придуманным именем Черубины де Габриак сыграет не слишком изящную роль в судьбе двух русских поэтов - Гумилева и Волошина. Из воспоминаний Е л и з а в е т ы Д м и т р и е в о й : "...В первый раз я увидела Николая Степановича в июле 1907 года в Париже, в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет. Он (Гумилев. - В. Л.) был совсем еще мальчик, бледное, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Николай Степанович читал стихи (из "Романтических цветов"). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Николай Степанович купил для меня такой букет, а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Николай Степанович говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он". ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ От кормы, изукрашенной красным, Дорогие плывут ароматы В трюм, где скрылись в волненье опасном С угрожающим видом пираты. С затаенною злобой боязни Говорят, то храбрясь, то бледнея, И вполголоса требуют казни, Головы молодого Помпея. Сколько дней они служат рабами, То покорно, то с гневом напрасным, И не смеют бродить под шатрами, На корме, изукрашенной красным. Слышен зов. Это голос Помпея, Окруженного стаей голубок. Он кричит: "Эй, собаки, живее! Где вино? Высыхает мой кубок". И над морем седым и пустынным, Приподнявшись лениво на локте, Посыпает толченым рубином Розоватые, длинные ногти. И, оставив мечтанья о мести, Умолкают смущенно пираты И несут, раболепные, вместе И вино, и цветы, и гранаты. Из письма Брюсову. 9.10.1907 (нов. ст.), Париж : "Сегодня был у Гиля, и он мне понравился без всяких оговорок. Это энергичный, насмешливый, очень тактичный и действительно очень умный человек... Со мной он был крайне приветлив и с каким-то особенным оттенком дружеской фамильярности, что сразу сделало нашу беседу непринужденной. Вообще, я был совершенно не прав, когда боялся к нему идти, и теперь знаю, что французские знаменитости много общительнее русских (Вы знаете, о ком я говорю)". Гумилев познакомился с французским поэтом-символистом, теоретиком "научной поэзии" Рене Гилем по рекомендации Брюсова. Долго не решался нанести визит Гилю из-за незаслуженно унизительного приема, который ему оказали в Париже его соотечественники Мережковский и Гиппиус в присутствии Белого. И Фармаковский, и Курбатов, и другие приятели Гумилева старались развлечь его парижскими времяпрепровождениями, играми в "тещу" и "бабку". Посещал Гумилев и салон Е.С. Кругликовой, сдружился с поэтом Николаем Деникером, племянником Анненского со стороны сестры, сыном известного французского этнографа и антрополога, работавшего в библиотеке музея "Jardin des Plantes", а в скором времени в Париж приехал брат Анны Горенко - Андрей и поселился в квартире друга. Весь парижский период Гумилева проходил под знаком любви к Анне Горенко. Почти все стихотворения и рассказы этого периода относятся к Анне Андреевне и посвящены ей. И все время не прекращалась их переписка. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 9.06.1925 АА: Николай Степанович рассказывал, что в Париже так скучал в 1906 - 1908 годах, что ездил на другой конец города специально, чтобы прочитать на углах улицы: "Bd. Sebastopol" (Севастопольский бульвар). 19.04.1925 АА много говорила о своих отношениях с Николаем Степановичем. Из этих рассказов записываю: На творчестве Николая Степановича сильно сказались некоторые биографические особенности... У него всюду девушка - чистая девушка. Это его мания. АА была очень упорна. Николай Степанович добивался ее 4, даже 5 лет... Это было так: в 1905 году Николай Степанович сделал АА предложение и получил отказ. Вскоре после этого они расстались, не виделись в течение 1,5 лет (АА потом, в 1905 году, уехала на год в Крым, а Николай Степанович в 1906 году - в Париж). 1,5 года не переписывались - АА как-то высчитала этот срок. Осенью 1906 года АА почему-то решила написать письмо Николаю Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно ничего особенного, а Николай Степанович (так, значит, помнил о ней все время) - ответил на это письмо предложением. С этого момента началась переписка. Николай Степанович писал, посылал книги и т. д. А до этого, не переписываясь с АА, он все-таки знал о ее здоровье и о том, как она живет, потому что переписывался с братом АА - Андреем Андреевичем... Николай Степанович, ответив на письмо АА осенью 1906 года предложением (на которое, кажется, АА дала в следующем письме согласие), написал Анне Ивановне (матери. - В. Л.) и Инне Эразмовне (матери Ахматовой. - В. Л.), что он хочет жениться на АА. АА: "Мама отрицает это, но она забыла". Боль от отказов