уг, новая нежная кожа. Еще мгновение - и на кровати лежал человек, убитый (это было очевидно даже для ничего не соображавшего Якова) ударом ножа в грудь. Яков бросился к двери - первым осознанным желанием было: бежать. Бежать, куда глаза глядят. Потому что все подумают: убил он. Никуда не убежишь. Соседи. Прохожие. Не спрятаться. Видимо, в подобные минуты включаются не резервы сознания - их у Якова просто не было, - а иные этажи интуиции. Яков повернул в замке двери ключ, а потом, раскрыв обе створки, свел их вместе и попробовал закрыть дверь так, чтобы создалась иллюзия, будто Абрам заперся изнутри. Это почти удалось, но влотную дверь не закрывалась, и тогда Яков спустился в кухню, взял висевший на доске топорик и, вернувшись наверх, принялся крушить дверь и стонал при этом, и рычал, и плакал, и даже пел что-то, и остановился только после того, как левая створка повисла на одной петле. Яков ворвался в кабинет и увидел лежавшее на кровати тело Абрама с ножом в груди. - А-а! - закричал он, и этот крик услышал соседский мальчик Мирон, проходивший мимо дома Подольских. Глава четырнадцатая "В той жизни, - лениво подумал Аркадий, - я был Яковом Гохбергом. Странно. А если бы я был в той жизни пиратом или индийской принцессой? Они ничего не знали о смерти старого Подольского. Они... то есть я... не могли бы мне помочь. Повезло?" Вопрос был глупым, и Аркадий понимал, конечно, что вопрос глуп. Только это он и понимал сейчас - никакой нити, ни логической, ни интуитивной, от этой мысли к какой-нибудь иной он протянуть не мог и потому просто лежал в темноте и думал: "Какой глупый вопрос". Потом (когда? ему казалось, что прошел век. Или час?) Аркадий понял, что в прошлой жизни не был ни Яковом, ни даже самим Абрамом Подольским. Если бы ему дали возможность подумать, он вспомнил бы, кем прожил ту жизнь, которая теплилась где-то в глубинах того, что обычно называют душой, а на самом деле является всего лишь "локальным отростком универсального биоинформационного поля". Термин этот ничего Аркадию не сказал, да и подумал об этом термине не Аркадий, а некто другой, проявлявшийся сейчас подобно изображению на видеомониторе. В какое-то мгновение Аркадий понял, что сейчас опять потеряет себя и провалится в одно из своих воплощений; он боялся остаться там навсегда, хотя и понимал (не понимая, почему понимает), что этого не произойдет, нельзя прожить заново прошлую жизнь, возможно только фрагментарное "пребывание в инкарнационном поле". Термин был Аркадию так же не знаком, как и предыдущий, но он не успел подумать об этом и тем более испугаться. Как-то сразу, будто включилась видеостена, он оказался в комнате с приборами и узнал свою лабораторию. Свою? Конечно же, свою. Он и имя свое теперь знал: Генрих Натанович Подольский. Живой? А почему бы мне быть мертвым? - подумал он о себе удивленно. Только что он отключил от компьютера камеру биоформатирования и теперь отдыхал, осмысливая результат опыта. Неважный результат, честно говоря. А если быть совсем точным, все пошло к чертям собачьим. Он доказал, что Наташа была права. Хорошо, что ее нет сейчас, она не станет, конечно, злорадствовать и повторять: "Ну вот, я же говорила". Не станет, но смотреть она будет, как московский прокурор на карагандинского зэка. Итак, будем рассуждать по порядку. Собственные инкарнации для него открыты, но в экспериментальном плане они пусты. Он может стать собой в третьем, пятом или, скажем, двадцать восьмом воплощении. Может прожить в этом воплощении достаточно большой отрезок жизни и совершить те же поступки, что совершал на самом деле. И подумать те же мысли. Ничего лишнего или постороннего. Шаг влево, шаг вправо - смерть. Смерть инкарнационного поля, возвращение в собственное сознание. Если повторить эксперимент с той же инкарнационной ситуацией, то окажешься уже в другом жизненном периоде, заранее почти непредсказуемом. Он это испытал, с него достаточно. К разгадке тайны гибели Абрама Подольского он не приблизился. Для Наташи было бы достаточно и этого. Она всегда была минималисткой. Точнее - нормальным исследователем, замечательным, опытным, знающим гораздо больше него в теории процесса, но именно потому не способным задаться сверхцелью. Для нее научная истина важнее любой практической пользы. Генрих Натанович помассировал пальцами виски. После эксперимента у него всегда болела голова. Не сразу, боль возникала примерно через полчаса, и лекарств принимать было нельзя, мгновенно смазывалась картинка, он путался в деталях, и в записи эксперимента возникали белые пятна. Приходилось терпеть, пока сканер не сообщал коротким биосигналом, что считывание закончено и можно заняться повседневными делами. Больно. Плохо думается. Но и сидеть, как мартышка, растворив мысли в вязкой трясине болевого болота, он тоже не мог. Итак, сегодня он все-таки прошел пошаговую операцию. Конечно, ему очень повезло, что Наташа оказалась именно тем человеком, кто в прошлом своем воплощении был убийцей Абрама Подольского. Нет, как теперь ясно - не убийцей, только свидетелем. Повезло? Можно подумать, что не он искал Наташу по всем компьютерным сетям России, сопредельных стран и даже в Североамериканской системе, хотя там и искать не стоило, все равно Российско-Американская комиссия по научным связям не дала бы гранта на работу в этой области, даже если бы он представил эйфорический проспект будущих практических успехов и огромных прибылей. Самое смешное, что прибыли вовсе не были химерой. Правда, лично его они не интересовали. Плохо, что его отношения с Наташей не остались отношениями двух ученых, делающих общее дело. Черт дернул пригласить ее тогда в ресторан. А потом - к себе. А потом она осталась на ночь. А потом он уже не мог относиться к ней, как к инструменту познания собственного прошлого. Любовь? Глупости. Наверное, просто страсть одинокого мужчины к одинокой женщине. Притяжение разноименных зарядов, которое при близком прохождении неизбежно сменяется отталкиванием. И это мешает. Два с половиной года назад, когда он, выполняя контракт с Теософским обществом (бредовая была задача, сейчас смешно вспоминать), нащупал проблему совмещения инкарнаций, казалось, что достаточно двух-трех опытов и не очень сложных расчетов... А выгода... Он ведь думал тогда именно о выгоде, это сейчас ему все равно, это сейчас он, как безумный, вцепился в проблему семейной трагедии, застившей для него весь белый свет. А тогда он об Абраме и не вспоминал - подумаешь, предание... Прошло. Кольнуло в последний раз и - как будто не болело никогда. Генрих Натанович посмотрел на часы над дверью лаборатории. Все как обычно - тридцать две минуты, в пределах нормы. Подольский встал и, прежде чем рассеять информацию по сети, будто пепел по ветру, просмотрел отдельные кадры. Он всегда поражался тому, как странно выглядит собственное поле зрения, если вглядываться извне. Будто и не его глазами смотрено. Собственно, не его глазами, конечно, глазами Якова Гохберга, который в его инкарнационное поле не входит, информация переписана с тестовых контуров Наташи, а ей он смотреть не позволил. Наташа - надо отдать ей должное - не любопытна. То есть, любопытна, конечно, как нормальный ученый, но зрительные впечатления, пусть даже из собственного инкарнационного прошлого, ей важны не больше, чем аппарату "Лунар орбитер" важны изображения лунной поверхности для того, чтобы измерить физические параметры грунта. Ни к чему это, на "Орбитерах" даже нет фотоаппаратуры, зачем посылать в космос лишнюю массу? Вот и Наташа так же - не нужны ей зрительные впечатления, если для расчетов достаточно знания физических параметров. Подольский остановил кадр: задумчивый взгляд Абрама, протянутая вперед рука, а на левой щеке - черное пятно в форме ладони, и кожа, если присмотреться, будто жареная, даже слегка дымится, это же дикая боль, а Абрам вроде и не чувствует. Куда мог деться преступник? Окна закрыты, обзор комнаты показал это однозначно, да и в протоколах дознания было написано то же самое. Правда, какие тогда были дознаватели... Не чета нынешним, конечно, но, однако, и думать о следователях позапрошлого века слишком плохо тоже не стоило. В это время на Бейкер стрит уже принимал клиентов Шерлок Холмс, а после Арсена Люпена прошло больше половины столетия. Конечно, это литературные герои, но наверняка не высосанные из пальца. Окна закрыты, а Яков стоял в дверях. И еще пятно, исчезнувшее, будто и не было. Кто-то, недавно умерший, кого Абрам обманул и довел до петли, пришел с того света, чтобы отомстить. Понятно, почему исчез визитер-убийца. Проводить следующий опыт в том же режиме не имеет смысла. По теории вероятности практически нет шансов попасть в нужный отрезок времени - в интервал двух или, максимум, трех суток. Копаться в чужой инкарнационной памяти экспериментатор не может, он живет так, как жил индуктор, он думает его мыслями, а не своими, и если Яков в считывающем режиме не станет возвращаться мысленно к тому утру, то и Генрих Натанович не узнает ничего. Нужно попасть точно в двух-трехдневный интервал, когда Яков сидел в кутузке и когда его допрашивал следователь, и когда он интенсивно размышлял... Вероятность не более десятой доли процента, а если учесть зону избегания, то еще на порядок меньше. Безнадежная затея. Значит, нужно исходить из того, что информация собрана полностью. Генрих Натанович считал себя обделенным талантами Шерлока Холмса. Оценить увиденное - куда ни шло, но метод дедукции... Нет, для этого нужны иные мозги. Снаружи кто-то начал набирать код - иконка дверного замка на экране вспыхивала в ритм с каждой правильно обозначенной цифрой. Наверняка Наташа. Значит, все. - Здравствуй, - сказала Наташа, входя в лабораторию и собираясь чмокнуть Генриха Натановича в щеку. Он отстранился - сейчас любое прикоснование причиняло боль, лучше потом, минут через пятнадцать. Раскина правильно поняла движение Генриха Натановича, сказала со вздохом: - А если бы с тобой случился инсульт? Ты думаешь, это игрушки? - Нет, - сказал Подольский. - Не игрушки. Я получил новую информацию, посмотри, там есть данные по твоему минус первому "я". - Сейчас, - сказала Раскина, усаживаясь за пульт в двух шагах от Генриха Натановича. - У меня все болит после вчерашнего, - сообщила она с удовольствием, - по мне будто трактор проехал. Генриха Натановича всегда - с той первой ночи - поражала способность Наташи открыто обсуждать интимные детали. Сам он этого не выносил, все, что происходило между ним и женщиной, любой, пусть даже самой подзаборной, из конторы "Всегда к услугам", составляло тайну, точнее - таинство, тем и было ценно для жизненного опыта, личного, а не общественного... Наташа была другой, будто они поменялись ролями: он в этом партнерстве играл женскую партию, а она - мужскую. Играла и бравировала этим. - Тебе было хорошо? - спросил он, сделав над собой усилие. Он знал: Наташа хотела услышать именно этот вопрос. - О-о! - застонала она, полузакрыв глаза. Интересно, - подумал Генрих Натанович, - что она вспоминает: слова или ощущения? - Я заказала столик в "Антарктике", - сообщила Наташа. - Поужинаем, а потом - ко мне. В семь. - В восемь, - поправил Подольский. - В шесть я буду в синагоге, освобожусь в начале восьмого, не раньше. А оттуда пока долетишь... Наташа не услышала, она уже погрузилась в океан математических ассоциаций, которые были Генриху Натановичу не то чтобы непонятны, но просто не интересны. За математикой Наташа не различала истины - Генрих Натанович был уверен в этом. Нужно освободиться пораньше, Наташа нетерпелива, она, конечно, явится в ресторан ровно в восемь, и каждая минута опоздания обернется потом для него добавочным часом нежных, но утомительных приключений в постели. Однако и раввина Чухновского не заставишь быстрее делать то, что он делает. Пинхас Рувимович не любит суеты, у него все основательно, и это большое счастье, что он уже почти готов согласиться... Почти. В последний момент он может сказать: "Нет, это исключено". И ничего не поделаешь. Если разобраться, все это бред. Точнее, бред с точки зрения ортодоксальной науки. Чухновский - служитель Бога. Он считает, что, помогая Подольскому, выполняет