дованы, то есть заскирдованы, вот тогда и свадьбы играют! А применительно к флоту - когда навигация окончена, вымпела спущены!.. Трое суток дать не могу! Сутки! Нет, до двадцати одного ноль-ноль. Предстоит мероприятие. К нулю часов двадцать пятого быть на корабле! Все! Отгладили мятую тужурку, выдраили пуговицы, помощник повел было речь о кольцах, что носят на пальцах женатые мужчины и замужние женщины, этот обычай стал в Эстонии чуть ли не законом. Юная супруга лейтенанта Алныкина будет оскорблена, если выйдет из загса неокольцованной. С другой стороны, все совершается в тайне, ничего приметного быть не должно, да и офицер с обручальным кольцом - дикость, замполит тут же настрочит куда следует, есть неофициальный запрет на бороды, кольца, украшения вообще, усы не понравятся начальству - прикажут сбрить. В позапрошлом году, вспомнил помощник, на бригаду дуриком попал механик, кончавший арктическое училище, гражданский человек, не знавший флотских порядков и потому не снявший с пальца обручальное кольцо, за что и был препровожден на гауптвахту. И еще был случай, продолжал неисчерпаемый помощник, с одним вольнодумцем, на его золотое колечко командир бригады отреагировал так: "Вы что хотите этим сказать - что любите свою жену больше, чем я?" Так ничего и не решили с кольцами, оставили на будущее, на приезд жены в Порккала-Удд. Утром 24-го запропастился куда-то помощник, Алныкин торопливо простился с командиром и в тужурке, при кортике, извлеченном со дна чемодана, поспешил к буксиру. Близость предстоящих учений чувствовалась, на борту ни одного офицера из бригады, тральщики еще вчера ушли в море, небо казалось тревожным, зато силуэт Таллина чем-то напоминал письма Леммикки: буквы, как бы вставшие на цыпочки и тянувшиеся к облакам. Он первым сошел на берег, и на автобусной остановке его догнал кто-то, дернул за локоть. Алныкин повернулся и ахнул: помощник! "В самоволке?" - прошептал он в испуге. Тот предостерегающе кивнул. Сели, поехали, сошли там, где продавали цветы. Распоряжался помощник, Алныкину было почему-то зябко, в такси оглядывался, будто за ним - погоня. Увидел Леммикки и обмер, вспомнилась мать. Отец ведь женился скоропалительно, приехал в Севастополь, пошел на пляж, накрыл своей тенью горожанку и сказал: "Девушка, я за вами прибыл..." И Настя-Аста Горошкина рядом, девица из тех, что все знают наперед. Еще две пары в приемной, толпа свидетелей на улице, какая-то музыка, дрожь в коленках, Леммикки стало душно, Алныкин повел ее на воздух, народу прибавилось, помощник блистал остроумием и улыбкой - в выцветшем кителе, стройный, горбоносый (дала о себе знать осьмушка армянской крови), фуражка мятая, белый чехол на ней грязноват, - на простоватого Алныкина внимания не обращали, но хорошо смотрелась Йыги Леммикки, решившая стать Алныкиной. Вдруг что-то изменилось, задвигалось, Горошкина, умевшая держать очередь, засуетилась, все четверо оказались в комнате, чем-то похожей на каюту комбрига, разжался кулачок Насти, свету явилс футлярчик с парою колец, потом какой-то документ, под которым надо было расписаться, затем ухо Леммикки, куда он вшептывал слова любви. Расплакалась Настя, оттерла Алныкина, подруги расцеловались. Помощник смахнул набежавшую слезу. "Мадемуазель Горошкина, вас ждет та же участь..." Побывали на том углу улицы Пикк, где случилась вечером 13 марта перва встреча новобрачных, а потом стали удаляться от центра города. Намечалась, по всем признакам, облава на офицеров. Майор Синцов готовился к штурму и осаде "Глории", подтягивал подкрепления, офицеры же рассасывались по Таллину. Ни для кого не было секретом, что с часу на час из Москвы прилетит всесильное руководство, чтобы огорошить штаб флота внезапным приездом. До буксира не так уж много времени, сидели в знакомом кафе, и было почему-то грустно. Развеселились, когда Горошкина достала вдруг из сумочки аттестат зрелости. Алныкин и Леммикки часто вставали и под музыку целовались. Помощник сказал, что никогда еще не был так счастлив, и повторил эти слова на Минной, когда прощались. Обручальные кольца сняли, Леммикки боялась матери и комсомола, Алныкин - комбрига и замполита. Светлая ночь простерлась от Таллина до Наргена. Сидели в каюте, которая днем прятала сбежавшего со службы помощника, и вспоминали город на Неве. В удостоверение личности Алныкин вложил бумажку с нужными анкете сведениями - кто отец Леммикки, кто мать, когда родились. Есть жена, есть противная теща и забулдыга тесть, следовательно - семья. И дом есть, где поселятся Владимир и Леммикки. Остался сущий пустяк - пропуск для нее. Вид на жительство, документ, открывающий границы. Через месяц, если не раньше, Леммикки Ивиевна Алныкина сойдет с поезда в Кирканумми и будет встречена мужем. В бухту вошли, когда на "Софье Павловне" еще светились иллюминаторы. Помощник стремглав помчался на корабль. Самоволка осталась, кажется, незамеченной. Тральщики разбежались по всему Финскому заливу, катера берегли соляр, в море выходили трижды, выполняя плановые стрельбы. Еще до начала учений покинул базу командир тральщика, Алныкин официально получил ключи от его квартиры и брезгливо рассматривал следы отвальной вечеринки. Битые тарелки и вонючие бутылки снес в помойные баки, вымыл полы. Комната с видом на синий заливчик, две печки и кухонька - здесь они будут жить, он и она. Кровать с панцирной сеткой, стол, обеденный и письменный сразу, два стула и шкаф, называемый почему-то шифоньером. Судя по металлическим биркам, мебель транспортами везли сюда из всех портов Балтики, большую часть своей жизни шкаф провел в Кронштадте, стуль служили в разных воинских частях, военно-морская судьба соединила их в Поркалла-Удде, как В. Алныкина и Л. Йыги, тумбочка же на кухне была пришлой, бездомной собачкой попала она в эту квартирку. Два грязных стакана да вилка с загнутыми зубьями - с такого вот убожества и начинается семья. Жена (странно звучит это слово!) прислала письмо, спрашивала как раз о посуде и постельных принадлежностях, не тащить же в самом деле тарелки через Финляндию, гораздо проще буксиром перебросить вещи из Таллина. Родители что-то подозревают, беспокоится жена, мать нашла спрятанное колечко, поскандалила, Аста-Настя хранит верность и молчит, но долго так продолжаться не может, надо что-то решать с учебой: Таллин или Тарту? Москва и Ленинград отпадают, конечно; недалек тот день, когда понадобятся детские вещи, Таллин, слава богу, богат ими, надо запастись. Ребенок, уверяла жена, примирит ее родителей с Володею, но даже если этого и не произойдет, Порккала-Удд станет не только местом рождени сына или дочери, но и землей, по которой пойдут крохотные ножки первенца. К стрельчатым буквам Алныкин уже привык, в них было что-то бережливое, странноватой казалась датировка: сперва год, потом уже месяц и число, а не наоборот, как у русских. Письмо это попало к нему оказией, через жену минера, частенько бывавшую в Таллине. Три последующих письма бросались в почтовый ящик, пришли они к Алныкину густо вымаранные цензурой, исполосованные продольными мазками, и что-либо понять было невозможно. Не один Алныкин получал такие таинственные послания, родные и знакомые не раз предупреждались, что название военно-морской базы, арендуемой у Финляндии, глубокий секрет, спрашивать же о погоде означает, какова гидрометеорологическая обстановка в бухте Западная Драгэ и какие глубины у пирсов? Вдруг Леммикки умолкла. Каждый вечер Алныкин пропускал мимо себя возвращавшихся из Таллина женщин, с надеждой заглядывая в их глаза. Писем не было. Однажды на пирсе его окликнул бригадный особист, веснушчатый капитан-лейтенант с рыжими ресницами. "Оформляем пропуск жене" - так сказал он. - Ты ее давно знаешь, жену-то? - С марта. - Где познакомились? - На улице. - Любовь с первого взгляда. Так и запишем. Из отпуска вернулся капитан 2-го ранга, когда-то проводивший со свеженьким лейтенантом Алныкиным собеседование по анкете. Изучил теперь новую, дополненную, поднял глаза на женатого лейтенанта и попросил внятно произнести "Йыги", после чего поинтересовался, какой сегодня год, месяц и почему в рапорте о бракосочетании не указана девичь фамилия супруги. А писем все не было и не было. Жизнь, однако, продолжалась, каждый день происходили чрезвычайные происшествия. В распивочной под условным названием "Зайди, голубчик" патруль открыл огонь по ремонтникам из плавдока, ранив смертельно пьяного работягу. Потом напился в Кирканумми химик с "Выборга", опоздал на автобус, пошел к бухте на нетвердых ногах, заблудился и в пяти метрах от госграницы свалилс в яму, где его, пьяного, и нашла утром поисковая группа. От неминуемой расплаты химика спас алкоголь, особисты сообразили, что к империалистам бегут только трезвые. Тем не менее прибыла комиссия, к ней прибавилась другая, самая идиотская из всех когда-либо ревизовавших базу. Три офицера в почтенном звании капитан-лейтенантов стали пересчитывать патроны к пистолетам ТТ, те самые патроны, что выдавались бессчетно, катались в ящиках столов, оттягивали карманы. Стреляли из ТТ редко, больше от скуки, берегли не патроны, а белок, пугать их, доверчивых, стеснялись. Офицерский мат висел над бухтой Западная Драгэ, на БК-133 не услышали поэтому приказа из Кирканумми: лейтенанту Алныкину - срочно прибыть в