геич спрашивал себя: что же им надо? Почему они не любят того, кто заботится о них? На время он поддался милой человеческой слабости обвинять всех, выгораживая себя. "Рвачи вы, бездельники, план еле-еле выполняете", -- кипел он злобной радостью, сычом смотря на цех. Одна Нинель Владимировна Сарычева поддерживала нового диспетчера, охотно отвечала на его вопросы, советовала не обращать внимания на ничтожных людишек, каких, уверяла Сарычева, полно в цехе: от начальника до уборщицы все здесь ничтожества. Степан Сергеич хмурился... Он постепенно обретал ясность в мыслях. Если рассуждать здраво, то рвачей в цехе нет, он видел -- рабочие любили работу. С нею связывалась, может быть, и не лучшая, но значительная часть их жизни. А кроме того, она давала им деньги. От знакомых на других заводах рабочие знали, как платят там за такой же труд, и хотели, чтобы платили им не меньше. Я работаю -- так дайте мне столько, сколько я заработал, и если можете, то подкиньте самую малость: ведь я делаю важные и нужные вещи. Диспетчер иногда занимал в проходе стол Чернова, углублялся якобы в свои бумажки, а сам слушал и слушал. Со смехом и сожалением вспоминали монтажники не такие уж давние времена, когда планы всегда горели, в цех прибывали комиссии, выслушивали, хмурясь, жалкие объяснения начальства и прерывали их обычной фразой: "Мало рабочим платите!" Банк выделял деньги, они веером разлетались по цеху, заказ выполнялся в срок, а то и раньше, все ходили довольными и богатыми. "Хорошее времечко", -- вспоминали в цехе, жалели слегка, что кончилось это времечко, и признавали нелепость и дурость того времечка, когда деньги давали в неразумно большом количестве. Рабочие знали истинную цену пота, и деньги, доставшиеся сверх пота, презирали -- не настолько, однако, чтобы не тратить их. Где-то подспудно гнездилась в них мысль об общности их авансов и получек с финансами громадного государства, о связи их зарплаты с переменами в жизни общества. Неужели народ сможет жить хорошо, если за пустяк платят бешеные деньги? Не по-хозяйски это. Денежки счет любят. Степан Сергеич удивлялся и умилялся. Вот тебе и рвачи! Он решил не сдаваться, он хотел, чтобы эти люди полюбили его, и поэтому яростно осваивал диспетчерскую науку. Спал, как на фронте, три часа в сутки, вгрызался в учебники, расчерчивал журнал и таблицы, разносил по ним бесчисленное количество наименований, красным карандашом -- заказ такой-то, синим -- такой-то. Придумывал специальные графики и устанавливал по ним, где -- в каком цехе и на каком участке -- застревают нужные детали, где надо искать гетинаксовую плату ЖШ 076342 и кронштейн ЖШ 679413. Он разобрался в системах обозначений, научился читать чертежи и по-артиллерийски точно представлял себе, в какой последовательности идут на сборку и монтаж детали. Память и на этот раз верно служила ему. Степан Сергеич мог при секундном размышлении сказать, не заглядывая в кипы чертежей, что такое втулка ЖШ 549654, по какому заказу она идет и где сейчас находится -- на столе ли у слесаря-сборщика, в гальваническом цехе или еще вытачивается на первом этаже. Другим диспетчерам требовались минуты, если не часы, чтобы отыскать следы исчезнувшей текстолитовой колодки, которую надо срочно промаркировать. Степан Сергеич выпаливал моментально адрес беглянки, для верности показывал соответствующую запись, прекрасным почерком выполненную. Он не мог вести разговорчики о футболе и о женщинах, анекдоты не запоминал. Резко и твердо выспрашивал он у начальников, почему они тянут с окраской, пропиткой, зенковкой и расточкой, на ходу визировал сопроводительные записки к деталям, не принимал объяснений и оправданий. На него не действовали женские слабости, кладовщиц и комплектовщиц он гонял свирепо по складам и отделам. Не признавая в себе изъянов, не хотел признавать их в других, на цеховых собраниях ругал бракоделов и болтунов, ошибался -- тут же исправлял себя. Голос его утратил скрипучесть, в нем зазвучали новые тона. И лед, поскрежетав, тронулся. Все детали и изделия начали приходить на монтаж и сборку с удивительной своевременностью. Поставили кассу -- крутящийся шкаф, набитый ящичками, в них лежали сопротивления и емкости всех наименований. Монтажники не ходили теперь на склад получать их поштучно, брали в кассе сколько надо, провод разносили им мастера и сама комплектовщица, курить разрешали в цехе. Степан Сергеич набил глаз, сверяя узлы и детали с чертежами на них, и смело браковал на полдороге к цеху недоделанное, переделанное и неверно сделанное. Яков Иванович избавился от диспетчерских забот, сидел на своем участке, распределял и контролировал. Монтажники уже не таскали ему шасси с непривернутыми стойками, с невысверленными отверстиями для скобы, крепящей жгут. Перемены в цехе заметил директор, одобрил, конечно, похвалил новшества и озабоченно подумал, что диспетчерские затеи к добру не приведут. Теперь не сошлешься на неотработанность опытного завода, теперь провала плана не простят, цех третий месяц выполняет его на сто пятнадцать процентов, порядок и дисциплина -- как на крупном конвейерного типа производстве. В министерстве уже пронюхали, хотели объявить цеховое руководство образцовым, ударить во все колокола на всю систему, да вовремя узнали, что Игумнов -- это тот самый Игумнов, и засмущались, дали задний ход, благодарностью ограничились -- Чернову и Сарычевой. Хорошо, что не присудили переходящее Красное знамя, тогда забот полон рот, денег дадут мало, изволь одаривать рабочих мизерными премиями. Сплошной стыд. Порядок в цехе, понимал Труфанов, не вечный, скоро он разлезется по швам. Директор часто заходил в макетную мастерскую, видел, как со слезами и кровью переделываются радиометры, они придут в цех зимою и снизят процент до ста одного. Заварил Шелагин кашу. Анатолий Васильевич вновь испытал брожение мыслей, возникших впервые в день подписания приказа ("Шелагина С.С. назначить диспетчером 2-го цеха с окладом 1200 руб."). Тогда почудилась Труфанову опасность в самой фамилии, угроза, отдаленное полыхание зарниц... Он слышал таинственные шорохи в подкорке, он доверял ей, но отогнал нелепые подозрения. Смешно: чем простачок Шелагин может повредить ему? Ничем. Цех видел, что директор доволен Шелагиным, и еще больше укреплялся в уважении к Степану Сергеичу. Здесь людей ценили по качеству и количеству работы, за хорошо связанный жгут прощалась грубость, умение монтировать по принципиальной схеме заменяло такт. Год назад один молодой писатель нанялся в цех -- искал "жизненный материал". Он трепался с монтажниками и смешил монтажниц, рассказывал любопытные истории, стал, кажется, своим в доску, а ушел -- вспоминали о нем со снисходительным высокомерием, легко и не обидно, книг его не читали. Если писатель на этой монтажной работе баловался, то как может он делать серьезно ту, писательскую, работу? Они видели человека в работе и знали, кто работает по-настоящему, а кто создает видимость трудового героизма. Степана Сергеича наперебой приглашали в столовой на соседнее место. Если он забегал на монтажный участок, то отпускали его не скоро. Мужчины степенно обсуждали с ним виды на следующий месяц, молодежь просила судействовать в спорах. Женщины постарше называли диспетчера Степаном, доверительно выкладывали ему мелкие свои обиды на работе и дома. Девушки уже не боялись диспетчера, завидев его, не запахивали со злостью халаты. Теперь Степан Сергеич боялся их, потому что в жаркие дни девушки оставляли платья в комплектовке, надевали халаты и так работали. Но когда в проходе появлялись Петров или Сорин, монтажницы подбирались, прищемляли языки, поправляли халаты и прически. Это были самые завидные женихи завода, и не только завода, -- рослые, красивые, знающие цену себе парни. Регулировщики зарабатывали в два раза больше инженера, они не боялись ни директора, ни черта, им доверяли спирт, с ними нянчились, над ними тряслись врачи, они могли одним словом зачеркнуть недельную работу монтажника, заявив, что от неправильно связанного жгута генерирует усилитель. Регулировщики проходили, не замечая причесок. Сорин всех девиц моложе двадцати пяти лет считал дурами, чувства Петрова были шире и глубже, он презирал все бабье цеха, после того как Ритка Станкевич обозвала его каторжной сволочью. Петров принес ей на переделку блок, показал ошибки. Услышав "сволочь" с эпитетом, он трахнул блоком по столу и таким матом покрыл "занюханных стерв", что девушки в испуге разбежались; Ритка заплакала, затряслась в припадке. Лаской и валерьянкой Нинель Сарычева привела ее в чувство и смело пошла в регулировку делать выговор "этому хаму". Петров невнимательно слушал ее призывы, взгляд его уперся в ноги Нинели, Петров заинтересовался, отклонился вправо, влево, поднял глаза выше. Нинель улыбнулась откровенно глупо. Запахнулась в неизменную шаль и ушла. 30 В зимние дни солнце редко заглядывало в регулировку, но самодельный индикатор пиликал безостановочно. Бодрое потрескивание индикатора навевало приятнейшие мысли. Регулировщики вспоминали прошлое, время текло незаметно. Три кандидата наук, три старые девы, три сестры Валентина Сорина, обучали брата жизненной премудрости, заставили его кончить десятый класс, следили за ним, как за ребенком, знакомили, просвещая, с умными женщинами. -- Баб не понимаю, -- пожаловался Сорин под пиликанье индикатора, -- что им от меня надо. Познакомили недавно с одной врачихой, смотрит она мне в рот, ждет чего-то, а что -- не понимаю. Слов, наверно, любовь и чувства... Их у меня нет, а говорить что-то надо. Где их найти -- слова?.. Спрашивал у Петрова, тот любил поговорить. -- Если слова нужны тебе, чтобы охмурять ими баб, то незачем знать их -- слова, конечно, не баб. Говори что придет в голову. Это действует. В некоторых интимных ситуациях дурацкое слово приобретает величественность почти шекспировских размеров. Что ближе к природе, к естеству -- то и верней. Пушкина читай. -- Мне сестры тоже советуют Пушкина прочитать для общего развития. -- Можно и Пушкина, отчего же нет... Пик усвояемости у человека где-то между шестнадцатью и двадцатью годами, ты уже на пологом участке. Брось. Учись у девок, слушай, что они плетут... Фомин вдруг расхохотался и умолк, прервав смех где-то посередине. Он никогда не досмеивался до конца. Петров с минуту рассматривал его. Засвистел. -- Ты, Фомин, представитель шестой колонны. Говорю это глубоко осознанно, с полным пониманием... Шестой колонны. Пятая колонна обычно создается заблаговременно, инструктируется и оплачивается. Шестая растет самопроизвольно, в тиши и так же незаметно и тихо уходит в могилу -- при обычном течении жизни. Но стоит потянуть ветерком перемен -- вчерашний тихарь превращается в бандита. Все палачи и начальники контрразведок банд и белых армий читали в юности Северянина и Бальмонта, пощипывали гитарки, писклявили романсики, вообще от убийств были так же далеки, как пионерка от грехопадения. Недавно читал брошюрку о подавлении венгерской коммуны. Вылез там в диктаторы бывший агент по продаже недвижимости некто Дьендеш Дундаш, личность примитивная, злобная, хорек, скучавший в норе. Начался разброд в стране -- и пожалуйста: диктатор квартала. Широкий жест: "Вешай коммунистов!" Автор брошюрки колотит себя авторучкой в лоб: кто бы мог подумать? Ведь честным человеком был до девятнадцатого года. Здесь не надо думать. Такую мразь к стенке -- и умыть руки дегтярным мылом. Фомин опять рассмеялся и замолчал на той же клекочущей ноте. После долгого раздумья Петров сказал тихо: -- Решено: отныне я буду звать тебя Дундашем. Без Дьендеша. Дундаш внушительнее. В самом имени заложена его судьба. От Дундаша можно образовать и "дундашизм" и "дундашист". Моя фамилия не корневая, от меня самого ничего не останется, жизнь моя -- ничтожный эпизодик на фоне пуска сорок третьего агрегата Верхнелопаснинской ГЭС... Впустив на секунду в регулировку цеховой шум, вошла Сарычева. Она часто заходила сюда, отдыхала от звона молоточков на сборке. Скромненько садилась в стороне -- так, чтобы Петров не мог ее видеть. Стараясь не растягивать в улыбке пухлые