Его волю. А Генрих Натанович в Бога не верил, и не потому, что его так воспитали, родители были людьми по крайней мере сомневающимися, нет, он не верил потому, что знал слишком много о том, как формируется в подсознании иррациональная теологическая абстракция. Человек, научившийся входить в чужие инкарнационные пространства, не может верить в высшие силы. - Знаешь, Гена, - сказала Наташа, и Генрих Натанович вздрогнул. - Сегодня ты не зря покопался во мне. Я имею в виду, - добавила она с легким смешком, - не физическую сторону дела... - Да, - прервал Подольский, - сегодня было нормально. Он подошел к Наташе, она подняла голову, и Подольскому ничего не оставалось, как наклониться и поцеловать ее в губы. Губы были сладкими, и он слизнул помаду, ей это нравилось, она втянула его язык, так они играли друг с другом, Генриху Натановичу было неудобно стоять, он боялся, что потеряет равновесие и вместе с Наташей окажется на полу. Он отклеил свои губы от наташиных, будто липкую ленту содрал, и сказал строго: - Всему свое время. - Не нужно тебе ходить к этому раввину, - сказала Наташа. - Информации никакой, а времени ты на него тратишь много. Я закончу расчет, и мы выясним, что могло убить твоего Абрама. - Мы договорились, - коротко сказал Генрих Натанович. Наташина математика не могла ничего изменить в его решении, даже если она обнаружит в записи физические изменения, связанные с появлением на теле Абрама жаркого следа ладони. - Я постараюсь прийти пораньше, - сказал он, направляясь к двери. - Буду ждать до половины девятого, а потом приглашу дежурного парня, - предупредила Наташа. - Не буду сидеть одна, как дура, весь вечер. Генрих Натанович не стал слушать. Глава пятнадцатая - Я вам сразу пытался сказать именно это, а вы не слушали, - произнес голос Чухновского, и Аркадий открыл глаза, будто раздвинул шторы на окне: брызнуло солнце, заливая светом пыльную комнату. На самом деле это было потолочное освещение, розовое и совсем не похожее на солнечный свет. - Что? - спросил Аркадий. Он не очень понимал, где находится, и еще меньше - кем он явился в эту комнату: Яковом Гохбергом, жившим почти двести лет назад, Генрихом Подольским, умершим вчера, или самим собой. - Я, - повторил раввин, - сказал вам сразу, что речь идет о силах, с которыми частным детективам бессмысленно иметь дело. Аркадий приподнял голову и увидел всех: Виктор сидел в изножье постели, Чухновский в привычной своей позе - чуть наклонясь вперед и с раскрытой книгой в руках - стоял у книжной полки, а Лев Подольский сидел за столом и на Аркадия не смотрел. - Что, - спросил раввина Аркадий, - что вы сделали для Генриха Натановича Подольского? О чем он вас просил? - Обращение к небесным силам о наказании отступника, - объяснил Чухновский. - Пульса денура. Я не мог провести обряд по всем правилам, для этого нужен миньян, а где бы я нашел еще девять евреев, если Генрих Натанович не хотел огласки? Пришлось ограничиться другой молитвой. Я не думал, что она окажется столь же эффективной... - Кто был отступником? - спросил Аркадий. Не то, чтобы он не знал ответа, но всегда убеждает не собственный вывод, а прямое признание, для сыщика факт немаловажный. Защитник может в судебном заседании твердить о презумпции невиновности, но сыщику важно услышать от задержанного: "Да, я это сделал", чем бы потом ни обернулось расследование. - Кто, кто... - пробормотал раввин. - Никто, как я теперь понимаю! - неожиданно озлился он. - Но еще вчера я думал... Впрочем, давайте-ка я, наконец, объясню вам все в деталях. - Могли бы и раньше, - вздохнул Аркадий. - Нет, - возразил Чухновский. - Если бы я вчера начал говорить вам о смысле обряда пульса денура и о том, как на самом деле понимаю гибель Подольского, кем бы вы меня сочли, уважаемый? - Он бы вас записал в свидетели, пытающиеся помешать процессу расследования, - вместо Аркадия ответил Виктор. - М... ну, вам виднее. Так о чем я? Подольский впервые пришел в синагогу год назад... - Можете опустить ваши первые беседы, - сказал Виктор. - Это уже записано, давайте сразу со второй половины. - Со второй... - с сомнением сказал раввин. - Ну хорошо, хотя... - Чухновский принял, видимо, для себя какое-то решение, и речь его потекла плавно, даже монотонно, будто рассказ свой он записал много дней назад и сейчас зачитывал вслух. - Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять: Генрих Натанович приходил в синагогу не потому, что хотел возвратиться к религии. И не потому, что хотел побыть в компании евреев. Полгода мы рассуждали о Торе, о противоречиях, которые якобы содержатся в Книге, сначала я разъяснял ему суть, потом он разъяснял суть мне... Как понимал, конечно. Беседовали мы и о жизни. Я понял его: это был человек, беспросветно одинокий. Не в физическом смысле, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он остался бы одиноким даже в том случае, если бы был женат и окружен сонмом детишек. Разговаривая со мной, даже споря, даже выходя из себя, даже на крике, он оставался в глубине души холоден, одинок и расчетлив, это было в его глазах. О смерти своего предка он рассказал мне как бы походя, но его поза, напряжение, неожиданно возникшее в голосе, взгляд показали мне, что он к этому рассказу подбирался, как подбирается следователь к вопросу, который должен решить исход дела. Между нами установились достаточно доверительные отношения, но в тот вечер я торопился на молитву, и Генрих Натанович знал, что я тороплюсь. Возможно, он специально выбрал именно этот момент, чтобы рассказать свою историю. Как бы то ни было, я спросил: "Почему вас волнует это старое преступление?" "Загадка, - ответил он. - Эта загадка кажется мне интереснее, чем все закрученные детективные истории..." "Вы любите детективы?" - удивился я, поскольку предыдущие наши беседы заставляли скорее предположить обратное. "Нет", - сказал он и, помолчав, добавил: "Здесь другая загадка". На следующий вечер Генрих Натанович пришел раньше обычного, и мы беседовали о сотворении мира. Его интересовала старая, но так и не решенная проблема: как снять противоречие между наукой, полагаающей, что Вселенная в ее нынешнем виде существует около двадцати миллиардов лет, и иудаизмом, однозначно утверждающим, что мир был создан пять тысяч восемьсот семьдесят три года назад. На мой взгляд, противоречие надуманное, но я внимательно выслушал аргументы Подольского, понял, что разговор этот для него праздный, интересуют его совсем иные вещи, и спросил, поставив Генриха Натановича в тупик: "Вы полагаете, что сможете, используя только архивные материалы и логику, выяснить истину в деле вашего предка?" Подольский помолчал, его поразила моя проницательность. Потом он сказал: "Нет. Логика здесь бессильна. Я поступил иначе. И еще: вы правы, детективная сторона этой трагедии интересует меня меньше всего. Меня интересует проблема преступления и наказания в этом мире". "На самом деле она проста, - сказал я. - За преступлением всегда следует наказание. Иногда Творец наказывает преступившего заповеди руками человеческого правосудия. Иногда Он наказывает сам, и тогда говорят о возмездии свыше. Достаточно часто наказание откладывается до будущего воплощения - в том случае, если исправлять нужно некие глубинные сущности". "Многие убийцы процветают, - заметил Генрих Натанович, - особенно у нас, в России, где все поставлено с ног на голову". "В своем роде и для данного времени, - возразил я, - наша система правосудия безупречна. Вы можете себе представить американский суд присяжных или их полицию в Москве или, тем более, Екатеринбурге?" "Вы сказали - наша система. Вы, служитель иудейского Бога, вы, гражданин Израиля по праву рождения, говорите "наша" о системе российского правосудия, самого нелепого и противоречивого в мире?" "Я говорю "наша", потому что родился и умру здесь. Это мое личное отношение к..." "Я не собирался оспаривать вашего личного решения, - перебил меня Подольский. - Я всего лишь подбираюсь к проблеме, которая привела меня к вам. Я имею в виду - не лично к вам, но в синагогу". "Эта проблема связана с отправлением правосудия и, в частности, с гибелью вашего предка?" - догадался я. "Да", - подтвердил Подольский. "Видите ли, - продолжал он, - я человек нерелигиозный в том смысле, в каком нерелигиозны люди науки, знающие, что материальный мир познан лишь на уровне основных законов и что существуют силы, которые пока не изучены. Вы можете называть эти силы божественными, я их называю биоинформационными, все это слова, и, полагаю, говорим мы при этом об одном и том же. Думаю, что идея Бога - благотворная идея, без нее человечество перестало бы существовать тысячи лет назад. Возможно, познавая миры, которые многие называют тонкими, а я - скрытыми, мы действительно дойдем до осознания Высшего существа, которое этим всем управляет, я ведь не отрицаю такой возможности. Просто для меня это пока недоказанная теорема, а не постулат, принимаемый без доказательств..." "Не буду спорить, - отозвался я. - Никогда не спорю с людьми, которые идут по верной дороге, но еще не дошли до цели. Их легко сбить с толку и оказаться виноватым... Но мы говорили о наказании..." "Мы о нем и говорим, - встрепенулся Генрих Натанович. - О наказании, к которому прокуратура, суд, в том числе и ваш, раввинатский, не имеют никакого отношения. Как и вы, я понимаю, что наказание неизбежно. Тот, кто убил Абрама Подольского, возможно, уже такое наказание принял... Видите ли, я занимаюсь подсознанием человека, точнее, структурой зашифрованных в подсознании глубинных сущностей. Они изредка проявляют себя, меняя характер личности или вызывают неспровоцированные воспоминания о том, чего человек не мог знать. Чаще эти структуры вызывают шизофрению. Человек перестает быть самим собой... Фрейд и его последователи объясняли это всплесками сексуальной энергии. Есть объяснения у Юнга и других психологов, они со своей точки зрения правы, их толкования бессознательного феноменологичны, описательны... Я тоже начал с описания, но исходная моя идея была иной, я заимствовал ее у Роджерса". "Роджерса?" - переспросил я, эта фамилия была мне не известна. "Американский генетик, он недавно умер, - пояснил Подольский. - Психологи считают его идеи излишне рациональными и компьютеризованными, а коллеги-генетики полагают, что его попытки создать психологию личности, исходя из строения геномов, отдают профанацией. Я взял у Роджерса общую структурную схему перезаписи сознания, дополнил идеями инкарнации Леграна-Ростоцкого, есть там и от старых авторов - от Рериха, к примеру, и из индуистской философии тоже... Неважно, тут много чего намешано... И месяца два назад я сумел таки войти - ненадолго, впрочем, и очень спонтанно - в одну из собственных инкарнаций". Тут я прервал Подольского, потому что, во-первых, мне нужно было идти на молитву, а во-вторых, я понимал, что услышу сейчас историю, которая может противоречить моим представлениям о мире и человеческой сути. Я знал, что все равно выслушаю эту историю, ведь Подольский пришел ко мне с определенной целью, но мне хотелось сначала поразмыслить над его признанием и сделать для себя кое-какие выводы. Должно быть, Подольский тоже чувствовал, что детали нужно отложить на потом. Во всяком случае, он не выразил неудовольствия, когда я попросил его перенести продолжение разговора на другой день. Раввин замолчал и о чем-то задумался. Может, просто вспоминал детали. Аркадий приподнялся и облокотился на руку, рассказ Чухновского его загипнотизировал, хотя ему казалось, что он знает этот рассказ до конца и может изложить последовавшие затем события вместо раввина и, возможно, даже лучше, чем это сделал бы Чухновский, человек умный, но интерпретировавший происходившее в пределах своей концепции, не имевшей ничего общего с принципами формального расследования. Почему мне это известно? - подумал Аркадий. Мысль показалась странной: он знал, что ему известно все, но понятия не имел, что же именно ему известно. Знание было растворено в воспоминаниях и оседало сейчас - медленно-медленно, - чтобы когда-нибудь выкристаллизоваться и стать, наконец, понятным. - Он убедил вас в том, что проклятие