вам рассказал, - игра моего воображения? - Не обсуждается, - уклонился следователь. - Скажите, - продолжал я, - почему нет птиц? Почему я за эти дни не видел никаких зверей, кроме собак и кошек? - Другие звери? - удивился Антарм. - Ариман, давайте двигаться, на ваши вопросы я отвечу потом, если сумею, конечно. Я ведь не Учитель. В голосе его послышался упрек. Антарм повернулся и пошел прочь. Я почувствовал странную силу, притягивавшую меня к Следователю - будто наручники или, того хуже, кандалы. Мне не оставалось ничего другого, как двинуться следом. Так мы и шли в темноте некоторое время - впереди Антарм, я в нескольких шагах позади. Следователь молчал, и я начал думать о том, что, если действительно могу ощущать свой собственный мир - не вспоминать, как я замечательно там жил, но видеть именно настоящее, а не прошлое, - то, может быть, существует способ дать Виктору знать о себе? Помочь ему? А он, в свою очередь, сможет помочь мне? Меня не интересовала физическая сторона такой связи. Пусть даже это будет фиктивная связь. "Якобы" - как сказал Антарм. Но если это сможет помочь... Интересно, - подумал я, - если нить, о которой говорит следователь, тянется на тысячи километров, мы так и будем идти пешком через леса, поля, горы - может, даже моря и океаны? - Не будем, успокойтесь, - бросил, не оборачиваясь, Антарм. - Скоро взойдет солнце, и нам придется искать другой способ передвижения. - Расскажите подробнее о следе, по которому мы идем, - попросил я. - Это что, след мысли? Он не материален, верно? - Это не след мысли, с чего вы взяли? Если бы я смог ухватить мысль человека, взявшего вас на поводок, задача была бы решена. Это линия воли. Есть такой закон природы... Не помню, как он точно формулируется. Примерно так: линия воли возникает в случае, когда мыслительные системы находятся в резонансе направлений цели... Или нет. Цель здесь ни при чем, цели-то как раз у нас не совпадают. Может, речь идет о противоположности целей?.. Нет, Ариман, не знаю. - В школе плохо учились? - насмешливо спросил я. - Нет, - в голосе следователя послышалось смущение. - Учитель у меня был замечательный. Просто цель у меня была другая. Я следователь, таким пришел, таким и останусь. Физика не для меня, не обижайтесь. - Вы хотите сказать, что появились в этом мире, уже имея специальность? Изначально ощутили себя следователем? И с момента своего явления на полях Иалу знали уголовный кодекс, а? Я иронизировал, и Антарм это чувствовал, но ответил совершенно серьезно: - Конечно, таково мое назначение. Как ваше - стремление к женщине, о котором вы сказали. И кстати, я пришел вовсе не на поле Иалу, а на поле Сардоны. - Какая разница? - Принципиальная! Поля Иалу рождают мыслителей, людей, способных производить мысли. А с полей Сардоны приходят люди действия, такие, как я. Я не могу производить новые понятия, но новые действия - сколько угодно. - По-вашему, я способен произволить новые понятия? Такие, каких не было прежде? - Конечно. Вот вам факт - вы произвели целый мир, в котором якобы жили до... - Понятно, - перебил я и, неожиданно споткнувшись то ли о камень, то ли о лежавшее на земле дерево, повалился вперед. Уперевшись ладонями в холодную землю, я приподнялся и обнаружил, что не имею представления, где находится Антарм. - Поднимайтесь, - сказал Следователь, гголос его звучал так, будто Антарм стоял рядом и протягивал руку, за которую я немедленно уцепился. Я встал на ноги, и рука исчезла. - Все в порядке? - спросил голос Антарма. - Смотрите под ноги, Ариман.. - В такой темноте? - огрызнулся я. - Не глазами смотрите, - сказал Следователь. - Что за странная привычка - на все смотреть только глазами? Что вы можете увидеть? Поверхность? Нет здесь никакой поверхности. Вы о суть споткнулись. Суть собственной проблемы. Вот и вспомните, о чем думали, когда приложились лбом! О чем я думал? О новых понятиях, которые я якобы способен производить, в отличие от Антарма. В отличие от моего конвоира, я прекрасно знал, что всю жизнь (о Господи! Жизнь? Какую? Ту, которой уже нет?) отличался неспособностью производить новые понятия, потому и на юридический пошел в свое время - там нужно было подчиняться уже созданным законам, а не ломать голову, придумывая новые. С другой стороны, чем новизна понятия, новизна идеи отличаются от новизны поступка? Если существует энергия мысли, то я бы сказал так: новая идея - это потенциальная энергия, создаваемая мозгом, а анализ идей, уже существующих, - энергия кинетическая, она не создается из ничего, но пользуется уже созданным. Я никак не мог бы назвать себя производителем идей и концепций. Я плелся за Следователем в полной темноте, звезды светили с неба - яркие, но ничего не освещавшие. Был свет в небе и мрак на земле, и были они отделены друг от друга, не смешиваясь... Я не мог заставить себя идти во мраке, закрыв глаза. Тогда я прикрыл глаза ладонями и лишь тогда, лишив себя зрения, увидел наконец мир таким, каким он был на самом деле. Почему я не сделал этого раньше? Почему Антарм не сказал мне об этом? Мы шли по узкой тропе, петлявшей между невысокими холмами. Лес стоял справа высоким изломанным забором, а слева наш путь отслеживала река, поверхность ее тускло блестела радугой - будто пленка нефти. Я знал, что это, конечно, не нефть - знание тоже шло от реки, и, задав ей вопрос, я понял и ответ: вода. Почему вода, чистая, как слеза ребенка, выглядела радужным нефтяным пятном? Потому, понял я немедленно, что это была именно та суть воды, о которой говорил Антарм. И поле за рекой было сутью поля, а не названием, и суть эта, совмещенная с сутью воды и не существовавшая без нее, заключалась в том, что здесь втекали в землю и растворялись в ней дневные мысли жителей Калгана. Мысли были разными, оранжевыми, желтыми, зелеными, голубыми. И черными в том числе - это был как бы траурный налет на нефтяной пленке, будто слой мазута. - Осторожно, Ариман! - послышался предупреждающий возглас Антарма. - Не отвлекайтесь. Прижав ладони к глазам, я ускорил шаг, но думал не о том, как догнать Следователя, опередившего меня почти на километр, а о звездах, свет которых теперь освещал не только землю, но и космос; видимо, свечение рассеивалось в атмосфере, но эффект был восхитителен - зеленое небо, не яркое, как листья деревьев, но мягко-пастельное, и от каждой звезды тянулся ко мне единственный луч, будто волоконнооптический канал связи, и я понимал, что видел, конечно, не свет далекой звезды, а суть света, суть звездного послания. Сколько их было? Десятки тысяч? - Не нужно! - воскликнул Антарм, когда я попытался ухватить один из лучей, чтобы рассмотреть его содержимое. - Ариман, не отвлекайтесь на чужие сути, разберитесь в своей! Хороший совет. Если бы моя собственная суть так же светила мне, как светили звезды, и если бы я мог ухватить ее, как этот луч, рассмотреть и тогда - понять. Остановившись и продолжая прижимать ладони к глазам, я огляделся и увидел наконец ту нить, о которой говорил Антарм. Понятно, почему я не разглядел ее прежде - нить тянулась сквозь меня, как игла сквозь тело бабочки, и уходила не за горизонт, но, как и положено несгибаемому лучу, - по прямой в ночное небо. - Ариман! - услышал я крик Антарма. - Поторопитесь! - Сейчас, - пробормотал я, уверенный в том, что следователь, конечно, услышит меня и не станет возвращаться. Среди звездных нитей мне нужно было отыскать две - одна связывала меня с прошлым, другая с будущим. Почему мне пришла в голову эта мысль? Я не сомневался: это была подсказка. Тот, кто следил за мной, тот, кто насадил меня на нить, будто бабочку, подсказывал, что я должен был сделать. Один из лучей показался мне чуть плотнее и ярче другого. Возможно, это было субъективное ощущение, но я ухватился за луч обеими руками, потянул, как тянут струну, и почувствовал ожог, но выпустить горячую нить был уже не в состоянии. Луч превратился в свет карманного фонарика, с трудом разгонявшего тьму, и под ногами у меня почему-то оказался паркетный пол. Стоять на нем босиком было холодно. Тусклый луч фонарика бегал по стенам - я узнал интерьер своей квартиры, а присмотревшись, понял, что фонарик находится в руке Виктора Хрусталева, моего шефа, хозяина детективного агентства "Феникс". Это - прошлое? Я не помнил, чтобы когда-либо Виктор являлся ко мне домой в мое отсутствие и что-то искал, не включая освещения. Луч скользнул по дивану, на котором не оказалось чехла, я вспомнил, что именно в чехол завернули тело Алены, потому что халат нужно было отдать в экспертизу. Мой взгляд привык к темноте, точнее, я понял, что темнота больше не помеха для моего зрения, расслабился и тогда увидел все, даже скрытые мысли Виктора, бродившего по моей квартире в поисках улик, способных объяснить странную смерть его сотрудника Аркадия Винокура. Почему-то в мыслях Виктора, будто заставка на телеэкране, стояла фраза, которую он сам не понимал, но повторял с обреченным упорством: "Барух ата адонай"... - Благословен будь, Господь наш, - прошептал я, и Виктор вздрогнул, услышав в вязкой тишине чужой квартиры знакомый голос. - Кто здесь? - резко сказал он, и луч фонарика метнулся в мою сторону. Он не может меня увидеть, - подумал я, - меня там нет. В ту же секунду я увидел себя глазами Виктора и в ужасе отпрянул, выронив фонарик. Луч прочертил прямую, разделив комнату по диагонали. Виктор стоял, прислонившись к стене, и пытался унять сердцебиение, глядя на слабо светившийся силуэт, возникший перед ним в противоположном углу комнаты. - Виктор, - сказал я, - мне трудно одному. Я не лидер, не привык принимать решения. Виктор молчал, нащупывая в кармане жезл шокатора. Мне стало смешно - кого он хотел оглушить электричеством? - Виктор, - сказал я. - Давай помогать друг другу. Он достал наконец жезл из кармана и влепил в угол, где ему виделась моя фигура, полный заряд, не оставив даже единицы энергии для следующего импульса. Должно быть, от жара начали дымиться обои - это был пластик, и я мог представить себе, какая в квартире возникла вонь. Я вышел на середину гостиной и спросил: - К каким выводам относительно моей смерти пришло следствие? Мне действительно это нужно было знать - чтобы связать прошлое с будущим. Шокатор выпал из руки Виктора, он и сам понял, что напрасно спалил половину стены. - Аркадий? - спросил он. - Ты жив? Я оставил этот вопрос без внимания, все равно у меня не было на него ответа. - Тебе разрешили продолжить расследование? Сначала мне показалось, что Виктор не собирался отвечать, но секунду спустя я услышал: - Нет, дело забрал Самсонов. Если в МУРе узнают, что я пришел сюда, меня лишат лицензии. Но я должен выяснить обстоятельства... - Конечно, - согласился я. - В таком случае нужно было держать себя в руках. Теперь ты не докажешь, что тебя здесь не было. Дознаватель определит тип шокатора и даже заводской номер просто по характеру молекулярных изменений в структуре обоев. - Испугался, - пробормотал Виктор. Впрочем, испуг его прошел, Виктор был профессионалом, и я только сейчас понял, насколько высок был его класс. Как бы я сам повел себя на его месте, увидев выходящее из стены привидение? - Виктор, - сказал я. - Что ты делаешь в моей квартире? Я совсем не то хотел сказать! Вырвалось, и теперь диалог шел вовсе не так, как мне было нужно. - Ищу, - мрачно сказал Виктор. - Ищешь - что? - Ты знаешь, что меня подозревают в убийстве? - Убийстве? - поразился я. - Кого? - Тебя! - вскричал Виктор и ткнул в мою светившуюся во тьме фигуру указательным пальцем. - И возможно, всех остальных, начиная с Подольского! - Но ведь Подольского убил я, - сказал я с недоумением, - и ты это знаешь. И Раскину. И Алену. И Мельникова. - Это невозможно доказать. Нет даже мотива! - Мотива нет, - согласился я. - Но я тоже расследую, и мне кажется... Чтобы вытянуть тебя, я должен разобраться сам. Здесь. - Где? - закричал Виктор и, подражая, должно быть, героям дурных фильмов о привидениях, запустил в меня тяжелой статуэткой, изображавшей трех обезьян - немую, глухую и слепую - и стоявшей на полке неподалеку от двери в спальню. Может, этот нелепый предмет, а может, какие-то иные силы оборвали луч, за который я держался, он выскользнул