" строчки
броским  аншлагом: "Русские приехали  без снаряжения!" В этом подобии правды
не содержалось ни полправды, ни четверть правды. Наша федерация договорилась
с  ААК:  мы  берем  только  легкое  снаряжение  (крюки, карабины, закладки);
пуховыми мешками, палатками, веревками, ледорубами  нас снабдят на мecте. На
тех  же  условиях  в   следующем  году  должен  продить   и  ответный  визит
американцев.  Это  вызвано  ограчением  перевозки  грузов на самолете. Но...
вероятно, соблазн  уличить советских в нищенстве оказался сильнее чем забота
о  репутации  своего  печатного органа. Но,  повторяю, это были лишь  мелкие
пятнышки  на  общем  фоне  доброжелательства.  ...Началась  наконец  истинно
деловая  часть  нашей  поездки.  Мы сели  в самолет и  полетели с востока на
запад<I>,</I> в центр страны, штат  Вайоминг.  Здесь  в Тетонских горах нас  ожидал
популярный в Штатах массив Гранд-Тетон. Ночь  провели  в Джексоне, небольшом
городке неподалеку  от  Гранд-Тетона, и  на другой день отправились в  район
восхождения.
     Утро  оказалось  не слишком добрым. Накануне  весь  вечер готовились  к
выходу - паковали рюкзаки, проверяли веревки, карабины...  Но, пробудившись,
увидели сырые, унылые  окна. Шел дождь, способный  вызывать юмор разве что у
людей, которым все равно  сидеть  дома.  Мы красноречиво посмотрели  на нашу
альпинистскую  совесть -  Виталия  Михайловича,  -  и  суровый,  несгибаемый
Абалаков ответил:
     -  Куда  же, к  черту, в  такую  погоду?!  Сидите  уж. Может,  к  обеду
пройдет...  Протеста это, понятно, не вызвало хотя бы уж  потому,  что выпал
случай поспать лишних пару часов. Однако... В дверь постучали. Вошел местный
гид,  знакомивший  нас с  достопримечательностями района.  Сейчас он прибыл,
чтобы доставить нас на исходную точку маршрута.
     - Одевайтесь, пошли! - сказал он.
     - Куда?!
     - На маршрут.
     - Но дождь?!
     Губы его искривились в усмешку:
     -  У вас нет снаряжения на  случай дождя?! По-моему,  вы  просто плохие
альпинисты. Непонятно, за.что вас хвалят? - сказал он не моргнув глазом.
     Фигурального смысла  в его ответе  не  содержалось, доброй иронии тоже.
"Плохие альпинисты" значит плохие альпинисты. По лицу его было видно, что он
и навсегда сделал вывод о нашей квалификации.
     Настроение было испорчено. И дело не в грубости гида. Это, как говорят,
факт его биографии  - ему и  расстраиваться.  Но он и впрямь попал в болевую
точку.  У  меня  нет  здесь возможности подробно рассматривать  положение  с
альпинистским инвентарем. Повторю  литшь то, о чем неоднократно говорилось в
нашей  спортивной периодике:  проблема  эта далека  от  решения. Сейчас  нас
заставили краснеть, ибо мы и в самом деле не имели горной одежды от дождя.
     У  подножия  стены  нас  ожидал  Роберт  Уоллес  -  двадцатишестилетний
профессионал, совершивший с  клиентами не один десяток подъемов на эту гору.
Роберт  занимается некоторыми восходительскими исследованиями.  Его  волнуют
проблемы питания и досуга в гоpax.  У него приветливое  лицо и вместе  с тем
цепкий, пристальный взгляд.
     Когда сопровождающий оставил нас одних, Уоллес сказал:
     - Я, по правде говоря, не думал, что вы пойдете в такую погоду.
     - Мы  бы  не  пошли, -  ответил  Непомнящий, - но нам сказали... - Толя
повторил "глубокомыслие" над  шего  гида  и добавил: -Честно говоря, нас это
несколько удивило.
     -  Удивило?  Почему?  Вы что,  решили, что  по  нашу сторону  земли нет
дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно.
     Маршруты  к самой вершине Гранд-Тетон несложны -  не выше 3б  категории
трудности. Отдельные  участки,  правда,  могли  бы потянуть  на  56,  но  их
немного. Ничего достойного описания на подъеме  к высшей точке не случилось.
Читателя  мог  бы  заинтересовать   лишь  небольшой,  но  важный  для  этого
повествования разговор, который вышел у  меня на биваке. Но стоит  ли давать
из-за  него  малоинтересные  подробности?!  Мы покорили здесь еще  несколько
вершин,  но с большинством  из  них  не  связано сколько-нибудь значительных
воспоминаний  -  лишь отдельные, правда  важные, штрихи.  Вот почему я решил
отступить немного от фактологической правды  и  собрать их воедино, начинить
ими какой-то, один  маршрут. Мне  придется  для  этого  составить  группу из
людей,  которые ходили  со  мной здесь же,  в  Тетонском районе, но в разное
время.  Надеюсь,  читатель простит мне это маленькое  литературное ухищрение
поскольку  я  прибегаю  к  нему ради  его же  (читателя)  пользы -  чтобы не
нарушить цельность рассказа.
     Итак, идет дождь. Кажется, будто  начался он вдень первого пришествия и
кончится разве что  со вторым. В такую погоду забываешь как выглядит солнце.
Холодный, всепроникаюший ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и
вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщеной,
как ощипанный заморыш цыпленок.
     Мы несем  на  себе  пуд воды. Карабкаемся  по мокрым  скользким камням.
Дождь пожирает  трение.  От  него  и впрямь -  лишь  мокрое место. Если оно,
трение, где и усилилось,  так это между лямками рюкзака  и плечами. Господи,
до  чего  ж  прекрасен высотный  мороз! Зимняя Ушба мне кажется  раем.  Этот
нижний  кусок маршрута -  до перевала  -  считается легким, по  бумагам - не
более "тройки". Но мне припомнился американский  анекдот, в котором гангстер
утверждает, что ватой можно убить если в нее завернуть утюг. Природа плевала
на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый
утюг. Американцам все-таки легче - дождевые анараки спасают наших хозяев. Их
пятеро:  Роберт  Уоллес,  наш  знакомый   по  лагерю  "Памир-74"  Питер  Лев
знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд
с дочерью и сыном.
     Идем двойками. Я в связке с Граковнчем. Впереди Онищенко с Бершовым. На
Славе Онищенко  лежит  еще  одна нагрузка:  он сдерживает  молодость  Сережи
Бершова.  Чемпион Союза по  скалолазанию  торопится  -  и потому,  что умеет
торопиться, и  потому, что  в эту гнусную погоду  душа его тянется к биваку,
который   ждет<sup>[  ]</sup>нас  на   перевале,  и  потому,  что  при  всей
осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая  порою об
опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах  Онищенко тоже чемпион
того  же ранга  -  только по  альпинизму. И  если скалолазание  -  искусство
прохождения  стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство
человеческого поведения. Слава умеет  разговаривать с людьми! Ему без  труда
удается сдержать Сережнно рвение.
     Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на
дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь - ей  море по колено. Этот
бесенок шастает по скалам словно паучок по  паутине. И в этом деле всем нам,
кроме  Сережи,  могла  бы  дать  фору. Они  с  Бершовым могли  бы  составить
блестящую связку. Наш чемпион был  бы в ней первым, хотя преимущество его не
так уж разительно.
     Наконец  перевал. Но главная радость  в том, что вышли из полосы дождя.
Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно
ставить палатки.
     Даже тонкие  стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть  ли не зримый
поток воздуха -  вот-вот согнутся, выскочат  из гнезда. Полотнища надуваются
куполом.  Удержать их стоит  большого труда. Кажется, еще немного,  и унесут
тебя  в воздух,  как  дельтаплан.  Каждую палатку  приходится  ставить  всем
скопом... Но  все имеет конец.  Затянут  последний палаточный  трос.  И  тут
происходит такое,  отчего  Валя Гракович  зеленеет и,  распираемый  злостью,
выдает какую-то заумь:
     -Интересно, как она выглядит, эта стерва?
     -Какая?
     -Природа.  Блондинка она или брюнетка? До  чего  ж  охота ей плюнуть  в
рожу! - шипит он.
     Я - да  и вся  компания  -  разделяю Валины  чувства:  лишь  только  мы
завязали  последний узел,  ветер утих  -  резко, внезапно, будто вышел  весь
воздух,  -  на западе  в  клиновидную  дыру меж  двумя  вершинами вывалилось
большое хохочущее солнце.
     Питер Лев притащил вязанку дров,  заброшенную сюда еще кем-то до нас, и
мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он
это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.
     - Ты слишком легкомысленна, Дэви, - говорит он, -  за такое легкомыслие
в горах  платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной
густой с проседью бороде и... обвиняет его в трусости.  Глядя на нее, думаю:
пересек  океан,   чтобы  снова  увидеть  привычный   тип  русской   девушки.
Светловолосая, крупная,  с молочным  цветом  лица и здоровым румянцем во всю
щеку,  она  походила на тех  наших  сельских  красавиц, ядреный вид  которых
ничуть не лишает их нежности.
     -Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, - шутливо отвечает
ей Вилли.  - Во-первых, потому, что  я твой отец.  Во-вторых, потому, что  я
почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить.
В-третьих, я покоритель Эвереста.  Разве я могу быть трусом?!  Вот знак моей
храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь  к
нам, уже всерьез добавил: - 63-й год, Эверест!
     Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня.  Я  понял его, снял
ботинок и показал свою беспалую ногу.
     - О! - удивился Ансоелд. - Значит, и ты из клана беспалых?! Где?
     - Пик Коммунизма, 72-й год.
     - Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!
     - Вполне. Шутить не приходится.
     - Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?
     - С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.
     - Знаете, - говорит Вилли - почему ее зовут Нанда-Дэви?
     - Догадываемся, - глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин.
- Сумасшедший папа назвал свою  дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви.
Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!
     - О! Надо  посмотреть  на эту  вершину,  чтобы понять меня.  Красота  и
величие... Но  это не главное. Я никогда не видел  более таинственной  горы,
более недоступной осознанию,  проникновению  в ее  сущность. Поистине вещь в
себе!  Как  юная  дева,  мечтательна,  поэтична.  И  вместе с  тем  открыта,
обнажена,  словно женщина в  "мини". И  чем больше обнажена, тем недоступней
смысл  тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла
хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину...
     - Это хорошо сказано! -  перебил Гракович. -Я  всегда думал: горы манят
нас потому,  что  они  единственная  вещь  в  себе,  которая  хоть  частично
позволяет проникнуть в свое нутро.
     - Точно, - вмешиваюсь  я. - Природа  создала  кролика,  чтобы делать из
него  зимние шапки, а горы  - чтобы лазить  по ним. Раз  мы  поднимаемся  на
вершины, значит, постигаем их смысл.
     -  Этот  скептик,   -  показывает  Ансоелд  на  меня,  -  пытается  нас
приземлить.  Ничего  не  получится.  Мы  еще  немного  полетаем  на  крыльях
философии.
     - По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.
     - Правильно, - вдруг подает свой голос  Дэви. -  Но мне кажется, нельзя
стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.
     - Мистики?!
     -  Мистики.  Наша  тяга   к  горам  замешена  на  ощущении  колдовства,
таинственных  сил,  вере  в  чудеса. Без этого  мы  бы  слишком  рационально
смотрели  на  жизнь,  чтобы  ходить  в  горы. Альпинизм  и  поэзия - близкие
понятия. Больше того: альпинизм - это вид поэзии.
     Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как
бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы
и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.
     - Если б вы могли заглянуть ко мне в душу... - продолжала Дэви. - Я все
время думаю о моей горе. Мне  кажется, есть что-то такое, что связывает меня
с ней - со дня моего рождения.
     - Дэви, - попросил отец, - прочти свои стихи.
     Уж стаи птиц покинули меня,
     И облака дрейфующего скрылся лик.
     Одна, но рядом башня - Чин-Тинг пик.
     Мы вечные друзья, эта гора и я.
     Теперь я должен нарушить временную последовательйость своего рассказа и
забежать вперед, чтобы одним разом сказать все о прекрасной девушке Дэви.
