одим. -- Не надо, -- сказал Петров, -- я прибыл к месту назначения. Он вытянулся на нарах, он вновь был в прошлом, он знал, что ему делать. Прежде всего спать. Четыре часа -- без сновидений, без картинок в цвете, без мучительных образов. Он выспался. Дверь открыл сам дежурный, протянул полотенце. -- Иди умойся. И не прикидывайся. Выпустим сейчас. Он все уже подготовил, пересчитал при Петрове деньги, уложил их в паспорт. -- Четыре тысячи восемьсот сорок один. Проверь. Полсотни взял за штраф. И брось эти шуточки, понял? Стольких людей из-за тебя потревожили... Часы показывали двадцать два с минутами. -- Я свободен? -- Говорю тебе: за тобой приедут. -- Вновь спрашиваю: я свободен? -- Иди, -- устало разрешил дежурный. -- Иди. В наземном вестибюле "Филей" дул ветер, пахло свободой. Петров прочел названия станций и понял, что с той минуты, как нажат был стартер "газика", он стремился к дому на Кутузовском -- так и называлась следующая остановка. Теперь, когда цель так близка, он не мог задерживаться нигде и от "Кутузовской" бежал -- к дому Лены, летел по ступенькам. Палец потянулся к звонку, но кнопку не тронул... Что-то происходило за дверью: Петрову казалось, что он слышит дыхание человека за нею. Усмирялось биение сердца, на лестнице, во всем подъезде обманчивая тишина, и кто-то стоял за дверью, прислушивался к тишине и к дыханию Петрова. Вновь поднес он палец к звонку, и, опережая руку, открылась дверь, и Лена бросилась к нему, обнимая и плача. Взглянуть на нее один раз, только один раз, а потом будь что будет -- это гнало его с утра, увидеть еще раз ее глаза, лоб, вдохнуть запах свежести -- и можно долгие годы жить без нее, питаясь острыми воспоминаниями последней встречи. Он гладил вздрагивающую спину, морщил увлажненное слезами лицо свое и боялся неверным звуком голоса выдать страдание. Она не должна видеть его слабым, она сама слабая. -- Тебя ищут, -- шептала она. -- Тебя ищут с обеда. Последний раз мне звонили пять минут назад. Ты убежал из милиции? Петров мычал -- говорить не мог. -- Тебя все ребята ждут у дома, все -- и Сорин, и Крамарев, и Круглов, и Фомин... -- Кто? -- Фомин, Дундаш... Зачем ты его избил? Но он сказал, что сам виноват... Рука лежала на мягкой лопатке, рука внимала умоляющему пульсу тела, всепрощающему ласковому биению. -- Ребята так беспокоятся... Почему ты не мог позвонить мне? Он пытался сделать это два дня назад, но никак не вспоминался телефон. Дверь осталась открытой, и Петров видел суд в полном составе. Мама, как и прежде, занимала центральное место, папа и Антонина по бокам. -- Лена! -- воззвала мама. -- Уйдем ко мне... -- шепнул Петров. Не отрываясь от него, Лена смотрела на мать, и тело ее напрягалось. -- Я ухожу, слышите! -- крикнула она и пошла в квартиру. Дверь тут же захлопнулась, сквозь нее пробивались женские голоса: визгливый -- матери и -- тоже на грани истерии -- Антонины. Забыв о звонке, Петров налетел на дверь, колотил ее руками и ногами. Вдруг она подалась, распахнулась. Сестры стояли рядом, Лена с чемоданчиком, и Петров испугался, потому что сестры стали совсем похожими, и никогда еще не видел он на Ленином лице такого выражения жестокости и злости... Внизу, во дворе, Антонина плакала, обнимая сестру, рассовывала по ее карманам разную косметическую мелочь, и Лена плакала, а Петров думал о том, что ему надо еще учиться жизни. -- Саша! -- крикнула Антонина, когда они миновали арку. -- Проворачивай это дело быстрее! Ему оставалось пройти немного, чтоб завершить свой путь. Держа Лену за плечо, шел он по малолюдному в эти часы Кутузовскому проспекту, по Большой Дорогомиловке, свернул в переулок, прямиком выводящий к вокзалу. Стало шумнее: по переулку двигались сошедшие с электричек люди, уезжавшие за город туристы; кто-то не сорванным еще горлом тащил за собой песню; неумело бренчала гитара; закрывались ларьки, и продавщицы увязывали свои сумки; плакал ведомый матерью ребенок, и мать хранила молчание, исчерпав все слова, надеясь на ремень отца, который ждет их дома. Часы на вокзальной башне пробили одиннадцать вечера. Петров купил у старухи остатки цветов в корзине. -- Так ребята ждут меня у дома?.. Ключ у Валентина есть, ночевать на лестнице не будут... Сегодня -- наша ночь. -- Где же мы будем спать? Он повел ее на вокзал, внутрь. В дальнем зале нашлось место. Лена положила голову на его плечо и спала или притворялась спящей. Вокзальные лавки неудобны и вместительны, люди сидели, вжавшись в профиль скамьи; только странствующие и бездомные могли привыкнуть к давлению многократно отраженных звуков, рождаемых где-то под потолком. Скребущие, свистящие и скорбящие голоса проносились над залами и оседали, как пыль. В безобразный хор изредка втискивалось свежее дуновение, и динамик лающе говорил о посадке на поезд, номер которого пропадал в поднимающемся шуме. Люди вставали, несли чемоданы, детей, узлы. А в три часа началось великое переселение народов: вокзальная обслуга