у меня из ладоней, и я понял, что стою под звездами, а где-то далеко впереди Антарм призывает меня оставить сути в покое и двигаться, потому что... - Сейчас, - пробормотал я. Глава седьмая - Сейчас, - повторил я, не двигаясь с места. Я стоял под звездами, ноги крепко упирались в почву, невидимую в полном мраке, но мысленно я ощущал, что Антарм направляется ко мне, полагая, что я совершенно потерял ориентацию. Пусть подойдет. Сколько я потерял времени? Разговор с Виктором вернул мне привычное мироощущение. Что заставляло меня, будто интеллигента-философа, размышлять о сути этого мира, о связи материи и духа, о Боге, которого здесь нет, о чем угодно, вместо того, чтобы заняться делом, к которому я был пригоден и которое было смыслом моего существования - как там, так и здесь? - Ариман, - произнес Следователь совсем рядом. Он не видел меня - значит, мои мысли находились вне сферы его понимания. Прекрасно. Именно это мне и было нужно. Он не видел меня, а я начал различать его - сначала по следам рассуждений, а потом по реальным следам, оставленным в почве его босыми ногами. Следы, похожие на зеркальца, отражавшие звездные лучи, приближались, и когда между мной и Антармом оставалось чуть больше полутора метров, я сделал резкое движение, провел захват, мышцы еще помнили дни тренировок, и Следователь забился в моих объятиях, но быстро затих. Мне было все равно в тот момент, что он обо мне думал. Лучше, если бы он не думал вовсе. Я слегка ослабил захват - только для того, чтобы положить ослабевшего Антарма на холодную землю. - Вот видите, - сказал я. - Не так уж много времени понадобилось мне, чтобы вспомнить былые навыки. Хорошо бы еще иметь веревку, чтобы связать Антарма - хотя бы на время. - Мы не двинемся с места, пока вы не ответите на мои вопросы, - сказал я. - Я бы и так на них ответил, - проговорил Следователь. - Не понимаю, что вы делаете. - Первый вопрос, - продолжал я. - Почему Ученый считает меня опасным? - Ответ вы знаете лучше меня, - пробормотал Антарм. - Мои объяснения только помешают вам, Ариман. - Объясните, - потребовал я. Антарм дернулся у меня под рукой, но я сжал пальцы на его шее, и он затих. Минуту спустя я ослабил давление, и Следователь прокашлялся. - Вы опасны, - с неожиданным жаром произнес Антарм, - потому что ваш образ мысли не принадлежит этому миру. Вы утверждаете, что помните себя существом иного мира, это невозможно, вы должны это знать, это безумие, но оно - ведь это мысль, а следовательно действие - разрывает ментальные связи вокруг вас и на много лет в будущее. Ваша память - вот что самое опасное! Антарм неожиданно забился у меня в руках, будто курица, которую поймал хозяин и понес под нож, а она поняла, что жизни ее приходит конец и сопротивляется изо всех куриных сил, без смысла и надежды. - Спокойно, - сказал я, прижимая Антарма к земле. - Не могу, - прохрипел он. - Вы же не даете мне думать. Как я могу отвечать, если нужно подумать? - Думайте на здоровье! - воскликнул я. - Так вы же мне пошевелиться не даете... - При чем здесь... - начал я и прикусил язык. Действительно, если энергия движения мысли неотделима от энергии движения вещества, не следует ли из этого, что думая о чем-то, я непременно должен совершать какие-то механические действия? - Отвечайте не думая, - потребовал я. - Так даже лучше, вам не придется что-то скрывать. - Я и не могу... - Не спорьте! До каких пределов простираются ваши полномочия? Например, если вы сочтете меня слишком опасным, есть ли у вас полномочия убить меня, чтобы избавить мир от врага? - Убить вас? - искренне поразился Антарм. - Как вы это себе представляете? - Я же каким-то образом убил Учителя! - Но это совершенно другое! Направленный переход энергии, понимаете? - Не понимаю. Переход какой энергии, откуда и куда? И что я в конце концов сделал с Ормуздом? Убил или нет? Я кричал и, не осознавая того, все крепче сжимал горло следователя. Антарм уже и биться перестал, смотрел на меня с недоумением, я видел его взгляд даже в темноте, потому что он проникал в душу, я и не подозревал, что такое возможно - не видя человека, ловить его взгляд и читать в нем ответ на свои мысли. - Убил я Ормузда или нет? - повторил я и ослабил хватку, готовый в любой момент применить один из болевых приемов. - Убили, - сказал Антарм. - Можно ли вернуть ему жизнь? - Можно. - Так какого дьявола! - воскликнул я. - Верните. - Невозможно. - А если яснее? - Я не управляю законами природы. И Ученый не управляет. И никто. Вы можете, и потому вы опасны. - Что я должен сделать? - Откуда мне знать? - А Минозис знает? - Нет, конечно. Только вы. - Я тоже не знаю, - сообщил я. - Хорошо, пойдем дальше. Здесь может быть кое-кто из моих старых знакомых. Я говорил вам. Те, кого я убил в моем мире. Якобы. Как мне их найти? - Не знаю, - уныло произнес следователь. - Это из области воображаемого. Воображаемое - не мысль, оно не обладает энергией натяжения. Воображаемое создает только потенциальную энергию. - О чем вы толкуете? Я не воображал этих людей. Они существовали на самом деле. Они умерли. Они могут быть здесь. Как и я. Я умер тоже. Этот мир - мир, куда люди попадают после смерти. - Я не силен в философии, - сказал Антарм. - Но даже мне известно, что люди возникают на полях пришествия, а не из каких-то иных миров. Антарм был убежден в том, что говорил. В его философии никакого другого мира просто не существовало. В его философии не существовало даже богов - и я понимал почему. Зачем создавать Бога в своем воображении, если реальное и идеальное равно доступны не только пониманию, но простому физическому воздействию? "Да будет свет!" - так мог сказать и сотворить словом в моем мире только Бог. А здесь и подумать, и сказать, и сделать и уничтожить сделанное мог каждый, и я в том числе, что и доказала нелепая смерть Ормузда - просто я не знал, в отличие от Антарма и других, как управлять этой своей способностью. Антарм опять начал дергаться и, следовательно, думать, а мне это было не нужно. - Быстро! - сказал я и двинул его в ребро. - Как мне найти этих людей? Жду ответа. - По звездам, как еще! - вскинулся Следователь. - То есть? - Найдите звезду, соответствующую ментальной сути того, кого вы ищете. Возьмите луч. И - вперед. - Как я найду звезду, если я и этой сути, как ее... ментальной... не знаю? - Иногда я не понимаю Ученого, - сказал Антарм помолчав. - Он говорит, что вы опасны, но как вы можете быть опасны, если ничего не знаете и ничего не понимаете? - Вернемся к звездам, - сказал я. - Мою-то звезду вы можете мне показать? - Я? Вам? Каким образом? Я вижу вашу звезду, я нашел вас на поляне по вашему ментальному пути, но как я могу это показать вам, если ваша звезда - другая? - Не понял. Что значит - другая, если вы ее видите? - Вижу, но вы ее видеть не можете! Вы можете видеть собственную суть? Нет? И звезду - так же. Мою - да. Любого другого, в том числе и того, кто вам нужен. Свою - нет. - Чтоб я так был здоров, - пробормотал я. - Последний вопрос. Есть еще одно... одна... Не из моего мира. - Вы о женщине, что видели в снах? - тихо произнес Антарм, и в голосе его я услышал участие. - Той, которую вы любите? - Откуда... - я сглотнул. - Почему вы решили, что я ее люблю? - Вы так думаете, - удивленно сказал Антарм. - Тогда... Где мне искать ее? - Не знаю. Я вижу ее отражение в ваших мыслях. Ее собственная мысль для меня скрыта. А по отражению не уловить пути. - Не уверен, что вы говорите правду, - вздохнул я. - У меня такое впечатление, что вы просто вставляете мне палки в колеса. - Вставляю куда? - Вы не знаете, что такое колесо? - Нет такого слова, - уверенно произнес Антарм. - Вот как? А слово "телега"? - И такого слова я не знаю. - Откуда же его знаю я? - Это вы меня спрашиваете? - возмутился Следователь. - Теперь вы понимаете, что ваше присутствие в мире создает опасности, без которых мы прекрасно обходились? - Оттого, что я знаю слова, которых не знаете вы? - Оттого, что эти слова - из вашей памяти! Вы создаете сущности, соответствующие этим словам! - Минозис уже говорил мне это, - пробормотал я, вспоминая. - Но ведь это чушь! Я сказал "колесо". Я сказал "телега". Ну и что? Разве в результате этого сотрясения воздуха в мире возникло хоть одно настоящее колесо? - Что значит настоящее? А слово, произнесенное вами, разве не настоящее? А мысль, этому слову соответствующая, - разве не настоящая? А память о том мире, из которого вы якобы пришли, разве не настоящая? - Вот! - воскликнул я, вообразив, что поймал Антарма на противоречии. - Вы сказали, что моя память - настоящая! Почему же вы говорите, что я не мог жить в мире, из которого явился в этот, умерев в том? - Разумеется, память настоящая, - воскликнул Антарм. - Если она существует, то как она может быть иной? Но ваша проблема, Ариман, состоит в том, что все, вспоминаемое вами, лишь в этот момент и создается в реальности, нарушая законы природы. Ученый говорил вам это! Я уверен, что Ормузд говорил тоже. - Так, - сказал я. - Что-то, значит, все-таки возникает, когда я произношу слово "колесо"? - Когда думаете о сущности этого слова, - поправил следователь. - Идея слова равнозначна сути, а суть - энергии, а энергия перетекает на низшие уровни, это вы должны знать. Идея и суть - уровни самые высокие, с них можно только спускаться в материальное... Впрочем, я вряд ли смогу обсудить с вами эту проблему достаточно профессионально. Ученый сделал бы это лучше, но он уже принял решение... Ариман, может, вы все-таки перестанете меня душить? - Я вас отпущу, и вы тут же исчезнете - в этой-то темноте! - Исчезну? - удивился Антарм. - Куда и зачем? Я выполняю свой профессиональный долг. - А я - свой, - тихо произнес я. - И боюсь, что выполняю его из рук вон плохо. Я сжал ладони, мне показалось, что шейные позвонки Антарма хрустнули, тело его обмякло, но я даже не успел испугаться, что убил еще одного человека: что-то подбросило меня и перевернуло вниз головой, и швырнуло, и ударило обо что-то твердое, и самое странное - мне казалось, что сделал это я сам вопреки не только логике, но и простым физическим законам; как, черт побери, я мог сам поднять себя в воздух, и сам швырнуть себя оземь, и при этом повредиться не столько физически, сколько в рассудке? - Не очень больно? - услышал я беспокойный голос. - Нет, - отрезал я, поднимаясь. На самом деле все тело казалось помятым, болела каждая мышца, руку я, по-моему, вывернул в локте, а ноги сгибались вовсе не там, где, по моим предположениям, находились колени. Дикое это ощущение продолжалось несколько секунд, потом боль стекла в землю подобно электрическому заряду, и я понял, что ничего не сломал и даже не вывихнул. Мышечная боль осталась, но от радости, что кости целы, я не обращал на нее внимания. - Я же говорил вам... - сказал Антарм. - Где вы? - Вы меня не видите? - удивился следователь. - Нет! - закричал я. - Не вижу! И не понимаю! Если вы Следователь, то выполняйте свой долг! Арестуйте меня, ведите к Минозису! К прокурору! В суд! У меня есть права! Я требую адвоката! Почему вы все время морочите мне голову? - Не говорите слов, сути которых нет в мире, - сурово произнес Антарм. - Откуда мне знать, какие сути в этом проклятом мире есть, а каких нет? Это не мой мир! Я не хотел сюда приходить! Мне было хорошо в моем! - Стоп! - крикнул Следователь. - Не производите сущностей сверх необходимого. - Что вы сказали? - поразился я. - Не производите лишних сущностей! - То же самое говорил в моем мире один монах, живший полтысячелетия назад... Его звали Оккам. - Никогда не слышал о таком Ученом. - Естественно. О моем мире вы не слышали настолько, что уверены в том, что его нет и не было. - Его нет и не было, - повторил Антарм и добавил: - Вы слишком возбуждены, Ариман, не нужно было вам делать этого со мной. Сами видите... - Вы, - сказал я, проталкивая сквозь глотку каждое слово. - Должны. Сказать. Мне. Что. Я. Должен. Сделать. Чтобы. Найти. Ту. Женщину. Которую. Я. Люблю. Больше. Жизни. Слово было сказано. - Повторить? - спросил я. - Зачем же? - сказал Антарм и взял меня за локоть. Я провел захват, но руки схватили пустоту. Тем не менее мой локоть ощущал цепкую ладонь Следователя, и