     Год   спустя  в  одном  из  альпинистских  журналов  Америки  появилась
иллюстрированная статья. На верху страницы справа - фото Дэви Ансоелд, слева
- ее стихи. Затем следовало сообщение:
     "Дорогие друзья,
     Дэви  умерла  от  острого  брюшного  заболевания, осложненного  большой
высотой, 8 сентября на высоте 24000 футов (7320  м. - <I>В. Ш.)</I>  на Нанда-Дэви,
горе, по имени которой она была названа, во время альпинистской экспедиции в
Индии с ее отцом и рядом других американских и индийских альпинистов.
     Тело Дэви будет оставлено с горой, которую она любила..."
     История эта  и впрямь отдает мистицизмом.  Однако мой  опыт и некоторое
знание   восходительской   психологии   подсказывают   достаточно   реальное
объяснение этому таинственному факту. Оно кажется мне достоверным хотя бы уж
потому, что ничего нового в поведении психики человека на большой высоте я в
данном случае не  вижу. И если не считать это простым совпадением,  то могло
быть так.
     Дэви  "разрушила"  самое  себя.  Она  много  лет  готовилась  к  такому
разрушению. С детства в ней зрело  сознание, что  ее судьба каким-то образом
переплетается с существованием горы Нанда-Дэви. Возможно, в голове у девушки
подчас мелькала мысль, будто связь эта для нее роковая, будто тянет ее к той
вершине некая  черная, инфернальная сила.  Все это  укладывалось, копилось в
подкорке, чтобы потом при удобном случае, в стрессовой  ситуации, во-первых,
обернуться глубоким,  неодолимым страхом и, во-вторых,  послужить программой
для  саморазрушительного поведения  организма.  Нужен  только  толчок, чтобы
программа эта сработала.
     По меньшей  мере у половины  из тех, кто поднимается на большую высоту,
организм где-нибудь, как-нибудь начинает пошаливать. Большинство жалуется на
отклонения в работе желудочно-кишечного тракта.
     Опытные  восходители  такие  отклонения иногда вообше не  принимают  за
болезнь, считая, что на высоте у них по-другому и быть не может.
     Юную  Дэви,  лишенную опыта высотных восхождений, могли напугать  самые
первые признаки заболевания. Ее тут же могла ошарашить мысль: "Так вот в чем
тайна -  она в  моей  смерти!"  Страх, убежденность  в  подлинности  догадки
парализовали   силы  сопротивления   организма,  открылась   возможность   к
скоротечному  развитию  болезни,  и... этот страшный исход.  Словом,  вполне
допустимо, что Дэви Ансоелд могла убить себя самогипнозом.
     Но вернемся к  нашему  биваку  на  перевале,  где  ничто не  предвещает
будущей трагедии.

        ГЛАВА XII. "АКЦИЯ НА ЭЙГЕР"


     ...Солнце  быстро  садится. Сейчас  оно застряло  меж  гор  так, словно
смотрит  сквозь  два  раздвинутых пальца и уже касается  их  перепонки.  Оно
направленно, точно  прожектором, высвечивает восточную стену нашей горы - ту
самую, по которой нам предстоит подниматься. Я тревожно вглядываюсь в крутые
скалы,  участки отвесных стен  с  нависающими каменными  карнизами, миновать
которые нет никакой возможности; стараюсьунять  подло трепещущую душу, когда
натыкаюсь глазом на отрицательные углы и многометровые камины.
     Рядом со мной полулежит, опершись головой о рюкзак, Валентан. Глаза его
тоже устремлены вверх. Временами - я это вижу височным зрением - он косит на
меня,  коротко,  но  пристально.  От  этого  мне начинает казаться,  что  он
догадывается о моем состоянии.
     - "Пятерка б"  тут будет верная, -  говорит  он.  - А  то и  с  лихвой.
Кое-где и на "шестерку" потянет. Нужно запасаться крючьями, лесенками.
     В  двух шагах  от нас Питер Лев роется в рюкзаке. У костра, где сушатся
наши вещи, сидят семья  Ансоелдов, Уоллес и Онищенко с Непомнящим. Свесив  с
валуна  разутые ноги, прикрыв глаза,  подставил  лицо  лучам  солнца  Сережа
Бершов.
     - Пит, - обращается по-английски Гракович, - расскажи, что там будет? -
Он показал пальцем вверх.
     Лев нарочито вгляделся в нутро своего мешка, как-то странно улыбнулся и
ответил:
     -  Ничего  особенного.  Так,  пустяки.  Сразу же  за  кулуаром  стенка.
Потом... Словом,  попадутся  навесы, пара каминов,  возле  вершины маятник -
серьезный... Ну, вы же мастера, для вас нет здесь проблем. - Последние слова
он говорит, чуть ли не до самой шеи погружая голову в мешок.
     - Ну, хорошо. Скажи  тогда,  сколько брать  крючьев?  Пит резко вскинул
голову и, посмотрев на нас долгим немигающим взглядом, ответил:
     - Крючьев? Ни  одного.  Всюду, где необходимо, крючья вбиты.  Можете их
смело использовать. Ими пользуются все. Они стационарные.
     -   На  всякий  случай  парочку,  думаю,  надо  все-таки  взять.  Вдруг
что-нибудь изменилось?
     - Ничего не могло измениться. Я был здесь неделю  назад. С тех пор сюда
никто  не  ходил.  Американцы вообще  бывают  здесь  редко  - очень  сложные
подступы.
     И сама вершина находится в стороне, все как-то проходят мимо.
     - Что ж, коли  так, то совсем хорошо, - по-русски произнес Валентин. Он
внимательно посмотрел на меня и  добавил:  - Володя, я хочу  договориться  с
Онищенко, чтобы мы с тобой пошли первой связкой. Как ты на это смотришь?
     Беспощадный вопрос. Ни грамма возможности увернуться от прямого ответа.
Взметнулся  как плеть над спиной. Я вдруг понял страшный эффект ловушки: она
группирует  силы  организма  в  плотный,  упругий  комок,  возникает иллюзия
собственной сокрушающей  мощи, огромная вера в свою способность  вырваться и
тут  же, с первой попыткой  спастись, огорошивает  полной  безысходностью. Я
лихорадочно искал  путь  ухода  от  прямого ответа,  метался  от  варианта к
варианту, убежденный, что  такой  существует. И  сник, когда понял: возможен
лишь односложный ответ. Альтернатива:  да или нет - множество  слов означает
"нет". Я сказал Граковичу:
     - Договаривайся.
     - Извини, Володя, - просительно заговорил он, - Мне хотелось бы пойти в
связке первым. Не  обижайся,  но  я  нынче... как бы сказать?..  вдохновение
чувствую,  -  произнес  он с нарочитым  пафосом, - силушка  взыграла. "Актер
чертов, - подумал  я, - делает вид, будто ничего не замечает, не  понимает".
Валентин сделал мне большое послабление.  Но  я  неожиданно для  самого себя
закрепил свое и без того прочное положение в капкане.
     - Не пойдет. Мне ведь тоже на вторых ролях не шибко весело. Я, конечно,
не ставлю вопрос, как ты, но,
     во всяком случае, отдельные участки хотел бы пройти первым.
     В глазах Граковича загорелась веселая, радостная искра.
     - Пожалуйста, - сказал он. - Я ведь не настаиваю. Просто  я думал, если
у тебя нет  особого желания...  ...Встали, как на селе, - с коровами. Погода
оставалась нам верной, и в шесть утра начали подъем. Скалы здесь прочные, не
слишком  сыпучие. В  кулуаре,  однако,  камней  хватает.  Мы  проходили  его
осторожно.  Но   настроение  было  хорошее.  Я  вдруг   почувствовал   былую
уверенность -  ту,  что нынче  стал  уже забывать. Шел  быстро и  точно,  не
сдернув ни единого камушка. Минут через  двадцать кулуар оказался под  нами.
Здесь группа связалась двойками, и мы с Граковичем вышли первой связкой.
     На  коротком отрезке  стены, выводившем на небольшую  уютную  площадку,
нашлось  много  зацепок, уступов, каменных  ступенек.  Он  будто  специально
создан  для  лазания.  Я  поймал  себя  на  том,  что  испытываю  нетерпение
охотничьего пса, завидевшего подранка. У меня  было чувство,  будто вернулся
домой после долгих лет странствий. Вот она, долгожданная, счастливая встреча
с  самим  собой. Я узнаю  себя... Нет, не вчерашнего.  Образца  десятилетней
давности! Вчера я был уже  не таким. Вчера  я  был тяжеловесней, сдержанней,
ироничней. Вчера  в  горах  все было  будничным, привычным и мало  что могло
вызвать этот юношеский трепет. Вчера праздничным оставались лишь сами горы.
     Я стоял с задранной вверх головой, пытаясь придать лицу приличное моему
альпинистскому ранту спокойствие.  Руки буквально  зудели. Гракович кинул на
меня тайный взгляд, и в глазах его вспыхнул все тот же радостный огонек.
     - Валяй первым, - сказал он.
     Я прошел  этот  участок,  как  говорят,  на одном дыхании. На площадке,
обеспечив  страховку,  стал  ждать  Граковича.  Он  поднялся  и,  отдуваясь,
произнес:
     -  Ну, ты даешь!  За  тобой  не  угонишься. Дальше  к  вершине нас  вел
довольно изрезанный скальный рельеф. Путь, однако, просматривался хорошо. Он
и впрямь весь маркирован крючьями.
     Валентин  вышел  первым.  На пути стоял  небольшой скальный  барьерчик.
Гракович стал ко мне на плечи, ухватился  за  острый гребешок,  подтянулся и
перекинулся на другую сторону. Там  он натянул  веревку, и  я,  отталкиваясь
ногами, шагая по стенке, быстро перебрался к нему.
     Здесь  перед нами открылась  многометровая отвесная стена,  венчавшаяся
широким  карнизом.  Путь  к нему вел прорезавший скалу, удобный для  лазания
камин. Поднялись по нему без происшествий и очутились на потолке.
     Карниз испещрен крючьями. Вбиты  разумно, с  пониманием  дела. Остается
лишь вешать лесенки. Все хорошо. Я увлечен своим занятием, ничто не  смущает
мою  душу, ничто не пробуждает  сомнения: ни  надежность крюка, на котором я
болтаюсь в  воздухе, упираясь ногами в две  веревочные лесенки,  ни страшная
высота  подо мной.  Я  чувствую  себя  здесь  уверенней,  чем в  собственной
квартире, когда становлюсь на стул, чтобы ввернуть лампочку.
     Все  было  хорошо... пока я не  увидел этот перегиб  -  тот самый,  что
выводит с потолка снова  на  стену. Увидел? Все время, что здесь работал, он
мелькал  у меня реред глазами. Но  то были  иные глаза  -  сосредоточение на
трудном, опасном деле. Сейчас перегиб смотрелся  на фоне другой картины,  на
фоне другого перегиба. Снежного, неприметного, каких сотни  на  пике Ленина,
но на всю жизнь отмеченного  в моей памяти торчащими из-за белого  гребешка,
взметнувшимися и навеки  застывшими руками женщины.  В них застыла  мольба о
спасении.  В них - предсмертный крик. Они -  самое страшное, что  когда-либо
видел я в своей жизни.
     Он  снова  навалился  на  меня,  мой  страх.  Я смотрю, с  каким трудом
преодолевает  Гракович этот  острый  перелом  камня, как  трется  веревка  о
рашпильное ребро, и покрываюсь холодным потом. Мышцы становятся  дряблыми, и
кажется, будто хватит небольшого усилия, что-бы они расползлись, как волокна
ваты.
     Я завис посреди карниза,  беспомощно болтаюсь  на  лесенке, лихорадочно
впившись  руками в веревку, и  панически ищу выхода.  Я хочу  назад,  я хочу
вниз, где есть великая опора, именуемая землей. Но назад так же страшно, как
и вперед.  Назад и нельзя - не пустит веревка... А главное - там,  на стене,
Гракович...
     Нынче, вспоминая тот трудный момент, я с удовлетворением думаю: в самую
острую  минуту  болезни  мне  ни  разу,  ни на мгновение не  пришла  подлая,
предательская  мысль отвязать веревку - нить, на которой  висела жизнь моего
партнера.  Под  натиском  хвори  дрогнули  мои  восходительские  навыки,  но
нравственные остались неколебимыми. И это главный и, возможно,  единственный
понастоящему  веский аргумент,  который дает мне право считать себя до конца
состоявшимся альпинистом.