убийце может стать наказанием в этой реальности? - спросил Аркадий, не понимая собственного вопроса. - Проклятие? - переспросил Лев Николаевич, который, похоже, понимал меньше всех, он просто присутствовал при разговоре, следил за качанием лодки на поверхности океана смысла, а в глубину не заглядывал, да и не мог этого сделать. - Проклятие, как мера наказания? Что вы имеете в виду? - Это легитимная в любой религии мера воздействия, - сухо отозвался раввин. - Вы можете обвинить меня, я понимаю, но выглядеть это будет нелепо, ни один суд не примет к рассмотрению этого дела. - Я не собирался... - растерянно сказал Аркадий. Слова о проклятии вырвались сами, но мгновенно легли в прокрустово ложе контекста, закольцевавшись с причинами и следствиями, и Аркадий представил себе разговоры раввина с Подольским так, будто присутствовал сам. А может, и присутствовал, - подумал он лениво. Мысль была нелепой, но отторжения не вызвала. Возникло состояние озарения, возникновения истины из пустоты незнания, а на самом деле из глубин собственного "я". Аркадий еще сам не знал, к какому выводу пришел, и спросил потому лишь, что не мог не спросить: - И вы совершили обряд проклятия, потому что Подольский считал виновным себя и хотел понести наказание на том же уровне, на каком воображал себя преступником? Раввин внимательно посмотрел на Аркадия, пожевал губами, перевел взгляд на Виктора и сказал смущенно: - Да... То есть, нет, не поэтому. Убийца-еврей - позор народа. Убийцу нужно судить, и по Галахе - сбросить со скалы и добить камнями до смерти. А если это невозможно, то будь он проклят вовеки, и пусть Творец свершит свой суд над этим человеком... - Даже если он давно мертв? - перебил Аркадий. - Мертв? - удивился Чухновский. - Мертвым может быть тело, и оно уже наказано тем, что у него отобрана жизнь. Но убийство осталось в свое время безнаказанным. И если я, знающий, что наказание неизбежно, узнаю еще и о том, в чьем теле находится ныне душа убийцы... - Генрих Натанович должен был доказать, что инкарнация человека, отравившего его деда, находится в его теле! А это не так. - В чьем теле? - переспросил раввин. - Вы полагаете... - Он сокрушенно покачал головой. - Да нет же... Впрочем, вы правы: одно время, недолгое, но очень, скажу я вам, насыщенное мыслями, я действительно думал, что Генрих Натанович имел в виду себя. Нет, это не так. Я думал, вы догадались... Мне было трудно... Нет, мне-то было и вовсе невозможно догадаться, я не знал всех фактов, и Генрих Натанович убедил меня как раз в том, что сам не имеет к убийству и убийце никакого отношения. Только поэтому я и... - Тогда кто же? - недоуменно спросил Аркадий, мгновенно раскинув перед собой все те факты, что узнал сегодня, и поняв, что, если ошибся в выводе, то соединить факты в новую цепь уже не сможет. - Я не знал тогда! - искренне удивился Чухновский. - Я думал, что и Генрих Натанович не знает. Цель была - выявить убийцу, наказав его. Впрочем, возможно, мы бы никогда и не узнали, совершено ли это наказание, ибо меч Господень рубит тогда, когда это становится угодно Творцу. Это ведь не карательная секира палача, выполняющего приговор суда... - Рабина убили, кажется, через месяц после того, как в его адрес был произведен обряд пульса денура, - напомнил Аркадий, удивив раввина знанием истории Государства Израиль. - Не доказано, что убийство Рабина было следствием обряда, - сухо сказал Чухновский. - Рабин не удовлетворял главному условию: он не был врагом еврейского народа. Впрочем, - перебил сам себя раввин, - с моей стороны было, возможно, опрометчиво поддаться доводам Подольского, но я ощущал его внутреннюю правоту, я видел его убежденность, я слышал его рассказ - в том числе и о тех научных экспериментах, в которых ничего не понимал, но сомневаться в их истинности не имел права... - Печать дьявола... - напомнил Аркадий. - Да-да, именно печать... - кивнул раввин. - Но не дьявола, в иудаизме нет такого существа. Это печать Сатана, предводителя демонов... Впрочем, неважно. Печать, да... Именно так мы и надеялись выявить истинного убийцу. Точнее, узнать, кто в наше время стал его новой инкарнацией и кто должен нести ответственность за содеянное в прошлой жизни. Я сомневался в том, что это удастся... На Земле сейчас девять миллиардов человек, и любой из них мог бы... Не обязательно еврей, кстати говоря. Но Генрих Натанович убедил меня в том, что служба информации сейчас так совершенна... В какой бы стране мира ни произошло событие, связанное с явлением печати Сатана, это фиксируется, это появляется во Всемирной сети, и он, Подольский, непременно об этом узнает... Я сделал это... - Как? - быстро спросил Аркадий. - Как? - поднял брови раввин. - Я не могу сказать. - Я расследую дело об убийствах! - вскричал Аркадий, наклоняясь вперед. Он неожиданно опять увидел перед собой открытую шею Алены, расплывающееся мрачное жженое пятно, комок подступил к горлу. - Я веду официальное расследование! - Спокойнее, - сказал Виктор и положил руку Аркадию на плечо. - Детали обряда будут прояснены в ходе следственного эксперимента. - Вы намерены... - возмущенно начал раввин и мгновенно осекся, встретив взгляд Виктора. - М-м... - Он покачал головой и сказал, обращаясь к Аркадию: - Я и представить себе не мог, что результат скажется так быстро и необратимо. Я и представить себе не мог, что печать Сатана ляжет на Генриха Натановича. - И не на него одного! - резко сказал Аркадий. - Погибли еще две женщины, одна из них моя жена, вообще никак не связанная с этим старым убийством, по которому больше века назад истек срок давности. - Генрих Натанович умер прошлой ночью, - мягко сказал раввин. - Он не мог... - А не кажется ли вам, господа, - высоким, как звук скрипичной струны, голосом произнес молчавший до сих пор Лев Николаевич, - не кажется ли вам, что вы слишком увлеклись потусторонним? Убийца - живой человек. И вы, господин Хрусталев, знаете, кто это сделал. Черт возьми, я не понимаю, для чего вы тянете резину! - Помолчите! - бросил Виктор. - Я разрешил вам присутствовать при условии, что вы не пророните ни слова. Вот и не роняйте. Подольский насупился и, демонстративно сложив руки на груди, отошел к окну, за которым уже начала заниматься заря; впрочем, движение времени от тьмы к свету можно было угадать лишь по возникшему низко над крышами домов серому оттенку, смешавшемуся с розоватым аргоновым светом реклам. - Обращаясь к вам с просьбой провести обряд еврейского проклятия, - сказал Аркадий, - Подольский должен был назвать вам имя убийцы. Чухновский покачал головой. - Если бы он знал это имя, - сказал он, - я бы потребовал, чтобы оно было мне названо. Если бы имя было названо - любое! - я бы отказался проводить обряд. Кто-то, возможно, и убил человека. Кто-то, вероятно, хотел отомстить или преследовал иные цели. Но я-то убийцей становиться не имел никакого желания! - Вы так верили в силу молитвы? - недоверчиво спросил Аркадий. Раввин помолчал, взгляд его было обращен куда-то внутрь сознания, будто Чухновский рассматривал картину, нарисованную воображением. - Я знаю, какую силу имеет молитва, - сказал он наконец. - Я знаю, что Создатель слышит и видит все, что обращает к Нему человек. Значит, и пульса денура, в какой бы форме ни была проведена, даже если это молитва, а не обряд по всей форме, достигает Творца. Он оценивает грех и выбирает меру наказания или прощения. - И в данном случае, - сказал Аркадий, стараясь придать голосу насмешливое выражение, но ощущая, что независимо от его желания слова звучат глухо, серьезно и даже мрачновато, - в данном случае Бог решил наказать сразу, причем не того человека, и, к тому же, использовал способ, выдавший божественную суть наказания. - Не того человека? - задумчиво произнес Чухновский. - Вам лучше знать, тот ли человек понес наказание... - Мне? - поднял брови Аркадий. - Возможно, я буду знать это, закончив расследование. - Вы это знаете, - объявил раввин, не обращая внимания на брошенный в его сторону испепеляющий взгляд Виктора. От напряженного внимания Аркадия этот взгляд, однако, не скрылся, и почему-то именно в этот момент движением сознания, будто тонкими пальцами сложив все элементы мозаики, Аркадий - нет, не понял еще, но интуитивно прочувствовал мысль, от которой у него захолодели ноги, а по рукам побежали сонмы мурашек, заставляя мышцы ослабнуть и опустить тело на подушки. - Видишь ли, Аркадий, - кашлянув, сухо сказал Виктор, - вывод, который приходится сделать, исходя из материалов следствия, к сожалению, однозначен. Минуту назад ты, сам, видимо, о том не догадываясь, поставил последнюю точку. Я расцениваю это как признание. - Признание... чего? - Признание в убийствах, - пояснил Виктор, наклонившись над Аркадием и удерживая его за плечо, будто боялся, что даже в этом своем состоянии Аркадий сумеет то ли убежать, то ли, напротив, напасть на присутствующих. - Признание в том, что ты убил Подольского Генриха Натановича, Метальникова Владислава Тимофеевича, Раскину Наталью Леонидовну и Можейко-Винокур Елену Алексеевну. Четыре человека, - вздохнул Виктор, - и я впервые сталкиваюсь со случаем, когда убийца сам ведет расследование, не подозревая о том, что смотрится в зеркало... - Ты сошел с ума? - сказал Аркадий, не обнаружив в лице Виктора даже намека на шутку. - Ровно в той же степени, что и ты, - ответил Виктор. - Ровно в той же. Кстати, как и ты, я атеист. В Бога не верю. Вера иррациональна изначально, с помощью аргументов невозможно заставить человека поверить. Жена изменила, мужу показывают видеофильм, а он, заламывая руки и угрожая убить негодяйку, шепчет в промежутках между воплями о мести: "Не верю!" И не верит даже тогда, когда закалывает изменницу и идет в полицию признаваться. - Дело Ивана Приходько, - пробормотал Аркадий. - Вот именно. Отелло - противоположный случай. Он поверил в измену Дездемоны, хотя аргументов было кот наплакал, а доказательств, с точки зрения нормальной процедуры расследования, никаких. - При чем здесь... - При том. Я хочу сказать, что в Бога не верю, но по делу имею результат, прямо указывающий на тебя, как на исполнителя божественной воли. Окончательное доказательство может быть получено только от тебя. - Признание? - усмехнулся Аркадий. Им почему-то овладело состояние, близкое к полной душевной расслабленности. Он готов был не только слушать, не только отвечать на конкретные вопросы, но и сам искать доказательства - находить истину, какой бы она ни была. - Признаваться будешь сам себе, - усмехнулся Виктор. - Или ты изменил свое мнение о признании как о царице доказательств? - Нет, - дернул головой Аркадий. - Ну и хорошо. Мне лично не нужно твое признание для завершения расследования. От тебя мне нужны факты, которых я еще не знаю. Ты, возможно, не знаешь тоже, но должен вспомнить. - Вспомнить то, чего не знаю? - Именно, - кивнул Виктор. - Поэтому мы с Пинхасом Рувимовичем тебя сейчас так тщательно обрабатывали, используя все доступные сознанию и подсознанию вешки и знаки. Ты ведь это понял, верно? - Понял... - В таком случае давай начнем официальную часть. Согласен? - Что я могу сказать... Послушай, Виктор, это же просто... Он хотел сказать "это просто чушь", но слово не проговаривалось, оно застряло в одной из щелей сознания и отсекло все прочие слова, которые могли бы прийти на ум. Из этого определенно следовало, что гипнотическое воздействие Виктора блокировало эту часть мозга, слова "чушь", "чепуха", "ерунда", "бред" мешали работе подсознания, эти вешки следовало убрать, Виктор это сделал своими, казалось бы, не к месту разговорами о вере в Бога и о венецианском мавре. Искусная работа, Аркадий подумал, что сам бы так не сумел, ему недоставало опыта, а Виктор, конечно, ас... Но что теперь говорить? - Согласен, - сказал Аркадий. - Отлично, - вздохнул Виктор с облегчением. Он знаком показал Чухновскому отодвинуть стул подальше к окну, а Подольскому - встать или сесть, если ему будет угодно, ближе к стеллажу. Оба беспрекословно выполнили распоряжение, понимая, что в противном случае их запрут в соседней комнате, а им до смерти хотелось присутствовать, причем раввин воображал, что обязан здесь быть