я предпочел не делать лишних движений. Не умножать, черт его дери, сущностей сверх необходимого. - Так-то лучше, - произнес Антарм. - Сейчас вы действительно можете... Раньше - нет, вы еще не накопили энергию... Если бы я знал, что это вам так необходимо, я бы, пожалуй, предоставил свою шею в ваше распоряжение гораздо раньше. - Тогда во мне не было нужной злости, - отшутился я, но Следователь воспринял мои слова серьезно. - Это верно, - согласился он и продолжил: - У вас огромное рассеяние энергии. Вы излучаете во все стороны, отражения нет, все преломляется в вашем сознании. Вы что, не можете его выключить? - Не могу, - буркнул я. - Сознание - не лампочка. - Не... что? - Какая разница? - сказал я и предложил неожиданно для самого себя: - Если вам мешает мое сознание, лишите меня его, вот и все. - Было бы неплохо. К сожалению, это невозможно. - Да ну? - ехидно сказал я. - И это говорит профессионал! Врежьте мне между глаз. При достаточной силе удара я проваляюсь несколько минут. - Глупо, - сухо сказал Антарм. - Если я сделаю то, что вы предлагаете, энергия рассеется настолько, что вы и сами потом ее не сможете сконцентрировать... Нет, способ только один. - Какой? - Эта женщина... Вы видите ее только в снах, верно? Попробуйте уснуть. Конечно, тогда я буду видеть сигнал, отраженный дважды - не только вашим сознанием, но и подсознательными блоками. Но все же это статическое отражение, и мне будет проще... Конечно, вероятность все равно мала, но это шанс. - Уснуть и видеть сны... - пробормотал я. - Какие сны в том смертном сне приснятся... - Что? - сказал Антарм. - Вы не знакомы с Шекспиром? - Нет, кто это? Ученый? Учитель? - Писатель. И не ваш, можете не вспоминать. А спать мне совсем не хочется. К сожалению. Удивительно, что мне и есть давно не хочется тоже. И пить. - Не думайте о глупостях, - сказал Антарм. - Зачем вам пища при таком активном мысленном движении? Засните! Что значит - не можете? - Не спится! - со злостью сказал я. - Хорошо, - протянул Антарм, - давайте я помогу вам. Он потянул меня за локоть, я опустился на холодную и влажную землю, и мне показалось, что я сросся с ней, стал ее частью. Земля проникла в меня, и я в ужасе начал вырываться из ее объятий, но погружался все глубже, а потом сознание начало рассеиваться, растворяться в камне и песке, я расслабился, вспомнив золотое правило, придуманное, впрочем, для другого случая: если вы не можете избавиться от насильника, то получите хотя бы удовольствие. Я ждал удовольствия, и я его получил. Глава восьмая Погрузившись в землю, расплывшись в ней не только веществом своего тела, но собственной сутью, перешедшей в суть планеты, я ощутил себя частью мироздания. Планета - я? - изменила орбиту и направилась к звездам. К каким звездам? Да ко всем сразу. Так я чувствовал, поскольку понятие о направлении движения перестало существовать. Планета неслась не в черноте пространства, как я привык видеть с детства в репортажах с многочисленных космических станций, но в волнах света, будто мячик, брошенный в светлую быструю реку строптивой девочкой Таней из древней, как век, детской считалочки. Планета разрезала свет, он смыкался позади меня, и я понимал, что свет - это не только электромагнитные колебания, хотя и они тоже. Свет оказался куда более широким (а может, глубоким?) понятием. Свет - это способность видеть мир. Но свет - это еще возможность понимать. А возможность понять - это мысль, идея. Именно мыслью и был свет, баюкавший меня. Была мысль: на Энтубаре вулкан Герего залил лавой полконтинента, и атиндам пришлось направить все силы на обуздание стихии, а сил у них не так уж много, поскольку это первопроходцы, и духовную суть Энтубара, как планеты-личности, они еще познать не успели. И еще: Ученый Дарис с Оберона (спутника Нептуна? Или это случайное совпадение названий?) сумел доказать теорему Лурии о вторичном слиянии, и это - самое большое достижение прошедшей недели. Но я не знал ни Лурии, ни Дариса, и где находится Оберон я не знал тоже (даже если это действительно был спутник Нептуна, как мне помнилось из школьного курса астрономии). Никакая мысль не может стать элементом сознания, если к ее восприятию нет подготовки, а я не был готов, и мысль, выраженная светом, разбивалась о меня, протекала сквозь пальцы и рассеивалась как рассыпается песок. Что мне было с того, что на меня накатила мысль о необходимости вторых ролей в большом спектакле "Мона" - создании коллективного разума трех миллиардов жителей Соти? Я пробился сквозь эту мысль, как сквозь волну прибоя, упустил момент подлинного восприятия и лишь потом задумался. В этом мире есть театр? И что значит - коллективный разум трех миллиардов? Да именно то и означает, - подумал я. Не всегда нужно искать глубину там, где мелко и смысл ясен уже из самого звучания слова. Пьеса создается - если речь идет о пьесе в привычном понимании - всеми жителями Соти (если Соти - планета в том же моем привычном понимании). И вероятно, все жители Соти наблюдают за ходом спектакля - или являются его участниками, выбрав роли в написанной ими же эпопее. Конечно, это было трудно представить - три миллиарда человек, играющие, кроме своих реальных жизней, еще и другие, ими же созданные... Додумать мысль я не успел - разбилась новая волна, налетевшая на меня наискосок. Нет! - это был первый удар чьей-то идеи. - Нет! Не хочу! Кто не хотел? Может, это было отражение моей собственной мысли, моего личного желания? Впрочем, себя я узнал бы. На меня рухнула из света чужая боль, и я впервые ощутил, что в этом, как мне до сих пор казалось, благополучном мире, есть такое страдание, какого лично я выдержать бы не смог. Нет! Не хочу! И с меня содрало кожу - волна была не просто ледяной, это был холод гораздо ниже абсолютного нуля, и пусть мне не говорят, что такого не бывает в природе. В природе бывает все, и особенно - если это дается нам в ощущениях. Не хочу! Но и я не хотел жить в чужом страдании. С меня достаточно собственного. Чужое страдание прилипчиво, и я ощутил это на себе, потому что вопль этот - "Не хочу!" - мне пришлось отдирать от собственной кожи. Ужасное чувство, будто за тебя цепляются детские ручонки, и ты бьешь их наотмашь, а они цепляются опять, и нет этому конца... Я все-таки выплыл, закачался на спокойной волне и неожиданно понял, что стал собой. Свет, окружавший меня, померк, я был там, где боялся оказаться с самого начала - в пустоте, черноте, невидимости, гулкости, глубине и бесконечной отрешенности пространства. Лишь одна звезда светилась в нем, и один луч тянулся ко мне от этой звезды. - Поздравляю, - сказал голос Антарма. Следователь говорил так, будто находился рядом со мной, но я его не видел, а вытянув руки, не ощутил ничего - даже пустоты, если только такое возможно. - Поздравляю, - повторил Антарм. - Вы неплохо справились с ускорением, Ариман. Теперь держите направление. - Мое имя Аркадий, - сказал я. - Я действительно в космосе? Почему я не вижу себя? Почему не вижу вас? Почему только одна звезда? Один луч? - Если вы сумели выйти на направление, - несколько раздраженно произнес следователь, - то знаете ответы на все заданные вами вопросы. Зачем вы спрашиваете? Вы же отдаляетесь от цели! - Почему... - начал я и прикусил язык. Антарм был прав - задавая вопросы, я действительно отдалялся от своей цели, теперь я видел это - звезда, к которой я, должно быть, мчался со скоростью, неощутимой, как всякая скорость равномерного движения, стала слабеть, будто огонек маяка, теряющий яркость по мере того, как буря относит корабль все дальше в море. Я запаниковал. Я заставил свои мысли (и вопросы, которые в них таились) свернуться в шарик, а шарик затолкал куда-то в пустое место под черепом, где-то на затылке - так мне, во всяком случае, казалось. Тонкая нить натянулась, звезда стала ярче, расстояния проявились в сознании и показались мне не такими уж большими, хотя я не мог бы ни назвать, ни представить ни единого числа. Луч, по которому я скользил, свернулся жестким канатом, опутал мне ноги, затянулся петлей, лишив меня возможности двигаться и - вот странное ощущение! - даже думать. Мысли съежились до примитивных желаний и инстинктов, не поддававшихся сознательному управлению. Послышался испуганный возглас - не Антарма, чей-то другой, я мог бы узнать его, если бы хоть что-то соображал в тот момент. В следующее мгновение - а может, сто лет спустя? - я обнаружил, что нахожусь в двух местах и веду как бы две жизни, прекрасно осознавая обе, хотя ни одной не способен управлять, поскольку воля моя оставалась связанной пленившим меня лучом, который, ясное дело, не имел к свету, как электромагнитной волне, ни малейшего отношения. Одну жизнь вело мое физическое тело - оно стояло на вершине знакомого мне холма и с восторгом смотрело на женщину, медленно поднимавшуюся по склону. Другую жизнь вело мое сознание, оказавшееся в прозрачной клетке - нематериальной, конечно, это была идея клетки, созданная Ученым. Ученый стоял передо мной, опершись на идею стола. Стол стоял в комнате, очертания которой колебались и дымкой поднимались к высокому потолку. Ученому не нужно было конкретизировать это представление, и оно оставалось как бы непродуманным и почти лишним, даже мешавшим нашему разговору. Несколько минут спустя это понял и сам Ученый, потому что идея комнаты в какой-то момент попросту исчезла, и я даже не сразу это обнаружил. Впрочем, это было уже потом, а сначала я поразился, узнав возникшего передо мной человека. У Ученого были черты лица Генриха Натановича Подольского. - Вот мы и встретились, Ариман, - сухо сказал Подольский. - Здравствуйте, Генрих Натанович, - усмехнулся я. - Я был уверен, что мы встретимся. - Мое имя Фай, - произнес Подольский. - Я Ученый Большого круга, и в мои обязанности входит, например, проблема безопасности. - А я сыщик, - сказал я. - И в мои обязанности входит расследование вашего убийства в том мире, откуда мы с вами пришли в этот. - Убийства? - помедлив, переспросил Подольский. Он не понял этого слова или искусно изобразил непонимание. Мне странно было видеть Подольского живым и еще более странно - невредимым, без черной маски в форме ладони. Почему-то новая его роль странной мне не показалась - ученым он был в Москве, им же остался, хотя, надо полагать, слово это обозначало здесь иные категории и возможности. - Мой коллега Минозис, - сказал Фай-Подольский, - утверждает, что вы опасны для мира, поскольку ваша память обладает разрушительной энергией. Я вижу, что это действительно так. - О чем вы говорите? - поразился я. - Если о том, что, помня о прошлой своей жизни, я способен кого-то убить здесь... - Нет, - отрезал Подольский. - Речь идет о разрыве структуры Вселенной, и вы это прекрасно понимаете. - О чем? - спросил я в недоумении. Мне не было никакого дела до какой-то структуры, тем более, если говорить о Вселенной: разве это не все равно, что обвинять московского бомжа в том, что он намерен уничтожить галактику Андромеды или потушить квазар? - Послушайте, Генрих Натанович, - примирительно сказал я, думая о том, как закончить разговор и переместиться на холм, где моя телесная оболочка безуспешно пыталась сделать хотя бы шаг навстречу Ей - я падал, поднимался, падал опять, и полз вниз по склону с бездумием червя, безнадежно перелезающего через бесконечную для него стену, - я действительно не знаю, о какой опасности вы говорите. - Вас зовут Ариман, - это был не вопрос, а утверждение, и я не стал спорить. Я сам назвал себя этим именем и лишь позднее понял, кем являюсь на самом деле. - Вас зовут Ариман, разве этого недостаточно для вывода? - Какого вывода? - закричал я, все мое существо рвалось из клетки, в которую я был заключен: тело мое застыло, скрючившись в позе новорожденного младенца, а Она бежала вверх по склону изо всех сил, но не могла подняться даже на миллиметр, и ощущение безысходности наполняло ее ужасом. - Вас зовут Ариман, - в третий раз повторил Фай-Подольский. - Это имя разрушителя. Ученый сделал резкое движение - не руками, руки оставались в неподвижности, но мысленно, я ощутил этот жест, как ощущают кожей порыв ветра, - и прозрачная клетка сжалась подобно мешку, на