это стало понятным. Черный цилиндр был космическим кораблем, предоставленным в мое распоряжение, чтобы покинуть Землю. Значит, я находился на космодроме. Значит, мой полет был ничем иным, как выполнением приказа Ученого? Значит, и Даэну я оставил одну, выполняя чужой приказ и даже не задумавшись о том, что совершаю преступление? Но ведь ни Минозис, ни Фай не были свободны в выборе поступков. Если законы морали - это объективные природные законы, связавшие духовную суть человека с его физической, материальной природой, то Ученые не могли эти законы преступить. Не могли даже подумать о том, что это возможно. Значит, оставлять любовь - морально? Если следовать законам природы этого мира - да, потому что... Без "потому что"! Разве я спрашивал себя когда-нибудь, почему притягиваются разноименные заряды? Таков закон природы - закон Кулона. Человек начинает спрашивать "почему это так?", когда речь заходит о законах общества. Кажется, что спросив, а потом ответив, получаешь возможность изменить. Сделать лучше. А если все предопределено? Но тогда... Тогда и гибель Ормузда была предопределена законами природы, а не моим желанием. Я убил Учителя по элементарной причине: природные законы вошли в конфликт с моими внутренними законами, перешдешими в этот мир вместе с сохранившимися воспоминаниями. Мог ли я заставить себя поступить вопреки силам природы? Расправиться с пикировавшим на меня ослепительным шаром, пользуясь оружием, которое я еще ни разу не применял сознательно, будучи в здравом уме и твердой памяти? Я протянул руку к шару и, хотя расстояние между нами все еще измерялось сотнями метров, коснулся ладонью его холодной поверхности. Меня это удивило - я думал, что шар окажется раскаленным, как звезда. Впрочем, удивление мгновенно сменилось пониманием: шар и должен был быть холодным, поскольку не было в нем никаких духовных сущностей, способных создавать физическое тепло. Это было орудие убийства, и оно обязано было оставаться холодным. Что-то зашипело в воздухе, будто масло на горячей сковороде, и свечение исчезло. Я отдернул руку. В небе над моей головой расплывался в темном небе светлозеленый отпечаток ладони. Шар исчез, и я был свободен. Я стоял среди готовых к полету космических аппаратов, принцип действия которых меня не интересовал, и впервые за время своей новой жизни ощущал полное и безмерное спокойствие. Неожиданно упавшая ночь была прекрасна. Звезды одаривали меня светом любви. Стоявшие вдали деревья радостно шелестели кронами. А черный цилиндр настолько слился с ночным мраком, что я перестал его видеть. Да и не хотел. Может, его и не было вовсе. Никогда. Нет ничего ужаснее эйфории победителя. Я понял это очень скоро. Глава четырнадцатая Это была моя вторая ночь под звездами, которые светили, не освещая. Мне следовало как можно быстрее покинуть космодром и найти Даэну раньше, чем Фай предпримет на меня новую атаку. В памяти моей отложился весь маршрут, по которому я планировал в поле тяжести. Если бы я умел летать, то смог бы повторить путь в обратном направлении. Но я летать не умел, законы природы понимал умозрительно, а не на подсознательном уровне, необходимом, должно быть, для того, чтобы пользоваться ими. А по земле я идти не мог - наверняка упал бы, споткнувшись о первую же преграду. Чтобы найти дорогу к Даэне, я должен был видеть суть лежавшего между нами леса, но для этого я хотя бы должен был знать для начала, в каком направлении этот лес находится! Я сделал несколько шагов и нащупал холодную влажную поверхность. Скорее всего, это был один из дисков - не металл и не пластмасса; поверхность напоминала скорее шкуру животного, может, бегемота, может, слона. Такая же грубая. Я отдернул руку, сделал шаг назад и спиной ощутил шероховатую поверхность другого цилиндра. Я метнулся вправо - с тем же успехом. Влево... В полной темноте диски, видимо, приблизились друг к другу, и я оказался в своеобразной клетке или, точнее, в лабиринте с сжимавшимися стенами и мгновенно вспомнил (будто ярким лучом высветило!) ощущения героя рассказа Эдгара По "Колодец и маятник", от чтения которого я в детстве приходил в трепетный ужас. Мне было десять лет, я посмотрел фильм, который показывали по киноканалу для юношества - посещать эти передачи мне запретили, но родителей не было дома, а код блокировки я давно подобрал, он оказался не таким уж сложным. Помню, как я корчился в ужасе, когда стены моей детской и потолок начали сдвигаться, лишая меня возможности раскинуть руки. Фильм был добротный, ставил его Бенецкий, мастер такого рода ужастиков, и я завопил, когда в щели между стенами начала просачиваться вода. Хорошо, что вовремя сработала вторая линия блокировки, и в телевизоре сменилась программа. Иначе я, возможно, умер бы от страха. После того случая я никогда не играл с системами блокировки программ - смотрел что положено для моего возраста. Но впечатление запомнил - ужас сопровождался каким-то сладостным желанием, которое напоминало оргазм и было мне еще совершенно не знакомо. На другой день я нашел томик Эдгара По в отцовской библиотеке, обычную пластиковую книгу издания до двадцать девятого года, и прочитал рассказ глазами. Ужас повторился, но теперь это был не физический ужас, а воспоминание о нем, ужас метафизического восприятия, сладостный в силу своей безопасности. Сейчас, когда холодные шершавые бока животных, способных летать в космос (я уже понял, что корабли были живыми существами), касались меня со всех сторон, я ощутил себя в том же колодце, и выхода у меня на этот раз не было - я не мог переключить канал или отложить книгу. Шершавые бока терлись о мою кожу, я ощущал себя будто в толпе, меня сдавили со всех сторон существа, прикосновения которых были мне омерзительны. Что я мог сделать? Что мог сделать герой Эдгара По, если бы к нему не пришло неожиданное спасение - Бог из машины? - Да не на поверхность смотрите, Ариман! Суть нужно видеть, суть! Суть чего? Для начала - собственную. Суть своих рук, которые я мог прижать к сути своих глаз и вглядеться в суть своих пальцев сутью своих зрачков. Разве в этом мире я знал суть своих собственных возможностей? Я понимал очередную способность сделать то или иное только тогда, когда безвыходные обстоятельства подталкивали меня к новому пониманию. - Как? - это зазвучал в моем сознании неслышный голос Учителя. - Ты не знаешь закона Хопфера-Манна? Движение мысли равнозначно твоему движению по комнате от кровати до стола, а если мысль глубока и интересна, то ее импульс... Что мне с того? Гениальные мысли, способные собственной энергией вытащить меня отсюда, в голову не приходили. А паника, видимо, мыслью не являлась. Или нет - паника была хаосом мыслей и потому движения создать не могла, разве что нервное топтание на месте. Смириться? И что тогда? Животные раздавят меня? Или раскроются закрытые пока пасти, я окажусь внутри, и сила, которой сам я не обладал, вышвырнет наконец меня с Земли? Еще несколько секунд, и я на себе почувствую действие закона перехода давления вещества в давление мысли - если такой закон существовал. Я уже не мог вздохнуть полной грудью, стенки дисков перемалывали меня, будто шестеренки - попавшую в механизм бабочку. Это оказалось так больно, что я поднял глаза к небу, моля несуществующего Творца забрать меня и прекратить мучения. Я поднял глаза и увидел звезды. Я увидел протянутые ко мне лучи, будто нити, каждая из которых содержала некую мысль, мной непонятую, и некую суть, для меня пока недоступную. Я мог лишь впитывать глазами энергию, чистую, как незамутненный горный поток. Это было субъективное ощущение чистоты, которую нужно пить, чтобы спасти если не тело, то собственную человеческую суть. Я пил свет звезд - сначала глазами, а потом широко раскрытым ртом. По сути я уже умер - умерло мое физическое тело, но я еще жил, жили мои глаза, и моя глотка, в которую вливался свет звезд и их энергия, не имевшая ничего общего с физической энергией фотонов. Боль, разрывавшая меня, неожиданно исчезла; должно быть, это произошло, когда остановилось сердце. То, что я секунду назад воспринимал как чистую и незамутненную энергию, неожиданно начало проявляться во мне (где? в сознании? в физической сути моего погибшего тела?), и шок, который я при этом испытал, можно было бы сравнить лишь с шоком рождения. Я не мог помнить, конечно, того, что чувствовал, когда младенцем явился в тот мир, где прожил почти сорок лет, но уверенность в том, что это были сходные ощущения, не оставляла меня все время, пока продолжалось изменение в моем сознании, в моем восприятии окружавшей реальности. Знание впивалось в меня иглами лучей и откладывалось где-то в нематериальной сути моего сознания, но и легко извлекалось оттуда, вспыхивало, будто метеор пролетал по небу, оставляя дымный след. Я прожил в этом мире несколько дней и не узнал о нем почти ничего, даже главного - это был мир поэзии, мир музыки, мир искусства, а я ничего этого не знал, занятый собой и прошлым. Музыкальный рефрен и поэтическая строка определяли, оказывается, суть каждого материального предмета и дополняли суть истинную, нематериальную, духовную. Деревья в лесу звучали в унисон, будто трубы архангелов, и звуки эти были настолько чисты, что я не мог бы сопоставить им никакие реальные голоса, которые мне доводилось слышать в прошлой жизни. Был ритм, и звучали трубы, и еще я услышал мелодию. Не одну - миллионы мелодий, красоту которых я понимал, чувствовал, но вряд ли смог бы повторить несмотря на их простоту. Каждая звезда представилась мне звучавшей мелодической нотой, и я ни на миг не усомнился в том, что звезды - массивные плазменные шары с температурой поверхности в несколько тысяч градусов - способны быть носителями не только знаний, но и высокой духовности. Точнее - не столько знаний, сколько духовного содержания. - От рождения мира, - я воспринимал слова как голос одной из звезд, стоявшей в зените, и понимал, что на самом деле ощущаю не колебания воздуха или электромагнитных полей, но мысль в чистом виде, - от рождения мира, от появления в нем разумных существ каждое из них не могло не быть поэтом и музыкантом. Просто потому, что изначальны поэтический ритм и музыкальная гармония. Именно ритм и гармония создали законы природы, где физическое и духовное неразделимы. - А любовь? - спросил я, неизвестно к кому обращаясь. - Что в этом мире - любовь? Я не надеялся быть услышанным, но ответ получил сразу, будто окунулся с головой в живительный источник. - Любовь, - сказал мягкий голос, не женский, не мужской - голос истины не имеет пола, - любовь - та же гармония, она изначальна для мира. Любовь - это притяжение. Любовь - это стремление слиться. Любовь - движение в будущее. - И еще - возобновление себя в потомстве, - напомнил я. Слова повисли в ночном небе мгновенной кометой и были стерты. Похоже, что функции продления рода действительно не существовало в этом мире. - Даэна, - сказал я, не надеясь быть услышанным. - Я люблю ее. Она любила меня. Она отдала мне свою любовь и спасла - на время. Она больше не любит меня. Зачем же тогда все? Зачем - жизнь? Вместо ответа я услышал голос, который не мог не узнать. - Ариман, - сказал Антарм, - вы опять торопитесь. Ваша торопливость едва не погубила мир. Сейчас ваша торопливость едва не погубила вас самого. - Антарм! - воскликнул я. - Где вы? Идите сюда, я хочу вас видеть! - Вы видите меня, - осуждающе произнес Следователь. - Вы меня все время видели. Но это ведь разные вещи: видеть, воспринимать увиденное, понимать воспринятое и сознавать понятое. Вы перестали осознавать меня - почему? Вы ведь не оставили на мне своего знака! - Знака? - повторил я. - Ладонь? - Это ваш знак, Ариман... Аркадий. Знак, которым вы метите своих. Своих друзей. Своих сторонников. Своих бойцов. - Знак дьявола, - прошептал я. - Знак Аримана, - сказал Антарм уважительно. Нетерпеливое желание увидеть Следователя в его физической или духовной оболочке оказалось так велико, что я рванулся - неясно откуда, но похоже, что сам из себя, и мгновенно оказался над землей, на высоте, которую не мог оценить взглядом, потому что взгляду не за что было зацепиться в ночной тьме. Странно, но