и все видеть, поскольку это каким-то образом задевало его профессиональную честь. - Допрос подозреваемого в убийствах первой степени Аркадия Валериевича Винокура, детектива-расследователя частной сыскной компании "Феникс", проводит руководитель компании детектив-эксперт Виктор Николаевич Хрусталев, - сказал Виктор, прикрыв глаза. - Лицензия компании ноль-семь-три-один-четыре от восьмого марта две тысячи пятьдесят шестого года. Всякое вмешательство в ход допроса со стороны любого из присутствующих свидетелей наказывается, согласно процессуальному кодексу России, административным задержанием сроком до семи суток. Он повернулся в сторону Чухновского и Подольского, но те слушали и смотрели со вниманием, заведомо исключавшим любую степень вмешательства. Виктор кивнул и продолжил: - Аркадий, нам с тобой придется кое-что повспоминать, начиная со вчерашнего вечера, а именно - с двадцати двух часов, с того момента, когда Подольский вернулся в свою комнату в "Рябине". Аркадий кивнул, подтверждая, что слышит и все понимает. - Где ты находился в это время, с кем, чем занимался и о чем думал? Отвечай последовательно. Вопрос первый: где? - Дома... Я вернулся после посещения арестованного Николая Примакова, дело дознанием было закончено, я оформил протокол и по дороге домой заехал в судебную палату, передал дискету секретарю Толстовского отделения страхового суда господину... м-м... Игорю Стародубцеву. - Кто был дома, когда ты вернулся? - Алена и Марина. Алена смотрела сериал, Марина говорила с подругой по видео. - Чем занялся ты? - Никто на меня не обращал внимания, и я пошел в кухню. Хотел включить свет, но... Аркадий замолчал, потому что лишь сейчас вспомнил свои ощущения в тот момент, когда вошел в темную кухню, куда свет падал лишь из дверного проема и выглядел тонким щупальцем, прилепившимся к липкому вязкому мраку. Из мрака... "Господи"... - сказал Аркадий. Перед глазами пробежали, сворачиваясь и уносясь вдаль, белые, зеленые и желтые окружности, но через секунду воображение сконцентрировалось, и Аркадий вернулся в кухню, вошел в нее из ярко освещенного салона, остановился на пороге, поправ ногами щупальце света и не в силах сделать следующий шаг. Кто-то был здесь. Кто-то стоял у плиты, устремив на Аркадия холодный взгляд. Ощущение было мимолетным, но очень определенным - настолько, что правая рука сама собой устремилась вперед, и лишь сознательная воля остановила на полпути это движение, которому неминуемо пришлось бы разбиться о пустоту, поскольку в кухне, естественно, никого не было и быть не могло, а существо, притаившееся у дальней стены, было игрой полутеней на поверхности шкафа, в котором хранились многочисленные аленины кухонные автоматические устройства. Аркадий сделал шаг, ощущая, что ноги не желают его слушаться, как не желал почему-то и разум воспринимать отсутствие в кухне постороннего. Там кто-то стоял, и вопреки очевидному, Аркадий был в этом подсознательно убежден. Он заставил себя подойти к плите и только после этого подумал о том, что не включил света. Аркадий обернулся и увидел на стене кухни лицо. - Господи... - повторил Аркадий, потому что лишь сейчас, больше суток спустя, он это лицо узнал. - Я вошел в кухню, чтобы приготовить себе ужин, - медленно заговорил Аркадий, стараясь подбирать точные слова, потому что все, им сейчас сказанное, имело характер официальных (только ли свидетельских?) показаний и могло быть обращено против него. - Я вошел, в кухне было темно, и я не стал включать свет. Почему - не знаю. На дальней стене... кафельная стена белого цвета, хороший экран... я неожиданно увидел лицо... черно-белое, как в кино прошлого века. Я подумал, что это игра света и тени - все равно что узнать воздушный корабль в летящем в высоте облаке... Это было лицо Генриха Натановича Подольского. - Внимание, - прервал Виктор, - этот момент имеет важное значение, прошу повторить: когда ты понял, что возникшее на экране лицо является лицом убитого в ту ночь Генриха Подольского? - Когда понял... - растерянно повторил Аркадий. Имел ли он основание заявлять твердо, что видел обращенное к нему лицо именно Подольского, а не чье-то иное, а может, и вообще не лицо, поскольку в темноте можно было лишь угадывать, но не видеть, воображать, но не фиксировать? - Я понял это только сейчас, - сказал Аркадий. - Но уверен, что не ошибаюсь. Он почему-то действительно был в этом уверен, как и в том, что, приблизившись к стене, протянул к изображению руку, но лицо исказилось будто от неожиданной боли и начало сминаться подобно горящей бумаге. Виктор смотрел Аркадию в глаза. Молчание затягивалось, Хрусталев не собирался комментировать сказанное, он просто ждал продолжения. А продолжения не было. Гипнотическая установка вызвала ответ-воспоминание. Ответ был дан, воспоминание застопорилось и, не получив нового побуждающего импульса, начало расплываться. Аркадий хотел сказать Виктору: "Спрашивай дальше, иначе я все забуду - и лицо на стене, и то, что случилось потом, хотя я и не знаю, не помню сейчас, что именно потом случилось"... - Фиксировано, - сказал Виктор, - утверждение о том, что Аркадий Валериевич Винокур опознал лицо Генриха Натановича Подольского, которого не мог знать в момент, о котором сейчас сообщил следствию. - М-м... - промычал Аркадий. - Производил ли ты, - продолжал Виктор, наклонившись к Аркадию, - какие-либо конкретные действия по отношению к Генриху Подольскому в тот вечер, ту ночь и то утро - до тех пор, когда получил от меня задание взять на себя расследование смерти этого человека? Вопрос показался Аркадию донельзя запутанным, но нужно было отвечать, и ответ возник сам, поскольку этой части своего существования Аркадий не помнил вовсе. - Я думал о Генрихе Подольском всю ночь, - сказал Аркадий. - То есть... Я не знал тогда, как зовут этого человека, это лицо, которое я видел... Я думал о нем как о преступнике, которого нужно наказать. Почему-то я думал именно так и сказал о своем ощущении Алене, но, видимо, был неправильно понят... Господи, все так и происходило, теперь он вспомнил! Он вытащил из холодильника пачку бифштекса, разогрел в микроволновой печи (все - в темноте!), это заняло минуту, потом он вышел в гостиную, чуть не ослеп от яркого света, ничего не видел, но ему было все равно, он и в кухне не видел ничего, но ведь справился, так что же он, в собственной гостиной не разберется, где стол, где стул, где солонка? "Я его ненавижу, - сказал Аркадий Алене, которая, услышав слова мужа, приглушила звук в телестене. - Я должен его убить, и я это сделаю, это будет не убийство, а исполнение приговора". "О ком ты?" - с холодом в голосе спросила Алена. "Неважно", - бросил Аркадий, хотя это, конечно, было очень важно, но назвать имени он не мог, потому что тогда он имени не знал, а без имени - к чему было Алене знать детали? Сейчас он вспомнил взгляд, который бросила на него жена в тот момент: Алена ничего не поняла, не могла понять, он и сам не понимал ничего, она услышала слова "я его ненавижу", "я должен его убить" и решила, конечно, что Аркадий узнал о ее связи с Метальниковым, именно его он ненавидел и именно его собрался убить, объявив эту акцию охваченного гневом ревнивца исполнением приговора. Господи, подумал Аркадий, почему мы всегда понимаем сказанные кем-то слова только так, как сами считаем нужным? И почему слова всегда так неоднозначны? - Что ты сделал потом? - напряженно спросил Виктор. - Потом я пошел спать, - заторможенным голосом сказал Аркадий. Он не пытался вспоминать. Он уже все знал - из памяти, будто из опрокинутого кузова, вывалился весь мусор вчерашней ночи, то, что и вспоминать не имело смысла, а вместе с тем и все, что происходило на самом деле и что он не то чтобы прочно забыл к утру, но просто раздавил в углу какой-то из ячеек памяти. Не знал он одного только - почему это случилось именно с ним, какое он, Аркадий, имел отношение к жизни и смерти Генриха Натановича Подольского, имени которого он вчера не знал и знать не мог? - Потом я пошел спать, - повторил Аркадий, он тянул время, чтобы дать воспоминанию оформиться, и только после того, как цепочка выстроилась, а события, свершившиеся в реальности, стали свершившимися и в памяти, он сказал: - Было около двух часов, когда я проснулся... Алена не спала, она ходила по спальне и курила... Мне показалось, что я плыву, поднимаюсь в воздух... Ему показалось еще, что он - палач. Он получил приказ и должен исполнить волю Суда. Именно так - Суда с большой буквы. Такой Суд был Аркадию не известен, но ни это короткое и самодостаточное название, ни приговор, ни даже способ, с помощью которого приговор нужно было привести в исполнение - ничто не заставило Аркадия ни задуматься, ни усомниться. Он лежал с закрытыми глазами, но видел все - жена склонилась над ним, взгляд ее был сосредоточен, Алена поднесла окурок к его лежавшей поверх одеяла ладони и прикоснулась горячим еще кончиком к коже; адонь впитала жар, Аркадию показалось, что тепло распространилось по всей руке, неожиданно удлинившейся, а в ладони - внутри, в костях, - начало невыносимо жечь и нужно было немедленно прикоснуться к чему-нибудь холодному. Ему не казалось удивительным, что, удлинившись, рука свободно проникла сквозь стены дома, пальцы коснулись холодного воздуха ночи и от этого стали еще горячее, будто, в противовес всем правилам термодинамики, холод рождал тепло. Аркадий определил направление по странной мысленной ассоциации, уподобившей хостель "Рябина" вражескому аэродрому, к которому лететь нужно было, руководствуясь сигналами радиомаяка. Рука устремилась на этот сигнал, но пальцы не обладали собственным зрением, и Аркадий лишь ощущал происходившее, восстанавливая изображение фантазией, которая, как он почему-то был уверен, была точна в деталях. Мужчина, лицо которого являлось на кухонной стене, опустил ноги с кровати и сидел, уставившись в одну точку. С того момента, когда между ним и Аркадием установился мысленный контакт, Подольский (сейчас, зная все, что произошло потом, Аркадий мог назвать этого человека его настоящим именем) ощущал беспокойство, то возникавшее, то исчезавшее, а следом пришел еще и страх. Страх увидеть лицо смерти. Почему лицо? - подумал Аркадий. Этот человек не увидит моего лица. Он и руки моей тоже не увидит, а лишь ощутит ее жар и все равно не сможет понять происходящего. Аркадий почувствовал, как его рука удлинилась еще на несколько сотен метров, вошла в стену "Рябины", будто нож в масло и проникла в комнату Подольского. Генрих Натанович встал на ноги и пробормотал странные слова: - Не для себя, - сказал он, - не для себя я делал это... Ради спасения... Он увидел пылавшую во тьме ладонь Аркадия и испугался. Господи, как же он испугался! Подольский упал на колени и протянул вперед руки, отталкивая пламенную печать, но не умея этого сделать, поскольку - Аркадий это понимал, а Подольский понять не мог - мир существовал сейчас и здесь как бы в двух плоскостях. В мире раскаленной ладони Аркадия "сейчас" и "здесь" были другими, но через мгновение плоскости должны были пересечься - вне желания Подольского и вне желания Аркадия изменить ситуацию - и жизни Генриха Натановича должен был прийти конец, которого он желал сам и которого сейчас так боялся, потому что, желая и призывая Божью кару на убийцу предка, он не верил в ее реальность. Для Подольского обряд и молитва, произнесенные раввином, были и оставались только обрядом и молитвой. Чего он ждал от них? И что получил? Ладонь Аркадия двигалась теперь, будто тяжелый поезд, подходивший к станции. Еще чуть-чуть, медленнее, еще медленнее... Все. Кожа на лице Генриха Натановича Подольского была холодной и влажной. Он плакал? Влага испарилась мгновенно, кожа зашипела, ткань обуглилась, хрип, раздавшийся в комнате, не был хрипом живого существа, так хрипит душа, проносящаяся в темном туннеле навстречу свету, которого на самом деле нет, потому что это всего лишь угасание клеток, не получающих кислорода. Подольский умер прежде, чем его тело мешком повалилось на пол. Рука инстинктивно вцепилась в ножку кровати. В следующее мгновение жар в ладони исчез, и - по контрасту - Аркадий ощутил такой