который положили огромную тяжесть: мысли потекли медленно, вяло, краем еще не угасшего сознания я понимал, что собирался сделать Ученый, понимал даже, что если сейчас, немедленно не освобожу собственную мысль, то моя миссия закончится, не начавшись. А тело мое там, на холме, то ли умрет, как умер Ормузд, то ли останется существовать без признаков разума - на глазах у Нее. - Нет! - воскликнул я и распрямился, будто поднял скалу. - Да! - сказал Фай. - Судьба мира... - Нет! - закричал я, сбрасывая скалу в черноту, начинавшуюся за пределами моей клетки. - Нет! - мысленно я оттолкнулся от прозрачной преграды, попытался разбить ее, броситься на своего врага... Лицо Подольского начало чернеть, кожа на лбу и подбородке лопнула, рот раздвинулся в крике, но вместо вопля ужаса на мир упала тишина. Ладонь дьявола - моя ладонь - смяла лицо Ученого, а руки его, коснувшись сожженной кожи, упали плетьми. Фай не собирался умирать, он сопротивлялся, мысли мои, смятые и разорванные, разлетелись, пробив клетку, и упали в черноту, я ничего с этим не мог сделать, я терял себя, сознание превратилось в лоскуты, в пух из разодранной подушки. Только одна мысль оставалась невредимой, поскольку была моей сутью: "Я люблю тебя! Я люблю тебя, Алена!" Почему - Алена? Почему моя жена, которую я никогда не любил с такой стратью, какая пылала во мне сейчас? Неужели глубине сознания я не просто любил Алену, я боготворил ее, я жил для нее - и не потому ли ушел из той жизни, когда понял, что Алены нет? И убил я ее не потому ли, что страсть, ревность и ненависть сжигали меня самого, а сожгли ее? "Я люблю тебя, Алена!" Женщина на холме. Моя любовь, истинный смысл моего существования в этом мире. Единственная оставшаяся в живых мысль обладала, должно быть, энергией, достаточной не только для собственного сохранения, но и для продолжения борьбы. Она будто сетью опутала пространство, в котором падала, и ошметки моего сознания начали прилипать к ней, я вновь становился собой. Любовь собирала меня по атомам вещества и по квантам энергии, и по крупицам мысли, и по гранулам идей, и по частицам верований... Собрала. Я был сильным, я что-то умел, и я должен был вернуться туда, где меня ждала Она - на холм. Но вернулся я в призрак комнаты, где напртив меня стоял Подольский - Фай? - с отпечатком моей ладони на лице. - Со мной не так просто справиться, - сказали черные губы. - Материя замещаема, а я не Ормузд, учтите. Берегитесь, Ариман. Когда выбираешь между судьбой мира и судьбой личности, приходится выбрать мир, потому что таковы законы природы. Я рванулся вперед, Ученый отклонился, и я пролетел сквозь него, будто сквозь облако, инерция мысли оказалась такой большой, что я вылетел не только из комнаты, где происходила наша беседа, но и из пространства, в котором недавно падала моя рассыпавшаяся личность. Вероятно, я должен был сделать вовсе не то, что сделал на самом деле. Мне казалось, что, кроме мысли об Алене, во мне ничего не осталось. Но думал я все-таки не только о своей любви. А может, только о ней и думал, но причинно-следственные связи между этой мыслью и всем, что ее окружало, я улавливал не полностью. Я был заторможен, я еще не возродил себя полностью. И получилось то, что получилось. Глава девятая Я оказался на холме. Холм был на Земле. Я легко это понял, потому что узнал пролетевший на уровне второго эшелона полицейский патрульный катер. Я был на холме, но Ее здесь не было и быть не могло. Навстречу мне бежал мой бывший начальник Хрусталев, и, что самое странное, следом за ним семенил, придерживая шляпу, раввин Чухновский. - Скорее! - нетерпеливо сказал я. Что вытолкнуло меня в мой мир? Память? Оставшаяся во мне неустранимая связующая идея? Катер, развернувшись, направился в нашу сторону, и я понял, что происходило. Хрусталев с Чухновским пытались оторваться от преследования, а полицейские методично сжимали кольцо. Если Виктор хотел избежать встречи с муровскими оперативниками, что за странная идея пришла ему в голову: бежать на открытый холм, где не было ни малейшей возможности спастись? И похоже, что меня не видел никто. Я встал на пути Виктора, предполагая, что шеф пробежит сквозь меня, не почувствовав даже дуновения воздуха. - Стойте! - крикнул раввин. - Я не могу больше! Ну что они нам сделают? Остано... Шляпа с его головы слетела, борода неожиданно задралась кверху, и Чухновский повалился на спину - оперативники применили дальнобойный шокатор. Я представил, что чувствовал Чухновский, теряя сознание, и мне стало тошно. Виктор продолжал бежать, и я поразился выражению его лица. Хрусталеву было решительно все равно - настигнут его оперативники или нет, используют они шокатор или другое средство, еще более сильнодействующее. Может, даже убьют. Я лишь однажды видел на лице Хрусталева такое выражение, было это вскоре после того, как мы начали работать вместе. Тогда Виктор был женат, и сыну его Косте исполнилось пять лет. Мы вели дело Качанова - как нам казалось, совершенно приватное, разборка между родственниками, кто-то кому-то недоплатил, кто-то от кого-то получил нож между ребер, мы долго и нудно допрашивали членов большого семейства, пытаясь дознаться, кому было выгодно преступление. Однажды Петр Степанович, глава семьи, сказал Виктору на допросе: "Оставь это дело, парень, не лезь. Заработаешь десять косых, а потерять можешь все. Это тебе надо?" Виктор терпеть не мог угроз в свой адрес, он даже муровскому начальству не всегда позволял разговаривать с ним повышенным тоном. Естественно, что и на выпад Качанова-старшего Виктор не обратил внимания - тем более, что, как мы уже практически доказали, именно этот тип и нанес своему шурину смертельный удар. Ровно через двадцать четыре часа "ханку" Хрусталева подорвали. В машине, однако, самого Виктора не оказалось, погибли Ольга с Костей, и дело Качановых мгновенно перешло от компетенции частного сыска в пятый отдел МУРа. Виктор не только не мог влиять на ход расследования, ему даже не всегда сообщали, какие именно следственные действия велись в данный момент. В те дни - до самого суда и оглашения приговора - я видел на лице шефа выражение полного безразличия, маску, которую он носил не только на людях, но и наедине с собой, как я однажды убедился, войдя к нему в кабинет, когда Виктор не мог меня видеть и знать о моем присутствии. Что произошло за часы, прошедшие после нашей странной встречи в бывшей моей квартире? Что предпринимал Виктор, и почему раввин Чухновский оказался с Хрусталевым на этом холме? А почему оказался именно здесь я сам? Виктор приближался ко мне, но муровцы наверняка успели бы раньше. Зрение у меня всегда было острым, а сейчас я видел то, чего, вообще говоря, видеть не мог, поскольку шокатор излучал когерентный поток в микроволновом диапазоне - по сути, это был канал, по которому передавался электрический ток мощностью до десяти мегаватт. Луч представлялся мне зеленым (таким, как восходящее солнце в мире, где я только что дрался с Фаем), а перетекавшая по нему энергия - черным маслянистым потоком. Зеленый луч с черной сердцевиной скользил по холму, приближаясь к Виктору, который почему-то даже не пытался уклониться. Я бросился вниз по склону - инстинктивно и не думая о последствиях. Я схватил луч рукой - ощущение было именно таким, хотя рук своих я не видел - и потянул к себе. Луч оказался жестким и горячим, гладким и липким. Возможно, приложи я больше усилий, мне удалось бы луч сломать, хотя я не представлял, как можно переломить поток электромагнитной энергии. Основание энергетического столба было жестко сцеплено с излучателем, импульс, приложенный мной, передался аппарату на борту катера, и машина на мгновение зависла - ощущение было странным и удивительным, будто я остановил на ходу автомобиль, вцепившись в тянувшуюся за ним веревку. Оперативники даже испугаться не успели, а пилот почувствовал неладное только тогда, когда лопасти, зазвенев от непомерной нагрузки, рассыпались, и обломки их, со свистом разрезав воздух, ввинтились в землю на расстоянии сотни метров от нас с Виктором. Машина обрушилась на холм, алый цветок расцвел, взвился к небу, почернел и превратился в столб пламени, в котором не оставалось места ничему живому. Виктор остановился и смотрел на горевшие обломки вертолета с прежним равнодушным выражнием лица - я не мог понять, о чем он думал и думал ли вообще. - Виктор! - воскликнул я. - Что произошло? Он не расслышал - то ли из-за рева пламени, то ли потому, что мой голос вообще не предназначался для слуха и мог быть воспринят только готовым к такому диалогу сознанием. - Виктор! - позвал я опять, не имея иной возможности привлечь внимание Хрусталева. Виктор вскинул голову, но его внимание, скорее всего, привлек не мой беззвучный крик, а рокот двух машин, быстро приближавшихся со стороны городских трасс; катастрофа не осталась незамеченной, к нам летели дорожный патруль и вызванная кем-то из пролетавших мимо водителей "неотложка". Бросив взгляд на жаркий костер, Виктор повернулся и увидел лежавшего вверх лицом Чухновского. Он поднял старика на руки и побрел вниз, где можно было укрыться в кустах - в конце концов, дорожный патруль и медики могли не знать, какую операцию проводили муровские оперативники в этом районе, угрозыск не обязан был делиться планами с кем бы то ни было, да и не делал этого никогда, что частенько приводило к конфликтам с дорожной полицией, вынужденной вмешиваться в разборки, не имевшие к ней никакого отношения. Кусты оказались высокими, но колючими. Виктор зашипел от боли, опустил раввина, склонился над ним, и маска равнодушия медленно - слишком медленно, как мне казалось, - начала стираться с его лица. - Виктор! - позвал я опять, уже уверенный в том, что Хрусталев меня не услышит. - Что? - сказал он, вздрогнув, и посмотрел в мою сторону. Меня Хрусталев не видел - в мыслях его возникло воспоминание, видение, образ, и Виктор не понимал, почему вспомнил об Аркадии Винокуре именно сейчас, когда оставшаяся жизнь измерялась в лучшем случае минутами? Чухновский оказался более доступен контакту. Сознание его рвалось к свету сквозь многочисленные болевые блоки, поставленные шокатором. Личность раввина распадалась и собиралась вновь, чтобы взять очередную преграду, и я попытался помочь. Виктору я не мог помочь ничем, потому что сознание его слишком сильно зависело от состояния физического тела, а Чухновский был от реальности временно отключен, и общение наше могло происходить в нематериальной сути наших личностей, соприкоснувшихся друг с другом. Он, как и Хрусталев, не мог меня видеть, но, в отличие от Виктора, способен был - хотя бы в силу своей профессии - принять мое присутствие без внутреннего сопротивления. Мы вместе прошли два последних барьера к свету. Шокатор поставил в сознании Чухновского блоки высотой в многоэтажный дом, и мне составило немало труда буквально протащить раввина сквозь эти плотные, вязкие и неприятно пахнувшие структуры. Мы вырвались наконец к свету. Чухновский сел, инстинктивно нащупал на голове ермолку и, увидев рядом Виктора, сказал: - Он здесь. - Он? - равнодушно переспросил Хрусталев, следя за приближавшимися машинами. - Ваш сотрудник, - сказал Чухновский. - Винокур. - Аркадий умер, - напомнил Виктор, - и будь я проклят, что ввязался в эту историю. - Его душа, - проговорил раввин, морщась от боли, в теле не было, как ему казалось, ни одного органа, не подававшего сигналов боли. - Вы видели ее на третий день, тогда она еще не потеряла связи с материальным миром. А сегодня седьмой день, и душа Винокура перешла на следующую ступень освобождения. Она может... - Избавьте меня от глупостей! - воскликнул Виктор. - Нас расстреляют, вы это понимаете? - Да, - кивнул раввин, - но я не понимаю - почему. В отличие от Чухновского, я понимал причину происходившего. Собственно, этого следовало ожидать, и Виктор обязан был продумать заранее вариант вмешательства МУРа. Действительно: в Москве происходит серия смертей (гибель спецназовцев Мельникова в серию не вписывается и выделяется в отдельное производство). Естественно возникает версия о заказе, а это уже компетенция МУРа. Между тем Хрусталев с муровскими оперативниками