Анны Горенко, согласий и снова отказов приводила в еще большее отчаяние Николая Степановича, и не сдерживала ли эта боль его возвращение домой? Он скучал по России. Не могло быть и речи ни о каких пяти годах пребывания за границей, о которых он писал в одном из первых писем Брюсову. Гумилев много работает этой осенью. Сам он так пишет о себе: "За последнее время по еженедельному количеству производимых стихотворений я начал приближаться к Виктору Гюго. Кажется, попадают недурные". И осень, и судьба щедро дарят ему необыкновенную работоспособность: после долгого отчаяния снова творчество целиком захватывает его, он переполнен идеями, планами и желаниями. Ему хочется как можно быстрее, полнее реализовать свои возможности, найти свой журнал, свою аудиторию, своих читателей. Гумилев огромное внимание уделяет форме стиха, мастерству. Сравнивает себя с другими, вдумывается, вслушивается в стихи поэтов, вызывающих его восторг и восхищение, будто примеривается: а как же я в этом ряду, где же я, приближаюсь ли я к ним, мэтрам, или - еще далек от них? Но, сравнивая, он старается стать независимым от влияний, авторитетов. К этому времени Гумилев еще крепче сдружился с Деникером, который искренне полюбил поэта. И с Р. Гилем сблизился. Но - Андрей Горенко, его рассказы о юге, об Анне... Снова поворот, взлет надежды увидеть Анну. И жизнь меняется - бросаются дела, планы кажутся мелкими и ничтожными, главное - в России, там - судьба, там - счастье, быть может... Вернулся в Париж в отчаянии - надежды нет: Анна снова отказала ему. Вернулся, не только не заезжая ни в Петербург, ни в Царское, но вообще скрыл эту поездку от родителей, взяв на нее деньги у ростовщика. И ни "пятницы" Гиля, ни встречи с Деникером - ничто не могло увести от себя самого... Ему было худо. Андрей же не только не смог поддержать друга в трудный момент, но и сам упал духом, увидев все сложности заграничной жизни. Так что не случайна и новая попытка самоубийства... Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о: "Гумилев рассказывал мне эту историю глуховатым, медлительным голосом. Он, как всегда, сидел прямо - длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только вот рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой..." Вот "эта история" в изложении Толстого: "Они шли мимо меня, все в белом, с покрытыми головами. Они медленно двигались по лазоревому полю. Я глядел на них, - мне было покойно, я думал: "так вот она, смерть". Потом я стал думать: "А может быть, это лишь последняя секунда моей жизни? Белые пройдут, лазоревое поле померкнет"...Я стал ждать этого угасания, но оно не наступало, - белые так же плыли мимо глаз. Мне стало тревожно. Я сделал усилие, чтобы пошевелиться, и услышал стон. Белые поднимались и плыли теперь страшно высоко. Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве на верху крепостного рва, в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук. Все вокруг - деревья, мансардные крыши, асфальтовые дороги, небо, облака - казались мне жестокими, пыльными, тошнотворными. Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я ощупал маленький, с широким горлышком пузырек, - он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия, величиной в половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, - мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда... Вы спрашиваете - зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, - привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен... Кроме того, здесь была одна девушка..." Толстой рассуждает дальше: "Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость. Он был мужественен и упрям. В нем был постоянный налет печали и важности. Он был мечтателен и отважен - капитан призрачного корабля с облачными парусами". ЭТО БЫЛО НЕ РАЗ Это было не раз, это будет не раз В нашей битве глухой и упорной: Как всегда, от меня ты теперь отреклась, Завтра, знаю, вернешься покорной. Но зато не дивись, мой враждующий друг, Враг мой, схваченный темной любовью, Если стоны любви будут стонами мук, Поцелуи - окрашены кровью22. МОЛИТВА Солнце свирепое, солнце грозящее, Бога, в пространствах идущего, Лицо сумасшедшее. Солнце, сожги настоящее Во имя грядущего, Но помилуй прошедшее! Из письма Брюсову. 30.11.1907. Париж : "...был в России (между прочим, проездом в Киеве сделался сотрудником "В мире искусств") и, по приезде в Париж, принялся упорно работать над прозой. Право, для меня она то же, что для Канта метафизика..." "...Я продолжаю писать стихи, но боюсь, что мои последние вещи не показывают никакого прогресса..." "...