таточно для понимания сути. И только соединение этих идей рождает разумную мысль о причине всякого развития. Таких мыслей много в мире, я и сам породил их достаточно, испытывая во время этого процесса то ощущение, которое составляет суть Вдохновенного-Создающего-Блаженство. Это естественно, это закон природы, открытый давно, когда Вселенная еще даже не сделала первого оборота. Это - любовь? Я понимаю ее, но как может идеальное стремление быть свойством материи? Любовь - и колесо? Любовь - и плаха? Я повторяю твои мысленные оболочки, понимаю, что они соответствуют неким материальным сущностям, но в моем мире они пусты, и любовь-стремление, любовь-соедиенение не могут быть применимы к ним"... Даэна, которая сейчас была мыслью Миньяна, его выходившей в мир сутью, подумала о том, что невозможно объяснить разумной идее, пусть даже действительно ищущей невозможного, всю сложность сугубо материальных отношений, определяющих любовь. Как объяснить, что чувствовали они с Аркадием в ту первую ночь, когда она осталась с ним в его квартире на Воробьевых горах, и за окном светила полная луна, ей казалось, что оттуда смотрят на них в телескопы тысячи жителей Белого Поселка, это была глупая мысль, но она не оставляла Алену все то время, пока они с Аркадием были вместе, и ей даже хотелось, чтобы их видели с Луны, ощущение чужого взгляда придавало ее собственным чувствам не то чтобы пикантность, но какую-то остроту, она даже гордилась тем, что ничего не стеснялась, пусть смотрят, пусть все знают, как ей хорошо с любимым человеком, а потом, когда она лежала на плече Аркаши, повернув голову к раме окна, ей вдруг показалось странным, что прошло так много времени (часы? дни? века?), а луна все стояла на том же месте, неужели земля перестала вращаться и мгновение застыло от счастья, но нет, откровение было таким же ошеломляющим, как поцелуй - не луна висела за окном, а всего лишь осветительный прожектор на Воробьевой Башне, такой же бледно-круглый и с нелепыми грязными пятнами... И все. Что-то в ее душе лопнуло тогда и рассеялось. Это было глупо и ей самой непонятно, но после той первой ночи она ни разу не сказала Аркаше: "Мне хорошо с тобой". Она любила его и не сомневалась в этом даже тогда, когда появился Метальников, но Владу Алена говорила: "Мне хорошо с тобой", и это действительно было так, а Аркадию, мужу своему, она не говорила этого никогда, и ей временами бывало с ним так плохо, что хоть вешайся, но любила она именно его, и умереть готова была только за него, непутевого, да вот и пришлось умереть, так уж получилось - за него, от него, из-за него. Аркадий коснулся ее груди пылающей ладонью, она увидела ее, тянувшуюся из пустоты, будто голографическое изображение с телеэкрана, увидела, поняла и даже в мыслях не собиралась уклониться: если нужно Аркаше, она готова. Ему было нужно. Потом она ждала его на холме, а он не приходил. Она знала, как его влечет к ней, и как он проклинал себя за то, что убил ее, не понимая - почему. Он дотянулся ладонью и до Влада, и Влада он тоже взял в их новый мир, хорошо хоть на холм не привел, но потом все равно они оказались рядом, и Метальников сделал то, чего не мог сделать Ариман, ее муж: разрушил кокон, и за ним пошли все. Чтобы оказаться здесь. Это - любовь. И если Вдохновенный, пусть даже Ищущий Невозможного, не понимает сути, а все, что она думала о любви - своей, мужа, мужчины, женщины, листа клена, предрассветного ветерка, кометы, звезды и всего мироздания, - если все это для него лишь пустые оболочки несуществующих в его мире идей, то и сам Вдохновенный пуст и не способен спасти Миньян от гибели. Только ли Миньян? А свой мир? Его мир погибнет тоже. Потому что Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, найдя наконец то, что искал, оказался не способен впустить в собственное сознание сущности, рожденные в мире, где камень падает на землю, а не мысль о камне - на информацию о земле... "Любовь, - сделала Даэна последнюю попытку, - это стремление спасти. Любовь к Творцу - спасение мира. Любовь женщины к мужчине - спасение рода. Любовь камня к планете - спасение порядка, заложенного в законах природы". "Да, - сказал Бог из огненного шара. - Это так. Я люблю тебя". В это время во мрак небытия обрушился холм, с которого стекала река, и поток разлился по тверди, уменьшившейся уже настолько, что Миньяну пришлось собраться на маленьком пятачке в ложбине, куда прибывала вода. Поток устремился в неожиданно возникший посреди тверди водоворот - темная вода обрушивалась в щель, которая никуда не вела, материя исчезала здесь, возвращаясь в то, чем была до создания: в хаос. Странным образом в водовороте сталкивались два противоположно направленных потока - вода закручивалась одновременно по часовой стрелке и против. Даэне было все равно, но знатоки законов природы - Генрих и Ормузд - удивленно смотрели на происходившее, сами, впрочем, не понимая того, что именно их так удивило. Вода срывалась в провал, но с холма прибывало еще больше, и посреди тверди, уменьшившейся до размеров большой комнаты, уже и места на осталось для того, чтобы поставить ногу на сухую поверхность. Ормузд был бессилен, он больше не мог создавать материю из духа. Бессилен был и Чухновский - он говорил с Богом, и Бог слышал его, Бог даже отвечал ему из огненного шара, но ничего не пожелал сделать для спасения Миньяна. Если Творец оставляет человека, человеку остается одно - смерть. Генрих Подольский тоже ощущал свое личное бессилие и бессилие свое, как части Миньяна. Бессилие же остальных частей Миньяна - Абрама, Антарма, Натали, Виктора и Влада - было настолько очевидно для каждого, что никто из них даже не пытался обратить к Даэне требование: "Позволь мне! Я - спаситель!" "Я люблю тебя", - повторяла Даэна. Одна только эта мысль осталась в ее сознании. Она отторгла от себя память Аримана, истончившееся умение Ормузда и Антарма, инстинктивное стремление Чухновского и Абрама слиться с Творцом, трагическую верность Натали и растерянное незнание Генриха, она оттолкнула от себя преданность Влада и целеустремленность Виктора. Ничто из этого не было больше нужно. Ничто не могло помочь и спасти, если не смогла помочь и спасти любовь. "Я люблю тебя", - повторяла Даэна, как заклинание, как молитву. "Я люблю тебя", - повторял Бог из отненного шара. Бог, отчаявшийся спасти то, чего не мог понять. Воды не стало - она исчезла, и тела Миньяна мгновенно обсохли, потому что понятия о влаге не осталось в материальном мире, сжавшемся до размеров стола, на котором плечом к плечу, спиной к спине, грудью к груди стоял Миньян, и только любовь Даэны все еще позволяла ему жить. Но жизни осталось так мало. "Я люблю тебя", - сказал Бог. "Я люблю тебя", - сказал человек. Звезда погасла, голос Бога прервался, Творец больше не говорил со своим созданием. В мире еще оставался свет, но лишенный любви, должен был погаснуть и он. Так и произошло после того, как под ногами Миньяна рассыпалась, раскрошилась и упала в небытие твердь. Щупальца мрака разодрали полосы света в клочья, проглотили их и сами исчезли, став ничем. Материя, созданная Ормуздом, перестала быть. Исчезли и звуки. Миньян еще ощущал себя, Даэна обнимала всех, и ей казалось, что она обнимает себя за плечи, это были жесткие мужские плечи, и мягкие женские, она повторяла: "Я люблю", но уже не знала, к кому были обращены эти слова. Последней мыслью, однако, оказалась не мысль о любви, так и не сумевшей спасти, но мысль о Боге, спасти не пожелавшем. Это была чужая мысль, Даэна оттолкнула ее от себя, но деться мысли было некуда, пространства больше не существовало, и мысль осталась. Идея Бога обняла Даэну. Бог и любовь соединились, когда погасло все. Мрак. Безмолвие. Отсутствие. Глава десятая Вдохновенный-Ищущий-Невозможного и Всемогущий-Управляющий-Вселенной не сразу поняли, что одержали победу в самой важной дискуссии. Сначала они решили, что проигрыш сокрушителен, и теперь кому-то из них, а может, и обоим придется либо менять свои имена, либо лишаться определяющей идеи. Пока Вдохновенный-Ищущий-Невозможного разговаривал с Миньяном, Всемогущий-Управляющий-Вселенной пытался удержать усилия разумных, объединившихся в желании уничтожить то, что им не дано было понять. Оба, конечно, сознавали, что скрывать свои действия удастся лишь до определенного предела, но не ожидали, что предел так быстро будет достигнут. Вдохновенный-Ищущий-Невозможного говорил с Миньяном из огненного материального шара в то время, как Активный-Умеющий-Действовать и все остальные разумные идеи пытались этот шар уничтожить. Материальный мир истончался быстро, а разум его так и остался вне пределов понимания. Идея любви могла быть (и наверняка была!) новой, важной и, не исключено, даже жизнерождающей, но, отягощенная материальными определениями, она стала пустой оболочкой, не наполнившись духовным содержанием. Любовь к Богу? Идея Бога, игравшая важную роль для Миньяна, была отжившей и мертвой для Вдохновенного-Ищущего-Невозможного. Любовь к женщине? Но что есть женщина, и почему идея любви к этому материальному созданию настолько важна, что Миньян именно ее считал основой для понимания? Были еще любовь к отчизне, родному дому и далекому другу, и все это были пустые оболочки. Пока Вдохновенный-Ищущий-Невозможного пытался отделить понятие чистой любви от примесей, мешавших понять ее суть, он проиграл все, что мог: огненный шар погас и стал ничем, материальное, созданное Миньяном после его появления в мире, погасло и стало ничем, а потом и Всемогущий-Управляющий-Вселенной допустил ошибку, решив процессы, происходившие вне Вселенной, анализировать, будто это были обычные духовные сущности. Материя перестала быть, а с нею перестал быть и разум. Вдохновенный-Нашедший-Невозможное лишился цели жизни, поскольку не смог ввести найденное им невозможное в мир. Идея, потерпевшая поражение, должна раствориться в фоне Вселенной. Но перед тем, как исчезнуть, Вдохновенный-Нашедший-Невозможное все-таки хотел ответить на последний в его жизни вопрос: во что обратилась любовь Миньяна, какую оболочку (пусть даже пустую!) создали в мире его последние слова о Боге и любви? Уходил из жизни и Всемогущий. Определяющего имени он уже лишился и быстро забывал основные закономерности мироздания, составлявшие его суть. Он тоже хотел ответить, исчезая, на последний вопрос, остававшийся в пределах его понимания: чем становится материальная мысль, если оболочка, возникшая в мире после гибели Миньяна, пуста? Покидая мир, растворяясь в фоне его еще не родившихся идей, оба ощутили нечто, чему не могли дать определения. Что-то происходило с ними, чего они понять не могли. Вдохновенный ощутил, что готов принять любую идею, даже ту, которая вызывала у него решительное чувство отторжения. Это было новое ощущение, странное, сближающее, толкающее к пониманию, более того - к единению... к любви. Любовь? Вдохновенный двигался к новому своему имени, пока не понимая ни того, что с ним происходило, ни того, что могло произойти со Вселенной, если бы он отторг проникшую в него идею и погиб. Вдохновенный не понимал еще, что любит всех и каждого, но уже ощущал обертоны своей любви, сущности, сопровождавшие любовь в том мире, где она возникла. Идея любви захватывала Вдохновенного, и имя его изменилось опять, он был теперь Вдохновенным-Полюбившим-Невозможное, и еще - он стал вторым собой, это было невозможно, но разве он не достиг невозможного и не полюбил его? Их теперь было двое, и оба были - одно. Любовь обрела дополнительное имя, и сущность, которую теперь следовало называть Любовью-Покорившей-Мир, отделилась от Вдохновенного-Полюбившего-Невозможное. Так в другом, еще не познанном мире, плод отделяется от матери, оставаясь связан с ней пуповиной. Всемогущий принял в себя обоих, и тогда - никто из троих не ожидал такого исхода - в мире возникла сущность, какой не было никогда прежде: Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной. Мир изменился. Мир и раньше был не прост. Как мог быть прост мир, состоявший из беспрестанно взаимодействовавших идей? Идеи были способны к саморазвитию, но не могли развиваться без дискуссий. За много оборотов Вселенной, прошедших после возникновения мира, способы дискуссий были доведены до такого совершенства, что стали самостоятельными идеями, также способными развиваться. В дискуссиях рождались новые сущности, но в дискуссиях сущности и умирали, создавая фон, без которого развитие так же было бы невозможно. Как-то во время дискуссии о причинах замедления расширения мироздания возникла даже идея Совести-Укрепляющей-Сознание. Совесть появилась как свойство, равно присущее каждой идее, желавшей выступить против утверждений о том, что Вселенная замедлила расширение из-за эгоизма идей. Идея Эгоизма-Присущего-Разуму также была не из полезных для всеобщего блага, но она не могла не появиться, как в материальном мире не мог не появиться у любого рождавшегося на свет младенца инстинкт поиска защиты у более могущественного существа - матери. В мире существовали совесть во всех ее многочисленных модификациях и эгоизм в таких ипостасях, о каких материальному человеку, верящему в то, что эгоизм суть свойство именно человеческой природы, не дано было ни знать, ни догадываться. Идеи понимали друг друга, отрицали друг друга и даже использовали друг друга, чтобы победить в важном споре. Но никогда с начала времен идеи друг друга не любили. Идея любви не возникла до тех пор, пока не начался диалог с Миньяном, точнее, с той его сутью, которая заключалась в Алене Винокур - Даэне, Той, Кто Ждет, женщине, для которой любовь была сутью ее существа. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной изменила то, что меняться не могло и не менялось с начала времен. Что-то происходило - не с идеями, которые были сутью каждого живущего, но с представлениями о Вселенной. Мрак. Для погибавшего материального существа мрак стал последним представлением о покидаемом мире. Мрак - ничто. Отсутствие материи. Смерть. Но отсутствие материи означает присутствие духа - а это благо. Нет. Благо - когда материя и дух неразделимы и дополняют друг друга. Это закон. Нет такого закона. Не было. Теперь есть. Материя и дух дополняют друг друга так же, как мрак дополняет свет. Свет? Что есть свет? Пустое понятие, оболочка неопределимой мертворожденной идеи. Так было. Теперь не так. "Я расскажу вам, что такое свет, - это была мысль Вдохновенной-Любви-Управляющей-Вселенной, - и расскажу, что такое мрак. Нет пустых оболочек. Есть оболочки, которые были пусты, но которые теперь наполнятся содержанием. Духовным и материальным. Я - Любовь". Должно быть, совсем в ином мире подобное чувство испытывал Моисей, поднявшийся на гору Синай и услышавший из огненного куста: "Я - Бог твой". Раскрывались неведомые прежде понятия, а пустые оболочки идей наполнялись содержанием. Мрак равнозначен отсутствию. Свет - присутствие идеи. Свет невозможен без мрака, отрицание невозможно без утверждения. Заповеди. Есть мир, и он един. Есть дух и материя, они неразделимы, и это единение спасет мир. Почитай идеи, породившие тебя, ибо это истина. Не убивай материальную суть, ибо убиваешь себя. Не убивай суть духовную, ибо это ты. Прими чуждое, ибо нет чуждого в едином мире. Полюби чуждое, ибо любовь создает единство, а единство суть спасение. Противоречь, ибо нет развития без противоречий. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной готова была доказывать необходимость каждой заповеди, но делать это ей не пришлось. Не то чтобы все разумные сущности мира немедленно восприняли новые идеи, но и спорить никто не решился. Каждая из заповодей обрела сознание и возможность распространять себя. И имя, конечно. Новые имена были странны, они содержали столько слов, сколько было необходимо носителям разума. Почитатель-Идей-Вещающий-Истинное. Отрицатель-Убийства. Воспринимающий-Чуждое. Указатель-Противоречий. И сущность, имя которой состояло вовсе из одного слова - Создатель. Никто не пытался спорить с Почитателем-Идей-Вещающий-Истинное, а те, кто слушал Вещающего-Истинное, понимали, что не спорить нужно, а принимать новое в той форме, в которой оно явилось в мир. Так где-то и когда-то евреи безропотно склонились перед сошедшим с горы Синай Моисеем, что, впрочем, не помешало им впоследствии грешить, нарушать, каяться, веровать, стремиться к Творцу и бежать от Него - в общем, жить. Жизнь продолжалась, и Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной призвала Создателя сделать то, что составляло смысл его имени. Глава одиннадцатая Миньян ощутил себя обновленным во мраке и безмолвии. Ни мрак, ни безмолвие не угнетали его, как это было при прежнем рождении, - напротив, мрак помогал понимать духовную суть мира, а безмолвие помогало общаться. Он заговорил с Вдохновенной-Любовью-Управляющей-Вселенной и от нее узнал о том, как был спасен. Он заговорил с Создателем и узнал о своем предназначении в мире. Только Миньян мог изменять законы природы, поскольку только в нем действовали природные законы всех трех миров, возникших после Большого взрыва. Много оборотов назад родилось и начало расширяться единое Мироздание, состоявшее из материи и духа. Будучи по природе своей существом бесконечно разумным, Мироздание ощутило восторг, сменившийся вскоре чувством ужаса. Материя и дух отделились друг от друга. Что произошло? Флуктуация материи? Сбой мысли? Этого не мог знать ни Создатель, ни, тем более, Миньян. Они понимали только, что когда закончилась взрывная стадия расширения, Мироздание распалось на три составляющие: три Вселенных начали независимое существование - бессмысленное, безнадежное и заранее обреченное. Первая Вселенная оказалась материальной - дух, как мировая сущность, был низведен до функции движения атомов и полей. В результате с неизбежностью получилось, что больше двенадцати миллиардов лет в материальной Вселенной не существовало никаких проявлений разума. Материя так и не осознала себя - разве что на уровне человеческих индивидуальностей. В конце концов человек создал понятие об идеальном, о духе, о Боге - разумная материя пыталась хотя бы на уровне воспоминаний воссоздать истинную свою сущность. Естественно, понятие об идеальном, не будучи таковым на самом деле, лишь разобщило людей. Когда духовное является функцией деятельности материального мозга, а мозг, в свою очередь, возникает в результате эволюции вещества и поля, то и рождение Вселенной по-разному представляется ученому, исследующему движение галактик, и богослову, верящему в разумный акт творения. Единое действие расщепилось, и о сути его человек, как бы гениален он ни был, догадаться не мог. Впрочем, он не мог догадаться и о том, что не способен догадаться, в чем на самом деле состояла истина. Человек сконструировал себе духовный мир, пытаясь (возможно, на уровне глубинных материальных инстинктов) востановить нарушенное единство Мироздания, но создать истинный дух он не мог, поскольку имел дело с материей и только с ней. Совесть, честь, идеал, мечта, вера - придавая этим понятиям духовный, внематериальный смысл, человек все равно не выходил в осознании этих сущностей за рамки своего вещественно-полевого мира. Совесть не жила самостоятельной жизнью, но была порождением человеческих поступков и вне их становилась абстрактной бессмыслицей. Идеал был всего лишь рожденным в мозгу человека представлением - движением атомов и полей, а не самостоятельной и самодостаточной мировой сущностью. Человек создал систему представлений об идеальном, в которой истинно идеальному места не нашлось, поскольку идеал не существовал вне человеческих о нем представлений. Была ли честь самостоятельной сущностью - вне человеческого общества и созданной им морали? Была ли самостоятельной сущностью любовь - вне сугубо материальных особенностей человеческого организма, необходимых для продолжения рода? Вторая Вселенная имела, казалось бы, все шансы выжить, в отличие от материального мира. Здесь равно и раздельно существовали материя и дух. Материальное могло обращаться в духовное, а дух - в материю. Сначала это происходило самопроизвольно, а когда и во Второй Вселенной возникла разумная жизнь, человек научился пользоваться законами взаимопревращения материи и духа, создавая из идеи жилища его материальную конструкцию, а из вещественной структуры дерева или земли - конструкцию духовную, не способную, впрочем, к саморазвитию. Духовная составляющая мира разумной так и не стала. Третья Вселенная оказалась миром духовным, миром разумных и развивающихся идей, абсолютно, однако, чуждых всякой материи. Все три Вселенных изначально были обречены на гибель - по той причине, что ни одна из них не была настолько совершенной, чтобы существовать вечно. Ибо вечно только совершенство. В Первой, материальной Вселенной человек стремился к совершенству, однако законы природы были здесь бездуховны, и потому истинного совершенства в этом мире существовать не могло. Первая Вселенная была обречена. Во Второй Вселенной человек, стремясь к совершенству, умел создавать вещество из мысли и обращать вещество в мысль, но духовная составляющая, не будучи самостоятельно разумной, такой способностью не обладала. И потому Вторая Вселенная была обречена тоже. Идеи, населявшие Третью Вселенную, не могли достичь совершенства в своем мире, поскольку полагали материю не только противоположной духу, но принципиально ему враждебной сущностью. Мысли, идеи обладали разумом, материя же представлялась им косной и безмысленной - следовательно, подлежащей уничтожению. Потому на гибель была обречена и Третья Вселенная. Три обреченных мироздания могли спастись, достигнув совершенства: вновь став единым целым, каким была Тривселенная в момент Большого взрыва. Глава двенадцатая Даэна проснулась, когда солнце еще не взошло, а редкие облака, повисшие над домиком, отсвечивали багровым и казались круглыми щитами, о которые разбивались крупные капли рассвета. Она полежала немного, вспоминая - не мыслями, но телом, - ощущения прошедшей ночи. Создатель хотел знать все, и Даэна говорила с ним каждой своей клеткой, ею же и созданной не далее как вчера вечером: она хотела, чтобы ночь была счастливой, и собрала себя такой, какой видела в собственном воображении. Ночью она была с Ариманом, и они любили друг друга, их было двое в одном существе, и голова от этого шла кругом, ей не было так хорошо даже тогда, когда она была земной женщиной по имени Алена. Она встала, оглядела себя в зеркале (ах, как хороша, слов нет, впрочем, Создатель лучше понимал без слов) и немного прибралась по дому. Постель стала мыслью о постели, Создатель подхватил ее, как принимает опытный теннисист направленный ему мяч, и родилась идея, способная к самостоятельной жизни - Постель-Принимающая-Тело. Даэна уже привыкла к тому, что, создав материю из пустых оболочек идей, она могла возвращать созданное в состояние духа, но уже в новом качестве - наделяя сознанием, самостоятельным именем и невозможной прежде сутью. Конечно, Создатель помогал, но Даэна не всегда улавливала его неощутимые для материального сознания движения. Даэна вышла за порог и застыла в изумлении: лик Создателя смотрел на нее со светлевшего неба. Она поразилась, но и испугалась, потому что не ожидала явления именно сейчас, когда вокруг была утренняя тишина и хотелось побыть наедине с собой и ночными воспоминаниями. Жаль, - подумала Даэна, - это было так хорошо. Создатель ждал, и Даэна отступила, отдав Миньян власти и разуму Пинхаса Чухновского. - Что случилось? - спросил Чухновский. - Затруднение, - сообщил Создатель, улыбнувшись уголками губ. Чухновский понимал, конечно, что видит не улыбку, а лишь ее идею, мысль об улыбке, преобразованную сознанием, но не мог заставить себя прямо глядеть в небесный лик - все уровни его наследственной памяти и общей памяти Миньяна протестовали против того, что Создатель - Вездесущий, Всезнающий и Всесильный - может явиться человеку не в виде символа, а как реальное существо, глядящее с неба на землю. - Затруднение, - продолжал Создатель, - заключается в том, что Очищение-Требующее-Покаяния оказалось идеей нежизнеспособной. Она погибла во время последней дискуссии. Мы пришли к заключению, что покаяние является все-таки исключительным атрибутом материального мира. Нам понятна идея вины, это жизнеспособная идея, и многие из нас влючили понятие вины в свои жизненные установки. Моя вина, например, в