сочетание мига настоящего и мигов прошедших. Также недопустимо и множественное число- "миги прошедшие", -ибо этим как бы предполагается невозможность иного представления... Одна из философских школ Тлена пришла к отрицанию времени: по ее рассуждению, настоящее неопределенно, будущее же реально лишь как мысль о нем в настоящем[1]. Другая школа заявляет, что уже "все время" прошло и наша жизнь - это туманное воспоминание или отражение - конечно, искаженное и изувеченное - необратимого процесса. Еще одна школа находит, что история мира - а в ней история наших жизней и мельчайших подробностей наших жизней - записывается неким второстепенным богом в сговоре с демоном. Еще одна - что мир можно сравнить с теми криптограммами, в которых не все знаки наделены значением, и истинно только то, что происходит через каждые триста ночей. Еще одна - что, пока мы спим здесь, мы бодрствуем в ином мире, и, таким образом, каждый человек - это два человека. Среди учений Тлена ни одно не вызывало такого шума, как материализм. Некоторые мыслители сформулировали и его - скорее пылко, чем ясно, - в порядке некоего парадокса. Чтобы легче было понять сие непостижимое воззрение, один ересиарх одиннадцатого века[2] придумал софизм с девятью медными монетами, скандальная слава которого в Тлене сравнима с репутацией элеатских апорий. Есть много версий этого "блестящего рассуждения", в которых указываются различные количества монет и нахождений; привожу самую распространенную. "Во вторник Х проходит по пустынной дороге и теряет девять медных монет. В четверг Y находит на дороге четыре монеты, слегка заржавевшие из-за случившегося в среду дождя. В пятницу Z обнаруживает на дороге три монеты. В ту же пятницу утром Х находит две монеты в коридоре своего дома". Ересиарх хотел из этой истории сделать вывод о реальности - id est непрерывности бытия - девяти найденных монет. Он утверждал: "Абсурдно было бы думать, будто четыре из этих монет не существовали между вторником и четвергом, три монеты - между вторником и вечером пятницы и две - между вторником и утром пятницы. Логично же думать, что они существовали - хотя бы каким-то потаенным образом, для человека непостижимым, - во все моменты этих трех отрезков времени". Язык Тлена был не пригоден для формулирования этого парадокса - большинство так и не поняло его. Защитники здравого смысла сперва ограничились тем, что отказались верить в правдоподобие анекдота. Они твердили, что это-де словесное жульничество, основанное на необычном употреблении двух неологизмов, не закрепленных обычаем и чуждых строгому логическому рассуждению, а именно глаголов "находить" и "терять", заключающих в себе предвосхищение основания, ибо они предполагают тождество первых девяти монет и последующих. Они напоминали, что всякое существительное (человек, монета, четверг, среда, дождь) имеет только метафорическое значение. Изобличалось коварное описание "слегка заржавевшие из-за случившегося в среду дождя", где предполагается то, что надо доказать: непрерывность существования четырех монет между вторником и четвергом. Объяснилось, что одно дело "подобие" и другое - "тождество", и было сформулировано некое reductio ad absurdum[1] или гипотетический случай, когда девять человек девять ночей подряд испытывают сильную боль. Разве не нелепо, спрашивали, предполагать, что эта боль всегда одна и та же?[2] Говорили, что у ересиарха была лишь одна побудительная причина - кощунственное намерение приписать божественную категорию "бытия" обычным монетам - и что он то отрицает множественность, то признает ее. Приводился аргумент: если подобие предполагает тождество, следовало бы также допустить, что девять монет - это одна-единственная монета. Невероятным образом эти опровержения были еще не последними. Через сто лет после того, как проблема была сформулирована, мыслитель, не менее блестящий, чем ересиарх, но принадлежавший к ортодоксальной традиции, высказал чрезвычайно смелую гипотезу. В его удачном предположении утверждается, что существует один-единственный субъект, что неделимый этот субъект есть каждое из существ вселенной и что все они суть органы или маски божества. Х есть Y и Z. Z находит три монеты, так как вспоминает, что они потерялись у X; Х обнаруживает две монеты в коридоре, так как вспоминает что остальные уже подобраны... Из Одиннадцатого Тома явствует, что полная победа этого идеалистического пантеизма была обусловлена тремя основными факторами: первый - отвращение к солипсизму; второй - возможность сохранить психологию как основу наук; третий - возможность сохранить культ богов. Шопенгауэр (страстный и кристально ясный Шопенгауэр) формулирует весьма близкое учение в первом томе "Parerga und Paralipomena"[3]. Геометрия Тлена состоит из двух слегка различающихся дисциплин: зрительной и осязательной. Последняя соответствует нашей геометрии и считается подчиненной по отношению к первой. Основа зрительной геометрии - не точка, а поверхность. Эта геометрия не знает параллельных линий и заявляет, что человек, перемещаясь, изменяет окружающие его формы. Основой арифметики Тлена является понятие бесконечных чисел. Особая важность придается понятиям большего и меньшего, которые нашими математиками обозначаются с помощью > и <. Математики Тлена утверждают, что сам процесс счета изменяет количество и превращает его из неопределенного в определенное. Тот факт, что несколько индивидуумов, подсчитывая одно и то же количество, приходят к одинаковому результату, представляет для психологов пример ассоциации идей или хорошего упражнения памяти. Мы уже знаем, что в Тлене объект познания единствен и вечен. В литературных обычаях также царит идея единственного объекта. Автор редко указывается. Нет понятия "плагиат": само собой разумеется, что все произведения суть произведения одного автора, вневременного и анонимного. Критика иногда выдумывает авторов: выбираются два различных произведения - к примеру, "Дао Дэ Цзин" и "Тысяча и одна ночь", - приписывают их одному автору, а затем добросовестно определяют психологию этого любопытного homme de lettres ...[1] Отличаются от наших также их книги. Беллетристика разрабатывает один-единственный сюжет со всеми мыслимыми перестановками. Книги философского характера неизменно содержат тезис и антитезис, строго соблюдаемые "про" и "контра" любого учения. Книга, в которой нет ее антикниги, считается незавершенной. Многие века идеализма не преминули повлиять на реальность. В самых древних областях Тлена нередки случаи удвоения потерянных предметов. Два человека ищут карандаш; первый находит и ничего не говорит; второй находит другой карандаш, не менее реальный, но более соответствующий его ожиданиям. Эти вторичные предметы называются "хренир", и они хотя несколько менее изящны, зато более удобны. Еще до недавних пор "хрениры" были случайными порождениями рассеянности и забывчивости. Трудно поверить, что методическое их создание насчитывает едва ли сто лет, но так утверждается в Одиннадцатом Томе. Первые попытки были безрезультатны. Однако modus operandi заслуживает упоминания. Комендант одной из государственных тюрем сообщил узникам, что в старом русле реки имеются древние захоронения, и посулил свободу тем, кто найдет что-нибудь стоящее. За несколько месяцев до начала раскопок их познакомили с фотоснимками