сотрудничать не желает, несет околесицу о дьявольских ладонях и в свидетели берет раввина - личность маловразумительную. После того, как Хрусталев совершил попытку изъятия улик из опечатанной квартиры своего бывшего сотрудника, за него взялись всерьез. А Виктор уже "поплыл" - он хотел все понять сам, он и мысли не допускал, что муровцы с их методами типа "взять, выбить, уничтожить" способны будут разобраться в деле, в котором, даже по его сугубо материалистическим представлениям, не могло обойтись без сил, с этим миром не связанных. Я не видел деталей, сознание Чухновского металось, как привязанная к будке собака, но ясно было, что Хрусталев явился к раввину и сказал, что им обоим необходимо скрыться из Москвы хотя бы на время - до новой юридической переквалификации серии преступлений. Пусть муровцы убедятся в том, что заказа не было, а бытовуху расследовать они не станут, пусть хоть батальон поляжет. Идея исчезнуть была глупой, и сейчас Хрусталев это прекрасно понимал. Но почему он понял это только теперь? И что нужно было ему здесь, в десяти километрах от кольцевой авиатрассы? - Барух ата адонай... - пробормотал Виктор. - Вы помолитесь за меня? Пожалуй, молиться было поздно. Люди в кустах были скорее всего неразличимы с высоты полукилометра, но полицейские наверняка глядели не за борт, а на экраны, где две излучавшие тепло массы, а равно все биологические объекты размером больше собаки, выпукло обозначились коричневым контуром на зеленом фоне. Катер дорожной полиции пошел на посадку, а за ним следовали медики. Я понимал, что, допустив гибель этих двух людей, неизбежно потеряю с ними связь. Возможно, они придут на поле Иалу (Чухновский) или Сардоны (Виктор) и у каждого будет свой Учитель и своя жизнь, и свое возможное счастье, но помнить они не будут ничего, как лишатся, скорее всего, и прежнего физического облика. Какой мне в них прок? Оба нужны были мне живыми - и в этом мире. Что я мог сделать? Душа, сознание - это даже не эфемерность, это математический нуль здесь и сейчас. А настоящий, физически реальный Аркадий Винокур, который мог бы взять в руки оружие, пытался в это время с упорством механического аппарата пробить барьер между собой и Ею - это была бесполезная работа, работа тела, а не души. Но ведь тот холм... И этот... Разве это не один и тот же объект? И мысль - разве она не в состоянии создавать материю? Ормузд, мой непутевый Учитель, наверняка назвал бы закон природы, описывавший взаимоотношения и связи материального с нематериальным, поскольку все едино - во всяком случае, в моем новом мире. А в каком из миров я был сейчас? В моем - наблюдая? Или в этом - участвуя? Кто объяснил бы мне и подсказал? Ормузд? Он не может. Ученый? Он и не подумает. Значит - сам. И я ушел - чтобы вернуться. Я знал, что смогу вернуться именно в это мгновение. Хорошо бы вернуться в прошлое - хотя бы на сутки раньше, но это было невозможно. Сделать во времени отметку, будто заложить страницу в книге - это я было в моих силах. Но перелистать книгу назад я не мог. Что было, то было, что случилось, то случилось, что прошло, того не вернуть вовек. Я стал собой, не сдвинувшись ни на метр в пространстве. Я был на том же холме, в том же времени, под тем же солнцем. - Это ты, - сказала Она. - Ты пришел ко мне наконец. На Ней сегодня было длинное платье - не платье, а нечто вроде пеньюара, накинутого на гладкие плечи и созданного не из материальной ткани, а из любви. Это я понял, потому что любовь светилась. И не было больше преград между мной и Ею, я знал, что разрушил барьер своим поступком, не знал только - каким именно, но сейчас это не имело никакого значения. Глава десятая Я сбежал по склону, вовсе не такому крутому, как мне казалось прежде, когда я видел Ее в моих снах. Холодные влажные травинки щекотали мне пятки и что-то шептали, то ли напутствие, то ли какие-то жизненные советы, совершенно не нужные мне в тот момент. Я остановился в шаге от Нее и протянул обе руки. Наши пальцы соприкоснулись, и по телу пробежал ток. Это был ток мысли, ток невысказанной еще любви, и по какому-то закону природы, названия которого я не знал, нематериальная суть жеста обратилась в электрический ток, и пылающая искра с шипением соединила с землей мои ступни, трава вокруг меня мгновенно обгорела, и тогда Она упала мне на грудь, объятие получилось неожиданным и неуклюжим, но через мгновение я приподнял рукой Ее голову и заглянул Ей в глаза. - Ты пришел ко мне, - повторила Она. - Алена, - прошептал я, узнавая. - Может быть, - улыбнулась Она. - Но я не воспоминание. Я - женщина. - Алена, - повторил я. - Я Даэна, - сказала Она. - Пусть. Ты давно ждешь меня здесь? Вопрос вырвался непроизвольно, и я пожалел, что задал его. Она могла сказать: "Семь дней", и тогда я с полным правом мог считать, что это действительно моя жена, моя любовь, которую я убил там, чтобы быть с ней здесь.. Она могла сказать: "Я жду тебя тысячу лет", и это могло оказаться образом, не содержавшим указания на реальный ход времени, но в равной степени - именно тысячей лет, и тогда любовь наша возникла задолго до моего рождения в том мире и ничего не означала для меня - в мире этом. - Я не знаю, - сказала Даэна. - Я никогда не знала того, чего не хотела знать. Самое пустое - это знание времени. Когда ждешь. - Где мы? - спросил я, обводя взглядом холм и то пространство, которое прежде скрывалось от моего взгляда. У подножия холма начинался лес - не очень густой, светлый, как театральная декорация, и, возможно, действительно нарисованный чьей-то мыслью специально для нас с Даэной. - Я не знаю, - повторила она. - Разве это важно? Я ждала тебя, и ты пришел. - Даэна, - прошептал я. - Дайна. Женщина, которая ждет. - Нам нужно уходить отсюда, - сказала она, еще сильнее прижимаясь ко мне. - Не думаю, что Минозис или Тирак спокойно переживут нашу встречу. - Минозис, - повторил я. - Что ему до нас с тобой? И кто такой Тирак? - Тирак - Поэт, - улыбнулась Даэна. - Замечательная личность, настолько светлая, что понятия о тени, о мраке, даже о двойственной сути мироздания для него не существуют. Естественно, что он не принял твоего появления, а когда Ученый объяснил Поэту, что ты - Ариман, и что ты сохранил память, и что это опасно... - Даэна запнулась, но мысль ее золотистым обручем окружила голову, и я, поведя ладонью, понял, что она подумала: "Тирак любил меня. Всегда. Но я полюбила тебя, это было видно каждому, и тогда Тирак привел меня на этот холм. Возможно, теперь он жалеет о том, что сделал". - Не понимаю, - пожаловался я. - Почему Ученые думают, будто я способен сделать что-то с целым миром? - Но ты действительно способен, - уверенно сказала Даэна. - Я это знаю, потому что... Потому что меня к тебе влекло. Тебя не было здесь, а я уже хотела быть с тобой. И знала, что, когда ты придешь, то будешь помнить себя прежнего, и меня - ту, которую ты видел в своем сне. - Значит, я сохранил память благодаря тебе, - пробормотал я. - И это твоя любовь сделала меня опасным... Даэна потянулась ко мне, и губы наши соприкоснулись. В одном из любовных романов (Алена читала их во множестве, а я потом выбрасывал пластиковые диски, потому что, сыграв последнюю сцену, жена обычно так расстраивалась, что не могла даже правильно выйти из программы чтения), так вот, в одном из таких романов я увидел фразу: "Поцелуй продолжался вечность и еще две минуты". Меня эта фраза поразила - автор, как мне казалось, изобразил ее, не вдаваясь в тонкости редакторской программы, которая, в отличие от человека, мыслила равно рационально и эвристически. На самом деле во фразе был дуализм истины - две минуты поцелуя, растянутые сознанием до бесконечности. Это и происходило с нами сейчас. Бесконечность времени и единственный его квант оказались неотличимы друг от друга. Поцелуй длился вечность, и навечно застыл в небе полицейский катер, Виктор с запрокинутым к небу лицом, раввин Чухновский, не понимавший происходившего, но участвовавший в нем своей застывшей мыслью... Поцелуй длился вечность, и этого с лихвой хватило мне, чтобы понять наконец и суть своей любви, и суть своей ненависти, и суть своего предназначения, и еще многие другие сути, свои и чужие, которые я, поняв, не пожелал усваивать - они не были нужны мне, потому что мешали главной моей цели. Я пришел в мир с именем Ариман - и это означало исполнение закона природы, согласно которому слитная ткань материального и идеального будет разорвана. Ученые знали: мир способна разрушить только память о других мирах. Мир совершенен и самодостаточен. Совершенство можно только разрушить, но нельзя дополнить. Совершенен каждый мир - если другие миры вообще существуют, что является недоказанным предположением, игрой ума, единственной игрой, не способной воплотиться в материальную суть именно по той причине, что невозможно сделать совершенное еще более совершенным. Память о другом мире разрушает этот. Материальное существо, сохранившее знание о другом мире, - носитель разрушения. Меня, еще не пришедшего в мир, назвали Ариманом - разрушителем. Я принял это имя, войдя в мир, потому что единственный за много тысяч лет помнил, что на самом деле меня звали Аркадием. И это вовсе не было парадоксом. Поцелуй наш длился вечность, у меня было время понять, и мне было совсем не стыдно понимать, чувствуя на своих губах прохладные, влажные любимые и любящие губы. Что такое любовь, в конце концов, если не понимание? Можно ли сказать женщине: "Я люблю тебя", если ты не уверен, что способен ее понять? Любишь ли, если не способен предугадывать, то есть - понимать? Вечность понадобилась, чтобы понять суть мира, и еще вечность, чтобы это понимание отобразилось в слова. Глава одиннадцатая Мир был един в своем материальном и духовном естестве, и так было всегда. Идея не трансформировалась в действие, проходя стадию обдумывания, вынашивания планов и их осуществления - идея и ее материальная оболочка были единым и нерасторжимым целым, и так было всегда. Движение вещества создавало духовные сущности, и равно духовная жизнь порождала движение звезд, планет и атомов - и так было всегда, потому что мир был устроен именно таким, а не иным образом. "Они" приходили со знанием особенностей мира, как человек рождается, зная, что умеет дышать, и его не нужно учить этому. Я же пришел со знанием, вовсе к этому миру не относившимся. Я пришел, зная, что идеи способен рождать только разум, а не лежащий на дороге камень или гнущееся под ветром дерево. Я пришел, зная, что идея - это суть мысли, а мысль - порождение разума, разум же свойствен человеку, но никак не тому же камню, лежащему на дороге. Мое сохраненное знание меняло этот мир, подтачивало его суть, потому что противоречило всему, что было понято, создано, построено и продумано. Я вспоминаю о Москве, и в мире возникает идея, для которой здесь нет материального эквивалента. Я вспоминаю о Викторе и Чухновском, и нарушается хрупкое равновесие между веществом и идеей, что-то происходит с законами природы, в том числе и главными законами сохранения. Более того, вдвойне, втройне, во много раз я был опаснее для моего нового мира, потому что любил. Любовь опасна? - спросил я сам себя, поразившись нелепице, противоречившей прежним представлениям о сути отношений мужчины и женщины. Любовь созидательна, - ответил я сам себе, а может, это ответила Даэна, мысль перетекла с ее губ и растворилась в моем сознании, в море моих собственных мыслей? Но и созидание может оказаться опасным, и я не мог не знать, почему это так. Я говорил сам с собой, спрашивал себя и отвечал себе, я связывал друг с другом идеи, мысли, их материальные аналоги; сам, будто Мюнхаузен, вытягивал себя из болота непонимания. "Что есть любовь в этом мире? Мы не рожаем детей (я думал "мы", и не мог иначе). Так было всегда. Любовь не связана с деторождением. Любовь - это притяжение духа, и притяжение тел, и притяженине сути. Мужчина любит женщину, а женщина мужчину, потому что они - полюса мира, и их взаимное притяжение незбежно. Откуда, в таком случае, пришел в мир первый человек? А откуда пришел второй? Сотый? Миллиардный? Мироздание создает людей из собственной бесконечной сути, и это