приступила к уборке, зал за залом освобождая от людей, стрекоча громадными пылесосами. Петров поднял Ленину голову. Пошли искать пристанище в уже обработанный пылесосами зал, на скамье раздвинулись, впустили их в теплый ряд спящих и полуспящих. Напротив сидела молдаванка, держа ребенка, укутанного в грязную, прекрасно выделанную шаль. Свирепый черный муж ее, тоже молдаванин, не спал, пронзительные глаза его перекатывались под упрямым и гневным лбом, высматривая опасность, грозящую жене и ребенку. Начинал верещать динамик -- он вскидывал голову, и плотные, опускавшиеся книзу усы его топорщились. Молдаванка спала особым сном матери, умеющей в дикой какофонии поймать слабый писк младенца, понять в писке, чего хочет ребенок и что тревожит его. Вдруг она открыла глаза, наклонила голову, запустила руку под плюшевую кофту и достала громадную, желтую, как луна, грудь, сунула ребенку шершавый коричневый и вздутый сосок. Выпросталась крохотнейшая рука, поползла по желтому шару, нетерпеливо скребя его мягкими ноготками... Дитя насыщалось, и ноготки поскре-бывали все нежней, пока пальцы не сложились в кулачок. Ребенок напитался, нагрузился и отпал от соска. Мать встретила взгляд Лены и улыбнулась ей покровительственно, и муж заулыбался, раздвинул усы, сверкнули зубы, молдаванин победоносно глянул на Петрова... Утро взметнуло новые звуки. Открылись буфеты, ехали на тележках кипятильники с кофе, выстроилась очередь за газетами. Петров пил кофе, тянуло на остроты по поводу первой брачной ночи, он сдерживал себя. Прошедшими сутками кончалась целая эпоха в его жизни, не будет больше пенных словоизвержений в милициях, не будет уродливого многоцветия, он -- в новом качестве отныне и во веки веков. Жизнь его связана с жизнью другого человека, с привычками, вкусами и капризами стоящей рядом девочки. Решили так: Лена поедет отдыхать к Петрову, а сам он -- на завод. Неприятных объяснений все равно не избежать. В проходной его оттеснили в сторону охранники и повели к директору. Сорвалась с места секретарша, открыла дверь. Петров вошел в кабинет и попятился. Все ждали его -- Труфанов, Тамарин, Игумнов, Стрельников, а рядом с медсестрой сидел Дундаш, и голубовато-серое от примочек лицо его было под цвет кабинета. Все молчали, потому что начатый разговор должен чем-то кончиться. Скрипнул протезом Стрельников. -- Жить надо, Петров. -- Слышал уже... -- Жить надо! -- упрямо повторил Стрельников и стукнул палочкой по полу. -- Сегодня оба вы не работники, но завтра утром должны быть в регулировке. 68 Командировочная жизнь научила Степана Сергеича некоторым приемам. Выходя из вагона или самолета, он не мчался сломя голову на нужный ему завод, а находил прежде всего койку в переполненной гостинице и узнавал фамилии ответственных товарищей. Вообще же он устал от разъездов, от одиночества в шумных гостиницах, от унылого и тошного запаха ресторанов. Рад был поэтому, когда попал на кабельный завод. Еще одна заявка -- и можно лететь в Москву. Здесь, однако, он застрял надолго. Руководили заводом тертые люди, замученные бесконечными совещаниями. Они презрительно щурились, слыша воззвания Шелагина, и в смертельной усталости просили его не разводить дешевой демагогии: у них своих демагогов полно. Орава толкачей сновала по заводскому двору, пила в гостинице, шумела в приемных. Самые умные подзывали рабочих, всучивали им деньги, и те несли под полою мотки проводов и кабелей. Завод, кроме массовой продукции, выпускал мелкими партиями какие-то особые сорта тонких кабелей, за ними и охотились толкачи. Степану Сергеичу всего-то и надо было сверх заявок двадцать метров кабелечка со сверхвысокой изоляцией. Покупать его он не хотел, поэтому буянил в коридорах заводоуправления. Спал он плохо, и когда по утрам встречал в столовой соседку по этажу, то краснел, хватал поднос и торопился упрятаться в очереди. Соседка, девица лет двадцати пяти, тоже что-то выколачивала и по вечерам шаталась по гостинице в брючках, незастегнутой серой кофте, помахивая хвостом модной "конской" прически. Однажды перед сном Степан Сергеич нарвался на нее в пустынном коридоре. Девица грелась: вытянула правую ногу, прислонила ее к гудящей печке, а ногу осматривала, будто она чужая была, поглаживала ее, поглядывала на нее критически и так и эдак, присудила ей мысленно первый приз, дала, одобряя, ласковый шлепок, убрала от печки, бросила на обомлевшего соседа странный взгляд, крутанула хвостом прически и пошла к себе. До утра ворочался Степан Сергеич, вспоминал дальневосточный гарнизон, столовую, Катю. Ни страсти не было в той любви, ни даже, если разобраться, голого желания, ни слов своих, глупых от счастья. Сводил официантку два раза в кино, на третий -- сапоги начистил черней обычного, подвесил ордена и медали, шпоры нацепил из консервной жести. Тогда приказ объявили: всем артиллеристам -- шпоры, а их и не доставили, вот и вырезали сами из чего придется. Так и не помнится, что сказано