штаб! Жена бригадного минера опрометью помчалась к Володе, чинившему табуретку, и сообщила радостную весть: пропуск оформлен! Иного и не должно быть: с 1944 года по нынешний всех жен пускали в Порккала-Удд, хотя мурыжили и мытарили порою. Однажды, правда, пропуска аннулировали - не женам, а вольнонаемным женщинам из западных областей Украины. Алныкин отшвырнул табуретку, приладил пистолет и во всеоружии отправился в штаб базы. Там он узнал, что ждут его в особом отделе, рядом, в минуте ходьбы. Дежуривший там лейтенант фуражкою, кителем и погонами не отличался от корабельного офицера, но сухопутность проглядывала в нем отчетливо. Резко и нелюдимо, он сказал, куда идти и кому доложить о себе. Два подполковника курили у раскрытого в кабинете окна, оживленно обсуждая что-то рыбацко-охотничье, ровно никакого внимания не обратив на Алныкина, лишь досадливо кивнув на стул у двери: садись, жди. "Надо с вечера уходить туда, чтоб местечко облюбовать, присмотреться, угадать, откуда ветер дует..." Докурили наконец и закрыли окно. Стало тихо. Алныкину предложили пересесть ближе к столу, что он и сделал. Подполковники зажали его в клещи, один сел за стол, другой сбоку от Алныкина. Участливо спросили, как служится, есть ли жалобы, не вреден ли климат. Умолкли. Пауза угнетала. Куда девать руки - Алныкин не знал, китель не шинель, волнение в карманы не спрячешь. Отвечал он спокойно и кратко. Ждал, каким еще вопросом прервется молчание, и вопрос последовал. Возникло, сказали Алныкину, затруднение с пропуском в закрытую зону, жена его, Алныкина Леммикки Ивиевна, забыла приложить к анкете две фотокарточки размером шесть на девять, не может ли лейтенант Алныкин сообщить ей об этом - по телефону хотя бы? Предложение это показалось Алныкину диким, рука его поплавала над услужливо придвинутым аппаратом и убралась. Звонить в Таллин? Леммикки, у которой телефона не было? Кажется, подполковники сами поняли нелепость просьбы, сменили тему, сказали, что личное оружие надо сдать "на временное хранение", с чем Алныкин согласился, тем более что в выданной ему расписке (написал ее приглашенный в комнату майор) значилось "и патроны к нему", то есть к пистолету ТТ номер такой-то, без указания количества патронов. Теперь-то, возрадовался Алныкин, комиссии, которая эти патроны считает, можно смело заявить: в особый отдел обращайтесь! Вслед за майором, унесшим пистолет, в комнату стали заглядывать сподвижники обоих подполковников, изучающе поглядывали на Алныкина, и тот тоже запоминал их на всякий случай. Время по корабельному распорядку близилось к обеду, но особый отдел, видимо, жил по иным часам. Открылся сейф, на стол легла какая-то папка, так до конца разговора и не тронутая пальцами особиста, но определенно содержаща чрезвычайно важные сведения о командире БЧ-2 БК-133. Оба подполковника знали эту папку назубок, потому что в нее не заглядывали. Где и с кем провел Алныкин отпуск - они сказали ему об этом, им известно было, что провожала его в Таллин аспирантка. Интересовало: кто познакомил Алныкина с Леммикки Ивиевной Йыги и что посулили ему за брак с нею? Мелькнула в вопросах и фамилия - Лаанпере. Когда Алныкин спросил, кто это, подполковники подумали и все-таки ответили: - Ральф Лаанпере - настоящий отец вашей жены, враг советской власти, от справедливого возмездия сбежал в Швецию... А указанный ею в анкете гражданин Йыги - подставная фигура. Так кто же вас, Алныкин, навел на дочь Ральфа Лаанпере? Где познакомились с человеком, от имени отца предложившего вам сделку? Еще ранее Алныкин заподозрил, что эти подполковники - такие же психованные, как майор Синцов, и ему почему-то стало жалко тихого пьянчужку Иви Йыги, а мать жены, Лилли Кыусаар, показалась совсем уж гадкой. - С Леммикки Йыги мне предложил познакомиться Игорь Александрович Янковский, он из госбезопасности. Подполковники были ошеломлены, замешательства не скрывали. - Где? Когда? - Пятнадцатого марта сего года. В здании гарнизонной комендатуры. В присутствии помощника коменданта майора Синцова. Он это может подтвердить. Мне угрожали тюрьмою, если я с нею не познакомлюсь, я ведь за два дня до встречи с Янковским столкнулся на улице с будущей женой, имени не спросил, знакомства с нею не завел. - Как вы попали в комендатуру? - Этого я сказать не могу. Мне приказали никому ничего не говорить. Облегчение снизошло на подполковников... Они, разминаясь, походили по комнате, вновь открыли окно, покурили. - Ну, тогда иное дело... Всякое бывает... Можете внизу получить личное оружие. Всего хорошего! Последние слова так возмутили Алныкина, что он забыл о пистолете, отданном "на временное хранение". Доехал до бухты, пошел к домику, шкуркой продраил тумбочку, снимая с нее местами сошедшую краску. За этим занятием его застал помощник, присел, молчал. Поднялся наконец: - Я с Галкой из сельпо договорился, она тебе кухонный столик презентует. Три дня спустя тральщик высадил на пирс двух капитанов 3-го ранга, подозрительно молодых и восторженных. Они глянули окрест - и благоговейно сняли фуражки. Обоим нет еще тридцати, обоим до дубовых листьев на козырьках трубить еще и трубить под военно-морским флагом. - Вась, красота-то какая, а?.. - Парадиз... Офицеры приступили к делу, получили на "Софье Павловне" каюту и вызвали командира БЧ-2 БК-133. Говорили с ним как с закадычным другом. Отрекомендовались бывшими сослуживцами покойного Ростова, преподавателя кафедры военно-морской географии Училища имени М. В. Фрунзе. Тепло вспоминали о нем, безвременно почившем. Остаются, погоревали они, кое-какие неясности с его смертью, изучаются последние дни и часы покойного. В бумагах обнаружена запись о встрече с Алныкиным накануне злосчастного вечера в "Квисисане". Кстати, что означает цифра "5" рядом с датою и фамилией? - "Отлично". Так он оценил мои знания, - удивился Алныкин. На дураков эта парочка не походила. Но ведь ради одной цифры командировку в Порккала-Удд не получишь. Не цифра интриговала прибывших. Они установили, что три недели почти ежедневно Алныкин приходил на кафедру и оставался наедине с Ростовым. О чем тот говорил с ним? Что рассказывал? Швеция, Финляндия, Норвегия, Дания - об этих странах шла речь? Политическая обстановка на Скандинавском полуострове обсуждалась? Морские порты, военные базы, внутренние судоходные пути - вопросы на эту тему задавались? "Подозреваю, что к следующему визиту вы подготовитесь более успешно..." - только эту фразу и помнил Алныкин. Обычно он вытаскивал билет, думал над ответом минут десять, Ростов же что-то читал, потом вежливо выслушивал, не отрывая взгляда от кончика дымящейся папиросы. "Подозреваю, что..." - Нет... Нет... Нет... Два вечера отвели на Алныкина приезжие. Хотели использовать его - но для чего, для каких целей? Зачем на "Софье Павловне" открыто говорили всем, что они из разведуправления?.. Алныкин смирился с тем, что он, как все архангельские поморы, и впрямь тугодум, смекалка и хитрость заменены у него честностью, и честно спросил у офицеров, знатоков Скандинавии, кто такой Ральф Лаанпере. Показалось ему, что они давно ждут этого вопроса. Объяснили охотно. Родился Лаанпере под Петербургом, произошел от четырех корней - сразу и финн, и швед, и русский, и эстонец. Гимназия в Петербурге, университет в Стокгольме, служащий в Эстонии, предприимчивый и ловкий, секретарь Лайдонера, который вместе с Пятсом совершил государственный переворот в 1934 году. Делец от политики, на разных ролях во всех правительствах вплоть до 1940 года. Перебрался в Швецию, чтоб вернуться в Эстонию с началом оккупации. Настроен крайне антисоветски. Непонятным образом оказался в Швеции до освобождения Таллина. Женат, двое детей, сын - в Америке, дочь - в Западной Германии. Алныкин долго, загибая пальцы, высчитывал долю русской крови своего будущего ребенка. Сбился. - Говорят, он - отец моей жены... И на этот вопрос словообильно откликнулись капитаны 3-го ранга. Отец, это точно. Мать Леммикки служила в доме Лаанпере экономкой или горничной, в 1940 году он сбыл ее сторожу, заставив того жениться на Лилли Кыусаар. Леммикки с детства привыкла к дяде Иви и не сомневается, что он ее отец. Что касается самого Алныкина, то дела его плохи, очень плохи. А у жены - еще хуже, ее обвинят в дискредитации советского офицера путем обмана и завлечения в брачные узы, в попытке шпионажа на территории арендуемой у Финляндии базы. То и другое, спроецированное на пятьдесят восьмую статью уголовного кодекса, обещает не один год заключения. Спасти могут только чистосердечные признания в том, что шпион-то - муж ее, Владимир Алныкин. А самому Алныкину светит та же 58-я, попытка установления связи с заграничными антисоветскими центрами. Но если признается, что его, неопытного, несведущего и оболваненного любовью, вовлекла в преступную деятельность эстонка Леммикки, то, пожалуй, наказание ограничитс судом чести младшего офицерского состава - понизят в звании или уволят в запас. Короче, или - или. Или Алныкин на свободе, а Леммикки сидит в тюрьме, или сидит Алныкин, а Леммикки разгуливает по Таллину. Наговорив все это с улыбками, офицеры тепло попрощались с Алныкиным. Им очень нравилось имя "Леммикки", оно, уверяли они, очень редкое. "Рады будем познакомиться с нею..." И отбыли в неизвестном направлении на тральщике. Со