того, что они должны найти. Эта первая попытка показала, что надежда и жадность могут помешать: после недели работы лопатой и киркой не удалось откопать никакого "хрена", кроме ржавого колеса, из эпохи более поздней, чем время эксперимента. Эксперимент держали в секрете, а затем повторили в четырех колледжах. В трех была полная неудача, в четвертом же (директор которого внезапно скончался в самом начале раскопок) ученики откопали - или создали - золотую маску, древний меч, две или три глиняные амфоры и зеленоватый, увечный торс царя с надписью на груди, которую расшифровать не удалось. Так обнаружилась непригодность свидетелей, знающих про экспериментальный характер поисков... Изыскания в массовом масштабе производят предметы с противоречивыми свойствами; предпочтение ныне отдается раскопкам индивидуальным, даже импровизированным. Методическая разработка "хрениров" (сказано в Одиннадцатом Томе) сослужила археологам неоценимую службу: она позволила скрашивать и даже изменять прошлое, которое теперь не менее пластично и послушно, чем будущее. Любопытный факт: в "хренирах" второй и третьей степени - то есть "хренирах", производных от другого "хрена", и "хренирах", производных от "хрена" "хрена", - отмечается усиление искажений исходного "хрена"; "хрениры" пятой степени почти подобны ему; "хрениры" девятой степени можно спутать со второй; а в "хренирах" одиннадцатой степени наблюдается чистота линий, которой нет у оригиналов. Процесс тут периодический: в "хрене" двенадцатой степени уже начинается ухудшение. Более удивителен и чист по форме, чем любой "хрен", иногда бывает "ур" - предмет, произведенный внушением, объект, извлеченный из небытия надеждой. Великолепная золотая маска, о которой я говорил, - яркий тому пример. Вещи в Тлене удваиваются, но у них также есть тенденция меркнуть и утрачивать детали, когда люди про них забывают. Классический пример - порог, существовавший, пока на него ступал некий нищий, и исчезнувший из виду, когда тот умер. Случалось, какие-нибудь птицы или лошадь спасали от исчезновения развалины амфитеатра. Сальто-Ориенталъ, 1940 Постскриптум, 1947. Я привожу вышеизложенную статью в том виде, в каком она была напечатана в "Антологии фантастической литературы" в 1940 году, без сокращений, кроме нескольких метафор и своего рода шуточного заключения, которое теперь звучит легкомысленно. Столько событий произошло с того времени!.. Ограничусь кратким их перечнем. В марте 1941-го в книге Хинтона, принадлежавшей Герберту Эшу, было обнаружено написанное от руки письмо Гуннара Эрфьорда. На конверте стоял почтовый штемпель Оуро-Прето; в письме полностью разъяснялась тайна Тлена. Начало этой блестящей истории было положено в некий вечер первой половины XVII века не то в Люцерне, не то в Лондоне. Было основано тайное благорасположенное общество (среди членов которого был Дальгарно, а затем Джордж Беркли) с целью выдумать страну. В туманной первоначальной программе фигурировали "герметические штудии", благотворительность и каббала. К этому раннему периоду относится любопытная книга Андрее. После нескольких лет совещаний и предварительных обобщений члены общества осознали, что для воспроизведения целой страны не хватит одного поколения. Они решили, что каждый из входящих в общество должен выбрать себе ученика для продолжения дела. Такая "наследственная" система оказалась эффективной: после двух веков гонений братство возродилось в Америке. В 1824 году в Мемфисе (штат Теннесси) один из участников заводит разговор с миллионером-аскетом Эзрой Бакли. Тот с некоторым презрением дает ему высказаться - и высмеивает скромность их плана. Бакли говорит, что в Америке нелепо выдумывать страну, и предложил выдумать планету. К этой грандиозной идее он прибавил вторую, плод своего нигилизма[1]: обязательно хранить гигантский замысел в тайне. В то время как раз были выпущены двадцать томов Encyclopaedia Britannica; Бакли предлагает создать методическую энциклопедию вымышленной планеты. Пусть себе описывают сколько хотят золотоносные горные хребты, судоходные реки, луга с быками и бизонами, тамошних негров, публичные дома и доллары, но с одним условием: "Это произведение не вступит в союз с обманщиком Иисусом Христом". Бакли не верил в Бога, но хотел доказать несуществующему Богу, что смертные люди способны создать целый мир. Бакли умер от яда в Батон-Руж в 1828 году; в 1914 году общество вручает своим сотрудникам - а их было триста - последний том Первой энциклопедии Тлена. Издание это тайное: составляющие его сорок томов (самое грандиозное сочинение, когда-либо затеянное людьми) должны были послужить основой для другого, более подробного, написанного уже не на английском языке, но на одном из языков Тлена. Этот обзор иллюзорного мира предварительно и был назван Orbis Tertius, и одним из его скромных демиургов был Герберт Эш - то ли как агент Гуннара Эрфьорда, то ли как член общества. То, что он получил экземпляр Одиннадцатого Тома, как будто подкрепляет второе предположение. Ну а другие тома? В 1942 году события разыгрались одно за другим. С особенной четкостью вспоминается мне одно из первых, и, по-моему, я отчасти почувствовал его пророческий характер. Произошло оно в особняке на улице Лаприда напротив светлого, высокого, выходившего на запад балкона. Княгиня де Фосиньи Люсенж получила из Пуатье свою серебряную посуду. Из обширных недр ящика, испещренного иностранными печатями, появлялись изящные неподвижные вещи: серебро из Утрехта и Парижа угловатой геральдической фауной, самовар. Среди всего этого живой, мелкой дрожью спящей птицы таинственно трепетал компас. Княгиня не признала его своим. Синяя стрелка устремлялась к магнитному полюсу, металлический корпус был выпуклый, буквы на его округлости соответствовали одному из алфавитов Тлена. Таково было первое вторжение фантастического мира в мир реальный. Странно-тревожное совпадение сделало меня свидетелем и второго случая. Он произошел несколько месяцев спустя в харчевне одного бразильца в Кучилья-Негра. Аморим и я возвращались из Санта-Аны. Разлив реки Такуарембо вынудил нас испытать (и вытерпеть) тамошнее примитивное гостеприимство. Хозяин поставил для нас скрипучие кровати в большой комнате, загроможденной бочками и винными мехами. Мы улеглись, но до самого рассвета не давал нам уснуть пьяный сосед за стенкой, который то долго и вычурно ругался, то, завывая, распевал милонги - вернее, одну милонгу. Мы, естественно, приписывали эти нестихавшие вопли действию жгучей тростниковой водки нашего хозяина... На заре соседа нашли в коридоре мертвым. Его хриплый голос ввел нас в заблуждение - то был молодой парень. Из пояса пьяницы выпало несколько монет и конус из блестящего металла диаметром в игральную кость. Напрасно какой-то мальчуган пытался подобрать этот конус. Его с трудом поднял взрослый мужчина. Я несколько минут подержал его на ладони; вспоминаю, что тяжесть была невыносимая, и, когда конус забрали, ощущение ее еще длилось какое-то время. Вспоминаю также четко очерченный кружок - след, оставшийся на ладони. Маленький предмет такой невероятной тяжести вызывал неприятное чувство отвращения и страха. Один из местных предложил бросить его в их быструю реку. За несколько песо Аморим его приобрел. О мертвом никто ничего не знал, кроме того, что он "с границ". Эти маленькие, тяжеленные конусы (из металла, на земле неизвестного) являются символами божества в некоторых религиях Тлена. Здесь я заканчиваю лично меня касающуюся часть повествования. Остальное живет в памяти (если не в надеждах или страхах) всех моих читателей. Достаточно лишь напомнить или назвать следующие факты - в самых кратких словах, которые емкая всеобщая память может дополнить и развить. В 1944 году некто, изучавший газету "The American" (Нэшвилл, штат Теннесси), обнаружил в библиотеке Мемфиса все сорок томов Первой энциклопедии Тлена. До нынешнего дня продолжается спор, было ли то открытие случайное или же с соизволения правителей все еще туманного Orbis Ter-tius. Правдоподобнее второе. Некоторые невероятные утверждения Одиннадцатого Тома (например, размножение "хрениров") в мемфисском экземпляре опущены или смягчены, можно предположить, что эти исправления внесены согласно с планом изобразить мир, который бы не был слишком уж несовместим с миром реальным. Рассеивание предметов из Тлена по разным странам, видимо, должно было завершить этот план...