мальчишеские губы, Крамарев небрежно спросил: -- Скучаем, Нинель? Сарычева молчала: Крамарева она считала молокососом. -- Есть идея: провести на пару вечерочек. Вино, фрукты. -- Крамарев давился смехом. Он подражал выдуманному им стиляге Сорину. -- Музыка, интимный полумрак. -- Вы щенок. -- Зачем же так грубо, моя дорогая? Мы же не одни... Хамили безнаказанно. Знали, что защиты Нинель не найдет нигде. Игумнов и Чернов выслушивали ее жалобы и рекомендовали "технически грамотной работой наладить отношения с коллективом". Баянников отказывался разбирать конфликты, утверждая, что дирекция не вправе заниматься частными делами сотрудников НИИ и завода. Степан Сергеич Шелагин, партгрупорг цеха, изредка стыдил регулировщиков. -- Идея мне нравится, -- сказал Петров. Острые локти Сарычевой выпирали из-под шали, глаза казались заплаканными, блестели... Она вяло отругивалась, скорее подзадоривала. Ушла, когда Фомин приступил к деревенским анекдотам. -- Ходит, ходит... -- проворчал Сорин. -- К тебе она ходит, Сашка. -- Возможно. Болонкам всегда нравились издали свирепые волкодавы... У кого есть спирт? Тонус упал... Фомин долго ковырялся в сейфе, звенела посуда, булькала жидкость. -- Поднимем голубой стакан за труд рабочих и крестьян. -- Петров выпил, надкусил и высосал лимон. Почесывая ястребиный нос, разглядывал Фомина. -- Такие, как ты, Дундаш, -- редкость, раритет, приложение к тебе обычных человеческих мерок -- бессмысленно. Гадалки что тебе ворожили? -- Разное. И все не то. -- Естественно... Если уж и угадывать твое прошлое и будущее, то не по линиям рук, как это у всех людей, а -- ног. Я, кстати, когда-то успешно подрабатывал на этом поприще. Какой-то немец выразился: "Глаза суть зеркало человеческой души". Заявляю официально: ноги -- то же зеркало. Я по незнакомым ногам прошлое угадывал... Дундаш! Разуй ногу, погадаю! Фомин запротестовал. Сдался, когда Сорин пообещал ему денег в долг, а Крамарев достал пузырек со спиртом. Скинул полуботинок, снял носок, закатал штанину до колена. Обнажилась мучнисто-белая, без единого волоска, сытая и пухлая кожа. Петров заложил руки за спину, наклонился. Сорин и Крамарев стояли по кругу. -- Так... Покажи подошву... Отлично. Пошевели большим пальцем... Давно стриг ногти? -- Не помню. -- Великолепно. -- Петров приосанился перед заключительным диагнозом. -- Внимание, члены комиссии. Можете записать и проверить. Данная левая нога принадлежит человеку, который до шестнадцати лет не носил городской обуви, используя сапоги и валенки. Воспитывался он в деревне, в богатой семье с хорошим достатком -- в годы войны, учтите. Кое-что мне показывает, как ухищрялась семья скрывать от посторонних запасы муки и сала... Фомин-старший, не ошибусь, был в колхозе кладовщиком, то есть узаконенным расхитителем. -- Петров еще раз попросил показать подошву. -- В сорок четвертом году папу арестовали за воровство, семья лишилась верных доходов, а припрятанные запасы были конфискованы. На поредевшем семейном совете решили начать новую жизнь, и самый младший, Семен, отправился в город на заработки, в Москву. Оставив у семафора лапти, он натянул на ноги прахаря и вошел в столицу с мстительно-завистливым взором Растиньяка. Кое-что ценное, килограммов десять сала в мешке, он нес с собой, потому что надо было ему прописаться в столице. В ремесленном училище он испортил себе ноги, с выгодой обменяв выданные ему ботинки на худшие и номером меньше. К восемнадцати годам в его жизни наступила полоса благоденствия, он много и жирно кушал, пристрастился к спиртным напиткам. Не знаю, кто поил его... Это, боюсь, в компетенции угрозыска... Кожа, обратите, внимание, девственно чиста, вены не проглядываются, Семен Фомин не ширялся, то есть морфинистом не был. Ряд иных признаков убеждает меня в мстительности, скрытности и карьеризме. В половой сфере патологических изменений не наблюдается. Более того, он однолюб, он или до сих пор сохнет по оставленной в деревне Параське, или не нашел еще предмета преступной страсти. Добавлю, что Семен Фомин осужден не был, в белых армиях не служил,, на оккупированной... пардон, временно оккупированной территории не проживал, колебаний в проведении генеральной линии партии не испытывал. Он ждет своего часа, но не дождется, эпоха смут и метаний кончилась, он развернулся бы в Южной Америке, но туда не пустят даже с пудом сала. У нас же он едва ли дотянется до начальника отдела снабжения, потому что, исходя из горького опыта, страшится должностей, связанных с материальной ответственностью. Как вы могли убедиться, Фомин никогда не расписывается за лампы, приносимые в регулировку, отвечать ни за что не хочет... И последнее: ему надо мыть ноги раствором формалина. Сорин и Крамарев смеялись. Фомин, внимательно слушавший, молча обувался. -- Отец на фронте погиб, -- сказал он бесцветно, -- а маманя умерла, ночью полезла за колхозной картошкой и простыла. -- А тетка? А дядя? А кум? А сват? -- Богато жили... Жмоты, куска хлеба после урожая не допросишься. -- Как же ты прописался? -- Не люди в милиции, что ли? Люди. Земляка нашел. 31 Невелика ноша заводского диспетчера, требуется с него самая малость -- ругаться с другими цехами за недоставленную деталь ЖШ 008652, составлять дефектные ведомости, регулярно получать премии, равные трем четвертям оклада, сдавать контрольные и зачеты в институте, почитывать книги в свободное время и проверять, хмурясь, тетрадки сына. Многие так и живут. Но плавный ход событий нервировал Степана Сергеича, он заскучал, не выстругивал больше сыну в свободное время замысловатые игрушки, и Катя верно решила, что ее Степан вот-вот влипнет в очередную неприятность. Так оно и случилось. Начальник ОТК Светланов после истории с "Эвкалиптами" с завода не увольнялся, ожидал, когда его выгонят. Солидная пенсия обеспечивалась ему при любых обстоятельствах, но главк (ему подчинялся Светланов) пока молчал, а Труфанов напоминал о скорой расплате ежемесячным лишением премий. Светланов объявил Туровцеву выговор, браковал направо и налево, носился по механическому цеху, задевал всех торчащим из кармана штангенциркулем. Однажды утром на доске объявлений появился художественно разрисованный плакат, оповещавший о проводах на пенсию талантливого инженера и умного организатора производства начальника ОТК Светланова Юрия Савельевича. Светланов прочел приказ, поругался с Баянниковым, потом посидел в президиуме торжественного заседания, получил именные часы и много других ценных подарков; Труфанов произнес одну из своих замечательных речей, сказал, между прочим, что Светланову на днях вручат постоянный пропуск на завод, и трогательно обнял высокоуважаемого пенсионера. Но еще при Светланове во втором цехе стало одним контролером больше -- пришел человек с внушительным восьмым разрядом. Туровцев обрадовался, устроил этому человеку походя легкий экзамен, после чего позвонил Светланову и сказал, что новенький в радиотехнике слаб. Светланов понимающе хмыкнул в трубку. Звали новичка Дмитрием Ивановичем Кухтиным. Труфанов подобрал его в главке с головы до ног облепленного выговорами, предупреждениями и денежными начетами. Совсем недавно Кухтин работал начальником ОТК магнитофонного завода и был пойман на краже деталей, из которых собрал на дому дорогостоящий аппарат. Деяние это, имеющее в Уголовном кодексе точное название, именовалось в главке "неправильным отношением к государственной собственности". Баянников беспрекословно выполнил указание директора и зачислил Кухтина контролером, а в частной беседе рассказал кому-то об украденном магнитофоне. -- Нет, радиотехнику он все-таки знает, -- серьезно заметил Туровцев, -- собрать и настроить магнитофон в домашних условиях -- на это решится не всякий инженер. Кухтин принял у Светланова дела, но вел себя тише и незаметнее уборщицы. Вытянутое лицо его жалко помаргивало. Кухтин вечно жаловался: поставили новый зуб, деньги содрали, а зуб вывалился, и, кстати, они с женой вместе ходят на строительство инициативного дома -- как будет учитываться, что они работают вдвоем? Туровцеву новый начальник нравился полнейшей неспособностью решать что-либо самостоятельно. В конце октября Петров подозвал Туровцева и показал лицевую панель блока, пришедшего в регулировку. Туровцев задержал палец на вмятине, отметил что-то в блокноте и позвонил диспетчеру. Степан Сергеич немедленно прибежал, глянул на панель и возмущенно заголосил: "Быть не может!" Он полез в свои журналы, затыкал ногтем по строчкам и нашел: панель он отвергнул еще на выходе ее из механического цеха, где-то в лаборатории типовых испытаний ей нанесли касательное ранение. -- Как она попала сюда? Вызвали контрольного мастера первого цеха, мастер помялся, вспомнил и рассказал, как забраковал он панель, как Кухтин после звонка директора приказал отправить ее во второй цех -- без сопроводительной, минуя ОТК и диспетчера. -- Возмутительно! -- кричал Степан Сергеич. -- Неслыханно! Туровцев, зовите вашего начальника! Пришел Кухтин, глянул на панель, как на человека, с которым не хотелось бы встречаться, проговорил невозмутимо: -- Так надо. Стены регулировки слышали много скандалов. В батальных сценах участвовали уважаемые люди, сам Труфанов не стеснялся в выражениях. Разработчики огрызались в меру сил, знаний и нахальства. Но соблюдалось правило: касаться только технических сторон. Степан Сергеич нарушил джентльменский уговор. -- Вы не имеете морального права носить в кармане партийный билет! -- заорал он. -- Вы позорите партию своей бесхребетностью и беспринципностью! Кухтин втянул голову в плечи, но вспомнил, что перед ним всего лишь скромный диспетчер, то есть существо, находящееся много ниже его по любой табели о рангах, вспомнил и приободрился. -- Не вам судить обо мне, товарищ Шелагин... Здесь не место говорить о подобных вещах. -- Вас смущают рабочие? -- еще пуще взъелся Степан Сергеич. -- Да перед кем как не перед ними мы в ответе! То, что вы сделали, это не ошибка -- это преступление перед рабочим классом! Таких слов Кухтин еще не слышал ни от кого, они тем не менее испугали его. Степан Сергеич бросил ему вдогонку еще много фраз и в изнеможении опустился на стул -- рядом с Петровым. -- Вы поспокойнее, Степан Сергеич... Он же неисправим, это у него навечно... -- Это не пустяк -- обманывать государство, дорогой товарищ... Петров, вы обнаружили дефект? Вы правильно поступили. Позвольте пожать вашу руку. Все знали: Степан Сергеич увидит брак -- и оскорбляется, будто ему в глаза наговорили подлостей и неправды. Поэтому монтажницы, провинившись, бежали к Чернову: "Ефим Григорьевич, между нами, ошибку нашли у меня в регулировке, вы уж Степану Сергеичу не говорите..." Посидев в регулировке, Степан Сергеич окончательно уверился в том, что рабочий, то есть человек, делающий какие-то вещи, по природе своей не может быть бракоделом. Если уж такой скользкий и сложный человек, как Петров, радеет за производство, то можно представить себе моральную полноценность всего общества. Замены лицевой панели не нашлось. Яков Иванович, мастер на все руки, зашпаклевал шрам, искусно подкрасил. Степан Сергеич сказал, что будет жаловаться на Кухтина. Ни к кому он, конечно, не пошел, слово "жаловаться" часто соскакивало с языка его, и тем обида кончалась. В армии так: солдат напьется в отпуске, а наказывают командира его. Покричав, наобещав черт знает чего, Степан Сергеич утихомиривался и уже во всем винил себя: недосмотрел, не пронаблюдал, не проконтролировал. После случая с панелью, ободранной в лаборатории типовых испытаний (ЛТИ), Степан Сергеич расширил район своей деятельности, стал захаживать в ЛТИ. Отсюда и началась известность Шелагина, здесь он впервые увидел ГИПС. До истории с ГИПСом мало кто знал, что есть на свете человек такой -- Степан Сергеич Шелагин. ГИПС -- сокращение от "гамма-индикатор переносный", "с" прибавили для благозвучия. Схему его разработал старший техник третьего отдела Сергей Шестов. ГИПС был первым его прибором, он грезил им, прикидывал так и эдак, печатный монтаж завод еще не освоил, индикатор приходилось делать по возможности примитивным, малодетальным, схему