     Тянется время. Или оно  и вовсе остановилось? Для меня? Кажется, я буду
находиться в этом подвешенном состоянии до скончания века, потому что нет  у
меня сил сделать следующий шаг...
     Внезапно  что-то  скрипнуло надо мной. Я поднял голову и вдруг подумал,
что, покачиваясь на лесенках, разбалтываю крюк... Он  снова спас  меня, этот
буйный, разносящий нутро страх. Мне показалось, что крюк  вот-вот  выскочит,
что еще несколько секунд и все, что  составляет мое "я",  уйдет в пропасть и
там, на дне, распадется на мелкие части, раскидается по камням бесформенными
ошметками. Мгновенно с неожиданной четкостью  я осознал ситуацию,  вернулось
ощущение  времени,  и  стало  понятно:  Гракович вряд  ли  успел  обеспечить
страховку.  Значит,  он  уйдет вместе со  мной...  Выход  нашелся  сразу. Он
ошарашил  меня  своей   простотой  и  легкостью.  Господи!  До  чего  же  он
примитивен! Пустяк, раз  плюнуть: повесить на следующий крюк третью лесенку,
ступить  на нее  правой ногой, перевесить сюда  же одну из двух,  на которых
держусь теперь, для опоры левой и полностью перенести сюда свое тело.
     А дальше: снимается лесенка, оставшаяся сзади, переносится на следующий
крюк... Словом, начинается новый такт. А за ним - пресловутый перегиб.
     Я одолел его с  легкостью, которой мог позавидовать даже Сережа Бершов.
И оказавшись на стене,  придя в себя, понял вдруг, что  под действием страха
изобрел "велосипед". Этим способом такие участки проходят альпинисты. Именно
так  прошел карниз Валя Гракович. Именно так дошел  до середины потолка и я.
Здесь  меня остановила  паника.  Зато  страх,  который  я  осмелюсь  назвать
"мужским", выдав мне иллюзию от"ытия, заставил двигаться дальше.
     Ничего  не  подозревавший  Гракович спокойно ожидал моего появления. Он
вышел на полку, набросил веревку петлей на каменную тумбу и на всякий случай
крепко держал провисший конец. Мои переживания под дном скалы заняли слишком
мало времени,  чтобы  заподозрить о них  человеку со стороны. Информацию эту
можно было  сделать  своим,  так сказать, личным достоянием.  Но  я все-таки
решил поделиться: и  потому, что  он  все  равно догадывался, и  потому, что
чувствовал его искреннее дружеское отношение. Устроившись рядом на полке для
десятиминутного отдыха, я рассказал ему о случившемся.
     Валентин ответил не сразу. Он долго потирал лоб, наконец сказал:
     - Володя,  я  тоже должен тебе  признаться  в одной вещи...  - Помолчав
немного, он выпалил: - У  меня то же  самое!  После того как спустили  тела,
девчонки не выходят из головы. Каждый  день снятся. Почему так? тебя понятно
- ты потерял  Эльвиру. Но  я... В  конце  концов... мы  много  раз  хоронили
товарищей.  Это  всегда  трагично. Но ведь не было же такой реакции.  Почему
теперь? У меня, правда, это проходит полегче, чем у тебя. Я с собой спокойно
справляюсь. Но все равно, почему?
     - Не знаю. Боюсь об этом думать.
     - А я думал. И придумал. Может, неверно, а может, и верно. Нас пожирает
комплекс вины. Мы все, мужики, виноваты перед ними. Я это остро почувствовал
там, на поляне Эдельвейсов, когда хоронили. Мы все больше и больше втягивали
их в эту игрушку. Мы обязаны были вовремя им сказать: стоп!  Дальше вам ходу
нет. Играйте здесь - в эту дверь не входите. Далось всем это "чисто женское"
восхождение! Ходили бы в розницу - с нами. Хоть на Эверест! Это еще так-сяк.
В случае чего за них бы подумали, за них бы решили, их бы  спасали. Бездумно
мы относились к их делам. Забыли, что на высоте все  решает поведение людей.
Что главное там - умение разумом подавлять чувства. Сколько раз сами-то мы -
"зубры" альпинизма! - выползали оттуда  чуть живыми?! Спасались,  потому что
не  раскисали,  когда с кем-то что-то случалось...  Ты  извини, но  я думаю,
главная  причина трагедии в том, что  они все  голову потеряли, когда умерла
Любимцева. Начался  разброд, паника.  Группа тут  же  вышла из подчинения  -
дисциплина, которую они  так старались наладить, тут  же рассыпалась прахом.
Элементарная  вещь - в  нужный  момент  надо  уметь и  по  мордам  надавать.
Способны  они  на  это?  А  мы  что  ж,  не  знали  этого?!  Мы, Володя,  не
напрягались. Все  шло самотеком. Им захотелось сделать женское  восхождение!
Мало ли кому что захочется! Мне вон захочется завтра к зверю в клетку войти.
Пустят меня туда?! Не потому, что зверь моими косточками может подавиться, а
ради меня, дурака. Наша вина, Володя! Она засела где-то в подкорке и  гложет
нас. А человек  не может всю  жизнь  тащиться  с  виной  в душе.  Он  должен
избавиться  от нее,  иначе  она  его доконает.  Вот и  вышел у нас в  мозгах
перевертыш:  если виновны не мы, то кто-то другой  или что-то  другое.  Что?
Альпинизм! И тут с ходу, в одно мгновение врубилась в башку коварная штука -
неверие  в альпинизм. Точнее: вера  в его уязвимость!  В души наши закралось
нездоровое сопоставление - то, на которое восходитель не имеет  ни малейшего
права: цены собственной жизни и гор! Нельзя эти вещи сопоставлять, нельзя их
класть на весы,  ибо такое взвешивание означает  конец нашей восходительской
жизни.  Мы  усомнились  в  альпинизме,  хотя знаем,  что в девяти из  десяти
случаев происшествий в горах виноваты не горы, а люди.  Ты статистику знаешь
лучше   меня.   Там  все  виновники   -  черным  по   белому:   беспечность,
неподготовленность, переоценка возможностей, петушиная бравада,  тактическая
слепота,  недооценка угрожающей перспективы,  которая,  кстати,  в  горах  -
величина постоянная...  О последней иногда забывают даже самые опытные люди.
Если  б тогда,  в  74-м, на пике Ленина  не забыли  об этом,  то  согнали  б
девчонок с вершины  самое  позднее через  два часа  после  выхода на  нее. И
никакие траверсы в голову не пошли бы.
     Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что квалификация альпиниста как
раз  и зависит от  того, насколько отягощают  его искусство  эти  виновники.
Значит, все дело в квалификации  восходителя,  а  не в  самом альпинизме.  И
нечего  в нем  сомневаться.  В  конце концов,  есть круг  мастеров,  которые
выходят  и  всегда выходили  победителями в самых  острых  спорах с  горами.
Значит, возможно? Между прочим, сдается мне, что мы с тобой находимся внутри
этого круга, пусть даже с самого краешка. Это "между прочим"  я тебе советую
вспомнить.
     И   другое.  Я  б  к  "виновникам"  отнес  излишнюю  готовность  нашего
начальства  санкционировать любую попытку  сделать  новый  шаг в альпинизме.
По-моему, сперва надо двадцать раз прокрутить, осмотреть со  всех  стopoн, а
потом уже давать добро. Это отчасти и в твой адрес, и в адрес федерации.
     - Возможно, ты прав. Но я как-то проще  объяснял свое состояние. Раньше
я шел в горы, вооруженный принципом: "С  нами  этого случиться не  может". А
после смерти Эльвиры ощутил всеми своими клетками, что это может случиться и
со мной - в любой момент.
     И все-таки от  слов Граковича на  душе  у  меня  посветлело.  Возможно,
потому, что хотел ему верить больше, чем себе, и поверил.  И оттого еще, что
пережил этот психический перепад от сознания близкой гибели к спасению.
     ...Мы снова в  пути.  До  вершины  осталось немного. Работаем слаженно,
пожалуй  что,  весело и, главное, быстро.  Маршрут сложный, но  из  тех, что
доставляет умелому восходителю удовольствие.  Горный рельеф здесь  настолько
четкий,  логичный,  что  кажется,  будто кто-то его искусственно  составлял,
заглядывая при этом в альпинистский учебник.  Словом, маршрут, который смело
можно назвать классикой скалолазания.
     Сейчас,  перед  самой  вершиной, мы подошли к  "маятнику". Пройти  этот
участок  можно  только  одним  способом  -  сделав  перелет  на  веревке  по
траектории маятника.
     Гракович впереди. Он работает легко,  точно, ритмично, без единой паузы
в движениях. Мне приятно смотреть на его действия.
     И  вдруг... Что случилось  с  моим  партнером? Почему у него опустились
руки? Он  растерянно оглядывает  стену, ощупывает, словно  слепец,  шершавый
камень и, стоя на выступе, где помещаются  лишь две ноги, рискованно тянется
рукой в сторону.
     - Что у тебя? - спрашиваю я.
     - Крюка нет.
     - Не  может  быть. Плохо ищешь. Везде были, даже  с  лихвой.  Здесь тем
более -  без  него  тут пройти  невозможно. Должен  быть. Ищи.  Без него тут
пройти невозможно. Без него на вершину можно только смотреть, без  него  она
так же недосягаема, как на небе звезда.
     Валентин  впивается  глазами  в  скальную  породу  и  ощупывает  каждый
сантиметр участка, где по логике должен сидеть крюк.
     - Нашел, - саркастично цедит он.
     - Есть?!
     - Есть... дырка от крюка. Чья-то злобная рука выбила его.
     - Но Пит говорил...
     -  Говорил.  От  большо-ой любви к  ближнему... Я  еще  тогда  об  этом
подумал, но не поверил себе и устыдился при этом.
     - Что будем делать?
     -  Не  знаю.  Хоть вниз  чеши... -  Гракович прищурился, видимо, что-то
обдумывая,  потом  полез  в  карман  и  достал  оттуда  клемму  Абалакова  -
приспособление,  которое в отдельных случаях  может заменить крюк. Он вогнал
ее в подходящую щель  и повернул  для  прочности. Затем, пристегнув карабин,
рванул на себя веревку. Клемма выскочила...
     - Похоже, придется спускаться, - сказал он.
     - Погоди... Давай еще разок.
     Валентин проделал ту  же  операцию.  На этот  раз  закладка  осталась в
гнезде. Он проверял несколько раз - клемма застряла прочно.  Мы благополучно
прошли "маятник" и вскоре поднялись на  вершину. Часы показывали 13.15. Весь
путь наверх  занял менее  трети суток. Час спустя на вершину стали  выходить
остальные двойки. Питер Лев, завидев нас, с веселой улыбкой спросил:
     - Как вы сюда попали?
     - Ножками, - ответил Валентин, холодно глядя в глаза.
     - А "маятник"? Без крюка? Это невозможно. Как вы его прошли?
     - Как? -  вяло,  будто подавляя  зевоту,  заговорил Валентин.  -  Я уже
сейчас и не помню. Володя, как мы "маятник" прошли?
     - На крылышках.
     - Ах, да, да... Вспомнил. На крылышках.
     Ничуть  не  смутившись, Питер  захохотал -  звонким, чистым,  праведным
смехом.  Оставалось  предполагать:  то ли он  ни в чем не виновен,  то  ли в
открытую считает, что плутовство - самая почетная норма общения. Хотелось бы
за истину принять первое. Спуск прошел спокойно, без приключений. Часа через
два мы были внизу.
     Дома меня  поджидал гость. Молодой,  но уже известный в восходительском
мире альпинист. Мы встречались с  ним три года назад в Англии, на молодежном
сборе.  У нас с ним вышел любопытный разговор. Я не уверен,  что  он дал  бы
свое согласие на публикацию  этой беседы, поэтому  на всякий случай скрою от
читателя его подлинное имя  и назову своего английского приятеля Джоном Икс.