было после сеанса, все о шпоре на левом сапоге думал -- съезжала, проклятая!.. Утром он, злой и решительный, прорвался в цех. Из конторки, где сидел начальник, его выперли немедленно. Степан Сергеич любопытства ради остановился у машины, из чрева которой выползал кабель. Присмотревшись внимательней к движениям женщины-оператора, он поразился: машина часто останавливалась, женщина решала, что будет лучше -- исправить дефект или признать его браком, и почти всегда нажимала кнопку, обрубая кабель, отправляя его в брак. -- Немыслимо! -- возмутился Степан Сергеич. -- Почему? Ему ответил чей-то голос: -- Потому что платят ей за метраж больше, чем за исправление дефекта. -- Так измените расценки! -- Не имеем права. Сто раз писал -- не изменяют. -- А кто вы такой? -- Диспетчер. Степан Сергеич с чувством пожал руку коллеге. Им оказался белобрысый юноша в очках. К лацкану дешевенького костюма был вызывающе прикручен новенький институтский значок. Юноша повел Шелагина в какую-то клетушку, показал всю переписку о расценках, пригрозил: -- Умру -- но не сдамся! Он забрал у Степана Сергеича все заявки, сбегал куда-то, принес их подписанными, а когда услышал сбивчивую просьбу о двадцати метрах -- запустил руку в кучу мусора, вытянул что-то гибкое, длинное, в сверкающей оплетке и наметанным взглядом определил: -- Двадцать один метр с четвертью. Хоронясь от девицы в брючках, Степан Сергеич пробрался в номер, схватил чемодан, расплатился и рысцой побежал к автобусу. В аэропорте -- столпотворение. Снежные бури прижали самолеты к бетону взлетно-посадочных полос, в залах ожидания -- как на узловой станции перед посадкой на московский поезд. Кричат в прокуренный потолок дети, динамики раздраженно призывают к порядку, информаторша в кабине охрипла и на все вопросы указывает пальцем на расписание с многочисленными "задерживается". Очередь в ресторан обвивает колонны и сонной змеей поднимается по лестнице на второй этаж. Все кресла и скамьи заняты. Степан Сергеич обошел аэропорт, поймал какого-то гэвээфовского начальника и потребовал собрать немедленно в одном зале пассажиров с детьми, зал закрыть, организовать детям питание. На хорошем административном языке Степана Сергеича послали к черту. Ночь он провел на чемодане, боясь возвращаться в гостиницу, а утром аэропорт охватила паника, пассажиры штурмом брали самолеты. Улетел и Степан Сергеич. Через пять часов приземлились -- но в Свердловске, заправились, еще раз покружились над Москвой, и так несколько раз. Глубокой ночью самолет опустился на резервном аэродроме. Свирепо завывал ветер. Голодные пассажиры спросили робко у подошедшей бабы с метлой, где тут столовая. Баба указала на тусклый огонек, к нему, спотыкаясь, и побежали все, ввалились в теплое строение. Две казашки, кланяясь по-русски в пояс, повели к столам, Было только одно блюдо, но такое, что его и в Москве не сыщешь, -- жаркое из жеребенка. Пассажиры восхищались, вскрикивали. Когда насытились -- громко потребовали ночлега, вмиг разобрали матрацы, раскладушки. Самый робкий, Степан Сергеич проворонил и раскладушку и матрац. Одна из казашек пожалела его, увела в соседний домик, подальше от храпа. Кровать с кошмой, подушки, теплынь -- спи до утра. Но Степан Сергеич не прилег даже -- как сел на кровать, так и просидел до рассвета. Это была особенная ночь в его жизни. Едва он вошел и сел, как поразился тишине. Ни единого звука снаружи не проникало в теплое пространство. Стих ветер, за окном -- ни снежинки. Ни один самолетный мотор не ревел и не чихал. Ни скрипа сверчка, ни мышиной возни по углам. Жуткая, абсолютная, как на Луне, тишина. Подавленный ею, Степан Сергеич боялся шевелиться. И не сразу, по отдельности, приглушенные отдалением и все более становясь слышимыми, в тишину прокрадывались звуки... Шумели заводоуправления, крича, что нет возможности удовлетворить заявки; отругивались снабженцы, суя под нос какие-то бумаги; истошно вопил Савчиков; главные инженеры с достоинством внушали что-то просителям; угрожающе скрипел пером белобрысый юнец; визжали секретарши, отражая приступы толкачей; чавкала машина, обрубая кабель; "Дорогой мой, -- увещевали директора, -- да я же всей душой, но сам посмотри..." Накат новой волны звуков -- и уже различается звон молоточков на сборке, гудение намоточных станков, подвывания "Эфиров", стрекотание счетчиков бесчисленных радиометров... Ухмылка Игумнова сопровождается чьим-то резким хохотом, Стригунков идет под победный марш, а молчание Анатолия Васильевича Труфанова -- на фоне рева тысяч заводских гудков... И везде -- план, план, план... Он простерся над громадной территорией, он стал смыслом существования многомиллионного народа, и люди живут только потому, что есть план, он -- сама жизнь, от него не уйти, он жесток, потому что ничем иным его пока не заменишь, и выжить в этой жестокости можно тогда лишь, когда за планом видишь людей и пользу для людей. Много лет назад Степан Сергеич