в этот момент я почувствовал, что вернулся и в собственное тело, и в собственную жизнь - почувствовал, как бьется сердце и как першит в горле от холодного ночного воздуха, и даже как мерзнут висящие в пустоте без опоры голые ступни ног. Мне почудился чей-то разочарованный вздох, чья-то мысль коснулась моей груди и исчезла - это была мысль Ученого, опять упустившего своего врага. На время, - будто сказало мне это прикосновение, - только на время. Мы еще встретимся, Ариман. Ты - не наш. Законы природы - не твои законы. Ты - помнишь. Тебе нет места здесь. - Вот как? - сказал я с неожиданной злостью. - Если законы природы позволяют убивать, их нужно изменить! Если законы природы позволяют любви, жертвуя собой, обращаться в равнодушие, их нужно изменить! И если я могу это сделать, я сделаю это! Ты погубишь мир. Ты понял уже, как мир красив и гармоничен. Ты - зло, Ариман. - Аркадий, - поправил я. Ариман, - повторило нечто во мне самом. Ты - зло. К счастью, ты один, и тебя удастся уничтожить. - Я не один, - сказал я с вызовом. - Еще Ормузд. И Антарм. И Виктор, который ушел оттуда и наверняка уже пришел сюда. И раввин Чухновский, который будет очень удивлен, явившись в мир и не найдя в нем своих представлений. И еще те, кто несут на груди след моей ладони. Меченые мной. Там. И еще Даэна. Моя жена. Когда мы опять будем вместе, все изменится. Вы не будете вместе. Любовь - притяжение двух друг к другу. А ты здесь один. Я ощупал себя руками - похоже, что на теле не было даже царапины. Похоже, что жернова космических аппаратов не перемололи меня, как мне это казалось минуту назад. Или мое тело стало другим? Я создал его из понимания сущности мира, которое пришло ко мне совсем недавно? Все тот же закон сохранения энергии? Мысль не может не создавать материю, как не может материя, исчезая, не создать мысль? Неважно. Я шлепнулся о землю, вполне материально ударившись копчиком о камень и зашипев от боли. Трава вокруг камня показалась мне знакомой - я уже лежал на чем-то похожем, когда мы с Ормуздом покинули Калган. Жесткие травинки, больше похожие на обрывки электрических проводов. Впрочем, это было, конечно, другое место - невидимый, рядом стоял лес. Кроны деревьев заслоняли от меня свет звезд, и мне показалось, что я в тюремной камере, куда не поникали ни звуки с воли, ни даже тусклый свет из зарешеченного окна. Что сказал голос Фая? "Законы природы - не твои законы". Потому что частично я принадлежал другому миру? Означало ли это, что я мог нарушать природные законы? Ученые правы - я разрушал этот мир, потому что помнил. Память не материальна. Однако нематериальны и мысли, и идеи, но их энергетика способна изменить мир, поскольку энергия мысли переходит в энергию кинетического движения и наоборот, а внутриатомная энергия, высвобождаясь, вероятно, порождает уникальный всплеск мыслительной энергии - рождается гениальное литературное произведение или полотно художника. Если продолжить аналогию - энергия гениального прозрения способна вызвать сугубо физическое явление, взрыв, по мощности не уступающий атомному. С похожими разрушениями и, может быть, даже с радиоактивным заражением местности. Конечно, это только предположение, но в мире, где материальное и духовное связаны едиными природными законами сохранения и взаимообмена, скорее всего, должно было происходить именно так. И что тогда - память? Вид духовной энергии, которой в этом мире обладал я один. Энергия, принесенная мною из другого мира, чьи физические законы отличны от законов мира этого. Энергия моей памяти наверняка способна, переходя в материальное состояние, инициировать физические процессы, неизвестные в этом мире и наверняка для него разрушительные. Неужели каждый раз, когда я вспоминал что-то из своей прошлой жизни, неумолимо менялась суть этого мира? Моя память - та труба, по которой в мир вливалась чуждая ему суть? И еще. Если продолжить рассуждение, то нельзя ли сказать, что, отмечая человека своей ладонью, я передавал ему собственное умение, собственную способность сохранять память там, где ее сохранить нельзя? Если так, то я просто обязан был найти здесь Алену и Генриха Подольского, а теперь еще и Виктора с Чухновским, и даже ненавидимого мной Метальникова, с которым здесь у меня будут совсем другие счеты? А Ормузд? Я пометил его своей ладонью, и он умер. Что это могло означать? Может, произошел обратный процесс, и Ормузд, мой Учитель, оказался в том мире, из которого я ушел? Нелепая с виду идея, но разве не логичная? - Я же вам говорил, Ариман, что нужно смотреть в суть, неужели это так трудно? - произнес ворчливый голос Антарма, и я только теперь увидел Следователя - не глазами, конечно, что можно увидеть глазами в черной комнате? Антарм стоял в нескольких шагах и смотрел вглубь меня с любопытством, разбухавшим подобно воздушному шару. Я, как женщина, инстинктивно прикрыл наготу руками, сразу поняв и то, что это бесполезно, и то, что это не нужно. - Вы все время наблюдали за мной? - с упреком спросил я. - Скажите лучше, - проворчал Антарм, - почему вы, глядя на меня, не желали видеть моего присутствия? - Я... на вас? - удивился я. - Да если бы я вас видел... Послушайте... Я потерял Даэну, Антарм! Она... - Знаю, - мягко произнес Следователь, и я понял, что ничего не должен объяснять - Антарм действительно знал все. Может быть, он стоял рядом со мной, когда Даэна спасала меня от шара? И может, помощь Антарма позволила Ученому одержать ту временную победу? - Нет, - сказал Следователь. - Уже тогда я не мог выступать на стороне Ученых. - Почему? - вырвалось у меня. - Вы рассказали мне кое-что из ваших воспоминаний. Я знал, что это выдумка. Фантазии не обладают способностью переходить в иные формы энергии, они безопасны... А вы... Аркадий, я видел вас, когда... Я не нахожу слов, чтобы описать то, что я видел, да и ни к чему это, вы лучше меня знаете... Холм. Виктор. Чухновский. Полицейский катер. Битва. Падение. Смерть. - Да, - сказал Антарм. - И вы видели, - осуждающе сказал я, - как Даэна, пытаясь меня спасти, отдала мне энергию своей любви? - Да. - Видели и не вмешались? - Я мог погубить вас! - воскликнул Антарм. - Вы все еще не понимаете! - Если есть энергия любви, - произнес я, - и если ее можно отдать... Наверное, возможно и наоборот... Что я должен сделать, чтобы вернуть Даэне ее любовь? Поймите, иначе мне нечего искать в мире. - Именно это и нужно Ученым, - осуждающе произнес Антарм. - Лишить вас энергии воспомонаний. Если бы не Даэна, вы бы уже... - Вот оно что, - сказал я. - Энергия любви накачала энергией мои воспоминания? - Не совсем так, но что-то вроде этого. - Так пусть Минозис возьмет мои воспоминания, пусть закопает их в землю, развеет по воздуху, да что угодно, только пусть... - Нет-нет, - торопливо сказал Следователь. - Есть вещи невозможные. Энергия переходит с высших уровней на низшие. Любовь - самый высокий уровень человеческой энергетики. - Память ниже? - Энергия вашей памяти вообще не имеет аналогов! Если любовь закончилась, если ее энергия рассеялась... Поверьте, Ариман, я тоже прошел однажды через это... Я любил... Неважно. Второй раз на эту вершину не подняться. - Но если энергия любви - самая концентрированная... я правильно понимаю? - Приблизительно, - уклончиво произнес Антарм. - Если это так, то откуда она вообще берется? Из рассыпающегося песка невозможно слепить скалу! - Думаю, Ормузд смог бы вам ответить. Я - нет, не могу. Я никогда об этом не думал. - Почему? - вырвалось у меня. Неужели, узнав любовь и лишившись ее, этот человек мог думать о чем-то другом? - А почему я должен был об этом думать? - в свою очередь удивился Антарм. - Это закон природы. О законах природы не думают, почему они такие. - Даже если законы природы мешают жить? - Вы говорите глупости, Ариман. Жизнь, как и все в мире, подчиняется законам природы - как законы могут мешать тому, ради чего существуют? - Кто вы, Антарм? - спросил я. - Враг мне или друг? - Я был вашим врагом, когда выполнял свой профессиональный долг, - признался Следователь. - Точнее, нет - не врагом, вы были объектом, против которого я должен был направить свои профессиональные действия. - Хорошо сказано, - пробормотал я, вспомнив неожиданно о московских "объектах", против которых я направлял свою професссиональную деятельность в том, покинутом мире. Я протянул руку и схватил Следователя за плечо - он был вполне материален и не думал рассеиваться в пространстве подобно привидению. - Ариман, - тихо произнес Антарм, осторожно высвобождаясь, - я был вашим противником, но теперь это исключено. Когда вы мне рассказали о своем мире, я слушал и не верил, потому что этого не могло быть. Но то, что не может быть, то, что не соответствует природным законам, не обладает энергетикой - никакой! А получилось иначе, и я понял, что в ваших словах содержится правда. Понимаете, Ариман? - Нет, - признался я. - Ну как же... Ваши воспоминания обладают энергией, это вы поняли? - Да. - Энергия вашей памяти разрушает структуру нашего мира, и потому вы опасны. Никто из нас не может защититься от ваших воспоминаний, вы это понимаете? - Вот оно что... - протянул я. - Мало того, что я опасен для природы, так я еще и влияю на тех, с кем общаюсь и кому рассказываю о моей Москве, о моей работе... - О вашей Москве, - повторил Антарм. - Да, это так. Я вынужден следовать за вами! Эта ваша энергия - она, как веревка, привязывает меня к вам. Лучше бы вы пометили меня своей ладонью. По крайней мере, я бы сразу... - Сразу - что? - Не знаю, - буркнул Следователь. - Но у Ормузда нет таких проблем. - Антарм, - сказал я, - ловлю вас на слове. Вы вынуждены мне помогать, верно? Скажите, как мне вернуть Даэну. - Зачем? Это будет мучительно для вас обоих! - Не ваше дело! Помогите мне. Антарм не ответил. Что-то происходило с ним: неясная фигура - возможно, в моем мире ее назвали бы аурой, - вытянулась вверх; то ли духовная составляющая этого человека отделилась от его физической оболочки, то ли оболочка попросту исчезла - я не знал, но чувствовал, что теряю единственного партнера и, может быть, друга. Ужас заставил меня поднять взгляд к небу. В зените я увидел неслышно опускавшийся шар - бледный, размытый, идея шара, суть шара. Ученые начали против меня новую атаку, и отразить ее у меня не оставалось сил. Да и желания такого не возникло. Будь что будет. Глава пятнадцатая Я понимал, что сейчас уйду. Понимал, что не меня, как личность, хочет уничтожить Минозис, но мою память, и потому, как ребенок, у которого вот-вот отнимут банку с любимым вареньем, я ел сладость воспоминаний большой ложкой, готов был лопнуть, но съесть, вместить сколько влезет и еще чуть-чуть... Воспоминания толпились, мешали друг другу, они были непоследовательны, я вспоминал и захлебывался. Мое знакомство с Виктором. "Что вы умеете, Винокур?" "Вот мой диплом". "Этот кусок пластика засуньте себе в... Я спрашиваю, что вы умеете?" Мой первый экзамен в школе водителей, мне пятнадцать лет, рядом в машине сидит отец, а инструктор - на заднем сидении. Мы едем по Кольцевой Минск-2, и я боюсь оторвать колеса от бетонки, отец положил руку мне на колено, а инструктор бормочет: "Не бойся, парень, лететь - это даже приятнее, чем с женщиной..." А потом действительно - с женщиной. Первый курс колледжа, вечеринка по случаю Дня России. Справляли у Юлика, в прихожей у него висела голограмма: "А ты хоть знаешь, сколько ей лет?" Имелась в виду Россия, но все понимали по-своему. Я пришел один, со Светой мы познакомились, когда у нее упала сумочка, я наклонился, увидел в сантиметре от себя стройные ноги и неожиданно поцеловал сначала одну коленку, потом другую, потом выше, Света молча стояла и ждала, а потом... Потом воспоминание взрывалось, и все было сразу, я понимал, что именно было, но вспомнить последовательно никогда не мог - не сумел и сейчас... Беседа с Подольским. "Генрих Натанович, мне нужна ваша помощь, потому что вы работали над темой энергетики генетической памяти". - "Да, я работаю... Но не только я. Почему вы пришли ко мне, и что вам нужно?" - "Мое имя Ариман". - "Ариман, простите?" - "Бог зла, если угодно. Бог разрушения". - "Да, знаю, это что-то из персидского... Но чего вы хотите, не понимаю". Стоп. Не было такого разговора. Не могло быть такого воспоминания. Откуда это? И что было дальше - если было? Но уже поднялось новое воспоминание: с Аленой мы как-то попали под дождь, ливень, шквал, на нас падал и никак не мог упасть огромный рекламный щит, он за что-то зацепился, а мы не могли отбежать в сторону, ветер держал нас крепче доброго каната. И когда щит наконец с ужасной быстротой повалился вниз, я сумел... Перебивка: я в чьей-то спальне, обставленной новой, но под старину, мебелью - огромная кровать, комод с резными выдвижными ящиками, два стула с гнутыми спинками, посреди комнаты стоит старик в странном балахоне, который, скорее всего, - просто большая ночная рубаха. Колпака не хватает, чтобы старик стал похож на изображение со старинных литографий. Он смотрит на меня и говорит с ненавистью: "Зачем ты пришел? Почему тебе не сидится на том свете?" Свой голос я не узнаю, он изменился, стал высоким, даже свистящим, я никогда так не говорил, но сейчас произношу этим не своим голосом: "Пульса денура. Удар огнем". Старик отступает к столику, стоящему у кровати. На столе - большая керосиновая лампа под абажуром, мне воображается, что Абрам Подольский швырнет этот агрегат в меня, керосин разольется и вспыхнет, мне-то все равно, но квартира сгорит дотла. "Ты всегда был дураком", - неожиданно спокойным голосом произносит Абрам, и только теперь я ощущаю мимолетное удивление. Абрам Подольский? Предок Генриха Натановича, странную смерть которого биохимик пытался расследовать, изучая собственные инкарнации? Если передо мной действительно Абрам, то кто я? Воспоминание пульсировало во мне, становилось то ярче, то тусклее, отдельные слова высвечивались, другие пропадали, я не воспринимал их, только движения губ: "...