Там, в  Англии, мы быстро нашли с ним общий язык, в трудных случаях, правда,
прибегая  к помощи переводчика. Однако была тема,  в  которой  общий язык не
сумел  нас   сблизить  -  каждый  оставался  на  своей  позиции.  Но  именно
разноголосица, несговорчивость будили в нас интерес друг к другу, именно они
нас сближали. Речь шла о  скалолазании. Джо был ярым противником  нашей идеи
сделать скалолазание спортом (как у нас в  Союзе) и проводить  международные
соревнования. Здесь нам  помогал Непомнящий.  После  радостных приветствий и
общих слов я спросил Джона:
     - Как ты здесь оказался?
     - Приехал полазить на скалах.
     - Ради этого пересек океан?
     - Почему бы и нет? Здесь они интересней.
     - Ты не находишь, что изменил самому себе?
     - В каком смысле?
     - Как же,  лютый враг скалолазания едет из Старого Света в Новый, чтобы
пошататься по скалам.
     - Не  хитри,  Володя.  Ты же  знаешь:  я не враг скалолазання. Я только
против того,  чтобы его превращали в спорт. Я с  удовольствием лазаю, но  не
хочу  регламента  -  условий,  ограничений,  правил.  Не хочу  соревнований,
сравнений, соперничества. Я  желаю одолевать  стены, не ограничивая  себя ни
временем, ни навязанным мне строгим маршрутом, не заботясь о том,  хорошо ли
выгляжу снизу.
     -  Чепуха.  Самообман.  Свой  результат  ты  все  равно  сравниваешь  с
результатами знакомых  или незнакомых, но знаменитых альпинистов. Радуешься,
когда он выше, Наоборот: тебя  берет за живое, если чувствуешь, что уступил.
И  обязательно  вступишь  с  ними   в  соревнование,  только  неофициальное,
неорганизованное. Никакое не лазание по скалам, а именно "скалолазание" - же
спорт.  Вы бежите от него  как  черт от  ладана и  надуваете  самих себя. Я,
кстати, никак не ожидал такого ожесточенного неприятия нашего предложения.
     - Ты имеешь в виду вашу пропаганду соревнований по скалолазанию?
     - "Пропаганду"! Ладно, пусть будет пропаганда. Может, из-за этого слова
у вас такая непримиримость? Английский совет альпинизма предупредил,  что он
выйдет из УИАА (Международный союз альпинистских оциаций. - <i>Ред.),</i> если этот
орган одобрит скалолазание как спорт. Австрийский Альпинистский клуб заявил:
мы, мол,  не хотим  заниматься спортом такого  рода. Примерно то же  сказали
американцы - они-де не желают  развивать или  поддерживать  скалолазание или
какую-либо другую форму соревнований  по альпинизму.  А между тем еще в 64-м
году, помнится,  в Италии, на Гран-Капуцине, на  очень сложном маршруте  нас
обогнала двойка французов. Шпарили в невиданном темпе и почти без страховки.
А  как  же иначе?  Им нужен  рекорд скорости!  О  чем  говорить...  Хотел бы
посмотреть на  альпиниста, который не мечтает о рекордах  -  в том  или ином
выражении. Рекорд вообще у вас, на  Западе, - фетиш. А рекорд и соревнования
-  понятия, как  известно, неразделимые.  Словом,  не  вижу  логики  в вашем
упорном нежелании признать скалолазание спортом.
     - Повторяю, мы не хотим организованного альпинизма.
     -  То есть как?! Можно  подумать, что у вас он неорганизован! А значок,
без которого  не выйдешь на скалы в Шавангуке?! - Джон понял меня: я намекал
на  плату за "пользование горами". - А контора по найму гидов? А спасслужба?
А  двухдневная школа,  которая за 75 долларов  обещает  в  два  дня  сделать
альпинистом кого угодно, даже тюленя - были бы доллары?! Наконец, сам ААК  -
это ли не организация?! Я говорю  о  Штатах, но и в Англии, и в любой другой
западной стране примерно то же.
     - Ты  неправильно  понял. Я имею в виду сверхорганизованный  альпинизм,
где  восходитель ни шагу ни сделает  без  разрешений, проверок, ограничений,
без строгого надзора, где широта его прав  зависит от его квалификации... Мы
хотим сохранить положение,  которое  любому человеку  дает  право  ходить  в
горах,  когда  ему хочется, где ему хочется, сколько ему хочется и с кем ему
хочется.
     -  Это  ваше  положение  называется  правом  на  самоубийство!  Свобода
безумцам,  психопатам. Мне  непонятно,  как  может общество, которое считает
себя гуманным, так легковесно относиться к человеческой жизни?!
     -  Человек   волен  распоряжаться  собой,  как  ему  вздумается.  Хочет
повеситься -  пусть  вешается.  Это его право, его личное дело.  Общество не
должно лишать его такой свободы.
     -  Самоубийство  -  результат аномального  поведения  личности.  У  нас
больных  лечат, а не  дают им "свободно" умирать. Если  б  я  увидел  тебя с
петлей на шее, то вытащил бы насильно.
     - У тебя бы сил не хватило. Я сильней!-засмеялся Джо.
     - Хватило! Потому что мое желание спасти сильнее, чем твое - умереть.
     - Но альпинисты не безумцы, не самоубийцы. Напротив, они идут в горы от
потребности  полнее  ощутить жизнь.  Они  идут сюда,  чтобы подышать вольным
воздухом, хоть немного отдохнуть от жестоких ограничений жизни. А вы и здесь
хватаете за глотку, регламентируете каждый вздох.
     - Ты не хуже меня знаешь, что горы -  это огонь, что с огнем надо уметь
обращаться. И что к нему ни в коем случае нельзя подпускать маленьких детей.
Разве  можно  человека,   который  прошел   двухдневное   обучение  в  вашей
сверхскоростной школе, пускать, скажем, на Мак-Кинли, на  Эль-Капитан или на
нашу  Ушбу?!  Ведь  он  рвется туда  потому, что  в нем  сочетается  желание
мальчишки, возмечтавшего стать героем, с младенческим непониманием, с чем он
имеет  дело. Точно  с таким же непониманием младенец  сует  палец  в  огонь.
Извини,  но  позволять  такое,  по-моему, не  только  безнравственно,  но  и
преступно.
     -  И  тем не менее ваша  восходительская система  мне  не по вкусу. Она
мешает  свободному   самоутверждению.  Она  препятствует  быстрому  развитию
таланта - он  у вас  вынужден проходить  все ступени альпинистской иерархии,
хотя мог бы  перескакивать  через две  на  дтретью.  Ваш  порядок  порождает
бюрократизм и бюрократов. Это не только мое мнение. Альпинисты, побывавшие у
вас в горах, не раз говорили об этом в газетных отчетах. Они видели, сколько
бумажек -  всяческих  разрешений и справок - должен собрать альпинист, чтобы
отправиться на маршрут. Сколько сезонов - стало быть, лет - нужно провести в
горах,  чтобы  получить право  на  более или  менее  серьезное  восхождение.
Жесткая система.
     -  Жесткая!  И самый  ее  существенный  недостаток  в том,  что она еще
недостаточно   жесткая.   Вот   железнодорожная,   авиаслужба   или   газо-,
электроснабжения -  хороши! Там военная  дисциплина.  Потому что эти системы
обязаны обеспечить безопасность людей. Нам  бы такую жесткость! Что касается
бюрократизма...  Я бы  это скорее  назвал формализмом. Разрешения, справки -
это  мера  предосторожности. Они  нас тоже  иногда раздражают. Но мы  в душе
понимаем: в таком  деле лучше перебор, чем недобор. В вопросах,  связанных с
риском  для  жизни,  порою  уместен и формализм. Впрочем, есть  и бюрократы,
потому  что  есть чиновники.  Я и  сам  в  свое  время  переживал  из-за них
неприятные минуты. Эти люди портят нервы, однако довольно редко решают исход
событий.  Все это издержки  системы  - те  самые  издержки, без  которых  не
обходится ни одно дело, - но не ее порочность.
     - Ладно.  Хочешь  скажу тебе откровенно, без  утайки,  почему  я против
того, чтобы альпинизм у нас становился спортом?
     - Почему?
     -   Потому   что  спорт  порождает  страсти  не   только   возвышенные,
благородные, но и низменные. И возможно, низменные не меньше,  чем  высокие.
Понимаешь, мы боимся черной биржи...
     - Справедливо.
     -  Как только скалолазание станет спортом,  к нему тут  же  прикоснутся
дельцы.  Распахнутся  двери  для проходимцев. В  горах появятся авантюристы,
всякие  типы  с отмычками, с набором разбойных  способов  делать деньги. Они
осквернят альпинизм.
     - Но что поделаешь? А футбол, хоккей, бокс? ? Не упразднять же их из-за
этого?!  Во  всем  есть своя  оборотная  сторона. Если  судить по-твоему, то
человечеству следует отказаться, скажем, от  такого домашнего животного, как
корова, и только потому, что из-под нее приходнтся убирать навоз.
     -  А  мы  не приучены  к молоку.  Мы его  не знаем  и  не хотим  знать,
поскольку пьем продукт более ценный:
     амброзию.  Спрашивается,  зачем  нам корова  с ее  навозом?! Да,  мы  -
спортсмены. Но  в  первородном понимании  этого слова - когда "спортсмен"  и
"джентльмен" были почти синонимы. Мы вправе считать себя  спортивной элитой,
покуда  наш альпинизм не  получил  статус спорта.  Мы  считаем себя  элитой,
потому   что  наши  горы   и  наши   души  не  осквернены  мелкими,  пошлыми
страстишками.  Мы  держим наши горы в  чистоте и  не  хотим  превращать их в
плацдарм для мышиной возни.
     Джон Икс прошелся, прижег сигарету и, пристально посмотрев на меня, как
бы оценивая, можно ли говорить, пойму ли правильно, продолжал:
     - Я  почти  уверен, что появится  некий тотализатор от скалолазания. На
нас будут ставить  как  на лошадей.  Отсюда шулерство и шулеры. А для  таких
типов человеческая жизнь гроша не стоит. Пойми: это не прогноз труса - вывод
просто напрашивается. Если понадобится,  нас  не задумываясь станут убивать.
Это  не хоккей  и  даже  не  скачки.  В  горах  убить  человека  -  плевое и
безнаказанное дело. Пойди  докажи,  что  восходитель  не поскользнулся,  что
камень упал ему на  голову не случайно или что веревка оборвалась не сама по
себе.  Дальше. Представь  себе, что  альпинист наслышан о  случаях,  когда в
связку подставляют наемных  подонков. Ведь подозрительность буквально забьет
все его поры.  Разве  можно выходить на маршрут без полного  доверия к своим
спутникам?! Отсюда неуверенность. Отсюда снижение альпинистского мастерства.
     Джон,  конечно,  явно   перебрал  черной  краски  в   нарисованной   им
перспективе. Он сделал крайние выводы, забывая хотя бы о том,  что на каждый
яд всегда  найдется  противоядие. Однако мне  показалось,  что  определенная
правда в его речах все же звучит. Я тогда подумал: им, в конце концов, лучше
знать, что им годится, а что нет.
     Толя Непомнящий, занятый до сих пор только ролью переводчика, обращаясь
ко  мне, сказал:  "Жаль,- нет  здесь Виснера. Может, понял  бы  после такого
разговора,  что социальный след на спорте куда более четок и глубок, чем ему
кажется".
     ...На другой день с утра снова шел дождь. После обеда прояснилось, и мы
отправились в  Джексон. В магазине  альпинистского снаряжения  мы  напомнили
себе тех женщин, что подолгу  стоят у  прилавка,  невзирая  на легковесность
кошелька  и вообще  отсутствие  каких-либо шансов на  покупку. Провели здесь
часа полтора и отправились  бродить  по  аккуратному симпатичному городку. В
городской  парк входила  арка, удивившая нас своим странным  видом. Никак не
могли понять: из чего она сделана? Переплетение ли тропических лиан, или это
оголенные  древесные  корни? И поразились,  когда узнали,  что  сие - оленьи
рога. Их  здесь  тысячи.  В былые времена арку можно было принять  за символ
богатой  охоты. Но  теперь, зная, как строго охраняют природу в национальных
парках Америки, следовало сделать обратный  вывод: смотрите, люди, на деяние
своих рук и стыдитесь!