Сам я все это время сильно нервничаю, как Вы можете видеть по почерку. Пишу мало, читаю еще меньше". Состояние духа - мрачнейшее. Он пишет Брюсову снова: "За последнее время я много занимался теорией живописи, а отчасти и театра, читал, посещал выставки и говорил с артистами. Результаты Вы можете видеть в моем письме о "Русск. Выст." Если оно Вас удовлетворяет, может быть, вы сможете мне указать какой-нибудь орган, хотя бы "Ранн. Утро", где я мог бы писать постоянные корреспонденции о парижских выставках и театрах. Этим Вы оказали бы мне еще раз большую услугу..." "...Сейчас получил Ваше письмо и спешу поблагодарить Вас за Ваше внимание ко мне. Меня крайне обрадовало, что моя заметка о выставках принята Вами для "Весов". Ведь это первая моя напечатанная проза, потому что "Сириуса" считать нельзя... Все это время я читал "Пути и перепутья", разбирал каждое стихотворение, их специальную мелодию и внутреннее построение, и, мне кажется, что найденные мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственных попытках. Во всяком случае, я понял, как плохи мои прежние стихи и до какой степени Вы были снисходительны к их недостаткам..." "...Я помню, что в прошлом году Вы просили меня написать впечатленье от выставки Дягилева. Но, подобно строптивому сыну Евангелья, я долго, почти год, молчаливо отказывался, до такой степени я ненавидел мои многочисленные попытки писать прозой. И вот только недавно, не более месяца назад, я попробовал писать рассказ (3-ю новеллу о Кавальканти) и не покраснел и не почувствовал прежней жгучей ненависти к себе. С того дня я начал писать много и часто и думаю, что мог бы продолжать, если бы меня не мучила мысль, что мое "довольство" собой происходит только от притупленья моего художественного чутья". В декабре Гумилев начал готовить сборник "Романтические цветы". В это время Андрей Горенко уехал в Россию. Гумилев продолжал встречаться с Фармаковским и вместе с ним был на гастролях японской артистки Сада-Якко, а потом - у нее с визитом. Но и Фармаковский вскоре покинул Париж. Гумилев остался практически один, во всяком случае, русских, интересующихся поэзией, в его окружении становилось все меньше. А для него это важно. Но он продолжал работать и одновременно задумал поездку в Африку. Постоянно бывал в музеях природы: Jardin des Plantes, Jardin d'Acclimations, подолгу, иногда по ночам, наблюдает крокодилов, гиен, тибетских медведей, птиц и других животных. Бывал в зверинце Adrian Pezon, большом, провинциальном, разъезжавшем по Франции в специальных фургонах. Читал Брема и Реклю. В маленьких недорогих кафе Латинского квартала "Pantheon", "D'Harcourt", "La Source" писал стихи. А то просто рассеянно провожал светлыми раскосыми глазами парочки, торопившиеся занять бесплатные скамейки в Люксембургском саду. Охотно заводил знакомства с представитеями тех стран, к которым чувствовал влечение. В числе знакомых Николая Степановича много негров, малайцев, сиамцев. Охотно посещал и достаточно дорогие кафе: "Closerie de Lilas" и "Cafe d'Opera". Из воспоминаний М. В. Ф а р м а к о в с к о г о : "В кафе происходили встречи со знакомыми, здесь же Николай Степанович любил писать. Гумилев отличался абсолютной трезвостью и никогда не пил в этих кафе ни вина, ни пива, предпочитая им черный кофе или гренадин". Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о: "В этом кафе под каштанами мы познакомились и часто сходились и разговаривали - о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях в тропические страны, об обезьянах, о розысках остатков Атлантиды на островах близ южного полюса, о том, как было бы хорошо достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом..." В конце года в "Весах" вышла статья Гумилева "Выставка нового русского искусства в Париже". Характерный отрывок: "...Королем выставки является бесспорно Рерих (выставивший 89 вещей). Мне любопытно отметить здесь его духовное родство с крупным новатором современной французской живописи Полем Гогеном. Оба они полюбили мир первобытных людей с его несложными, но могучими красками, линиями, удивляющими почти грубой простотой, и сюжетами дикими и величественными, и, подобно тому как Гоген открыл тропики, Рерих открыл нам истинный север, такой родной и такой пугающий.." В 1907 году н а п и с а н о: Весна, до 1 мая: "Влюбленная в Дьявола" ("Кто был бледный и красивый рыцарь..."), "Зачарованный викинг, я шел по земле...", "Слушай веления мудрых...". Лето, до августа: "Заклинание" ("Юный маг в пурпуровом хитоне..."); "Ягуар" ("Странный сон увидел я сегодня..."); "Царь, упившийся кипрским вином..."; "Диалог" ("Брат мой, я вижу глаза твои