[1] Факт, что мировая печать подняла невероятный шум вокруг "находки". Учебники, антологии, краткие изложения, точные переводы, авторизованные и пиратские перепечатки Величайшего Произведения Людей наводнили и продолжают наводнять земной шар. Почти сразу же реальность стала уступать в разных пунктах. Правда, она жаждала уступить. Десять лет тому назад достаточно было любого симметричного построения с видимостью порядка - диалектического материализма, антисемитизма, нацизма, - чтобы заворожить людей. Как же не поддаться обаянию Тлена, подробной и очевидной картине упорядоченной планеты? Бесполезно возражать, что ведь реальность тоже упорядочена. Да, возможно, но упорядочена-то она согласно законам божественным - даю перевод: законам бесчеловечным, которые нам никогда не постигнуть. Тлен - даже если это лабиринт, зато лабиринт, придуманный людьми, лабиринт, созданный для того, чтобы в нем разбирались люди. Контакты с Тленом и привычка к нему разложили наш мир. Очарованное стройностью, человечество все больше забывает, что это стройность замысла шахматистов, а не ангелов. Уже проник в школы "первоначальный язык" (гипотетический) Тлена, уже преподавание гармоничной (и полной волнующих эпизодов) истории Тлена заслонило ту историю, которая властвовала над моим детством; уже в памяти людей фиктивное прошлое вытесняет другое, о котором мы ничего с уверенностью не знаем - даже того, что оно лживо. Произошли перемены в нумизматике, в фармакологии и археологии. Думаю, что и биологию, и математику также ожидают превращения... Рассеянная по земному шару династия ученых одиночек изменила лик земли. Их дело продолжается. Если наши предсказания сбудутся, то лет через сто кто-нибудь обнаружит сто томов Второй энциклопедии Тлена. Тогда исчезнут с нашей планеты английский, и французский, и испанский языки. Мир станет Тленом. Мне это все равно. В тихом убежище отеля в Адроге я занимаюсь обработкой переложения в духе Кеведо (печатать его я не собираюсь) "Погребальной урны" Брауна. Дом Астерия. Марии Москера Истмен И царица произвела на свет сына, которого назвали Астерием. Аполлодор. Библиотека, III. 1 Знаю, меня обвиняют в высокомерии, и, возможно, в ненависти к людям, и, возможно, в безумии. Эти обвинения (за которые я в свое время рассчитаюсь) смехотворны. Правда, что я не выхожу из дома, но правда и то, что его двери (число которых бесконечно)[1] открыты днем и ночью для людей и для зверей. Пусть входит кто хочет. Здесь не найти ни изнеживающей роскоши, ни пышного великолепия дворцов, но лишь покой и одиночество. И дом, равного которому нет на всей земле. (Лгут те, кто утверждает, что похожий дом есть в Египте.) Даже мои хулители должны признать, что в доме нет никакой мебели. Другая нелепость - будто я, Астерий, узник. Повторить, что здесь нет ни одной закрытой двери, ни одного запора? Кроме того, однажды, когда смеркалось, я вышел на улицу; и если вернулся еще до наступления ночи, то потому, что меня испугали лица простонародья - бесцветные и плоские, как ладонь. Солнце уже зашло, но безутешный плач ребенка и молящие вопли толпы означали, что я был узнан. Люди молились, убегали, падали на колени, некоторые карабкались к подножию храма Двойной секиры, другие хватали камни. Кто-то, кажется, кинулся в море. Недаром моя мать была царицей, я не могу смешаться с чернью, даже если бы по скромности хотел этого. Дело в том, что я неповторим. Мне не интересно, что один человек может сообщить другим; как философ, я полагаю, что с помощью письма ничто не может быть передано. Эти раздражающие и пошлые мелочи претят моему духу, который предназначен для великого; я никогда не мог удержать в памяти отличий одной буквы от другой. Некое благородное нетерпение мешает мне выучиться читать. Иногда я жалею об этом - дни и ночи такие долгие. Разумеется, развлечений у меня достаточно. Как баран, готовый биться, я ношусь по каменным галереям, пока не упаду без сил на землю. Я прячусь в тени у водоема или за поворотом коридора и делаю вид, что меня ищут. С некоторых крыш я прыгал и разбивался в кровь. Иногда я прикидываюсь спящим, лежа с закрытыми глазами и глубоко дыша (порой я и в самом деле засыпаю, а когда открою глаза, то вижу, как изменился цвет дня). Но больше всех игр мне нравится игра в другого Астерия. Я делаю вид, что он пришел ко мне в гости, а я показываю ему дом. Чрезвычайно почтительно я говорю ему: "Давай вернемся к тому углу", или: "Теперь пойдем в другой двор", или: "Я так и думал, что тебе понравится этот карниз", или: "Вот это чан, наполненный песком", или: "Сейчас увидишь, как подземный ход раздваивается". Временами я ошибаюсь, и тогда мы оба с радостью смеемся. Я не только придумываю эти игры, я еще размышляю о доме. Все части дома повторяются много раз, одна часть совсем как другая. Нет одного водоема, двора, водопоя, кормушки, а есть четырнадцать (бесконечное число) кормушек, водопоев, дворов, водоемов. Дом подобен миру, вернее сказать, он и есть мир. Однако, когда надоедают дворы с водоемом и пыльные галереи из серого камня, я выхожу на улицу и смотрю на храм Двойной секиры и на море. Я не мог этого понять, пока однажды ночью мне не привиделось, что существует четырнадцать (бесконечное число) морей и храмов. Все повторяется много раз, четырнадцать раз, но две вещи в мире неповторимы: наверху - непонятное солнце; внизу - я, Астерий. Возможно, звезды, и солнце, и этот огромный дом созданы мной, но я не уверен в этом. Каждые девять лет в доме появляются девять человек чтобы я избавил их от зла. Я слышу их шаги или голоса в глубине каменных галерей и с радостью бегу навстречу Вся процедура занимает лишь несколько минут. Они падают один за другим, и я даже не успеваю запачкаться кровью. Где они падают, там и остаются, и их тела помогают мне отличить эту галерею от других. Мне неизвестно, кто они, но один из них в свой смертный час предсказал мне, что когда-нибудь придет и мой освободитель. С тех пор меня не тяготит одиночество, я знаю, что мой избавитель существует и в конце концов он ступит на пыльный пол. Если бы моего слуха достигали все звуки на свете, я различил бы его шаги. Хорошо бы он отвел меня куда-нибудь, где меньше галерей и меньше дверей. Каков будет мой