     На  одной из улиц по  обочинам дороги  толпились  люди.  Мы задержались
здесь, и не зря. Актеры, возможно местные, разыграли  сцену из  жизни города
еще времен "золотой лихорадки". В запряженной тройкой карете, сопровождаемой
верховыми  в ковбойской  одежде,  едет  молодая женщина.  Неожиданно  экипаж
подвергается  нападению  бандитов.  Пальба  из  пистолетов,   крики,  ржание
лошадей... Но все кончается хорошо.  Ковбои отбивают нападение,  захватывают
вожака банды и  собираются его линчевать,  но  милосердная  героиня просит о
помиловании. Потом мы отправились в кино. В  альпинистском городе,  понятно,
демонстрируют альпинистские  фильмы. Нам показали  ленту  "Акция на  Эйгер".
Детектив,  добротно сделанный не только  кинематографически. Он достоверен и
поучителен в альпинистском смысле. И все-таки я не  стал бы  о нем говорить.
Но в нем смоделирована ситуация, которой так опасался Джон  Икс. А  главное,
она, на мой взгляд, очень правильно, правдиво решена.
     Некий босс засылает в группу  восходителей, которая готовится к подъему
на гору Эйгер,  агента с целью унитожить одного из членов группы. Но на пути
к вершине альпинисты попадают в исключительно трудные обстоятельства. В этих
условиях агент, что называется, прирастает  душой  к  товарищам и забывает о
своем задании.  Гибнет один из его спутников. Потом на льду срывается тройка
и  уходит в  пропасть. Агент остается один. Ему удается спуститься вниз... В
последних  кадрах   зучит   упрек  его  шефа,  убежденного,  что  катастрофа
подстроена: агент, дескать, переусердствовал - все понятно, но зачем убивать
троих?!  Вопрос  звучит нелепо - шеф  задал  его,  хотя  только что  услышал
искренний, правдивый  отчет о  восхождении. Фильм будто нарочно  отсняли для
того,  чтобы  рассеять  мрачные сомнения  моего  английского приятеля.  Горы
обладают таинственным свойством. Могучим, но  скрытым, незаметным настолько,
что даже мы, бывалые восходители,  не всегда способны  его различить.  Что ж
говорить о влиятельном  мафиозо,  который живет... ниже уровня моря?  Откуда
ему знать, что горы лечат тягчайшие нравственные пороки гораздо лучше,  чем,
скажем,  швейцарские  курорты  туберкулез?   Этот  босс  убежден:  все,  что
случилось в горах,  - рядовое, привычное дело, в очередной раз исполнена его
воля. Обычный, будничный расчет дал ему  столь же будничный  выигрыш.  Он не
подозревал, что перед горами не способны устоять даже слуги дьявола.
     Прежде  я  уже  говорил  о  счастливой  особенности  альпинизма  -  той
способности  самосохранения,  которая  дает  ему  возможность  оставаться  в
чистоте. Я рад, что в фильме "Акция на Эйгер" (снятом, безусловно, знатоками
нашего дела),  с авторами которого я, естественно, не сговаривался, заложена
та же самая  мысль. Если разные люди в разных местах планеты независимо друг
от  друга приходят к одному и тому же выводу, то есть основание считать, что
вывод  этот правильный.  Рад  хотя  бы потому,  что  это  дает  мне  право с
уверенностью ответить  Джону  Иксу: не  надо бояться  за альпинизм -  он сам
умеет  постоять за себя. Разумеется, нет правил  без исключений. Но главное,
не  принимать  исключения  за правила и  не перечеркивать правила ради того,
чтобы избежать исключений!

        ГЛАВА XIII. С ОБРАТНЫМ ЗНАКОМ


     Самолет  поднялся  над  Тетонскими  горами  и  понес  нас  на  запад, к
побережью Тихого  океана,  в столицу  штата Вашингтон  Сиэтл.  Отсюда  рукой
подать до Такомы, в  районе которой мы  поднялись на одну  из главных вершин
Каскадных гор  -  Рейнир, высотой 4392 метра. По  нашим памирским понятиям -
пустяк, пригорок.  Однако читатель, вероятно, уже  понял,  что  американский
альпинизм отличает  вовсе не  высота. У него  своя характерность  -  сложный
рельеф, где на каждом шагу попадаются скальные иглы, башни...
     Я не стану описывать это восхождение именно потому, что  оно прошло для
меня  (и для  всей группы)  благополучно. Слишком  благополучно, чтобы  быть
интересным.  К тому же  событий много, а  места  на бумаге мало.  Приходится
говорить  о самом главном. Оценку этого восхождения американцы  дали в одной
из  своих  газет  под  заголовком  "Советские  взбегают на вершину  Рейнир".
...Снова  самолет. Курс на юг. Навстречу тому альпинизму, о котором мы много
слышали,  который пытались представить  -  обязаны  были представить  - и  к
которому не  слишком  напряженное  воображение  приблизило нас не более, чем
театральный бинокль к луне.
     Калифорния. Окленд. Среди встречающих - владелец бюро путешествий, один
из  руководителей  альпи-нистского  района, член ААК  Алан  Стэк  и  молодой
человек, привлекший наше внимание своей  немыслимой для альпиниста юностью -
на  вид ему лет семнадцать,  не более  - и могучим  телосложением.  Это Майк
Уорбер-тон,  один   из  сильнейших  горопроходцев  Америки,  начавший   свою
восходительскую жизнь, как выяснилось, с десяти лет.
     Радушная встреча. Размещение по  квартирам. Обед "в честь...".  Ужин "в
честь...". Осмотр офиса  Алана Стэка. Показ слайдов. Объект нашего  внимания
носит знаменитое имя Эль-Капитан. Американцы называют эту  гору  по-свойски:
Эль-Кап.  Сейчас  я  вижу  перед  собой  это  чудище,  и   у  меня  язык  не
поворачивается, чтобы именовать его столь панибратски. Я говорю себе: прежде
чем похлопывать по плечу, нужно сперва до него дотянуться. Картографы  могли
бы считать  его малышом  - перепад высоты от  подножия до  верхушки немногим
более километра. На альпинистов эта громада производит  впечатление не менее
грандиозное,  чем  гималайские гиганты. Это  оттого,  что  есть  возможность
вплотную подходить к его  стенам. Верхнее  ребро километровой башни, похожей
на небоскреб, теряется где-то в небе.  Представьте себе небоскреб без малого
в  четыреста этажей. Вообразите, что вы  смотрите  глазами человека, который
должен подняться на его крышу по гладкой, отвесной стене. Как только вам это
удастся,  считайте, что  вы  получили треть впечатления, которое  переживает
альпинист,  находясь  у основания этой махины. Треть! Потому  что две  трети
создают другие особенности...
     Даже  со  слайда он  затронул  наши души. Вид  столь внушительный,  что
вызвал  неуместные предательские  возгласы изумления. Неуместные,  поскольку
они  противоречили заранее продуманной  нами  тактике  поведения:  ничему не
удивляться  и делать вид, что это нам не впервой,  бывало и похлестче. У нас
на это  имелись основания.  В предыдущих районах доброжелательные американцы
предупредили  нас, что  в Иесемитах (Иесемитский национальный  парк) местные
распорядители  постараются  сделать  все  возможное, чтобы мы отказались  от
попытки подняться на Эль-Капитан. Такую политику они проводят по отношению к
большинству претендентов на эту вершину. Почему? У меня есть на этот счет по
меньшей  мере две  версии.  Во-первых, берегут маршруты  - их девственность,
естество,  рельеф,  представляющий восходительский интерес. Но,  я  думаю, и
другое.
     Здесь,   на  Эль-Капитане,  жизнь  заставляет   администрацию  местного
отделения ААК корректировать положение о  "свободном альпинизме" - кому куда
вздумалось,  туда  и  пошел.  Чувство  гуманизма  понуждает  ее пользоваться
доморощенными методами спасения безумцев от гибели.  Я  в  этом убежден, ибо
никогда не  поверю, что  альпинист способен равнодушно  смотреть,  ка растет
число жертв,  сидеть  сложа руки,  зная  о причинах этого роста. (В  скобках
оговорю, что  в сезон  нашего визите Штаты жертвами сей горы стали еще шесть
человек.)
     Здесь  хозяева  района, упорно  продолжая  считать  принципы  западного
альпинизма единственно правильными,  не  менее упорно ведут борьбу  именно с
ними - ставят рогатки новоиспеченным наивным выпускникам двухдневных школ на
пути к роковому,  но логическому,  естественному исходу.  Справедлив вопрос:
нам-то  чего  бояться? Мы не новички.  Американцы достаточно  высоко оценили
наше  искусство.  Какой  смысл  препятствовать  нам?  Может, из  боязни, что
чужестранцам нет  резона беречь их национальное достояние? Им, дескать, лишь
бы  на вершину забраться, а после хоть трава  не расти, испакостят маршрут и
уедут.  Все, конечно, может быть.  Но... сомневаюсь. Мы встречались с умными
людьми,  с тонкими психологами. Они  прекрасно видели,  с  кем  имеют  дело,
понимали, что дорожим своей репутацией и не пойдем на столь низкие дела. Это
мнение  о  нас так или  иначе  неоднократно  высказывалось в печати. Причина
скорее всего другая. Несмотря на положительную оценку восходительского опыта
советских,  они  знали,  что здесь, в условиях калифорнийского  климата,  мы
все-таки новички, что столкнемся с новым, незнакомым видом восходительства -
альпинизмом "с обратным знаком". В беседах с Аланом Стэком, Раффи Бедауном и
друми лидерами  Йесемитского  отделения  клуба  я  почувствовал,  что они не
ставят перед  собой цели  во что  бы  то  не  стало закрыть  нам  дорогу  на
Эль-Капитан  (захотели  бы  -  не пустили!).  Нам просто  предлагали  сперва
попробовать блюдо на вкус  и  решить, подойдет ли, по зубам ли? Нас  немного
помурыжили, чтобы насторожить:
     "Это,  мол,  Эль-Капитан!  Хорошо  подумайте, прежде чем  решитесь." Их
можно  понять.   В  конце  концов,   они  несли  и  некоторую   политическую
ответственность  за  нас.  Случись  что-нибудь,  их   могли  упрекнуть:   не
объяснили, не показали, не убедили!
     Принимали нас  сердечно. Старались  не  уступить  знаменитому  русскому
хлебосольству. И, по-моему, им  это  удалось. Устраивали пикники на открытом
воздухе, возили  на  званые обеды,  и каждый старался "заманить" советских к
себе домой. 19 сентября мы были  в гостях у Алана Стэка.  Он выбрал  минуту,
чтобы  поговорить о  серьезных  вещах, и взял, что называется, быка за рога,
тут  же  предложив  нам  для начала  подняться  на  небольшую  тренировочную
вершину. Мы сразу поняли: началось!
     -  Мы  бы  с  удовольствием  излазили все  ваши скалы, -  ответил  Толя
Непомнящий,  -  но  вы же знаете, у нас нет для этого времени.  Через десять
дней мы должны вернуться в Нью-Йорк и оттуда вылететь в Советский Союз.
     - Но спешить надо медленно, или, как у вас говорят, тише едешь - дальше
будешь.  Я  полагаю, вы сэкономите  много  времени  на  самом маршруте, если
предварительно внизу отработаете отдельные его элементы. Мне хотелось, чтобы
вы  поняли:  маршруты  Эль-Капитана,  как выражаются музыканты, не читают  с
листа.  Все,  кому  удалось  подняться   на  его   вершину,   сначала  долго
тренировались внизу, отрабатывали аналоги отдельных его участков.  Мы  знаем
каждый метр  стены. Это  дало кам  возможность  смоделировать  внизу все  ее
подробности.   Для  каждой  отыскалось  подобие  в  окружающих  микроскалах.
Эль-Капитан - это всегда  проблема, к решению  которой надо  готовиться даже
нам, людям, прошагавшим почти все его основные дороги.
     - На  вы  забываете, -  сказал Слава  Онищенко,  -  что мы не вчерашние
выпускники вашей двухдневной школы. Я не  думаю, что  в рельефе Эль-Капитана
нашлось что-либо такое, чего не пришлось бы нам встречать, скажем, на том же
Кавказе.
     - О! Я очень высокого мнения о вашей квалификации. Охотно верю, что вам
приходилось иметь дело и с
     более трудными элементами. Но  здесь другие условия. Сверху восходителя
буквально   плавит  солнце,  а  снизу   словно  на  сковородке,  поджаривают
раскаленные камни. К ним невозможно притронуться голой рукой - тут  же ожог!