принял на работу, нарушив запрет Баянникова, беременную женщину. И, нарушив, пошел виниться к нему, он даже прощен был. Теперь Степан Сергеич не чувствовал своей вины. Но, однако же, и не пытался кричать на весь мир о том, что такое план и что такое люди. 69 Цех выполнял еще месячные планы, а Виталий каждое утро спрашивал себя: неужели сегодня? Он носил в кармане заявление об уходе, оставалось только поставить дату. Сентябрь, октябрь, ноябрь... И вот начало декабря, день седьмой. Как и несколько лет назад, Анатолий Васильевич усадил его за низенький столик, предложил "Герцеговину", сплел пальцы, сказал мягко: -- Вы нравитесь мне, Игумнов, честное слово... Это значит, что нам надо расстаться. В моем распоряжении много средств воздействия, сегодня, -- он надавил на это слово, -- я применю одно лишь: дружеский совет. Сейчас вы напишете заявление об увольнении по собственному желанию, я подпишу его. Глаза его, всевидящие, всезнающие, были грустны. Директор, кажется, вспоминал о чем-то. -- Мне будет трудно без вас, но еще труднее мне было бы с вами в следующем году. Человек имеет право на ошибки, на поиски. Они -- это мое убеждение -- не должны отражаться на работе. Я понимаю, что происходит с вами, и со мной это было когда-то... раздвоение, скепсис, желание найти себя в чем-то якобы честном... Но есть силы, которые уже вырвались из-под контроля людей, надо послушно следовать им, они сомнут непослушного... Вы понимаете, о чем я говорю? -- Понимаю, -- откашлялся Виталий. Он шел к Труфанову разудалым остряком, заранее смеясь над собственными остротами. Теперь же сидел пай-мальчиком. -- У вас будет чистая трудовая книжка и много свободного времени. Ни один отдел кадров не поверит вам, что вы по собственной охоте ушли с такого почетного, высокооплачиваемого места, сулящего в будущем должность заместителя директора НИИ по производству. Разрешаю вам давать мой телефон... Впрочем, они и мне не поверят. Но я никоим образом не хочу, чтоб вы опускались до какой-то шарашки, вы должны хорошо устроиться. Поэтому -- не сдавайтесь. Я впишу вашу фамилию в список на премию, завтра получите деньги, это поможет вам быть или казаться независимым... Поймете мою правоту -- возвращайтесь. Всегда приму. Задерживать вас не буду, дела сдайте Валиоди. Он проводил его до двери, прошел с ним через приемную, вывел в коридор. -- Благодарю... -- смог пробормотать Виталий. Его спрашивали в цехе, правда ли это, и он отвечал, что правда, и принуждал себя к безмятежной улыбке. Валиоди уже заперся с комплектовщицей и щелкал на счетах. -- Жаль, -- произнес Петров. -- До чего ж хорошо быть работягой. Никаких интеллектуальных излишеств. А цех продолжал работать. Монтировались блоки, растачивались отверстия в кожухах, настраивались рентгенометры. Монтажники, сборщики, регулировщики приняли новость и с прежней размеренностью делали то, что делали вчера и будут делать завтра. На их веку сменится еще много начальников, а работа всегда останется, всегда надо будет кормить и одевать себя, детей. Не таким представлялось Виталию прощание с цехом. Все знали, почему он уходит, и никто не осуждал его, но и никто не одобрял его. Эти сидящие с отвертками и паяльниками люди были много мудрее его и Труфанова, одинаково отвергая и понимая обоих. Сам ли труд делал их такими или осознание незаменимости привило этим людям чувство превосходства над тем, что делается в кабинетах, но они никогда не желали вмешиваться в дрязги, споры, оргвыводы и перестановки. За ними -- правда, которая лежит в самом укладе их жизни. Им можно позавидовать: они независимы, у них есть руки, у них сила. С некоторым стыдом признал сейчас Виталий неразумность свою, когда был неоглядно щедр к этим людям. В них бродят большие желания, не только стремление получать все больше и больше денег. Много лет назад он прощался с училищем и думал, что вот какая-то часть жизни прожита, и -- оказывается -- напрасно. Нет, не напрасно, сказал он теперь, не напрасны и эти годы. Истину можно доказывать разными способами. У Баянникова он получил обходной листок и с той же натянутой улыбочкой ходил по отделам, складам, библиотекам. Из окна увидел: у проходной остановилось такси, вылез в помятом пальто Степан Сергеич Шелагин, по-уставному -- вперед и чуть вправо -- надвинул шапку на лоб, подхватил чемоданчик и зашагал. 