избавитель? - спрашиваю я себя. Будет ли он быком или человеком? А может, быком с головой человека? Или таким, как я? Утреннее солнце играло на бронзовом мече. На нем уже не осталось крови. - Поверишь ли, Ариадна? - сказал Тесей. - Минотавр почти не сопротивлялся. Притча о Сервантесе и Дон Кихоте Наскучив своей Испанией, старый солдат короля тешился безмерными пространствами Ариосто, лунной долиной, где пребывает время, растраченное в пустых снах, и золотым истуканом Магомета, который похитил Ринальд Монтальванский. Беззлобно подшучивая над собой, он выдумал легковерного человека, сбитого с толку чтением небылиц и пустившегося искать подвигов и чудес в прозаических местах с названиями Монтьель и Тобосо. Побежденный реальностью и Испанией, Дон Кихот скончался в родной деревушке в 1614-м. Ненадолго пережил его и Мигель де Сервантес. Для обоих, сновидца и его сна, вся суть сюжета была в противопоставлении двух миров: вымышленного мира рыцарских романов и повседневного, заурядного мира семнадцатого столетия. Они не подозревали, что века сгладят в итоге это различие, не подозревали, что и Ламанча, и Монтьель, и тощая фигура странствующего рыцаря станут для будущих поколений такой же поэзией, как плавания Синдбада или безмерные пространства Ариосто. Ибо литература начинается мифом и заканчивается им. Превращения Как-то в коридоре я увидел стрелку, показывавшую направление, и подумал, что этот безобидный символ был некогда сделанным из стали, неотвратимым м смертоносным оружием, которое входило в плоть людей и львов, и затмевало солнце при Фермопилах, и навеки ниспослало Харальду Сигурдарссону шесть футов английской земли. Позже мне попала на глаза фотография венгерского всадника; грудь коня затейливыми витками перехватывал аркан. Я понял, что аркан, который прежде свистел в воздухе и усмирял пасущихся быков, стал всего лишь броским украшением праздничной сбруи. На европейском кладбище я увидел рунический крест красного мрамора; плечи перекладин по кривой расширялись к концам и вписывались в круг. Этот стиснутый со всех сторон ограниченный крест служил изображением другого, со свободно развернутыми плечами, в свою очередь представлявшего виселицу - проклятое Лукианом Самосатским "грязное приспособление", на котором скончался Бог. Крест, аркан и стрела, древние орудия человека, павшие или поднятые теперь до символов; не знаю, чем они так зачаровывают меня, если нет на земле ничего, что не стерло бы забвение и не исказила память, если ни один из нас не ведает, во что его преобразит грядущее. Четыре цикла Историй всего четыре. Одна, самая старая - об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века принесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память: "The borgh brittened and brent to brondes and askes"[1] Данте Габриэль Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с Богом, принявшим образ лебедя. Вторая, связанная с первой, - о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные фигуры, которыми сражались накануне. Третья история - о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это Ясон, плывущий за золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего бога - Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше - в ад. Последняя история - о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять дней вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры. Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их - в том или ином виде. Нить сюжета Нить, которую Ариадна вложила в руку Тезея (в другой руке меч), чтобы он проник в лабиринт и нашел там воина с головою быка, или, как того хочет Данте, быка с головой человека, - убил его и вернулся, сломав все преграды, мешавшие быть с любимой... Все это было не так. Тезей не мог догадаться, что где-то рядом был другой лабиринт, лабиринт времени, где его ожидала Медея. Нить отныне потеряна. Пропал и сам лабиринт. Мы не знаем, что нас окружает - кем-то построенный космос или случайный хаос. Но наша обязанность думать, что есть лабиринт, а главное, что в нашей руке - нить. Мы не владеем ею, мы находим ее случайно, и снова теряем, поверив, заслушавшись или заснув. Мы забудем о ней в философских беседах, и не вспомним про нить, если будем когда-нибудь счастливы. Абрамович Этой ночью веселая греческая музыка заставила нас поверить, что смерть еще неправдоподобней жизни, и некуда деться душе, потерявшей тело. А значит, нас не трое - Мариа Кадама, Исабель Монет и я - нас четверо, ибо ты с нами, Маурисье. Мы пьем вино за твое здоровье. И не затих твой голос, не снята рука твоя с моего плеча. Ты здесь, и ты улыбаешься - как это радостно - смерти нет. Ты здесь, и рядом толпы почивших, погибших задолго до Улисса, да и сам Улисс, все, кто жили и даже те, кто лишь были придуманы. Все здесь. И отец мой, и мать, и Геракл, и Йорик. Как умрет человек, переживший столько весен, столько листьев и птиц, знавший такие книги, знавший столько ночей и дней! Я могу плакать, плакать, ибо страх мой уйдет со слезами. Нет вещи, нет ничего, что ушло бы и не оставило тень грядущим. Этой ночью ты сказал мне, Абрамович, ты сказал мне без слов, что мы должны встретить смерть, как другие встречают праздник. Argumentum ornitologium Я закрываю глаза и вижу птиц, вижу их меньше секунды. Я никогда не могу сосчитать их. Определенное ли число птиц вижу я, закрыв глаза? Да, если есть Бог, ибо Он его знает точно. И нет, - если Бога нет. Кто же может определить число, не считая? Пусть так. Я вижу птиц. Скажем меньше десятка. Несомненно больше одной. Если число не определено - то это не девять, не восемь, не семь, не шесть и не пять. А также не два, не три, не четыре. Но я вижу птиц. Числом меньше десятка, точно больше одной. Их сколько-то есть! Ergo, Бог существует. Делатель До сих пор ему не приходилось жить радостями памяти. Впечатления скользили над ним мгновенные, живые. Киноварь гончара, небесный свод со звездами, которые были также богами, луна, откуда упал лев, гладкость мрамора под кончиками пальцев, вкус кабаньего мяса, которое он любил рвать быстрыми укусами, финикийская речь, черная тень, отброшенная копьем на желтый песок, близость моря или женщин, тяжелое терпкое вино, смягченное медом, могли полностью вобрать пространство его души. Он знал страсть, но также гнев и мужество, и однажды он первым взобрался на вражескую стену. Жадный, любопытный, случайный, не знавший иного закона, кроме закона наслаждения, мгновенно наступавшего равнодушия, он странствовал во многих землях и глядел, с того и другого берега моря, на города людей и их дворцы. На многолюдных рынках или у подножия горы, чья уходившая в облака вершина скрывала сатиров, он слушал запутанные истории, принимая их, как принимал реальность, и не спрашивал правдивы они или лживы. Постепенно прекрасный мир стал покидать его; туман скрадывал линии ладони, ночь лишилась звезд, земля колебалась под ногами. Все стало далеким и смутным, когда он понял, что слепнет, он закричал; стоическая доблесть еще не была изобретена и Гектор мог бежать без стыда. "Я больше не увижу (чувствовал он) ни мифического ужаса неба, ни этого лица, преображаемого годами". Дни и ночи проходили в отчаянии, но однажды утром он проснулся, поглядел (теперь уже без изумления) на туманные очертания предметов вокруг, и ощутил, как узнают музыку или