придумывать скромную, но надежную. Шестов добился, чтоб конструктором ГИПСа назначили многоопытного Мошкарина, и бегал к нему по пять-шесть раз на день, а тот гнал его от себя -- мало ли что взбредет на ум мальчишке. После месячных бдений схема оформилась вчерне, еще через месяц макетная мастерская получила чертежи Мошкарина, начали не спеша делать образец -- прообраз будущего ГИПСа. Когда же макет испытали и предъявили директору, главному инженеру и начальнику третьего отдела Немировичу, тех взяла оторопь: по весу, простоте эксплуатации и прочим тактико-техническим данным индикатор не имел себе равных в мире. Вид, конечно, был у него ужасающий: корпус прибора не окрашен, в монтаже и схеме куча дефектов. Но если, прикидывал вслух главный инженер, индикатор пропустить через малярку и гальванику, если уничтожить в зародыше кое-какие детские ляпсусы разработки да еще сунуть его в изящный кожаный футлярчик, то получится вещь ценная. Того же мнения был и директор. К Шестову срочно прикрепили для консультаций старшего инженера отдела, Мошкарину объявили благодарность. В создавшемся шуме никто не услышал язвительного замечания начальника ЛТИ, предрекавшего ГИПСу быструю гибель на вибростенде или на климатических испытаниях. Окольным путем узнали, что другие НИИ тоже продвинулись вперед, выполняя тот же заказ, головные образцы их индикаторов уже сделаны, они, правда, весили раза в три больше. Приходилось спешить. Макетная мастерская еще не приступила ко второму экземпляру ГИПСа, а цех Игумнова уже монтировал двадцать индикаторов, готовил их к испытаниям. Труфанов играл ва-банк, о приборе уже знали в министерстве. Двадцать ГИПСов прошли регулировку, и Туровцев, как это требовалось по техническим условиям (ТУ), отправил серию в ЛТИ на типовые испытания. Там они вопреки пророчествам прекрасно выдержали ударную тряску и вибростенд. В камере тепла они вели себя тоже достойно, но на холоде "поплыли" -- отказались работать. Шестов и Мошкарин торчали в ЛТИ, как у постели больного родственника, и не ругались потому лишь, что контрпретензии отложили на будущее; выскажут их либо после смерти ГИПСа, либо по выздоровлении его. Оба знали уже твердо, что причиною провала стали миниатюрные газовые счетчики СТС-12, коронный разряд которых наступал не вовремя при низких температурах. Паспорта же на счетчики утверждали иное. Неопытный Шестов принял на веру печатные обещания, а Мошкарин слишком увлекся компоновкой деталей, счетчиков до ЛТИ он в глаза не видел. Теперь, спохватившись, они съездили на завод, выпускавший счетчики, отозвали кое-кого из знакомых в сторону, и знакомые шепотом, оглядываясь, поведали им, что продукция их, счетчики-то, дрянь, брачок, недоделка, "вот так-то, дорогие, удивляемся мы вам, не барышни же вы, чтоб верить обещаниям, мало ли что наобещали, план горел, обязательство взяли, остальное понятно, не первый год на производстве..." Тут-то до Мошкарина и Шестова дошло, почему другие НИИ отказались от счетчиков, заменив их ионизационной камерой, опробованной и безотказной. Расчет правильный, основанный еще и на том, что лишний килограмм радиометристу не помеха. Шестов же в самом начале разработки предупредил Мошкарина, что ГИПС должен весить триста граммов. Тот согласился из благородного тщеславия, в мыслях представлялось: конкурсные испытания индикаторов, громоздкие экземпляры их и -- сбоку изящный ГИПС... Завистливые перешептывания, хорошо разыгранное удивление конструктора: не понимаю, мол, ваших восторгов, я, Мошкарин, делал все-таки прибор, не кто другой... Отступать было поздно и некуда. К счастью, в семье не без урода. Среди сотен паршивых счетчиков попадались и на совесть сделанные. Проворные руки Шестова изготовили специальный стенд для их проверки. Счетчики десятками гибли в камере холода, их замерзшие трупики сотнями хрустели под ногами, выживали единицы -- стойкие бойцы, не боящиеся арктического холода. Их бережно укладывали в коробочку, запирали в сейф. В разгар отборочных испытаний и пришел в ЛТИ Степан Сергеич. Он быстро вник в суть требований к ГИПСу, его посвятили в историю создания индикатора и его мытарств. Степан Сергеич загорелся. Цикл испытаний длился ровно сутки. Мошкарин приболел. Шестов сдавал экзамены в заочном. О своих экзаменах Степан Сергеич забыл и подменял новых друзей, дежуря по ночам у камеры холода. После выматывающих циклов отобрали сорок безукоризненных счетчиков, наскребли еще столько же для ЗИПа (запасные инструменты и принадлежности), оптом проверили все ГИПСы, и Туровцев понес Кухтину паспорта на них. Начальник ОТК поломался ("Почему не приглашали меня на испытания?") и корявым детским почерком подмахнул свою роспись, придав индикаторам право законного существования. ГИПСы аккуратно, как куриные яйца, уложили в ячеистый ящик и унесли на склад готовой продукции. Оттуда -- в лифт, ящик спустился на первый этаж, и грузчики швырнули его в кузов автомашины. 32 О ГИПСах в НИИ скоро забыли: кроме ГИПСа шли параллельно десятки других заказов для геологов, врачей и строителей. И вдруг о них заговорили на заводе и в институте. Из осведомленных источников стало известно, что индикаторы блестяще выдержали испытания, оттеснив своих собратьев, рожденных в лабораториях соседних и не соседних НИИ. Новость приняли остро. Из еще более осведомленных источников узнали, что ожидается колоссальная премия. О том, чтобы выдать ее непосредственным исполнителям, то есть Шестову, конструкторской группе Мошкарина и второму цеху, не говорилось: такое не принято и так не положено -- хотя бы потому, что вредно поощрять рваческие тенденции. Все -- от грузчиков до машинисток планового отдела -- подсчитывали возможную сумму, достающуюся на их долю, оптимисты под нее влезали в долги. Мошкарин, зайдя как-то в цех, сказал Степану Сергеичу, что если премия будет, то они с Шестовым добьются немалой суммы -- специально для Шелагина. Степан Сергеич поблагодарил, скрывая смущение и радость. Деньги были нужны: двухкомнатная квартира пустовала, мебель стоит так дорого! Наконец пришла телефонограмма: представителям НИИ и завода прибыть в министерство. Все приятно оживились, забегали. Труфанов, Баянников и Молочков засели в кабинете над списком делегации. Начали сверху: директор и главный инженер -- обязательно, то же самое -- парторг, затем Мошкарин, Шестов, два-три человека из главка (пусть сами решают, кому ехать) и желательно кого-нибудь из цеха. Труфанов предложил Сорина, парня красивого, видного, модного, и Круглова. Заупрямился Молочков. Он не мог забыть, как освистали его на собрании. Перебрали несколько фамилий и согласились на Игумнове и Шелагине; на последнем настаивал Молочков. Степан Сергеич затрепетал, когда узнал, зачем и к кому он поедет. К самому Ивану Дормидонтовичу! К маршалу! В былые времена его приезд в округ предварялся тревогами, учениями, осмотрами техники, личного оружия, тумбочек в казармах, волнение офицеров и генералов передавалось солдатам, солдаты готовились предстать перед ним сытыми, лихими и обученными. А теперь (Степан Сергеич взволнованно ходил по комнатам в пижаме, Катя гладила ему брюки), а теперь к маршалу запросто в кабинет. Как держаться, во что одеться? В назначенный час делегация собралась в зале для пресс-конференций НИИ. К ней, уже вне выработанного списка, присоединились плановик и начальник третьего отдела. Мошкарин наотрез отказался ехать, не объяснив причин. Главный инженер, преподававший не то в МАИ, не то в МЭИ, как всегда, отсутствовал. Труфанов осмотрел делегацию и повел ее к министерским "Волгам". Расселись. Но Анатолий Васильевич вдруг засуетился, он то снимал, то надевал перчатки, то заносил в кабину ногу, то ставил ее обратно на мерзлый асфальт. Неожиданно для всех Труфанов сказал Немировичу, начальнику третьего отдела, что не поедет. Сами управитесь, сами сумеете все разъяснить. Немирович крикнул шоферу: -- Давай! Труфанов остался на тротуаре. Он смотрел вслед машинам и думал, что становится мудрым, старым и хитрым, как зверь, не раз попадавший в капканы. Делегация быстро получила пропуска, адъютант ввел ее в кабинет. Степан Сергеич в парадном черном костюме постарался упрятаться подальше, за спины делегатов. Ведь кто он в конце концов? Диспетчер -- и только, величина почти нулевая. Не разработчик, не конструктор, не начальник отдела, не представитель главка. Диспетчер цеха. Иван Дормидонтович поднялся из-за стола, обошел делегацию. Немирович представлял каждого. Фамилии Степана Сергеича он не знал и ограничился неопределенным: -- Из цеха. -- Хорошую вещь вы сделали, товарищи. -- Иван Дормидонтович подошел к столику у стены, на столике по ранжиру стояли ГИПСы -- не единоутробные братья, самым маленьким, самым последним был индикатор Шестова. Тяжелая мужская рука легла на светло-коричневый корпус прибора, пальцы ласкали гладкую поверхность. Иван Дормидонтович нажал на кнопку под резиновым колпаком, стрелка вольтметра поползла к красной риске. Немирович многозначительной скороговоркой перечислил тактико-технические данные ГИПСа. Продемонстрировал, как с помощью крошечной радиоактивной пластины, вмурованной в корпус, убедиться в работоспособности индикатора. Иван Дормидонтович понимающе наклонил голову в седом бобрике. Немирович вложил индикатор в футляр с ремешком, повесил на плечо себе. -- Легко и удобно. Как фотоаппарат. -- Чудесно. Чудесно, -- залюбовался Иван Дормидонтович. -- Скромно, хорошо и... то, что надо. Он не знал (да и знать ему не полагалось) существа схемы, новизны конструкции. Он знал больше: что за океаном еще не додумались до такого прибора, за океаном он появится через год, не раньше; что ГИПС легче банки консервов; что индикатор испытывался в самой взаправдашней обстановке и результаты испытаний подписаны людьми знающими и честными. Иван Дормидонтович открыл формуляр и паспорт на ГИПС, взглядом заскользил по фамилиям на последних листах. -- Шестов... Кто это... Вы? Поздравляю... Мошкарин?.. Болен. Сожалею... (Адъютант уловил что-то в голосе его, приготовился записывать.) Их мы отметим особо. Остальных -- как всегда. Он перенес индикатор на свой стол, сел, продолжая любоваться долгожданным подарком. Поднял голову. -- Как вы думаете -- в массовом производстве они не подведут? Нам не двадцать штук надо, больше. -- Это исключено, -- почтительно и скромно заверил Немирович с некоторым превосходством человека науки, посвященного в тайны глубокие, недоступные иным смертным. Потом заговорил Молочков, до этого помалкивавший. Малогабаритный переносный индикатор Молочков видел впервые. Кроме того, подавляло величие человека за столом. Молочков вообще робел в кабинетах людей, занимавших ответственные посты. И сам подавлялся собственной значимостью, сидя в своем кабинете. -- Партийная организация НИИ придаст особое внимание технически грамотному и своевременному оформлению документации, позволяющей... э... которая позволит выпустить индикатор... -- Понятно, -- кивнул Иван Дормидонтович. Представители главка вступили в легкий спор между собой, обсуждая, какому заводу поручить изготовление массовой серии. Все прислушивались, стараясь разобраться в отличиях одного завода от другого. -- Эх, поручили бы нам! -- воскликнул завистливо плановик. Иван Дормидонтович усмехнулся, делегаты усмехнулись... Не все: Степан Сергеич сохранял на лице выражение нетерпеливой внимательности. Он ждал -- ждал, когда кто-нибудь из делегатов скажет о разнесчастных счетчиках. Чтобы отобрать их нужное количество из сотен тысяч единиц заведомого брака, потребуются десятки лабораторий типовых испытаний, сотни квалифицированных людей. Почему же об этом молчат? Молчит Немирович, начальник третьего отдела, молчит Шестов, молчит Игумнов -- а они ведь знают о счетчиках! Не может быть, чтобы преданные родине люди пытались скрыть истину, обмануть государство. Забыли, запамятовали. Надо сказать, а то придется потом краснеть перед Иваном Дормидонтовичем! Степан Сергеич, не плечом, а грудью раздвигая делегатов, приблизился к столу и -- сердце, бухнув, остановилось -- доложил: -- Диспетчер второго цеха Шелагин. Индикаторы