70 Скупо, по-военному доложил Степан Сергеич директору о командировке. Предъявил заявки. Достал из чемодана кабель. Это и сломило Труфанова. Ни заводу, ни институту кабель был не нужен. На него Анатолий Васильевич надеялся выменять у радиолокаторщиков ценную аппаратуру, без которой гибли, не дав ростков, две темы в четвертом отделе. -- Я рад. -- Анатолий Васильевич поднялся, бесцельно походил по кабинету, разбираясь в своих чувствах к диспетчеру. Талантливый человек, это от него не отнимешь. Ни один снабженец не смог бы провернуть так блестяще канитель с заявками. Наконец кабель. Уму непостижимо, как он его добыл. -- Игумнов увольняется, -- вдруг сказал директор. -- Не хочет у нас работать, трудностей убоялся. -- Он дезертир! -- выкрикнул Шелагин, бледнея. Анатолий Васильевич обдумал это слово, одобрил его, кивнул, соглашаясь. -- Валиоди будет... Так о чем я вас попрошу... Долго тер лоб Анатолий Васильевич, потому что ни о чем он не хотел просить... Просто ему пришло в голову, что талантливого диспетчера надо как-то приблизить к себе. Он вспоминал все глупости Шелагина, начиная с ляпсуса в кабинете Ивана Дормидонтовича, и находил в них какую-то систему. Приблизить к себе, то есть привязать, сделать послушным. -- Вот что, Степан Сергеич... -- Он подошел к нему, взмахнул рукой, намереваясь положить ее на плечо Шелагина, и передумал. -- Степан Сергеич, ранее -- винюсь в этом -- я относился к вам с некоторым предубеждением. Зачеркнем это, забудем... Вы живете ведь в нашем доме? Я -- в соседнем. Почему бы вам не зайти ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, поговорили о том о сем... С супругой приходите, разумеется, и жена будет рада, она много о вас слышала... -- Со мной, товарищ директор, вы можете встретиться здесь, в цехе, на партсобрании. Не по себе стало Труфанову от скрипучего голоса, полного уверенности и достоинства. -- Да, да, конечно... -- любезно согласился он. -- Отдыхайте после командировки. Завтра поговорим. Обида кольнула его. Труфанов усмирил себя, не дал ей разыграться. Диспетчер, без сомнения, как был, так и остался человеком невоспитанным, грубым, недалеким. К его хамству надо, однако, привыкать. Шелагин -- частица завода, а завод дорог директору, завод вырос из мастерских, от завода и пошел институт, завод дорог и планом выполненным, и слезами облагодетельствованной Насти, и переходящим знаменем, в завод душа вложена, а она скорбит, когда заводу плохо. -- Это с какого же фронта я дезертировал? -- учтиво осведомился Виталий. Он приготовился к встрече с Шелагиным, хотя было такое желаньице -- прошмыгнуть через проходную. Устал Степан Сергеич за последние дни, две ночи не спал, и не кричать прибежал он к Игумнову, не возмущаться. -- Подумай, Виталий, еще раз подумай... -- просил он. -- В тыл захотелось? Так тыл потому и тыл, что есть фронт. Вечная борьба, исход которой предопределен... Добро, которое со злом, которому надо способствовать. Уменьшать зло, возвеличивать добро... Похохатывая, с одесскими прибауточками вошел Валиоди, и сразу пропала напряженность, можно было не отвечать, улизнуть -- не вставая с места. Виталий расписывался и любовался собственными подписями. -- Все, -- сказал Валиоди. -- Ты на свободе. Прощание с регулировщиками (Дундаш услужливо протер стакан), "желаю удачи!" -- всему цеху, визит к кассиру. Виктор Антонович подает трудовую книжку и: -- Звонил ваш бывший начальник, Фирсов Борис Аркадьевич. Организует новый институт, приглашает вас помощником... Кстати, вот адреса, рекомендую сходить. Крупный мокрый снег лениво опускался на землю, и казалось из окна квартиры, что в гигантский аквариум кто-то сыплет белые крошки и они равномерно покрывают дно. Разом вспыхнули фонари. Виталий отошел от окна и решился: полез под этот снег, шел под ним до центра, отряхиваясь и отдуваясь. Шарф намок, шапка отяжелела, когда он увидел себя на улице Кирова. Вот и переулок Стопани, вот Асин дом, вот лестница, где целовал он Асю много лет назад и где она грозила раскровенить ему туфлей морду. Та же дверь со старорежимной табличкой "Для писемъ". Ася Арепина. Фамилия не изменилась. Ясно. -- Проходи, -- сказала Ася, отступая. День сплошных разочарований еще не кончился. Нет старого диванчика, нет шкафа вагонных размеров. Все изменилось в этой комнате, и Ася тоже. На новеньком пианино стопкою лежали ноты, засохшие цветы морщились в вазе. Ася упрятала руки за спину, касалась ею стены, улыбалась чему-то своему. -- У тебя мокрое лицо, можешь взять полотенце. -- А нельзя ли так: "Утрись, позорник"? -- Можно... Вались дрыхни, фраер ты, больше никто... Тахта не уступала в мягкости диванчику. Виталий приподнялся, заглянул под стол, искал что-то. -- Где швейная машинка? Пострекотала бы. -- Усохнешь... Ишь чего надумал. Нет машинки. Продала. Старые чувства, неотделимые от этой комнаты, от Аси, понемногу проникали в него, хотелось вновь стать открытым, откровенным, не оставить в себе ничего темного. Он рассказал Асе обо всем. -- Как жить будешь? -- Не знаю... Где-то я ошибся. Или другие ошибаются. А может, и не ошибка вовсе, а -- судьба, которая то приближает его к Степану Сергеичу, то удаляет. Первая встреча с ним вспомнилась -- там, в кабинете Набокова, чуть ли не клятва Шелагина сделать из него, Виталия Игумнова, человека. Так кто кого перевоспитал? Кто к кому пойдет теперь на довоспитание? В каком цехе сойдутся они вновь? 