дикий холод, что его затрясло. Он потянул на себя одеяло, но это не помогло, Аркадия трясло так, что - ему показалось - начала содрогаться кровать, Алена что-то пробормотала во сне, отодвинулась на край постели и инстинктивным движением подоткнула под себя одеяло - должно быть, исходивший от Аркадия холод ощущался ею как дуновение ледяного воздуха от комнатного кондиционера. В этот момент Алена произнесла отчетливо и громко: - Господи, как же я люблю тебя, как же я тебя люблю... Аркадий натянул одеяло до шеи - жаркое, как бархан в Сахаре, - мгновенно вспотел, но раскрываться не стал, почему-то ему казалось, что раскрываться нельзя, иначе что-то случится. Несколько минут он лежал без всяких мыслей, слышал прерывистое дыхание жены, она бормотала во сне, потом вскрикнула и сразу успокоилась, задышала ровно - ее сон закончился. Аркадию предстоял еще один сон. Глава шестнадцатая - Я ведь не мог... - со смятением сказал Аркадий. - Ты не думаешь, что это моя рука... Он посмотрел на свою правую ладонь, в ней не было ничего необычного, да и быть не могло, хотя, если прислушаться к собственным ощущениям, то оставался на поверхности кожи будто некий заряд, какое-то натяжение, воспоминание от прикосновения... Раввин хотел что-то сказать, но Виктор предостерегающе поднял руку: допрос еще не закончился, не мешать. Чухновский затих. - Утром ты опоздал на работу, - сказал Виктор. - Когда ты приехал, вид у тебя был таким, будто ты не спал две ночи. Если помнишь, я сказал тебе об этом. Больше на эту тему мы не говорили, я изложил тебе задание, и ты отправился. Когда ты ушел, я вспомнил, что... Попробуй вспомнить и ты: называл ли я адрес погибшего? На профессиональную память Аркадий никогда не жаловался. У него не было причин вспоминать вчерашнее утро, но, вспомнив, он легко ответил бы на вопрос Виктора. Проблема заключалась в том, что - не вспоминалось. Мысль упорно сворачивала на иную дорогу: Аркадий вспомнил, как вышел из офиса, как спустился в лифте и пошел к машине. В тот момент он, конечно, знал адрес Генриха Подольского, не мог не знать, потому что спокойно сел на руль "сибири" и набрал на пульте координаты "Рябины". Он и сейчас мог назвать эти координаты и повторить каждое движение руки, нажимавшей клавиши на пульте компьютера. Память работала исправно. Но почему она не отвечала, когда он спрашивал себя: "А в кабинете? Что происходило в кабинете?" - Ну, - настойчиво сказал Виктор. - Не помню, - пробормотал Аркадий. - Я вообще этого разговора вспомнить не могу. Какая-то пелена... Будто выпил леспинатола. Однажды он действительно принимал это средство - наркотик направленного действия, позволявший на время избавиться от ненужного воспоминания. Аркадию вкололи леспитанол на первом году его работы в "Фениксе", когда он убил во время преследования Дмитрия Пырьева, негодяя и насильника. Зрелище было страшное, Пырьев обладал невероятной жизнестойкостью, Аркадий стрелял и стрелял, тело преступника было пробито уже в десятке мест, в том числе и там, где должно было быть сердце, пуля вошла и в шею, почти оторвав голову от тела, и все равно Пырьев продолжал, подобно разогнавшемуся автомобилю, бежать на Аркадия огромными прыжками, в руке у него был шокатор, и если бы ему удалось дотронуться до Аркадия... Потом, несколько дней спустя, воспоминание вернулось, но было приглушенным и не вызывало резкой реакции организма: рвоты и ослепляющей головной боли. - Ты не принимал леспинатола, - сухо сказал Виктор. - Иначе ты не мог бы работать. - Да, - согласился Аркадий. - Я же сказал: "Как будто"... Убей меня, я не помню наш вчерашний утренний разговор. - А я помню, - заявил Виктор. - Позвонил Бадаев, дал "добро" на частное расследование, и ты ушел, не поинтересовавшись, по какому адресу нужно прибыть. Я хотел тебя вернуть, но ты уже вышел, и я подумал: ты, естественно, вспомнишь, что не спросил адреса, когда будешь садиться в машину. Но ты не позвонил мне. Откуда ты узнал адрес "Рябины"? - Но я знал его, - удивленно сказал Аркадий. - Этот момент я помню: сел, набрал координаты и поехал. Я еще раздумывал, какой путь лучше - через центр или прямиком по второму эшелону. - Вот именно, - кивнул Виктор. - Эту странность я запомнил, она стала первой в списке. - Были и другие? - А что, исчезновение с тела погибшего "дьяволова пятна" именно тогда, когда ты появился в комнате Подольского, странностью уже не считается? Время везде фиксировано: ты в своем отчете показал, что вошел в комнату в девять сорок девять. Эксперт-патологоанатом отметил, что пятно на лице Подольского еще было в девять пятьдесят с оценочной ошибкой во времени пять-шесть минут. Посмотри протокол... - Я помню, - вздохнул Аркадий. - Я просто не обратил внимания... - Ты на многое почему-то не обращал внимания, - сказал Виктор. - Из-за этого мне пришлось самому подключиться к расследованию. Ты хорошо помнишь свои отчеты - тот, что ты мне передал в двенадцать, и тот, что передал в восемнадцать тридцать три? И еще последний: в двадцать три девятнадцать? - В двадцать три девятнадцать? - удивленно переспросил Аркадий. - Не понимаю. В это время я был у себя дома, там Алена... Он запнулся, увидев перед собой мертвые глаза жены. - Нет, - сказал Виктор, - в это время ты уже покинул квартиру. Ты вызвал такси, верно? Отчет ты передал на мой компьютер, когда ждал машину. - Не помню... - пробормотал Аркадий. - И что там было? - То, что подтверждало версию, которая у меня к тому времени достаточно четко сформировалась, - отрезал Виктор. - Но тогда... Во время допроса в десять вечера... Если ты меня в чем-то подозревал, то позволил вести допрос? - Во-первых, - хмыкнул Виктор, - я тебе ничего не позволял, ты сам заявил желание и сформулировал его таким образом, что я не мог вмешаться без нарушения процедуры. Во-вторых, я тебя на это действительно спровоцировал с тем, чтобы послушать, какие вопросы ты станешь задавать и к чему склонять господ Чухновского и Подольского. К тому же, - Виктор помедлил, - к тому же, я воображал, что, пока ты занят всеми этими проблемами, никому, в том числе и твоей Алене, не будет угрожать опасность. Я ошибался, - заключил он и отвернулся к окну. В комнате повисло молчание. Эта фигура речи, всегда раздражавшая Аркадия в литературных описаниях, казалась сейчас единственно верной - молчание висело подобно зыбкому и тяжелому туману, звуки глохли и произносить слова не имело смысла. Допустим, - подумал Аркадий, - что Виктор прав. Это, конечно, бред, но это нужно допустить в качестве рабочей гипотезы, все-таки я профессионал и обязан рассмотреть все варианты, в том числе безумные. Я убил Генриха Подольского. Но уничтожить группу Метальникова я не мог при всем желании! Кстати, а было ли желание? В своих обвинениях Виктор очевидно исходит из допущения, что мое желание ведет к его физической реализации - немедленно и неотвратимо. Желал ли Аркадий Метальникову смерти? Господи, конечно же, почему он скрывает это от себя? С того дня, когда он понял, что Алена изменяет. С того дня, когда он понял, что она спит с этим мужланом, не способным на нежность. Уничтожить соперника - для собственного нравственного здоровья это было равнозначно катарсису; странно, но так ведь было всегда, во все века: убив соперника, возрождаешься сам. И он убил. Видеть, как погибла группа, Аркадий не мог - в это время он спал. Если бы он бодрствовал, может, все и обошлось бы. Если бы он бодрствовал, подсознание было бы задавлено, но он заснул, и подсознание, уже познавшее свою силу после убийства Подольского, выскользнуло из-под опеки разума и пустилось... куда? Видение явилось вспышкой, стоп-кадром, цветной картинкой перед плотно закрытыми глазами. Летящий в четвертом - военном - эшелоне автобус спецназа. Метальников рядом с пилотом. Только он знает маршрут. Что предстоит группе, известно тоже только ему. До цели несколько минут полета. Кадр исчез. Но теперь Аркадию уже не нужна была подсказка, он знал, что произошло. Был сон. Как это часто происходит в кошмарах, Аркадий бежал куда-то, а за ним кто-то гнался. Он обернулся и увидел... Конечно, Метальникова, кого же еще он мог увидеть в кошмаре? Майор усмехался и протягивал к Аркадию волосатые руки с огромными когтями. Что оставалось делать? Дать волю подсознательному импульсу, ради которого этот кошмар и создавался воображением. Аркадий вытянул правую руку и коснулся прозрачной преграды, отделявшей лицо Метальникова от мира, в котором это лицо должно было существовать. Преграда вспыхнула и распалась, увлекая в этот процесс всю воображенную реальность. Лицо Метальникова исказилось ужасом, и Аркадий проснулся. Если говорить точнее - не проснулся, а очнулся от кошмара, выпал из него, выброшенный силой отдачи. Алена вскрикнула рядом с ним, именно тогда она восприняла некробиот, но еще не могла понять, что это означало для нее лично. - Виктор, - сказал Аркадий, - в чем бы я ни признался, это не может служить доказательством. - Не может, - согласился Виктор. - Доказательства - не твоя забота. Твое дело - вспомнить. - Метальников... Тебе известно, как он погиб? - Ты и сам знаешь, - пожал плечами Виктор. - Скажи, а я отвечу: да или нет. - Они летели в автобусе, - сказал Аркадий, - Метальников сидел впереди, я протянул руку, хотел коснуться его лица, но мешало стекло кабины. Стекло рассыпалось в пыль, а Метальников увидел... Увидел свою смерть. Автобус упал с высоты двух с половиной километров. Такое впечатление, что его сбили лазером. Да? - Да, - кивнул Виктор. - А... "ладонь дьявола"? - Нет. Помешало стекло, приняло тепловой удар на себя. Если бы ты сумел пройти эту преграду, погиб бы только Метальников, и на его лице остался бы след. А так... погибли все. - Господи... - пробормотал Аркадий. - Итак, - деловито произнес Виктор, - этот эпизод мы тоже записали. Дальше. О чем ты говорил вчера днем с Натальей Леонидовной Раскиной? Почему Раскина оказалась в этой цепи смертей? Не вижу мотива. - Мотив? - растерялся Аркадий. О каком мотиве толковал Виктор, если все происходившее было лишено смысла? Неужели, разобравшись с гибелью Раскиной, Виктор спросит: "А жену свою Алену ты почему убил?". - Не было мотива, - сказал Аркадий и отодвинулся от Виктора, - и вообще ничего не было. Не хочешь ли ты сказать, что и на ее теле обнаружена "ладонь дьявола"? - Я спросил, о чем вы говорили днем, в лаборатории. - А я спросил о "ладони"! - Спокойно, Аркадий. Допрос веду я, ты не забыл об этом? - Все, о чем мы говорили в лаборатории, включено в доклад, который лежит у тебя в деловом кармане, - сказал Аркадий. - Я должен повторить слово в слово или ты меня от этого избавишь? - Повторять не нужно, - вздохнул Виктор. - Но еще днем, получив доклад и бегло его просмотрев, я обнаружил заинтересовавшую меня особенность. Особых подозрений у меня в тот момент еще не было, но... Когда ты задал вопрос о генераторах Уринсона, Раскина почему-то ответила невпопад, а ты не переспросил, ты задал следующий вопрос, и он показался мне никак не связанным с предыдущим. Такой сбой тебе, в общем, несвойствен, поэтому я и обратил внимание на хронометраж беседы. Между твоим вопросом о Подольском и бессвязным ответом Раскиной оказалась лакуна в три с половиной минуты. Ты вырезал этот участок беседы, вообразив, видимо, что я буду не очень внимателен. Собственно, так бы наверняка и произошло, если бы я читал доклад, как делаю это обычно - с полным доверием к сотруднику, ведущему расследование... Так о чем вы говорили в те три с половиной минуты? Виктор был хорошим дознавателем, Аркадий это всегда знал, а теперь лишь получил подтверждение. Гипноз он, видимо, использовал в самом начале разговора, когда Аркадий находился в расслабленном состоянии и не мог сопротивляться. Сейчас Виктору достаточно было произнести кодовое слово (какое же, черт побери? Он все время говорил, говорил...), и у Аркадия начиналось недержание речи, и хорошо бы, если только речи, но ведь и лед памяти взламывался, будто под натиском ледокола, крошки воспоминаний сыпались в разные стороны, а наверх выпирала черная вода, била фонтаном... "Генрих Натанович хотел войти в одну из собственных инкарнаций?" - спросил он тогда. Раскина не