Отнял дело и погубил... Того стоишь... Что ты мог..." И последние слова Абрама: "Надоел ты мне и при жизни. Уходи". "Ты безразличен мне, - я опять не узнал свой голос. - Я пришел не потому, что хочу отомстить. Мстить - тебе?" Должно быть, в моем голосе было больше презрения, чем могла вынести гордая натура этого человека. Подольский рванулся навстречу, и мне ничего не оставалось, как протянуть руку. Подольский натолкнулся на мою ладонь, черты лица его исказились, а из горла вырвался такой дикий нечеловеческий вопль, высокий и чистый, как нота "ля", что я отступил, но было поздно: черное пятно на лице Абрама выглядело маской шамана какого-то дикого африканского племени. Старик повалился, как сноп, а из-за двери я услышал взволнованный голос секретаря, того самого Якова, арестованного по делу об убийстве и отпущенного потом за недостаточностью улик. "Хозяин, откройте!" - Яков начал колотить в дверь чем-то тяжелым, и я не стал дожидаться, когда он ввалится в спальню. Опять перебивка: мы с Аленой катаемся на катере по Финскому заливу, это третий месяц нашей семейной жизни, романтическое путешествие, катер несется в сторону Петергофа, я вижу у берега скопление лодок, катеров, малых прогулочных ракет и других посудин разного тоннажа, все прибыли на открытие фонтанов, мы наверняка опоздали, места поблизости от Самсона уже не найдешь, лучше всего, конечно, видно с воздуха, но пространство над Большим дворцом и парком с утра закрыто для личного транспорта - и правильно: только жертв со смертоубийством недоставало в этот яркий майский день. "Давай смотреть отсюда", - говорит Алена. "Давай", - соглашаюсь я и неожиданно вижу на обращенном ко мне лице Алены расплывающееся черное пятно. От неожиданности я застываю, жена смотрит на меня недоуменным взглядом, она не понимает, что с ней происходит, а секунду спустя я вздыхаю с облегчением - это всего лишь густая тень... Пятно сползает с лица Алены, и оно оживает, но я уже не нахожу в себе сил сообщить о том, что бинокли остались дома, только машу рукой в сторону берега и бормочу сдавленным голосом: "Началось"... Действительно - ровно в одиннадцать над парком взвиваются струи водного фейерверка и... То ли приблизился рассвет и мрак перестал быть абсолютным, то ли спускавшийся с высоты блеклый шар разогнал тьму поблизости от себя, а может, что-то изменилось в моем восприятии, но я понял, что различаю контуры предметов, контуры тел и, что самое удивительное, - контуры явлений. Может, это были чьи-то воспоминания, проявившиеся в ночном воздухе подобно смутной, плохого качества, голограмме. А может, воспоминания были мои собственные, а не узнавал я их все по той же причине - голограмма оказалась некачественной, детали размыты, а звука не было вообще. - Ариман, - неожиданно произнес голос Антарма, - у вас есть оружие, которое... Голос смолк, будто захлебнулся, но я понял. Собственно, я понял это давно, но как мне не хотелось ничего понимать! Что, по сути, предлагал Антарм? Спасти себя, пожертвовав собой? Это был парадокс, но это была и правда. Моим единственным оружием было то, чем я отличался от этого мира, чем я был для него опасен, - воспоминания. Я вспоминал, и чуждая энергия втягивалась в мир, разрушала его, но спасала меня, отдаляла мой конец. Нет! Излучая энергию воспоминаний, я лишался их навсегда! Что я вспоминал минуту назад? Сейчас я этого уже не помнил. Разве что смутно... След... Алену? Виктора? Детство? Подольского? Почему - Подольского? Я не мог вспоминать Подольского, мы с ним не были знакомы в той жизни... Я мог отбить и эту атаку, но какой ценой? Потеряв память, я и о любви к Даэне забуду напрочь. Не хочу! Я протянул руки навстречу желеобразной массе, в которую шар превратился, впитав чужие воспоминания, и мой противник, вздрогнув, слегка изменил направление движения. - А-р-и-м... - мое имя прозвучало подобно выжатой из тюбика клейкой массе. Я обернулся и обнаружил Следователя в нескольких шагах от себя. Антарм сумел большую часть своей жизненной энергии обратить в нематериальную форму, и в реальной земной ночи выглядел подобно привидению в старинном английском замке: белесое человекообразное пятно, светившееся мысленным светом. - В-а-ш-и-м-а-с... - что означало это слово? К тому же, я знал, что Антарм не закончил мысль, и мне проиходилось расшифровывать ее, как детям капитана Гранта - размытое водой письмо из бутылки. - К-и... - выдавил из себя Антарм еще одну порцию звуковых символов, и я, еще не поняв, сделал то, чего хотел Следователь. Великая вещь - инстинкты и опыт. Сосредоточившись, я послал накопленную мной энергию злости, ярости, страха, паники и кошмара в правую ладонь, раскалившуюся так, что деревья, стоявшие неподалеку, отбросили странные синие тени. Вместо жара я, впрочем, ощущал огромную тяжесть - рука налилась свинцом, ее тянуло к земле, будто она весила центнер. Удержать руку на весу стоило мне такого напряжения сил, что я перестал воспринимать окружающее - шар, лес, небо, землю. Этот фон исчез из моего поля зрения, а вместо него явились узнаваемые контуры людей, так мне сейчас необходимых: вот Ормузд, мальчишка, стоит ко мне вполоборота и делает знаки, которые я не в силах понять, а чуть дальше наклонился в движении, будто от порыва сильного ветра, раввин Чухновский - без шляпы, впрочем, и даже без традиционного черного сюртука, обнаженная суть и не более того, но все-таки это был именно Чухновский, а за ним проступила тень еще одного знакомца, и лишь мгновение спустя я узнал Абрама Подольского, которого видел лишь однажды и лучше бы мне не видеть его вовсе... Неужели сейчас появится Алена? Женская фигура, развевающиеся волосы - Наталья Раскина, которой я никогда не желал смерти и мог бы поклясться, что не думал убивать ее в том мире. Я увидел - молнией промелькнуло воспоминание. Я вхожу в фойе ресторана. Я опоздал, и Раскина будет недовольна. Раскрываются створки лифта, и уже входя в кабинку, я неожиданно вижу, как авиетка Натальи Леонидовны, резво вывалившись из первого эшелона, подкатывает к угловому развороту перед зданием. Машина пересекает полосу ожидания, навстречу движется вышедшая со стоянки "хонда-родео", все нормально, но в следующее мгновение моя рука - или моя мысль, принявшая форму руки? - вытягивается шлангом, проникает сквозь стену, достигает обзорного окна авиетки, уже потерявшей скорость, и я касаюсь лица женщины ладонью. Раскина успевает только коротко взвизгнуть, нога ее инстинктивно давит на педаль скорости вместо торможения, и... все. "Хонда" теряет хвостовое оперение, а авиетка врезается в причальную панель автостоянки с таким грохотом, что все на улице застывает... - Да, - сказала Раскина, поймав мое воспоминание, будто мячик, и бросив мне его обратно: в лицо, в душу, в провал сознания. - Да, Аркадий, это сделали вы. Зачем? И еще одно "зачем?" - я увидел Метальникова. Майор вышел из-за спины Чухновского и стоял, уперев в бока свои сильные руки. Оружия у него не было, как не было, впрочем, и желания мстить - свой вопрос Метальников задал не для того, чтобы понять причину моей к нему былой ненависти. Он понимал, почему я его убил, но хотел знать, зачем он мне нужен сейчас. Враг? Союзник? Наблюдатель? - А где... - пробормотал я и услышал голос Виктора: - Здесь я, Аркадий. Хрусталев сидел на большом валуне, освещенный призрачным сиянием моей ладони, и смотрел на меня, как мне показалось, обычным своим насмешливым взглядом. Все мои воины были в сборе. Все, кроме... - Барух ата адонай... - пробормотал раввин. - Если это ад, то почему здесь я? А если рай, то почему здесь все эти люди? - Ормузд, - сказал я. - Ты оставил меня одного. Какой же ты Учитель? - А какой же ты ученик, - отпарировал мальчишка, чья тень высветилась рядом с тенью Виктора, - если сбиваешь меня с пути, не потрудившись узнать моего мнения по этому поводу? - Что теперь делать? - вырвалось у меня. - Может быть, справимся, - деловито сказал Учитель. - От меня, правда, толка будет мало, разве что направлять энергию... Ну-ка, навались! Не знаю, понял ли Ормузда хоть кто-нибудь, но поступили все синхронно. Если память обладала энергией, я ощутил это в полной мере. Метальников вспомнил свою последнюю операцию - должно быть, такие воспоминания в свое время придавали ему жизненных сил. Он испытывал удовольствие от того, что видел, как пуля, выпущенная им, а не кем-то, впивается осой в тело человека, и как человек перегибается и будто ломается в поясе. Метальников вспоминал сейчас, как со своей группой брал наркокурьеров из Акмалы. Курьеры везли в Москву партию биконала Цинкера - наркотик бинарного действия, каждый из компонентов совершенно безвреден, нужно принимать две дозы, оба компонента сразу, происходит соединение, и - взрыв, пламя, иной мир, счастье... Курьеров было трое, мальчишки лет по семнадцати, Метальников навалился на них группой - двадцать два спецназовца при полном вооружении. Что это было, если не садистское желание показать силу? Да и стрелять было ни к чему - закон разрешал применить оружие, если курьер оказывал сопротивление, но сейчас этого не было, мальчишки не ожидали, что их отстреляют, как кроликов. Они и не пикнули. Пуля вошла в тело, и кровь разлилась, как вода из треснувшего стакана, и Метальников ощутил чуть ли не экстаз, и выпустил еще две пули, хотя мог ограничиться шокатором. И этот человек спал с Аленой, этот человек был ей дорог! Если есть вообще на свете - том или этом - душевная слепота, то это прежде всего слепота любящего человека. На какое-то мгновение я даже обрадовался тому, что Алены нет здесь, и память Метальникова для нее закрыта. Воспоминание майора сгустилось серым облаком, соприкоснулось с моей все еще сиявшей рукой и слилось с ней. Следующим оказался Виктор, и то, что я увидел, тоже не доставило мне удовольствия. Хрусталев вспомнил, как отвечал следователю МУРа на дознании по делу о гибели Аркадия Винокура, сотрудника частного детективного агентства "Феникс". - Винокур - убийца, - четко говорил Виктор, следя, чтобы запись на листе автопротокола соответствовала сказанному. - Он убил доктора наук Генриха Натановича Подольского и фактически принудил меня поручить именно ему расследование этого дела. Предполагая, что находится вне подозрений, Винокур убил свою жену Елену, заподозрив ее в измене, а затем, применив тот же способ, расправился с