голос, что все уже случилось, что он ответил страхом, но и радостью, надеждой и любопытством, погружаясь в память, казавшуюся бесконечной, он выхватил в головокружительном спуске забытое воспоминание, сиявшее теперь, словно монета под дождем - потому, быть может, что он никогда не вспоминал об этом, разве что во сне. Воспоминание было таким. Мальчишка оскорбил его, он прибежал жаловаться к отцу; тот позволил ему говорить, но, будто не слышал или не понимал его, снял со стены бронзовый кинжал, прекрасный и наполненный силой, тайное вожделение мальчика. Теперь он держал его в руках и внезапность обладания стерла обиду, но голос отца говорил ему: "Пусть они узнают, что ты мужчина", и в голосе был приказ. Ночь скрыла тропы; сжимая кинжал, в котором он ощущал магическую силу, он спускался по крутому склону холма, что обрывался у кромки моря, словно Аякс или Персей, населяя соленую тьму ранами и битвами. Теперь он искал вкус этого момента; остальное не имело значения - дуэльное бахвальство, неуклюжая схватка, возвращение с окровавленным клинком. Проросло и иное воспоминание, снова ночь и неизбежность приключений. Женщина, первая, дарованная ему богами, ждала в тени склепа; он пробирался галереями, подобными каменным сетям, переходами, погружавшимися во тьму. Почему приходили эти воспоминания, отчего приходили они без горечи, словно всего лишь предсказывали настоящее? С мучительным изумлением он понял. В ночи смертных очей, куда он теперь погружался, его ждали любовь и риск, Аякс и Афродита, ибо он уже предвидел (ибо его уже окружил) гул гекзаметров и славы, гомон людей, защищавших храм, что не пощадили Боги, и черных кораблей, искавших по морям желанный остров, гул Одиссей и Илиад, что судьба повелела ему спеть и оставить вечным эхом в чаще памяти человечества. Мы знаем об этом, но не о том, что он чувствовал, погружаясь в последний мрак. Отражение В один из дней июля 1952-ого, он появился в Чако, в одном из мелких селений. Он был высокого роста, худой, с неподвижным лицом. О нем говорили по-разному, гадали откуда и кто он. Он выбрал ранчо у реки и с помощью двух соседей прибил на ступени доску, а сверху поставил коробку с рыжеволосой куклой. Потом, в высоких подсвечниках они зажгли по четыре свечи, а вокруг посадили цветы.Вскоре пришло все селение. Нетерпеливые старухи, удивленные дети, пеоны, смотревшие с уважением на желтый пробковый шлем, проходили возле коробки, повторяя печально: "Мои соболезнования, Генерал". А он удрученный, стоял опустив голову и сцепив руки на животе, будто женщина перед родами, и отвечал: "Судьба. Было сделано все возможное". Кружка стояла рядом и все кидали туда по два песо, и опять подходили к гробу. Что же за человек (спросят меня) придумал и разыграл этот мрачный фарс? Фанатик, безумец, циник? Он думал, что он - Перон, играя жуткую роль вдовца? История эта невероятна, но и она была в этой жизни, и даже не раз, а во многих местах, с разными декорациями и актерами. Это лучшее зеркало того странного, нереального времени, это сон, виденный в забытьи, это драма в трагедии, это вводная пьеса в "Гамлете". Он не был Пероном, как рыжая кукла не была Евой Дуарте, но и Перон - не был Пероном, и Ева - совсем не Ева, они все - неизвестные и забытые анонимы (чьи имена и лица даже и не важны) игравшие на потеху легковерных людей окраин. Предисловие к книге "Похвала тени" Не возводя это в принцип, я посвятил свою (уже очень длинную) жизнь буквам, текстам, безделью, спокойной беседе, филологии, мистерии Буэнос-Айреса и тем странностям, которые, не без некой вычурности, называются метафизикой. Была в моей жизни и дружба с теми немногими, что были нужны мне, и не было в жизни врагов, а если такие и были, то мне об этом не сообщалось. Истина в том, что никто нас не может обидеть, кроме близких и нежно любимых. Сейчас, в мои семьдесят лет (цитата из Уитмена) я выпускаю на свет пятую книгу стихов. Карлос Фриас мне внушал, что я должен использовать этот пролог для декларации новой эстетики. Все во мне восстает против такого совета. Я не изобретатель эстетики. Время меня научило некоторым приемам: избегать синонимов, испанизмов, аргентинизмов, архаизмов и неологизмов; любить привычное слово; вставлять в свой рассказ узнаваемое; делать вид, что я неуверен, ибо может быть жизнь обгоняет память и что-то уже не так; говорить о поступках (это я понял читая Киплинга и исландские саги); помнить, что старые формы совсем не всегда обязательны, ибо время и их уничтожит. Такие приемы не создают эстетики. А кроме того, я вообще не верю в эстетическую принципиальность. Она не способна к абстрактному существованию, изменяема каждым писателем (в каждой новой работе), эстетика не более чем стимул или просто найденный способ. Это, как сказано, моя пятая книга стихов. Справедливости ради, замечу, что она не хуже других, но, пожалуй, не лучше. Кроме зеркал, лабиринтов и шпаг, к которым уже давно привык мой читатель, здесь появились две новые темы: старость и этика. Последняя никогда не переставала занимать моего друга в литературе Роберта Льюиса Стивенсона. Вниманием к этике и морали вообще отличаются протестанские нации от приверженцев католичества. Мильтон в своей академии хотел учить детей математике, физике, астрономии. Доктор Джонсон в XVII веке писал: "Благоразумие и справедливость - ценности всех эпох. В любое время, в любом месте, мы - прежде всего моралисты, и лишь иногда - геометры". На этих страницах рядом (надеюсь, не ссорясь) - стихи и рассказы. Я могу указать на очевидные источники: книга "Тысячи и одной ночи" или рассказы Чосера. Существующие противоречия, кажутся мне случайными, и я бы хотел, чтобы эту книгу прочли как книгу стихов. Том, сам по себе, не есть эстетический акт. Это осязаемый предмет среди многих и многих других, эстетический акт возникает, когда книгу читают. Кстати, многие думают, что стих до прочтения лишь типографический отпечаток. Нет. Напечатанный стих уже многое говорит нам. И не только о ритме. Мы предупреждены, что нас ждет не информация, и не размышления, а сгусток поэтической эмоции. Я дышал и Уитменом, и простором псалмов, но на склоне лет убедился, что мне доступны лишь некоторые из классических метров. В одной из милонг я (глубоко уважая) подражал знаменитой смелости Акасуби и мотивам моих окраин. Поэзия не менее странная штука, чем любая другая работа. Удачный стих может вам не понравиться - это дело Случая или Духа (только промахи - всецело наши), но я жду, что читатель найдет здесь что-нибудь для себя, ведь красота в этом мире для всех почти одинакова. Легенда После смерти Авель увидел Каина. Они шли по пустыне высокие, и видно их было издалека. Они сели на землю, развели костер и согрели себе еду. Молчали, как всякий уставший после долгого трудного дня. На небе зажглась одна, еще никем не названная звезда. Каин сказал брату: - Прости. - Я не помню уже. Мы вместе опять. Кто кого убивал, брат? - Вот теперь ты простил меня, Авель. Забыть - это значит простить. И я постараюсь не помнить. - Да, мой брат. Лишь пока вспоминаешь - виновен. Фрагмент апокрифического евангелия. 3. Несчастны нищие духом, ибо под землей будет то, что над ней. 4. Несчастны плачущие, ибо жалкое это умение - плакать. 5. Блаженны знающие, что страдание не венец Славы. 6. Недостаточно быть последним, чтоб хоть раз оказаться первым. 