том, что я являюсь тебе в понятном для тебя образе, не будучи тем, за кого ты меня принимаешь. Но покаяние, которое я должен принести... Кому? И какая новая идея возникнет в результате? Не будет ли следствием новая вина и, следовательно, необходимость нового покаяния? И если наша задача - спасти мироздание от гибели, то не окажется ли непрерывность вины и покаяния тем циклом, который не позволит нам выполнить предназначенное? - Покаяние, - сказал Чухновский, - это признание ошибочности некоего действия, обещание не допускать подобного впредь. Почему у вас, таких мудрых, возникли затруднения в понимании этих простых истин? - Это не простые истины, - возразил Создатель. - Понятие вины включает в себя понятие о действии. О материальном действии. Для нас нет ничего сложнее этого. В дискуссии с тобой, когда ты называл себя Генрихом, возникла мысль о том, что твой переход из материального мира был вызван действием, которое ты-Генрих назвал убийством. Определение убийства, данное тобой-Генрихом, и вызвало последующую дискуссию. Материальное убийство не является уничтожением материального же носителя, но только лишением его определенных атрибутов. Мы же определили убийство как преднамеренное уничтожение идеи во время дискуссии. Но в дискуссии неизбежно рождается новая идея, более совершенная и способная к саморазвитию. Если убийство влечет за собой вину, а вина требует покаяния, то из этого следует, что убийство недопустимо. Значит, необходимо сохранять жизнь любой идее, даже противоречащей общему направлению развития мироздания? - Но речь идет о разных вещах! - воскликнул Чухновский. - Убийство разумной идеи не может вызвать вины, поскольку возникает новая идея, более совершенная. - Верно, - сказал Создатель. - И тогда понятия вины и покаяния не могут быть применимы к нашему миру. Это пустые оболочки идей. Между тем, не введя эти идеи в общую для нас систему представлений, мы не сможем понять твой мир, а ты не поймешь наш. - О Господи, - сказал Чухновский. - Только ли эти два понятия лежат между нашими мирами? Боюсь, мы никогда не поймем друг друга полностью. - Мы уже понимаем многое, как и ты, - возразил Создатель. - Мы поняли то, чего не понимали от начала времен: материальный мир необходим для выживания мироздания. Если бы Вдохновенный-Ищущий-Невозможное не победил в дискуссии, тебя бы не было... - Спасибо за напоминание, - сказал Чухновский. - Меня не было бы. Не было бы всех нас, кто во мне и в ком я. И ты, говорящий об этом, не испытываешь бы по этому поводу вины? - Нет, - помолчав, сказал Создатель. - Я не могу испытывать то, чего не существует. Вина и покаяние - пустые оболочки, не заполненные разумом. Они названы, но их нет. - Существуют только разумные идеи? - Идея не может быть неразумной. - Идеи создает человек, воспринимая их от Бога! Господи, почему ты искушаешь меня? Почему заставляешь толковать истины, которые ты сам вложил в меня - человека? - Ты противоречишь себе. Это тоже свойство разумной материи? Чухновский молчал. Он смотрел в сиявший над ним небесный лик Создателя и ждал откровения, как когда-то ждал божественного откровения Моисей, взошедший на гору Синай. Он готов был внимать Создателю, любить Его, бояться, как боятся сурового, но справедливого отца, но не был способен перечить Создателю и, тем более, что-то ему объяснять, потому что Он не мог не понимать все. И значит, задавая вопросы, искушал. В глубине сознания Чухновский понимал, что Даэна напрасно призвала его. Он должен уйти. Пусть иная суть Миньяна говорит с Создателем. Мысль о том, что Создатель может быть не всеведущим и не всемогущим, была для Чухновского невыносима. Он вглядывался в себя, того, каким был когда-то, не в своей жизни, о которой не знал ничего, а в прошлых, и находил там многочисленную череду служителей Бога, все его предки верили в Него, любили и знали, что Он справедлив. Уйди, - сказал он себе и сам себе ответил: - Уйти - значит сознаться в том, что все мои жизни были ошибкой. Не могу. Создатель воспринял эту мысль как ответ на вопрос. - Поэтому материальный мир погибает, - сказал он. - Противоречивая идея теряет разум и, следовательно, жизнь. Пустые оболочки мысли - тому пример. - То идея, - пробормотал Чухновский, уходя. - А человек только потому и развивался, что противоречил сам себе. - Нет, - убежденно сказал Создатель. - Противоречить себе невозможно. - Давай разграничим законы природы, - сказал Генрих Подольский, ощутив, как уплывает в подсознание бывший раввин, не сумевший говорить на равных с нематериальным существом, которое он инстинктивно воспринимал как Бога, создавшего Вселенную. - Давай разграничим законы, - повторил Подольский, не узнавая смотревшее на него из небесной глубины лицо Создателя. Создатель чаще других идей говорил с Миньяном, но видимый его облик менялся раз за разом, и, пока не начнешь говорить, нельзя было быть уверенным в том, что перед тобой именно та идея, что являлась в прошлый раз. - Один из фундаментальных законов мира материи - закон сохранения. Вселенная, возникшая двенадцать миллиардов лет назад... - Лет? - прервал Создатель. - Мы уже договорились о единицах измерения, - укоризненно сказал Подольский. - Мы? Да, ты прав. Ты говорил об этом с Вдохновенной-Любовью-Управляющей-Вселенной. Я знаю, что такое год. Продолжай. - Моя Вселенная - назовем ее Первой - возникла двенадцать миллиардов лет назад. Определенное количество вещества. Определенное количество энергии. Материя сохраняется - она не может перейти в идею, в ничто. Во Второй Вселенной законы сохранения иные - они включают в себя в равной степени дух и материю. В Третьей Вселенной - твоей - существует закон сохранений духовной сути, но материя не сохраняется, верно? - Да. Но это не объясняет противоречия, которое ты... - Объясняет. Законы сохранения в твоей Вселенной выполнялись до тех пор, пока не пришел я. Мы. Миньян. Для начала мы создали материю из идей, отняв у твоего мира его существенную часть. - Нет. Материя была создана из пустых оболочек мысли. Ты называешь это хаосом. - Из пустых оболочек, которые могли стать разумными идеями. Теперь они ими не станут. Но создав для себя среду обитания, мы продолжили мыслить, и в твоем мире появились идеи, ранее в нем не существовавшие. Любовь. Покаяние. Совесть. Чисто человеческие идеи. - Мы приняли их, - согласился Создатель. - Нарушения законов природы не произошло, потому что Вселенная расширилась, вместив новые сущности. - Законы были нарушены, - сказал Подольский. - Возник новый закон сохранения, включающий переход материи в дух, только и всего. Но не в этом дело. Насколько я понимаю, в твоем мире и прежде возникали не рожденные идеями материальные предметы. Иначе откуда бы вам вообще знать о том, что такое материя? - Да, это так. - И вы эти предметы уничтожали, превращая в пустые оболочки идей - заботились, понимаете ли, о будущих поколениях. - Это тоже верно. - А в нашем мире происходили противоположные процессы. Человеку в голову приходила мысль, которая вроде бы ни из чего не следовала. Наитие. Чаще всего человек поступал с этой мыслью так же, как вы поступали с материальными артефактами: уничтожал ее, превращал в объект памяти, по сути - в пустую оболочку. Дальше. Разберемся с проблемой смерти. Я умер в своей Вселенной и возник во второй - на поле Иалу, где приходили в мир личности, способные к активной мыслительной деятельности. Восемь моих сущностей появились во Втором мире именно таким образом. Двое - Антарм и Ормузд - возникли иначе. Они тоже пришли во Второй мир из Первого, но - на поля Сардоны. И могли изначально легко создавать материю из духа и обращать в идеи материальные предметы и явления. Более того, Ормузд - имя бога света и добра в одной из земных мифологий. Почему Аркадий Винокур, перейдя во Второй мир, ощутил себя Ариманом и был принят Ормуздом именно как Ариман, бог зла и мрака в той же мифологии? Это означает, что связь между Вселенными была всегда. Она воспринималась подсознательно каждым разумным человеком. Связь между Вселенными стала основой мировых религий. Кстати, этой идеи нет в твоем мире. - Религия? Это пустая оболочка. - Естественно, для тебя пустая. Но раввин Чухновский, который был мной только что, всегда, во всех своих прежних жизнях, верил в то, что существует Бог, создавший материю из хаоса. Он всегда верил, что после смерти попадет в высший мир, приблизится к Творцу, воссияет в его свете. Если это не идея о Второй и Третьей Вселенных, искаженная человеческим сознанием, - то что это такое? Я убежден, что и ты можешь привести примеры связи твоей Вселенной с миром Ученых и с моим материальным миром. Дело в интерпретации. Физиономия Создателя в небесной выси неуловимо исказилась - должно быть, он хотел изобразить какую-то человеческую эмоцию, но еще плохо умел управляться с материальной мимикой. - Пожалуй, - сказал он. - Появление материальных артефактов. Дискуссия об этом состоялась очень давно, я не могу ее помнить, поскольку с тех пор много раз разделялся на жизнеспособные идеи... Но знаю - эта дискуссия произошла примерно через двадцать оборотов Вселенной после ее начала. Именно тогда родился Способный-Знающий-Материальное. Он утверждал, что материя является вместилищем пустых оболочек, из которых формируются новые идеи. Материя была всегда, но обычно мы ее не воспринимаем. Она является нам лишь тогда, когда в мире возникает недостаток пустых оболочек. Общими усилиями материя уничтожается, пустые оболочки входят в мир, придавая новый стимул дискуссиям. - Но в таком случае, - поразился Подольский, - появление материального объекта должно быть для вас благом - ведь это стимул к развитию! - Нет, - сказал Создатель. - Нет, все наоборот. Вселенная развивается, когда в результате дискуссии рождается новая идея. Пустая же оболочка становится фоном, она разумна, но не способна к развитию. Я не могу найти сравнения в твоем мире, чтобы объяснить так, как понимаю... - Темная материя, - сказал Подольский. - Мой дед был астрономом, и эта память во мне сохранилась. Он жил в двадцатом веке, и я не стану объяснять, что это значит. Его звали Евсеем. Темой его исследований была темная материя. Фон Вселенной. Я скажу так, как понимал он. Когда родился - точнее, когда был зачат - мой отец Натан, деду было двадцать восемь, и он еще не был крупным специалистом, каким стал впоследствии. Поэтому эта часть моей наследственной памяти не полна... Дед был уверен в том, что темная материя - это гибель Вселенной. - Пустые оболочки, - сказал Создатель. - Твои мысли - пустые оболочки. - Не могу себе представить, как ты это воспринимаешь... Опишу, как понимал дед. После Большого взрыва, когда возник наш мир, назову его Первой Вселенной, материя была размазана в расширявшемся пространстве почти равномерно - и вещество, и излучение. Почти. На самом деле равномерность была не вполне идеальной. В результате возникли флуктуации, нараставшие как снежный ком... - Как снежный ком, - повторил Создатель. - Это я попробую объяснить в другой раз, - поспешно сказал Подольский. - Никогда не знаешь, какое слово станет в твоем мире зачатком идеи, а какое останется пустой оболочкой... В общем, мелкие неоднородности нарастали, и возникли галактики, звезды, планеты... Вселенная расширялась. Энергия первичного взрыва разгоняла материю, будто ветер, надувающий паруса древнего корабля. А сила тяготения заставляла материю сжиматься, будто шарик, сжатый в кулаке. Если материи недостаточно, чтобы притяжение остановило расширение, то - замечательно! Расширение будет продолжаться вечно, и вечным окажется развитие. Там, конечно, свои сложности, дед понимал их, а я нет, и объяснить не могу... В конце прошлого века астрономы обнаружили, что видимой материи во Вселенной недостаточно для того, чтобы сила тяжести остановила расширение. Но оно все равно тормозилось! Значит, в мире существовала какая-то другая, невидимая материя. Одни ученые считали, что это коричневые звезды - слишком слабые, чтобы их можно было увидеть в телескопы. Количество их огромно, они притягивают, из-за них-то Вселенная и оказывается обречена на сжатие и следовательно, - на гибель. Другие считали, что виноваты не звезды, а материя, которая существует как бы в другом пространстве-времени, - черные дыры. Впрочем, это все детали. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Наша Вселенная погибнет - так же, как и твоя. В твоей Вселенной, в Третьем мире, расширение уже сменилось сжатием, потому что слишком много оказалось пустых, не заполненных идеями оболочек. А оболочек этих оказалось много, поскольку их изначально было более чем достаточно. К тому же, они и сейчас возникают, когда в твоем мире появляется материя. - Да, - согласился Создатель. - Ну вот, - с удовлетворением произнес Подольский. - А в нашем мире то же самое происходит из-за невидимой материи, существовавшей изначально. И... Он замолчал. Мысль, пришедшая в голову, показалась Подольскому нелепой, говорить о ней не хотелось, но и не сказать он не мог тоже, потому что Создатель не речь воспринимал, конечно, а мысль, и если Подольский хотел очертить для себя контуры возникшей идеи, то нужно было о ней подумать, но тогда идея оформится, и собеседник осознает ее, как часть своего мира, ту пустую оболочку, одну из множества, из-за которых его мир обречен на гибель, как обречена на гибель Вселенная, в которой Подольский оставил свою жизнь, свое тело, свою судьбу. - Думай, - сказал Создатель. - Идея должна родиться. Думай. - Еще одна пустая оболочка... Зачем? - Пустая оболочка может стать живым существом. В твоем материальном мире - я не могу этого исключить - скрытая материя, о которой ты говоришь, рождается из идей, пришедших из нашего мира, как ты пришел к нам из своего. - Минуя Вторую Вселенную? - Нет, пройдя через нее и преобразовавшись в ней. - Не понимаю. - Мы должны это понять вместе. Пустые оболочки идей в нашем мире и темная материя - в твоем. В результате - оба мира обречены. Во Второй Вселенной, видимо, такая же ситуация. - Что я знаю о Второй Вселенной? Я не помню ее. Я оставил там свою память, чтобы вырваться в ваш мир. - Ты не мог оставить свою память. Ты мог лишиться ее материального носителя. Но как могла быть утеряна суть? - Повтори, - потребовал Подольский. - Память - существо нашего мира. Ты не мог оставить ее в мире, наполовину состоявшем из материи. - Но я - мы все, кроме Аримана, - лишился памяти там... - Почему Ариман свою память сохранил? - Не знаю. Ариман - воплощение зла. Он утверждает, что убил каждого из нас, хотя и не понимает - зачем. - Оставим это пока. Память - живое существо. Я помню прошлое - свое и всех идей, ставших частью моей сути. Но это не значит, что память - моя часть, она самостоятельна, она разумна и не уничтожима. - Не понимаю. Ты хочешь сказать... - Я хочу сказать, что в дискуссии с Учеными ты лишился материальной энергии своей памяти и только потому забыл обо всем, что помнил. Но суть памяти энергией не обладает, она не материальна. Перейдя в нашу Вселенную, ты должен был ее сохранить. - В виде пустой оболочки... - Нет! Пустая оболочка возникает именно из материальной субстанции, память же - та ее суть, что осталась в тебе - нематериальна. - Почему я ничего не помню о том, каким был? - в отчаянии воскликнул Подольский. - Ты помнишь. Но ты не умеешь работать с абсолютно нематериальными носителями. Ариман умеет. Поэтому он помнит. - Но ведь я - это он, и он - это я. Мы - одно. - Да, в материальном плане вы стали одним существом, имя которому Миньян. Но я ощущаю вас раздельно. Как же иначе я говорю именно с тобой, а не со всеми сразу? - А Ормузд? Антарм? - Все равно. - Я могу вспомнить все? - Ты все помнишь. - Нет! - Да. Говори со своей памятью так же, как говоришь со мной. И она тебе ответит так же, как отвечаю я. - Память - вне меня? - Память в тебе. Вот аналогия, которая, возможно, будет более понятна. Ты говорил о втором "я", о том, как твое материальное сознание способно вести дискуссии с самим собой. Разве твое второе "я" менее разумно, чем первое? - Значит, чтобы вспомнить, я должен спросить сам себя? Но я уже не раз делал это, размышляя, и память молчала. - Спроси, - повторил Создатель. И исчез. Подольский исчез тоже - сознание его растворилось, и никакая другая личность не заняла оставленное место. Миньян стал единым существом - единым и единственным. Он размышлял. Правота Создателя представлялась ему сейчас очевидной, но задать собственной памяти прямой вопрос Миньян не решался, понимая, что, если личность его объединила десять независимых человеческих сущностей, то же произошло и с памятью. Не возникла ли сумятица воспоминаний, разобраться в которой окажется невозможно? Чтобы избежать хаоса, нужно было обратиться к самому яркому воспоминанию. Чтобы вспомнить самое принципиальное событие в жизни, нужно знать, о каком событии могла идти речь, то есть помнить о нем... Порочный круг. Нужно вспомнить, и невозможно это сделать. Разорвать этот круг логически Миньян не сумел, и тогда прозвучал крик измученного сознания, вынужденно запертого в оболочке, вовсе для него не предназначенной. "Я люблю тебя! - сказала Даэна. - Любовь позволила мне - и тебе, какой ты есть, - выжить в этом мире. Разве может быть что-то более значительное, чем любовь? Я люблю тебя, и если память вообще существует, ты должен помнить, и я должна помнить"... ...Это была обычная московская квартира - три комнаты и гостиная со встроенным в стену телепроектором. Они пришли после работы, уставшие и немного даже разозленные, потому что эксперимент закончить не удалось, а начальство в лице Халдеева, чтоб он был здоров, вызвало его в кабинет и долго распекало по поводу, который ему даже и не запомнился, потому что он думал совсем о другом, а она думала о том же, ожидая его у выхода на Дачный проспект, и когда он наконец выбежал из подъезда, то показался ей не человеком, а духом, воспарившим в небо на белых крыльях. Потом, правда, крылья оказались лепестками зонтового плаща (он думал, что идет дождь, а дождя не было, и он свернул плащ, выйдя на улицу), но ей уже было все равно, и она поцеловала его прямо на стоянке, никто не видел, а если и видел, то какая разница? Дома у него она прежде никогда не была, и все в квартире ей показалось уродливо разбросанным по разным углам. Она решила, что наведет здесь порядок - потом, когда придет сюда хозяйкой. А он думал, что она уже хозяйка в этом доме, он поймал ее взгляд, брошенный на груду биодискеток, и на остов разобранного стереосканера, и на остатки вчерашнего ужина в тарелке, которую он не успел убрать утром, уходя на работу, а потом, приглашая ее к себе, даже не подумал о том, что дома беспорядок, да что там беспорядок, - попросту бардак, выражаясь хотя и не по-интеллигентски, но зато уж точно по-русски. Он так и не сказал ей того, что она хотела услышать. Оба знали, что слова ничего не изменят в их отношениях. Все, что они думали друг о друге, можно было сказать вслух, а можно было не говорить, и даже лучше, наверное, было не говорить, потому что любое слово искажает мысль, а оставаясь невысказанной, мысль не искажается, но все равно ей хотелось услышать это слово ушами, а не подсознанием. Услышать и повторять, и потом, когда это произойдет, ей будет проще и понятнее жить, но сначала нужно услышать... Он взял ее руки в свои и сказал буднично: - Вот так я живу. Так я живу без тебя. А теперь здесь ты. И все стало иначе. Я вижу, что все стало иначе, а ты не видишь. Ты еще не видишь. - Вижу, - сказала она, отняла у него свои ладони и отошла, чтобы видеть лучше. Так они и стояли минуту, другую, третью, смотрели друг на друга издали и говорили друг с другом, а потом как-то совершенно неожиданно оказались в спальне, она не понимала, куда делся тот интервал времени, в течение которого она вошла в эту комнату, а он сорвал покрывало, а она (сама? или с его помощью?) освободилась от одежды, именно освободилась и, только ощутив кожей прохладу освеженного воздуха, поняла, насколько она свободна. От всего, что было, и от всего, что будет. И даже от того, что происходило сейчас, она тоже была свободна, потому что это происходило вроде и не с ней. И только тогда, когда уже не имело смысла говорить что бы то ни было, потому что любое слово превращалось в стон, он прошептал ей на ухо, а ей показалось, что это был крик: - Люблю, люблю, люблю... Так и случилось. А потом? Она не помнила, и он не помнил тоже. Но что-то было, конечно, с ними, они смотрели друг другу в глаза и спрашивали друг у друга, но памяти их уже разделились, и помнили они разное, и вопрос нужно было уже задать иначе, но главное, что они уже знали, и что теперь знал Миньян: это было. Раскрыв глаза, он увидел голубое, созданное им, небо с неподвижными, будто нарисованными, а на самом деле всего лишь придуманными облаками, и ощущение себя изменилось, и если бы сейчас возникло бесплотное лицо Создателя, он знал бы уже, что сказать ему, потому что только теперь разговор мог происходить на равных. Глава тринадцатая Впервые за долгое время ему было хорошо. Впервые за долгое время он был в ладу с самим собой. Индусы назвали бы это состояние нирваной, но даже в подсознании, открытом, будто книга с шелестящими на ветру страницами, он не находил никаких связей с индийской культурой и - тем более - философией. Но и иудеем, несмотря на присутствие в нем трех десятых еврейского естества, он тоже не был, как не был и христианином, несмотря на пять десятых своего христианского начала. Он подумал мельком, что иудейские и христианские представления о мироздании должны бы в нем прийти в непреодолимое противоречие, осложнив существование настолько, что всякое обдуманное действие оказалось бы невозможным. На самом же деле обе религиозные парадигмы мирно уживались, не пытаясь взять на себя больше, чем решил он сам - он, каким себя ощущал, отделенный от десяти своих составляющих, но одновременно соединенный с ними единой судьбой - единым будущим, и, как ни странно, единым прошлым. Ему было хорошо. Он лежал на берегу реки - ему всегда нравился такой пейзаж, потому он и создал этот крутой берег, и это быстрое течение, и эти перекаты, о которые поток разбивался с треском, будто разрывалась тонкая ткань. Солнце в небе он создал тоже сам, как и облака, и само небо - темноголубое и еще более темневшее у горизонта, близкого и одновременно бесконечно далекого. Горизонт ему удался больше всего - он не собирался обманывать себя и создавать видимость привычного пространства, если знал, что вся созданная им твердь имела размер едва ли больше километра в поперечнике, напоминая по форме ковер-самолет из детской сказки. Он знал, конечно, что от правого берега реки до края тверди идти быстрым шагом всего минуты четыре, а если очень не торопиться, то шесть. Клаустрофобией он тоже не страдал, но все же умудрился так сконструировать форму собственного творения, что за близкими холмами и небольшой пирамидальной горой ощущалась даль - может быть, на это намекала глубина неба, будто отражавшая несуществующую земную ширь, а может, и не было ничего, сознание само дополняло картинку, его не интересовали детали, он жил впечатлением, ему было этого достаточно. Достаточно ему было и того, что он был здесь один. Все человеческие чувства он испытывал по отношению к самому себе и в себе - от любви до ненависти, от ужаса смерти до счастья рождения. Он сам удивлялся тому, как сумел за краткий, по его представлениям, промежуток времени пройти столь долгий эволюционный путь: от арифметической суммы десятка независимых человеческих личностей со всеми их достоинствами и недостатками до существа, способного на равных говорить с любой идеей, населяющей Третью Вселенную. Миньян любил свой мир, и свою твердь, и небо, и то, что было в нем, и идеи, населявшие Третью Вселенную - это была любовь Даэны, и любовь Аримана, и любовь Генриха Подольского, и любовь Натали Раскиной, м чувство это, лишенное индивидуальных оттенков и, казалось, именно из-за этого погибшее в материальном мире, стало для Миньяна истинным счастьем, потому что позволило понять себя и соединить себя с идеями, среди которых была Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной. Он поднялся и подошел к воде. Опустив в холодную, почти ледяную воду руки Даэны, самые чувствительные из его рук, он ощутил, как уходит в подсознание ощущение нирваны, как поднимается желание действовать. Нижний