смотрела в его сторону, но хорошо расслышала вопрос, Аркадий видел, как покраснели ее уши. "Нет", - сказала она наконец. "Тогда в чью же?" "В мою". "В вашу? Почему - в вашу? Было бы естественно для исследователя и... м... мужчины первый опыт проводить на себе, если уж нужно его проводить... но не на женщине... это не кажется вам..." "Не кажется. Не нужно делать выводов из неполной информации". "От вас зависит, будет ли моя информация полной. А выводы мне делать все равно придется, такая работа". Раскина обернулась, и Аркадий поразился произошедшей в ней перемене. Минуту назад это была обычная женщина, немного даже тусклая в своем неприятии современного стиля. Сейчас перед Аркадием сидела ведьма с горящими глазами - вся личность, вся суть, вся материальная видимость и нематериальная истина Натальи Леонидовны Раскиной сосредоточились во взгляде, и Аркадия неудержимо потянуло вперед, его засасывало, будто водоворотом, и он ничего не мог с собой поделать. На поверхности взгляда будто мотало из стороны в сторону маленький кораблик-мысль, которую Раскина хотела внушить Аркадию: "Ты хочешь истины, ты ее получишь". "Я хочу истины", - повторил Аркадий, и кораблик вильнул в сторону, его подхватило течением, и затонул он мгновенно, будто скрылся в черной дыре. "Теперь моя очередь", - подумал Аркадий, не очень понимая, принадлежит ли эта мысль ему или Раскиной, или вообще кому-то третьему, в чье тело он неожиданно переместился. Он еще успел подумать, что, если Подольскому и его сотруднице удалось научиться взглядом передавать собеседнику свои ощущения, то это открытие мирового значения. Следующей мыслью было: "Я не хочу умирать, почему умереть должен я, а этот негодяй Абрам будет жить на белом свете?".. Аркадий стоял в тесной темной каморке с единственным небольшим оконцем почти под самым потолком. Стекло в окне было пыльным, уже больше года никто не влезал на стоявшую в углу стремянку, чтобы смести пыль. На прошлый Песах это делала Хана, а в этот раз - никто, потому что Хана умерла. По его вине. По моей вине, - подумал Шмуль. Я ее убил. Я не должен был говорить ей всего, что знал сам. Но ведь если бы я промолчал или если бы придумал какую-то отговорку, разве это изменило бы хоть что-нибудь в будущем? Ничего бы это не изменило, я все равно разорился бы, жена узнала бы об этом не тогда, а сейчас, вот и все. Не мог же я изображать из себя Креза, если стал Иовом! Шмуль вспомнил, как это было. Абрам Подольский обманул его с последней партией товара. "Я тебя не обманывал, - сказал Абрам, - это нормальная деловая операция. Естественно, я держал ее в секрете, какой же иначе я был бы коммерсант?" "А какой же ты теперь друг?" - спросил Шмуль. "При чем здесь дружба? - высокомерно ответил Абрам, не глядя в сторону старого приятеля. - Речь идет о деле, ты еще не оставил сантименты?" И тогда Шмуль понял, что говорить с этим человеком бессмысленно, больше того - вредно и опасно, Абрам упивается победой и, если видит слабость поверженного противника, добивает его, чтобы тот не мучился. Шмуль не хотел, чтобы Абрам его добил. Но Абрам это сделал. Шмуль понял тогда, что вместе им с Абрамом на этом свете не жить. Хлопнул ли он дверью, уходя? Скорее всего, нет. Просто ушел, не чуя ног. А дома поделился с женой свалившимся несчастьем. Он не подумал о том, что для Ханы случившееся станет жизненной катастрофой, куда большей, чем для него самого. Дом, в котором она прожила жизнь, - теперь его не будет. Хава, для которой она искала порядочного жениха и нашла ведь, нашла в приличной и богатой еврейской семье, теперь останется ни с чем, потому что Циммерманы не возьмут в дом дочь разорившегося коммерсанта. Шмуль рассказал жене о разговоре с Абрамом, не понимая, чем это закончится, - он хотел выговориться и поплакать. О деле поплакать, которому отдал жизнь, а вовсе не о самой жизни. А Хана плакала именно о жизни. В ту ночь она слегла, жалуясь на жжение в левой стороне груди, Шмуль поднял с постели Шимона Капытника, врача, пользовавшего семью Шнайдеров много лет, и Шимон, кряхтя, явился, но, увидев больные глаза Ханы, сразу же проснулся и сидел до утра, не умея ничем помочь, разве что разговорами да какими-то пилюлями и компрессами, которые помогали, как мертвому припарки. Ученых слов, сказанных Шимоном, Шмуль не запомнил, уяснил только, что с сердцем очень плохо, и Господь сам решит, что нужно делать в такой ситуации. Господь решал почти сутки и прибрал Хану к себе в самом начале субботы, когда на небе уже зажглись первые звезды. "Очень неудачно", - сказал потрясенный Шимон, закрывая покойнице глаза. Конечно, Хана ушла не вовремя, теперь ей предстояло лежать на этой кровати до исхода субботы, а на деле - до воскресного утра, потому что ночью раввин Иегуда Гиль не станет читать кадиш. Шмуль сидел больше суток у тела жены, не вставая даже по нужде. А потом взял револьвер и пошел к Абраму. Он не соображал, что делает, в мыслях было одно: убить негодяя. Кто-то должен был ответить перед Господом за смерть Ханы, и на половине пути до дома Абрама Шмуль понял, что этим кем-то должен быть он сам, а вовсе не подлец Подольский. Когда Хану несли на кладбище, хлынул дождь, все промокли, Шмуль, не пожелавший встать под зонт, схватил воспаление легких, и это, как ни странно, спасло его тогда от помешательства. Жаль. Помешательство стало бы для него спасением, потому что тогда он не думал бы сейчас ни о погубленном деле, ни о прошедшей без толку жизни, ни о том, что, если он наложит на себя руки, то хуже всех придется дочери его Хаве. А что оставалось делать? Ничего. У самоубийц нет логики. Какая может быть логика в поведении человека, отринувшего этот мир? Жизнь принадлежит Творцу, и лишь Он может взять ее. Но если ты не видишь света вокруг, если не знаешь, как жить и зачем, - разве это твое личное знание, твоя истина и твое решение? Разве это не Творец вкладывает в голову мысли, не свойственные тебе-прежнему? И значит, это не твое, а Его решение, и жизнью своей ты распоряжаешься не потому, что нарушаешь волю Его, но как раз наоборот - потому что стремишься выполнить Его волю, высказанную ясно и однозначно. Если Творец говорит "сделай так", - нужно делать. Шмуль перекинул веревку через крюк в потолке, сделал петлю, придвинул старый табурет, будто нарочно оставленный когда-то в темном углу кладовой. Все казалось непрочным - веревка, которая порвется, табурет, который непременно сломается, если на него встать обеими ногами... Но самым непрочным был мир вокруг, и Шмуль знал, что, если остаться в этом мире, то все вокруг расползется, растает; веревка выглядела прочнее, чем дом, уже ему не принадлежащий, улица, которая никогда его не любила и считала выскочкой, и все это местечко с его унылой и беспросветной жизнью, и страна эта, Россия, и весь земной шар, и что там еще есть за его пределами... Шмуль сунул голову в петлю, веревка неприятно царапала кожу, а табурет гнусно скрипел, что-то бормотал, ему было тяжело, но ведь не тяжелее, чем Шмулю. Скрип действовал на нервы, и Шмуль отшвырнул табурет ногой, мгновенно поняв, что это была единственная, связывавшая его с жизнью, опора. Он почувствовал острую боль, когда сломались шейные позвонки, а потом боль исчезла, он воспарил под потолок, увидел себя болтающимся из стороны в сторону подобно маятнику, удовлетворился этим зрелищем и уплыл - в туннель, к белому пятну, быстро приближавшемуся и ставшему в конце концов круглой дверью в Иное царство, где теперь ему предстояло быть... На этом все должно было закончиться, и на мгновение Аркадий действительно выпал из сути некоего Шмуля Шнайдера - во всяком случае, он вдруг понял, что сидит на стуле в лаборатории Подольского, и эта женщина, Раскина, высверливает ему во лбу дыру своим пронзительным взглядом. В следующую секунду он опять провалился куда-то, хватая ртом воздух, но, как и в первый раз, не успел испугаться. Он увидел себя стоящим на покрытом мягкой травой холме, узкая песчаная дорожка вела от вершины к лесу, лес выглядел странно, но суть этой странности Аркадий определить не мог, не это его сейчас занимало. Он был собой: не Шмулем, не Абрамом - Аркадием Винокуром. Навстречу ему поднималась женщина. Она была почти обнажена, лишь легкая набедренная повязка, похожая на венок из полевых цветов, скрывала мягкий темный пушок, почему-то больше всего привлекший расслабленное внимание Аркадия. Он был своим в этом мире, и он был чужим в то же время, потому что ничего не понимал. Женщина улыбнулась, и улыбка эта вместила в себя все - и призыв, и протест, и приглашение, и нежность, и объяснение всего, что происходило, и чего Аркадий сейчас не помнил, а потому и не хотел никаких объяснений. Аркадий поплыл по травяной волне, в двух шагах от песчаной тропы, он не хотел оставлять своих следов, потому что не пришел еще в этот мир, он лишь посетил его на правах зрителя. Его здесь ждали, а он медлил и вместо себя посылал чужаков. Мысль эта была отчетливой, но решительно непонятной, а неясности Аркадию не нравились, и он открыл рот, чтобы задать вопрос, но не успел сказать ни слова, ответ возник в его сознании сам: - Я жду тебя, но ты пришел слишком рано. Ты не можешь здесь оставаться, ты еще не выполнил до конца миссию в своем мире. Уходи. Это сказала не женщина, губы ее были неподвижны, и мысль - Аркадий был почему-то в этом уверен - тоже принадлежала не ей, это был не ее стиль, она сказала бы не так. Но женщина услышала, видимо, те же слова, она остановилась, взгляд ее будто споткнулся, а руки сами собой сложились на груди, и движение это было красноречивее любого сказанного вслух слова. Аркадий отступил на шаг и неожиданно почувствовал жар в ладонях - точно такой же, как недавно, когда произошло... что? Он не помнил. Память рук сохранилась, память мысли - нет. И все исчезло. Все - даже память о происшедшем. Глава семнадцатая - Нет, не получается, - с досадой сказал Виктор. В комнате было прохладно, но на лбу Хрусталева выступили капельки пота. - Не получается, - повторил он. - А ведь только это и осталось, маленький отрывок. - Шмуль, - пробормотал Аркадий, - ты думаешь, это он... - Шмуль? Почему Шмуль? - спросил Виктор, поднимая брови. - Ты же сказал, что он был лишь орудием! - Я? - вяло удивился Аркадий. - Когда я это сказал? - Да только что! - рассердился Виктор. - Продемонстрировать? Он запустил руку в боковой карман и переключил чип на воспроизведение. Аркадий услышал легкое покашливание и не сразу понял, что это кашляет он сам. Не помню, - мелькнула мысль, - почему не помню? Неужели Виктор устроил блок? Это нечестно... "И тогда я умер", - произнес печальный голос, Аркадий понимал, что голос принадлежит ему, но все-таки воспринимал сказанное отчужденно, он не только не помнил, что произносил эти слова, но не помнил даже, что картина, которую эти слова описывали, извлечена была из его собственного подсознания. "Я умер, - сказал голос Аркадия, - а к Абраму отправился не я, хотя тот, кто это сделал, и был мной в тот момент. Я бы не решился. Я ненавидел Абрама, он сломал мне жизнь, и я хотел его убить, но мне это было не нужно, потому что больше всего я не желал опять иметь с ним дело, а это непременно произошло бы, если... Что? (Послышалось чье-то бормотание, видимо, Виктор задал вопрос, но звук его голоса плохо ложился в микрофон, вмонтированный в клапан кармана.) Нет, я был всего лишь орудием. Чьим? Не знаю... Но он правильно выбрал время - тридцать дней после моей смерти. Что? (Опять неразборчивое бормотание) Нет. Нет. Нет! Не могу больше!" Щелчок. Тишина. - Это говорил я? - удивленно спросил Аркадий, хотя ответ был очевиден. - Ты, - буркнул Виктор. - Сначала ты рассказал о том, как Шмуль вешался в своей кладовке... Это ты помнишь? - Конечно, очень ясная картина, и все, что он при этом думал... - А потом ты оказался в лаборатории вместе с Раскиной, что-то там произошло, чего нет в записи, ты опять провалился и сказал то, что сейчас услышал. - Не помню, - покачал головой Аркадий. - У меня... Да, я провалился во второй раз, но что было тогда - не помню. Что-то... Нет. Я подумал, что ты поставил блок... - Зачем? - жестко спросил Виктор. Хрусталев очень серьезно относился