шкафута "Софьи Павловны" Алныкин долго смотрел на покидающий бухту кораблик. Поужинал в кают-компании плавбазы, чтоб не терять драгоценного времени, и поспешил к дому. Тумбочка, выкрашенная "слоновой" краской, уже подсыхала, подаренный кухонный столик требовал ремонта, инструмент обещал дать боцман. Окна распахнуты, запах краски выветривается, надо что-то решать с печкой и рамами, дел невпроворот, поэтому к особисту Алныкин попал только после спуска флага. - Нет ни пропуска для жены, ни самой жены, тревожусь... Где она? Бригадный особист - парень простецкий, пить мог со всеми. - Сами ищем ее... Кстати, твой катер доставлял из Таллина особо секретный груз, помнишь?.. Есть сведения, что жена твоя присутствовала при погрузке на катер трех единиц оборудования. Подтверждаешь? - А что, - поразился Алныкин, - жена пропала вместе с грузом? Особист поднялся из-за стола и долго матерился... Завел Алныкина в кают-компанию. "Сиди жди, я сейчас..." Вернулся веселым. - Ты отстранен от должности, с корабельного довольствия снят. Алныкин повторил путь особиста, пришел к командиру бригады шхерных кораблей. Тот с интересом разглядывал его. - С утра - в Таллин, лейтенант Алныкин. Даю двое суток на семейные дела. Попирая все запреты, утром Алныкин позавтракал на родном БК-133. Не замечая грустных взглядов командира, не слыша причитаний помощника, поднялс на палубу и осмотрелся. В небе - ни облачка, температура в тени - плюс двадцать, сорок миль до Таллина, погода там мало чем отличается от здешней, форма одежды, это уж точно, номер два, то есть белый китель, ни разу не надеванный. Алныкин едва успел его выгладить, последним взбежал по трапу на десантный корабль, уходящий в Таллин. Соседка по дому, библиотекарша из стройбата, пересекала Финский залив на том же корабле, - та самая библиотекарша, жена бригадного минера, которую Алныкин много месяцев назад учил стрелять из ТТ, та, что таскала с собою в сумке бутылку. Жила она этажом ниже, изредка видела хлопотавшего по хозяйству Алныкина и продолжала дичать, уверяла, что, какими обоями ни обклеивай стены, дом ближе к Ленинграду не станет. Стряпать так и не научилась, на упреки мужа отвечала презрительным фырканьем. Стреляла по-дикарски метко и рыбу ловила удачно, жарить ее помогал Алныкин. От женщины с пистолетом и удочкой добра не жди, и на десантном корабле она не удержалась от идиотского предположения. Когда швартовались в Таллине, дернула Алныкина за рукав, чтоб тот наклонился к ней, глазами повела в сторону городской тюрьмы, что рядом с гаванью, и шепотом спросила: - Говорят, жена твоя там?.. Арестована. Это правда? Алныкин доехал до Ратушной площади и пошел к дому Горошкиной. У Насти, так думал он, живет разозленная матерью Леммикки. Третий этаж, звонок в дверь, на пороге стоит сам Горошкин в наброшенном на плечи кителе. Приложил палец к губам, призывая к беспрекословному молчанию, а затем отрицательно покачал головой. Из глубины квартиры раздался голос Насти: "Это не ко мне?" Подполковник медицинской службы медленно и тихо закрыл дверь, так же медленно и тихо Алныкин вышел из дома. И ускорил шаг, приближаясь к зданию, где служил и мог находиться в этот час Игорь Александрович Янковский. Позади остались витрины книжного магазина, Алныкин спохватился, повернул назад и едва не столкнулся с человеком, которого он запомнил в особом отделе штаба базы, когда Алныкина (он это понял только сейчас) предъявляли для опознания сотрудникам. Человек был в гражданском, он, наверное, вовсе не следил за ним, но Алныкин, купив в магазине учебник по малярному делу, решил Янковского не искать. Сел на трамвай, спрыгнул у рынка, взял такси, попетлял по улицам. Было пять вечера, когда он подергал колокольчик на Вирмализе и прислушался, надеясь, что мать Леммикки еще на работе и дверь откроет ему Иви Йыги. Дверь открыла мать... И не захлопнула ее перед носом, а пригласила войти; молча, одетая не по-домашнему, она ввела его в комнату, повернулась к нему спиной и, стоя у окна, закурила. Иви Йыги блаженствовал: водочка в графинчике, глаза как у той селедки, что распростерлась по овальному блюду. - Где мо жена? Ответил - по-эстонски - Иви, отец или отчим. Зато по-русски заговорила мать, продолжая смотреть в окно, окутываясь сигаретным дымом. Ни визга в голосе, ни шипения, тем более возмутили Алныкина слова антисоветски настроенной тещи. Лилли Кыусаар сообщила, что не отдаст дочь ни этой власти, ни русскому офицеру, представителю этой власти, которую она ненавидит, потому что она сломала жизнь всем эстонцам, ей самой, отцу Леммикки и, оказывается, Леммикки тоже. Ничего нельзя скрыть, живя под пятой русских, до всего доберутся, найдут негодяя и подошлют к девочке, чтоб разнюхать, разведать и, спасая себя, оболгать, арестовать, посадить! Нет, не видать ни ему, ни власти дочери Ральфа Лаанпере! Она сама, Лилли Кыусаар, пойдет в тюрьму, но избавит дочь от большевистских застенков! Слишком много сказано было, чтобы сразу все понять; уходя, Алныкин заглянул на кухню, и наконец-то теща перешла на крик: "И ты с обыском?" Лицо перекошено, пальцы вздетых рук - как когти пикирующей птицы. - Да хватит вам... - укоризненно проговорил Алныкин. Он хотел глянуть, какие столики и ящики на кухне, чтоб такие же купить или сделать для дома, где будет хозяйкою Леммикки. Майора Синцова нашел там, где тот и должен быть: в комендатуре. Мгновенно узнав Алныкина, он недобро усмехнулся, строевыми глазами проехался по фуражке, кителю, брюкам и ботинкам его. На вопрос, как связаться с Янковским, ответил, как и положено, издевательски: "Не знаю и знать не хочу!" - Но телефон у него должен быть! - Нет телефона! - рявкнул майор. - Янковский временно отстранен от должности! - За что? - поинтересовался Алныкин, по ему неизвестной причине тоже от должности отстраненный. Майор побагровел: - И ты спрашиваешь это у меня?! У себя спроси! Не прикасаясь к Алныкину ни рукой, ни ногой, он тем не менее вытолкал его из комендатуры. Было бы совсем глупо просить у него какую-нибудь бумажку для администраторов гостиниц, чтоб те расщедрились на коечку в многоместном номере: "От своего имени черкни записочку!" - так наверняка заорал бы Синцов. Два тральщика стояли в Минной гавани, не из Порккала-Удда, но с родным полотнищем на флагштоке, диванчик в кают-компании обеспечен, гостиницы забиты охочим до моря людом, город наводнен туристами. Однако что-то мешало Алныкину искать приют на боевых кораблях и плавсредствах базы, надо было обдумать то, что услышал он от матери Леммикки, и понять наконец, что случилось с нею и где она. "Кельнер, юкс сада грамм и кружку олу!" - по-русски и по-эстонски сразу заказал он в пивной. Эстонского вида парень, которому он якобы сломал жизнь, поставил перед ним и пиво и водку. Русская официантка накормила Алныкина в столовой Дома офицеров, где ко всем были гостеприимны, даже к тем, кого, как Янковского и Алныкина, отстранили от исполнения обязанностей по должности. Официантка же и подсказала, куда идти на ночевку. Студенческое общежитие гомонило голосами школьников из Ленинграда и Минска, на Алныкина они посматривали с почтением и называли "дяденькой". Он закрылся в подсобке, отведенной дл бытовых нужд, и развалился на топчане; пахло чаем и выглаженным бельем. Эта противная баба Лилли Кыусаар сказала больше, чем хотела. Леммикки не арестована, а спрятана ею, но за Леммикки приходили какие-то люди с разрешением на арест и обыск. Где она сейчас - мать знает, конечно, но спрашивать ее бесполезно, она почему-то считает, что люди, приходившие за дочерью, и он, командир БЧ-2 БК-133, из одного воинского подразделения. Вообще в этой истории какая-то невсамделишность, и, если уж говорить прямо, сама Лилли Кыусаар произнесла слово "провокация". Статья 58-я, о которой упоминала она, знакома, отца в 1937 году тоже обвиняли в чем-то, тогда-то, на восьмом году жизни, еще не пошедший в школу Володя Алныкин услышал о существовании этой статьи, матери тоже эта статья не нравилась, она каждую неделю ходила в городскую тюрьму, добиваясь свидания, и в конце концов отца из тюрьмы вытащила. Пять месяцев ушло затем на восстановление его, он и в Москву ездил, пока опять не надел китель с командирскими нашивками. Лилли Кыусаар знает об этой статье больше, потому что знакома еще и с пунктами ее. Дети бегали по коридору, как по дорожке стадиона, и Алныкин заснул под ребячьи визги, думая о том, где утром надраить пуговицы. Знать, решил он, такая уж судьба у всех Алныкиных: одним сидеть в тюрьме, другим выручать их. Чьей-то зубной пастой он начистил пуговицы, высидел очередь в парикмахерской, плотно поел, в десять утра был уже на подходе к штабу флота. Два капитана 3-го ранга, те, что назвали себя сослуживцами Ростова и два вечера прикидывались друзьями Володи, повстречались ему. Теперь они прошли мимо, даже взглядом не напомнив о знакомстве, и Алныкин ничуть не обиделся, признавая за старшими офицерами право на невежливость. Все офицеры штаба - бригады ли, базы или всего флота - разительно отличались от корабельных излишней суетливостью и никого не замечали. Спрашивать у них, где кабинет командующего флотом, Алныкин не стал, ноги сами привели его на нужный этаж к нужной двери. Вошел. В приемной - два капитана 1-го ранга и адъютант командующего, старший