такое же естественное явление природы, как рассвет, закат, движение комет по орбитам, рождение звезд из газа, а газа - из нематериальных вихрей, изначально существовавших во Вселенной. Как возникла Вселенная? В моем прежнем мире, сугубо материальном, без идеи о Боге было не обойтись, потому что никто не смог придумать иной возможности (да ее и не было на самом деле!) создать материю из ее отсутствия. Из мысли. Из слова. "Да будет свет!" В моем новом мире это было не нужно. Материя и ее отсутствие были равноправны, равнозначны и равно влияли на структуру мироздания. Чашка с битой ручкой являлась из идеи чашки с битой ручкой, а идея эта, в свою очередь, могла возникнуть из чего угодно, годился любой подручный материал, в том числе сугубо вещественный - камень, например, который Ормузд как-то подбросил над головой и который, к моему изумлению, будто растворился в воздухе, а на самом деле перешел в иное, нематериальное состояние, став идеей то ли чашки, то ли чего-то еще, в то время Ормузду совершенно необходимого, и мой непутевый Учитель наверняка мог назвать закон природы, согласно которому происходили эти изменения. Откуда взялся закон? Да придуман был каким-нибудь Минозисом или Фаем - Учеными, умевшими наблюдать и извлекать идеи! И было это давно, сейчас Ученые не придумывают законы, а изучают их глубинную суть, посвящая этому все свое время. Мир без Бога? Мир, где Ученые знали все, кроме одного - того, что все, что они знали, создано Им? Я подумал так и тут же усомнился в подуманном. Им - кем? Бесконечным нематериальным мировым разумом? Каждый - Ормузд, Минозис, Даэна, я наконец - были не просто частями того, что я в моем покинутом мире называл тайным именем Бога, мы все - и даже кот на пороге моего дома в Калгане - были Им частично или полностью. Если материя моего тела была способна становиться духом, идеей, мыслью - моей же собственной! - и возвращаться в прежнее состояние, а мысль, мое неисчезающее я, способна была создавать материю, потому что всегда существовала в этом единстве, то зачем же мне нужна была абсолютно несущественная, внешняя идея чего-то еще, равно нематериального и способного на большее, чем я сам? Зачем мне Бог? Здесь не было и быть не могло ни Бога, ни религии, здесь никогда не было священников, жрецов, монахов и иных служителей культа, как и сам культ никогда не существовал, поскольку не был необходим для развития разумного вида. Но если Бога нет, то все дозволено? Мысль эта, возникшая внезапно, прервала вечность поцелуя, я оторвался от губ Даэны и понял, что вечности не было. Не было даже времени - поцелуй продолжался мгновение, я только коснулся губ своей любимой и тут же отпрянул, поняв, насколько я чужд этому миру, принявшему меня и предоставленному теперь собственной гибели. - Я люблю тебя, - прошептал я, ощущая сквозь тончайшую ткань мыслей, в которую была обернута женщина, теплоту ее тела. - Я люблю тебя, - повторила она, и, услышав эти слова, я понял наконец суть любви в этом мире, где женщины не рожали детей, где равноценными и равно вводящими в экстаз были обладание физическое и обладание духовное, и где никакие моральные нормы не могли быть нарушены по той естественной причине, что в системе, идеально сбалансированной материальным и духовным существованием, законы морали стали природными законами, такими, как в моем мире - законы Ньютона, и нарушить их не мог никто, даже если такая странная идея пришла бы кому-то в голову. Трава на склоне ожила, деревья зашелестели кронами, и солнце из белого стало таким, каким и должно было быть в полдень - яркожелтым с зеленым ободом хроомосферы и синеватыми сполохами протуберанцев. Оно было похоже на веселого осьминога, плававшего по яркоголубой поверхности океана. Я успел увидеть у самых деревьев дом о двух этажах - мое представление о том, каким должен быть шалаш, в котором двое способны пережить все, даже собственное представление о рае. Вечность закончилась, но и мгновению любви тоже был положен конец. Подольский - или Фай, как он себя называл, - пришел, видимо, в себя. Я увидел, как становится грубой материей большая и глубокая мысль. Сначала сгустился воздух у основания холма, там, где стоял дом Даэны. Вещество рождалось из идеи о веществе и проникало в мир, расталкивая атомы, резкий порыв ветра едва не сбил меня с ног, но я удержался, а Даэна не смогла - она больше, чем я, была ошеломлена нападением, хотя и должна была лучше понимать, насколько оно неизбежно. Даэна упала и ухватилась обеими руками за куст растения, чтобы не покатиться по склону, я наклонился, но руки мои, протянутые к женщине, натолкнулись на неожиданно возникшую между нами преграду - я видел ее мыслью, это была шершавая стена, не очень высокая, но совершенно для меня непреодолимая. Шар, идеальный по форме и жуткий по содержанию, медленно покачивался на том месте, где стоял дом. Живым существом шар быть не мог, поскольку собственного сознания не имел, будучи лишь проводником чужого. Но мысли, желания, идеи, составившие его структуру, я воспринимал так же отчетливо, как и блики от солнца на его блестящей поверхности. Назначение у шара было одно: принять меня в себя и тем самым - убить. Вопреки силе тяжести шар покатился вверх по склону холма. Даэна пыталась встать, цепляясь за ветки куста, ветер, ставший ураганом, бросал ее на землю снова и снова, она не смотрела вниз, взгляд ее был направлен в мою сторону и что-то говорил, о чем-то молил или наоборот - приказывал, но созданный Фаем барьер, видимо, не пропускал также и мыслей. Должно быть, со мной случилась истерика - странно, я всегда думал, что в критических ситуациях способен владеть собой, да и могло ли быть иначе? А сейчас меня охватил страх, панический, мертвящий, и я закричал, если можно вопль, излученный сразу всеми клетками тела, назвать криком, тем более, что физически из моих легких вырвался только тихий хрип. Сейчас шар скользнет по телу моей любимой, сомнет ее мысли, переварит их, обратит в собственные идеи, а тело разложит на атомы, и важно ли, что с этими атомами станет потом? И мне нечего было противопоставить этой жестокой, неумолимой и, тем не менее, единственно моральной в этом мире силе. Странное у здешней природы понятие о морали! На мгновение замедлив движение, шар выстрелил. Будто щупальце взвилось над идеально гладкой поверхностью -нематериальный снаряд мысли, способный убить пониманием сути убийства. Щупальце отделилось от шара и ринулось вперед. Что я мог сделать в оставшуюся секунду? Только одно - остановить время, растянуть секунду до вечности. Это было невозможно. Значит, наоборот - уйти самому туда, где время имеет иную структуру и где я мог бы продумать свои действия. В мой мир. Туда, где на таком же холме ждали смерти другие знакомые мне люди - меньше любимые, но так же связанные со мной судьбой и самой жизнью. Я оставил их, чтобы вернуться, и теперь я должен был оставить Даэну, чтобы вернуться опять. Можно ли вернуться, уходя? Я попытался. Глава двенадцатая После того, как я ушел отсюда, услышав зов Даэны, не прошло и секунды. Катер дорожной полиции все еще менял эшелон, а следовавшая за ним машина амбуланса издавала звуки, способные любого раненого в дорожном происшествии довести до состояния клинической смерти. Виктор вытащил из кобуры боевой "шидлер" и сдернул колпачок. Когда-то я трижды стрелял из боевого "шидлера" - было это на тренировочных стрельбах, поскольку в списке оружия, разрешенного к употреблению частными детективами моего звания, этот тип пучкового пистолета не значился. Виктор хотел использовать "шидлер" против дорожной полиции? Это была верная смерть - сначала чужая, но в конечном итоге собственная, поскольку гибели коллег полиция не прощала никогда, и уж тем более - сошедшему с ума частному детективу. Что я мог предпринять? Пилот полицейской машины был считай что мертв, потому что, сдернув с "шидлера" колпачок и активировав реактор, Виктор теперь обязан был сделать выстрел. Он даже не стал целиться, просто поднял оружие на уровень груди и прерывисто вздохнул, будто понимал, что это последний вздох в его жизни. Мне ничего не оставалось, кроме как встать на пути пучка. Я взлетел в воздух, мысленно оттолкнувшись от травы, показавшейся мне не просто жесткой, но острой, как бритва, - я порезал себе сознание, хотя и не смог бы точно объяснить, что это физически означало. Из плоского конца "шидлера" вырвался тонкий невидимый для глаза луч (я знал, что ускоренный поток частиц невидим для глаза, но это не мешало мне знать, с какой скоростью и в каком направлении несутся быстрые мезоны), рассек меня на миллионы частей - по сути, на миллионы не связанных друг с другом мыслей, - и замедлил движение, будто натолкнувшись на сверхплотную преграду. Когда я опять ощутил себя единым целым, то понял, что добился своего - пучок продолжал движение к цели, но уже не представлял для нее существенной опасности. Полицейские, которым я спас жизнь, получили возможность сделать залп, уничтожив сошедшего с ума детектива. Этого я допустить тоже не мог. Рессеянная энергия потока частиц вновь сконцентрировалась - в форме невидимой стены, образовавшейся на полпути между пикировавшим катером и не успевшим ничего понять Виктором. Прошли долгие полсекунды, в течение которых я пытался осмыслить то, что делал и главное - понять, как я это делаю, не принадлежа, по сути, этому миру и следовательно не имея, в принципе, возможности управлять происходившими здесь материальными процессами. Полицейские не знали, конечно, что избежали гибели, действовали они согласно уставу, и стрелок, высунувшись из-за турели в левой двери машины, выпустил в Виктора короткую очередь. Он бил наверняка, да еще и Чухновского мог прихватить, если бы пули смогли пройти сквозь стену, сложенную из энергетических кирпичей, оставшихся после рассеяния пучка от "шидлера". Пули увязли, энергия движения перешла в тепло, и металл раскалился. В воздухе вспыхнули и погасли десятка полтора ярких искр. А потом и катер налетел на барьер, турбина взвыла, как раненый зверь, машина легла на борт и заскользила к земле - необратимо и безнадежно. Высота была слишком мала, чтобы пилот успел предпринять что-нибудь - да он и понять-то ничего не успел, бедняга. Машина врезалась в холм метрах в ста от куста, где лежали Виктор с Чухновским, турбина захлебнулась, хлынувшее в двигатель горючее воспламенилось, и взрыв расцвел алым цветком с рваными черными краями, будто опаленная пламенем роза. Вопивший на все лады амбуланс приземлился неподалеку от погибшей машины, и выскочившие из кабины медики застыли, не собираясь бросаться в огонь, чтобы спасти то, что еще не сгорело. Скорее всего, они и раньше не знали, на кого вел охоту дорожный патруль, а теперь так и вовсе забыли о цели полета. Виктор стоял на коленях и смотрел в пламя. Не нужно было уметь читать мысли, чтобы догадаться: Хрусталев вообразил, что это его выстрел вызвал падение катера и взрыв. - Уходи, - сказал я Виктору, и повторил, будто заклинание: - Уходи, уходи... Сначала я подумал, что Виктор сам себе напоминает о необходимости бегства, но мысль Хрусталева была направлена вовне, и я понял, что говорит он со мной. - Уходи, ты приносишь несчастье... Это я и без него знал. Но я не сам явился сюда и не был в состоянии сам уйти. - Виктор, - сказал я, и слова мои отразились в мыслях Хрусталева, заметались, будто световые зайчики в пустой комнате, - почему ты это делаешь? Он воспринимал мои слова как собственные мысли, ему казалось, что я присутствую в его сознании, будто паразит, вцепившийся в разумную плоть. Но над собственным подсознанием он, конечно, не имел власти, и более того, повторяя назойливое "уходи", Виктор будто вспарывал одеяло, которым были укрыты глубинные слои его души, и во все стороны полетел пух, нематериальный и легкий, мгновенно обращавшийся в тлен, в труху - но я все же успевал ловить обрывки воспоминаний, и впитывал в себя, и возвращался, и возвращался... Обрывок первый. Разговор с муровским опером Рудольфом Окоемовым, с которым у Виктора всегда были, мягко говоря, недружественные отношения. Место... Непонятно, туман. Неважно. - ...