край солнца коснулся вершины горки, которую он называл Синаем, и в небе возник ореол, огромное гало, будто радуга - красиво до безумия, вчера это получилось случайно, и возникшая картина так понравилась Натали с Даэной, что ему пришлось напрячь мыслительный аппарат Генриха, привлечь к расчетам интуитивные способности Ормузда с Антармом, и он вычислил, как нужно изменить химический состав и температурные перепады воздуха, чтобы в нужное время вокруг солнца возникал ореол, наполняя все его души восторгом. Синай поглотил светило, будто крокодил из сказки Чуковского, которую Алена обожала в детстве - и боялась, страшно было, что солнце так и останется в желудке у зубастого страшилища. Увидев испуг в глазах дочери, мама быстро дочитывала последнюю строфу, но солнце на небо не возвращалось, и животные "ура!" не кричали - Алена уходила спать с ощущением, что завтра солнце не встанет, а значит, и она никогда не проснется. Это был самый большой страх в ее жизни, и он остался в ней навсегда. Даже потом, когда, будучи Даэной, совсем уже в другом мире она ждала своего любимого, видела, как его пожирал шар, созданный Учеными, и ничего, совсем ничего не могла сделать, страх потерять все не шел в сравнение с детским страхом не увидеть больше взошедшее солнце. И тольно потому Даэна поняла в тот момент, что могло спасти Аримана - ее детская память. Память о крокодиле, проглотившем солнце, могла уничтожить огненный шар, проглотить его. Но это была память и о любви, о самом большом чувстве в ее жизни. Его тоже пришлось принести в жертву. Нет, не в жертву - любовью невозможно пожертвовать. Так было нужно, и так стало. А она забыла. Сначала забыла детство и любовь, а потом себя, когда пришлось прорываться из кокона. И ей было хорошо. Возвращение памяти вернуло воспоминание о детском страхе, и теперь она боялась, как в детстве, что гора съест солнце, а Аркадий гладил ее по голове и говорил: "Ну, милая, хорошая моя, хочешь, я сделаю так, что ночи не будет?" Она знала, что он может это сделать, она и сама могла, но ей хотелось быть маленькой девочкой и бояться, и чтобы Аркаша гладил ее по голове и говорил: "Ну, милая"... Она и мысли Влада ощущала тоже, это были и ее мысли, Влад всегда хотел ее, а получил всего однажды, это было хорошо, он был замечательный любовник, но потом, оставшись одна, она думала об Аркаше, о том, как он будет мучиться, если узнает, и это все испортило. То, что иногда бывало потом, - не в счет, это не были измены, изменяешь ведь не тогда, когда отдаешь кому-то свое тело, мало ли какие обстоятельства случаются в жизни; изменяешь, если вместе с телом отдаешь себя, а себя она Владу больше не отдавала. Аркаша - теперь она это знала - страдал и тихо ненавидел Влада, но он ведь всегда таким был, ее Аркадий: способным только на тихую ненависть, а так, чтобы ударить обидчика... Нет, это он позволял себе только на работе, да там ведь и обидчиков не было, сплошь заказчики и цели. И все-таки именно Аркадий убил Влада. И ее тоже. И тогда, потеряв себя и найдя себя в другом мире, она поняла, что готова ради Аркаши на все... Диск солнца, лежавший на горе Синай, потускнел, будто собирался погаснуть, и Миньян сосредоточил внимание. Создатель явился для беседы - на солнце прорисовались глаза и грива волос-протуберанцев, и улыбчивый рот. Миньян оставил попытки понять, было ли это действительно реальным природным феноменом или порождением его собственного сознания. "Творец, - подумал он Создателю, - дал человеку в моем мире десять заповедей. Они не могли быть созданы людьми. Это были идеи, пришедшие в материальный мир из мира духовного. Отсюда. Значит, между мирами есть связь". "Твое появление доказывает это", - согласился Создатель. "Три мира связаны друг с другом, - продолжал Миньян. - Если в Первой Вселенной появилась заповедь "Не убий!", эта идея должна была погибнуть здесь, в Третьем мире". Мысль Создателя прошелестела и каплей упала с неба на берег реки, с шипением испарилась под лучами недавно взошедшего солнца и вернулась в небытие, оставив в сознании Миньяна кивок, подобный улыбке Чеширского кота. "Да, - подумал Создатель. - Это был Вечный-Запрещающий-Убивать". "Вечный, - повторил Миньян. - Когда эта идея погибла, в ваш мир пришло убийство? Вы начали убивать друг друга?" "Мы начали спорить, - возразил Создатель, - и это было благом. Идеи перестали рождаться бесконтрольно. Мир приобрел упорядоченность, ту, которая пока еще существует". "Пусть так, - согласился Миньян. - Но из твоей мысли следует, что Вечный-Запрещающий-Убивать погиб очень давно, вскоре после Большого взрыва". "Это так". "Заповедь "Не убий" была дана людям гораздо позже". "Не понимаю, - прозвучала мысль Создателя, - в чем ты находишь противоречие?" "Несоответствие времени", - объяснил Миньян. "Но время не существует вне мира"... "Как и пространство! Там, где нет материи, нет ни пространства, ни времени. Но материи нет и здесь, в Третьей Вселенной. Между тем"... "Дух, идея развиваются, рождаются и умирают. Это не время, если понимать под временем последовательность возникновения материальных тел. И это не пространство, в котором могут существовать твердь и воздух, и солнце. Все это создал ты и все это существует только для тебя"... "Вот как, - подумал Миньян. - Безумные идеи, погибшие здесь, могут возникнуть в Первом или во Втором мире независимо от собственной внутренней логики? Душа, покинувшая Первую Вселенную, может оказаться во Второй гораздо раньше - если измерять время от Большого взрыва, - чем человек, которому эта душа принадлежала, появился на свет". "Верно", - подумал Создатель. Миньян сосредоточился, собрался в плотную группу, тело к телу, глаза в глаза, так думалось лучше, так Влад не мешал Абраму, а Генрих - Чухновскому, не возникало внутренних противоречий, а согласие ускоряло процесс мысли. "Если так, - думал он, - то появление Аримана во Второй Вселенной должно было оказаться случайным во времени. Он мог разойтись с Той, Кто Ждет, на миллионы лет". "Меня не было бы в Третьей Вселенной, - понимал Миньян, - поскольку я оказался бы разбросан во времени этого мира. Почему этого не произошло?" "Тот же факт, что я собрал себя здесь и сейчас, означает или великую флуктуацию или управление этим процессом, - думал он. - Флуктуация маловероятна - впрочем, я не могу правильно оценить ее реальную возможность, не зная природы этого явления. Я появился в Третьем мире, когда этой Вселенной начала грозить гибель. Еще одно маловероятное событие. Две пренебрежимо малые вероятности, умножаясь, создают невозможность. Мое появление в Третьей Вселенной не могло быть результатом случайного процесса"... "Если это не случайность, то кто управлял моим рождением? Кто, понимавший, что конец трех Вселенных близок, создал меня для того, чтобы"... Цель могла быть только одной: спасти Тривселенную. "В Третьем мире, - размышлял Миньян, - нет идеи, сотворившей меня, если не лгут Создатель и Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной. Они не могут лгать. Лгать могла бы идея, имя которой, к примеру, Слово-Искажающее-Суть. Но идей с подобными именами здесь нет. Или я неправ?" "Ты прав, - была мысль Создателя. - Не существует идей, о которых ты думаешь. Я не знаю таких имен". "Если моему рождению не помогли идеи Третьего мира, и со всей очевидностью - не могли помочь ничтожные духовные возможности земной цивилизации, то остается предположить, что появлением своим я обязан законам природы Второй Вселенной, - думал Миньян. - Законам или людям, исполняющим законы?" Ученые? "Откуда я?" - спросил Миньян себя и получил ответ из памяти Ормузда. Он родился на поле Сардоны и знал о мире лишь то, что рассказал встретивший его Учитель. Тот, в свою очередь, считал себя одним из лучших учеников самого Криспана, человека в то время уже старого и почти выжившего из ума. Во времена, о которых никто и не помнил, Криспан был Ученым, но почему-то отошел от исследования мироздания, занялся досужими рассуждениями, а учеников брал себе из числа самых нерадивых горожан. Странным образом Криспан готовил из них настоящих Учителей, не чета себе - то ли он умел лучше других извлекать знание из нематериальной сути предмета, то ли распознавал таланты там, где никто, кроме него, не мог углядеть ничего путного и достойного развития. Учителя Ормузда звали Коринт, и первое, чему он научил мальчишку, вытащив его из болота, было умение понимать законы природы. Природа едина, познаваема, и законы ее не просто логичны - они связаны между собой так жестко, что достаточно понять единственную неоспоримую суть, и тогда можно, не утруждая себя наблюдениями или экспериментом, разобраться во всех хитросплетениях. Правда, умение, которым обладал сам Коринт и которому он научил Ормузда, было умением понимания каждого закона, а вовсе не умением распознавания их в общей системе. Учение у Коринта было кратким, как стихотворение любимой девушке, написанное на ее косынке, наброшенной на плечи. Ормузд построил себе жилище рядом с домом Учителя, но не прошло и трех дней, как мальчишке стало скучно - он получил от наставника все, что тот мог дать, и если бы не ушел немедленно и без раздумий, то знал бы еще больше и, следовательно, стал бы неучем, ибо новое знание неминуемо уничтожило бы то, что уже осело в его памяти. Ормузд ушел и дом свой забрал с собой - дом ему нравился, и он не хотел вновь обращать постройку в идею, а потом восстанавливать на новом месте. Что-то он мог забыть и получил бы жилище, хотя и похожее по форме, но отличное по духу, как отличаются торты, приготовленные по одному рецепту одним поваром в одной печи. Вроде бы совсем одинаковые, но такие разные! Ормузд никогда не задумывался над тем, почему пришел на поле Сардоны именно в таком, а не в ином обличье. Почему он должен был об этом думать? Есть закон Леумира-Дотта, выведенный, насколько знал Ормузд, много веков назад, когда Ученые были еще Колдунами и воображали, что не познавать природу нужно, а создавать ее из собственного воображения. И законы мироздания создавать, соответственно, тоже. Что из этого получилось, можно было увидеть на восточной оконечности материка Канбы, где оставлено было пепелище и в нем - тысячи обгорелых человеческих скелетов: их давно нужно было уничтожить, но приличных мыслей из этого крошева не получилось бы, а засорять духовную суть мира не хотел никто. Да и Ученые - каста как раз тогда усилилась настолько, что к мнению Ученых стали прислушиваться больше, чем к мнению самого мудрого и деятельного из Колдунов - настаивали на том, чтобы сохранить пепелище для будущего: пусть все видят, к чему приводит бездумное отношение к собственным возможностям. А закон Леумира-Дотта гласил: человек рождается в форме, соответствующей его ментальной сути, поскольку форма и содержание - две стороны одного целого. Ормузд жил и ждал, потому что предназначение свое понял сразу, как только явился в мир - ему предстояло стать Учителем, причем научить он должен был единственного ученика. Того, кто родится, когда он, Ормузд, поймет, что настало время. Уйдя от Коринта, Ормузд несколько месяцев прожил в Нерге, городке, расположенном в трех горизонтах к северу от поля Гракха: здесь в мир являлись, в основном, женщины, назначения которых Ормузд долго не понимал, потому что не было, как ему одно время казалось, закона природы, с необходимостью требовавшего разделения человечества на два пола. А потом он полюбил - настало его время. Женщину звали Даэной, и Ормузд понял, что имя это означало: Та, Которая Ждет. В неуемной страсти, совершенно для него непонятной, но оттого не менее сжигавшей, Ормузд вообразил, что ждала Даэна именно его. Впервые увидев ее на краю поля Гракха выходившей из пены, соскальзывавшей с ее белой упругой кожи, Ормузд едва не потерял сознание от неожиданно острого, как луч солнца, ощущения счастья. Даэну встречал ее Учитель, и Ормузд ощутил еще один укол - чувство, которого он не знал, называлось ревностью. Почему? Каким законом было определено, что вести Даэну по тропам мира должен этот нелепый мужчина, слишком для этой женщины толстый, с двойным подбородком и усталым равнодушным взглядом? Не осознавая того, что делает, Ормузд преступил уходившей