7. Блаженны не алчущие правоты, ибо либо она у всех, либо ни у кого. 8. Блаженны - простивший всех и простивший самого себя. 9. Блаженны кроткие, ибо не опустятся до раздоров. 10. Блаженны не алчущие справедливости, ибо знают, что судьба, горестная и радостная, наша судьба - неизменима. 11. Блаженны милостивые, ибо награда им в милосердии их, и другой награды не ждут. 12. Блаженны изгнанные за правду, ибо она важнее судьбы. 13. Никто не соль земли, никто никогда ею не был. 14. Так да светит свет, даже если никто из людей не увидит его. Бог увидит. 15. Нет закона, который нельзя нарушить. Таков и Мой Закон, и тот, что пророки дали. 16. Блаженны чистые сердцем, ибо узрели Бога. 17. И тот, кто убил справедливо, или думая, что справедливо - не повинен тот. 18. За дела свои люди не заслужили ни огня, ни небес. 19. Не ненавидь врага, ибо станешь его рабом. Злоба твоя не сильнее любви твоей. 20. И если правая рука соблазняет тебя - прости ей. Ты сам - и душа и тело твое, и нельзя разделить их. 24. Не делай из истины культа, ибо нет человека, чтобы много раз с умыслом не солгал. 25. Не клянись, ибо клятва всего лишь слово. 26. Противься злому, но без гнева и возмущения. Ударившему тебя по правой щеке, обрати и другую, если нет страха в сердце твоем. 27. Я не учу вас ни мести, ни прощению, ибо только забвение - месть, и только оно прощение. 28. Делай добро врагу твоему, ибо это не сложно и справедливо. Возлюбить его - дело ангелов. 29. Делай добро врагу твоему - это лучший способ смирить гордыню. 30. Не копи золото на земле, ибо золото порождает праздность, а праздность - тоску и скуку. 31. Думай, что все правы. Или же будут правы. Если же будет не так, то нет в том твоей вины. 32. Бог совершенней людей. Он будет мерить нас Божьей меркой. 33. Дай душу собакам, дай бисер свиньям, самое главное - дай. 34. Ищи, не дабы найти, а ради счастья искать. 35. Дверь может выбрать сама. Человек - нет. 40. Не суди дерево по плодам, а человека по труду его. И лучше они могут быть, и хуже. 41. Нет ничего, что стояло бы на камнях, все стоит на песке. Но наш долг строить на песке, как на камнях. 47. Счастлив бедный без скорби, и без гордыни - богатый. 48. Счастливы смелые примут они и победу и поражение. 49. Счастливы сохранившие в сердце своем слова Вергилия или Христа, будет светло им в жизни. 50. Счастливы влюбленные и те, кто смогли обойтись без любви. 60. Счастливы те, кто счастливы. Гаучо Кто-то сказал им, что их предки пришли по морю; кто им сказал что такое море. Метисы белых кровей. Их врагами были метисы красной крови. Миллионы людей не слышали слова "гаучо", или знали его как ругательство. Им было знакомо движение звезд, повадки птиц и законы ветров, они помнили форму туч и знали луну в лицо. Они пели тихо и медленно, до зари у них не было голоса вовсе. В отличие от крестьян им была не чужда ирония. Нищие и забитые, - как они были гостеприимны! Когда-то их сбил с пути хмель сумасшедших суббот. Они убивали и умирали спокойно. Они не были набожны (что им глупые суеверия!), жизнь приучила их уважать только силу и волю. Приписываемый им диалект, их грубый, вульгарный стих - это дело людей из города. Они не искали себе приключений, это кони несли их вдаль. Далеко-далеко, к войне. У них нет одного вождя. Они были людьми Рамиреса, Лопеса, Артигаса, Кироги, Бустоса, Педро Кампбеллы, Росаса, Пеналосы, Саравии, Уркезы, и того Рикардо Лопеса Джордана, который убил Уркезу. Они не за родину умирали, это только пустое слово, они умирали вслед за своим случайным вождем, либо если опасность зазывала их в гости, либо просто так получалось. Их прах затерялся в разных краях Америки, на полях знаменитых сражений. Хиларио Аскасуби видел их драки и слышал их песни. Они прожили жизнь во сне, не зная кем или чем они были. Когда-нибудь это случится и с нами. Молитва Я повторяю и повторю, тысячу раз, Господи, на двух языках мне родных, я прочту Тебе "Отче наш", и опять прочитаю, но вновь до конца не пойму. Этим первым утром в июле 1969 года я прочту, наконец-то другую молитву, свою, а не ту, что мы получаем в наследство. Мне нужна будет сверхоткровенность, странная, не привычная людям. Ну не просить же, чтоб не закрылись мои глаза. Нелепость, они закроются даже у тех, кто видит, у миллионов людей, - несчастных, неумных и злых. Ведь течение времени - цепь из следствий причин и случайностей, - и просить у кого-то пощады - это просить, чтоб изъяли звено из железной цепочки судьбы. Абсурд. Нет звена - развалилась цепочка. Никто не вправе этого попросить. Я не поверю, что мне могут проститься грехи. Прощает кто-то другой, но я знаю, что спасать себя -только мне. Избавить меня от лени и нерешительности? Но я тешу себя надеждой, что я сам избавлюсь от них, если нужно. Я смогу проявить смелость, которой нет и в помине, я смогу проявить терпение, которого во мне нет, даже заставить себя выучить что-то такое, о чем знаю мало или только догадываюсь. Еще бы хотелось, чтобы меня вспоминали как друга, чаще чем как поэта. Чтобы кто-то другой, повторяя ритм Дунбара, Фроста, человека смотрящего в полночь на кровоточащее дерево, Крест, вспомнил бы, что впервые услышал его от меня. Остальное меня не волнует, я верю забвение не задержится. Мы не знаем даже на чем держится наша Вселенная, - быть может на наших добрых мыслях и на справедливых делах? - нам никогда не узнать. Я хочу умереть весь, я хочу умереть вместе с ним - со своим телом. Буэнос-Айрес Что такое Буэенос-Айрес? Это Пласа де Майо, куда усталые и счастливые они вернулись, отвоевав свое. Это лабиринт огней, когда мы подлетаем к городу, а внутри: это улица, поворот, этот последний дворик, эти спокойные вещи. Это место, где был казнен один из моих предков. Это большое дерево на улице Хунин, которое, не зная того, дает нам прохладу и тень. Это длинная улица хижин, где ломается и навсегда пропадет западный ветер. Это южный причал, за который держится Космос. Это дверь под каким-то номером, где я провел десять дней и ночей, неподвижен. Вспоминаю как целую вечность. Это бронзовый всадник, что бросил на землю тень. Тень ползет по земле, в день совершая круг. Это тот же памятник под дождем. Это угол улицы Перу, где Хулио Кесар Дабове говорил, что зачать ребенка, дать ему выйти в жизнь, в страшную жизнь, - преступно. Это Эльвира де Альвиар за своим бесконечным романом, что начат словами с чистой тетради, а далее - неразборчиво. Это шпага служившая раньше войнам, а сегодня не столько шпага, сколько воспоминание. Это день, когда мы покидаем женщину, и день, когда женщина покидает нас. Это арка на улице Боливара, за которой - Библиотека. Это и полинялые деньги, и поблекший дагерротип, - собственность времени. Это вечная пьеса, где умер Пауль Гроссас. Это последнее зеркало, отразившее лик моего отца. Это лицо Христа, которое я увидел разбитым, в пыли, на одном из кораблей Сострадания. Это высокий дом, где я и моя жена переводили Уитмена, чье влияние (дай-то Бог!) даже на этой странице. Это Лугонес, смотрящий в окно купе, на то, как предметы теряют форму, и думающий о том, что больше не надо их называть словами, ибо это последний путь. Это безлюдная ночь, запертое кафе в переулке Одиннадцати, где покойный Македонии Фернандес говорил мне, что смерти нет. Не хочу продолжать, это слишком мое, личное. Эти