отберут лицензию, - Окоемов злораден и не скрывает этого. - Я расследую смерть Винокура, это частное дело, - Виктор идет напролом, понимая, что бросается грудью на танк. - Все признаки заказного... - голос Окоемова срывается, тонет и всплывает, это неприятное воспоминание и потому разорванное почти в клочья. - Отказано... - Нет! - Виктор срывается на крик, это плохо, он не должен... - Я доведу до конца, потому что... Он умолкает. Что он может сказать? То, что впервые в жизни столкнулся с силой, которая командует им? Эта сила - он сам, тот, кто находится в глубине и понимает значительно больше, чем его живущее моментом сознание. Барух ата адонай... Дьявол придет в мир, и никто не будет защищен от огня, того, что сжег Подольского, и Елену, жену Аркадия, и Метальникова, единственного, кого нашли среди трупов практически без единой царапины на теле, кроме... кроме черной маски на лице. - ...Лицензия аннулирована, - сказал Окоемов, и Виктор встал, я это понял, потому что лицо опера оказалось где-то внизу, скомканное и выброшенное памятью. Несколько обрывков я упустил, да они и не содержали ничего важного - Виктор, видимо, пытался добиться защиты у старых друзей, и никто из них... Но это ведь ясно, не стоило и смотреть. Обрывок разговора Виктора с Львом Подольским. - Все и всегда объясняется материальным воздействием, - голос Льва Николаевича. - Все и всегда. Генрих занимался исследованиями в области слоистой наследственной памяти... Вы что-нибудь в этом понимаете?.. Я тоже. - Памятью можно убить? - Памятью можно покончить с собой! Пульса денура, этот еврейский удар огнем - глупость! Но энергия памяти реальна! Я знаю... Разрыв фразы, и сразу - Виктор: - Я вспоминаю, как в детстве чуть не выпал из кабины детской авиетки, и это убивает меня? - Да! Потому что - резонанс! Вы даже можете вспомнить, как ваш прапрадед попал под колеса первого в вашем городе автомобиля, и это убьет вас не хуже... - Глупости, - Виктор спокоен. - Я не могу помнить, что ощущал прапрадед перед смертью, он не мог передать этих воспоминаний моему отцу, а отец - мне... - Вы думаете, что генетическая память передается только механически? - Подольский хихикает. - Разве история с Генрихом не доказала обратного? - Что? - Господи! Как мог Генрих помнить о гибели Абрама? Он не был его прямым потомком! - Не был... Обрывок улетел, и упал другой - Виктор и Чухновский. - Я вас переведу через границу с Татарстаном. Это единственный канал, который я еще не потерял. Или вы хотите, чтобы за вас взялись в МУРе? - Но... Не станут же они привлекать меня из-за молитвы... Они там все безбожники! - Хуже! Они там все христиане. - Но я ничего не... - Им плевать! Дело у меня забрали. А там столько смертей, и каждая необъяснима, как вызывание духов... Им нужен виновник. Вы! - Ерунда, - уже не так категоричен, но раввин еще сопротивляется. Обрыв. И опять - Лев Подольский. Умные глаза - в упор. - Я не пойду с вами, Виктор Николаевич. Это не поможет, у Татарстана с Россией договор о взаимной выдаче преступников. - Договор не распространяется на заказные убийства, по которым нет доказательств! - Вы уверены, что это вас спасет? - Это спасет вас! - Господи, - шепчет Лев Николаевич, - что меня спасет в этом мире? Отец когда-то хотел эмигрировать в Америку, знаете? Он говорил, что Россия свою историю завершила в две тысячи шестнадцатом, когда президентом стал Куваев. С тех пор это страна-зомби. И мы с вами - зомби в стране зомби. Генрих не хотел так жить и что получил? А раввин ваш все понимает... - Он согласился пойти со мной. - Не ради себя! Потому что это нужно вам, и потому что он считает себя до некоторой степени виновным. - В чем? Вы думаете, он действительно верит в силу молитвы? - Да ни в какую другую силу он не верит вообще! Вы думаете, он верит в силу вашего МУРа или ваших антисемитов, или ваших шокаторов? Он даже в собственные силы не верит, иначе не сидел бы в синагоге, которую не закрывают, потому что МУР использует ее для получения информации. Что, вы не знали? Вы меня поражаете, это известно каждому еврею! Ну да, вы не еврей. Так вот, я вам говорю, что обряд пульса денура еще не... Я слушал и смотрел, и боялся, что обрывок воспоминания улетит, разорвется, и Подольский умолкнет. Я боялся этого, и так случилось. Виктор хотел уехать в Казань и увезти раввина и Льва Подольского - идея не из самых глупых, но и не блестящая. При необходимости МУР достал бы Хрусталева и в Татарстане - плевать там хотели, есть соответствующий договор или нет. Если Виктор решил уйти, то почему оказался в сотне километров от Москвы, на холме, открытом со всех сторон - да еще без транспорта? - И что дальше? - неожиданно произнес раввин и с кряхтением принялся подниматься на ноги. Я мог себе представить, чего это ему стоило - через несколько минут после шока. - Вы сказали... про несчастье... Вы ЭТО имели в виду? Чухновский кивнул на догоравшие обломки катера и суетившихся врачей. - Не это, - пробормотал Виктор и посмотрел мне в глаза. Он не видел меня, но ощущал что-то смутное и - вот, что поразило меня в этот момент! - ждал. Он приехал на этот безымяный холм рейсовым автобусом и притащил с собой раввина, потому что ждал МОЕЙ помощи. После нашей встречи... После бесед с Чухновским... Он ждал меня, знал, где ждать, и я пришел. Я понял теперь смысл появления Хрусталева с Чухновским именно на этом холме, похожем на тот... Три полицейские машины, прилетевшие со стороны Москвы, начали описывать окружности, заходя на посадку, одна из них неожиданно устремилась к нам - отсчет времени вновь пошел на секунды, и я должен был решиться. - Это не больно, - сказал я Виктору. Он закричал. Господи, я обманул его! Это оказалось так больно, как я не мог себе и представить. Виктор умирал мучительно, и я мог лишь наблюдать - не глазами, какие глаза у нематериальной сути? - как на лице Хрусталева появляется чернеющий отпечаток моей ладони, как с шипением лопается кожа, и сердце не в силах вынести кошмара, оно раздувается от ужаса и застывает, и все кончено, тело Виктора падает головой вниз в колючий кустарник, сверху кажется, что человек потерял сознание, а может и умер, значит, он не опасен, и можно взяться за второго, этого религиозного еврея, который стоит на коленях и грозит небу немощным кулаком. - Это не больно, - сказал я раввину, солгав, чтобы он раньше времени не потерял сознания от страха. Я знал, что он меня не услышит, но надеялся на подсознательный отклик, всегда гораздо более естественный, чем любая мысль или действие, вызванные внешним раздражителем. Чухновский услышал, и я замер, пораженный силой его сознания, его веры и его блаженства в этот последний для него миг на земле. - Это не больно, - повторил раввин и протянул руку туда, где, как ему казалось, находилась в воздухе моя невидимая глазу суть. - Творец наказывает, и Творец прощает. И прощение, и наказание - суть одна. Одна суть - спасение. Чухновский - я ощущал это - действительно находился сейчас в таком состоянии, когда боль становилась символом, не имея над организмом никакой власти. Экстаз? Я бы назвал это иначе. Вера. Этот человек действительно верил. В Него. В Его силу. В Его власть, в Его право карать и миловать, и оставлять на долю человека право отделять милость от кары. Когда черный след ладони проступил на лице раввина, выталкивая душу из ее оболочки, на тлевших губах проступила улыбка, а потом кожа лопнула, и улыбка превратилась в оскал, но Чухновский этого уже не видел. Удар огнем. Пульса денура. Благословен будь, Господь наш... Барух ата адонай... Полицейский катер опустился метрах в десяти от трупов, и патрульные высыпали из машины, держа шокаторы наизготовку. Чухновский лежал в кустах, подставив лицо солнцу, и зрелище сгоревшей кожи поразило патрульного сержанта настолько, что он прижал ко рту ладонь, сдерживая рвоту. Он слышал краем уха сплетни, ходившие во всех структурах МУРа - о странных смертях последних дней, о том, как маньяк убивает свои жертвы, поражая их раскаленной ладонью. Он не верил, мало ли что плетут дознаватели, когда не могут добраться до преступника и ищут себе оправдания... Значит, это правда? Я не мог ничего сказать по этому поводу - меня уже не было здесь, мир расплылся в сознании, стал картиной в памяти, мгновенно переместившись из реальности настоящего в отражение прошлого. В возникшую пустоту ворвался голос. - Вернись! - сказала Даэна. - Не оставляй меня так надолго! Я не могу без тебя... Я вернулся - в тот миг, из которого ушел. Глава тринадцатая Шар выстрелил, и щупальце прошло сквозь непроницаемую для меня преграду. Я вновь ощущал свое тело, и это ощущение стало сродни оргазму - жаркая волна поднялась от пяток к голове, мне показалось, что клетки воспламенились, начали лопаться сосуды, и кровь разлилась внутри. Одновременно я ощущал холод в кончиках пальцев, и разница температур создала никогда не испытанное ощущение - я был и меня не было, я был материален, и я весь был - дух, идея. Я не стал сопротивляться - напротив, я расслабился, как делал это в прошлой жизни после тяжелого и бесплодного рабочего дня, когда носишься по всей Москве, говоришь со свидетелями и в результате возвращаешься домой, не имея в активе ничего, кроме головной боли. Валишься на диван в гостиной, в руке банка пива с охладителем, в мыслях вакуум... Не знаю, о чем думал Фай, но в тот момент, когда, освободив свое тело и мысли, я впустил щупальце, закрылся и начал расправу с не ожидавшим этого противником, мне послышался вскрик и слова, отчетливо произнесенные бесплотным голосом: "Не убий!" Вот уж действительно своевременное пожелание! Каждая клетка моего тела впитала часть энергии щупальца, и я понял, что со мной произошло бы, если бы инстинкт не подсказал мне правильную реакцию на опасность. Ментальная энергия созданного Фаем монстра черпалась из движения одной из планет в системе, названия которой я не успел разобрать. Планета начала падать по спирали на светило и, должно быть, в конце концов, сгорела в его пламени. А механическая энергия движения превратилась в энергию мысли, способную взаимодействовать с ментальной энергией любого другого мозга и, в свою очередь, превращать ее в тепло. Я бы стал факелом и испарился на глазах Даэны... Если бы в тот миг я мог что-то с чем-то сравнивать, то больше всего случившееся напомнило бы мне дуэль, когда один из противников поднимает пистолет и производит выстрел, а второй, мгновенно уловив, по какой траектории полетит пуля, делает шаг в сторону и спокойно стреляет сам. Я выстрелил. Энергии щупальца, ставшей моим трофеем, было более чем достаточно для того, чтобы сделать несколько шагов вперед, не обращая больше внимания на поставленный передо мной барьер. Энергии оказалось даже слишком много, я боялся, что спалю холм, и все, что на нем росло, моей Даэне я тоже мог доставить неприятности - и я вернул часть энергии той планете, ей больше не грозило падение на светило, хотя орбита и не вернулась к прежней форме. Шар подпрыгнул и повис в воздухе. Второе щупальце возникло и метнулось вперед, но сейчас я чувствовал свою силу и готов был сокрушить любого противника. Я даже не стал укрывать свое сознание от чужого влияния. В тот момент, когда кончик щупальца коснулся моего лба, я отразил его энергию, как отражает свет хорошее зеркало, и щупальце сжалось, метнулось в сторону и сгинуло - материя обратилась в мысль, а мысль рассеялась в пространстве, я успел уловить лишь ее тень, раскинувшуюся над холмом подобно крыльям гигантской бабочки: "Не убий!" Похоже, что это была единственная мысль, которую хотел навязать мне шар. Мне казалось странным, что противник пытался так энергично внушить мне идею, которая и без того была очевидна. Не убий - закон природы, такой же всеобщий, как закон сохранения энергии. Энергия может переходить из материальных форм в духовные и обратно, как и жизнь, что-то теряющая в материальном мире и обретающая в мире идей. Убить невозможно, можно только изменить. Я сделал шаг навстречу третьему щупальцу, почерпнувшему энергию большого шарового звездного скопления. Ни впитать, ни отразить столько энергии я не мог - не стал и пытаться. Отчаяния я тоже не испытывал. Чувства? Их не осталось. Мысли? Я