в массовое производство запускать нельзя. Все обомлели. Застыли в полнейшей растерянности. -- Ка-ак? Что вы сказали? -- опомнился Иван Дормидонтович. Тяжелая, властная рука, гладившая индикатор, сжалась, потом инстинктивно потянула индикатор к себе, словно защищая от беды, будто опасаясь, что человек, подошедший к столу, сейчас отберет его. -- Ка-ак! Почему? -- прогремел голос, заглушавший в свое время танковый мотор. Степан Сергеич знал, чем грозит ему этот голос. Он вздохнул глубоко, как перед мученической смертью, грубо, внятно и кратко доложил о счетчиках. -- Это правда? Делегация безмолвствовала. С горестным сожалением Иван Дормидонтович убрал руку с индикатора, отодвинул его от себя. Костяшкою согнутого пальца надавливал на ребро стола, не чувствуя боли. Потом сплел пальцы, посмотрел на них. Ему было обидно... Немилосердно и грубо окатили его холодным душем. Хочется (а кому не хочется?) повитать в пространстве над грешною землей, помечтать, но чем дольше витаешь, тем выше забираешься, тем больнее будет, когда шмякнешься оземь. В молодости, всего шестнадцать лет назад, Иван Дормидонтович, тогда еще офицер штаба армии, посылал отступавшим в июне войскам приказы "отбросить", "контратаковать", "стоять насмерть", а войска отходили, танки и авиация куда-то пропадали. Этот кошмар начальных дней войны казался сном, вот-вот наступит пробуждение, вот-вот появятся многомиллионные резервы и остановят, а потом опрокинут врага. До сих пор стыдно о собственной слепоте вспоминать. Жить -- значит, определять границы сна, набираться умения видеть все так, как оно есть, воспарять мыслями, не отрываясь от земли родимой. На ней не все гладко: дорогу преграждают валуны несползаемые, пни, вросшие намертво, бугры непропаханные. Где обойдешь, где перепрыгнешь, где покорчуешь, если почва позволяет, где приложишься, споткнувшись, носом о рассыпанные осколки и обрубки. Зато путь ясен и преодолим, держи глаза открытыми. Так что, подумал Иван Дормидонтович, очень хорошо все складывается, узнать вовремя правду -- это половина победы. -- Как ваша фамилия? Простите, не расслышал. -- Шелагин. По сдержанности ответов, по позе Иван Дормидонтович догадался, что перед ним бывший офицер. Он совсем подобрел. -- Давно из армии, товарищ Шелагин? -- Три года как... -- слегка замялся Степан Сергеич. -- Индикаторы пустим в массовое производство... после того, как отработаем вопрос о счетчиках... Благодарю вас, товарищ Шелагин. Иван Дормидонтович протянул руку, и Степан Сергеич пожал ее так, как умеют это делать офицеры-строевики: в четкости и стремительности движений руки и тела ничего похожего на подобострастие, и в то же время рукопожатие исполнено беспрекословной готовности совершить все, что прикажут. С другими делегатами Иван Дормидонтович простился поворотом головы в их сторону, жалко было смотреть, как они заторопились неизвестно куда, покидая скорее кабинет, наступая друг другу на ноги. Степан Сергеич вышел последним: его задержал адъютант, записал имя-отчество и адрес. Держась ближе к стене, Степан Сергеич спустился не по той лестнице, долго блуждал по коридорам, пока кто-то добродушно не разъяснил ему, как правильно пройти в центральный вестибюль. Шелагин стремительно оделся, выскочил на улицу. Все три автомашины, доставившие делегацию, уже уехали. Прозрачный февральский денек начинал переходить в светло-серые сумерки. Если дойти до метро, доехать до "Сокола", потом еще на автобусе -- эдак прокатается он больше часа, в цехе работа кончится. Но если сразу направиться домой, то будешь там раньше пяти. Степан Сергеич задумался, как быть. Вдруг его кто-то толкнул весьма невежливо. -- Степан Сергеич, скажите, с чего это вы вспомнили о счетчиках? Шестов -- пальто нараспашку, галстук скособочен, мохнатая шапка на затылке -- слова произносил свирепо. Степан Сергеич вопроса не понял. Старший техник Сергей Шестов напрасно ждал ответа, неведомой ему правды. -- Где же остальные? -- Уехали, отвалили, Степан Сергеич, мой дорогой диспетчер, оставили нас одних... Все вы, диспетчеры, чудаки. До вас такой был -- Мишель Стригунков, храбрец из храбрецов. Выгнали, а недавно опять приняли. Голова. Агентом по снабжению работает. Бивни мамонта из-под земли достанет, если план горит... Выпить хочется, Степан Сергеич, ужраться до посинения, до упокойника, настроение вы мне сделали, черт бы вас побрал... Деньги есть до получки? Степан Сергеич безропотно выдал сто рублей. -- Не понимаю, -- сказал он, -- зачем же сразу пить... -- Бросьте... "Прага" рядом... Нет, дорого... Дома... Нам, кажется, в одном направлении... Так едем. Такси, видите, привезло безлошадного генерала. Бежим. 33 Иван Дормидонтович ответил на срочные телефонные запросы. Адъютант уже познакомился с личным делом капитана Шелагина и, опуская ненужные частности, доложил, что там -- все в порядке. В армию, что ли, вернуть его, раздумывал Иван Дормидонтович. А стоит ли? Человек учится, скоро инженером станет, второй раз ломать ему жизнь? Не надо. Но что же тогда? -- Обратили внимание -- Игумнов, начальник цеха или кто там у них... сын Игумнова. -- Да ну? Не в отца сынок. Отец -- вроде этого диспетчера, хитрить не научился. В апреле сорок пятого года совещание у него было перед наступлением. Решали среди прочего: какими деньгами платить немцам, валюту какую пустить в обращение. Присутствовал один умник из МИДа, предложил учредить несколько валют: для Тюрингии, скажем, одну, для Саксонии -- другую. Как триста лет назад, при княжествах. Игумнов как услышал это, так тут же приказал умника в Москву отправить на просвежение и телеграмму вдогонку; таких не надо. Дипломат пробовал жаловаться; да куда жаловаться, кому?.. Диспетчера этого как фамилия? Забываю все... -- Шелагин. -- Позвони в кадры... пусть ему майора запаса дадут. -- Слушаюсь... -- Адъютант поклевал карандашом блокнот. -- Разрешите напомнить: прием. Вызвать помощника? Иван Дормидонтович перебрался в примыкавшую к кабинету комнату, переоделся. Прием предстоял в честь отъезжавших на родину социалистов, один -- бывший премьер, второй -- бывший министр. Иван Дормидонтович провел рукой по щекам: сойдет и так, не бриться же утром и вечером. Когда вернулся в кабинет, увидел уже пришедшего помощника. Тот начал инструктаж: кто и с какой целью будет на приеме, почему не приедет атташе такой-то, звонил начальник отдела внешних сношений, сказал, что... Иван Дормидонтович слушал недоверчиво, но остро, запоминал все. И, рискуя опоздать, вновь занялся ГИПСом. Почему все-таки никто из своих не доложил о счетчиках? Адъютант, употребляя безличные предложения (чтоб в дальнейшем не фигурировать как источник информации), сказал: соответствующий документ присутствовал в деле, однако всем было известно, что индикатор Ивану Дормидонтовичу нравится, и посему документ был изъят. -- Кто изъял? Кто? Адъютант открыл рот -- для неопределенно-личных местоимений. Иван Дормидонтович, видимо, догадывался, кто из подчиненных проявил заботу о его нервах, помощник знал точно и поэтому определял: строгий выговор? Пожалуй. Если не последнее предупреждение. Простительно в какой-то мере инженерам-шалунишкам, но никак не нам. -- Иван Дормидонтович, отстранив адъютанта, возился с шинелью. -- Не хотят нервировать меня! (Адъютант подал шапку.) Я вам не курортная дама! Настроение боялись мне подпортить? Так я его вам подпорчу, надолго и основательно! -- Вдруг Иван Дормидонтович круто повернулся к адъютанту. -- Сожрут, боюсь, товарищи инженеры этого диспетчера Шелагина... Так ты пусти какую-нибудь пулю похитрее... Понял? 34 В институте, на заводе только и разговоров что о Шелагине. Его проклинали грузчики, машинистки всех отделов и конторские работники рангом выше. В третьем отделе его ругали более сдержанно, в остальных -- бурно хвалили. В конструкторском бюро весь гнев вылился на Немировича. Начальник третьего отдела в коридорах не показывался, сиднем сидел в кабинете, названивая осторожненько в главк, спрашивал, что слышно. Ему мерещились оргвыводы. А Молочков громко восхвалял партийную принципиальность Шелагина, советовал брать с него пример. Мошкарин, не доверяя слухам, отыскал Шестова. Тот сам хотел поговорить с ним. -- Владимир Афанасьевич, вы потому не поехали в министерство, что догадывались о Шелагине? -- Вовсе не догадывался. Я, наоборот, полагал, что там все проскочит без сучка без задоринки. Стыдно было подсовывать дрянь, вот и не поехал. -- А я вот подсовывал, покрывал. -- Шестов болезненно поморщился. -- Считаешь себя честным человеком, считают тебя таким друзья, полезный член общества и так далее. И обнаруживается вдруг, что ты подлец... С детства внушают: будь честным. Хочется быть честным... Вам хочется? Мошкарин не любил схоластических разговоров. -- Хочется, да колется, -- буркнул он. -- Скажу вам так: если придется попасть в подобную компанию и в подобную ситуацию, брякну, ей-богу, по-диспетчерски! -- Похвально. -- А вы как поступите? Опять не захотите поехать? Мошкарин снял со своего плеча по-пьяному нервную и дерзкую руку. Шестов развеселился. -- Знаете, что самое смешное в этой истории? Шелагин до сих пор убежден, что Немирович и другие просто забыли рассказать о счетчиках. -- Это уже анекдот, -- не поверил Мошкарин. Труфанов подождал день, второй, третий. Когда выяснилось, что в главке решили не придавать значения конфузу с индикаторами, он позвал Немировича. Тот честно рассказал все. Прибавил: -- Кто бы мог подумать... Включили этого идиота в делегацию. Ясно же, что требовалось от него. Представляй себе рабочий класс и молчи. -- Нехорошо, -- согласился директор. Ему всегда нравились настоящие мужчины, смелые люди, не боящиеся ответственности, в голове складывался образ такого мужчины, в нем было что-то от самого Труфанова, от многих других знакомых, полузнакомых и совсем не знакомых людей. Люди эти отличались острым умом, энергией, уверенностью в себе, умелым пером -- чему только не научишься, отбиваясь от ревизоров, контролеров, комиссий, корреспондентов и своих внутренних демагогов. Смелость и честность, думал директор, явления абстрактные, понятия безобидные и громкие. Весь вопрос в том, как их применять и где. Во имя каких целей. С умом или без. Степан Сергеич Шелагин никак не согласовывался с образом настоящего мужчины. Надо, конечно, отдать ему должное, текли мысли Труфанова, человек он смелый. Но по существу -- выскочка. Неужели он мог подумать, что НИИ хочет обмануть государство, всучив заказчику негодные чертежи? Ничего подобного. Отдел стандартизации ошибся, конечно, впустив в схему счетчики. Так ведь будущий завод-изготовитель был бы честно предупрежден! Наконец -- это самое важное, -- надо знать свое место, свой шесток. Послали диспетчера в министерство -- так молчи в кулачок, язык не показывай. У нас, само собой, демократия. Но если каждый приглашенный в делегацию станочник и подметальщик станет выкладывать свои узколичные пожелания, то что же тогда получится? Анархия, развал, забвение высокогосударственных интересов. Подумаешь, счетчики! Чепуха какая-то! -- Удивляет меня твой воспитанник, -- пожаловался директор Баянникову. -- Ума не приложу, что делать с ним. -- Будем выгонять? Труфанов недовольно хмыкнул. Умеет же сбивать с толку Виктор Антонович. Мысль еще не додумана, еще боится вылезать наружу, а Баянников тут как тут, выложит ее на просмотр, и сразу обнаруживается абсурдность копошащегося в уме предположения. -- Ну зачем так грубо? -- прикинулся обиженным Анатолий Васильевич. -- Выгонять! У нас, слава богу, за честность не выгоняют. Другое дело -- указать ему на ошибки, предупредить... -- Какие ошибки? Труфанов не ответил. Искоса наблюдал за Баянниковым, прощупывал его. -- А хотя бы и выгнать... -- Не выйдет. -- Почему? -- Я против. -- Ну, ты-то, Виктор Антонович, это еще не все. -- Да, не все. Как только вы выгоните Шелагина, его призовут в армию и назначат старшим офицером контрольно-проверочного аппарата НИИ, а НИИ, чего доброго, завалят военными заказами. -- Это точно? -- Есть такое мнение... -- Мнение, мнение... Труфанов заерзал. Классическая формула: "Есть такое