ее любовником, майором внутренних войск Метальниковым. Способ, использованный Винокуром для убийства этих людей, изучается. Когда я обвинил Винокура на основании собранных мной убедительных улик, он предпочел покончить с собой... Может быть, Виктор и должен был говорить именно так? В конце концов, я был мертв, а ему престояло жить, и то, что он продолжал расследование после передачи МУРу всех обстоятельств дела, должно было реабилитировать Хрусталева в моих глазах. И разве не сделал он в конце концов правильного вывода? И разве наша встреча на подмосковном холме и сама смерть Виктора не была убедительным доказательством чистоты его намерений по отношению ко мне? Но все равно я не мог простить ему обвинения, при том даже, что Виктор был прав: да, я убил этих людей. Все было так, и все было совершенно иначе. Неужели Виктор в первые часы после моей смерти был настолько слеп, что не видел правды если не такой, какая она была на самом деле, то хотя бы не такой, какой она никогда не была? И еще Виктор вспомнил. Через год после того, как я поступил на работу в "Феникс" Хрусталев поручил мне внешнее наблюдение за неким Михаилом Щепетовым, подозреваемым в том, что он убил жену и тещу и расчленил их трупы, спрятав их в канализационном колодце на перекрестке улиц Волошина и Кайменова. К нам обратилась сестра убитой, женщина состоятельная, и Виктор (это я помнил и сам) слупил с нее не только сумму обычного гонорара, но и не положенные для данной категории дел проценты. Виктор еще не очень верил в мои профессиональные способности и потому перестраховался - в первый же вечер он последовал за мной и наблюдал, как я бездарно позволил объекту наблюдения не только уйти от опеки, но и изменить распределение ролей: потеряв подозреваемого, я доложил начальнику (говорившему со мной по мобильнику, находясь от меня шагах в десяти) и отправился домой, не подозревая о том, что тащу на хвосте того самого типа, которого должен был опекать. Я не знал этого, Виктор никогда мне об этом эпизоде не рассказывал. А то, что произошло в тот же вечер несколько минут спустя, меня поразило настолько, что я едва не отдернул руку, когда воспоминание Виктора впилось в мою ладонь, передавая свою нерастраченную энергию. Я взял такси (это я тоже помнил, но видел теперь глазами Виктора), потому что свою машину оставил на стоянке, и поехал домой, не заметив ни Щепетова, ни Хрусталева, наблюдавшего за нашими перемещениями из своей машины. В квартале от дома я такси отпустил и пошел дальше пешком, расслабившись и не думая об опасности. Именно тогда Щепетов и решил со мной расправиться. Виктор шел за ним в трех шагах и успел подкосить его, когда тот вытащил нож. Негодяй свалился, как подкошенный, не успев вскрикнуть, я вошел в подъезд, не подозревая о том, что произошло, а Виктор, выждав минуту и убедившись, что Щепетов находится в долгой отключке, вызвал машину из КПЗ Юрьевского района и отправил задержанного отдыхать до утра в тюремной камере. Воспоминание прервалось, но дальнейшее я помнил и сам: утром я пришел на работу, чтобы выслушать распоряжения Хрусталева, и узнал, что дело Щепетова закрыто, "а ты, Аркадий, займешься этим наркоманом Беспаловым". Никогда впоследствии Виктор ни словом не упоминал о том, что в ту ночь спас мне жизнь... Шар, еще секунду назад неотвратимо приближайшийся, остановился, натолкнувшись на мою ладонь, и давление, которое я ощутил, едва не разорвало мне мышцы. Шар сплющило, он растекся по невидимой поверхности плоской кляксой, я успел различить сначала след собственной ладони, потом расплывавшиеся капли чужих воспоминаний - и все кончилось. Шар исчез. Ормузд с Антармом будто материализовались передо мной из пустоты - собственно, почему "будто", оба действительно изменили свои оболочки с духовной на материальную и сказали одновременно: - Если ты думаешь, что победил, то ошибаешься. - Знаю, - пробормотал я. Я действительно знал это, потому что видел направленный на меня взгляд Фая - с одной стороны, и Минозиса - с другой. Мне даже почудилось на мгновение, что если я сделаю шаг, то взгляды Ученых столкнутся, и произойдет страшный взрыв, потому что энергии - духовной, конечно, но разве это имело значение? - было достаточно, чтобы испепелить небольших размеров город. А может, и больших? А может, и всю Земли могли бы испепелить эти два взгляда, если бы смогли столкнуться друг с другом? Неужели ненависть могла быть такой всепоглощающей? Нет, - подумал я, - это не так. Ученые вовсе не ненавидели меня. Более того, оба меня по-своему любили - ведь я был феноменом, который не уничтожать было нужно, а исследовать во славу науки. Я был носителем закона природы, неизвестного в этом мире. И сейчас - уже не только я. Виктор, Метальников, Абрам Подольский, Раскина, Чухновский... И еще Антарм с Ормуздом. Взгляд Минозиса коснулся сетчатки моих глаз, и я увидел Ученого - он сидел в своем кресле, но не там, где мы увиделись впервые; кресло висело в пустоте между планетами, закукленное в прозрачной капсуле из собственных идей Минозиса, которые я мог бы даже прочитать, если бы у меня осталось для этого время. - Ариман, - произнес Ученый, - вы сами не знаете, что творите. Вам ведь ясно, что вы - зло. - Зло? - переспросил я. - Ну и что? Разве добро и зло не определяются законами природы? И разве законы природы не симметричны? И разве вам дано определять, что добро и что зло для этого мира? Какой заряд у электрона - отрицательный или положительный? Все зависит от точки отсчета, верно? В мире, который я помню, понятие добра определяется людьми, их взаимоотношениями и только ими. Природа в моем мире нейтральна по отношению к добру и злу. Природа не может быть доброй или злой. А здесь... - Человеку не дано устанавливать, что есть добро и что есть зло, - сказал Минозис. - Добро - все, что подчиняется законам природы. Зло - все, что отвергает их. - Значит, до моего появления этот мир вообще не знал зла? - пораженно спросил я. - Именно так, - согласился Ученый. - И не было в природе противоречий? - не унимался я. - Без противоречий нет развития, - заявил Минозис. - Но это противоречия между разными сторонами добра, проявлениями разных законов природы. - Если не существовало зла, - мне показалось, что я поймал Минозиса на противоречии - том самом, без которого нет развития, - то откуда вам известно это понятие? - А разве понятие о явлении обязательно должно сопровождаться существованием самого явления? - удивился Ученый. - Ну как же... - растерялся я. - Если в мире никогда не было, допустим, зеленого крокодила, откуда вам знать о том, что это такое? - Я не знал, что такое зеленый крокодил, - сказал Минозис, - но вы сказали, и теперь это понятие мне известно.. - Откуда вы можете... - Энергия познания, Ариман! Бесконечное знание существует в мире объективно, как существуют и законы природы, способные - независимо от нашего желания - перевести энергию познания из потенциального состояния в форму, доступную пониманию. - Допустим, - прервал я. - Но тогда и энергия моих воспоминаний естественна! Если я помню мой мир... - Эта энергия разрушает Вселенную! - вскричал Ученый. Луч его взгляда угас, Минозис больше не хотел говорить со мной. Я протянул свою все еще жаркую ладонь, и Ученый вскрикнул, и вскрикнули Ормузд с Антармом, и закричали остальные мои воины, стоявшие за моей спиной со своим грузом воспоминаний. И еще один крик раздался в моем сознании - крик, ради которого я мог бы отдать все, в том числе и собственную память. Даэна! Я обернулся, и это было ошибкой. Взгляд Минозиса стал стальным канатом, упавшим на мои плечи подобно лассо, брошенному искусным ковбоем. Пошевелиться я не мог. Более того, мысли мои тоже застыли. Если нет движения мысли, невозможно вспомнить. Если нет воспоминаний, энергия их не изливается в мир. И тогда... Ученые победили. Это была моя последняя мысль, медленная и четкая, перед тем, как все перед моими глазами застыло окончательно. Глава шестнадцатая В неподвижности мысли сначала родились образы. Они были статичны и друг с другом никак не связаны. Я и запомнить их не мог, потому что ведь и память без мысли, без осознания мертва, как статуя. В какой-то момент два образа сложились вместе, и это означало, что движение все-таки существует, хотя бы в форме простой физической интерференции. А потом я наконец понял, что живу. Я ощущал себя статуей Командора, явившейся на свидание к Дон Жуану. Статуей, способной лишь гулко переставлять ноги и извлекать из гортани глухие, ничего не выражавшие звуки. Леса не было. И травы на холме. И реки. Почему-то в эти первые мгновения я мог четко фиксировать лишь то, чего не было перед моим взглядом. То, что перед ним все-таки было, я начал видеть чуть спустя. Поле Иалу. Место, где я появился на свет. Дверь в мир. Я стоял на сухом островке среди болота. Странная мысль материализовалась, потной каплей скатилась со лба и потекла по груди: я пришел в мир заново? Зачем? Чтобы повторить свой путь и еще раз принять свое поражение? Мне стало страшно, и, должно быть, этот страх окончательно стер пелену с моего сознания. Я был здесь не один. На островках, отделенных от меня булькавшей жижей, стояли мои солдаты. Метальников усмехался, глядя как я пытаюсь счистить с босых пяток налипшую грязь. Раскина стояла, прикрывая свою небольшую грудь, и смотрела на меня тем же недружелюбным взглядом, какой у нее был, когда я пытался войти в лабораторию Подольского. Старый Абрам Подольский рассматривал меня исподлобья и думал о чем-то своем, а Виктор на соседнем островке был готов к прыжку - он знал, что ничего еще не кончено, а если говорить о нем лично, то все для него только начиналось в этом мире. Как и для Чухновского, которого собственная нагота смущала настолько, что он готов был врасти в землю, стать частью пейзажа, неодушевленным предметом без мыслей и памяти. Антарм и Ормузд тоже были здесь - пожалуй, только они и были спокойны, потому что понимали происходившее. - Ну что? - спросил я, обращаясь к мальчишке. - Все сначала? И какой же закон природы закинул нас на это поле? Боде-Тициус или Бойль-Мариотт? - Ты сыплешь именами из прежнего мира, верно? - сказал Ормузд, к чему-то прислушиваясь. Со стороны Калгана доносились глухие звуки - это разговаривали друг с другом жители на базарной площади. Интерференция звуковых и мысленных энергий создавала странный эффект - будто большие барабаны возвещали о начале то ли циркового представления, то ли большого сражения. Я не хотел начинать все заново. Прежде я знал, что мне нужно в этом мире. Сейчас этой цели не существовало. Даэна не ждала меня, и все было бессмысленно. На краю поля Иалу, по всему его немалому периметру появились темные фигуры, не то чтобы прозрачные, но какие-то смутные, будто энергии мысли было в них больше, чем вещественного содержания. Это были Ученые, среди которых я узнал Фая и Минозиса. Фай все еще казался мне похожим на Генриха Подольского, хотя теперь, глядя не столько на внешность этого человека, сколько в его суть, я понимал, что сходство на самом деле весьма относительное. - Ариман, - сказал Минозис, я знал, что говорил именно он, но мне казалось, что все Ученые произносят слова в унисон, создавая странное впечатление хора а-капелла. - Этим людям тоже придется покинуть мир. - Я не вижу здесь... - пробормотал я. - И не увидите, - резко сказал Минозис, понимая, кого я имел в виду. Он ошибся. Они все ошиблись. Даэна шла ко мне со стороны далекого леса - не шла, бежала, даже не бежала, а летела низко над землей, будто волшебница из детской сказки, вся в золотом ореоле - то ли это был спутанный ворох мыслей, то ли развевались на ветру ее замечательные волосы. А следом за ней медленно выступал, полный собственного значения, человек, суть которого я знал. Генрих Натанович Подольский собственной персоной. Подольский говорил со мной, направив в мою сторону тоненький лучик мысли, неразличимый, если смотреть со стороны. - Я не мог прийти раньше, - думал Подольский, - извините. Я не помнил себя. Я жил. Моя память вернулась, когда вы потерпели поражение, когда ваша память застыла. Закон сохранения движения - остановив ваши воспоминания, Минозис, не