вещи слишком самостоятельны, чтобы строить из них город. Буэнос-Айрес - это другая улица, по которой никто не ходит, это та сердцевина яблока, тот самый последний дворик, который закрыли здания, это мой враг, если есть вообще таковой, я ему (впрочем, как и себе) посвящаю стихи, это старая книжная лавка, которую снова находишь, это то, что исчезло и то, что будет, это там, впереди - неизвестность. Это центр, окраина, пригород, незамеченный и желанный, никогда не мой и не твой. Этнограф Мне рассказали об этом в Техасе, но эта история произошла в каком-то другом штате. Главного героя, высокого, как все американцы, с неясным цветом волос, звали кажется Фредом. Фред Мурдок. В нем не было ничего оригинального, это-то и отличало его от пижонствующей молодежи. Он уважал книги и верил тем, кто их писал. В его возрасте мало кто знает, чему себя посвятить, так и Фред полагался на волю случая и готов был заняться персидской мистикой, венгерскими диалектами, вступить на дорогу войны или стать математиком. В университете ему подсказали заняться обычаями индейцев, а пожилой профессор предложил Фреду ехать в прерию и там изучать редкие, сохранившиеся еще племена. Надо было пожить в шалаше и, наблюдая чужие обряды, разгадать их глубокий смысл, секреты индейских магов. По возвращении Фред написал бы об этом работу. Мурдок был, впрочем, не рад. Один из его предков погиб на границе, и эта старая боль семьи почему-то его смущала. Не говоря уже о тех трудностях, что ждали его на пути, ведь эти дикие красные люди должны были принять его в клан, верить ему как себе. Однако Мурдок поехал. Больше двух лет он прожил в пустыне, укрываясь то шкурой, то небом. Он вставал раньше солнца, ложился глубокой ночью. Он видел сны на наречии, которого не могли знать его мать и отец. Он привык к грубой пище и странной одежде, он забыл и друзей, и город, в котором знал каждый камень. По истечении некоего срока, жрец племени стал давать Фреду задания, упражнения для тела и духа. Жрец приказал ему вспомнить какой-нибудь странный сон. Прошло время и в лунную ночь ученик увидел во сне бизонов. Наутро он рассказал Учителю об увиденном. С тех пор маг начал открывать ему тайну. Ранним утром, спустя два года, Фред оставил индейцев. Вернувшись в город, он вдруг почувствовал ностальгию по прерии, по той самой степи, где когда-то грустил о городе. Профессору он сказал, что решил не опубликовывать добытую им информацию. - Ты связан клятвой? - Нет просто я не способен вам рассказать то, что я теперь знаю. - Тебе мало английского языка? - усмехнулся профессор. - Ничего подобного, сэр. Теперь, овладев секретом, я бы мог изложить его тысячью разными способами. Дело в том, что наша наука, которой я должен подарить это знание, кажется мне теперь совершенной глупостью. И после паузы: - Кроме того, Тайна - ничто, по сравнению с той дорогой, которую я прошел. Профессор стал прощаться: - Я сообщу об этом Совету. Вы хотите вернуться к ним? - Нет. Это не нужно. То, чему я обучен, пригодится везде. Фред женился, потом развелся, и работает теперь в Йеле библиотекарем. Кафка и его предшественники Некогда я задумал написать исследование о предшественниках Кафки. Вначале он виделся мне одиноким, словно риторический Феникс. Но, несколько чаще раскрывая его страницы, я пришел к заключению, что смогу распознать его голос, или его манеру, в текстах, относящихся к различным литературам и временам. Я изложу некоторые из них здесь, в хронологическом порядке. Текст первый - это апория Зенона, опровергающая движение. Движущийся объект, находясь в точке А (заявляет Аристотель), не может достигнуть точки Б, ибо должен сперва пройти половину расстояния между двумя точками, а до этого половину половины, а перед этим половину половины половины, и так до бесконечности. Форма этого знаменитого парадокса в точности соответствует форме "Замка", и движущийся объект, стрела и Ахиллес - первые кафкианские герои в литературе. Во втором тексте, развернутом предо мною случаем, сходство не в форме, а в тоне. Это аполог Хан Ю, прозаика девятого века, который приводится в превосходной "Критической антологии китайской литературы" Маргулиеса (1948). Вот отмеченный мною отрывок, таинственный и спокойный: "Общепризнанно, что единорог есть сверхестественное существо, являющееся добрым знамением, так говорят все оды, анналы, биографии прославленных людей и другие тексты, чей авторитет не подлежит сомнению. Даже детям и крестьянкам известно, что единорог предвещает благо. Но это животное не найдешь среди домашнего скота, его не всегда легко обнаружить, оно не поддается определению. Оно не похоже на коня или буйвола, волка или оленя. В таком случае, мы можем столкнуться лицом к лицу с единорогом, не зная, что это такое. Мы знаем, что животное с гривой есть конь, а животное с рогами - буйвол. Но мы не знаем, как выглядит единорог".[1] Источник третьего текста предсказать легче: это Кьеркегор. Духовная близость двух писателей явственна любому:, но еще ни разу, насколько мне известно, не отмечалось, что Кьеркегор сочинил немало религиозных притч, касавшихся современной ему буржуазии. Лоури в своей книге "Кьеркегор" (издание Оксфордского Университета, 1938) приводит две такие притчи, Первая рассказывает о фальшивомонетчике, который под постоянным присмотром пересчитывает банкноты в Британском банке: так Бог, не доверяя Кьеркегору, подверг бы его испытанию, сознавая, что тот знаком со злом. Предметом второй притчи являются путешествия к Северному полюсу. Датские священники объявили, что участие в подобных экспедициях способствует вечному блаженству души. Они признали, однако, что полюса достичь трудно, почти невозможно, и что далеко не каждый может отважиться на такое приключение. Наконец, они решили, что всякое путешествие - скажем, из Дании в Лондон, на обычном пароходе по расписанию - является, если рассматривать его в соответствующем свете, экспедицией к Северному полюсу. Четвертый из прообразов я обнаружил в "Страхах и сомнениях" Броунинга, опубликованных в 1476 году. У одного человека имеется (либо он верит, что имеется) знаменитый покровитель. Герой никогда не видал этого покровителя и, по правде говоря, тот никогда не оказывал ему помощи, хотя о благородных чертах его характера ходят легенды и из рук в руки передаются подлинные его письма. Затем некто подвергает сомнению благородство покровителя, а эксперты-графологи объявляют письма поддельными. В последней строке герой спрашивает: "А что, если друг мой ... Бог?" В моих заметках фигурируют еще две истории. Первая относится к "Нелестным рассказам" Леона Блуа и повествует о людях, которые окружают себя всевозможными глобусами, атласами, железнодорожными справочниками и чемоданами, но умирают, ни разу не покинув даже своего родного города. Вторая называется "Каркассон" и принадлежит перу лорда Дунсани. Непобедимая армия воинов покидает бесконечный замок, покоряет царства, встречает на своем пути чудовищ и преодолевает горы и пустыни, но ни разу им не удается попасть в Каркассон, лишь однажды они видят его издали. (Эта история, как легко можно заметить, строго противоположна предыдущей - в первой, город никогда не покидается:, во второй, в него никогда не удается попасть). Если я не ошибаюсь, перечисленные мною разнородные отрывки напоминают Кафку, если я не