паре дорогу и протянул Даэне руки - ему не нужно было ничего говорить, мысль его и желания перелились из ладони в ладонь, женщина вскрикнула, а сопровождавший ее Учитель даже и движения не сделал, только нахмурился - и Ормузд оказался в городе, рядом с меняльной лавкой Оргиса, где обычно обменивали никому уже не нужные предметы на относительно новые и способные к развитию мысли. Удар был нанесен, впрочем, не столько по физическому телу мальчишки, сколько по самолюбию, и Ормузд бросился вдогонку за обидчиком, сначала поднявшись мысленно над домами и оглядев окрестности, а потом ринувшись вниз - туда, где на склоне холма Даэна уже сооружала себе дом, материализуя планы, возникавшие в ее голове. Учителя он не увидел, будто его и не было никогда. Даэна встретила Ормузда улыбкой, ему вовсе не предназначенной, и он неожиданно успокоился. - Я жду, - коротко сказала Даэна. - Я знаю, - коротко ответил Ормузд. - Ты будешь его Учителем, - сказала Даэна, продолжая округлыми движениями рук создавать свой дом - крышу она возвела из мысли о дожде, и, естественно, облака, висевшие в небе с утра, немедленно рассеялись, обнажив темную голубизну, которая, казалось, была так же бесконечна, как воля Даэны дождаться того, для которого она сейчас жила здесь, а раньше жила там, хотя и не понимала, что означает "здесь", и не помнила, что происходило "там"... - Я буду его Учителем, - повторил Ормузд, - а ты - его любовью. Но ведь и я люблю тебя. - Противоречие? - улыбнулась Даэна. - Я тоже люблю тебя, Ормузд. Я знаю, что мы будем вместе. Ты и я. Я и он. Он и ты. Я жду. И ты тоже ждешь. - С тобой был Учитель, - сказал Ормузд. - Он покинул тебя? - Он слишком сурово обошелся с тобой, да? Но ты хотел помешать. Почему? - Ты не ответила на мой вопрос. - Разве был вопрос? Ормузд подумал и вынужден был согласиться. Вопроса не было, он всего лишь констатировал факт - странно, конечно, что Учитель покинул Даэну почти сразу после того, как вывел ее с поля Гракха, но похоже, что эта женщина сама прекрасно понимала все, чего хотела, и знала все, что ей было нужно. - Иди, - сказала Даэна. - Я останусь. И Ормузд ушел. Хотя и остался тоже. Он шел долго - час, два, потом наступил вечер, а он все еще шел, мысленно помогая Даэне достраивать ее странный, лишь наполовину материальный дом. Когда на холм Той, Кто Ждет, опустился вечер и солнце, не дотянув до горизонта, погасло и рассыпалось по небу фантомными огнями, Ормузд пришел наконец туда, где должен был ждать Аримана. Имя всплыло в сознании так же естественно, как недавно - имя Даэны. Поле Иалу было настоящим болотом с отдельными сухими островками, между которыми всплывала, булькала и опадала неприятная жижа, не имевшая даже признаков духовности - вещество как данность, вещество ради вещества. Здесь в мир приходили прагматики, и если Ариман окажется таким же, - подумал Ормузд, - то учить его законам мироздания будет сложно, как любить женщину, не зная истинного смысла этого странного чувства. Он дождался и вывел рожденного на сухое место, искоса поглядывая на своего ученика и не вполне понимая, что мог дать Ариману именно он, по сути почти так же мало знавший о мире. Однако правоту Даэны он ощутил сразу. Правота этой женщины окружала Аримана едва видимой аурой, распространяя вокруг странный любовный дурман, от которого у Ормузда подгибались коленки, а собственная миссия начинала казаться невыполнимой. Он ждал многого от Аримана и многое сообщил ему сам. Когда они выходили из города, Ариман странно посмотрел Ормузду в глаза и произнес странную фразу: - Если мы останемся вместе, то погибнем. Если врозь, то погибнет мир. Значит, мы не должны быть вообще, и это утешает. Ормузд не понял, но, посмотрев в глубь души Аримана, увидел, что и тот не понимал сказанного: мысль ему не принадлежала, была кем-то подумана, и ученик лишь материализовал ее простыми словами. Тогда Ормузд почувствовал, что развязка близка. Протянутая к нему ладонь Аримана - яркая, светившаяся подобно солнцу, - притягивала, как вдохновенная идея притягивает мыслителя. Ормузд и не подумал сопротивляться - он знал, что мог бы это сделать, отклонить ладонь с пути ее, потому что в тот момент сам Ариман ни в малейшей степени не владел собой и даже не осознавал, что делал. Но Ормузд, знавший точно, что судьбы и рока не существует, потому что не было такого природного закона в его памяти, все-таки принял свою судьбу и свой рок. Ладонь Аримана коснулась его, и он умер - переход от существования к небытию тянулся вечность, и Ормузд мучился. Это было мучение в чистом виде. Мучение ради мучения. Мучение, отделенное от материального носителя. А потом... Миньян опять перегруппировал себя, поставив в центр Антарма - это был знак нового вопроса, и ответ последовал незамедлительно. Ормузд прочитал память Антарма, и Даэна прочитала то, что смогла понять, а часть понял Ариман, на долю остальных осталось немногое, Миньян сложил обрывки и расправил их в собственном коллективном воображении. Он вспомнил. Точнее, воссоздал свою жизнь после того, как Антарма оставил его Учитель, научивший неофита не только элементарным вещам - как пользоваться духовной составляющей мира, как понимать, не слыша, и как слышать то, что еще не произнесено. Учитель, наверняка не знавший истинного предназначения Антарма, все же наделил его способностью воссоздания истины по обрывкам чужих и собственных впечатлений и наблюдений. В Первой Вселенной, о которой Антарм не знал ничего, эту способность назвали бы обработкой рассеянной информации. Во Второй Вселенной это называлось иначе - Антарм стал Следователем. В отличие от Ормузда, Антарм не умел легко обращаться с обеими мировыми составляющими, без усилий создавая вино из мысли о нем и равно безо всяких затруднений избавляя материальный мир от предметов, которые хранить не стоило. Антарм жил сначала в небольшом городке, где не было не только ни одного Ученого, но даже Торговцев можно было пересчитать по пальцам. Дело свое он знал и исполнял с четкостью часового механизма - впрочем, ему самому механизмы часов представлялись очень ненадежным способом измерения времени, у себя дома он держал большой кусок металла, испускавшего невидимые глазу, но ощутимые сознанием лучи, интенсивность которых определяла час, минуту, секунду и даже ее мельчайшую долю с гораздо большей точностью, чем это можно было сделать с помощью лучших в городе механических приспособлений. О своих расследованиях Антарм мог бы написать книгу, но эта идея почему-то приходила в голову не ему, а его клиентам, которые после завершения очередного поиска говорили обычно: "Вы гений, Антарм, вы должны сделать сообщение для всех, поместить его в верхнем слое тропосферы, чтобы каждый видел. Люди перестанут творить зло, зная, что зло никогда не остается безнаказанным". Антарм понимал, что это не так. Зло безнаказанно всегда, люди только воображают, что способны покарать преступника, а след самого преступления превратить в память о нем, да и память рассеять там, где ее никто не сможет собрать - над пустынными зонами провинции Архат. Зло безнаказанно, потому что это особая энергетика, не способная превращаться в энергии иного типа. Самые неизменные природные законы - законы сохранения - утверждали это однозначно. У Антарма была женщина. Ее звали Орлан, и Антарм любил ее так, что в конце концов погубил, да он и сам понимал, что губит ее своей любовью, но ничего с собой поделать не мог, а Орлан, зная, что ее ожидает, ни разу не высказала ему никаких претензий, даже не думала об этом - он бы знал, если бы она хотя бы подсознательно решила покинуть его. Антарм не стал бы любить Орлан или другую женщину, но профессия Следователя настоятельно требовала глубокого чувства, не относившегося к основной деятельности: это чувство, направленное на нейтральный объект, позволяло в профессиональном плане действовать сугубо рационально и даже более того - материально, без влияния духовного начала, мешавшего в поисках преступника больше, чем даже жалость к пострадавшему. В качестве отдушины Антарм сам выбрал плотскую возвышенную любовь - мог бы полюбить, скажем, поэзию или музыку, большинство его коллег, с которыми он время от времени мысленно общался, так и поступали, полагая, что женщинам приходится отдавать не только действительно не нужные в работе эмоции, но зачастую и абсолютно необходимую уверенность в собственной правоте. Антарм соглашался, но поступил по-своему, самому себе не признавшись, что на самом деле чувство к Орлан не было вызвано им самим. Просто так получилось. Он увидел эту женщину на улице - она шла, думая о своем, закрытая мысленным щитом, - и сразу понял, что нет никого лучше. "Я люблю тебя", - это подумалось непроизвольно, он не хотел, чтобы женщина услышала, но, в отличие от нее, он был в тот момент совершенно открыт, поток мысли, как вода в реке, мог перетекать только в одном направлении - от открытого источника к закрытому, Орлан подняла голову, посмотрела Антарму в глаза, улыбнулась и... В ту ночь они были вместе и потом были вместе каждую ночь, а днем Антарм работал, как ему казалось, не хуже самого Эдгара, лучшего Следователя всех времен, о котором рассказывал ему еще Учитель. И каждую ночь Орлан уходила все дальше, оба они это чувствовали и понимали, не так уж много времени им оставалось, и можно было еще все закончить, расстаться, тогда Орлан прожила бы весь отпущенный ей природой срок - возможно, даже вечность. - Уходи, - говорил он, оставляя решение своей подруге. - Нет, - отвечала она, - я должна быть с тобой, я - это ты... Занятый своими мыслями, Антарм долгое время думал, что это всего лишь фигура речи, способ не согласиться. Когда Орлан действительно ушла, Антарм понял, что и приходила-то она в мир с единственной целью: быть с ним, впитывать его эмоциональные порывы, жить этими эмоциями, терять в результате свою материальность и уйти наконец, когда духовная составляющая ее личности стала довлеющей, а материальная превратилась всего лишь в бездумную оболочку. Орлан ушла на его глазах - только что они стояли у окна и смотрели, как по улице несется маленький смерч, чья-то несдержанная мысль, и вдруг лицо любимой неуловимо изменилось, черты заострились, поднятая рука повисла, а в следующее мгновение от женщины остался лишь образ, отражение, символ, улыбка без тела, взгляд, мысль. Только мысль ему и удалось удержать - да и то на час, не больше. Орлан ушла, значит, ему предстояла последняя работа, которой он должен был отдать все силы, все умение, весь разум. Он никогда прежде не разговаривал с Учеными в физическом пространстве - ему достаточно было эмоционального контакта. А в ту ночь Антарма впервые вызвал Минозис. Ученый знал, конечно, об уходе Орлан, а Антарм знал, что во власти Минозиса было сделать так, чтобы женщина осталась с ним еще на какое-то время. Не навсегда - даже Ученые не были властны над вечностью, - но еще несколько ночей, равных по продолжительности жизни... - Нет, - сказал Минозис, поймав мысль Антарма и отбросив ее назад: мысль распалась, и серый порошок тонкой струйкой опустился на плечи Следователя, он не стал ее собирать, к чему? Мертвая мысль, бесполезная - пыль, не более того. - Нет, Антарм, - сказал Минозис. - Ты сам не хочешь ее возвращения. Помогать тебе против твоего желания я не могу. Это тоже было верно. Ушедшее невозвратимо. Более того - даже если очень хочется вернуть его и случается чудо, выверт вероятностей, и прошлое возвращается, ты понимаешь, что оно больше не нужно тебе. Все было хорошо, но если оно ушло, то, вернувшись, похоже лишь на трухлявое строение, под которое, чтобы оно не упало, подложены бревна ненужных мыслей. Чуждая мысль способна поддержать материальную структуру, но не может сообщить ей жизненной энергии. - В мире родился опасный человек, - сказал Минозис. - Его имя Ариман. Ты найдешь его и определишь степень опасности. Ученый замолчал, полагая, что все необходимое для работы с объектом Следователь по долгу службы поймет сам - профессионал обязан был понять, а непрофессионалу, не закончившему обучение, понимать было не обязательно, но тогда и выполнить работу он не мог. Разговор происходил в одном из рабочих кабинетов Минозиса - то