Это  самый настоящий  классический  ад, где грешников  ко всему мучает еще и
страшная жажда!
     Я лихорадочно думал: как быть? Согласиться с  такой программой - значит
наверняка отказаться от основного восхождения. Группа не  успеет вложиться в
пять-шесть дней, которые останутся после тренировочных выходов.  Рискнуть? А
потом пройдет срок, и придется уходить  из-под  самой вершины. Пустые труды,
реки пота!  Нет,  план Стэка - это  отказ от  Эль-Капитана. И дело  только в
нехватке времени.
     Я видел эти самые скальные фрагменты в отрогах массива: аналоги сложнее
натуры. На  них пойдет уйма сил.  Верный  забой мышц! И не только мышц - что
самое  главное: мозгов! Волшебное  превращение психики -  из  кошки в мышку.
Парни  начнут  воротить  друг от  друга  глаза и  ждать, кто первый  скажет:
провались он, их Эль-Кап! Скорей бы домой! Нужно по меньшей мере два-три дня
отдыха,  чтобы  вернуться к прежнему строю  мышления,  к прежнему восприятию
жизни.  Нет, вариант Стэка не годится. Но Алан прав: он объясняет, что нужно
делать тем, кто хочет побывать  на вершине. Метод есть метод. А наш  расклад
времени - это вопрос нашего невезения.
     Как быть? Мои  спутники  исподволь поглядывают  на меня. Речь  идет  об
изменении плана поездки. Не в лучшую сторону! Руководитель группы Онищенко и
наш  старейшина  Абалаков хотят  знать  мнение представителя  спорткомитета,
гостренера СССР, благо он под рукой.
     Я думаю: зачем же мы приехали сюда? Чтобы погулять по склонам Рейнира и
Гранд-Тетона?  Но  для  этого  нет резона  пересекать океан.  Такие  вершины
найдутся  у  нас  на  Кавказе.  Что  мы  тут  сделали, если  прошагали  мимо
незнакомого нам альпинизма, не  вкусили альпинистской экзотики?  В чем смысл
нашей  поездки?!  И  вообще,  почему  надо  отказываться, вместо того  чтобы
сделать попытку?! Ей-богу, Алан все же заморочил мне голову!
     Горы научили нас разговаривать молча. Я обмениваюсь взглядом с Виталием
Михайловичем.  Он согласен. Смотрю на Славу  Онищенко.  "Да!" - отвечает он.
Сережа Бершов усмехается: тут, мол, двух мнений быть не может. Так же думает
Толя Непомнящий.  Валя Гракович отвечает  мне  моим же  вопросом: а зачем мы
сюда приехали? Алан Стэк оглядывает нас, пытаясь выяснить ответ. Он отличный
альпинист и не хуже нас может беседовать  молча "про себя",  но дело в  том,
что он ни слова не понимает по-русски...
     Отвечает  Толя Непомнящий. Он  просто  продолжает разговор, который, по
сути дела, и не прерывался - лишь легкая заминка на несколько секунд.
     - Алан, вам, я уверен, приходилось бывать, к примеру,  на Мак-Кинли. Вы
знаете,  что  такое  лютый  мороз. Это  та  штука,  которая  в  жару кажется
благодатью. Но это  та штука, во  время  которой даже описанная жара кажется
благодатью.  Ошибочно думать, что русские привычны к морозу.  Мы  не снежные
люди. В навдх квартирах поддерживается температура 22 градуса. А на улице мы
не мерзнем, потому что умеем тепло одеваться. Тем не  менее каждый из  нас в
горах переждал нечеловеческий холод. И  у каждого  был свой "первый  раз". Я
надеюсь,  что  завтра  наша  группа  или  часть группы  в первый  раз  будет
переживать  адскую жару. И  полагаю,  переживет.  Дело в том,  что мы вообще
приучены к экстремальным условиям. Это самое главное.
     Толя,  конечно,  слукавил.  Мы  все  же  больше  морозоустойчивые,  чем
теплостойкие. Но это неважно. Важно было сообщить Алану Стэку, что мы твердо
решили завтра же выйти на стену Эль-Капитана. Алан пожимает плечами.
     - Ну что ж, - говорит он, - я сделал все, чтобы вы отнеслись серьезно к
этому шагу. Но  раз так... На  маршрут с вами хотел пойти Майк Уорбертон. Он
очень хороший парень. Уверен, что вы его полюбите. Несмотря на молодость, он
отличный альпинист. Трижды  поднимался на  Эль-Капитан. Думаю,  его опыт вам
пригодится.  Вечером  мы  изучали  кроки маршрутов  "Нос"  и "Салафе" -  два
наиболее  трудных  пути к  вершине. Потом все-таки вышли  к  подножию  скал,
отыскали рельефы  посложней,  решив,  что проходить  их до конца  не станем,
сделаем лишь прикидку.
     Лазание   очень  тяжелое.  Судя  по  крокам,  на   маршруте  встретятся
подобия... не сказать, слабые,  но  все-таки послабее. Впрочем, об  этом нам
говорили. Упрямый Сережа Бершов засел в трещине. Его задело за живое - решил
во что бы  то ни стало пройти ее до конца. Он бы прошел, но мы в пять глоток
кричали, чтобы спускался: не забивай, мол, мышцы, побереги. Сережа вспомнил,
что он здесь не сам по себе, и спустился.
     Возвращались с некоторым подъемом в душе,  поскольку  пришли к  выводу,
что Эль-Капитан  нам вполне по зубам.  Настроение, правда, подтачивал  некий
червячок.  Был  один пунктик:  вечером нет такого солнца, камни  остывают, и
наши пробы не  дают нем полного представления. Здесь, кстати, на лето вообще
закрывают  сезон.  Подниматься  сюда  в  это  время  можно только в  порядке
политического протеста  -  на  предмет самосожжения. Описывая  обстановку на
Эль-Капитане, Алан Стэк имел в виду май иди сентябрь.  Американки ходят сюда
в одних плавках, надевая на руки  кожаные налокотники, на ноги  -  такие  же
наколенники.
     Дома  нас поджидал  Майк  Уорбертон. У  Майка  открытое,  честное лицо,
веселые глаза.  Несмотря на  юность, он независим в  своих мнениях и  твердо
знает, чего хочет.
     Сразу  возник  разговор о выборе маршрута.  Еще до  встречи с Майком мы
пришли к согласию: выходим на "Нос".  У американца наше решение  восторга не
вызвало.
     -  Откровенно  говоря,  -  сказал  он,  -  мне  не  очень  хотелось  бы
подниматься этим  путем.  Я  уже был здесь. А  на  такие маршруты дважды  не
ходят. Но в конце  концов я готов пренебречь своими интересами.  Вы - гости.
Только с одним условием: состав группы не должен превышать трех человек.
     - Это  невозможно,  -  ответил  Онищенко. - Здесь  собрались сильнейшие
альпинисты Союза. Никто из нас не  хочет  и  не должен  попасть в  положение
мальчика, которого не взяли  с  собой. На  восхождение  не претендует только
мистер Абалаков. Он сюда приехал с другой целью: показать свои конструкции -
закладки, крючья и прочие приспособления. Но чем вызвано такое ограничение?
     - Каждый человек - это время на маршруте. Трое веревку пройдут, скажем,
за два часа, а шестеро - в полтора  раза дольше. Каждый лишний человек - это
лишняя вода. А грузы  здесь приходится  вытягивать  на  веревке,  с рюкзаком
много  не  наработаешь.  Каждый  лишний  человек  -  это  лвшвяя вероятность
заболеваний...
     - На "Салафе" разве будет по-другому? - спросил Гракович.
     - "Салафе" все-таки проще. Там может взаимедействовать двойка я тройка.
Двойка наверху обрабатывает участок, тройка внизу вытягивает грузы.
     - Но все равно кто-то один должен остаться, - нахмурился Толя, - вместе
с тобой нас шестеро.
     -  Я  не  понимаю  такой  солидарности.  Такая  солидарность необходима
наверху, а здесь нужна другая. Каждый должен понимать ситуацию и ради общего
успеха пойти на какие-то жертвы. Почему обязательно  все должны  побывать на
вершине? Я слышал об этой вашей традиции... Если  поднимется даже  один,  то
все равно это успех всей группы и заслуга всей груняы.
     Было не  по  себе оттого, что этот мальчик  читает нам нравоучения.  Но
если  не  в целом, то в частности он  прав. Группа должна оставить вымпел на
Эль-Капитане. Это самое главное.
     - Давайте пойдем на "Нос", - продолжал он. - Я предлагаю  такой состав:
мистер Шатаев, мистер Гракович и я.
     Могу ляшь догадываться, почему Майк отдал предпочтение нам. Он, видимо,
знал о  моей  должности  и,  заметив,  что  друзья  часто интересуются  моим
мнением, решил, будто я руковожу группой. К тому же в начале нашего визита в
американской печати допустили ошибку - сочли меня за руководителя. Граковича
он избрал  как моего напарника по связке.  Уорбертон  считал,  что никого не
обидит, если  назовет руководителя и его  партнера. Все  это  поняли, и всем
пришлась по душе деликатность этого паренька. Я не мог удержаться от улыбки.
     - Спасибо, Майк! - ответил  я.  - Но  дело в том, что я  не считаю себя
здесь  лучшим  альпминстом.  Здесь   есть   мастера   посильнее.  По   части
скалолазания  лидер у нас Сережа Бершов. Думаю, что следует остановиться все
же  на  "Салафе".  Пойдут  пять человек.  Я  от восхождения  отказываюсь. Не
потому, что приношу себя в жертву, - просто не  совсем хорошо себя чувствую.
Я вышел подышать свежим воздухом. Долго  смотрел на стену,  от  подножия  до
верха  залитую  лунным  светом,  и  ощущал  в  себе  здоровое  беспокойство,
напруженность  скакуна  перед стартом. Казалось,  дай  себе  волю, и  впрямь
побегу  на  вершину.  Это  хороший признак - значит, работа  пошла бы легко,
споро. Однако я не имел права рисковать успехом всей  группы. А если наверху
на  меня снова  "найдет"?  Я не забывал  этого мучительного чувства.  Обычно
эмоции,  пережитые  в  горах,  внизу  быстро  стираются  в  памяти,  но  эти
запомнились прочно. Если есть хоть шанс на их повторение, то при сложившейся
ситуации лучше сидеть дома.
     Рано утром отправились к стене. Онищенко,  Гракович, Бершов, Непомнящий
и  Уорбертон  с тощими,  но  тяжелыми  рюкзаками  -  много  железа,  вода  в
канистрах, лапшой нарезанная морковка да кое-какие сухофрукты. Больше ничего
не  возьмешь  - все портится,  как  в термостате.  За  ними  плетемся  мы  с
Абалаковым. Я  впервые  иду к  маршруту  как  наблюдатель.  Но все  впустую.
Маршрут занят. На  "Салафе" работает четверка. Слева от него -  двойка. Весь
день  ломали голову: как обойти эту компанию. Все упирается в вопросы такта,
этики.
     К  шести вечера  парни,  перебежавшие нам  дорогу, навесили  веревки  и
спустились вниз.  В семь утра  следующего  дня  они  опять  были  на  стене.
Копошились  там до двенадцати,  не прошли и веревки  и снова спустились.  Мы
посмотрели на их  изможденные лица,  воспаленные  глаза с багровой сеткой на
белках,  трясущиеся  руки  и поняли,  что маршрут свободен. Картина  эта,  к
сожалению,  оптимизма  ребятам  не прибавила. Никто,  конечно, в  панику  не
ударился, ко чувствовалось, что рвение слегка поувяло.
     Я понимал: обращаться с праздными вопросами к измученным, чуть живым, к
тому же  еще и морально задавленным людям  по меньшей мере неприлично.  Но в
том-то в дело: вопросы только с виду казались праздными.
     На  тонус  моих  спутников  больше всего  повлиял  тот факт, что внешне
спустившиеся  не  выглядели новичками  в альпинизме.  Я смотрел на них более
трезво - как ни волновался за успех группы, но выходить-то на маршрут не мне
- и понял, что перед нами все-таки дилетанты.
     -  Это  ваша первая попытка подняться  на Эль-Капитан? -  обратился я к
одному из них.
     - Да, - ответил он.
     - Извините, а вы давно занимаетесь альпинизмом?
     - Давно.