лейтенант. Именно старший лейтенант, что более всего поразило Алныкина. В адъютанте он узнал одноклассника, одного из тех пятерых, что на валуне под Койвисто, провожа падающее в море солнце, дали клятву хотя бы раз в десятилетие забиратьс на этот камень и вспоминать закатные минуты. Года, определенного приказом министра, не прошло еще, а однокурсник уже носил погоны с тремя звездочками; кое-кого из выпуска, знал Алныкин, представили к очередному званию, но, пожалуй, при самых благоприятных обстоятельствах третью звездочку они получат ко Дню флота или к ноябрьским праздникам. Этот же, с которым Алныкин четыре года ходил в одном строю и хлебал в столовой борщ под училищный оркестр, постарался его не узнать и голосом, предвещавшим отказ, сухо осведомился, по какому вопросу желает обратиться к командующему лейтенант Алныкин и знает ли он, что сегодня нет приема. Услышав ответ ("По личному... и безотлагательно!"), адъютант сокрушенно поднял плечи, показывая, что сомневается в успехе просьбы; невозможно было представить его дежурящим по пирсу или вылезающим из машинного отделения - таким он был, чего не замечалось в училище, чистеньким, в идеально выглаженном кителе. Никто бы не узнал в нем Витьку Колбагина по прозвищу Ромодан. Сохраняя в походке сомнение, он скрылся за дверью и через минуту появился, лицо его выражало смешанное чувство растерянности и удивления тем, что командующий дал "добро" на прием лейтенанта, которому по своим мелочным делам надо бы обращаться к командиру дивизиона и никак не выше. Сев за стол и раскрыв какой-то журнал типа амбарного, адъютант потребовал у Алныкина удостоверение личности, записал фамилию и номер воинской части, после чего пальцем отодвинул документ на край стола, и когда удостоверение личности легло в карман кителя, Алныкин решил твердо и бесповоротно: к командующему флотом он не пойдет, это может грозить Леммикки еще большими бедами. Выйдя из кабинета, ничуть не обиженный на одноклассника, - такая уж у того холуйская должность! - он расстегнул китель, достал учебник по малярному делу и почитал его на скамейке в парке. Затем купил в хозяйственном магазине две кисти и сунул их в карман. Много полезного узнал он в штабе флота, среди прочего и врем ухода гидрографического судна "Экватор". С мостика его смотрел на удаляющийся Таллин, на небо, под которым где-то на мызе прячется Леммикки, которая, зарывшись в сено или при свете коптилки, пишет ему бесконечные письма, никуда не отправляемые. Отлученный от корабля, он знакомой мшистой тропкой добрался до одинокого, родного уже, дома. Соскребал обои и отмывал стены, подбивал клинышки под шаткие ступеньки, питалс не харчами "Софьи Павловны", а магазинными. По вечерам разводил костер и сидел у него, чутко прислушиваясь к шорохам. От жены бригадного минера к нему текли новости. Помощник - это все давно признавали - чокнулся малость, но то, что творил он сейчас, поражало полной потерей разума. Не первый год служивший офицер, он ходил по кораблям и вел постыдно откровенные речи, всей бригаде сообщая, что 24 мая сего года совершил самоволку, причем сбежал с корабл не в Кирканумми, а в Таллин, и, слыша эти признания, офицеры притворялись глухими и немыми, а помощник вдалбливал дату в память сослуживцев и отходил, очень довольный. Никто не знал, зачем ему доносить на себя, но все понимали, что откровения эти - либо от больного ума, либо от очень здорового. Наконец помощник пришел к костру. Острое помешательство свое объяснил хамством особиста, который собирает бумажки, вредящие Алныкину; помощник отказывался подписывать одну из них, тогда ему пригрозили огласкою самоволки, у особиста есть неопровержимое доказательство - справка из загса с фамилиями свидетелей. - Тоже мне скит нашел, - сказал он Алныкину. - Кончай эту бодягу. Ты восстановлен в должности. Командир наш мудр, как змий. "По неизвестной причине отсутствует один офицер - лейтенант Алныкин В. И." - такой фразой в рапорте взбудоражил командир БК-133 штаб бригады шхерных кораблей, а на указание, что "офицер" отстранен от должности, ответил грубо и точно: с кораблем Алныкин не рассчитался, пистолета не сдал, а предъявленная им расписка особого отдела - филькина грамота, листочек без штампа и печати. Между тем фраза эта ввергла в панику Кирканумми, полагалось немедленно укрепить госграницу, отсутствующий офицер всегда мыслился перебегающим через контрольную полосу. Началось выяснение, и сразу же обнаружилось, что приказа об отстранении никто не видел, всего лишь устное распоряжение, сделанное под нажимом уполномоченного особого отдела и отмененное, как только в Кирканумми улеглась паника. Алныкин вернулся в каюту, но продолжал ходить по вечерам к дому. Два матроса вызвались клеить ему обои, командир давал верные советы, офицеры обоих дивизионов повадились таскать Алныкину хозяйственные предметы, однажды прикатили детскую коляску, и все они - он чувствовал это - жалели его, упорно не желающего понимать, что никакой семьи уже не будет, что начальство (особист нашептал) никогда не позволит жене Алныкина приехать в этот дом и, вероятнее всего, разлучит их. И он тоже жалел этих людей, потому что они не ведали, что ждет их впереди, а он знал. Он увидел уже судьбу свою. Увидел в тот день, когда в Таллине сразу после подъема флага побежал к Леммикки, ожидавшей его на скамейке. "Нам надо пожениться", - сказал он ей тогда, и она, выдохнув "конечно", достала из портфеля паспорт, удостоверявший совершеннолетие, а потом взяла руку его, положила ее на глаза свои, и он понял: глаза эти отныне будут видеть только его; Володиной рукою провела по грудочкам своим, по бедру и животику, чтоб Алныкин убедился - она будет женщиной только для него, станет матерью их детей, здоровых и крепких, потому что тело ее - без изъяна. Он обнимал ее, он видел совсем близко лицо ее, так близко, что нарушились привычные соразмерности; бровь Леммикки, неестественно широка и длинная, вылетала из переносья, устремляясь к бугорочку высокого, как небо, лба, но притягивалась на полпути височной впадинкой и огибала крохотный голубенький глобус с черным зрачком ока... Алныкин почти не дышал, оглушенный прозрением: эта сидящая в тесной близи девушка - она ведь ему совершенно незнакома, он видел ее всего несколько часов, он не знает, добрая она или злая она, красивая или нет, умная или глупая, но и он ей почти незнаком, тем не менее они закованы в единое чувство, которое называется, конечно, любовью, которое как бы вне их. Это чувство подарено им кем-то, вручено на вечное хранение, и, что бы ни случилось, оно будет в них как кровь, как воздух в легких, он и Леммикки обречены были на эту любовь с момента рождения, она - сама судьба. Он поцеловал глаза, которые будут с ним всегда и везде, еще много, много лет, они не изменятся, лишь утратят пылающую голубизну. А вот коричневые пятна на щеках появятся через несколько месяцев, когда Леммикки забеременеет, и пропадут, когда родится ребенок; что-то произойдет с талией и бедрами, укрупнится грудь, лет через десять наступит пора женской зрелости. Но не в Порккала-Удде, не век же служить здесь, а где-то на берегах другого моря или океана, семья прибавится еще одним человечком, и когда-нибудь, прид после многомесячного похода и обнимая Леммикки, Алныкин заметит радиальные морщинки у глаз жены и взгрустнет, и вспомнит этот день и час на скамейке, гладкую и теплую, как мрамор на солнце, щеку девушки, предопределенной ему и такой же неотвратимой, как жизнь. Весь июнь стояла жара, от сосен несло смоляным духом, катера в море выходили редко, плановые стрельбы перенесли на август, зато опустел пирс, где швартовались корабли охраны водного района, почти все тральщики ушли в Рижский залив. На БК-133 радостно забегали, когда получили приказ - сопровождать транспорт до траверза Наргена. У помощника был уже опыт общения с владыкою всех стихий - судьбою, он забрался на рубку, исполнил шаманский танец, просил небо и воды быть милостивыми к женам и подругам славных офицеров ВМС СССР. Небо ответило ворчанием чаек, а море безразличием одинаково набегающих волн. Тогда помощник решил использовать технические средства, пустился в поход по эфиру, заперся в радиорубке, поймал маяк Брюстерорт и нравящиеся ему мелодии усилил динамиками трансляции, пока не рыкнул на него командир. В двух милях от маяка Порккала-Калбода помощник выскочил, как ошпаренный, из радиорубки, нырнул в офицерский отсек, переметнулся оттуда в носовой кубрик, затем в кормовой и, торжествующий, показался на палубе, словно знамя неся портрет Лаврентия Берии, друга и сподвижника не очень-то любимого помощником И. В. Сталина. Был этот Берия на корабле, называемом СССР, флагманским специалистом по следствиям, арестам, тюрьмам и особым отделам, умудрился отделы эти разместить в каждой каюте того же всесоюзного корабля. Портрет в рамке помощник привязал к леерным стойкам у кормы, почти рядом с флагштоком, после чего открыл огонь по нему из пистолета, норовя попасть в пенсне. Стрельба велась из положения "лежа", помощник забрался на рубку, откуда его за ноги стянул на палубу командир, весьма встревоженный. Алныкину тоже не хотелось еще раз побывать в особом отделе, надругательство над портретом сулило небывалые беды. Матерящегося помощника швырнули в