ли в какой-то пространственной каверне, какие в большом количестве были разбросаны вблизи любого крупного небесного тела - планеты в том числе, - то ли Ученый вызвал Антарма для разговора в зону предположений, структуру нематериальную настолько, что все мысли, пришедшие здесь в голову, приходилось потом продумывать заново, опираясь лишь на тени, блуждавшие в сознании. Антарм решил, что вернее второе предположение - слишком уж все казалось зыбким, ненадежным, и он не мог сказать, виноват ли в том сам, не способный постичь всю глубину и взаимозависимость материальных конструкций обычного кабинета Ученого. - Ты найдешь Аримана и пойдешь за ним, - сказал Минозис. Ученый что-то скрывал. Если Минозис знал о пришедшем, то определил, конечно, и его местоположение в мире. Да и степень опасности не могла быть для Ученого тайной, раз уж объект был найден и определен. Разговаривая с кем угодно, даже с собственным Учителем, Антарм мог разгадать любую скрытую мысль - это нетрудно. Но Минозис был сильнее. Если Ученый желал что-то скрыть, у него это получалось, и не имело смысла ни отгадывать скрытую мысль, ни допытываться до причины сокрытия информации. - Хорошо, - коротко сказал Антарм. В тот вечер он обнаружил Аримана. Следователь был недоволен собой - преступника удалось найти лишь после того, как тот совершил убийство. Ариман убил своего Учителя. Увидев Аримана на берегу реки, Антарм испытал чувство, давно его не посещавшее: преступник ему понравился. Ученый говорил об исходившей от него опасности, однако на самом деле Ариман излучал страх, которого сам почему-то не видел - страх струился из головы, светился подобно холодной плазме в долине Винкра, сгущался, опускаясь до подбородка, и, остыв, падал на землю зеленоватой пористой массой, через которую Ариман переступал, не представляя что делает. И еще: кроме страха, в Аримане было нечто очень важное и тоже не имевшее отношения к опасности. Ариман любил. Он любил, пожалуй, даже сильнее, чем Антарм - Орлан. Уж он-то не допустил бы, чтобы его любимая ушла, оставив гаснувшую в рассветном воздухе улыбку. Странно, что и этой своей особенности Ариман не понимал совершенно - мысли свои он не то чтобы не скрывал, но, похоже, и не умел этого делать. Человек, не умевший управлять мыслями, непременно должен был обладать каким-то иным, более существенным секретом. Из Аримана струилась память. Память, которую Антарм прочитать не мог и даже не мог понять. Странная память - о том, чего не было и быть не могло. Сначала Следователь решил, что это фантазии - он видел, как мысли Аримана, случайные, не вызванные необходимостью, кружились в воздухе подобно палым листьям, а потом опустился ночной мрак, и мысли, тихо стекавшие по плечам и рукам Аримана, стали светиться, неярко, будто поток сознания. Ариман почему-то не обращал внимания на это свечение, более того, он жаловался на беспросветность ночи, хотя видно было прекрасно - благодаря его же собственным мыслям. И это не были фантазии, как Антарм подумал вначале. У фантазий обычно розоватый оттенок, и текут они не к земле, как того требуют законы тяготения, а вроде бы к небу, но это лишь видимый эффект, этакое обратное отражение, фантазии именно так и распознаются. То, о чем думал Ариман, фантазиями быть не могло - это была именно память. Была - и не могла быть, потому что память эта пахла чуждостью и неприспособленностью к миру. Антарм даже отступил на шаг, хотя и не должен был этого делать - он инстинктивно боялся заразиться, потому что память Аримана выглядела как страшная болезнь. Вот почему Минозис утверждал, что этот человек опасен. Неизлечимая болезнь памяти. Такого еще не бывало. Тогда это и произошло. Ариман неожиданно протянул руку, не ожидавший нападения Антарм застыл на месте и смотрел, как тянулась к нему горячая ладонь, горячая не мыслью, - какая мысль в ладони? - но материальной разрушительной энергией. И было в этом движении столько притягательной силы, что Антарм облегченно расслабился, пылавшая в темноте ладонь коснулась его и увлекла куда-то, ему было все равно куда, потому что в это мгновение смерти он понял для чего был послан Минозисом и что на самом деле должен был сделать с опасным для мира человеком. На какое-то время Антарм лишился сознания, ему даже казалось, что он стал туманом и видел весь мир как бы со стороны, остались только представления о причинах и следствиях, а потом он осознал себя на поле Иалу, узнав его по дурно пахнувшей жиже и сухим островкам пришествий. Он был здесь не один на один с Ариманом, теперь их стало десять, столько и должно было быть, и среди них он узнал свою Орлан, но ее узнал еще и другой человек, имя которого вспыхнуло над головой Антарма и погасло, потому что стало не до имен. Ученые взялись за них всерьез. Мир вспыхнул и исчез, и все ушло. Мрак, тишина, пустота... "Вот оно что, - подумал Миньян. - Кого же я любил на самом деле?" На самом деле он любил себя, и только эта любовь существовала в мире, где для материальных страстей не оставалось ни повода, ни оснований. Генрих Подольский любил Наталью Раскину, а она любила его? Но став Орлан во Второй Вселенной, она любила Антарма, а он полюбил ее навсегда. Ариман любил Даэну, как Аркадий в другом мире любил свою жену Алену, и был любим ею. Это было все равно, что любить свои руки, потому что они красивые и сильные, и свои ноги - за их упругость и быстроту. Миньян испытывал нежность к себе и ради себя готов был отдать жизнь, он не находил в том противоречия, потому что отдать жизнь сейчас означало - сохранить ее. Глава четырнадцатая Когда одна из пустых оболочек неожиданно обрела содержание, Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной не обратила на это никакого внимания. Время от времени такие случаи происходили - пустых оболочек в мире было предостаточно, и хотя бы в силу закона флуктуаций они время от времени заполнялись содержанием, обычно не имевшим смысла. Умирали такие идеи быстро - обычно с той же частотой, что рождались, - и потому в Третьей Вселенной сохранялось приблизительно одинаковое количество никому не нужных, не вступавших в дискуссии и никак не проявлявших себя идей, пустых по смыслу ровно настолько, насколько до своего рождения они были пустыми по содержанию. Невнимательность Вдохновенной-Любви-Управляющей-Вселенной была понятна, но непростительна. Создатель не преминул указать на это сразу же, как только новая идея проявила себя, причем достаточно экстравагантным образом. Имени у нее еще не было (случайные идеи часто умирали, так и не получив имени), ничего о собственной сути она не знала, поскольку никем не была осознана, но инстинкт сохранения сути заставил новорожденную выйти за пределы духовного пространства, где она и обнаружила островок материального мира и на нем - живое, думающее и страдающее существо. Подобно человеческому детенышу, вылезшему в отсутствие родителей из кроватки и обнаружившему, что мир не ограничивается деревянными прутьями и мягким одеялом, новая идея с восторгом восприняла твердь - не физическую ее суть, конечно, но идею, доступную для понимания. Горы показались безумными и нелепыми, река - воплощением идеи прогресса, а живое существо, состоявшее из десяти материальных тел, каждое из которых было разумным почти в той же степени, как их общность, - существо это представилось аналогом Создателя со множеством других, не определимых пока функций. Миньян расположился на берегу реки и предавался воспоминаниям, а потому новой идее не составило труда разобраться в его прошлом, а разобравшись, назвать себя дотоле не существовавшем именем - Спаситель. И лишь тогда новая идея стала доступна восприятию. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной прекратила на полумысли дискуссию, в которой побеждала, Создатель, понимавший, что проигрывает, возликовал, но острее всех отреагировал на появление новой идеи Миньян, которому Спаситель предстал несущимся по небу болидом. - Падает звезда, - подумала Даэна и прижалась к Ариману, и ощущение воспоминания вспыхнуло в нем, будто солнечный блик метнулся в зрачок с лезвия широкого ножа, взрезавшего сознание острой болью. Они только что поженились с Аленой и бродили по улицам только пешком и только взявшись за руки, и как-то прибрели к парапету на Воробьевых горах. Остановившись у барьера, они смотрели на вечернюю Москву. Голографическое изображение Кремля и Казанского собора висело в вышине и едва заметно мерцало, они застыли в восхищении, и в это время яркая вспышка на востоке расколола небо, и перед их глазами - как им показалось, сквозь Кремль и собор - пронесся болид, оставляя за собой искры, от которых голографический символ Москвы едва не загорелся. - Загадай желание! - воскликнул Аркадий со смутным предчувствием того невероятного, что ему предстояло, причем в тот момент его посетило странное ощущение, что главное событие, возвещаемое болидом, ожидало его вовсе не в этой земной жизни, и желание, пришедшее ему на ум, он сразу же постарался забыть, и лишь теперь вспомнил - это было странное желание существа по имени Миньян спасти наконец три мира, в том числе и свой, с Воробьевыми горами и болидом, неизвестно откуда взявшимся и неизвестно куда сгинувшим. - Что ты сказал? - воскликнула Алена, пораженная не меньше Аркадия. Желания она загадать не успела, но само явление болида показалось ей знаком. - Это пролетело наше счастье, - сказала она и прижалась к мужу, ей нравилось в те дни прикасаться к его спине своей грудью, ее это прикосновение возбуждало, а Аркадий ничего не чувствовал, он всегда был толстокожим. "Это был Спаситель, - подумал Миньян. - И тогда, и сейчас. И еще много раз в моих десяти жизнях. Почему я понимаю это лишь теперь?" "Потому что пришло время", - подсказал Спаситель. "Ты уже приходил на Землю?" - поразился Миньян. "Приходил? Я не могу прийти. На Землю? Это материальный мир. И что означает "уже"? Если только то, что событие произошло, то это неверно. Если то, что оно имело место в прошлом, - да, это так". "Событие, имевшее место в прошлом, еще не произошло?" - спросил Миньян. "Конечно", - подумал Спаситель и покинул мысли Миньяна, оставив его на берегу реки размышлять о том, что не случилось. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной, как и Создатель, как и другие идеи, не была готова к дискуссии со Спасителем и восприняла новую идею так же, как воспринимала все, что рождалось из пустых оболочек. Это было простое нежелание вникнуть в суть, распространенное в мире идей не в меньшей степени, чем в материальном мире человеческих отношений. Для понимания содержания обычно достаточно имени. Для понимания сути бывает недостаточно долгой дискуссии, поскольку ведь и сама глубина идеи зависит от качества обсуждения, и меняется она по мере движения дискуссии от начала к неизбежному концу. Спаситель явился не то чтобы незваным и нежданным, но - не вовремя. Спасителя не ждали и сначала не поняли. Глава пятнадцатая Прошлое создает память. И понимать этот простой текст можно по-разному и одинаково правильно. Что первично? То, что миновало, то, что больше не повторится, как не повторяется рассвет, самое, казалось бы, привычное явление материального мира? Прошлое уходит, оставляя след, зарубку, память. Или все наоборот? Настоящее остается в памяти, а память, не желающая погибать, создает из себя прошлое таким, каким никогда не было реальное настоящее? Верны оба заключения. И потому дуализм памяти-прошлого создает предпосылки как для гибели мироздания, так и для его спасения. Будущее становится настоящим, настоящее уходит в прошлое, и когда прошлое обнимет Вселенную, мир погибнет, поскольку существовать может лишь в настоящем. Но прошлое рождает память, и когда прошлое обнимет Вселенную, энергия памяти достигнет максимума. Эта энергия материальна и духовна одновременно, и именно в силу своего дуализма память и только она объединяет Вселенные. Парадокс заключается в том, что энергия памяти рождает прошлое и становится прошлым - материальным, живым, существующим, таким, каким оно было в памяти. Но когда энергия памяти достигает максимума, она уничтожает рожденное ею прошлое, а следовательно - настоящее, не говоря уж о будущем. Духовная Вселенная