     Я готов  был откусить  язык.  Кажется,  не туда  попал. Hо у меня,  как
говорят, единственная монета, И все-таки на всякий случай спросил:
     - Сколько лет?
     - Три  года. Что еще надо?! Оставьте меня, я не способен  сейчас давать
интервью!
     Я  с удовольствием  тебя  оставлю  и больше не  попадусь тебе на глаза,
прекрасный Наивный человек! Он давно занимается, очень давно - три года!
     Ребята отвернулись, чтобы по  их улыбкам  он не смог догадаться о своей
наивности. Но главное сделано: улыбки с лиц не сходили.
     В 13.00  Валентин  Гракович начал движение. И  сразу стало ясно,  в чем
альпинистская сущность Эль-Капитана. Здесь нужны силы. Самые  что ни на есть
физические.  Нужны выносливость, двужильность, распутинская живучесть. Нужна
способность  вскрывать  в  себе запасные резервы, переступать  через второе,
третье дыхание, и, видимо, просто... молодость.
     Монолитная  стена,  местами  словно  облитая,  искрится  глянцем. Здесь
бессильна  и  наша  сверхобувь  -  галоши.  Беа  скальной  техники здесь  не
пройдешь.  Об  этом сказано в  описании маршрута. И Валентин яе выпускает из
рук молотка, обливаясь  потом,  сажает  крючья.  И  все-таки... Это  большое
удовольствие  -  наблюдать  за  работой  мастера.   Радоваться,  глядя,  как
постепенно  начинают  просматриваться контуры его изделия. Сейчас я болел за
каждое  движение  своего  друга, огорчался  всякому его яромаху.  Время  мое
растягивалось переживанием этой тяжкой борьбы за каждый сантиметр высоты. Но
душу  теплили  горячие  волны  удовлетворения  всякий  раз,  когда  окидывал
взглядом  края отработанной веревки. Она разматывалась все  больше и больше,
лениво -  очень  лениво!  -  распрямленной  змеей  ползла вверх.  Где-то  на
двадцатом метре сделала легкий зигзаг вправо и пошла дальше.  Она на глазах,
как  паутина от  паука,  отрастала  от  безумца,  который  неизвестно  зачем
карабкается по стене. Сейчас  он примеряется ногою к  чуть заметной каменной
нашлепке, выступающей  не больше,  чем  вышивка  ла  глади  носового платка.
Человек  пробует  перенести опору  тела - нагружает понемногу, -  но  галоша
скользит, ибо выступа, по сути дела, нет - так, легкая заглаженная кривизна.
Валентин  ставит  ногу  по-другому. Еще попытка.  На  этот  раз  он успевает
уцепиться за край маленькой щели, куда войдут разве что  кончики пальцев. Но
и  это неплохо.  Можно считать, что пройден  еще один метр. Гракович снимает
перчатку, чтобы сбросить с лица пот. Я  хорошо вижу, как  отлетают в сторону
брызги.  Он  проходил  эту  веревку  два  часа.  Это, пожалуй, самый тяжелый
отрезок маршрута. Я бы еще добавил:
     бездарный. Бездарный, ибо  скучный,  однообразный,  требует  не столько
ловкости,  сколько огромного  напряжения  физических  сил.  Нужно  монотонно
повторять одни и те же приемы, каждые три-четыре метра вбивая крючья. Дальше
во многих местах рельеф позволяет продвигаться свободным  лазанием. И больше
нигде нет подобной необходимости в применении такой уймы искусственных точек
опоры (ИТО), как здесь. Да, Эль-Капитан сразу может отбить охоту  покушаться
на него. На следующем  участке первым  отправился Слава Овищенко.  Еще  час.
Дальше - Сережа  Бершов... В 20 часов ребята спустились метров на пятнадцать
вниз и на  просторной полке разбили бивак для ночевки. Итак,  три веревки за
семь часов! Сто двадцать метров за неполный рабочий  день. В среднем с  этой
скоротью наши  восходители  двигались  до  самой вершины. В  дальнейшем  они
работали по 11-12 часов в сутки, одолевая перепады  высот чуть более двухсот
метров ежедневно.
     Мы  с Виталием  Михайловичем  тоже трудились  - "работали"  не  опуская
головы. С утра занимали позицию поудобней, следили за движением группы. Днем
чаще  всего покидали  этот  наблюдательный пункт, поскольку  выполняли  свою
программу.  Абалаков  демонстрировал  свои  конструкторские   достижения.  У
американцев в  моде слово "фантастический".  Этим словом  местные альпинисты
оценивали   многие  работы  нашего  инженера.  Я  вместе  с  калифорнийскими
восходителями  поднимался  на  небольшие,  но  сложные вершины.  И  все-таки
половину  времени  мы выступали  в  роли  болельщиков. К концу дня слезились
глаза,  ныла шея.  Но  много  больше  нас  утомляли  эмоции,  о  которых,  к
сожалению,  ничего положительного сказать  нельзя. Радоваться  было  нечему.
Оптика позволяла нам рассмотреть  даже выражение  лиц. Я уже сказал однажды,
что со  стороны иногда  переживания  ближнего  видятся  в более  драматичном
свете, чем есть  на самом деле. Глаз тоже оптика. Но у  него вместо свойства
увеличивать есть способность преувеличивать. Это теперь много лет спустя,  я
могу судить о тех событиях  спокойно, объективно. Тогда я верил своему глазу
и  делал  выводы,  не  слушая  второй  стороны  -  голоса рассудка.  Виталий
Михайлович определял положение более  трезво, но мне тогда казалось -  более
черство. Он считал, что ничего страшного там не происходит, все так и должно
быть, и вообще: что это за восхождение, если глаза не лезут из орбит?! Он по
натуре аскет, и аскетизм, по-моему, значительно повлиял на его альпинистские
взгляды. К тому же, думал я, старческое зрение не позволяет  ему рассмотреть
все,  что  там  происходит. Я  забыл,  что к  старости у  людей  развивается
дальнозоркость,  но не близорукость! В разговорах с ним я утверждал, что это
восхождение   основательно   припахивает   авантюризмом   и   чем-то   вроде
"шапкозакидательства".  Что  здесь   особый   альпинизм,  к  нему  следовало
специально готовиться, хорошо продумав методику и тактику, и что вообще ему,
такому  альпинизму, надо обучаться. И даже  если б  все  так и было,  то все
равно  перед  выходом альпинисты должны пройти  своеобразную акклиматизацию.
Словом, Алан Стек предостерегал нас не зря.
     Впрочем, Виталий Михайлович со  мной и не спорил. Он, по сути, был того
же  мнения  и просто старался меня  успокоить. Потом, когда я вспоминал наши
беседы,  осмысливал  их,  то  каждый  раз  поражался выдержке  и силе  этого
человека. Сначала факты подтвердили мою  оценку положения группы. Перед сном
я  принял ванну  и  собирался  лечь  в постель.  Виталий  Михайлович  что-то
записывал.
     -  У  нас  действительно была  возможность подготовиться.  Еще  дома, в
Союзе, -  заговорил  он внезапно, словно  продолжал прерванный  разговор.  -
Провести "жароустойчивую"  акклиматизацию. Выехать  куда-нибудь  в  пустыню,
скажем в Каракумы, с ограниченным запасом  воды и  просидеть  там,  в песках
несколько дней. Мне кажется, об этом вообще надо подумать. Сейчас понятно: в
альпинизме  для  нас  еще  масса  "белых  пятен".  Если  здесь,  на  36-37-й
параллели, сдыхаем, то что будет, когда нас  позовут  куда-нибудь в Перу или
Эквадор? Предложат  подняться, к  примеру, на Чимборосо? А с этой горы, если
стать  на  цыпочки,  можно   увидеть   экватор.  Думаешь,  там   восхождения
невозможны? Возможны... Все возможно - если не сегодня, то завтра.
     -  Надо поговорить о таких  тренировках. Вы правы...  Я  не  договорил.
Открылась дверь. На  пороге  стояли Гракович  и Онищенко.  Черные,  обросшие
лица, помутневшие, пытавшиеся улыбаться глаза. Испуганные их появлением,  мы
почти в один голос спросили:
     - Что случилось? Где ребята?
     - Все нормально,  - ответил Слава. - Ребята на маршруте. Дайте сесть  и
принесите ведро воды. "Ведра воды" им не дали. Заставили потерпеть несколько
минут и напоили чаем.
     - Так что там произошло? - спросил Абалаков.
     - Ничего особенного, - заговорил  Валентин.  -  Мы могли бы  продолжать
восхождение,  но с  водой плохо. Не рассчитали. Осталось  мало, на  всех  не
хватало. Мы поговорили  и сочли, что в этом составе группа  двигаться дальше
не может. Вопрос о том, кому спускаться, по сути дела, и не стоял. Остаются,
разумеется, Сережа Бершов, Майк  Уорбертон и Толя  Непомнящий,  поскольку он
еще и "средство" преодоления языкового барьера.  Слава принял это решение, и
мы с ним отправились вниз.
     -  Я  уверен, - сказал  Слава,  - ребята  теперь дойдут. Самое  тяжелое
позади, дальше будет легче. Не в смысле техники лазания - там еще встретятся
очень  сложные  участки.  Но  это не  преграда, мастерства  у  ребят хватит.
Главное,  что группа теперь  уже вошла  в  нужный рабочий  режим и, кажется,
начинает втягиваться в эти чертовы термоусловия. Ну а мы...
     -  Мавр сделал  свое  дело,  -  перебил  его  Гракович,  -  мавр  может
удалиться.
     Я  понимал  Валентина.  Досада его  относилась только  к  существующему
порядку, по которому ни Онищенко ни Гракович не могут считаться покорителями
Эль-Капитана. Хотя Валентин с самого начала  взял  на себя наиболее  тяжелую
работу, подставил свои плечи для успешных трудов партнеров. Роль Онищенко  и
Граковича напоминает мне роль ракеты-носителя (или по меньшей мере одной его
ступени), которая  выводит корабль на орбиту.  Что касается  Онищенко, то он
руководитель  группы,  и  его  тактический  маневр  - умное  организационное
решение о выделении штурмовой тройки - обеспечил успех.
     Мы снова на своем "наблюдательном пункте". Теперь нас четверо. Несмотря
на  раннее  утро,  полно  народу. Советским сегодня  предстоит  пройти очень
трудный участок -  об этом знают многие, поскольку каждый рабочий день нашей
группы  освещается  сводкой  в  местный  газетах.  Среди наблюдателей  много
знакомых альпинистстов. Рядом с нами Алан Стэк.
     В объективе трубы наша тройка. Парни  возятся с веревками,  готовятся к
выходу. Судя по всему, первым собирается идти Бершов. Я вглядываюсь в рельеф
стены и в  это время слышу голос  Онищенко. Он  лениво,  с какой то  певучей
интонацией говорит:
     -  Помоему, господь пробовал на этом куске стены новую  модель утюга. И
судя по всему,  остался доволен.  Алан, решив, что реплика Славы обращена  к
нему выжидающе смотрит на Граковича. Валентин переводит, и, кажется, удачно.
Алан смеется, кивает головой.
     - Да, да! Пожалуй, новую. Все остальное выглажено не так хорошо.
     В описании маршрута сказано, что этот участок проходится без применения
крючьев.  Но  я  не  представляю  себе,  как  это можно  сделать.  Смотрю на
Валентина:
     - А черт их знает! - роняет он.
     - Что-то здесь не так... - произносит Виталий Михайлович.
     На  полке  наконец приступили  к  работе.  Сережа двинулся вверх.  Идет
легко, пока  еще есть  зацепки. Он подается  вправо. Еще правее,  еще... Все
логично. Мелкая структура  стены подсказывает именно  такое  движение. Но...
Все. Микротравер исчерпался. Дальше нельзя и  нет смысла. Мне это напоминает
некую шахматную иллюзию: в голове вдруг мелькнет красивое начало комбинации,
очертя голову схватишься за нее, сделаешь два-три хода и вдруг выяснишь, что
нет никакой комбинации, дальше тупик... Но это мое сравнение сильно хромает.
Здесь нет и быть не может иллюзий, ибо  передо  мной не начинающий игрок,  а
гроссмейстер.   Должно   быть   продолжение,  Бершов  что-то   задумал.   Он
останавливается  и  долго стоит,  вглядываясь  в какую-то  точку.  Потом, не
отводя  глаз,  привычным  слепым  движением отцепляет от  поясного  карабина
маленький металлический предмет...