офицерский отсек и наглухо задраили там. Портрет утопили на рейде Штандарт при возвращении в бухту и, чтобы не всплыл, подвязали к нему грузило. Опережая доклады стукачей, командир вызвал фельдшера, намекнул о временном умопомрачении одного из офицеров катера. Кого именно - не уточнил, болезнью этой равным образом страдали и командир, и помощник, и Алныкин, который службой почти не занимался, а кружил мыслью вокруг благоустройства дома, упорством и безрассудством напоминая слепую лошадь на шахте. Лишь на следующий день случайно выкраденна в эфире новость стала официальным известием. В Москве произошло что-то важное, Алныкина тоже касающееся, потому что из особого отдела базы прибыл майор с его пистолетом. Командир БК отсутствовал, помощник вдоволь покуражился, упира на то, что упомянутые в расписке "и патроны к нему" следует понимать так: сорок один патрон! Пришлось майору отправиться на "Софью Павловну" за недостающим боезапасом, метнув на помощника злобный, как в исторических романах, взгляд. А утром он вновь заявился на катер. Под театрально громкие причитания помощника майор повел Алныкина на буксир и все четыре часа плавания не позволял ему подходить к борту. Показал командировочное предписание - лейтенанту Алныкину прибыть в Министерство внутренних дел ЭССР. В полдень 10 июля Владимир Алныкин ступил на землю древнего Таллина, морякам русского императорского флота более известного как Ревель. Год прошел с того дня, как здесь началась его офицерская жизнь. Черный "ЗиМ" ожидал их в гавани. Жена бригадного минера, прибывшая на том же буксире, послала Алныкину воздушный поцелуй. Хлопнула дверца, машина покатила, мимо проносились дома и прохожие. Светило солнце, сизые голуби прыгали по Ратушной площади. Доехали до Министерства внутренних дел, майор повел Алныкина в бюро пропусков, куда-то позвонил. Пропуска не понадобилось, по широкой лестнице спустился молодой человек в сером костюме, ему майор и передал Алныкина, а новый сопровождающий слащаво спросил, как настроение у лейтенанта, обедал ли, есть ли у него претензии к майору. Претензий не было. Алныкина ввели в комнату, размерами, количеством телефонов и стульями похожую на ту, где хозяйничал адъютант командующего флотом. Нетрудно было догадаться, что за дверью кабинета - человек, обладающий большими правами. Им оказался Янковский, белобрысый дохляк, как называл его про себ Алныкин. На столе - чернильный прибор и подставка для карандашей, ни папки, ни книги, ни листа бумаги. Янковский, наверное, недавно обосновался здесь и не знал еще, чем заполнить пустоту. Выдвигал ящик за ящиком двухтумбового письменного стола, и ящики, судя по трескучему звуку, не содержали в себе ничего. В самом нижнем справа обнаружился перекидной календарь, Янковский обрадовался ему, нашел в листках день текущий, пометил его какой-то записью. Алныкин сумел подсчитать: кабинет лишился бывшего хозяина пять дней назад. - Вы меня помните? - Так точно, - подтвердил Алныкин и сел поудобнее. - И я вас помню... И надолго запомню. Произошли значительные изменения в расстановке кадров после известных вам событий в Москве. - Янковский задумчиво смотрел куда-то поверх Алныкина. - Одни пошли вниз, другие вверх. Но и вы приложили руку к тому, что я здесь, в этом кабинете. Точнее - язык ваш... - Он перевел взгляд на Алныкина. - Выдержке вашей позавидуешь. Разговор будет доверительным, скажу поэтому сразу: жена ваша здесь, за стеной, поговорим, и вы заберете ее, пойдете с нею, не знаю только, куда пойдете... - Леммикки, - сказал Алныкин. - Через два "м" и два "к". - Проверим. Янковский развернулся в кресле, открыл сейф, достал папку, прочитал. - Правильно... По некоторым данным в Ленинграде до революции проживало триста тысяч эстонцев, русских в Ревеле было меньше. Эти две нации очень несхожи, но смешанные браки отличаются крепостью и постоянством, такие уж эстонские женщины, страна хуторская и рыбацкая, мужья пашут либо землю, либо море, и если жены не будут им верны, то какой смысл пахать? Гулящая эстонка - угроза для нации. Всю войну я прослужил в эстонском корпусе, нигде не встречал таких исполнительных радисток, с одной из них меня дважды выбрасывали за линию фронта. Она стала моей женой, так вот... Ослабил узел галстука, достал из кармана коробку "Северной Пальмиры". Открыл ее. Закурили. - Так вот, - продолжал Янковский, меняя ударение и тему, - о вас, лейтенант Алныкин, много чего написано, кое-что в отношении вас готовилось, но - обошлось, вам ничто не грозит, вашу личную судьбу будет решать флот, только флот, и как он решит - неизвестно мне. Одно я знаю: жену вашу в Порккала-Удд не пустят, пропуска не дадут, потому что есть вещи, которые не отменишь и не изменишь. Отец, мать, место и время рождени - это как вписано в анкету, так и останется навечно. Жене вашей не учиться уже ни в Тарту, ни в Москве, ни в Ленинграде, высшее образование она сможет получить только в краевых и областных центрах. Иных последствий не будет, дело закрыто за недостаточностью улик, с жены, однако, взята подписка о невыезде, всего лишь, но и она отменится, как только вы исправите досадную оплошность. Янковский открыл папку и полистал ее. Палец его уткнулся в какую-то бумажку. - Леммикки Ивиевна Алныкина... Справка из гинекологического отделения больницы в Кохтла-Ярве, где жена ваша скрывалась, пока ее искали под фамилией Йыги, и по справке выходит, что она - девушка... Сравните: 24 мая сочеталась браком, а 4 июля еще девушка. Всегда будет соблазн поднять это дело, - Янковский побарабанил по папке длинными пальцами, - и возобновить следствие по факту фиктивного брака со всеми версиями, включая умысел, преднамеренность, расчет, основанный на сговоре с кем-то. Вам следует принять меры. Срочно. Немедленно устранить вопиющее несоответствие. К этой справке должна быть приложена другая, опровергающая ее, о беременности супруги, и как только эта справка появится, подписку о невыезде мы отменим. Так что - спешите. - Всего один вопрос... - Алныкин смотрел на папиросу - нет, не дрожала она! А когда-то прятал руки в карманы шинели, скрывая дрожь пальцев, сплетал их, чтоб не выдать волнения. Ни в одном кабинете отныне страха не испытает он. Леммикки сделала его свободным человеком. - Один вопрос: о настоящем отце жены. Этот... Ральф Лаанпере - был или не был? На вопрос Янковский ответил вопросом. - А был ли тот офицер, который тринадцатого марта сего года подвел женщину к ресторану "Глория"? Существовал он или, что официально утверждается, не существовал, а всего лишь - злостное измышление?.. Люди, лейтенант, только тогда люди, когда они запротоколированы и пронумерованы. А женщина, якобы получившая две тысячи рублей, до сих пор в больнице, и показаниям ее доверять нельзя. Вот вы, например, офицера того видели? Молодой человек со слащавыми глазами и слащавой улыбкой отметил в приемной командировочное предписание и вывел Алныкина в коридор. Из какой двери вышла туда же Леммикки или она стояла там, ожидая его, Алныкин не понял - как и то, дрожала ли она, содрогаясь в беззвучном плаче, или это у него набежали слезы и он будто под дождем видел мерцающие коридорные плафоны и мокрое лицо метнувшейся к нему Леммикки. Они взялись за руки, ни слова не сказав, и быстро пошли вниз, к выходу; расталкивали прохожих, стремясь неизвестно куда, и вдруг оказались в подвальчике, полном тьмы и запаха кофе. Леммикки расплакалась и сказала, что всегда знала: Володя придет с моря и ничто ей грозить уже не будет. Злые, несправедливые люди хотели ее арестовать, но нашлись и добрые, приютили. Вездесущая подруга уже стояла рядом, сгора от нетерпения. Отведя Леммикки подальше от нее, Алныкин на ухо предупредил: им надо стать мужем и женой как можно быстрее, в Порккала-Удд девушек не пускают, такие уж строгие правила. "Аста", - позвала Леммикки. Втроем спустились еще ниже, попали в какое-то питейное заведение, свет пробивался из-под пола. Грядущее событие Леммикки называла м е р о п р и я т и е м, и подруги зашептались, не подпуская Алныкина к разработке плана, но признавая за ним право слышать их, ни о чем не спрашивая. Поначалу решено было взять консультантом одноклассницу Лайму, многое на свете уже познавшую, но той дома не оказалось. Настя вышла из телефонной будки и решительно заявила, что мероприятие они проведут своими силами. Оставили Алныкина у будки и побежали в магазин. Вернулись со свертками, Алныкин уже накупил цветов и поглядывал на часы. Настя помчалась домой, Леммикки сбилась в грамматике, ее клятва могла бы насмешить и умилить. - Если произойдет больно, я старательно улыбаться... Он пил на кухне фруктовую воду, мучила жажда, и кончились папиросы, как в тот день, когда он познакомился со школьницей, сейчас плещущейся в ванной. Настя носилась из комнаты в комнату, предупредила Алныкина, что в его распоряжении один час двадцать минут, вполне достаточно, отец ее за это время делает полостную операцию. От лепета двух девчонок ломило голову, Алныкин окатил себя холодной водой. Настя, кажется, уже ушла. Он приоткрыл дверь, выглянул: та сидела на лестнице, воткнув кулачки в щеки, у ног - карманные часы с откинутой крышкой. Было сильное желание - поставить девчонку на ноги и дать пинка. - А вдруг отец придет раньше обычного... Как там у вас? Он осторожно