71 В цехе Степану Сергеичу рассказали о том, как фиглярничал последние месяцы Игумнов, как натужно выполнялся план, как из-за какой-то ерунды подрались Петров и Дундаш. С Игумновым ясно: дезертир. А Петров? А Дундаш? Регулировщики чем-то отличались от остальных рабочих, и не только тем, что больше зарабатывали. В свободные минуты Степан Сергеич присаживался в регулировке, всматривался, прислушивался. Здесь исчезла откровенность прошлых лет, Петров уже не пускался в былые рассуждения, ограничивался невнятными замечаниями, и когда Шелагин поздравил его с женитьбой, ответил так, что непонятно было, о семейной жизни говорит он или о лежащей перед ним схеме. -- Да... Любопытный вид обратной связи. Сорин потеснился, рядом с ним устроился Крамарев. Они тихо переговаривались, они отъединились. Дундаш совсем упрятался в свой угол, не хихикал, не разражался отрывисто-клекочущим смехом. Ключ от сейфа со спиртом доверили ему. Как всегда, в регулировку заходили разработчики объяснить, показать и старались поскорее уйти, на них гнетуще действовало пытливое молчание Дундаша, его угрюмое внимание ко всему тому, что происходит в остекленной комнате и за нею. Возобновились вечерние прогулки отца с сыном. Коля припас много вопросов, отвечать на них было трудно и радостно. Однажды возвращались к дому после затянувшегося похода по окрестностям, подошли к подъезду, и Коля, испугавшись, вцепился в руку отца. Вся осыпанная снегом, в тени стояла Катя, поджидая их, стояла давно, не шевелясь. Увидела их, шагнула навстречу, схватила Колю, стала жадно целовать его. Степан Сергеич переминался с ноги на ногу, смущенно помалкивал, будто знал за собой какую-то вину. Что-то случилось в Катиной жизни, решил Степан Сергеич. Отныне все вечера проводила она дома, гремела на кухне, стирала, гладила, с мужем говорила грубо, с сыном -- разнеженно. Навалит посуду в раковину, пустит воду и задумается так, что одну и ту же тарелку в десяти водах моет. В эту зиму ей минуло тридцать лет, она похорошела, округлилась, когда к мужу заходили знакомые -- стремительно вскидывала на них глаза и тут же отводила. Людей Степан Сергеич начинал воспринимать обобщенно, группами (это -- монтажный участок, это -- плановый отдел), что происходит с Катей -- не хотел допытываться. Придет пора -- .сама расскажет. Мысли его были заняты планом и качеством. Он чертил на бумаге кружочки, соединял их прямыми и волнистыми линиями, высчитывал, и получалось, что единственный выход -- заинтересовать рабочего денежно во всем том, что определяет деятельность завода. И сделать это так, чтобы всякий плохо работающий в песках радиометр ударял по зарплате. Для этого надо связать завод особыми отношениями с поставщиками и заказчиками, а часть дохода выплачивать рабочим. В расчеты свои он никого не посвящал, знал, что будет жестоко высмеян. А где же, спросили бы его, присущая нам сознательность? Тогда он придумал иное, и с Нового года цех перешел на новую систему работы. Раньше было так. Готовое шасси блока сборщик сдавал контролеру ОТК и мастеру, те закрывали ему наряд. Потом смонтированный блок ставился на стол старшего мастера, тот бегло осматривал его, передавал девушке из ОТК, выписанный монтажнику наряд закрывался. Почти всегда оказывалось, что в блоке -- масса ошибок, чаще всего их устраняли регулировщики, потому что монтажнику было уже наплевать на них: наряд закрыт, денежки выписаны. Блоки они переделывали из-под палки, кое-как, споря с регулировщиками, с нормировщицей, призывая в свидетели монтажную схему, полную описок. Теперь все наряды закрывались только после регулировки и градуировки. Валиоди, рвавшийся обратно в макетную мастерскую, пламенно поддержал Шелагина, надеясь на оглушительный провал. Систему ввели. В цех часто наведывались Труфанов, Тамарин, Стрельников. Монтажников было не узнать. Они обхаживали регулировщиков, по нескольку раз на дню справлялись, как идет настройка, сами подсказывали, где может быть ошибка, каждый готов был немедленно перепаять и переделать. Они не получали прогрессивки за выполнение плана, но стали кровно заинтересованы в нем. В начале февраля подвели итог. Производительность труда резко скакнула вверх. Брак исчез. -- Разумно, -- сдержанно произнес Тамарин. -- Идейка недурна. С еще большей сдержанностью отозвался о системе директор. Шелагинские порывы он считал прожектерством, хотя и признавал полезность их "для производства. А раз так -- пусть играет в солдатики. Мнение это -- о шелагинской игре в солдатики -- Анатолий Васильевич высказал осторожно, всего несколько фраз на узком совещании. Тем не менее слова его до Степана Сергеича дошли, в урезанном виде звучали они примерно так: "Чем бы дитя ни тешилось..." Диспетчер не оскорбился, не возмутился: в сравнении с тем, что временами обрушивалось на начальников отделов и цехов, такой отзыв мог даже радовать. К тому же Степан Сергеич отчасти признавал справедливость отзыва. Слабым местом его системы было то, что изготовленные приборы оседали на складе, и все призывы, печатные и устные, о необходимости и срочности оборачивались болтовней, рабочие ходили мимо