     Слева  от  меня  раздается  тревожный  возглас  и  короткая  английская
реплика. Я понимаю ее и без перевода.
     - Все!  Сейчас он забьет шлямбурный крюк, и маршрут будет испорчен! - с
едкой досадой произносит Алан.
     "Этого не  может быть! Это невозможно! - хочется мне крикнуть. - Сережа
никогда не пойдет на это. У него хватит не только порядочности,  но и просто
ума, чтобы этого не делать.  Здесь  в конце концов не стоит вопрос о жизни и
смерти".  Но я  молчу  именно потому, что  уверен в своей правоте и  не хочу
предварять события.
     Теперь видно: в руках  у Бершова маленькая  втулка  с  кольцом.  Сергей
вкладывает  ее  в обнаруженную  им мелкую  поперечную  щель и для  прочности
пристукивает молотком.
     - Боюсь,  что вкладыш слишком легко вошел, -  с хрипом выдавливаю я  из
себя.
     Но здесь  восходители.  По их тревожным  лицам можно  судить,  что  они
понимают это не хуже меня. Человек наверху тоже об этом знает. Однако выхода
нет.  Ему  и в голову  не приходит применить  шлямбурный крюк. Для него  это
невозможно, как невозможно, скажем, испортить чужую ценную книгу чернильными
пометками. Он  и в самом  деле не так воспитан. Алану неловко. Он переживает
свой промах - прячет  глаза  и даже отходит в  сторону. Он действительно  не
должен  был так думать  об АЛЬПИНИСТЕ! Альпинисты бывают  всякие? Бывают. Но
всякие - это не альпинисты, это просто восходители. Я  часто  подменяют один
синоним другим только для гладкости письма.
     Бершов цепляет  веревку  и  начинает подтягиваться...  Мне  показалось,
будто  раздался  щелчок, хотя  на таком расстоянии услышать  его невозможно.
Зато хорошо было  видно, как  из  гнезда  пробкой  выскочила втулка.  Сергей
пролетел  метра  полтора-два  и задержался. Kaжется, столько  же  и в том же
направлении пролетело мое сердце...
     Еще попытка. Снова подтягивание и... снова срыв. На этот раз пострашней
-  Сергей   падал  не  менее   восьми  метров.   На  страховке  стоял  Толя.
Напружившись, сложившись пополам, упираясь ногами в камень, он принял рывок,
качнулся вперед под его действием,  но выдержал. Бершов отступил - как потом
он  рассказывал - впервые за свою восходительскую  жизнь.  Его подменил Майк
Уорбертон.  Та  же операция и тот  же результат.  Еще попытка. Снова срыв  -
опасный, глубокий. Майк болтается на веревке и что-то кричит.
     Бершов  и Непомнящий благополучно вытягивают ег на полку. Я отрываю  от
глаз трубу и смотрю на Алана. Он пожимает плечами.
     - Не понимаю этих мальчишек! - говорит он.
     -Зачем им понадобились такие опасные эксперименты?!
     - Почему эксперименты? Какие эксперименты? - спрашивает Гракович.
     - Потому  что  нечего выдумывать, нужно проходить  этот участок обычным
способом.
     - Ничего  не понимаю, - встрепенулся Онищенко.- Валентин, ты что-нибудь
слышал там, наверху, про обычный способ?
     - Увы, нет. Алан, что имеется в виду под обычным способом?
     - У  Майка в кармане должны быть  "крабы". Он хорошо знает, что без них
там  пройти  невозможно.  Об  этом  сказано  в  инструкции... Я  думал,  это
инициатива Бершова - сделать попытку  пройти  в галошах.  Возможно, он хочет
рекламировать их как альпинистскую суперобувь, - шутливо добавил Стэк.
     А  наверху  в  этот  момент  Уорбертон  подтверждал  правдивость своего
патрона. Майк достал  маленький, похожий на рыболовный, крючок и передал его
Сергею.   Американцы   называют  его   "небесный  крюк".  Острый   конец  из
легированной стали хорошо  держит, зацепившись даже за едва уловимый глазом,
миллиметровый  выступ.  Сергей  снова  начал  подъем.  И  теперь,  дойдя  до
зло-получного  места,  с артистической  легкостью  одолел  его за  несколько
минут. У меня не выходил  из головы  вопрос: почему Майк умолчал о "крабах"?
Чем больше думал, тем больше  приходил к выводу:  из альпинистской дерзости,
из желания  опровергнуть традиционное отношение  к  этому участку, доказать,
что невозможное  возможно.  Он  исключительно  высоко  оценил  альпинистский
талант Сережи (потом они стали большими друзьями) и решил не упустить редкий
момент совместной работы с сильнейшим восходителем. Молодой американец счел,
что лучше  пока  скрыть  существование  "крабов" - пусть, мол,  думает,  что
по-другому пройти здесь нельзя. Это повысит его упорство.
     В дальнейшем  на маршруте  ничего особого  не приключилось.  На  шестые
сутки группа вышла на вер-шину и в тот же день благополучно спустилась вниз.
     Шесть суток не рекордный срок  для Эль-Капитана. Находились американцы,
проходившие  его  много быстрее. Но  и  по американским понятиям это хорошее
время. Однако,  если учесть, что ребята все же "прочли маршрут  с листа", то
восхождение  можно  считать  прекрасным достижением  советской альпинистской
школы.
     Эль-Капитаном завершилась деловая часть  нашего  визита в  США.  Должен
упомянуть  еще и о том,  что  в северных  Каскадах, неподалеку от Сиэтла,  в
районе пика Бананза, наша четверка - Онищенко, Гракович, Бершов и Непомнящий
- вместе  с  известным  американским  альпинистом Алексом Бертулесом  прошла
новым маршрутом на пик Бананза. Этот  подъем в то  время явился единственным
первопрохождением советских  спортсменов за рубежом. Потом  мы  узнали,  что
Алеке Бертулес долго "хранил"  сей путь для себя. Но теперь решил "подарить"
его советским  гостям. Скажу без всякой натяжки:  это  большая жертва! Алекс
назначил оптимистичный, по его мнению, срок: трое суток. Группа поднялась на
вершину за девять часов.
     В  Денвере нас хлебосольно  принимал видный  альпинист США  Боб Крег. В
Сиэтле  -  уже  знакомый  читателю  Питер Шонинг.  Он  оказался исключтельно
радушным   хозяином   и,  ко  всему  прочему,  предоставил  нам  возможность
покататься ва водных лыжах по озеру Вашингтон. Здесь же мы побывали в гостях
у родителей погибшего  на Памире Гарри Улина. Они  принимали нас как близких
людей и  бесконечно вспоминали о чуткости  и заботе, которыми  их окружили в
Советском  Союзе.  Всем им, а также Ди Моленару,  или, как он  называл себя,
Диме Мельникову, прекрасному  альпинисту, художнику,  картографу,  и  многим
другим,  кого, к сожалению, не смог  здесь  назвать, хочу выразить глубокую,
искреннюю признательность, выполнив тем самым поручение группы.
     Потом  самолетом  мы   пересекли  всю  страну  с  запада  на  восток  и
приземлились  в городе  Спрингфилде. Здесь состоялась наша третья встреча  с
президентом  ААК  мистером  Путнамом.  Вильям  Путнам,  веселый,  остроумный
человек, хорошо говорит по-русски. В нашу честь он устроил большой прием, на
котором были все члены восточного  отделения ААК.  Представляя некоторых  из
них  он   в   каждом  случае  использовал  слово  "великий".   Заключая  эту
вступительную часть встречи, он сказал:
     - С остальными не стану вас знакомить, чтобы вы не подумали, будто я их
знаю.
     Затем  он выступил с  речью, в  которой говорил  о  нас  с  теплотой  и
симпатией, восторженно отзывался  о нашем  восходительном мастерстве. Путнам
сообщил, что ААК получил очень много пи-сем, в которых американские граждане
горячо благодарили правление клуба за приглашение советских альпинистов.
     Президент  ААК  пригласил  для  ответного  слова   руководителя  группы
Вячеслава  Онищенко,  кандидата  географических  наук  Валентина  Граковича,
инженера-конструктора Виталия Абалакова и автора этих строк. Все выступавшие
выражали надежду на продолжение обмена, на новые встречи.


        ГЛАВА XIV. БРОСОК


     Пожелания сбылись.  В 1976  году американские альпинисты поднимались на
наши горы. А в 1977-м году мы вновь посетили Соединенные Штаты Америки.
     * * *
     Она появилась  внезапно. Чудотворно возникла  в  студеном пространстве,
словно  сотворилась из белого неподвижного  тумана.  Зависла  на  мгновение,
мелко помахивая крылышками, и  села на плечо Олега. Мы замерли  с изумлением
глядя  на  это  непонятно  как  сохранившейся здесь существо. Олег  повернул
голову, обдал гостью клубами теплого, но мгновенно осевшего инеем пара и тут
же смекнув, что несет ее перьям гибельное оледенение, прикрыл рот рукой.
     Ниже, намного ниже, на леднике, где стужа лютует не  так беспощадно, мы
много раз натыкались на этих птиц. Они... валялись в  сухом  снегу,  рефлили
ледяную броню, врастая камнями в ее поверхность. Но здесь! Здесь, высоко над
уровнем джек-лондоновского Юкона, в мире белом, но не  таком уж  безмолвном,
мире,  который оглушающе дышит смертоносным  морозом, увидет этот трепещущий
комочек жизни?!
     Борисенок,  боясь  шевельнуться,   неподвижно   стоял  неловкой   позе,
расставив  ноги  в  широких  снегоступах  выставив  ледоруб  вперед. Считая,
возможно, свое  поведение излишне  сентиментальным, решив, что в моих глазах
выглядит  глуповато, он в смущении опустил  глаза но исподволь поглядывал на
пернатого  пришельца. У него были веские основания оценивать свое поведение,
мягко  говоря,  безответственным: несколько  минут неподвижности  чреваты  в
лучшем случае  сильной простудой,  - на термометре 35  градусов  ниже  нуля!
Птичка  явилась прекрасным тому  примером:  продлила  себе жизнь  на минуты,
может  быть, даже  на  часы тем, что, выбиваясь  из  сил, продолжала полет и
решилась на остановку, лишь завидев  теплое пристанище. Олег не двигался, он
опасался вспугнуть это  хоть  и обреченное, но пока  еще живое  существо. Он
только позволил себе негромко сказать:
     - Нашла где устроить бивак! Что с ней делать? Не сажать же в рюкзак?!
     Птичка  погостила  недолго.  Чувствуя,  видимо,  что   застывает,   она
взмахнула  крыльями  и  полетела дальше. Потом,  когда  стали  на  бивак,  я
вспомнил про нее и некстати сказал:
     - Ничего не сделаешь. Погибнет! Олег сразу понял, что я имею в виду:
     - А вдруг  нет? Они  здесь  привыкшие...  Живое  приспосабливается. Мне
иногда   земля   кажется  опытной   фабрикой,  рассадником,  где  постепенно
отодвигается барьер  непереносимости. Когда  он дойдет  до  нужной  отметки,
когда вырастет устойчивая  рассада, кто-то  и как-то начнет закидывать ее на
другие планеты. Может, во вселенной еще только готовится жизнь?
     -  Слушай,  Олег, - усмехнулся  я,  -  не  понимаю,  почему ты  не стал
фантастом?
     - Смеешься! Чем гоготать, лучше вспомни Рея  Жанета. Человек пережил на
этой горе 60 градусов мороза! Не  сидя внизу у печки, а на  большой  высоте,
при скудном  кислородном пайке. А кислород -  питание крови, а  кровь - наше
отопление.
     - Он долго привыкал. 21 раз ходил сюда с клиентами.
     - Вот-вот! Привыкал! О том и речь.
     Внизу,  на  леднике, где стоит  наш  базовый  лагерь, соседи-американцы
познакомили  нас  с  этим  человеком.  Сенсационные  подробности  его  жизни
произвели  на меня  понятное впечатление. Забывшись, я  смотрел на него так,
словно находился в музее. Это было не только хорошее, но и полезное чувство.
     В тот  же день чуть раньше, когда маленький,  спортивного типа  самолет
высадил  на  ледник последнюю