не знал, что это такое. Ощущения? Во всей Вселенной остался только жар. Атомная топка. Я так не хотел умирать - здесь... И неожиданно все исчезло. Я стоял на склоне холма, покачиваясь, потому что ноги казались ватными, в двух шагах от меня стояла на коленях Даэна, она была обнажена, наряд из мыслей рассыпался трухой и впитался почвой, а дом у подножия - наш дом! - выглядел грудой щебня, а может, и это были чьи-то разрушенные мысли, не дом, а идея дома, вернувшаяся в свою нематериальную форму... Я сделал шаг, ноги подогнулись, я уткнулся носом в плечо Даэны, взял ее руки в свои и сказал единственное, что сейчас составляло мою суть, наполненную частью той энергии, которую мне удалось отразить: - Не убий... - Да, - сказала Даэна, она плакала, и это действительно были слезы, а не мысли о слезах, и ей действительно было очень плохо, потому что она сейчас убила, и ей было страшно. - Не понимаю, - прошептал я и припал губами к губам Даэны, и тогда только понял, что произошло на этом холме несколько секунд назад. Ученый полагал, что действует наверняка. Он не хотел меня убивать - да и не мог этого сделать. Но считая меня опасным для мира, он полагал, что сможет рассеять мою личность, как рассеивается утренний туман - атомы влаги ведь не перестают существовать, и атомы воздуха не исчезают, если рассеять атмосферу в вакууме космоса. Но рассеянный туман не опасен для пешехода, идущего по горной тропе. И воздухом, рассеянным в космосе, уже невозможно дышать. А то, что я исчезну как личность и стану частью природы - не убийство? Нет, поскольку я смогу думать, наблюдать, делать выводы - жить, не умея влиять... Возможно, Фай или Минозис не считали такое существование смертью - я думал иначе. И Даэна думала так же. Этого оказалось достаточно. Сам я не справился бы с третьим щупальцем - я еще слишком мало знал об этом мире, а Даэна знала, она стояла между мной и шаром - ниже по склону, и энергия текла в ее сторону, нужно было только ускорить это течение, а для этого - обратить в энергию притяжения всю ментальную энергию собственной личности, всю свою любовь... - Всю свою любовь... - прошептал я, оторвавшись от губ Даэны и поняв наконец, что поцелуй ее был холоден, взгляд пуст, а щеки сухи. Я поднял Даэну с колен и поднялся сам. Женщина стояла подобно кукле и не понимала, что с ней происходит. Она знала меня. Она знала, что ждала меня. Знала, что спасла меня от какой-то опасности. Но не знала - зачем. Не знала - как это сделала. И что означает слово "любовь", она не знала тоже. Не убий. Даэна убила свою любовь, чтобы спасти мне жизнь. Я поднял руки и погрозил кулаками невидимому противнику - мне все равно, кто это был: Фай или Минозис, или оба, или весь мир. Я готов был убить любого, даже если в этом мире отрицание убийства было законом природы. Даэна отвернулась от меня, бросила взгляд на сгоревший дом, прерывисто вздохнула и медленно пошла вниз по склону. Я пошел следом, но женщина, не оборачиваясь, сделала отстраняющий жест, будто кошку отшвырнула с дороги, и я остановился. - Я люблю тебя... - сказал я, надеясь словами возбудить в Даэне если не чувство, отданное мне целиком, то хотя бы воспоминание о нем. - Я люблю тебя, - отозвалось эхом, и слова вернулись ко мне, не будучи восприняты никем в этом мире. Я не желал принимать их обратно, и мое признание в любви осталось блуждать между вершиной холма и его подножием, будто мечущаяся в клетке птица. - Я люблю тебя... Я люб... те... Все стихло - мне показалось, что навсегда. Даэна стояла, уронив безнадежно руки, у развалин своего дома, а потом опустилась на колени и принялась собирать эту труху, и втирать себе в плечи, будто крем от загара; то, что составляло суть дома, впитывалось быстро, оставляя на коже розовые пятна, а то, что было в доме наносным и ненужным, шелухой падало на траву и впитывалось почвой. Я стоял и смотрел, и через несколько минут от дома ничего не осталось - даже идеи. Дома не было и у меня, и я сказал: - Зачем? Отдав любовь, ты только отдалила конец. Вместе мы, возможно, смогли бы... Даэна не ответила. Разве она спасла меня? Нет - только предоставила отсрочку. Сколько времени нужно Ученому, чтобы придумать другой способ справиться со мной? Минута? Час? Год? В этом мире больше не было никого, кто мог бы помочь мне. Ормузда, своего Учителя, я убил. Антарм, мой соглядатай, исчез. Я обнял Даэну, она не сопротивлялась, но я не мог обмануться - ей было все равно. - Даэна, - сказал я. - Любимая моя, мы всегда будем вместе, слышишь? Всегда и везде. Мы будем вместе, и все вернется. Вернется? Что? То, чего еще не было? Даэна легко высвободилась из моих объятий и тихо пошла куда-то мимо низкорослых деревьев, больше похожих на кусты, кучно стоявших у подножия холма. Я догнал ее и пошел рядом. - Даэна, - сказал я минуту спустя, - Минозис хотел, чтобы я покинул Землю. Я остался, и тогда он отнял тебя. Может быть, мне действительно уйти? И тогда... тогда ты станешь собой? Может быть. Впрочем, я не мог выполнить требование Ученого, даже признав свое перед ним поражение. Покинуть Землю - как? Какими транспортными средствами пользовались для межпланетных перелетов в этом мире? Какими законами природы? Где искать космодром, если он вообще существует? И нужно ли покупать билет? Кстати, есть ли здесь деньги? До сих пор мне не приходилось сталкиваться с этой проблемой: все необходимое для жизни - жилье, еду, воду - я, как и все, создавал сам в собственном воображении, и закон сохранения действовал безотказно, энергия воображения переходила в энергию вещества, и я получал хлеб и воду, и даже любимый кофе "Элит". Я понимал, что мог и вовсе обходиться без пищи, прямо преобразуя духовную энергию в созидательную энергию материи. Старые привычки заставляли меня цепляться за былые условности. И не только меня - вот в чем парадокс! Разве Ормузд не создавал себе время от времени пирожка с повидлом? Это не казалось ему странным, и значит, не связывалось в его сознании с памятью о прошлой жизни. - Извини, - сказала Даэна голосом равнодушным, как лежавший на дороге камень. - Не иди за мной больше, хорошо? Она так и не обернулась в мою сторону. Ускорила шаги и через минуту скрылась за деревьями. Мне показалось, а может, это произошло на самом деле, что деревья, пропустив жещину, склонили кроны, преграждая мне путь. Я стоял в высокой траве, но ощущение было таким, будто я лежу, и травинки касаются моих щек, а из глаз текут слезы, содержанием которых была не соль жидкости, а соль моей ушедшей любви. Я лежал, прижавшись щекой к жесткой траве, и я стоял в чистом поле, и шел к лесу тоже я, а еще я летел в это время над полями на высоте птичьего полета, и все это происходило одновременно. Чувства, а не разум подсказали мне, что среди четырех ощущений я должен выбрать одно. Одно - и правильное. Я, летевший над землей, увидел сверху, как Даэна блуждает среди деревьев и тоже не может выбрать свою дорогу. Я, стоявший на холме, увидел, как над западным горизонтом, куда медленно падало солнце, возник еще один шар и поплыл ко мне. И еще я, лежавший в траве и плакавший слезами памяти, видел, как мое прошлое, все, что было мне дорого, впитывалось почвой и уходило в мир. Выбор, как я подумал в тот момент, был ясен - иного выбора я сделать не мог. Я поднялся еще выше и только тогда удивился тому, как удается мне держаться в воздухе, став то ли Ариэлем из старого беляевского романа, то ли Друдом из еще более старого романа Грина - я читал обе эти книги в детстве, когда еще не забыл, какое это удовольствие - держать в руках пластиковую книгу. Я помнил Ариэля и знал, что летать невозможно. Подняться в воздух может дух, воображение, но я оставался собой, я видел себя: руки, распростертые в воздухе, и ноги, которые я поджал, чтобы повернуться вокруг оси и направить движение прочь от шара, парившего в двух-трех километрах от меня и, похоже, не одобрявшего мой выбор. Впрочем, чего тут было не понимать, если на то пошло? Энергия переходит из нематериальной формы в материальную и наоборот. Полная энергия сохраняется. Теряя что-то в своей духовной, нематериальной сути, неизбежно приобретаешь физическую энергию, которая, вообще говоря, может оказаться любой. Кинетической энергией движения, например, или потенциальной энергией поля тяжести. Я лежал в поле тяжести Земли, на одной из бесчисленных поверхностей, которые в физике, кажется, назывались эквипотенциальными. Я заскользил по наклонной плоскости, отбирая энергию тяжести небольшим порциям и преобразуя ее в кинетическую энергию полета. Вперед... Вперед... Я летел все быстрее. Лишь однажды я оглянулся, запоминая: Даэна, вышедшая на поляну, осыпанную солнечными лучами, будто яркозелеными стеблями, и шар, висевший над деревьями и будто раздумывавший над тем, что ему делать. Шар не проявлял агрессивности, но в любой момент мог стать врагом, и если в первом бою меня спасла любовь Даэны, то чья любовь или чье иное сильное чувство могли спасти меня теперь? Сколько продолжалось мое скольжение с высоты? Десять минут? Час? Солнце, казалось, стояло на одной высоте, решив дождаться моего приземления и лишь затем продолжить свой путь к горизонту. Поняв, что в следующую секунду я коснусь земли, и вытянув ноги, чтобы не упасть, я обнаружил себя не в лесу, не на поляне, а в месте, которое мне было совершенно не знакомо. Площадка, покрытая упругим веществом, и множество плоских дисков вокруг - от полуметра в диаметре до огромных десятиметровых махин. Вблизи диски были похожи на древесные пни, отличаясь от них разве что цветом, иссиня-черным, не ассоциировавшимся в сознании с зелеными насаждениями. Солнце устремилось к горизонту с такой скоростью, будто желало наверстать упущенное время. Темнота должна была упасть с минуты на минуту, и в воздухе вовсе не носились идеи, ухватив которые я мог бы понять, где оказался и что теперь нужно делать. Я сделал несколько шагов в сторону ближайшего ко мне диска, дрожавшего в нетерпении, будто резвый конь в ожидании всадника. Возникшее в мыслях сравнение вовсе не показалось мне неуместным и породило другую ассоциацию, точнее, воспоминание. Когда мне было семь лет и родители были еще живы, отец повел меня в зоопарк. Московский зоопарк - вообще странное место, где не всегда понимаешь, кто на кого пришел смотреть: люди на зверей или звери на посетителей. Многие животные здесь были либо генетическими конструктами, либо дефектными клонами. Мы направились к вольерам с тиграми, подошли к барьеру, и я в смятении отступил, потому что тигр (а может, это была тигрица?) стоял, положив передние лапы на бетонную перекладину, и смотрел мне в глаза абсолютно разумным взглядом. Не нужно было быть ни телепатом, ни знатоком звериной психологии, чтобы понять, что хотел сказать этот уссурийский красавец. Даже мне в мои семь лет и при отсутствии опыта общения с хищниками было ясно: животное любило меня - не так, как любит человека собака или кошка, а так, как меня могла любить только мама. Во взгляде было столько чисто человеческой теплоты, участия, желания приласкать и накормить сладкой кашей, что я невольно поднял ногу, чтобы перепрыгнуть через протянутую низко над землей нить заградительного кабеля, и если бы не железная хватка отца, вцепившегося изо всех сил в мою курточку, в следующее мгновение случилось бы непоправимое. Мне не грозила гибель в тигриной пасти, но электрический разряд поразил бы меня наверняка... Я остановился метрах в трех от диска, манившего меня так же, как манила к себе тигрица. Я заставил себя остановиться. Я заставил себя перевести взгляд в темневшее небо. Я заставил себя думать о тигрице из зоопарка, а не о том, как я сейчас вскарабкаюсь на дрожащий в нетерпении диск, и тогда... Что - тогда? - Я не сделаю того, что вы от меня хотите, - сказал я вслух. К кому я обращался? К Минозису? К Фаю? Или к природе, чьи законы сейчас проявляли себя? Между облаками, безжизненно висевшими в зените, возник блестевший в солнечных закатных лучах шар, пикировавший на меня так же, как совсем недавно пикировала на нас с Виктором патрульная полицейская машина. Шар излучал единственную концентрированную мысль: "Вперед! На корабль!" Что ж, теперь