подозревая о том, сдвинул с места мои. - Даэна, - прошептал я. Слова Подольского многое объясняли, но проходили сейчас мимо моего сознания. - Аркадий! Господи, Аркаша! Помоги мне, я не успеваю! - я узнал бы этот голос среди миллиона других, я знал этот голос еще когда был мальчишкой, потом слышал каждый день и иногда был уверен, что ненавижу его. Алена. Даэна? Тремя большими прыжками - на самом деле это не прыжки даже были, а будто взмахи крыльев - Даэна перемахнула через болотную топь и, оказавшись на одном со мной островке, бросилась мне на грудь. Я прижал к себе свою жену и простил ей все, включая собственную неблагодарность. Глаза Алены. Губы Алены. Голос Алены. И самое главное, что было сейчас важнее всего, - память Алены. - Ты... - бормотал я, - ты ждала меня на холме... с самого начала... с того момента, как я убил тебя... - Да, да, да. - Я люблю тебя. Я всегда тебя любил, даже когда ненавидел. - Да. Да. Да... - Даже когда ты... с ним... Я хотел обернуться в сторону Метальникова, но Алена не позволила мне, и я простил ее еще раз. - Зачем ты назвала себя Даэной? - с упреком спросил я. - Могла бы сказать... - Я должна была встретить тебя здесь. Я - та, кто встречает. Я не помнила, но понимала, что люблю тебя больше всего, больше жизни... - И отдала мне эту любовь, - пробормотал я. - Теперь ты не любишь меня? - Люблю! - сказала Алена. - Ты можешь это понять? Я мог. Даэна разлюбила меня, отдав энергию своего чувства, но у Алены остались воспоминания, энергия которых исчезнуть не могла. Значит, не могла исчезнуть и ее любовь. - Ариман! - это был голос Ормузда. Ситуация на поле Иалу изменилась. Между нами и Учеными появился и вырастал барьер, будто персидский ковер, сотканный из мыслей, которые я не мог прочесть. Ученые знали что делали. Они собрали на поле Иалу нас всех и теперь методично наращивали давление, замуровывая и носителей инфекции, и зараженных странной болезнью памяти в саркофаге, из которого не было выхода и где нам предстояло существовать... сколько? Неужели вечность? - Нам не пробиться? - спросил я Ормузда и Антарма, хотя и сам прекрасно знал ответ. - Нет, - буркнул мальчишка. - Энергия ваших воспоминаний уже частично израсходована. Оставшейся энергии слишком мало. Барьер увеличивался, края его в вышине начали срастаться - возникал купол. - Аркадий Валериевич, - это был голос Генриха Подольского, - Наших собственных воспоминаний действительно недостаточно. Без генетической памяти не обойтись. - О чем вы? - пробормотал я. - Ормузд! - резко сказал Подольский. - Почему вы не объяснили этому человеку? Вы ведь Учитель, вы обязаны... - По-вашему, я мог? Не помня того, кем был? - Сначала не могли, верно, - нетерпеливо сказал Подольский, - но потом, когда Винокур коснулся вас ладонью... - Я должен был сам понять себя, - твердо сказал Ормузд. - Абрам, - Подольский обернулся к своему предку, возникшему из-за его спины, - вы-то можете объяснить? Абрам Подольский кивнул головой и сказал: - Ведь не сами вы, Аркадий, убили меня. Это сделала ваша память. - Моя память? - переспросил я, не понимая. - Да, ваша генетическая память. Не на машине же времени, черт побери, вы оказались в девятнадцатом веке! - вмешался Генрих Подольский. - Вы не знаете, что вашим предком был бедняга Шмуль, покончивший с собой из-за козней Абрама? Да вы вообще копались ли в своей генетической памяти после того, как взошли с поля Иалу? Чем вы тут занимались, Аркадий? Любовь свою искали? Вы и того не понимали тоже, что любовь ваша, и суть ваша - все в вашей памяти, и нигде больше? А меня кто убил? Вы что, и того не поняли, что это тоже сделала ваша память? Все! - неожиданно прервал собственную страстную речь Подольский. - Время кончилось, Аркадий Валериевич. Давайте действовать. Командуйте. - Командовать? - растерянно произнес я, и в этот момент купол, возведенный Учеными, замкнулся с тихим всхлипом, отделив нас от мира. Должно быть, мне только этого звука недоставало, чтобы понять наконец, что хотел сказать - и сказал, он ведь не говорил обиняками! - Генрих Натанович Подольский, бывший специалист по наследственной памяти и инкарнациям. Не то чтобы пелена упала с моих глаз - точное, кстати говоря, выражение, хотя и излишне литературное, - но я действительно был здесь единственным, кто видел цель, знал смысл и понимал задачу. - Прорвемся! - сказал я. - Алена, родная, - сказал я, - ты должна вспомнить все, что было с тобой и с твоими предками, эта память хранится в твоих генах, она по сути бесконечна, потому что тянется из глубины веков. - Виктор, - сказал я. - Спасибо, что не предал меня. Теперь вспомни. Себя, и своего отца, заключенного в тебе, и свою мать, и бабушек, и дедов, и жившего в пятнадцатом веке разбойника, твоего предка, ты сам рассказывал мне об этом семейном предании... - Ребе, - сказал я. - Вы можете сделать для нас - и для себя тоже - больше других. Вы знаете еврейскую Тору, а эта память поистине бесконечна. Энергии, заключенной в духовной сути Ветхого завета, должно хватить, чтобы изменить планету. Вы понимаете, чего я хочу от вас? - Конечно, - кивнул раввин. - Должно быть, впервые после Моше рабейну великая энергия Книги способна физически изменить мир. - Наталья Леонидовна, - сказал я. - Жаль, что мы с вами так мало общались, но если вы здесь, значит, что-то есть и в вашей памяти, без чего нам не обойтись... Улыбка Натальи Леонидовны оказалась удивительно светлой, я помнил Раскину во время нашего разговора в лаборатории - она была страстна, упорна, умна, все, что угодно, но я не смог бы назвать эту женщину светлой. Сейчас она была именно такой - внутренняя энергия искала выхода и становилась золотистым сиянием. - Да, - просто сказала Раскина. - Моя память открыта для меня до самого начала времен. Видите ли, я успела сделать больше, чем Генрих, и вы, видимо, это почувствовали. - Что значит - до начала времен? - требовательно спросил Генрих Подольский. - Мы работали вместе... Он не закончил фразу - мысль Натальи Леонидовны стала ясна всем, а Подольскому открылись и такие детали, которые для меня были всего лишь красивым узором на поверхности прекрасного персидского ковра. Раскиной удалось возбудить не просто генетическую память разумного существа, но даже память формы. Она смогла вспомнить, как была камнем, лежавшим на краю вулканического кратера за миллиард лет до появления жизни на Земле. Атомы, входившие в состав камня, стали впоследствии элементами конструкций других камней, и песчаных пляжей, и торфяников, и древесной коры, и первых амеб, а потом - длинной чередой - чего только не было в памяти этой женщины! Поистине бесконечная энергия, и я теперь уже почти без страха смотрел на сомкнувшийся над нами купол. Прорвемся. А ведь с нами были еще Абрам Подольский, смотревший вокруг умными глазами, и мой недруг Метальников, не поднимавший глаз от кипевшей поверхности болота. А еще Ормузд, мой Учитель, и Антарм, мой Следователь - единственные среди нас, кто так и не впомнили, кем были прежде. Купол над нашими головами неожиданно раскалился докрасна, с неба, будто страшный летний самум, упал жар, он обнял меня, схватил меня за руки, сжал мои плечи, судорогой сковал ноги. Сначала мне показалось, что это духовный жар, жар чьей-то души, но в следующее мгновение я понял, что ошибся - с полей Иалу поднялись мощные испарения, это испарялись от жара еще не всплывшие и никогда уже не всплывущие сущности. Стоны их давили мне на уши, на виски, я и сам готов был застонать, я растерялся, и хотя должен был командовать своим немногочисленным войском, но не был способен не только сказать что-то путное, но даже и связно подумать. - Вспоминайте! - раздался над полями Иалу раскатистый голос - может быть, даже мой собственный. Возможно, именно такой голос призывал когда-то Моисея подняться на гору Синай. Первым отреагировал Метальников. Может быть, привычка подчиняться приказам была его второй или даже первой натурой. Приказано было вспоминать - и он вспомнил. Метальников понимал, что для отражения атаки нужно много энергии, и он вспомнил сразу все. Я не представлял, как это вообще было возможно: вместить в миг воспоминаний всю жизнь, причем не только свою, но и всех своих предков. Для нас, только приходивших в себя, это выглядело, как взрыв - там, где только что стоял бывший майор российского спецназа, возникла огненная фигура, отдаленно похожая на человека, в следующую секунду огонь рванулся вверх, пробил купол в зените, истончился и с шипением угас - на землю посыпался пепел, и я, даже не приглядываясь, видел, что это падали обрывки воспоминаний - разрозненных, непонятных и несоединимых, как несоединимы друг с другом мельчайшие осколки вдребезги разбитой чашки. На островке, где только что стоял Метальников, осталась только выжженная и еще более сухая, чем прежде, земля. - Влад... Это не мог быть голос Алены. Это не мог быть голос моей Даэны, моей богини. Она любила меня. Она не могла так... Тогда я понял, что это был мой голос. После того, как Метальников угас, будто молния, отдавшая весь свой заряд, в мире под куполом стало темно, как в лесу под звездами, и только в зените, там, куда ушла сущность Влада, алело четкое круглое пятно. Мне на ладонь спланировала пылинка, и я поднес ее к глазам. Это было очень небольшое воспоминание, секунда жизни. Я - Владик Метальников - стоял в углу и держал в руке биодискету, я помнил, что читал философскую работу Бергмана, чтение вовсе мне не по возрасту, но очень хотелось, и потому, когда на плечо легла тяжелая рука отца, я не сразу вернулся к реальности. А вернувшись, понял, что сейчас буду бит - отец терпеть не мог, когда кто-то копался в его архиве. Я стоял в углу, глядел на отца ненавидящим взглядом, а рука его все поднималась, поднималась, поднималась... Пылинка скатилась с моей ладони. - Аркадий! - услышал я предостерегающий возглас. Кричали, по-моему, все, даже Абрам Подольский, стоявший вдалеке отрешенной статуей. Купол опускался, как шар, из которого выходил воздух. Впечатление было таким, будто Мельников пробил вполне материальную дыру, давление (чего? мысли? воздуха? памяти?) снаружи оказалось больше внутреннего, и теперь материя опадала, сжималась, и я не знал - победа это или поражение. Раздавит нас сейчас или всего лишь накроет невесомой тканью? - Ариман! - это был голос Минозиса. - Ариман! Вы не можете победить! Неужели вы думаете, что даже вместе способны противостоять мирозданию? Энергия вашей памяти не бесконечна. Мы не позволим погубить мир... Не знаю, как удалось Алене перепрыгнуть с площадки, на которой она стояла, - просто я обнаружил вдруг, что жена прижимается ко мне, и руки ее обнимают меня, и мысли ее сцепились с моими так, что даже если кому-нибудь удалось бы отзделить друг от друга наши тела, то с мыслями, с сущностями нашими никто не смог бы справиться - невозможно разделить неделимую частицу, название которой и придумывать было не нужно, потому что оно существовало всегда: Любовь. И память наша тоже стала единой сутью. В физике это, насколько я помнил, называлось резонансом. Как это называлось здесь, я не знал, а обращаться с вопросом к Ормузду не было времени. - Нет! - воскликнул я. - Не нарушать законы пришли мы, но соблюдать их. Не погубить, но спасти! На периферии сознания мелькнуло, что это не моя мысль. - Истинное зло, - твердо сказал я, прислушиваясь к ощущениям, которые рождались в глубине подсознания и были мне прежде неизвестны, - истинное зло - это неспособность помнить. Истинное зло - когда собственную ответственность за себя, свой народ, свою землю и свою Вселенную перекладываешь на законы природы, созданные не тобой и не тобой управляемые. Истинное зло - когда уничтожаешь новое потому, что оно представляется странным. Зло - убить любовь. - Вы ошибаетесь, Ариман, - грустно сказал Минозис, и я неожиданно увидел Ученого: он стоял на одном из островков, переступая с ноги на ногу, чтобы удержать равновесие. - Вы ошибаетесь, - продолжал Ученый, в словах его была грусть, опадавшая темной пылью и оседавшая на островке, Минозис не мог сдержать своих чувств, и мне даже стало жаль его, он действительно думал то, что говорил, а говорил только