мнение..." -- Ему и майора уже присвоили, -- подбавил Баянников. (Степан Сергеич, которого он поздравлял с повышением, обрадовано воскликнул: "Я был прав, я, а не Набоков!" Малопонятные слова эти Виктор Антонович директору, конечно, не передал.) -- Никто не собирается Шелагина выгонять, заруби это себе на носу... Пусть крутится в цехе: человек он для производства нужный, говорю тебе совершенно искренно. Нужный. Но в комиссии, в делегации больше не вводить! Мало ли что может произойти! Он после армейских щей никак не привыкнет к гражданским деликатесам... А Степан Сергеич обо всем этом и не подозревал, он и не думал трогаться с насиженного места. Цех, лишившись премии, не стал обвинять своего диспетчера ни в чем. Степана Сергеича теперь знали все, он же только отвечал на приветствия, встречаясь с совсем не известными ему инженерами. Некоторые открыто восхищались им -- с опаской за дальнейшее диспетчерство его. Другие, признавая в нем существующие и не существующие достоинства, называли Степана Сергеича не стесняясь дураком -- не при встречах, конечно. Слово "дурак" приобрело уже на Руси (и только на Руси) второе значение. Есть в дураке что-то героическое, гениальное, недаром один ученый немец с болью писал, что русский Иванушка-дурачок несравненно умнее Михелей, Гансов и Петрушек, вместе взятых. А раз герой -- то ему положено и страдать. Никто в НИИ поэтому не удивился бы, услышав о гонениях на Степана Сергеича. Мошкарин навестил его в цехе. Предупредил: -- Договоримся: если захотите еще что-нибудь выкинуть -- проконсультируйтесь со мной. -- Лучший консультант -- моя партийная совесть, Владимир Афанасьевич... -- Подите вы со своей совестью... Здесь жизнь, а не конкурс христовых невест. -- Не понимаю я вас... -- Понимать нечего. Один ум хорошо, а два сапога пара, как говорят девицы в моей группе. Главный инженер НИИ и завода Тамарин, дотошный знаток дилогии Ильфа и Петрова, бендеровед, так сказать, прослышав о катастрофе с ГИПСами, удивления не выразил. Задумчиво пожевал сигару. -- Шелагин? Не знаю. Не мешало бы познакомиться с нарушителем конвенции. Когда-то, года два назад, главный инженер успевал обойти за день все отделы и покричать в КБ. Потом кто-то решил, что высшую школу надо приблизить к науке и производству. Тамарину предложили читать лекции в энергетическом. Он согласился. Дальше -- больше. Несколько раз доказывал уже Тамарин в руководящих кабинетах, что он главный инженер, а не старший преподаватель кафедры, навязанные ему часы мешают основной работе, документы в НИИ приходится подписывать не глядя. В кабинетах верили, но спрашивали: "Вы что -- против постановления об укреплении связи?" "Я -- за, -- оправдывался и наступал Тамарин, -- я не против, но во всем должна быть мера". Этому тоже верили. Пытались как-то распланировать его время, ничего, однако, не вышло -- дела, дела... Он плюнул на все, с блеском читал студентам лекции, те ломились к нему в аудитории. Защитил докторскую диссертацию, написал два учебника, один уже издали, другой утверждался коллегией. В НИИ бывал редко, все здесь шло не так, как ему хотелось. Инженеры обнаглели окончательно. Мало кто знал, чем занимаются коллеги. Промышленность выпускала новые типы полупроводников -- о них в институте не ведали, вляпывали в свои творения старье, без задержки проходившее через отдел нормализации и стандартизации. Планирование вообще ни к черту не годится. В КБ свыклись с тем, что кто-то исправит их ошибки, а заодно и ляпсусы разработчиков. Обленились и потеряли стыд. В "Кактусе" нельзя прикрутить к корпусу субпанель, отверстия для винтов не совпадают. Со студентов за такие фокусы шкуру дерут, а вторая группа КБ премию отхватила. Директор доволен. Любит мужик власть -- ну и пусть володеет... 35 В кабинете Ивана Дормидонтовича Игумнов стоял рядом с Шелагиным, слушал бодрый репортаж Немировича и радовался хорошо продуманной режиссуре спектакля, в котором ему отводилась роль статиста. Установка ясна: не вмешиваться ни в коем случае. "Валяйте, ребята, -- думал Игумнов, -- валяйте. Телега катится с горы, мне ли ее удерживать. У меня цех, сто человек, мне дела нет до вашего серийного ГИПСа..." И -- вот на тебе! -- нашелся безумец, бросился под телегу. Игумнов, веселясь, посматривал на озябших и распаренных делегатов: "Что, ребята, не ожидали от диспетчера такой прыти? Я-то знал, на что он способен, потому и не хотел, чтобы работал он в цехе..." В вестибюле министерства его окликнули. Игумнов повернулся -- Родионов. Еще звезда на погонах, лицо строже, недоступнее. -- Я давно уже в Москве, скоро уезжаю, звонил несколько раз... -- Конец месяца, план горит, завод горит, все горит. Родионов изумился: -- Какой завод? Ты же изобретатель! Мне заявку подали на тебя из Свердловска, я не хотел срывать тебя с научной работы, думал, если надо, сам попросит. -- Ошибочка, -- ухмыльнулся Виталий. -- Неувязочка. Забыли вычеркнуть. Вышел я из изобретателей, не под силу мне. -- Пообедаем вместе? По-старому, помнишь, в гостинице? Для него эта гостиница, видно, что-то значила. Помнил, наверно, себя свободным, холостым, влюбленным. Сейчас, как и прежде, не знал, о чем говорить. Прорвало его после третьей рюмки: безудержно хвалил Надежду Александровну, описывал проказы и шалости сына. Виталий соображал, кем приходится ему трехлетний Боря Родионов. Сводный брат, что ли. -- Ты напрасно думаешь плохо о своей матери, она любит тебя. узнает о тебе... то есть спрашивает о тебе. -- Я о ней плохо не думаю... В сущности, он, Виталий, то же, что и мать. Сохранять верность отцу значительно труднее, чем предавать его. -- Я ведь почти отец тебе, я мог бы помочь тебе... Жизнь есть жизнь, к ней надо приспосабливаться, драться в одиночестве нелегко. -- Я и так приспосабливаюсь, в большей мере, чем вы думаете. Нет, помощи пока не надо. Я живу хорошо, я даже счастлив... А вы счастливы, Николай Федорович? Какое там счастье... Виталий понимал, что нехорошо живется генералу Родионову: Надежда Александровна дурила по-прежнему. Как и тогда, много лет назад, Родионов усадил его в такси, как и много лет назад, увидел Виталий стоящего под снежком Родионова, смотрящего ему вслед. А с утра в кабинет Виталия набились любопытные. Всем хотелось знать в подробностях, как буянил у Ивана Дормидонтовича диспетчер Шелагин. И никто -- ни словечком, ни улыбочкой -- не осудил его, Игумнова, за молчание. Вот так-то. Потому что всем ты мил и нужен, все тебе милы и нужны. Катится телега с горы, и хорошо, что катится, не надо ее ни подпихивать, ни задерживать, все само собой образуется. Директор -- лучший друг, в цехе -- тишь и благодать. Дятлов и Пономарев заработали по благодарности и -- с глаз долой -- уволились, Ритка Станкевич, если вдуматься, скромная девушка, Нинель Сарычева бездельничает, но и это идет на пользу, на Нинель списываются все огрехи сборки. Труфанов, случается, позвонит в середине месяца. Почему, спросит, шасси не отправлены на монтаж? Игумнов ответит: "Нинель". И все становится ясно, мадам Сарычева опять не так составила карту сборки. Труфанов промолчит, Нинели словечка не скажет, зачем связываться: от мужа Нинели зависит многое; муж -- прекрасный человек, умный, справедливый и чуткий, но если Нинель начнет по вечерам точить муженька -- какой человек выдержит осаду Нинели? Поэтому терпят Нинель. Цех тоже смирился с нею. Людям хорошо платят, недавно установили двадцатичетырехдневный отпуск. На совещаниях в конце месяца (ежедневных планерок Труфанов не признает) Игумнов сидит на видном месте, заместителем директора по производству. Впереди -- блестящие перспективы. Через несколько лет завод отделится, тогда -- главным инженером завода, директором. Так стоит ли поднимать шум из-за каких-то счетчиков! Глупо и мелко. Имеет же он право отдохнуть. -- Жить надо, -- произнес Виталий. -- Надо жить. Он сидел в одиночестве. Бывают такие часы и такие минуты на дню, когда все вдруг утихает. В цехе после обеда -- блаженное успокоение, как мертвый час в детском садике. Спало полуденное оживление, все устали сидеть, но и подниматься не хочется, движения медленные, привычные, все, что надо на сегодня сказать, уже сказано. Еще полчаса -- и наступит перелом, появится тяга к перемещениям... кто пойдет в регулировку слушать басни Петрова, кто проскользнет мимо открытой двери кабинета в комплектовку, позвонит оттуда, в комплектовке городской телефон. Но сейчас только ровное жужжание доносится в кабинет из цеха. -- Товарищ Игумнов. -- Вошел Степан Сергеич (вне работы он звал начальника цеха проще). -- Я прошу принять строжайшие меры к технологу Сарычевой. По ее вине забракована партия трансформаторов. -- По ее ли? -- слабо возразил Игумнов. -- Я требую раз и навсегда прекратить безобразия в цехе! -- Ладно, разберусь... Вставать не хотелось, не хотелось вникать в кляузное дело. Надо, ничего не возразишь, надо: Степан Сергеич от Сарычевой не отцепится. Игумнов пошел по цеху. На сборке технолога нет, на монтажном участке тоже, значит, в регулировке: Сарычевой нравятся россказни Петрова. Сидит, полюбуйтесь, глаза блестят из-под шали, как у цыганки, слушает "страницы воспоминаний", "неопубликованные главы ненаписанной биографии", "былое без дум" -- Петров неистощим на названия. -- Нинель Владимировна, вам следует больше интересоваться сборочным участком. Сарычева медленно повернула голову. Глаза гасли, стекленели. -- Я сама знаю, что мне делать! Говорить с ней невозможно, у нее на все случаи несколько фраз, бездельница оперирует, как ни странно, словом "дело": "Мне нет дела до этого", "Не мое дело", "Не делайте из меня козла отпущения, делайте свое дело и не приставайте ко мне". -- Если знаете, то садитесь за намоточный станок и перематывайте катушки. -- Не ваше дело учить меня! -- Отлично. Фомин, позвоните Туровцеву, пусть придет сюда. Телефон на столе Фомина, Фомин, хотя и брюзжит, что его отвлекают звонки, всегда рад собственными устами передать приказание начальства, собственными ушами подслушать. Туровцев по тону его догадался, что предстоит нечто забавное, и тут же примчался в регулировку. -- Оформляйте браковку на Сарычеву и техника-конструктора... посмотрите фамилию в чертежах, -- сказал Игумнов. Фомин, любитель скандалов, его не затрагивающих, сбегал за комплектами чертежей, нашел фамилию техника. -- Ну, знаете... -- взмахнула шалью Сарычева, убегая к Кухтину. -- Придумают на пару какую-нибудь пакость, -- определил Сорин. Он не ошибся. Нинель влетела в регулировку и, как вызов, как перчатку, швырнула под ноги Игумнова клочок бумаги. Виталий поднял его, прочел и вскипел: -- Ну, это уже мерзость! Кухтин, верный своему правилу с руководством не ссориться, браковку выписал на своего контролера. -- Что я говорил? -- обрадовался Сорин. -- Ну, теперь держись! Шелагин устроит Нинельке кислую жизнь! Ты бы, Сашка, ею занялся... К тебе же она ходит, не к Дундашу, не ко мне. Петров забрал сожженные катушки, снес их в макетную мастерскую, там их перемотали. Браковку торжественно разорвали. Вечером Петров закрылся с Игумновым в кабинете. -- Буду прям: три литра спирта -- и Сарычева вылетает из уютного гнездышка. -- Так уж и вылетит... Знаешь, какие я ходы делал? Труфанов за нее держится. Скорее ты вылетишь... Споить ее хочешь? -- Зачем тебе знать? Брать грех на душу? Святой Августин говорил, что грех -- это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Зачем тебе знать, если ты воздержишься? -- Согласен. Бери литр сейчас, остальное потом. -- Люблю деловых людей. О тебе мечтает паразитирующая элита Америки. Неделю Петров томил начальника цеха. Сорин не пускал Сарычеву в регулировку. Она сидела за своим столиком, читала журнальчики, посасывая конфетки, покрикивая на Якова Ивановича. Когда в проходе появлялся Петров, краснела, вздрагивала, глаза приобретали странное выражение вспугнутой птицы, одновременно рассеянное и остро направленное. -- Сегодня начинаю... -- шепотом предупредил Петров. В полдень по звонку цех побежал в столовую. Сарычева презирала толкучку, свой обед перенесла на час позже. Игумнов наблюдал за нею из комплектовки, видно было, что Нинель