ошибаюсь, не все они напоминают друг друга. В каждом из этих текстов, в той или иной степени, присутствуют характерные особенности Кафки, но если бы Кафка никогда не написал бы ни строчки, мы не восприняли бы этого их качества, иными словами, его бы не существовало. Броунинг предвещает Кафку, но наше прочтение Броунинга преломляется благодаря прочтению Кафки. Сам Броунинг прочитывал это иначе. Слово "предшественник" незаменимо для словаря критика, но его необходимо освободить от коннотаций полемики или соперничества. Дело в том, что каждый писатель создает своих предшественников. Произведения его изменяют наше понимание прошлого, как изменяют и будущее[1]. В этой связи, личность или множественность причастных к нашему предмету людей не имеют никакого значения. Ранний Кафка Betrachtnng в меньшей степени является предшественником Кафки мрачных мифов и чудовищных бюрократических учреждений, чем Броунинг или лорд Дунсани. Сон Педро Энрикеса Уреньи Сон, приснившийся Педро Энрикесу Уренье на рассвете одного из дней 1946 года состоял, как это ни странно, не из образов, но из медленной, размеренной речи. Голос, говоривший слова, не был его голосом, но напоминал его голос. Тон его, невзирая на патетику темы, оставался бесстрастным и заурядным. Во время сна, который был недолог, Педро сознавал, что спит у себя в комнате и что жена спит рядом. В темноте, сон сказал ему: Несколько ночей назад, на углу Кордовы, ты обсуждал с Борхесом призыв Севильского Анонима: О Смерть, в молчании явись, как наступает стрелка. Оба вы заподозрили, что в тексте звучит преднамеренное эхо некоего латинского оригинала, тем более, что подобные переложения соответствовали манерам эпохи, чуждой нашему пониманию плагиата, скорее коммерческому, чем художественному. Но ты не подозревал, не мог подозревать, что диалог был пророческим. Через несколько часов, ты побежишь по последней платформе Конститусьон, торопясь на свою лекцию в университете Ла-Платы. Ты успеешь на поезд, забросишь портфель на багажную полку и устроишься на сиденье у окошка. Некто, чьего имени не знаю, но чье лицо ясно вижу, обратится к тебе с какими-то словами. Ты не ответишь, потому что ты будешь мертв. Ты успел попрощаться, как обычно, с женой и детьми. Ты не вспомнишь этот сон, ибо забвение необходимо для исполнения этих событий. Примечания [*1] Это искусство позволит вам созерцать различные сочетания из двадцати трех букв... "Анатомия Меланхолии", ч. 2, сект. II, м. IV (англ.). [*2] Вечно (лат.) [*3] В рукописи отсутствуют цифры и заглавные буквы. Пунктуация ограничивается запятой и точкой. Эти два знака, расстояние между буквами и двадцать две буквы алфавита составляют двадцать пять знаков, перечисленных неизвестным. - Прим. издателя [*4] Раньше на каждые три шестигранника приходился один человек. Самоубийства и легочные заболевания нарушили это соотношение. Невыразимо грустно вспомнить, как иногда я странствовал много ночей подряд по коридорам и ажурным лестницам, ни разу не встретив библиотекаря. - Прим. автора. [*5] Повторяю, достаточно, что такая книга может существовать. Я лишь отвергаю невозможность этого, Например: ни одна книга не может быть в то же время лестницей, хотя, без сомнения, есть книги, которые оспаривают, отрицают и доказывают такую возможность, и другие, структура которых соответствует структуре лестницы. - Прим. автора. [*6] Летисия Альварес де Толедо заметила, что эта огромная Библиотека избыточна: в самом деле, достаточно было бы одного тома обычного формата, со шрифтом кегль 9 или 10 пунктов, состоящего из бесконечного количества бесконечно тонких страниц. (Кавальери в начале XVII в. говорил, что твердое тело представляет собой бесконечное количество плоскостей.) Этот шелковистый вадемекум был бы неудобен в обращении: каждая страница как бы раздваивалась на другие такие же, а непостижимая страница в середине не имела бы оборотной стороны. 1 Соломон рек: Ничто не ново на земле. А Платон домыслил: Всякое знание есть не что иное, как воспоминание; так что Соломону принадлежит мудрая мысль о том, что всякое новое есть забытое старое. Френсис Бэкон. Опыты LVIII (англ.) 1 В рукописи здесь вымарка, возможно, вычеркнуто название. - Прим. автора. 1 Между прочим (лат.). 1 Эрнесто Сабато предполагает, что Джамбаттиста, обсуждавший происхождение "Илиады" с антикваром Картафилом, есть Джамбаттиста Вико; этот итальянец отстаивал мнение, будто Гомер - персонаж мифологический, подобно Плутону или Ахиллу. - Прим. автора. 2 Здесь: "Лоскутное покрывало" (англ.). 1 А если он перестанет вас видеть во сне... - "В Зазеркалье", VI (англ.). 1 ...твой песчаный канат... - Джордж Херберт (англ.). 2 Священное писание (англ.). 1 Книги джунглей (англ.). 1 Змея-Вселенная, извивающая свое звездно-чешуйчатое тело (франц.). 1 Провансальский язык. 2 Диалект острова Кюрасао, негро-португальское наречие с элементами голландского и испанского. 1 Свод богословия (лат). 2 С точки зрения вечности. 1 Третий мир (лат.). 2 Англо-американская энциклопедия (англ.) 3 Британская энциклопедия (лат.) 4 "Совокупление и зеркала - отвратительны" (англ.). 1 "Землеведение" (нем.). 2 История страны, именуемой Укбар (англ.). 3 Хейзлем также опубликовал "A General History of Labyrinths" ("Всеобщая история лабиринтов"). 4 "Приятные и достойные прочтения сведения о стране Укбар в Малой Азии" (нем.). 1 Сочинения (англ.). 2 Бандиты (порт.). 1 Первая энциклопедия Тлена. Том XI. Хлаер-Джангр (англ.). 2 "Nouvelle Rйvue Fran(aise" - "Новое французское обозрение" (фр.). 3 По когтю воссоздать льва (лат.). 4 Прекрасный новый мир (англ.). 1 Праязык (нем.). 1 То есть (лат.). 2 Философия Как Если Бы (нем). 1 Рассел ("The Analysis of Mind" - "Анализ мышления", 1921, стр. 159) предполагает, что планета создана всего лишь несколько минут назад и населена жителями, которые лишь "вспоминают" иллюзорное прошлое. 2 В двенадцатеричной системе "век" - это период в сто сорок четыре года. 1 Сведение к абсурду (лат.). 2 В настоящее время одна из церквей Тлена платонически утверждает, что данная боль, данный зеленоватый оттенок желтого, данная температура, данный звук суть единственная реальность. Все люди в головокружительный момент совокупления суть один человек. Все люди, повторяющие некую строку Шекспира, суть Уильям Шекспир. 3 Афоризмы и максимы (греч., нем.). 1 Литератор (фр.). 1 Бакли был вольнодумец, фаталист и поборник братства. 1 Естественно, остается проблема "материальности" некоторых предметов. 1 В оригинале - "четырнадцать", но более чем достаточно оснований считать, что в устах Астерия это числительное означает "бесконечность". 1 Эта строка на средневековом английском языке значит приблизительно следующее: "Крепость, павшая и стертая до пламени и пепла". Она - из замечательной аллитерационной поэмы "Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь", которая сохраняет первобытную музыку саксонской речи, хотя и создана через несколько веков после завоевания Англии под предводительством Вильяльма Незаконнорожденного. 1 Неузнавание священного животного и его позорная или случайная гибель от руки людей - традиционные темы китайской литературы. Смотри последнюю главу "Психологии и алхимии" Юнга (Цюрих, 1944), где приводятся две любопытные иллюстрации (Прим. авт.) 1 См. Т.С.Элиот, "Точки зрения" (1941), с. 25-26. (Прим. авт.)