то, в чем был уверен. - Добро - это то, что происходит в мире согласно его природным законам. Зло - то, что законам противоречит, что заставляет их изменяться и, следовательно, изменяет Вселенную. До вашего явления, Ариман, в мире не было и не могло быть зла. Вы пришли, чтобы все изменить. В замкнутой и равновесной энергетической системе не должно быть иных видов энергии, кроме уже существующих. Вы принесли другую энергию, энергию памяти. - Ну и что? - искренне удивился я. - Память - благо. Разве у этого мира нет своей истории? История - это память. - Не играйте словами, Ариман, - возразил Минозис. - Энергия исторической памяти не вносится в мир извне, она возникает из энергии действия, сложенной с энергией поступательного движения в будущее. Ученый сделал резкое движение - возможно, в голову ему пришла какая-то мысль, и он хотел удержать ее. Минозис замахал руками, будто птица, которая хочет взлететь, и неожиданно потеряв равновесие, свалился с островка в черную жижу поля Иалу, мгновенно поглотившую его. Даже кругов не осталось, только легкий всхлип. Неужели, - подумал я, - так уходят из этого мира? - Нет, - сказал Ормузд, - так из мира не уходят. Ученый вернулся. Разговор окончен. Сейчас... Учитель не закончил фразы. Купол обрушился на меня всей своей тяжестью, Алена еще сильнее прижалась ко мне - под бесконечно тяжелым одеялом купола мы были с ней одни. В этот миг, объединивший все мгновения обеих наших Вселенной с начала времен, я почувствовал, что мы с Аленой всегда были вместе и всегда - одни. Мы были с ней первыми мужчиной и женщиной, не понимавшими еще, что такое любовь, но знавшими, что нет в мире никого дороже друг друга. Мы были с ней Антонием и Клеопатрой, Парисом и Еленой, Фаустом и Гретхен, Тристаном и Изольдой, и даже Ромео с Джульеттой, которые никогда не существовали в реальности, начав жить не в мире, но сразу - в памяти человеческой. Мы были миллиардами мужчин и женщин, что любили друг друга с истока времен. Мы были миллионами из них, отдавшими за любовь свои жизни. И тысячами, кому довелось изменить своей любовью течение истории. Мы были сами собой, но мы сами собой уже не были. Мы превратились в собственную память и стали мостом, соединившим два мира - тот, в котором мы родились, и тот, из которого теперь уходили в небытие. Мы были одни, хотя я и понимал краем сознания, еще не обратившегося в память, что рядом уходили в небытие, становились памятью мои воины - Виктор, Чухновский, Ормузд, Антарм, Абрам Подольский, и Раскина, которая (я это ощутил мгновенным зрением и удовлетворенно улыбнулся) приникла к Генриху, отдав ему все то, что я сейчас отдавал Алене, и получая от него все, что я от Алены получал. А потом сознание растворилось в памяти окончательно, и я - точнее, мы с Аленой, поскольку были теперь единым целым - увидел мир, каким он был на самом деле. Я только не знал, какой мир я видел - тот, где я родился, или другой, из которого сейчас уходил. Планеты обращались вокруг звезд, звезды объединялись в галактики, а галактики разбегались во все стороны, и гнала их сила, названия которой я не знал, но суть которой была для меня ясна - суть была: память. Память о том мире, который был прежде и который перестал существовать, чтобы возникла новая Вселенная. Я понял наконец, почему Ученые так не хотели моего явления в мир. Память о прошлом была той силой, что заставляла мироздание расширяться. Наша память добавляла новый импульс. Этот импульс нарушал равновесие. - Ты видишь теперь? - это был голос Ормузда, Учителя, так хотевшего научить меня добру - природным законам, управлявшим этим миром. - Вижу, - пробормотал я. - Поздно, Ормузд. Что сделано, то сделано. К тому же, мы проиграли. В последний миг - я понимал, что ухожу из этой жизни, как уже уходил однажды из той - память сжалась до утлого мгновения, и я вернулся в себя: так перед смертью человека отпускает мучившая его боль, и он вдруг обнаруживает, что стал ребенком, и что все так хорошо вокруг, и игрушки, и мама... Я стоял на берегу залива, а за морем садилось солнце. Песок был уже прохладным, а легкий бриз принес тонкий запах цветов акации - казалось, будто так пахнет солнце. Это был берег Апшерона, меня привозили сюда родители, когда мне исполнилось восемь, мы отдыхали в маленьком домике и сами готовили себе еду - я говорю "сами", потому что и мне доставалась часть работы: приносить щепки для костра, на котором отец жарил изумительное по вкусу мясо, какого я не ел больше никогда. Я обернулся, воображая, что сейчас увижу маму с картофелечисткой в руке, и отца, разжигавшего пламя от падавших с солнца закатных искр. Темный женский силуэт на фоне уже темного восточного неба был знаком мне настолько, что я ошибся: - Мама, - сказал я и понял - это была Алена. - Алена, - сказал я, - почему ты... Я не договорил. Я был еще мальчиком и не знал женщин, кроме собственной матери, которую, конечно, не знал тоже - разве только ее любовь ко мне, ту часть ее сути, что была обращена в мою сторону и доступна моему детскому сознанию. Но я был и собой - человеком, знавшим, что умирает во второй раз. Я хотел спросить у Алены, почему в этот момент она оставила меня, стояла рядом, смотрела... Нет, это было всего лишь отражение в зеркале неба. Мы были вместе, и когда солнце взорвалось, а раскаленные ошметки светила впились мне в мозг, я знал, что и в новом мире мы с Аленой будем вместе. Теперь - навсегда. Почему я был так уверен в этом? Почему я вообще был уверен в том, что смерть - всего лишь переход из мира в мир? - Барух ата адонай... - я узнал голос Виктора, а голос раввина Чухновского повторил: - Благословен будь, господь наш... Последним усилием я попытался дотянуться до этих голосов, оставшихся на самом деле лишь на дне моей памяти, но сил было недостаточно. Я умер, и последним моим ощущением был запах цветов акации: запах мамы, запах Алены, запах любви. А последней мыслью - сожаление о том, что прошло, и о том, что осталось непонятым, и о том, что я так и не сделал того, для чего был призван. Призван - кем? Эта мысль уже была не моей, память впитала ее и оставила в мире.  * Часть третья. ORBIS TERTIS *  Глава первая Мрак. Безмолвие. Отсутствие. Мрак был везде и был всем, бесконечность тянулась в прошлое и будущее, повторяя себя, и тоже была мраком. Он был счастлив. Он парил - может быть, в воздухе, но вероятнее всего - в собственном воображении. Он раскинул руки, но были ли это на самом деле руки, а не его представление о них? Он подогнул ноги, но так и не смог определить, произошло ли это на самом деле. Он сказал себе: "Я живу", это было не вопросом, а утверждением, и окружавший его мрак согласился с этим выводом, поскольку чем же иным было молчание, если не знаком согласия? Он жил, но кто - он? Вопрос этот занимал его недолго, поскольку он жил не мыслями, но ощущениями. Ощущений было на редкость мало, и ему пришлось создавать их самому. Из инстинктов, из усвоенных когда-то рефлексов возникло ощущение тепла. И ощущение холода возникло тоже. Тепло было рукам, а ноги замерзли. Ему это не понравилось, и он смешал холод с теплом, создав ощущение влажности, которое понравилось ему еще меньше, и тогда он осознал собственную значимость в мире, где только созданные им ощущения составляли единственную и неповторимую реальность. "Я живу", - повторил он и добавил: "Я ощущаю". Но пока он ощущал только себя - не личность, а существо в мире, состоявшем из мрака и безмолвия. "Я ощущаю", - повторил он и добавил: "Я хочу". Он хотел того, чего не имел, и знал единственный способ получить желаемое: создать самому. Из чего? И что? Он создавал слова, чтобы описать ощущения, и создавал ощущения, чтобы понять желания, а желания рождались сами и сами исчезали. Создавая слова, он творил мир. Тепло и холод. Влажность и сухость. Мрак и... Что? Свет. Хорошее слово. Пусть будет свет. И стал свет. Свет возник из окружавшего мрака, будто мысль из подсознания. Он широко раскрыл глаза, но ничего не видел, потому что свет оказался всего лишь противоположностью мраку - и ничем более. Глазам стало больно, это было новое для него ощущение, он не хотел боли и закрыл глаза, вернув мрак. Но полной тьмы уже не было, он почувствовал свою отделенность от мира и приоткрыл веки, хотя и боялся быть ослепленным. Свет, однако, оказался мягким, не таким, как в момент создания. Свет был, и значит, был мир, но мир был пуст, иначе он непременно увидел бы его содержимое. Свет был вверху, а мрак внизу, сам он парил между мраком и светом, и даже с закрытыми глазами ему казалось, что мир вертится вокруг него все быстрее и быстрее. Еще немного - мрак со светом перемешаются, и все, что он сделал, придется начинать сначала. Нужна опора. Твердь. Он представил ее в воображении: прочную, основательную, упругую. Подумал: да будет так. И стало так. Он стоял на жесткой поверхности, чувствовал, как в подошвы впиваются мелкие острые грани. Поверхность была плоской, серой, тоскливой и заканчивалась совсем рядом. Он сделал шаг и оказался на краю созданной им тверди. Он заглянул во мрак, и ему почудились фигуры, которых там, скорее всего, не было. Он отшатнулся, поднял глаза к свету, и там ему тоже почудились фигуры, которых быть не могло. Он был один. Это ощущение - ощущение одиночества - тоже было новым и лишало его счастья. Постепенно он начал понимать - не ощущать, а именно понимать; мыслить, а не только воспринимать существующее, - что счастья больше не будет. Никогда. Счастье самодостаточно. Он был счастлив, когда был один и не понимал собственного одиночества. Он был счастлив в бесконечности мрака, а потом в бесконечности света, но, отделив свет от тьмы, он перестал быть счастливым, потому что, создав одну простую альтернативу, понял, что может создавать еще и еще. Созидая, не можешь быть счастлив. Но созидая, понимаешь себя. Раньше он только ощущал. Теперь научился понимать. Что будет потом? "Я не хочу быть один", - подумал он. "Я не один". Эта мысль возникла из ощущения. В мире не было звуков, но он слышал. То, что он слышал, было чьей-то эмоцией, струившейся из света. - Ормузд... Это было его имя. Что оно означало? Что вообще может означать имя? Слово, на которое нужно откликаться, и он откликнулся: - Я. Ормузд - это я. Ни одного звука не родилось ни во мраке внизу, ни в свете, что струился сверху. Не словом стало имя Ормузда, но понятием, которое только и может связать два сознания. Ормузд ждал ответа, но мысль его не стала вопросом, и свет молчал, как молчал и мрак, а на колючей поверхности тверди он чувствовал себя все более неуютно. Свет мешал ему, потому что был всюду - там, где не было мрака. Повинуясь инстинкту, а вовсе не доводам разума, он смял свет, и мрак хлынул между пальцами, а свет истончился, стал плотным, Ормузду понравилось то, что он сделал, и он вылепил из света шар и сильным движением руки швырнул его вверх, потому что шар обжег ему пальцы. Свет взлетел над твердью и застыл. "Солнце, - подумал Ормузд. - Это солнце". Лучи солнца проникали во мрак, и Ормузд увидел на поверхности созданной им тверди созданную им тень. Тень странно шевелилась, когда он двигал рукой, выглядела живой и даже агрессивной. Ормузд прихлопнул тень ладонью, но тень извернулась, накрыла ладонь сверху, и эта игра какое-то время забавляла его, пока он не понял ее бесполезность. Он рассмеялся, и ему показалось, что смех отразился от солнца и от тверди гулким эхом. "Я создаю себе мир, - подумал он, - и это хорошо". - Это хорошо, - услышал он отражение собственной мысли и понял, что ошибся. И мгновение назад ошибся тоже, когда принял чужой смех за отражение собственного. Он поднял голову и увидел человека, стоявшего на краю тверди и смотревшего вокруг себя с бесконечным удивлением. - Ормузд, - подумал человек. - Ты Ормузд. А я? Кто я? - Ариман! - вырвалась у Ормузда несдержанная мысль. - Конечно! Ты возник из тьмы, когда я отделил ее от света. - Ариман, - задумчиво сказал человек, приблизившись к Ормузду на расстояние вытянутой руки. - Кажется, да. Что-то во мне откликается на это имя. Я чувствую, что оно мое. Этот мир... Ты сам создал его или появился в нем, как я? - Не знаю, - признался Ормузд. - Возможно, мы - ты и я - были здесь всегда. Но не знали этого, потому что был мрак, а потом я создал свет, твердь и солнце. Ормузд и Ариман смотрели друг на друга с любопытством и все возраставшим пониманием. У обоих была светлая кожа, голубые глаза и черные волосы. Ариман был выше ростом, а Ормузд - ниже, но плотнее. Мысли-слова, недавно им не знакомые, всплывали и становились их собственностью, которой они охотно делились друг с другом. Солнце дает жизнь. Тьма рождает чудовищ. Нужно держаться вместе, потому что мир опасен. Опасность - это неизвестность. Здесь неизвестно все. И все опасно. Ариман посмотрел на Ормузда сверху вниз, а потом перевел взгляд на твердь под ногами. - Жестко, - сказал он. - Больно стоять. Ты мог бы сделать это лучше, верно? - Жестко, - повторил Ормузд. - Да, пожалуй. Я создал твердь из мрака. Больше было не из чего. Вот она и получилась колючей. Он не смог бы сказать, почему ему в голову пришла именно эта мысль. Почему твердь, созданная из мрака, должна быть колючей, как... Как что? Сравнение не приходило, и это заставило Ормузда пристальнее вглядеться в мир. Огненный шар солнца слепил глаза, белизна света выглядела мягким и ласкающим фоном, и провал мрака под ногами уже не казался таким ужасным, потому что Ормузд знал теперь: мрак - материал для творения. Он наклонился и под пристальным взглядом Аримана провел ладонью по тверди. Колючки сглаживались, сминались, твердь превращалась в сыпучий песок, струившийся между пальцами. Песок был желтым, потому что отражал солнечные лучи, и радостным, потому что так хотелось Ормузду. Ариман опустился рядом на колени и попробовал подражать, создавая песок, но колючки больно впивались в кожу, твердь не поддавалась. - Нет, - сказал Ариман. - Не могу. - Мне тоже трудно, - признался Ормузд. - Куда легче, оказывается, создавать из тьмы или света, чем потом изменять уже созданное. Солнце слепит глаза, но я ничего уже не могу с этим поделать. Он дошел до края тверди и заглянул во мрак. Туда сыпались песчинки. Там что-то таилось. Что-то, еще не созданное, но уже желавшее явиться. - Жжется, - сказал Ариман. - Песок жжется. - Это солнце, - объяснил Ормузд. - Оно слишком жаркое. - Отодвинь его, - попросил Ариман. Ормузд встал на ноги, все еще вглядываясь в черноту. - Нужна влага, вот и все, - рессеянно сказал он. Мысли его были заняты другим: ему казалось, что во мраке кто-то живет. Чудовища? Нет. Да и что такое эти чудовища? Просто слово, не имеющее содержания, как не имело содержания понятие о несозданном и даже не придуманном. Нет, во мраке жили существа, без которых ни Ормузд, ни Ариман не могли бы обойтись. - Влага? - повторил Ариман. - Что такое влага? Думая о существах, живущих во мраке, Ормузд создал влагу из света - это не мысль даже была, а тень ее, инстинктивное желание. И стало так. Песок пропитался влагой мгновенно, солнце палило, и вверх поднимались испарения. Песчинки перестали скатываться во мрак, и Ормузд забеспокоился. Почему-то ему казалось, что каждая песчинка, исчезавшая в черноте, питала существовавшую там жизнь. Он набрал в горсть мокрого песка и швырнул, темнота ответила эхом, и чей-то голос - на самом деле это была освобожденная сознанием мысль - сказал: - Солнце. Песок. Я живу? И еще чей-то голос ответил: - Ха! Он называет это жизнью! И третий: - Мое имя! Я не знаю своего имени. Кто я? - Это ты? - спросил Ариман. - Это ты создаешь голоса? - Нет, - ответил Ормузд. - Там кто-то есть. - А здесь влаги стало слишком много, - сообщил Ариман. Ормузд и сам это видел. Песок набух и прилипал к ногам. К тому же, свет, впитавший испарявшуюся влагу, из белого стал голубоватым, и в нем проявились более плотные пятна, название которым придумалось сразу: облака. Это было красиво, и Ормузд знал, как сделать, чтобы стало еще лучше. Но думал он о тех, кто во мраке, их было уже не трое, а пятеро, и вот-вот должен был возникнуть шестой. Они там были, и их не было, потому что мысль без тела, сознание без движения - еще не сущности, а только зародыши, ждущие, когда их введут в мир. Но Ариман бубнил над ухом о том, что влаги слишком много, и Ормузд отделил воду от суши, как отделяют правую руку от левой, если они сцеплены в пожатии. И стало так. Влага превратилась в реку, пересекавшую твердь, - вода вытекала из мрака и во мрак сливалась. Вода была прозрачной, и сквозь нее был виден песок. Казалось, что песчинки, лежавшие на дне, увеличились в размерах, Ариман смотрел, не мог насмотреться, и что-то рождалось в нем, чего он не мог определить. Тоска? Желание несбыточного? Он подбирал слово, и оно нашлось, хотя Ариман и не понимал точно его значения. Слово было: память. - Я ничего не помню, - сказал Ариман. - Ничего. А ведь было так много. - Память, - повторил Ормузд. Но думать об этом он сейчас не хотел, да и не мог, потому что события происходили с возраставшей скоростью, и Ормузд боялся утратить над ними контроль. Он слышал, как позади него Ариман опустил в воду ладонь, и возник звук - первый звук в этом мире, слабый булькающий звук, аналога которому Ормузд не знал. А за краем тверди, во мраке, родилась седьмая душа, сразу следом - восьмая, и та, что возникла первой, уже поднялась почти до уровня, на котором мрак становился светом. Одна из мыслей оказалась чуть более громкой, чем остальные, - а может, чуть более близкой, - Ормузд ухватился за нее, потянул, ощущая напряжение чужой воли, и отделил от прочих. То, что он услышал, было странно знакомо, ожидаемо, но все-таки непонятно: - Любимый, где ты? Мне темно здесь... Мне здесь холодно. Должно быть, эти слова услышал и Ариман. Он подошел к Ормузду и перегнулся за край тверди, вглядываясь во мрак. Лицо его стало бледным до синевы, будто измазанное окружавшим светом. - Это она, - произнес Ариман. - Та, что ждет... Он погрузил во мрак руку, и Ормузд сказал: - Не так. Не поможешь. Они должны сами. - Любимый... - голос из глубины приближался, и в следующее мгновение свет будто обнял возникшую из мрака фигуру, линии которой были так прекрасны, что Ормузд прикрыл ладонью глаза - совершенство ослепляло больше, чем могло это сделать солнце. Женщина шла по кромке света, она уже видела песчаную твердь с пересекавшей ее рекой и Ормузда, вытянувшего перед собой руки, но взгляд ее был устремлен на Аримана, готового броситься в бездну и утонуть во мраке. Движения женщины стали стремительны, оставшееся пространство она пересекла одним прыжком, оказавшись в объятиях Аримана прежде, чем он успел сделать хотя бы шаг навстречу. - Где ты был так долго? Я ждала... Так темно... Мысль захлебывалась в эмоциях, Ариман смотрел в огромные глаза женщины и, будто в зеркале, видел себя. Но почему-то себя не такого, каким был сейчас, а другого, неузнаваемого. Возможно, он был таким в воображении любящей женщины, а может быть, взгляд ее странным образом отражал то, что уже минуло, исчезло из памяти, сохранившись лишь в зеркале зрачков. Ариман увидел себя молодым мужчиной, на нем была одежда, и он стоял перед закрытой дверью, на которой висела табличка с надписью - прочесть ее он не мог, буквы сливались, дрожали и пропадали. Слова возникали в сознании самопроизвольно, следуя за эмоциональным восприятием, язык мысли рождался как отражение видимой картинки - не из памяти, которая была пуста, а из воображения, плотно заселенного всем возможным, невозможным, существующим и никогда не существовавшим. А следом за узнаванием себя пришло и узнавание имени. - Даэна, - сказал он. Женщина еще крепче прижалась к его груди - она тоже узнала имя, не свое - имя любимого, ее эмоции в эти мгновения обретали словесное отображение, и ей казалось, что слова рождались из мрака, в котором она находилась очень долго, бесконечно долго, всегда. - Ариман, - сказала она. Между тем из мрака всплыли еще несколько фигур, и Ормузд, ожидавший на краю тверди их появления, протянул руки, встречая пришедших. Это были пятеро мужчин и женщина, смотревшие вокруг себя и не видевшие пока всего многообразия красок, уже доступных восприятию Ормузда. Один из мужчин пришел в себя первым и сделал простую вещь, о которой Ормузд не подумал, - он создал из мрака прочную тропинку, встал на нее и пошел вперед, тропинка удлинялась с каждым его шагом и наконец соприкоснулась с твердью. Остальные шли следом и ступили на песчаный берег реки один за другим. Последней поднялась женщина - почему-то, не дойдя до тверди, она сошла с тропы и, увязая по щиколотку во мраке, будто в вязкой трясине, обошла песчаный остров кругом и погрузила ноги в воду реки. Течение было быстрым, и Ормузд видел, как вода обтекала ноги женщины, вздымая мелкие бурунчики. Он нахмурился, пытаясь не упустить возникшую в сознании мысль. Не мысль - тень мысли. Инстинктивным движением Ормузд провел ладонью перед своими глазами - он не знал, почему сделал именно так, но жест оказался правильным: он сумел поймать быстро таявшую мысль и поднес ее к глазам. Мысль была простой, но без внимательного рассмотрения наверняка ускользнула бы, слившись со светом: мы опять вместе. Мы опять вместе. Это была крепкая и верная мысль. Ормузд подержал ее на ладони - мысль выглядела песчинкой, - и протянул женщине. - Мы опять вместе, - сказала женщина, принимая подарок. Глава вторая Десять человек стояли на песчаном берегу реки. Они были нагими, но не знали об этом. Они уже встречались прежде, некоторые были дружны, иные враждовали или любили друг друга - впрочем, никто из них этого не помнил. Человек по имени Ормузд выглядел самым молодым. Посторонний наблюдатель (впрочем, таких там не было и быть не могло) назвал бы Ормузда мальчишкой и вряд ли предположил, что и свет, и твердь с рекой, и солнце были созданы совсем недавно именно его мощной фантазией. Рядом с Ормуздом стоял Ариман - человек, способный сотворить разве что тьму, но тьма уже была в этом мире. Ариман обнимал за плечи невысокую женщину, которую называл Даэной. Обоим казалось, что их притягивает нить, видимая только им. На самом деле это притяжение видели все - не нить, конечно, а слабое свечение эмоций, обнявшее две фигуры и объединившее их в единое существо. Остальные семеро, поднявшиеся на твердь из мрака, были знакомы друг с другом. Смутно проступали имена - но была ли это память или всего лишь инстинкт, требовавший хоть какой-то самоидентификации? Имена становились пылью, и пылью становились попытки каждого понять себя, мир и себя в мире. Пыль - желтоватая, как песок под ногами, - выступала у них на плечах, ладонях, а у стоявшего чуть в стороне от остальных человека по имени Антарм пыль мысли запорошила даже волосы. Десять человек повернулись друг к другу и наконец увидели себя. Каждый отражался в глазах каждого, и каждый понимал себя чужой мыслью, мгновенно становившейся словом. Ормузд улыбнулся Антарму, Антарм не сводил взгляда с Аримана, обнимавшего Даэну, и еще один человек не сводил с Даэны пристального взгляда - это был Влад, а за Владом следил Виктор, чувствовавший инстинктивно, что не должен доверять этому человеку, потому что... Неважно, эмоции были пока сильнее разума. Не должен - и все. Еще трое мужчин - Авраам, Пинхас и Генрих - подошли ближе и встали на самом краю тверди, а женщина - Натали - осталась в одиночестве посреди речного потока: вода была холодна, прозрачна и говорлива. Вода сказала то, что Натали пока понимала смутно - слова не содержали смысла, пока вода не заполнила эту пустоту. Генрих здесь, и мы вместе. Мысль эта каплями упала на плечо Генриха, будто вода, которую Натали отряхнула с пальцев. Он обернулся. - Наташа! - сказал Генрих, и слово это, не сказанное даже, а вспыхнувшее в небе ярче солнца, бросило их друг к другу. Они встретились и застыли. Цепь, объединившая этих людей совсем в другом месте и во времени, которое невозможно было измерить, замкнулась. Десять человек стояли на краю тверди, собирая по крупицам собственную личность - одну на всех. Они говорили друг с другом, потому что привыкли (где? когда?) к такой форме общения, и лишь много времени спустя поняли: в истинном разговоре нет слов, есть только образы, которыми можно выразить гораздо больше, чем символами-словами. - Я люблю тебя! - воскликнул Ариман. - Ты со мной, и я счастлива, - сказала Даэна. - Значит, - заметил Ормузд, - мы сильнее, чем думали. - Мы действительно сильнее, - подтвердил Антарм. А Влад добавил: - Если здесь что-то можно сделать силой. - Я пытаюсь, - пробормотал Виктор, - и ничего не выходит. - Господи, - произнес Пинхас, - велика сила твоя для меня, поднявшегося к свету... - ...