склада и никогда не видели его пустым. Мучило Степана Сергеича и опасение: а не вертушку ли опять изобрел он? И, быть может, единственный на заводе, предугадывал он, что система будет действенной всего лишь несколько месяцев, потом в ней неизбежно возникнут противоборствующие силы, рабочие начнут гнаться за планом во что бы то ни стало... Своими тревогами он поделился со Стрельниковым. Парторг выбросил палочку вперед, навалился на нее, посмотрел на диспетчера в упор. -- Сколько вам лет, Степан Сергеич? -- Тридцать семь. В следующем году защищу диплом. -- Давно я к вам присматриваюсь. И до сих пор не пойму, кто вы. Человек прошлого? Будущего? Настоящего?.. Не ожидавший такого вопроса, Степан Сергеич ворчливо заметил, что никогда не ломал голову над подобными пустяками. Все это философия на пустом месте. Не болтать надо, а работать. Сам же он решил доказать всем и себе тоже, что система его наивыгоднейшая для института и завода. По крайней мере, на ближайшее время. 72 Обстоятельства как нельзя лучше способствовали в этом Шелагину. С начала марта на монтаж и сборку поступил "Агат", детище хорошо знакомого ему Сергея Шестова, разработчика ГИПСа. Гамма-индикатор полевой, из-за которого Степана Сергеича когда-то прокляли, принес Шестову тихую, но прочную известность. Орден за индикатор, полученный из рук Ивана Дормидонтовича, он к пиджаку не цеплял, зато в лаборатории своей, где стал начальником, на видном месте повесил медаль от ВДНХ, за другой прибор. Прыжок через три ступеньки -- от старшего техника к начальнику лаборатории -- ничуть не изменил Сергея Шестова. Жил он в доме напротив Степана Сергеича, иногда встречался с ним в магазине и, пропуская впереди себя в очередь за картошкой, шептал: "Не стоит благодарности, право... Об одном прошу -- не делайте меня начальником отдела!.." "Агат" -- четыре блока в стойке, один над другим, -- создавался в привычных муках опытного производства, и муки эти никого не удивляли, всех оставляли равнодушными, -- точно так врачи роддома внимают крикам рожениц да их опрометчивым клятвам "никогда больше". Эту аналогию с родильным домом принес во второй цех сам Сергей Шестов, жена которого рожала долго и трудно, а разродившись, свесилась с третьего этажа и кулаком погрозила Сергею. Во второй половине марта смонтированные блоки поплыли в регулировку. Шестов с тремя инженерами быстренько настроили один комплект, регулировщики помогли заколотить его в ящики и погрузить в машину. Шестов улетел с комплектом на юг двадцатого марта, на место будущей работы "Агатов". За полторы недели удалось настроить еще четыре комплекта, градуировку их решено было провести скопом, чтоб лишний раз не облучаться. Утром тридцатого марта в регулировку ввалился Шестов, прямо с самолета. "Агаты" стояли у стены, радуя глаз. Шестов, однако, на них даже не глянул, сел так, чтоб вообще их не видеть, и повел речь о том, что жизнь, ребятишки, в общем-то, недурная штука, вчера, к примеру, в ташкентском аэропорту его вовлекли в преферанс какие-то хмыри, пытались обчистить, но не на таковского напали, он их сам пощипал, три раза поймал на неловленом мизере, как миленьких ободрал, кучу денег выиграл, но что поделаешь, знать, не судьба, эту кучу у него стибрили при посадке, аккуратненько эдак ножиком карман резанули -- и будь здоровчик!.. А вот однажды, разливался Шестов, в Минске к нему в номер завалилась одна девица из райкома, порядочки проверяла. Регулировщики переглянулись. Странно вел себя разработчик "Агатов", очень странно! И не потому, что порол чушь. А потому, что на свои "Агаты" глянул и -- отвернулся. Намолотив еще гору, Сергей Шестов умолк, полез по-собачьи под стол и уснул. Стрекотал, как обычно, самодельный индикатор, приглушенно гудел цех. Но регулировка начала понемногу впадать в беспокойство и раздражение. Догадывались; с "Агатом" на юге что-то не то. Забарахлил? Возможно. Но вероятнее всего скис не радиометр, а сам Шестов, что не так уж страшно. Проверяя эту версию, Крамарев на четвереньках подобрался к спящему Шестову и обнюхал его. Задом выбрался из-под стола, встал на ноги и разочарованно заключил: -- Не пахнет... Петров решительно выключил осциллограф и пошел к Валиоди узнавать новости. Вернулся, со злостью сообщив, что новостей нет. Попахивало бессонной ночью, перемонтажом всех блоков и срочным возвратом комплекта, освистанного на полигоне, если, конечно, Шестов уже не привез его. Валентин Сорин, член завкома, вхожий во все кабинеты, позвонил секретарше директора, спросил, где Труфанов. Положил трубку. -- В Ленинград уехал. Когда будет -- неизвестно. Почуял неладное и цех. Монтажники отрядили делегацию: почему не настраиваются блоки? Подняли Шестова. Тот вылез, отряхнулся и на прямой вопрос Петрова ответил так же прямо: -- Да вы что -- сдурели?.. Полный порядок! "Агат" как штык работает! В регулировке угомонились, на монтаже и сборке тоже. Шестову поверили. Да и как не поверить, раз не проявляет