закрыл дверь, по рассыпанным цветам пошел в комнату. На Леммикки было длинное белое платье с вырезом. Волосы еще не просохли. Прежде чем снять с себя мешавшую Алныкину одежду, она призналась в страшном грехе: шапку его офицерскую унесла вовсе не по забывчивости, а намеренно, чтоб через нее найти того, кого полюбила с первого взгляда, в тот момент, когда он окликнул ее. К приходу отца Насти квартира была приведена в обычный непраздничный вид, ничто в ней, кроме цветов на подоконниках, не говорило о том, что произошло, и сколько ни вглядывался Алныкин в Леммикки, не находил в движениях ее, жестах и речи ни малейшего намека на только что свершившееся. Но вот глаза их встретились - и не могли расстаться, ибо тайна связывала обоих, они были свидетелями и участниками необыкновенного явлени в природе - таинства, равного восходу солнца. Утром он пришел в ОКОС, отдел кадров офицерского состава, принял его сам начальник, сесть не предложил, но и сам стоял, слушая Алныкина очень внимательно. Сказал, отметая возможные подозрения, что отдел его лишь з а- п р а ш и в а е т, пропуск он дооформляет, и только. ОКОСу очень выгодно присутствие жен и женщин вообще в Порккала-Удде, база эта хоть и рядом, но считается о т д а л е н н о й, и нахождение женщин на объектах такого рода всегда способствовало решению задач боевой и политической подготовки. Что касается отказа в пропуске, то начальник ОКОСа рекомендовал следующее. Надо написать рапорт на имя члена Военного совета, изложить суть дела, ничего не приукрашивая, и от своего имени поручиться за жену. Алныкину дали перо и бумагу. Он написал о Леммикки, которая уже не Йыги, а Алныкина, которая политически благонадежна, комсомолка, настоящего отца не знает и, конечно, никаких связей с ним не поддерживает. "...Партии Ленина-Сталина предан, член ВЛКСМ лейтенант Алныкин". Содержание рапорта начальник ОКОСа одобрил, заметив, однако, что официальный срок прохождения документов такого рода - двое или трое суток, хотя донести его до кабинета, что в соседнем здании, пять минут. Не разумнее ли прибегнуть к помощи адъютанта командующего? Однокурсник все-таки и вхож к члену Военного совета. С рапортом в руке Алныкин бродил по коридорам штаба и всматривался в офицеров, отыскива среди них того, кто, минуя все промежуточные кабинеты, положит его рапорт на стол члена Военного совета. К Витьке Колбагину (по прозвищу Ромодан) идти он не хотел, просить его о помощи считал поступком, нарушающим училищные заповеди. Он раньше был своим парнем, Ромодан, - и только поэтому Алныкин не решалс назвать его предателем. А он, Колбагин, и был предателем: четыре года училс на офицера плавсостава, по диплому значился корабельным артиллеристом, а служить решил в адмиральской прихожей. Штаб жил и служил по корабельному распорядку, еще сорок минут - и полдень, обед с послеобеденным отдыхом, драгоценное время утекало. Вдруг он увидел того языкастого и нагловатого старшего лейтенанта, перед напором которого спасовал сам Янковский в комендатуре, - того офицера, что в памятный для Алныкина день 13 марта подталкивал вперед женщину на темной улице Пикк. Старший лейтенант шел по коридору. Алныкина у стены он не заметил бы вообще, не шагни тот наперерез ему. Просьбу выслушал молча, не прерывая, лишь округлением бровей выразив некоторое удивление. Взял рапорт, и по мере чтения лицо его все более и более печалилось. Горестно вздохнул. - Да, брат, погорел ты крепко... - Он задумался. - Послушай, ты из Фрунзе? Какого года выпуска?.. Пятьдесят второго? Так Витька Колбагин твоего же выпуска. Он прочитал на лице Алныкина, кто такой Витька, спрямил брови и нехотя согласился. - Что он скотина - ты не ошибся... Ладно, я этот вопль души, - он пошелестел рапортом, - донесу до сведения, сейчас же, дай мне заодно предписание. И не стой здесь, не раздражай мозолистые глаза начальства. Подожди в курилке. Вернулся он скоро, без рапорта. - Везет тебе, лейтенант Алныкин!.. Соответствующая резолюция наложена, рапорт у заместителя начальника Политуправления, сегодня же он определит офицеров, которые займутся твоими делами, но завтра-то - выходной, дай отдохнуть служителям моря. Во вторник придешь, после обеда, в Политуправление, а на предписании тебе любые даты поставит мичман, который при помощнике командующего по строевой части, я с ним договорился... Не кисни! Все обойдется! И с женой все будет в порядке, эстонки - хорошие бабы, отзывчивые, покладистые. Алныкин пожал протянутую руку. Он был счастлив. Все устраивалось как нельзя лучше. Подполковник Горошкин и Настя уехали до понедельника в Пярну, подарив молодоженам уединение. Эти дни они не отходили друг от друга, и если Леммикки шла в ванную умываться, Алныкин тянулся за нею, стоял у двери, и они продолжали нескончаемый разговор. Ходили по улицам, держась за руки, и все расступались, еще издали завидев их. Сколько ни вглядывались они в бездонную тайну, она не разгадывалась, манила, она взывала, она прикидывалась узнанной и близкой, чтоб тут же погрузиться в бездну и аукать оттуда. Восходы и заходы солнца, мерцание звезд и растворение их в светлой голубизне неба, лунный рог, цеплявшийся за шпиль, - все смешалось и поменялось местами, желтый свет заливал комнаты по ночам, от Леммикки исходило голубое сияние, вечным двигателем тикали напольные часы, обещая бесконечность жизни и счастья. Как только Алныкин увидел тех, кто займется его судьбой, он сообразил, что от офицеров этих ждать можно только беды. Их было двое, и опыт подсказывал: двое всегда боятся третьего, того, которого сейчас нет, но который спросит с них, и эти двое, контролируя себя, будут - каждый - вдвойне лживы, преувеличенно пристрастны. В углу за столом сидел капитан 3-го ранга, сплетя пальцы; руки на брюшке, глаза злые. Где-то когда-то Алныкин видел его, но вспоминать не стал, да и не мог, втянутый в разговор с подловатым - это все признавали - человеком, бывшим комсоргом училища. Панов, уже капитан-лейтенант, с комсомольской дружественностью обращалс к нему на "ты", похохатывал, рассказывая капитану 3-го ранга разные училищные хохмочки (тот угрюмо молчал), и посадил Алныкина рядом с собою, на диванчик. Старания, приложенные училищными офицерами в прошлом году, когда досрочно отправили на флот почти четыреста человек, были оценены министром: кого повысили в звании, кого назначили на более высокую должность. Старший лейтенант Панов удостоился, конечно, того и другого. Он знал каждого курсанта, водил дружбу почти со всеми, скромненько покуривал в ротах, не брезговал сидеть на подоконниках гальюнов, где обычно затевались споры и рассказывались новости, - только в гальюне и можно было наговориться! И наслушаться. Оказывается, это отнюдь не по душе командирам рот: через Панова высокое начальство узнавало о промахах воспитателей. И ротные забили тревогу, намекнули курсантам. Панов в отместку сменил тактику, заглядывал в курилку, уводил того, кто всегда помалкивал, на беседу о сущих пустяках и будто бы из этих бесед что-то узнавал. В Политуправлении флота он, наверное, какой-нибудь помощник по комсомольской работе, бегает, как и прежде, по кораблям и частям, своего стола и тем более кабинета не получил, потому и воспитательную работу ведет в комнате дл семинарских занятий. Карта полушарий и портреты вождей на стенах, шкафы с книгами, бюст Ленина. Наболтав пустопорожней всячины, Панов примолк, потянулся к папочке, лежавшей на стуле. Раскрыл ее - и впал в глубокое раздумье. Что в ней - Алныкин догадывался: его рапорт на имя члена Военного совета. - Ума не приложу, Володя, что делать с тобой, - сокрушенно проговорил Панов и тяжко вздохнул. - Павел Николаевич, ты в курсе? Знаешь, что учудил мой друг? От этого Павла Николаевича исходила через край бьющая ненависть, направленна исключительно на Алныкина. Капитан 3-го ранга, Пановым названный Павлом Николаевичем, сидел молчал, рыскавшие по ящикам стола руки его нашли наконец карандаш, он с хрустом разломал его. И Алныкину стало поспокойнее. А Панов, не дождавшись ответа, да и не рассчитывая на него, продолжал в некоторой воодушевленности, что ли: - Мой друг Володя Алныкин такой в училище отколол номер, так прославился, что... Такой номер. Никак не мог исправить отметку по военно-морской географии, месяц пересдавал экзамен, и все без толку, знаний-то - маловато, он, Володя Алныкин, с ленцой парень, утруждать себя не любит. Так бы и ушел на флот, не пересдав экзамен, да случай помог. Преподаватель умер. Горе в семье, горе на кафедре. А Алныкину - счастье. Приходит к начальнику кафедры и заявляет: экзамен сдан на "отлично", можете спросить у преподавателя. Представляешь, Павел Николаевич? Спросить у того, кого уже нет на белом свете! И получил наш друг Володя "отлично"... Не мог не получить. Так все точно рассчитал, котелок у него варит. Мы тогда в политотделе решили было к комсомольской ответственности его привлечь, да пожалели: вот-вот выпуск, каково молодому офицеру приходить на корабль с неснятым выговором? А зря пожалели. Он и здесь отличился, еще хлеще. Павел Николаевич пытался расколошматить что-то о край стола, освобождая себя от злобы, но решил поберечь стол и заодно выслушать. - Такое придумал, что... Служба в Порккала-Удде опасна, тяжела и почетна, партия и правительство делают все, чтоб