чего-то ждала. Вышел из регулировки Петров, повернул не налево, к выходу, а направо, к столику Сарычевой, стал что-то говорить, а Нинель порывалась встать, уйти, возражала, махая шалью, как крыльями... Петров долбил и долбил, протянул руку, схватил шаль, отбросил ее. Потом он резко повернулся и ушел в регулировку. В цехе -- ни души. Нинель вскочила, понеслась мимо склада готовой продукции, мимо комнаты Туровцева -- в дальний конец коридора, где были туалеты, холодная лестничная площадка черного хода, где можно побыть одной. Игумнов, не зная, что и подумать, скрылся в своем кабинете. Бухнув ногою в дверь, к нему ворвался Петров. -- Разрешение на выход -- ну, быстро! Игумнов бросил ему вкладыш к пропуску, но тут же вцепился в протянувшуюся руку: -- Отдай! Скажи, что задумал? Петров ничего не ответил и выбежал из комнаты. Потом появилась Сарычева. -- Мне надо срочно уйти с работы, у меня заболела мать. Виталий не мог смотреть на нее, закрылся ладонями, глухо, из-под ладоней, попросил: -- Нинель Владимировна, не надо... Я не дам вам вкладыша... На миг в ней пробудилась прежняя Сарычева: -- Я сама знаю, что мне делать! Он дал ей синенький квадратик картона -- время цехового перерыва кончилось, по пропускам уже никого не выпустят. Поздно ночью у Виталия зазвонил телефон. -- Я извиняюсь... этот ночной звонок разбудил, вероятно, вас, я понимаю всю неуместность... -- с усилием выговаривал мужской голос. -- Я с трудом достал ваш телефон... жена моя Нина Владимировна работает у вас, сегодня она не пришла домой, я понимаю, конец месяца, горит план, -- голос пытался иронизировать, -- но она же почти никогда не занималась штурмовщиной... то есть я хотел сказать... -- Она ушла ночевать к нашей комплектовщице... -- Никогда ложь не давалась так трудно. -- Это моя вина. Мне надо было отпустить ее пораньше... метро уже не работало, такси не нашлось. -- Я понимаю вас. -- Мужчине тяжело давалась выдержка. -- Понимаю вас. Так вы говорите... -- У комплектовщицы, она живет где-то рядом с НИИ, ее адрес у меня на работе. -- Понимаю. Еще раз извините... Виталий долго еще держал трубку, вспоминал и не хотел вспоминать телефон Петрова, сил не было запустить руку в карман висящего рядом пиджака, достать записную книжку. Утром он встал у своего кабинета, пропускал идущих мимо, отвечал на "добрый день". Без минуты восемь показались Петров и Сарычева. Виталий втолкнул Нинель в кабинет, подвел к телефону. -- Ночью звонил муж. Я сказал, что вы ночевали у комплектовщицы. Позвоните ему сейчас же! Она выслушала с удивлением. Вздохнула, приложила ладонь к плечу Виталия. -- Спасибо. А это... -- она указала на телефон, -- это потом. -- И, засмеявшись, пошла -- необыкновенной походкой. Глядя на нее издали, можно было с уверенностью сказать, что она улыбается. Шла, слегка покачиваясь, будто спрыгнула с шаткого помоста... А Петров собрал в регулировке толпу слушателей. Помогая себе мимикой и жестами, он красочно повествовал: -- Дорогая, говорю я ей, поедем ко мне, проведем ночь, как в столице Греции... Кое-кто отходил, виновато улыбаясь. Молодежь нервно похохатывала. Фомин бегал по цеху и сообщал подробности. Игумнов боялся выходить из кабинета. Дважды звонил Сорин, кричал: "Виталий Андреевич, уймите Петрова!" Игумнов не двинулся с места... Сарычева же ничего не замечала. Она спешила, она работала, она сказала уже Якову Ивановичу, что после обеда ее не будет, она впервые за три года составила карту сборки, откорректировала другие. Потом ей сказали, о чем витийствует в регулировке Петров. Она не поверила, робко подошла к регулировке и попятилась, делая какие-то странные движения руками, будто отгоняя от себя кого-то, побежала, натыкаясь на людей, к выходу... Больше ее не видели. Говорили, что муж увез ее в санаторий после сильнейшего нервного расстройства. Степан Сергеич до вечера копался в промежуточном складе. Составил список ламп на новые радиометры, потом пошел к Сорину согласовывать. Подсел к нему и сразу догадался, что в остекленной комнате что-то произошло. Потом стал соображать. Фомин, видимо, учудил очередную пакость, а Петров поддержал его. С этим Фоминым, его зовут почему-то Дундашем, вечно истории. Степан Сергеич терялся в догадках. Никто не захотел ему объяснять, что произошло, пока уважающие его монтажницы не рассказали ему все вплоть до составленной карты сборки. -- Подлец! -- рубанул Степан Сергеич. Монтажницы, ранее не любившие Сарычеву, теперь жалели ее и обзывали Петрова по-всякому: "негодяй", "обманщик", "сволочь", "кобель". "Подлец" удобно входило в этот перечень. -- Все они гады такие, -- приступила к обобщениям Ритка, но Степан Сергеич уже бежал в регулировку. -- Вы подлец, Петров! -- грохнул он без предисловий. Фомин поспешил втиснуться в свой угол, Сорин поднял голову -- Чудаки, -- сказал Петров сожалеюще. -- Нужна мне была ваша Нинель... Суровая экономическая необходимость, все для производства! -- Вот это-то и подлость -- прикрываться громкими словами! Человека втоптали в грязь! Женщину! Позор! Вы не мужчина! Вы сплетник! Настоящий мужчина... -- ...молчит, вы хотите сказать? Судя по вашему молчанию, вы спите, наверно, с шахиней Сорейей Пехлеви?.. Язык у вас всех распустился, посмотрю я... Чего раньше не замечалось... Расходились монтажники, выключались намоточные станки, ушел Игумнов. Поздним вечером в регулировку проскользнул Стригунков. Известный всему институту и заводу пьяница, хвастун и насмешник, обманщик, ныне агент по снабжению, слушал Петрова необыкновенно внимательно, лицо его, лицо порочного мальчишки, было теперь значительно и важно. -- Вот так-то, Мишель... -- Петров мял пальцами щуп осциллографа, поднес его ко лбу, на экране пустились в пляску зеленые синусоиды. -- Я думал: бабенка не удовлетворена мужем, отсюда и склочный характер, отсюда и настроеньице тухленькое... А сейчас понимаю: просто несчастная женщина, не любя вышедшая замуж, сердечко девичьим осталось, героя ждала. Дождалась... -- Петров кривил губы, ярко-красные противные губы. -- Раз такое произошло, зачем кричать на весь цех? -- А все по тому же принципу... За народ решил пострадать, надоел коллективу технолог... -- Кого-то пришлют теперь, не знаешь? -- спросил Мишель. -- Без технолога нельзя. Прислали юного Витеньку Смородинова. Он со щенячьим визгом бросался на препятствия и отходил от них, если издали слышалось предостерегающее рычание. 36 Труфанов и Баянников возрадовались бурно, узнав об уходе Сарычевой (заявление от нее пришло почтой): слава богу, наконец-то!.. Догадались, что без ведома начальника цеха Петров не решился бы на столь отчаянный шаг. Ни о чем Игумнова не спрашивали, пребывая в непонятном смущении. Директор и заместитель отводили глаза, встречаясь по утрам. Перекидывались обычными словечками и спешили разойтись. Оба понимали, что надо как-то отреагировать, отозваться. Интересы коллектива превыше, конечно, всего, Петров достоин похвалы и уважения, но следовало помнить, однако, о муже Сарычевой, о возможной мести его. Да и... некрасиво как-то получилось. Первым не выдержал Труфанов. -- Принеси мне личное дело этого... мерзавца, -- сказал он Баянникову. Оба искали повод, предлог, какой-нибудь пустячок, чтоб нанести удар по Петрову, ославить его в приказе по заводу. Анкеты, прочитанные Анатолием Васильевичем, давали богатый материал, но без пользы. -- У тебя на него ничего нет? -- спросил Труфанов. -- Нет, -- не колеблясь ответил Баянников. Совсем недавно узнал он, что Петрова приняли на четвертый курс МЭИ -- по документам новосибирского института, и документы, полагал Виктор Антонович, были фальшивыми. Он не поленился съездить в деканат и долго с восхищением и злостью смотрел на работу невиданной в Москве квалификации. С тем же взлетом разноречивых чувств изучил он в Моссовете резолюции на заявлениях Петрова, с поразительной удачей обменявшего комнату на квартиру со всеми удобствами. К заявлениям прилагались просьбы и ходатайства ответственных товарищей такого высокого ранга, что абсолютно нереальной казалась мысль о подлинности или неподлинности подписей. Труфанов жадно выпил стакан воды. Предложил: -- Выгоним? -- А где найдем замену? Тогда вызвали начальника цеха на непроизводственное совещание. Игумнов курил директорскую "Герцеговину" и молчал. Большего от него и не требовалось. Его поставили в известность, то есть рекомендовали не удивляться тому, что произойдет вскоре. -- Будем ждать, думать, -- сказал, прикрывая совещание, директор. Ожидание было плодотворным. Пришла рекламация на "Эвкалипт" No 034: усилитель, настроенный Петровым, загенерировал. Все знали, что вины его нет здесь и в помине, что виновен кругом разработчик. Но шум поднялся необыкновенный. Труфанов и Баянников, перебивая друг друга, сочинили разгромный приказ. Петрова временно понизили сразу на два разряда (с седьмого до пятого), что было незаконно, из его зарплаты вычли стоимость ремонта усилителя. И -- уже не так громко -- дали команду ошельмовать Петрова в стенгазете и опозорить в "молнии". Петров наизусть выучил приказ (его трижды передавали по институтскому радио), покаялся на собрании профсоюзного актива, постоял у "молнии". О Труфанове и Баянникове отозвался с большим уважением: -- Умницы. Далеко пойдут. Трижды Виталий вызывал его к себе, спрашивал о лампах, о проводе... Потом напомнил: -- Ты что, забыл? Аванс отработан, хвалю... Бери еще два литра... Среднеазиатский загар давно уже сошел с Петрова, и было видно, как побледнел он, как запылали вдруг губы. -- Козел вонючий! -- процедил он. -- Начальничек!.. Сказано было так, что Виталий машинально вздернул руку, будто хотел защитить лицо от плевка. Дома Виталий сел перед телефоном, гадал, кому позвонить. Положеньице, черт возьми. Собутыльников куча, а друзей -- никого. Чернов, конечно, свой в доску, но не поймет. А хотелось понимания, чтоб поддакнул кто-либо, вздохнул горестно и сказал такую необходимую сейчас пошлятину о несовершенстве мира. "Ася, -- вспомнил он радостно, -- Ася!" У нее все по-прежнему, тот же громадный шкаф. Продавленный диванчик приятно скрипнул, когда Виталий опустился на него, когда лег и вытянул ноги. Ася только что прибежала с работы, уплетала колбасу, села рядом. -- Работаешь, учишься? -- И то и другое помаленьку... Удостоверение дали -- артистка второй категории. Ты ведь был на концерте, я тебя видела. Выступала она на окраине Москвы, в клубе строителей, надтреснутый голосок ее принимался восторженно. -- Ну как, понравилось тебе? -- Дешевка. -- Сама знаю. Учиться буду. Наш худрук говорит, что такие, как я, сейчас в моде. -- Замуж собираешься? -- Нужны они мне, эти коты, эти додики... А ты? -- Тоже не получается. Ася полезла в шкаф, переоделась, вышла, оправляя халатик. -- Лежу -- и чего-то не хватает... -- пожаловался Виталий. Приподнялся, огляделся, вспомнил: -- Шить не будешь?.. Поработала бы на машинке... -- А ты думаешь, я с тобой так и сидеть буду? Платьице вчера скроила -- прелесть. Он приехал сюда помолчать и послушать, но так уж получилось, что рассказал о Петрове, о Сарычевой. Эта комната всегда располагала к откровенности. Рассказал и посмотрел на Асю. Та долго возилась со шпулькой, вдевая нитку. -- Вставай и уходи. -- Что? -- Уходи. Отваливай. Уматывайся. Позорник ты. Хуже кота. Не понимаю я вас, интеллигенцию. -- Она повернулась к Виталию. -- Работяга съездит жене по физиономии, облает матом -- и мир в семье. Вы же начинаете выпендриваться, трагедии выдумывать, изводите и себя и жен своих, и все -- с подковырками... Тьфу, пропадите вы, гады!.. Нинку эту Сарычеву... по-хорошему не могли договориться с ней? Честно сказать?.. Умные вы все, погляжу я. Выматывайся! -- закричала она на Виталия. -- Тебя-то я начала понимать. Ты как муженек мой. Тот нашкодит в чужих углах, домой возвратится, и охает, и ахает, и все у него болит с перепоя, вот и отлеживается... И ты такой. Как у тебя нормально, так обо мне не думаешь... Ноги твоей чтоб здесь не было! -- жестко заключила Ася и не удержалась, послала вдогонку резкое словечко. 