И благословен ты, дающий, - это был голос Авраама, на что Генрих, будучи человеком рациональным, но способным воспринять реальность и эмоционально, отреагировал словами: - Если мы поднялись из мрака к Творцу, то я вынужден признать, что Он среди нас. - И он - человек, - заключила Натали, вызвав возмущенный взрыв эмоций у Авраама и Пинхаса. Результат не замедлил сказаться - тайфун пронесся по маленькому острову, даже река на мгновение вышла из берегов, но небольшое наводнение закончилось так же быстро, как началось. - Мы все-таки вырвались оттуда, - сказал Ариман, но созданный в его воображении образ - огонь, охвативший небо, люди на небольших островках суши посреди болотной жижи, фигуры Ученых, как тени фантастических существ на блестевшей от жара поверхности купола, - этот образ ничего не сказал его спутникам. - Оттуда? - переспросил Виктор. - Вы не помните, - сказал Ариман. Это был не вопрос, а утверждение. Он знал, что никто не помнит своего прошлого. Кроме него. А он помнил? В сознании рождались смутные образы, и он понимал их. Это были изображения, края которых скрывались в тумане, а затем медленно проявлялись - вместе со звуками, запахами и какими-то другими ощущениями, которые он пока не мог определить. "...Мама привела меня в школу, расположенную в квартале от дома. Школа была нового типа, полуавтомат, и запись в первый класс проводил компьютер с голосом телебабушки Нины - чтобы дети не боялись и чувствовали себя спокойно. Я был спокоен. "Как тебя зовут, мальчик?" - спросила бабушка Нина, и я сказал... Что же я сказал? Как все четко в памяти, каждая пылинка на поверхности стола, куда я положил свой рюкзачок с игровой приставкой! И голос телебабушки я помнил так отчетливо, будто она только секунду назад сказала свое: "Какой милый ребенок. Ты хочешь записаться в первый класс? Как тебя зовут, мальчик?" Я раскрыл рот... Что я сказал в тот момент?.." "...вспомнил ясно, будто увидел на стереоэкране, - Метальников первым пошел в атаку на Ученых, когда Минозис и Фай захлопнули кокон, отгородив нас от Вселенной. Но все равно - мне не нравился этот человек, даже сейчас, когда мы оказались... где? Представилась странная сцена: спецназовец в камуфляже и маске в зале Московской хоральной синагоги, на голове картонная одноразовая ермолка, вокруг молящиеся евреи, а раввин Чухновский стоит перед гостем и не может принять решения - то ли выставить нахала, то ли усадить на почетное место: мало ли зачем явился в Божий дом этот представитель власти? Что если он собирается прямо в зале, где хранится свиток Торы, произвести арест?.." - Ормузд, - сказал Ариман. - Учитель! Что ты знаешь об этом мире и что помнишь о мире, который мы покинули? - Ничего, - помолчав, отозвался Ормузд. - Я создал твердь и солнце, и воду, потому что... Мне так хотелось. - Что такое память? - спросил Виктор. - Памяти нет. Он был неправ. Ариман помнил. Память взрывалась, будто перегретый котел, брызги рассыпались, падали, сливались друг с другом... "Мы с ним первый раз вели дело, за которое могли получить не мелочь, достаточную, чтобы свести дебет с кредитом, а полновесную сумму - Виктор говорил о ста тысячах новых рублей. Нужно было отследить связи коммерсанта по имени Алексей Осташков. Заказ поступил от его конкурента, и Виктор был уверен, что, получив от "Феникса" неблагоприятные для себя сведения, заказчик обратится к иным структурам, и Осташков долго не проживет, хотя, конечно, тут все зависело от расторопности охраны. Бывали случаи, когда ситуация выворачивалась наизнанку, и убитым находили вовсе не того, кто предназначен был на роль жертвы. Виктор тогда сказал, что нужно исхитриться - и деньги взять, и человека не погубить. Нас потом смогут обвинить в пособничестве, статья восемьдесят три бис, в лучшем же случае лишат лицензии. Но отказывать клиенту нельзя - слишком велика сумма. И мы сделали это. Я уже не помнил, как нам удалось"... - Ты говоришь не то, - это была мысль человека по имени Пинхас, и Ариман вспомнил: когда-то и где-то они были знакомы. Раввин Чухновский. - Ты мешаешь осуществлять предписанную человеку миссию. - Какую миссию? - воскликнул Ормузд. - Слияния с Творцом, - твердо заявил Пинхас Чухновский, и Авраам - Абрам Подольский в прежней жизни - поддержал его мысленным кивком. - Творец, - повторил Ормузд. - Я сотворил свет и твердь, и солнце, и воду. Ты говоришь обо мне? - Я говорю о Боге! - Что такое Бог? - Бог - это Творец всего сущего, бесконечно добрый и всепроникающий Свет. И у нас только один путь - постижение Господа, один путь - от тьмы нашего падения к Божественному свету. Ариман обернулся в сторону Чухновского, представил его себе таким, каким видел, когда раввин лежал на склоне холма, сжав руками голову, шляпа катилась по склону, ермолка упала и застряла в кусте, а полы пиджака задрались, и оказалось, что ремень раскрылся, брюки свалились, это было не столько смешно, сколько нелепо, в тот момент он не обратил внимания, а сейчас почему-то отчетливо вспомнил: под брюками у раввина был поясок с кармашком, куда обычно прятали деньги и документы, но Чухновский держал там черную коробочку, должно быть, что-то связанное с еврейскими молитвами, Ариман даже знал название, давно знал, но забыл... - Господи, сколь славны дела Твои... - бормотал Чухновский. - Разумен и благословен Ты, Присносущий, всемогущ и всеведущ Ты... Благословен будь, Господь наш... Ариман вспомнил, что, уходя когда-то из мира, повторял слова, сказанные раввином, и эти же слова первыми пришли ему на ум, когда он осознал себя на поле Иалу - нагим, беззащитным и обновленным: "Барух ата адонай... Благословен будь, Господь наш..." Были это всего лишь вехи, расставленные для обозначения места перехода из мира в мир, или он действительно в тот момент обращался к Богу, в которого не верил прежде и не верил потом, но в миг расставания с жизнью и обретения новой обращался именно к Нему, давшему жизнь, отнявшему ее и вернувшему опять? Может, Бог, если он есть, проявлял себя только в такие моменты - когда одна жизнь заканчивалась, а другая начиналась с белого листа? И если так, то слова, прозвучавшие сейчас, не означали ли, что все они покинули еще один мир и перешли в следующий? Была Вселенная, в которой он родился. Москва, Россия, Земля, Солнечная система, Галактика... И другая Вселенная - та, где Ариман оказался после смерти. Мир Ученых и Учителей, материи и духа. Разумно предположить, что сейчас он оказался в третьей Вселенной и не имел ни малейшего представления о том, что их здесь ждало. Мысль возникла неожиданно, и Ариман повторил ее для всех: - Это мир без материи. Мир духа, мыслей, идей. В этом мире нет привычного нам понятия "здесь". И понятие "сейчас" тоже имеет иной смысл. Есть мы. Если хотите - с большой буквы. Глава третья Появись он в этом мире один, Ариман так бы и мучился во мраке и безмолвии, и продолжалось бы это вечно. Ормузд создал твердь из ее идеи, и солнце - из мысли о светиле, согревающем и освещающем твердь. И еще здесь был песок, и была река, и был свет вокруг - но никто не знал, как далеко простирался свет и не заканчивался ли он в двух шагах, как заканчивается отгороженная забором территория частного владения. С этой мыслью согласились даже Хрусталев с Метальниковым - люди, для которых отсутствие материи означало отсутствие в чистом виде: ничто. Духовное, идеальное для них было равнозначно несуществованию. Даэну - Алену в прежней и забытой ею жизни - интересовала лишь одна мысль, одна идея казалась ей достойной обсуждения и материализации. - Любовь, - подумала она. - Любовь - дух или материя? Ответ родился сам собой, как всплеск общей мысли, очевидной уже и для Даэны: любовью была она сама, все, что она собой представляла, чем жила, что принесла с собой и что потеряла в пути. Даэна смутно помнила себя, ждавшую на холме, и себя, ожидавшую мужа в большой московской квартире - воспоминание было наведенным, не своим, Ариман подсказывал ей то, что сам сумел вспомнить из их общего прошлого. Первая встреча и первый их поцелуй, и первая ночь, и первая размолвка, и рождение дочери, и все то первое, что было потом - вплоть до появления в их жизни Метальникова, а дальше память Аримана давала сбой, это уже не память была, а домыслы, делиться ими с Даэной он не хотел, и истинная роль Влада осталась непроясненной, странной и, по большому счету, ненужной. Даэна ловила струйку воспоминаний руками, не позволяя растекаться, ей не хотелось потерять ни одной мысли, ни одной крупицы ее собственного прошлого, возвращавшегося к ней, но ей не принадлежавшего. Единственное, что она знала и без подсказки Аримана, - не нужен ей Метальников, никогда она его не любила, и в памяти этой любви быть не может. И не должно. Ариман улыбнулся. Воспоминания его проявлялись тонкими струйками тумана, будто забытый сигаретный дым, и перетекали к тому, кому должны были принадлежать. В памяти Генриха возникли картины, которых он не мог видеть и помнить. Его тело, лежавшее на ковре. Черное лицо с отпечатком "ладони дьявола". И все, что Аркадию удалось в те дни узнать о Подольском от его кузена Льва, и от раввина, и от Раскиной, и из личного дела на фирме... Не так уж много для понимания собственной сути, но подсозание помогло, к памяти добавился характер, а инстинкты довершили формирование личности. Хрусталеву Ариман мог сказать куда больше. Впрочем, что могли добавить к пониманию личности воспоминания о совместно проведенных операциях и о дискуссиях, касавшихся, в основном, предметов вовсе не духовных, а сугубо прагматических, вроде изменения цен на энергокапсулы? Даже о будущем собственной страны они почти не вели откровенных бесед - Ариман помнил, что не стремился к таким разговорам, даже уклонялся от них при каждом случае, поскольку будущее казалось ему абсолютно непредсказуемым в той России, в которой они жили. Пинхас Чухновский, поставив лицо струйке памяти, увидел себя глазами Аримана - нет, Аркадия, таким было тогда его имя - в комнате, где на полках стояли старинные, в кожаных переплетах, религиозные книги, и беседы свои с сыщиком вспомнил, но к пониманию собственной сути это почти ничего не добавило. Память о житейском - а что еще мог сообщить Ариман? - не могла помочь, и это знание бывший раввин отогнал, как отгоняют дурно пахнущую струю сигаретного дыма. Он не терпел, когда в его присутствии курили, он мучился от этого, он и сейчас мучился от воспоминаний, которые ему навязывал Ариман, он не хотел их, он желал служить Господу так, как того требовал струившийся вокруг Свет, а не так, как привык это делать когда-то в мире, мало приспособленном к принятию Божественного. Примерно с такими же мыслями отогнал чужие воспоминания и Абрам Подольский. Он не помнил себя, но знал, что таким, каким представлялся Ариману, он быть не мог. И не хотел. Абрам повернулся к Ариману спиной, дав понять, что не желает ни слышать, ни видеть, ни ощущать, ни - тем более - воспринимать. И струйка воспоминаний протекла мимо, слившись с голубизной света. Метальникову Ариман не мог сказать ничего. Он не знал этого человека, он не помнил их встреч, заставил себя их забыть - надежно, навсегда. Метальников мешал, он стоял между ним и женой, только эту память и несла в себе тоненькая струйка мысли, почти невидимая, темная и прерывистая. Метальников, отдавший всю энергию своей памяти в битве с Учеными, знал о своем поступке не больше, чем о том, кем был в материальном мире, и кем для него была когда-то эта женщина, Даэна, чье прежнее имя он прекрасно знал, но сейчас... нет, сейчас осталось только восхищение красотой и желание служить. Желание служить и выполнять приказы было натурой этого человека. Память, какой бы она ни оказалась, ничего не могла добавить к этой сути. Ормузду Ариман напомнил их первую встречу на полях Иалу: помнишь, ты назвался Учи