как на родной земле там было, недостаточно еще делают. Офицеры гордятся тем, что служат на передовых рубежах, и лишь один из них не захотел служить там, куда послала его Родина. Да, да, наш друг Володя не захотел и добился своего. Как и в училище, получил обманным путем "отлично". А что сделал? А он вот что сделал. Порасспросил кое-кого и нашел девушку, очень приличную девушку, но такую, у которой анкета подзагажена, да так подзагажена, что не пустят эту девушку в Порккала-Удд, если даже выйдет она замуж за командира базы. Ее-то, девушку эту, он и охмурил, расписался с нею, дождался, когда пропуска ей не дали, и настрочил жалобу, сам себе подписав моральный приговор. Панов открыл и закрыл папку. Павел Николаевич вытянул застрявший ящик стола, а затем с такой силой впихнул его на прежнее место, с таким грохотом, что карта полушарий чуть не сорвалась с крючка, едва не упала на пол, и Алныкин вспомнил, где видел он капитана 3-го ранга. На "Софье Павловне", прошлой осенью, в кают-компании, куда собрали офицеров на доклад лектора Политуправления. Частенько заезжали на базу такие гастролеры с речами по любому поводу. Этот, которого Панов называет Павлом Николаевичем, темою выбрал Циолковского, девяностопятилетие со дня рождения, но говорил больше о смерти ученого, который долго болел, страдал и вдруг получил телеграмму от товарища Сталина. Воодушевленный этой телеграммой, поведал офицерам лектор, Константин Эдуардович Циолковский прожил еще несколько дней. Те, кто не дремал, выслушали, не поинтересовавшись, сколько именно дней жил от телеграммы до смерти великий ученый и сколько слов было в телеграмме. О количестве того и другого спросил сидевший чуть сзади Алныкина помощник: сколько слов приходится на один день. "Кто спрашивает?" - заорал вдруг лектор, и Алныкин вынужден был сказать: "Я!" - поскольку помощник спрятался за его спину. Оба полушария рухнули и дали мыслям Панова новое направление. - Руководство флотом с пониманием отнеслось к создавшейся ситуации, решив перевести лейтенанта Алныкина из Поркалла-Удда в другую базу и даже на другой флот. И чем же ответил прощенный командованием лейтенант?.. Может, ты нам сам скажешь, Володя? Молчишь. Тогда я скажу. Он, Павел Николаевич, получив отказ в пропуске дл жены, решил от жены и ребенка избавиться, они ведь сделали нужное ему, перевод из Порккала-Удда, и теперь ему уже не надобны. Жену принуждает к аборту и помещает по блату в гинекологическое отделение больницы, а когда этот номер не вышел, познакомился с главным хирургом флота. Аборты ведь запрещены, Володенька! И будь добр отвечать за свои незрелые поступки! Мы тебе, - официально заявляю, - не позволим калечить молодую, ни в чем не повинную женщину, вся жизнь которой поломана тобою! Никто ей никогда словечка не сказал об отце, враге советской власти, она о нем и не знала, а заполнила для флота анкету, стали проверять каждое слово - и нет уже эстонской комсомолки, есть дочь пособника и прислужника. Короче, мы с болью в душе, но одобряем твое решение развестись. Окажем содействие. Чтоб без всяких проволочек. У эстонки фамилия трудная, Ылк, что ли. Пусть уж останется Алныкиной, если тебе не жалко. Кажется, предложение Панова пришлось по душе Павлу Николаевичу. Так и не доломав стол, он мягкими шажочками приблизился к стене, поднял карту, повесил ее и, покидая комнату, уже в дверях произнес буднично: - Я в буфете буду. Без него Панов ни о чем говорить не мог. Алныкин смотрел на бывшего училищного комсорга, удивляясь возрасту его. Там, в Ленинграде, Панов всегда казался годом или двумя старше курсантов, а сейчас на диванчике сидел морщинистый мужчина, которому уже за тридцать. "Провели собеседование" - так, наверное, отрапортуют оба офицера, когда доложат начальнику По-литуправления, что сделано ими во исполнение приказа. И ошибутся, потому что напугать Алныкина не смогли. Он им не поверил. Явно хватили через край. Эта вздорная баба Лилли Кыусаар наговорила Панову небылиц и отсебятины. Мать понять можно, но как поверить двум лгунам? Он смотрел на Панова - но и тот косился на него испытующе, с едким любопытством. Сказал тихо: - Ты все-таки подумай и взвесь. Разведешься - служба пойдет как по маслу, назначение с повышением, звездочка через пару месяцев, в партию примут. А не разведешься... Алныкин встал: - На Северный флот хочу. Радостным щелканьем встретили его белки, когда подходил к дому. Ключи (он в Таллине показывал их Леммикки) не сразу вынулись из кармана, Алныкин залюбовался хорошо покрашенной (матросы постарались) дверью. Вошел, распахнул окна. Балтика в этом году приветлива. Слышитс накат волн в заливчике, в голосах чаек - свобода. Четырехквартирный дом поскрипывает и томится, ожидая людей. Пусто. Жена минера - в библиотеке стройбата, жена фельдшера - в госпитале на дежурстве, приезд супруги химика отложен на неопределенное время. И Алныкин, если верить датам и печатям на предписании, еще в Таллине, на службу завтра, на катер он так и не зашел, хотя на буксире узнал, что помощник каждый вечер поджидает его на пирсе. Он прибежал после шести вечера. - Все в порядке, - сказал Алныкин помощнику. - Привет от Лемми. Он простился с нею у буксира, ничего не сообщив о собеседовании. И помощнику не стал говорить. Да тот и не спрашивал: и так все ясно, идет ремонт квартиры, жди новоселья. Но тревога не улетучивалась, помощник суматошно кружилс у камня, растирал коленки, жаловался на предчувствия, которые, к сожалению, не обманывают. Разговор поневоле перешел на гальюны. Под пятисантиметровым слоем почвы - гранит, ни лом, ни кирка его не возьмут, канализацию даже финны не сделали. Соорудить туалет из тех, что "удобства во дворе"? Материал нужен. Доски есть, но очень уж трудоемко. Тут-то и пришла кому-то в голову гениальная идея. Железнодорожная линия Хельсинки-Турку забегала на территорию арендованной базы Порккала-Удд, и поскольку все едущие в Турку и обратно финны считались шпионами, окна вагонов на всем пути следования по базе закрывались специальными щитами. (Этот участок дороги безвестный философ назвал "самым длинным туннелем в мире", и помощник восторженно заявлял, что в определении этом бездна поэзии.) Щитов наготовлено столько, что туннель можно продлить до Москвы, крепнут и сушатся запасные щиты на станции Кирканумми, договориться с кем надо, перевезти сюда полсотни их - и добротный, теплый гальюн будет готов. Прошла неделя, другая, о щитах не забывали. Однажды вечером (уже спустили флаг) на пирсе появился офицер с чемоданом. У кормы БК-133 он остановился и сказал вахтенному, что назначен на этот катер. "Пошел вон!" - заорал командир, не вставая с койки, не удосуживая себя взглядом на глупца: штат катера заполнен, все офицеры при исполнении обязанностей. Офицер, однако, проявил упорство, назначен, мол, командиром БЧ-2, а лейтенанту Алныкину приказано сдать ему боевую часть. В офицерском отсеке 133-го ошеломленно молчали. Помощник опомнился первым, вылез на палубу, учинил легкий допрос - из какого училища, женат ли и прочее. Хотел было поинтересоваться родственниками за границей, но передумал. Рекомендовал наглецу: чемодан взять недрогнувшей рукой и, бросив прощальный взор на БК-133, проваливать к чертовой матери. Тот поворчал и подчинился. В кают-компании взметнулись возбужденные голоса. На БК-127 нет помощника, но на его место прочат артиллериста, а не Алныкина. Кое-какие кадровые перестановки назревают, бригада пополнилась тремя катерами, однако же новенького нацелили на 133-й. Утром раздался грозный оклик штаба: кончай волынку, приказ есть приказ, согласованный к тому же с Таллином, одному сдать дела, другому принять, обоим доложить! Пересчитали снаряды в погребе, бинокли, пистолеты и карабины, всю документацию вывалили из сейфа на стол. Пошли докладывать комдиву, потом начальнику штаба бригады, на трапе "Софьи Павловны" Алныкина перехватил командир БК-140, уламывал проситься помощником к нему. Были и другие предложения. Все варианты пресек начштаба, вручив Алныкину направление в госпиталь - срочно пройти медкомиссию на годность к службе на Севере! Заключение этой комиссии он получил в тот же день, иного и не могло быть: врачи, осматривая Алныкина, всегда удовлетворенно хмыкали, а медсестры звали подруг. Всего несколько часов провел он в госпитале, вернулс в бухту, прошел по пирсу и понял, что за ничтожное время это стоустая офицерская молва сделала его величайшим комбинатором и прохиндеем Военно-Морских Сил СССР. Отныне по всем кораблям и базам потечет весть о лейтенанте, который, отчаявшись уставными путями вырваться из опостылевшего Порккала-Удда, отважился на беспримерное мошенничество, женилс - не на дочке адмирала, что тоже предосудительно, - на дочери бежавшего эстонского националиста (по нем тюрьма плачет), стал временно политически неблагонадежным, из Порккала-Удда выдворен, чтоб, немедленно разведясь, доказать свою преданность флоту; благодарное и великодушное начальство прощает оступившегося лейтенанта, направляет его (с повышением!) к новому месту службы, куда он - Алныкин, Владимир Алныкин, запомните эту фамилию! - отбывает под ручку с очередной подругой жизни, рекомендованной ему Политуправлением. Проныра этот (речь шла все о том же Алныкине) еще в училище прославился