к процедурной стороне любого допроса и, конечно, даже мысль о том, что он мог выйти за пределы дозволенного, показалась ему нелепой или даже провокационной. - Ты же понимаешь, что я не мог этого сделать. - Значит, блок могла поставить Раскина, - приходя понемногу в себя и начиная рассуждать здраво, сказал Аркадий. - Не мог же я забыть погружение по собственной воле. - Возможно, - согласился Виктор. - А возможно - нет. - Что значит - нет? Кто мог сделать это еще, кроме нее и тебя? - К примеру, тот, с кем ты потом разговаривал и кто подозревал, что тебе известно больше, чем ты хочешь показать. Намек был более чем прозрачен, и Чухновский, все это время неподвижно стоявший у книжного стеллажа, дернулся будто от пощечины. - Уважаемый, - сказал раввин, делая шаг вперед, - пожалуйста, выбирайте выражения, если идет запись. - Идет, идет, - буркнул Виктор. - С вами мы еще разберемся. Обряд произвели вы! И вы хотите сказать, что понятия не имели, какими могут оказаться последствия? - Возвращение с того света на тридцатый день с целью отомстить убийце - это не из Талмуда, у нас такого нет. Я верю в существование Метатрона и ангелов Господних. Если хотите, я знаю, что они существуют. Но я не знаю, может ли мертвец вернуться в этот мир и заставить жертву выпить яд, если жертва того не желает. - Вместо жертвы, - напомнил Виктор, - вернулся кто-то другой. - Тем более! - воскликнул раввин. - У вашего сотрудника начались галлюцинации, вот он и не помнит ничего из того, что сам же придумал. - Чушь, - с отвращением сказал Виктор. - Вы не знакомы с процедурой. Аркадий не галлюцинировал, это исключено, здесь совсем другая биофизика. И забыть не мог по той причине, что все блоки в этом случае снимаются согласно тем же процедурным правилам. Я сделал это в самом начале. - Послушайте! - неожиданно подал голос Лев Подольский. - О чем вы говорите? Сидят взрослые люди, на дворе последняя треть двадцать первого века! И разговаривают, будто еще не вышли из средневековой Испании. Ясно же, что все это плод фантазии. Буйной фантазии. Аркадий, да очнитесь же! Вы только что взяли на себя чудовищную вину - признались в убийстве моего брата! Зачем вы это сделали, хотел бы я знать? - Ваша реплика, - назидательно сказал Виктор, - тоже вошла в протокол, и на суде вам придется давать по этому поводу объяснения. Впредь старайтесь обдумывать свои мысли. - Я обдумываю! - Подольский все больше выходил из себя. - Я-то обдумываю, а вы? Аркадий, почему вы молчите? Чего он хочет? - подумал Аркадий. Убийство Генриха Подольского раскрыто, он этого добивался, что ему не нравится? - Лев Николаевич, - сказал Аркадий, - я готов повторить свое признание. Я убил Генриха Натановича Подольского, потому что он узнал убийцу своего прадеда. Я убил Наталью Леонидовну Раскину, потому что... Он запнулся, и Виктор наклонился вперед. - Потому что, - более уверенно произнес Аркадий, - эта женщина сумела вызвать к жизни инкарнацию истинного убийцы. - Вашу, что ли? - бросил Подольский. - Мою? Нет, не мою. Я же сказал - истинного убийцы. - Только что вы признались! - вскричал Подольский, переставший что бы то ни было понимать. - Признался, - устало сказал Аркадий. - Да выслушайте до конца, черт побери! Признался и признаюсь, что следующей жертвой стала моя жена Алена, потому что она... Аркадий запнулся - только что он точно знал, почему прикоснулся пылающей ладонью к груди Алены. Он сделал с Аленой то, что... Он знал, но знание испарилось, как только всплыло из подсознания. Испарилось, потому что... Потому что, разочаровавшись в Алене, Аркадий продолжал любить ее больше жизни. Больше чьей жизни? Алены, которую он убил? Нельзя, невозможно любить больше жизни, если эта жизнь - не твоя собственная. Но тогда и убивать нужно было себя, если уж невозможно было без этого. К тому все и шло, - подумал Аркадий. Мысль четко высветилась на сером экране, возникшем перед глазами. Если бы Аркадий обладал эмоциальным складом ума, присущим женщинам и артистам, он наверняка в порыве чувства встал бы сейчас с этого скрипучего дивана, поднял лежавший на столе стилет (почему он там оказался, его там не было, когда Аркадий вошел в квартиру!) и взрезал себе сонную артерию, благо это легко, безболезненно и надежно. Но склад ума у Аркадия был нормальный, мужской, аналитический, недаром он стал следователем, а не художником-портретистом, к чему тоже имел в детстве неоспоримую склонность. К тому все и шло, - подумал Аркадий. И спросил себя: почему? Ответ он должен был произнести вслух, чтобы не только себе, но и Виктору обозначить веху для дальнейшего расследования. Расследования того, что еще не случилось, но решение о чем было уже принято без участия сознания. - Виктор, - хриплым голосом произнес Аркадий, - я знаю, почему я убил Алену, но не могу сформулировать. Помоги мне. Виктор кивнул. Похоже было, что он получал удовольствие от этой сцены, которую сам и спровоцировал. Он покосился в сторону слишком близко подошедшего Подольского, и тот, натолкнувшись на взгляд, как на забор, по которому пропущен электрический ток, отпрянул и поспешно вернулся на свое место у дверного косяка. - Елену Анатольевну ты убил в двадцать два часа десять минут, - невыразительно произнес Виктор. - Первое, что приходит в голову: месть за ее измену. Вторая версия, более правильная: участие Алены в одной из ее инкарнаций в событиях, связанных с убийством Абрама... - Нет! - воскликнул Аркадий. Теперь он действительно знал все. - Метальникова я убил, потому что так захотела Алена. А жену свою - потому что любил... люблю ее больше жизни! Женщина. Женщина на холме. Женщина, к которой Аркадий протягивал руки и которая улыбалась, поднимаясь ему навстречу. Алена? Совсем не похожа. Где? Где это было? Или будет? Я люблю тебя, - мысленно произнес Аркадий. Странно, но он услышал ответ. Голос был низким, но каким-то бесплотным. Этот голос не смог бы прозвучать в комнате и, следовательно, не мог быть услышан, потому что не возбудил бы ни единого колебания в этом затхлом, душном, плотном воздухе. "Я люблю тебя, - сказала женщина. - Почему тебя приходится ждать?" - Сейчас, - пробормотал Аркадий. Он говорил это самому себе, потому что сказанного вслух женщина с холма не могла услышать. - Я только закончу здесь... - О чем ты? - с интересом спросил Виктор. - Видишь ли, - сказал Аркадий, опуская ноги с дивана на пол, - на деле все с самого начала было повязано на мне. Все случилось из-за меня, Виктор. Все из-за меня! Все! Аркадия трясло. В комнате стало немыслимо холодно. Сначала - будто в ледяной воде Балтийского моря в лютую зимнюю стужу. Потом - как в холодильнике городского морга, где даже в ватнике, который выдавали посетителям, мороз продирал до костей. И наконец Аркадий ощутил холод, который называют холодом мирового пространства и которого, возможно, не существует на самом деле. - Что - из-за тебя? - будто сквозь ватную преграду Аркадий услышал настойчивый голос Виктора. - Что, черт побери, из-за тебя? Напрасно он так, - подумал Аркадий. Виктор начал нервничать, теперь он не сможет правильно ставить вопросы, чтобы держать свидетеля в гипнотической зависимости. Свидетеля? Здесь нет свидетеля. Здесь - убийца. Он, Аркадий. И Виктор хочет понять, почему его сотрудник стал убийцей, да еще и расследовал собственное преступление. Аркадий знал ответ. Но сейчас, когда холод дошел уже до сердца и вот-вот должен был сковать ледяной коркой мысли, Аркадий не мог ни разглядеть это свое знание, ни, тем более, внятно его сформулировать. Только одно слово, пожалуй, еще не распалось на составные части и не лишилось смысла. Любовь. Почему - любовь? - Любовь, - сказал Аркадий. Или ему показалось, что он сказал это? Женщина на холме. Женщина на теплом холме. Ясные глаза молодой женщины, так похожие на глаза Алены, но - другие. - Я люблю тебя, - сказал Аркадий. Он уже не воспринимал ничего, происходившего в мире Москвы 2074 года, но и иной реальности он не воспринимал тоже, остановившись на половине дороги, как останавливается путник, не видя цели, но зная, что она недалеко, хотя и скрыта в белом и непроглядном тумане. Виктор подхватил на руки тело Аркадия и охнул под его неожиданной тяжестью. - Помогите! - вскрикнул он. Чухновский стоял ближе, да и вообще был человеком более расторопным, чем увалень Подольский. Книгу, которую раввин держал в руке, он просто уронил на пол, чтобы не терять времени. Вдвоем с Виктором они попытались удержать тело Аркадия, бившееся в припадке, напоминавшем эпилептический. - На пол, - скомандовал Виктор, - и дайте ложку, вон там, в шкафу. Подольский, пришедший, наконец, в себя, открыл стеклянные дверцы и вытащил большую серебряную ложку из старого сервиза. Виктор с Чухновским положили Аркадия на пол, голова запрокинулась, зубы Аркадий сжал так плотно, что просунуть ложку между ними оказалось невозможно. Впрочем, Виктор понимал, что припадок не имел эпилептической природы, что-то иное происходило с его сотрудником, и началось это будто в ответ на простой вопрос: "Что - из-за тебя?" Если Аркадий считал себя виновным в цепи смертей, если в себе видел причину, то из этого следовало, что и расследование этих трагедий именно Аркадием было предопределено заранее для законченности конструкции. Цепь событий была закольцована, но понять природу этого кольца Виктор не мог. Он коснулся щеки Аркадия и отдернул руку. Щека жгла. Не жаром, но холодом. Человеческое тело не могло быть таким холодным. Аркадий не был мертв, тело содрогалось от конвульсий, а на лбу выступили капельки пота. И все же это было холодное тело трупа, пролежавшего в морозильнике Института судебной экспертизы не меньше двух недель при полной вакуум-термальной обработке. Чухновский тоже, видимо, успел ощутить этот холод, потому что сказал, ни к кому не обращаясь: - Он исчерпал энергетику. Жар вышел, холод остался. - Ладонь дьявола? - спросил Виктор понимающе. Сейчас он принимал на веру любые потусторонние силы. Пусть. Потом всему будет дано разумное объяснение. - Не существует никакого дьявола, - резко сказал раввин. - Я не знаю, почему этот человек убил себя. Я не понимаю таких людей. Я думаю, никто их не понимает. Но вряд ли он тот, на кого призывал кару Генрих Натанович. Аркадий неожиданно раскрыл глаза, взгляд стал осмысленным, но смотрел Аркадий не на Виктора, а сквозь него. Губы трупа раздвинулись. - Я пришел... - сказал он. - Я сделал все и пришел. Должно быть, это выходил из легких оставшийся воздух, такое бывает после смерти, Виктор это знал, ему было проще поверить именно в это, чем в то, что труп, в котором не билось сердце, способен смотреть, говорить и, следовательно, думать. Вперед неожиданно выступил Лев Николаевич Подольский. - Спросите! - воскликнул он. - Спросите его, пока он не ушел! Вы же видите, он уходит! Он же все помнит! Именно сейчас он помнит все... Раввин плечом отодвинул Подольского и начал бормотать что-то на иврите, возможно, молитву, Виктор услышал первые слова: "Барух ата, адонай...", он хотел приказать Чухновскому заткнуться, но почему-то не мог произнести ни слова, будто холод, исходивший от Аркадия, сковал и его. Аркадий закрыл глаза, черты лица разгладились, сжатые в кулаки ладони расслабленно легли на пол, и в комнате возник запах паленого крашеного дерева: тлел паркет. - О Господи! - выдохнул Виктор. - Да передвиньте же его! - тонким голосом заверещал Лев Николаевич. - Он всю квартиру спалит! Куда передвинуть? О чем он? Виктор заставил себя коснуться тыльной стороны ладони Аркадия. Чего он ждал? Вселенского холода? Жара адского пламени? Рука была холодной и закоченелой. Виктор поднял руку Аркадия, сопротивлявшуюся ровно настолько, насколько была способна к сопротивлению рука трупа. На паркете отпечатался четкий след ладони. - Последний всплеск энергетики, - сказал за спиной Виктора раввин. Теперь меня лишат лицензии, - подумал Виктор, возвращаясь из мира странной детективной мистики в нормальную реальность московской ночи. Тело моего же сотрудника в моей квартире. Никаких следов насильственной смерти. И два безумных свидетеля. Тот, кто будет расследовать этот случай - не мне же это делать, на самом деле! - не примет на