обратится в не имеющую размерности точку, и два других связанных с ней мира прекратят свое существование, а те существа, для которых жизнью является истинное настоящее, не успеют ничего ни осознать, ни почувствовать, не говоря уж о том, чтобы объяснить. Так утверждал Спаситель, и Миньян, собрав воедино не только десять мысленных потоков, но и все всплески интуитивного подсознательного, согласился с этим далеко не очевидным утверждением. Глава шестнадцатая Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной была несчастна. Она знала себя - в ней не было ничего, способного вызвать ощущение недовольства и тем более несчастья. Конечно, в мире жили идеи несчастий любого рода, это были изгои идей, в диспутах они обычно либо не участвовали, оставаясь наедине с собственным неумением общаться, либо проигрывали любые споры, поскольку ни одно из несчастий не умело подать себя так, чтобы стать привлекательным. Тем не менее Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной была несчастна и не желала ни с кем не только спорить об этом своем состоянии, но даже сообщать о нем. Она была несчастна и теперь уже знала причину - любить Миньян она не могла. Она хотела любить, это было ее призванием и сутью, она любила все идеи Вселенной, но Миньян был материальным созданием, а она не умела любить так, как это было нужно Ариману с Даэной или Генриху Подольскому с Натальей Раскиной. Миньян ничего не знал о том, что происходило с Вдохновенной-Любовью-Управляющей-Вселенной. Он жил своей жизнью - расширил границы тверди, чтобы закаты и восходы солнца выглядели более привлекательно и разнообразно: каждый вечер и каждое утро он поворачивал твердь относительно им же самим выбранной траектории светила, и получалось, что оранжевый диск опускался то за крутой горой, то в широком, покрытом травой поле, то нырял в черную на закате воду заливчика, а еще Миньян создал колодец - деревянный на вид сруб, поднятый из наследственной памяти Абрама, - и когда у него возникало такое желание, он аккуратно опускал солнце в колодец, где оно, как ему казалось, вздыхало и гасло, чтобы утром - а утро наступало тогда, когда Миньяну надоедал ночной мрак, - появиться из того же колодезного сруба, будто и не было никакого вращения тверди. Впрочем, когда Миньян того желал, твердь действительно переставала вращаться. В отличие от Вдохновенной-Любви-Управляющей-Вселенной, Миньян в кои-то веки был счастлив. Он находился в полной гармонии с собой на всех бесконечных уровнях его наследственной памяти. Он был самодостаточен и упивался этим ощущением. Чухновский, потерявший себя-прежнего, мог бы сказать, что он наконец соединился с Творцом в его Божественном свете и познал всю доброту десяти сфирот, одной из которых оказался сам. А безбожник Генрих Подольский мог бы возразить на это, что все куда проще: в развитии организма достигнут идеальный конечный результат. Обо всем этом, впрочем, Миньян не рассуждал - он играл с созданным им миром, не ощущая себя в нем Богом, хотя, возможно, и был им. Счастье Миньяна прервалось, когда взошедшее утром солнце заговорило с ним мыслью Спасителя. "Твое присутствие разрушает мир", - сказал Спаситель. "Нет, - возразил Миньян. - Если бы я не пришел в мир, не родились бы Создатель и Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной, и ты, называющий себя Спасителем, тоже не появился бы". "Это так, - согласился Спаситель. - Ты выполнил свое предназначение во Вселенной. Теперь ты должен исчезнуть". "Нет, - возразил Миньян. - Материя не может исчезнуть. Материя может стать духовной сутью, идеей, полностью слиться с идеями твоего мира. Это не означает - исчезнуть". "Это так, - согласился Спаситель. - Материя может исчезнуть из Третьей Вселенной, вернувшись во Вторую или Первую". "Нет, - возразил Миньян. - Я не могу вернуться во Второй мир, из которого был изгнан Учеными. И в Первый мир я не могу вернуться, потому что там я умер, а мертвые не возвращаются". "Это так, - согласился Спаситель. - Не возвращаются мертвые, но ты стал иным. Разве ты - это составляющие тебя части, носящие свои имена? Ты иной. И разве ты выполнил свое предназначение в Первом мире? Я - Спаситель Третьей Вселенной. Меня не было бы, если бы в этот мир не явился ты - Спаситель Первого мира". "Нет, - возразил Миньян. - Я не могу быть Спасителем Первого мира, потому что никогда не вернусь обратно. Путь закончен". "Это так, - согласился Спаситель. - Закончен путь духовного возвышения. И теперь должен начаться обратный путь - возвращение к истокам. Только так будут спасены миры, составляющие Тривселенную". "Нет, - возразил Миньян. - Между Третьим миром и Первым есть еще Второй. Спаситель должен появиться и там, но Ученые изгнали меня, лишив памяти". "Это так, - согласился Спаситель. - Но память ты обрел заново, и если бы не бой с Учеными, не смог бы этого сделать. Если бы не Ученые, ты не оказался бы здесь и не стал тем, кто ты есть. Во Второй Вселенной есть Спаситель, не знающий о своем предназначении, но делающий все для его выполнения. Ты еще не понял, о ком идет речь?" "Ученые?" - поразился Миньян. "Ты и раньше знал это", - укорил Спаситель. "Они утверждали, что я несу гибель их миру, а ты утверждаешь, что я могу его спасти!" "Верно и то, и другое. Не наполнив себя идеями Третьего мира, ты был опасен для Второго и бесполезен для Первого. Сейчас только ты можешь спасти Тривселенную - ты, способный жить в трех мирах". "Разве живя в мире идей, я стал их частью? - с горечью сросил Миньян. - Разве я живу вашей жизнью и помню вашей памятью? Я создал себе твердь и солнце, и воздух, свой материальный мир в вашем духовном. Разве не ты утверждаешь, что своим присутствием я разрушаю твой мир?" "Это так, - согласился Спаситель. - До рождения Вдохновенной-Любви-Управляющей-Вселенной, до рождения Создателя, до моего появления ты был лишним в этом мире. Сейчас ты его часть. Войди, возьми и иди. Войдя, ты поймешь. Взяв, обретешь себя. Уйдя, спасешь - не только себя, но и наш мир, и мир Ученых, и свой мир, мир Земли". "Войти?" - переспросил Миньян. "Да!" - сказал Спаситель мыслью, изображенной на золотом диске давно взошедшего солнца. Светило неподвижно висело над горной цепью, полдень не наступал, а вечер не приблизился ни на один квант времени. Красота созданного Миньяном мирка была совершенна, насколько мог быть совершенным материальный идеал, не наполненный светом духовности. Ормузд в душе Миньяна противился уничтожению светлого мира, Ариман в душе Миньяна желал тьмы, Абрам Подольский и Пинхас Чухновский в душе Миньяна стремились возвыситься наконец до божественного света и насытить общую память идеями Третьего мира. Даэна в душе Миньяна любила, и Натали в душе Миньяна любила тоже, Антарм и Генрих Подольский в душе Миньяна желали знать истину, а Виктор с Владом в душе Миньяна стремились этой истиной овладеть. Миньян потянулся к солнцу и стер с его горевшего лика мысль Спасителя, начертав свою. Миньян протянул руки свои к горам и сохранил о них память, и память о реке, текущей молоком и медом, он сохранил тоже, а еще память о небе и облаках, звездах и терпком утреннем воздухе, наполненном запахами покинутой Земли. Свет Ормузда растворился во мраке души Аримана, впитавшем в себя любовь Даэны и Натали, стремление к божественному воплощению Абрама и Пинхаса, и жажду познания Антарма и Генриха он впитал тоже вместе с деятельной активностью Влада и Виктора. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной приникла сутью своей к этому существу, и Спаситель вошел в него, и Создатель в нем растворился, утратив личность, но обретя наконец истинную способность создавать несозданное. "Я знаю свое имя, - подумал Миньян. - Мое имя - Мессия". Мрак вернулся, но это был другой мрак, не тот, что принял десять душ, вырвавшихся из-под купола Ученых. И безмолвие стало иным, а отсутствие не было отрицанием материи в духовном мире, но отсутствием чужести, разъединявшей три Вселенные. Мрак. Безмолвие. Отсутствие. Глава семнадцатая Поле было сожжено и казалось, что никакая жизнь здесь больше возникнуть не может. И еще испарения. Впечатление было таким, будто поле потеряло душу, и она светлым облачком, напоминавшим формой скособоченный и лишенный опоры дом, висела над черной, покрытой хрупкой корочкой, землей, наблюдая за всем, что происходило там, где совсем недавно души не отлетали ввысь, а напротив, нарождались и вступали в мир. Миньян постоял, дожидаясь, пока все его части осознают не только общую для них личность, но и самих себя. Последним, кто вернулся и понял, что живет, был Ариман, сразу потянувшийся к своей Даэне. Миньян ощутил удовольствие, близкое к экстазу, от одного только прикосновения рук, пальцев, а потом и губ, это были сугубо материальные ощущения, странным образом оказавшиеся более духовно насыщенными, чем удалившиеся в бесконечность прикосновения идей, оставленные в Третьей Вселенной. Плечи соприкоснулись, и энергия мысли заструилась от тела к телу, от мозга к мозгу, от сознания к сознанию. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной незримо присутствовала в нем, а поступки свои он теперь мысленно согласовывал с тем, как мог бы поступить Спаситель. Он выбрался с поля Иалу на не тронутый недавним пожаром участок почвы, оставляя за собой вереницу глубоких следов - жижа рождения, вчера еще бывшая живой и светлой, нынче выдавливалась из-под черной корочки черной же слякотью и хлюпала, будто девчонка, у которой злой отец забрал и выбросил любимую тряпичную куклу. Он знал - благодаря наблюдательности Виктора, - что после победы Ученых над энергией памяти прошло всего несколько часов, может быть, только ночь, да, конечно, именно ночь, потому что солнце стояло невысоко над восточным горизонтом, где вдали виднелись купола городского рынка и острый шпиль резиденции Минозиса. И еще он знал - благодаря чувствительности Ормузда и способности Чухновского понимать тонкие движения души, - что Ученый всю эту ночь провел без сна, ожидая возвращения побежденных им людей, страшась этого возвращения и желая его. За границей поля, где уже росла трава, в которой было больше мыслей, чем зеленой стебельковой материальности (мысли, впрочем, оказались тусклыми, неразумными, просто шепот без смысла), Миньян провел небольшой эксперимент, который должен был определить диапазон его существования, как единой внутренне организованной личности. Отделившись от группы, Влад быстрыми шагами направился вдоль кромки поля Иалу, огибая нередкие здесь проплешины черной земли - будто комья зла падали в траву и сжигали ее дух, оставляя стебли, лишенные смысла существования, догнивать и скукоживаться. В противоположную сторону отправился Виктор, а Антарм медленно пошел к городу, со стороны которого доносились утренние звуки - на рынке начался обмен, и можно было услышать, как продавцы и покупатели перекидывались мыслями о ценах и качестве товара. Спор обращался в пыль мысли, повисшую над строениями и отсверкивавшую на солнце, будто блестки на одеянии королевы венецианского карнавала. Образ этот всплыл почему-то в памяти Абрама, который никогда не был в Италии, но его отдаленный предок по имени Йегошуа именно в этой стране провел свои дни, оказавшись в Венеции после того, как семье пришлось бежать из Испании. Воспоминание вспыхнуло, пронеслось и погасло подобно метеору, но его энергии оказалось достаточно, чтобы Миньян осознал, что он не один - на поле Иалу и в воздухе над ним, и там, где кончалась сожженная земля, и еще ближе к городу были рассеяны чужие, обращенные к нему, мысли. Осознание этого присутствия привело к тому, что энергия мысли стала энергией вещества, и короткий дождь прошел, не замочив никого, но осев на плечах едва заметной серой пылью. Даэна провела рукой по своему телу, пыль впиталась и была осознана. "Ты вернулся! - это была мысль Минозиса. - Ты сделал это!" "Я вернулся, - сообщил Миньян. - И память моя стала полнее, чем прежде. Давай поговорим без угроз и насилия". "Что ж, - в пойманной мысли Миньяну почудилась заминка, будто Минозис не мог прийти к определенному решению, а может, использовал паузу, чтобы посоветоваться с другими Учеными. - Что ж, согласен. Приходи". Миньян собрался на краю поля