мошенничеством, враньем, изворотливостью, здесь же, в Порккала-Удд, отточил природные задатки и таланты, разжалобил всю базу, обустраивая гнездышко, куда и не думал приводить эстоночку. И не один он такой в этом выпуске, арап того же калибра служит у командующего адъютантом, подает домашние туфли. Велик и могуч российский флот, наряду с героями морей и океанов рождающий изворотливых и небесталанных ловкачей и прохвостов! (На автобусной остановке кто-то уже вывесил объявление: "Ищу жену родом с Литвы или Западной Украины".) Стужей повеяло на Алныкина, и, спасая себя от замерзания, поспешил он на теплый и радушный катер, к родному БК-133, попал к концу ужина, к священному на корабле компоту, и сразу ощутил холодное дуновение таллинского ветра. Час назад помощника вызывал замполит, предупредил: готовься к комсомольскому собранию, тебя ждет кара за "утерю бдительности". Вот и гадай: где она утеряна и в какой связи с пропажею на собрании будет оглашен собственноручно написанный помощником рапорт о самовольной отлучке в Таллин 24 мая сего года. Постыдитс начальство матросов или начнет резать правду-матушку, парткомиссия базы будет утверждать решение собрания или опомнится, приказав на бюро комсомола ограничиться словоблудием, - обо всем этом говорили в кают-компании. Алныкину вылили остатки горохового супа и выскребли со дна котла гречневую кашу, мясную подливку выпросили у матросов. Это был его последний ужин в Порккала-Удде, на сей случай нашелся и спирт, но прощальные граммы принимались в молчании. Новенький командир БЧ-2 сохранял на чинопочитающей физиономии всезнание грамотного невежи - раскроет, того и гляди, рот, чтоб понести ветхозаветные глупости о признании ошибок с бесконечным исправлением их или, еще хлеще, запугает словесами насчет долга, чести, флага и пистолета, приставленного к виску Финляндии. Молчали, потому что назревала беда. Помощнику уже намекнули в штабе, что его, возможно, откомандируют под Казань, принимать новый бронекатер, помощник наконец покинет засиженную им должность, поднимется на ступеньку выше и, тоже возможно, к Новому году будет капитан-лейтенантом. Возможно - ибо все зависит от того, что станет говорить он на комсомольском собрании, где - идут слухи - его могут спросить: "На свадьбе дочери буржуазного националиста присутствовал?" Как отвечать? Что? Молчали, потому что кончились офицерские игры в дружбу, начиналась служба, та, ради которой и поступали в училище. Из сотни лейтенантов получится два или три адмирала, чуть побольше капитанов 1-го ранга, а где остальные - об этом порою не знают отделы кадров офицерского состава. Помощник боялся смотреть на Алныкина - и тянулся к нему. - Обнимитесь на прощание, - посоветовал командир. - Когда еще встретитесь... А столкнетесь - может, и руку не протянете. Обнялись на трапе десантного корабля. - Ты о себе думай, - сказал Алныкин помощнику, чтобы тот мог легко и быстро отречьс от него. - Только о себе. ОКОС почему-то не поверил медицинскому заключению базового госпиталя и погнал Алныкина на повторное обследование, заняло оно неделю, потом наступила пора тягостных ожиданий. Леммикки забеременела, и Янковский снял с нее все грехи, "гр-ка Алныкина" могла теперь ездить по стране вслед за мужем. Пока перебралась к родителям. При Алныкине на Вирмализе говорили по-русски, он часто ловил на себе вопрошающий взгляд тещи, и когда однажды увидел ее у входа в Политуправление, понял, на что надеется Лилли Кыусаар. Как-то Алныкин пришел в ОКОС и вдруг получил для ознакомления приказ Главнокомандующего ВМС. Из него следовало, что лейтенант Алныкин служит уже на Северном флоте и что отбыть из Таллина ему давно пора. Он расписался на приказе и сказал, что выедет немедленно, то есть как только получит проездные документы и подъемные. - Литер и деньги! - потребовал он. Голубой листочек с якорьком - воинское требование на перевозку - был ему выдан, но взять его Алныкин отказался. - А на жену? Произошла странная заминка... Капитан-лейтенант из ОКОСа признался смущенно, что "не получил указаний". Это было странно. Никаких указаний и не должно быть: жена значится в личном деле и в удостоверении личности. Не получив удовлетворявших его разъяснений, Алныкин сел на стул в коридоре и будто заснул. Не вставал, не курил, не провожал взглядом идущих мимо, не замечал и начальника ОКОСа, который не раз выглядывал в коридор. Когда в конце дня начали опечатывать двери, он покинул штаб, чтоб с утра быть на том же стуле. И в обеденный перерыв продолжал сидеть, видом своим омрачая коридор, возбуждая любопытство офицеров. Кадровиков спрашивали о бедолаге, которому, знать, негде приткнуться в Таллине. Кадровики отвечали невнятно, используя жесты и мимику, внушая всем, что перевод лейтенанта на Север осуществлен чересчур быстро, и если учесть, что адъютант командующего - одноклассник его, то вывод напрашивается сам собой. Так говорили о нем здесь, в коридоре штаба флота, временами голоса звучали громко, чтоб настырный лейтенант слышал их. Много месяцев назад, тогда еще курсантом, Алныкин, приходивший от Ростова, падал в изнеможении на койку, его обступали одноклассники, перемывали ему косточки, горюя над ним и виня его же во всех несчастьях. Ныне, в штабе флота, старшие товарищи, не один год прослужившие, милостиво относились к лейтенанту, о котором ничего не знали, и почем зря крыли московских адмиралов, которые по недомыслию поделили Балтийский флот на три части, стал он Четвертым, Восьмым и Кронштадтской крепостью, отсюда и весь бардак: годами ждешь перевода, к примеру, в Севастополь, приказа нет и нет, а потом ночью будят и требуют к подъему флага быть уже за тридевять земель. Из-за этого раздела Балтики, негодовали старшие офицеры, надо запрашивать "добро" у своих же на переход корабля из Таллина в Калининград. Алныкин не подавал вида, что все слышит. Сам же думал, что не баловень судьбы по прозвищу Ромодан запустил канцелярскую машину на полные обороты, а другой старший лейтенант, тот, которого вроде бы и нет. На третий или четвертый день сидения перед Алныкиным возникли Панов и Павел Николаевич. Постояли и ушли, так ничего и не сказав, о чем вообще говорить, когда Главком подписал приказ? Бежать к командующему флотом? Тот потребует разъяснений, но нарушить приказ не осмелится. Обратиться - через голову командующего - в Москву? Чревато осложнениями, обвинят их самих, накажут - и за промедление, и за поспешность. У кадровиков сдали наконец нервы. И сроки поджимали, штаб Северного флота запросил: где лейтенант Алныкин? Голубой листочек с якорьком выписали и на имя Алныкиной Леммикки Ивиевны. Поблагодарив, Алныкин двинулся в финотдел за подъемными, где услышал обычную отговорку: "Получишь по новому месту службы!" Он сел у двери и застыл. Косясь на него, в отдел шли и шли офицеры по самым неотложным нуждам, то есть за деньгами. А лейтенант все сидел и сидел. Не ел, не пил и не курил до самого вечера, тревожа начфина и вольнонаемных барышень, крутивших арифмометры. Когда лейтенант возник и утром, начфин не дрогнул. Собрал подчиненных, приоткрыл дверь, чтоб наглец все слышал, и устроил некое подобие офицерского суда чести, дав Алныкину уничтожающую характеристику. "Туп этот Алныкин, - гремел голос начфина, - как сибирский валенок, хоть родом из-под Архангельска (подчиненные захихикали). Понятно теперь, - язвил начфин, - почему Михайло Ломоносов, родившийся там же, босиком рванул в Москву, уж очень ему наскучили морды земляков" (подчиненные заржали). А лейтенант сидел и слушал, слушал и сидел. Усмехнулся, когда подчиненные начфина обозвали его эстонцем, приведя убедительные доводы: эти архангельские поморы и эсты - из одного корня, одна нация. Начфин все-таки выдохся. И ОКОС пощипывал его напоминаниями. Окошечко кассы открылось, ласковый голосочек колокольчиком прозвенел в коридоре, пальчики с маникюром придвинули Алныкину денежную ведомость. - А почему не выписаны подъемные на жену?.. Алныкина Леммикки Ивиевна. Через два "м" и два "к". На удар начфин ответил хлестким ударом: - Где справка, что она выписалась? Документ, из которого явствовало, что Алныкина Леммикки Ивиевна уже не жительница Таллина, был тут же предъявлен, и ведомость пополнилась еще одной фамилией, а деньги - получены. Только теперь Алныкин сказал жене, что ехать придется не в Порккала-Удд, а подальше, в Североморск. Отнюдь не обескураженная Леммикки прибавила к багажу еще один ящик, с посудой. Детские вещи она упаковала раньше. В Ленинград выехали ночным поездом, проводы были короткими, малолюдными. Убита горем Лилли Кыусаар взяла с дочери клятву: дети будут воспитаны по-эстонски и никогда не забудут о своем эстонстве. Алныкин похлопал по плечу Иви Йыги: "Не хнычь, батя, все образуется..." Майор Синцов мелькнул на перроне, окруженный свитой из патрулей. Человека этого так недоставало Алныкину в последние месяцы! Хотелось бы услышать от него суровое предупреждение: забудь обо всем, лейтенант, не было никаких допросов, никто твою жену не пытался арестовать, это все буржуазная пропаганда, вранье американского радио! Настя Горошкина сдавала в Тарту экзамены, и предполагалось, что на узловой станции Тапа она подойдет к вагону. Но напрасно озиралась на перроне Леммикки, подруга так и не появилась. Все уже в прошлом. Может быть, и к лучшему?..