никаких признаков беспокойства сам Степан Сергеич, сидит смирнехонько в комплектовке, что-то считает. Шестов пропал. Появился он только вечером, перед концом рабочего дня. Приоткрыл дверь кабинета Валиоди, просунул в щель свои буйные кудри. -- Дядя Костя, ты ничего не знаешь? -- А что я должен знать? -- лучезарно улыбнулся Константин Христофорович Валиоди. -- Жена-то вам -- изменяет! И закрыл дверь. Долго стоял в коридорчике, смотрел сквозь стекло, как упоенно рассчитывает что-то Степан Сергеич. Звонок прозвенел, на монтаже и сборке поснимали халаты, потянулись к умывальнику, и тогда Сергей Шестов решился: ногой долбанул по двери так, что стекла задребезжали. -- Степан Сергеич!.. Пропали!.. "Агатам" -- крышка! Цифры, полученные на арифмометре и подтвержденные логарифмической линейкой, говорили прямо противоположное, и Степан Сергеич, находясь во власти цифр, благодушно смотрел на явно спятившего Шестова. А тот схватил его за руку, потащил в угол, где их никто не мог видеть. -- Крышка, говорю, "Агатам"!.. А вы мне какие-то проценты суете!.. На свалку пойдут мои радиометры!.. -- Как это -- на свалку? Шестов опустился на ящик с лампами, вынужден был присесть на корточки и диспетчер. И Сергей Шестов рассказал про "Агаты". Делались они для походной экспресс-лаборатории, размещенной в автомашине, набитой аппаратурой, и когда Шестов прилетел на юг, то оказалось: конструкторы машины ошиблись, нет уже в машине места для "Агатов", нет! Три министерства давали техническое задание на машину, и где-то произошел сбой -- про "Агаты" забыли. Привезенный Шестовым комплект при нем же снесли на склад и запечатали. Та же судьба ждет шесть "Агатов" этого месяца и десять -- следующего... "Быть того не может!" -- едва не воскликнул по привычке Степан Сергеич. И -- поверил... Много дала ему командировка, во многое пришлось поверить. И уж само собой понималось: худший прибор тот, что работает лучше всех приборов... -- Может, внести изменение в конструкцию машины? -- И машине тоже крышка! -- Сергей Шестов подался вперед. -- Отжила свой век, не начав жить! Потому что без "Агатов" она уже не лаборатория. -- Другую пусть делают! -- А на другую и другие "Агаты" закажут... Степан Сергеич легко вскочил на ноги, порываясь куда-то бежать, Шестов мертвой хваткой вцепился в него, не пустил. -- Не к директору ли?.. Пустое дело. Я всему треугольнику дал телеграммы. И вот результат; все попрятались! Все! Труфанов тут же укатил в Ленинград, Тамарин воткнулся в какую-то комиссию на всю неделю, а самый умный -- Стрельников -- не поверил ни единому слову моему, потребовал бумагу с резолюциями трех министерств... А я им такую бумагу дать не могу. И не хочу. Я и телеграммы-то давал не напрямую сюда, а так, чтоб Труфанов и прочие прочитали их там, у министра. И все в точности выложил по телефону через министерский коммутатор. Чтоб ни одно ухо на заводе и в институте не услышало. -- Шестов говорил быстрым шепотом, оглядываясь на цех. -- Я ведь вас очень зауважал, Степан Сергеич, после того случая, помните, -- в кабинете Ивана Дормидонтовича. Очень!.. И два года размышлял: кого мы тогда обмануть хотели? Не маршала Советского Союза! Не заместителя министра! Солдатика! Которому обещали крохотный ГИПС на газовых счетчиках весом с полфунта, а навьючили дуру с камерой в полтора кило весом. Бравые ребятушки все вынесут! Лишние фунты не помеха!.. Рванулся Степан Сергеич опять куда-то бежать, и вновь Шестов пригнул его к себе. -- Да не высовывайтесь!.. Не маячьте!.. Никто не должен видеть нас вместе! И знать никто не должен, что впустую работали два месяца и еще месяц будут работать на свалку... Я вот что подумал... Может, этот обман и есть наша правда? А? И цех обманывать -- надо?.. Им-то, рабочим, зачем знать про экспресс-лабораторию на колесах, которые никуда не покатят? Зачем?.. Со своего неудобного места Степан Сергеич видел, как мимо комплектовки идут с работы монтажники и сборщики. Идут, на два и семьдесят пять сотых процента подняв производительность труда... Вот и регулировщики появились. Вприпрыжку спешит вечный мальчишка Крамарев. Твердой поступью проходит собранный в кулак Фомин-Дундаш. Петров идет рядом с Леной Котоминой, ныне Еленой Петровой, оберегая ее от всего, и от цеховых делишек тоже. Валентин Сорин крутит на пальце ключи от регулировки, идет сдавать их в охрану. Степан Сергеич опустил голову, не желая видеть ни людей, ни цеха. Неужели опять он... -- Обманывать... -- горько произнес он. -- Ради чего? Ради кого? Ради какой правды? -- Вот и я пришел к вам за этой правдой... Скажите мне, что делать?.. Скажите. Вы ведь живете по правде? Вы, наверное, человек будущего?.. Так скажите мне, человек будущего: что делать? Степан Сергеич долго молчал, обдумывая слова эти -- о правде, о будущем. Со вздохом сожаления пожал плечами, отказываясь понимать их. -- Пошли, -- сказал он просто и встал. -- Куда? -- Пошли! -- повторил Степан Сергеич упрямо. 1968 г.