веру ни единого слова. А доказательств и вещественных аргументов - никаких. Провал. Хоть отправляйся следом за Аркадием туда, куда он ушел, чтобы... Странно, но Виктор, никогда не отличавшийся ни религиозностью, ни склонностью к мистике, был уверен, что Аркадий ушел, чтобы продолжить расследование. Выполнить долг до конца. Понять. И наказать? Наказание он, похоже, начал с себя. - Идите, - устало сказал Виктор, - я должен вызвать наряд. - Куда? - быстро спросил Подольский. - Нас будут допрашивать? - Я сказал: идите. Домой. В синагогу. К чертям. Чтоб духу вашего здесь не было, когда приедет опербригада МУРа. Ясно? - Нет, - сказал Лев Николаевич, но требование выполнил: хлопнула дверь, Виктор и раввин остались вдвоем. - Вы тоже, - Виктор показал Чухновскому на дверь. Раввин смотрел на спокойное лицо Аркадия и размышлял о чем-то своем. Уходить он не торопился, и Виктору пришлось взять Чухновского под локоть и вытолкать из комнаты в коридор. Наружная дверь была открыта настежь - Подольский вылетел отсюда пулей, - и Виктор выставил раввина на лестничную площадку. - Если к вам придут из МУРа, - сказал он перед тем, как захлопнуть дверь, - отвечайте что хотите, но ни слова об обряде. Если, конечно, вы хотите жить спокойно. Виктор захлопнул дверь, не расслышав ответа Чухновского. Когда он вернулся в комнату, ему показалось, что труп переместился ближе к дивану. Конечно, это было всего лишь ошибкой зрения - поза Аркадия не изменилась. Виктор набрал номер диспетчерской. Передавая сообщение, он думал о том, что расследование смерти Генриха Натановича Подольского все-таки доведено до конца. В этом мире большего сделать невозможно. А в мире том... Пусть разбирается Аркадий. Почему-то эта мысль не показалась Виктору нелепой. Когда в квартиру вломились оперативники, Виктор стоял над трупом Аркадия и что-то шептал себе под нос. Смысла в его словах не было никакого, но время от времени Виктор повторял: "Барух ата адонай..."  * Часть вторая. ТА, КТО ЖДЕТ *  Глава первая Благословен будь, Господь наш... Может быть, я не должен был говорить этого? Тогда - что? Какие слова произносит человек, явившись в мир? Наверное, слова благодарности. Но они должны быть к кому-то обращены. К кому? Благословен будь, Господь наш... Я обращался к Нему, Его не видя. Я благодарил Его, не зная, существует ли Он на самом деле. А существовал ли на самом деле я сам? Мысль показалась мне странной, и я раскрыл наконец глаза. Господи, воля твоя... Я лежал обнаженный на жестком ложе из пожухлой травы, было тепло, неудобно и вообще странно. Глаза мои смотрели в синее небо, на котором не было ни облачка. Солнце стояло невысоко, и я не мог понять - поднимается оно или садится. Что сейчас - утро или вечер? Это не имело значения по сравнению с множеством других вопросов, которые, не заданные еще, толпились в подсознании, готовые всплыть, как только я позволю себе думать, а не только видеть и ощущать. Жесткие травинки впивались в кожу и мешали сосредоточиться. Я приподнялся на локте, но ничего не увидел, кроме серо-зеленой травы и неба, твердого, как купол собора. Я не знал, что такое собор, но сейчас меня интересовало другое. Странный звук послышался издалека, а может, он звучал вблизи, я не мог определить расстояние до источника, и почему-то это раздражало меня больше всего в новом для меня мире. Уперевшись обеими руками, я сначала встал на колени, а потом поднялся на ноги и увидел наконец, что травяной ковер, на котором мне было не очень удобно лежать, простирается почти до самого горизонта, а там, вдали, начинались строения, похожие на украшения, висевшие на елке в моей комнате, когда я был маленьким и ходил в детский сад. Странная эта мысль промелькнула, я успел только подумать о том, что не понимаю значения и половины слов, пришедших мне в голову. Елка? Детство? Разве у меня было детство - когда маленький, когда тебя кормят с ложечки, когда ты играешь в солдатиков и строишь снежные горки? У меня не было детства и не могло быть, потому что в мир я пришел только что и еще не вполне уверенно пользовался словами. Я медленно пошел в сторону домов и звука, то приседая под его тяжестью, то вытягиваясь, когда звук поднимался ввысь, подпирая солнце. Большой куст с широкими листьями возник передо мной, я остановился, сорвал несколько листьев и прикрыл ими наготу - листья прилипли к телу, от них исходило тепло, будто острые маленькие иголочки впивались в кожу. - Эй! - услышал я высокий голос и вздрогнул. - Куда ты идешь? Потом ведь год не отмоешься! Я обернулся. В нескольких шагах от меня стоял мальчишка лет десяти. На нем была широкая накидка, перевязанная в поясе. Можно было бы принять его за бродягу, если бы не тщательно остриженные и причесанные на пробор волосы и большое блестящее кольцо на среднем пальце левой руки. - Ты уже знаешь свое имя? - спросил мальчик. Я подумал. Нет, я не знал своего имени. Наверное, я слишком поторопился, нужно было еще немного полежать и освоиться. - Тогда понятно, - кивнул мальчик. - Иди-ка сюда. Здесь сухо. Я подошел к мальчишке и увидел, что он стоит на плоском желтоватом камне, потрескавшемся, будто от жара пустыни. Мальчик и не подумал протягивать мне руку, пришлось самому отлеплять подошвы от грязи и влезать на низкий постамент, теплый и сухой, но почему-то тоже липкий. - Ну и замазался ты, - неодобрительно сказал мальчишка. - Я и слов таких не знаю, чтобы камень поля от грязи поля очистить. - Не понимаю, - пробормотал я. - Ты лучше имя свое вспомни, - пробурчал мальчишка. - Меня, к примеру, зовут Ормузд, и я могу многому тебя научить. - Ариман, - сказал я. - Что? - Ормузд поднял брови. - Это имя или слово? Конечно, это было слово. И еще это было именем. Моим. Или нет? Скорее - нет. Не имя это было, конечно, а код того имени, которым я пока не мог пользоваться. - Ариман, - повторил я. - Это слово, и это код имени. Моего. Ощущать на ногах грязь было неприятно, я отлепил от тела лист и нагнулся, чтобы почиститься. - Ариман, - тихо сказал Ормузд у меня над головой, - ты знаешь, для чего пришел в мир? - Чтобы понять и покарать, - пробормотал я и, сказав уже, понял, что ответил, не подумав, на вопрос, который уже задавал себе сам. - Понять и покарать, - повторил я и добавил: - Прости, Ормузд, но я не знаю, что говорю. Ормузд отодвинулся на противоположный конец камня, едва не оступился, но удержал равновесие, взмахнув руками, и сказал с легким смешком: - Ты меня поразил. Если ты пришел именно за тем, о чем говоришь, то почему оказался здесь, а не на поле Сардонны? Нет, чего-то ты в себе еще не понимаешь. - Послушай, - раздраженно сказал я, - не мог бы ты помочь мне выбраться из этой грязи? - Конечно, - добродушно протянул Ормузд. - Послушай, как тебя там, скажи слово - ты же его знаешь. - Какое слово? - удивился я. - То, которое ты сказал недавно. Код имени. - Зачем? - Тебе нужно в город или нет? - рассердился Ормузд. - Нужно. - Так скажи слово и не делай вид, что... Погоди, - прервал он сам себя. - Ты действительно не понимаешь разницу между словом и именем, между вещью и названием вещи, между движением и мыслью о движении? Мальчик оказался философом. В его возрасте я задавал себе и окружающим вовсе не такие вопросы. - Ну вот что, - сказал Ормузд деловито. - Так мы тут до захода простоим. Повторяй за мной, если сам ничего не знаешь. Скажи: Ариман. - Ариман, - повторил я, пожав плечами. Ударил колокол, камень ушел у меня из-под ног, но я не упал, потому что застывший воздух поддерживал меня, как подпорка поддерживает статую, голубое небо стало сначала черным, через мгновение серым, а потом исчезло, сверху меня накрыл тяжкий купол, пришлось напрячь спину, на плечах лежал весь мир, а я был Атлантом, который... Атлант? Это не мое имя. И Ариман - не мое. Меня зовут Аркадий. Аркадий Винокур. И сразу стало легко. Легко и главное - понятно. Настолько понятно, что я не понял, как существовал прежде. Здесь и сейчас я должен был существовать иначе. По-другому. И вовсе не с той целью, о которой сказал Ормузду. Понять? Покарать? Какое это имело значение в мире, куда я пришел взрослым человеком с опытом младенца? Я понял, где оказался, и получил право на отдых. Я опустился на теплую сухую поверхность и заснул так, как не спал никогда в жизни. Ни в той жизни, ни - тем более - в этой. x x x Мне приснился сон. Я стоял на вершине холма, склон которого был покрыт яркозеленой травой и мелкими цветами, желтыми и розовыми. На мне был коричневый балахон из моих собственных мыслей. Почему мысли были коричневыми, я не знал. Вероятно, потому что я не успел отдать их в чистку. Я стоял и смотрел вниз, туда, где у основания холма меня ждала женщина. В отличие от меня, она была обнажена - ей незачем было надевать на себя одежду из мыслей и образов, она была такая, какая есть, и не хотела казаться иной. Женщина смотрела на меня. У нее была совершенная фигурка богини, сосочки на высокой груди выглядели двумя крупными ягодами, и мне захотелось дотронуться до них, и еще до волос - коротких и очень темных, почти черных. Я знал, что, протянув руку, сумею ощутить теплоту ее кожи, хотя разделяло нас не меньше сотни метров. И еще я знал, что, протянув руку, смогу ощутить холод разделявшего нас пространства и убедиться в том, что мы так же далеки друг от друга, как тогда... недавно... давно... где? - Здравствуй, - сказала женщина и улыбнулась, отчего в моей крови воспарили пузырьки, и я подумал, что сейчас взлечу, будто воздушный шарик. - Здравствуй, - сказал я, но женщина не услышала. - Ты пришел, - сказала она, - но как ты далеко... Если бы я знала твое имя... - Ариман, - сказал я, ощутив неудобство, будто имя это на самом деле принадлежало не мне, другому, я взял его себе временно и должен был отдать обратно. - Если бы я знала твое имя, - печально повторила женщина, и я понял, что она действительно не слышит меня. - Ариман! - крикнул я так, что холм, как мне показалось, зашатался. - Если бы я знала... - еще раз сказала женщина, не услышавшая и крика. Нужно спуститься, - подумал я. - Вниз - легко. Но это оказалось трудно. Невозможно. Я сделал шаг и, опуская ногу на трявяной покров, понял, что не должен был этого делать, потому что... Я оказался в другом месте и в другое время. Где и когда? Я так и не узнал этого, потому что проснулся. Глава вторая Я оделся - одежда висела на стуле, это был балахон из вчерашних мыслей, спрессованных сном в ткань, эластичную и мягкую, как кожа младенца. Я умылся - для этого и руки не нужно было притягивать, я ощутил влагу на своем лице и понял - это так, а потом сбежал по трем высоким ступенькам и оказался на улице. Мыслей в воздухе оказалось немного, и я быстро с ними управился, рассортировав по степени значимости. "Опять собака Арнштейна спать не давала, - эта мысль витала над домом соседа справа. - Если у нее нет имени, это еще не значит, что можно беспокоить честных людей". Ерунда, - подумал я, - Арнштейны потому и не нарекают своего пса никаким именем, что не хотят давать ему слишком большой воли. Только оборотней мне здесь недоставало для полного счастья. "Тася, я тебя люблю, вернись!" - это был вопль души, почти осязаемый, он висел высоко над домом соседа слева. Еще немного страсти, мысль действительно материализуется, и бедовая Тася, покинувшая ночью своего влюбленного мужа, конечно, вернется, домой, но нужно ли это им обоим? Наверняка бедняга Офер не выдержит напряжения - он и сейчас на грани, - и кто тогда станет за ним ухаживать? Не Тася же, на самом деле, возвращенная, но не вернувшаяся! А над домом напротив болталось, будто воздушный шар на привязи, простенькое, но почему-то не исполненное желание: чаю с молоком и плюшку. Нет, лучше булочку. Нет, плюшка по утрам - это в самый раз. А может, булочка вкуснее? Да решись наконец, - подумал я, и на столе у соседа возникла большая чашка с чаем, а плюшка так и не появилась, потому что думали мы вразнобой, он хотел материального, вещественного, а мне достаточно было идеи, мысли о плюшке, и я насытился сразу, ощутил в желудке тяжесть еды и пошел вдоль домов, не отзываясь больше на мысленные призывы. Мне-то, в конце концов, какое дело? Важных для меня мыслей не было во