37 В зиму, когда создавался ГИПС, институтские инженеры передали макетной мастерской чертежи и схемы на комплексный радиометр. По мере того как он делался, начальник мастерской Константин Валиоди приходил во все большее возбуждение и клял радиометр на всех этажах институтского корпуса. Его предостережения дошли до Игумнова. Он поймал в лифте главного инженера и подсунул ему проект приказа. Некоторые места Тамарин усилил. Отныне любые исправления схемы и чертежей должны были утверждаться им и только им. Прибор -- его назвали "Кипарисом" -- делали по заказу геологов. Уже давно они бомбардировали свое начальство требованиями на комплексный альфа-бета-гамма-радиометр. Он, умоляли геологи, должен по возможности измерять уровень радиоактивности пород и анализировать спектры излучения, должен (уже безусловно) быть стойким ко всем чудесам отдаленных мест, то есть уверенно работать при резких колебаниях питающего напряжения (от движка с пьяным мотористом), не бояться ни тепла, ни холода, выдерживать при транспортировке длительную тряску и, кроме того, обладать простотой в настройке: ведь кончится же гарантийный срок, так кто радиометр чинить будет? Свои же парни, геологи, а геологов с радиотехническим уклоном пока очень мало. Геологи раз в год посылали заявку в министерство, которое командовало Труфановым. Раз в год директора всех НИИ получали предложения изготовить столь нужный геологам прибор и отказывались. Труфанову предлагали чаще других. Он резонно спрашивал: -- Какие заказы снимете? Никаких заказов никто снимать не желал. Труфанов радовался. Он понимал, что комплексный радиометр -- вещь очень сложная. Отделы в НИИ разбиты условно по видам излучений, в случае согласия надо создавать комплексную лабораторию, назначать опытного руководителя. А у кого есть опыт? За рубежом пока не замышляют комплексных радиометров. Можно, конечно, принять заказ. Но при одном условии: завод выпустит не маленькую сигнальную партию или более многочисленную опытную серию, а все сразу -- сколько геологам надо, столько и сделать. Но это рискованно и опасно: вот если бы кто-нибудь другой выпустил пару экземплярчиков, на них можно было поучиться бы. Да, рискованно... Однако, если радиометр удастся, с его помощью не грех и обогатиться. Сто или двести штук -- это же состояние! Проблема кредитов решится на год. Под почти бытовой прибор, выпускаемый сотнями штук, банк всегда отпустит деньги. При очередной беседе Труфанов намекнул. Намек поняли -- и разговор свернули. Никто не хотел рисковать. Неизвестно, что получится из нового радиометра. Пошли наконец на компромисс. Министерство вручило Труфанову заявку и заказ только на один радиометр, еще точнее -- на макет его. Хотели посмотреть на экспериментальный образец и там уж решить, стоит ли его размножать. Банк перечислил крупную сумму. Заказ поступил, деньги отпущены. Баянников создал комплексную лабораторию, по существу -- молодежный клуб. Начальником сделали Саблина. В соседнем НИИ он недавно получил степень кандидата и томился на должности старшего инженера. Руководство лабораторией сулило ему три тысячи в месяц плюс разные премиальные. Саблину передали заказ. Он собрал молодежь, сообщил, что предстоит делать. Инженеры восторженно зашумели: первый в мире альфа-бета-гамма-радиометр! мечта геологов! переворот в поисках полезных ископаемых! На разработку отвели восемь месяцев, еще четыре на облачение схемы в плоть. В КБ срочно доканчивали опостылевший усилитель. Предполагалось, что макет появится в декабре следующего года. Появился он в мае, на полгода раньше. В министерстве пришла кому-то в голову гениальная мысль: послать макет на Выставку достижений народного хозяйства. Выставку ежегодно посещал очень уважаемый человек, он совершал торжественные набеги на павильоны, без долгих разговоров милуя одних и клеймя других. Зная восприимчивость этого человека ко всему новому, решили преподнести ему на блюдечке подарок, обрадовать первым в мире альфа-бета-гамма-радиометром. И министерство приказало: ускорить -- и уже в конце апреля все шесть блоков стояли в кабинете Валиоди. Анализатор, накальный и анодный блоки искусно покрыты под муар, гамма- и бета-датчики окрашены в цвет студеного моря, альфа-датчик, самый маленький, размером в настольную лампу, походил на медицинский прибор светло-оливковыми тонами. Разностильность конструктор объяснил так: альфа-частицы вредно действуют на кожу рук, оператор или лаборант обязательно наденут перчатки, при виде альфа-датчика должен сработать защитный рефлекс. -- Ну?.. -- директор открыл прения. К Валиоди набилось все руководство института, кабинет полон, явился даже Тамарин. Комплексная лаборатория не входила ни в один из отделов, надзирал за нею сам директор. Приглашенные на смотрины начальники отделов оглядывали прежде всего блоки своих инженеров. Сошлись на том, что вообще-то "Кипарис" внушает доверие. Ждали слова Саблина. Он нервничал. На удивление всем разработчикам, "Кипарис" настроился за какие-то три дня. Опыт же подсказывал Саблину другое: все сложное становится простым после серии провалов. "Кипарис" вел себя ненормально, поддавшись настройке так быстро. Чем сложней прибор, тем больше времени надо затратить на его освоение. Так доложил Саблин. Валиоди тут же привел аналогию с женщинами. На него дружно цыкнули. Момент был напряженным, не до шуток. Начальник ЛТИ прочел заключение: камеры холода и тепла, вибростенд и ударную тряску "Кипарис" выдержал прекрасно. Опасения Саблина директор понимал. Предложил комиссии устраиваться поудобнее. Во все три датчика вставили по очереди эталонные пробы: электромеханический счетчик показал расчетную величину. Измерения провели через час (комиссия сходила на обед). Показания счетчика уже отличались от дообеденных, но умещались в полосе допустимых ошибок измерения. И через два часа они тоже умещались, перескочив к другой границе полосы. Здесь проявился какой-то глубоко скрытый дефект, ничем не объяснимый. Главный инженер вырвал изо рта сигару и решительно заявил, что все это балаган, напоминающий ему контору "Рога и копыта", не хватает только пропойцы швейцара, все другое есть вплоть до студентов-практикантов, каковыми он считает инженеров. Рыжеволосый Саблин вспотел от обиды и волнения. Своей подписи, продолжал Тамарин, он не поставит под этой филькиной грамотой. Здесь он слышал, как некий молодой инженер хвастался тем, что переплюнул "Кипарисом" Америку. Он, Тамарин, верит в наступление времен, когда руководители фирм "Белл" и "Дженерал электрик" станут ловить идеи выпускников МЭИ и смотреть им в рот. Пока же потуги "Кипариса" есть не что иное, как стремление Эллочки-людоедки одеться под дочку Вандербильда. Комиссия разошлась в похоронном молчании. Потом Саблин пришел к Труфанову, вместе они составили убедительный документ, в котором заявляли министерству, что над радиометром надо еще работать и работать. Но в министерстве не унимались. Документ подшили к делу, обязали Труфанова готовить "Кипарис" к выставке и официально сдать прибор министерской комиссии. Труфанов скрепя сердце согласился и приказал поставить "Кипарис" на прогон -- пусть работает несколько суток подряд с небольшими перерывами, авось что-нибудь да образуется. Радиометр поставили на прогон. Директор часто приходил в макетную мастерскую, изучал столбики показаний. Удалось обнаружить какую-то закономерность в срывах, предположительно угадывать, когда числа метнутся от верхней границы к нижней и наоборот. О выводах своих Труфанов никому ничего не сказал. Но как быть с Саблиным? Талантливого человека, кандидата прельстили самостоятельной работой, вырвали из другого НИИ. Заставить его сдавать комиссии "Кипарис"? Расписаться в акте? Радиометр может сдохнуть на выставке, тогда всех подписавшихся потянут к ответу. Труфанов пожалел Саблина, он сам когда-то попал точно в такую историю. Инженеров из министерства пригласил на день, когда "Кипарис", по его наблюдениям, даст уверенную россыпь показаний у границы -- нижней границы полосы неизбежных ошибок. Саблина отослал в командировку. Но должен же кто-то поразить эрудицией комиссию. Труфанов знал, кто сумеет это сделать. -- Стригункова, -- приказал он секретарше. -- Трезвым или пьяным. Живым или мертвым. Через двадцать минут Стригунков влетел в кабинет. -- Здравствуй, Михаил. -- Здравствуйте, Анатолий Васильевич. -- Как живешь? -- Хорошо живу, Анатолий Васильевич. -- Садись, Миша. -- Сел, Анатолий Васильевич. Два дня назад Стригунков с помпой вернулся из Харькова, выбил ящик кристаллов сернистого натрия, обошел в беге с препятствиями всех домогателей. -- Пьешь, Михаил? -- Побойтесь бога, Анатолий Васильевич. Разве шампанское -- это напиток? Что-то среднее между молоком и керосином. А ведь когда-то, вспоминал директор, этот сидящий против него гурман взбалтывал клей БФ, добывая спирт на опохмеление. О Стригункове директору много чего нашептал Баянников. Предки Стригункова по мужской линии прислуживали в "Славянском базаре", по женской -- отирались у скупочных магазинов, вертелись на толкучках. Выше старшего официанта и участкового никто в роду не поднялся, предки, быть может, нарочно хирели умом, чтоб всю неиспользованную мощь передать выродку в их племени. Дождались -- родился крикливый мальчик. В четыре года писал и читал (в семье -- ни одного грамотного), за что ни возьмется -- освоит немедленно. Родители умерли спокойно: знали, что единственный сын их не пропадет. А он мастерил в детдоме приемники, ловил Европу, досаждал учителям и научился чисто говорить на трех языках. Вот только служба морская не пошла. Кончил училище -- назначили командиром морского "охотника", вылетел с треском, поволок, пропившись, именные часы на таллинский рынок (их подарили ему "за лучший выход в атаку на подводную лодку"). Суд чести и -- вон с флота. Пришел в НИИ старшим техником, стал инженером второго отдела, потом скакнул в отдел научно-технической информации -- начальником: пригодились языки. И опять -- водка. Покатился вниз. Был даже одно время и диспетчером второго цеха. Три месяца не мог он найти работу. Потом Труфанов, проезжая мимо обнесенного забором фундамента, заметил, как шмыгнул в калитку бывший начальник отдела -- нес ведро с раствором. Через две недели Труфанов попросил шофера остановиться у забора. Стригунков бегал уже электриком. Еще через месяц -- прорабом. Труфанов не удивился, когда вскоре увидел вывеску: строительство ведет такое-то СМУ, ответственный -- старший прораб Стригунков М.А. Вывеска продержалась недолго. Ответственного прораба Труфанов нашел в котельной соседнего дома, специалист по глубинному бомбометанию шуровал кочергой. На лавочке расстелена газета, на ней -- бутылка молока и булочка, весь суточный рацион кочегара. Труфанов попробовал молоко: кислое. Пиши, сказал Стригункову, заявление. Дал денег. Устроил в общежитие для молодых специалистов. И вот -- агент по снабжению ныне, попыхивает сигареткой в кабинете директора. -- Дельце одно есть, Миша, -- сказал Труфанов и протянул ему папку с документацией на "Кипарис"... Конфуз в кабинете Ивана Дормидонтовича еще не был забыт в министерстве. Так и сяк вертели члены комиссии ручки анализатора, щелкали тумблерами, учинили допрос начальнику ЛТИ. С собой привезли эталонированные пробы, замеряли их на "Кипарисе". Мишель знал, чем их пронять. Он обложил радиометр американскими журналами, девчонки из КБ вычертили ему таблицу сравнительных характеристик отечественных и зарубежных радиометров. Получалось, куда ни глянь, что "Кипарис" -- чудо техники двадцатого столетия. Инженеры утратили бдительность и расписались в акте, они пропустили мимо глаз незаполненные графы примечаний к таблицам на предпоследнем листе, а Стригунков туда вкатил особое мнение НИИ. "Кипарис" упаковали и увезли. Через два дня вернулся Саблин. Комплексную лабораторию уже расформировали, молодежный клуб распался. Саблин оказался не у дел и написал заявление: "Прошу уволить меня по собственному желанию..." Он ушел, а на выставке разразилась тихая сенсация. Уважаемый человек чудо-техники обошел своим вниманием. Правда, его пытались подвести к радиометру вплотную и уже начали объяснять, но какая-то мигающая штуковина заинтриговала уважаемого человека, и он не расслышал того, что говорили ему о "Кипарисе". Специалисты же и корреспонденты услышали и поведали миру о "Кипарисе". В Москву со всех стран и сторон полетели заявки на приобретение современного альфа-бета-гамма-радиометра. В геологоразведке возникли споры. Березовская экспедиция настаивала на первенстве в эксплуатации, Краснохолмская требовала того же. Анатолий Васильевич Труфанов при поездках в министерство принимал поздравления коллег, в поздравлениях сквозило удивление и сожаление. Кто бы мог подумать, тихо ахали директора НИИ, такую махину отгрохать за семь месяцев! Они проклинали себя за то, что когда-то отпихнулись от заказа. В разговорах с ними Труфанов о "Кипарисе" отзывался пренебрежительно. "Да, -- говорил он, -- вещь недурная, но, знаете ли, черновой вариант, по существу, доработочка требуется, доработочка..." Руководству же заявил совершенно открыто: "Вещица-то -- дерьмо, удивляюсь, почему это она вам понравилась". Руководство потребовало объяснений и с ужасом прочло особое мнение, вкатанное Стригунковым в графу примечаний. Труфанов теперь охотно брал (в середине года!) срочные заказы. Имея их, легче отказаться от возобновления "Кипарисов". Уловки не помогли. Уступая письмам заказчиков, министерство мягко, без нажима предложило Труфанову изготовить небольшую партию. Так же мягко Труфанов отказался. Но на министерство давили, и не только геологи. Труфанов отбрыкивался как мог, потрясал пачкою договоров, кричал о срочных заказах. Ему твердо приказали и добавили сладости в пилюлю, определив число выпускаемых "Кипарисов" -- сто. Первые же экземпляры геологам нужны в сентябре. Сто штук! Не пилюля, а сплошная горечь. Заводу срочно перекроили полугодовой план, отодвинув некоторые заказы на конец года. В цехе на видном месте вывесили обязательство: сдать первый "Кипарис" двадцатого августа. Мишель Стригунков считал себя крестным отцом радиометра, про обязательство услышал и стал часто заходить в цех, подсаживался к монтажницам помоложе и пообнаженнее, надолго застревал в регулировке, честно предупредил Степана Сергеича о грядущих бедах. Пожар в борделе во время наводнения -- такую картину нарисовал он диспетчеру, но Шелагин не счел нужным прислушиваться к нашептываниям проходимца. Все детали для "Кипариса" в полном наличии, монтаж блоков идет на всех столах, пожаром не пахнет, вода не подступает. Правда, слабомощные вентиляторы не успевают откачивать из воздуха жару и канифольный чад, девушки чересчур легко одеты, но это же под халатом -- и что вообще за наглое сравнение цеха с чем-то буржуазным? 38 Тринадцатого августа монтажный участок передал регулировке четыре анализатора. Громадную партию пустили в производство без обкатки ее мелкой серией. Не в первый раз цех делал не завершенный разработкой прибор. Обычно он целеньким доходил до остекленной комнаты, прилизанным, потом начинал взъерошиваться отпаянными концами проводов, звал на помощь, прибегали инженеры, присутствовали при последнем вздохе умирающего радиометра... В конце концов эрудиция инженеров подкреплялась опытом регулировщиков, прибор оживал, благополучно настраивался и где-то на другом заводе плодовито размножался. На этот раз Труфанов был полон самых мрачных предчувствий и в цехе не показывался. Позвонил регулировщикам и сказал, что заплатит им любую сумму, если они сдадут в августе четыре комплекта. Монтажному участку директор обещал крупную премию. Каждому регулировщику досталось по блоку, каждый по-своему приступил к работе. В Крамареве еще жило детское любопытство, он разглядывал анализатор как игрушку, трогал переключатели, читал десятки выгравированных на панели надписей. Сорин начал с азов, изучал описание, инструкцию по регулировке. Петров сразу углубился в схему. Дундаш не доверял ни одному документу. Включив анализатор, он наклонился над ним, подозрительно водил носом, напрягал ухо -- принюхивался и прислушивался. Нигде ничего не горело и не трещало. Дундаш, не успокаиваясь, подслеповато щурился, разглядывал красные тельца сопротивлений МЛТ, зеленые столбики ВС. По прошествии часа Петров флегматично объявил: -- Нас предали, ребятишки. Схема не та, описание не то, инструкция не та. Разработчиков нигде не могли найти, по телефону Саблина сварливо отнекивалась какая-то девица. Степан Сергеич немедленно притащил в цех Валиоди. Начальник макетной мастерской, насмеявшись вдоволь, раскрыл секрет. Схему анализатора столько раз переделывали, что в изменениях никто уже не мог разобраться, автор схемы сидел рядом с монтажником в мастерской, и тот "по слуху" паял и крепил. В светокопию схема пошла с карандашными пометками, их копировальный аппарат не регистрирует. Цеховые монтажники впустую потратили время, сделанные ими блоки никогда не смогли бы работать. Степан Сергеич воскликнул по привычке: "Быть не может!" -- и сразу же внес деловое предложение: забрать анализатор с выставки, монтировать по нему, воспроизвести, так сказать, записанную на слух мелодию. -- Страхуйте вашу жизнь, граждане! -- аппетитно захохотал Валиоди. -- Да замолчите же вы! -- рассердился Степан Сергеич. Петров пошел в цех подгонять монтаж блоков питания. Шесть свирепых телеграмм подписал Труфанов, и пятнадцатого августа шесть разработчиков появились на заводе, отозванные из отпусков и командировок. Но было уже поздно: блоки оказались смонтированными по неоткорректированным схемам. А в регулировку тащили толстостенные бета-датчики, вкатывали на треногах гамма-датчики, несли блоки питания... Комплексная лаборатория воссоздалась стихийно -- без руководителя, без ясного понимания существа сделанных ошибок. Разработчики забрали себе один комплект "Кипариса" и двадцать второго августа настроили его. Потом бросились в цех исправлять схемы и подсказывать. Игумнов сунул им под нос приказ Тамарина. На утверждение изменений ушел еще день. Монтажники, заваленные блоками, потребовали отдельных нарядов на каждую переделку. Нормировщица Майорова рыдала в углу: стоимость одних лишь перепаек превысила месячный фонд заработной платы. Разработчики несли и несли свежие идеи. Монтажники не знали, кому верить. Регулировщики говорили им одно, разработчики -- другое, а на столах уже громоздились блоки сентябрьских "Кипарисов". Двадцать четвертого августа цех стал. Никто не знал, что делать и как делать, ни один наряд не был подписан начальником цеха. Труфанов куда-то скрылся. Отдел кадров прислал на обучение бывших десятиклассников, и они испуганно жались друг к другу, как заблудившиеся в лесу дети. -- Под суд! -- Шелагин влетел утром к Игумнову. -- Всех под суд! Меня! Чернова! Игумнова! Сараева! Всех! Тогда выставили за дверь технолога Витеньку, чтоб не слышал глупостей, начали думать, что можно предпринять. Оба мастера с надеждой поглядывали на Игумнова: неужели нельзя ничего сделать, ты же такой ловкий и умный... -- Судя по всему, -- сказал Виталий, -- Труфанов прошляпил, а теперь хочет прикрыться нами. Щит надежный: переходящее знамя, ежемесячное перевыполнение планов... -- Я не позволю! -- кричал Шелагин. -- Как вы смеете так говорить о директоре НИИ! Оба мастера с изумлением посмотрели на диспетчера, а Игумнов подумал, что можно, оказывается, щелкать запросто интегральные уравнения и не знать четырех правил арифметики. -- Прежде всего -- навести порядок, -- предложил он. -- В регулировке назначить бригадиром... ну, скажем, Петрова. Идею приняли. Правда, Степан Сергеич побрюзжал о том, что Петрову надо еще избавиться от недостатков, повысить моральный уровень... -- Если уж отбирать на руководящие должности по моральному уровню, то директором НИИ я бы назначил кого-нибудь из десятиклассников! -- заявил Игумнов, и мастера закивали, соглашаясь. -- А во-вторых, заведем журнал с учетом всех изменений, какие дают разработчики. Когда мы сведем их ошибки в одном месте да покажем ошибки, то... В-третьих, я найду способ не пускать разработчиков в цех. Чтобы воду не мутили. Двадцать пятого августа работа возобновилась. Откуда-то появился директор. Игумнов ожидал брани, но Труфанов ровным голосом поблагодарил его за инициативу. Нет, он не был обижен. Именно такой начальник цеха ему и нужен. -- Тогда, -- сказал директор, -- я назначу Стрельникова ответственным за "Кипарисы". В ночь на тридцать первое августа первый комплект "Кипариса" был настроен. Регулировщики повалились под столы, Стрельников, тоже не выходивший из цеха третий день, заснул на составленных стульях. Около трех часов дня в цехе вдруг стало тихо. Когда монтажники и сборщики подняли головы, то увидели шагавшего по проходу Труфанова. Поравнявшись с нормировщицей, директор выразительно покрутил пальцем в воздухе, и она задвигалась, встряхнула счеты, придвинула к себе пачку нарядов. Шум облегчения пронесся над цехом... В регулировке сдавали третий комплект, директор плотно закрыл за собою дверь. -- Между нами, -- сказал он, -- план засчитан условно. Геологи набезобразничали. Когда разработчиков вытолкали из цеха и возникла опасность, что цех смонтирует и настроит "Кипарисы" точно по инструкции, не отступая от давно утвержденных схем, то есть неверно, тогда Анатолий Васильевич срочно через верных людей взбудоражил геологов правдивыми сведениями о неполадках в "Кипарисе". Геологи ударились в панику и подстраховались, введя в ТУ пункт: радиометр должен устойчиво работать в течение сорока восьми часов. Было это двадцать восьмого августа. Промедление в данном случае означало не смерть, а отсрочку августовского плана. Анатолий Васильевич сделал так, что пункт 8 "а" ТУ дошел до него (уже официально) только тридцатого. Теперь существовал законнейший предлог для возмущения и удивления. Министерство снеслось с геологами, а те, здраво рассудив, согласились потерпеть до октября. Труфанов отозвал Стрельникова: -- Ваше мнение? -- Какое-то время он будет работать... Дальше -- не знаю. -- Что же вы предлагаете? -- Полностью изменить схему. -- Детский лепет. -- Понимаю... В кабинете Игумнова директор ослабил галстук, решил, видимо, отдохнуть. -- Уже второй месяц я думаю, -- сказал Труфанов, -- кто же виноват в этом безобразии? Из лучших побуждений я отказывался от "Кипариса", из еще лучших побуждений меня заставили делать его. Чтоб возвеличить славу советской науки, его разрекламировали на весь мир... И вот результат... Игумнов слушал. Директор хочет излиться? Изливайтесь, Анатолий Васильевич, прошу вас, дверь могу закрыть на ключ... Только, как выразился бы Петров, "не лепите чернушку", надо было быком упереться, насмерть стоять, но радиометр делать для геологоразведочных партий, а не на выставку. Изливайтесь. -- План засчитан условно... Заводу дали премию. За что -- догадываюсь. Доложили, конечно, что начат выпуск серийных "Кипарисов"... Списочек составь... Сам посуди, какое дело монтажнику или регулировщику до схемы, хорошая она или плохая... Он работал... Через несколько дней регулировщики отходили от кассы, тиская в руках деньги. Прибор никудышный, а им премия. -- Деранут подоходный, гады, -- капнул дегтя недоверчивый Дундаш. -- И в получку ни шиша не дадут. -- Не выдерут, утри слезу. Парни, нам надо одеть Дундаша, -- сказал Петров, -- его на днях задержит милиция по подозрению в бродяжничестве. В таком задрипанном костюме ты, Дундаш, карьеру не сделаешь, в таком виде в люди не выбьешься. Вечером отправились в открывшийся поблизости универмаг. Вымытый в душе Фомин примерял рубашки, и костюмы. К необычайному покупателю поспешил директор магазина. -- Человека срочно посылают за границу, -- сказал Петров, -- будет изучать физику в Станфордском университете. Вы уж помогите нам. Желательно только отечественное: там будут смотреть на этикетки. Бороду мы ему сбрили, самовар изъяли, нож припрятали. Дело за вами. Директор, смеясь, обещал помочь. Принес три костюма, весьма приличных. -- Разоряете, гады, -- шепнул Фомин. После многократных примерок выбрали два -- черный и светлосерый в полоску. Из обувного отдела принесли мокасины. Директор подул на воротник ратинового пальто. Фомин переобулся, завязал галстук, застегнулся. -- Глазам не верю... --