тусклые..."); "За часом час бежит..."; "Корабль" ("Что ты видишь во взоре моем..."); "Воспоминание" ("С корабля замечал я не раз..."). До начала сентября: "Сада-Якко" ("В полутемном строгом зале..."); "Перчатка" ("На руке моей перчатка..."); "Мне снилось" ("Мне снилось: мы умерли оба..."). До середины сентября: "Гиена" ("Над тростником медлительного Нила..."); "За стенами старого аббатства..."; "Невеста льва" ("Дня и ночи перемены..."); "Самоубийство" ("Улыбнулась и вздохнула..."); "На камине свеча догорала..."; "За гробом" ("Под землей есть тайная пещера..."). Вторая половина сентября : "На горах розовеют снега..."; "Отказ" ("Царица иль, может быть, только печальный ребенок..."). Начало октября: "Орел Синдбада" ("Следом за Синдбадом-мореходом..."); "Принцесса" ("В темных покрывалах летней ночи..."); "Носорог" ("Видишь, мчатся обезьяны..."); "Неслышный мелкий падал дождь...". Середина октября: "Маэстро" ("В красном фраке с галунами..."); "Помпей у пиратов" ("От кормы, изукрашенной красным..."); "Зараза" ("Приближается к Каиру судно..."). Первая половина ноября: написаны три новеллы о Кавальканти; стихотворения: "Сады души" ("Сады моей души всегда узорны..."); "Любовникам" ("Любовь их душ родилась возле моря..."). Вторая половина ноября : "Озеро Чад" ("На таинственном озере Чад..."). Заметка "Выставка нового русского искусства в Париже" (Письмо из Парижа). До первой половины декабря: "Волшебная скрипка" ("Милый мальчик, ты так весел..."); "Нас было пять...". Декабрь: "Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны..."; "Renvoi" ("Еще ослепительны зори..."); рассказ "Золотой рыцарь". Н а п е ч а т а н о: Предисловие "От редакции" (без подписи) (Сириус, Париж, No 1); неоконченная повесть "Гибели обреченные" (там же, No 1-3); "Франции" ("О Франция, ты призрак сна..."- подпись: "К-о" (там же, No 1); рассказ "Карты"- подпись: "Анатолий Грант" (там же, No 2); Неоромантическая сказка- подпись: "К-о" (там же, No 3); стихотворения: "Императору Каракалле" ("Призрак какой-то неведомой силы..."); "Императору" ("Император с профилем орлиным..."); "Маскарад" ("В глухих коридорах и залах пустынных...") (Весы, No 7); "С корабля замечал я не раз..." (Приложение к газ. "Русь" No 32); "За покинутым бедным жилищем..." (Приложение к газ. "Русь", No 33); "Над тростником медлительного Нила..." (газ. "Раннее утро", No 10), статья "Выставка нового русского искусства в Париже" (Весы, No 11); "Я долго шел по коридорам..." (журн. "В мире искусств", Киев, No 20); "Следом за Синдбадом-мореходом... (газ. "Раннее утро", No 25); "Улыбнулась и вздохнула..." (газ. "Раннее утро", No 30). 1908 Прихотливые вихри влекут... В начале января вышел в свет второй сборник Гумилева - "Романтические цветы", посвященный Анне Горенко. В очередном письме Гумилев пишет Брюсову о том, что в последнее время он был болен и не мог проследить за печатанием своей книги, и она вышла в виде брошюры, несмотря на то, что она всего лишь на один лист меньше "Пути конквистадоров"; о том, что недоволен этой книгой, но доволен, что издал ее, потому что освободился от власти старых приемов и ему будет легче пойти вперед. Из письма Брюсову. 7.02.1908. Париж. "...Вам понравились "Цветы". Вы будете писать о них в "Весах". При таком Вашем внимании ко мне я начинаю верить, что из меня может выйти поэт, которого Вы не постыдитесь назвать своим учеником. Тем более, что, насмотревшись картин Gustave'a Moreau и начитавшись парнасцев и оккультистов (увы, очень слабых), я составил себе забавную теорию поэзии, нечто вроде Mallarme, только не идеалистическую, а романтическую, и надеюсь, что она не позволит мне остановиться в развитии. Вы и Ваше творчество играют большую роль в этой теории". В моих садах - цветы, в твоих - печаль. Приди ко мне, прекрасною печалью Заворожи, как дымчатой вуалью, Моих садов мучительную даль. Ты - лепесток иранских белых роз. Войди сюда, в сады моих томлений, Чтоб не было порывистых движений, Чтоб музыка была пластичных поз, Чтоб пронеслось с уступа на уступ Задумчивое имя Беатриче И чтоб не хор менад, а хор девичий Пел красоту твоих печальных губ. Гумилев много работает - попрежнему ритм его жизни напряжен и точен. Проблемы мастерства, интеллектуального совершенства чрезвычайно важны для него в этот период. Главную тему его размышлений можно определить несколькими словами: как стать мастером? Из писем Брюсову: 7.02.1908. Париж. "Теперь я опять начал писать и, кажется, увереннее и сильнее, чем в период, представленный "Цветами". Примеры: вчерашний "Камень" и два сегодняшних. И я очень и очень интересуюсь узнать Ваше мнение по этому поводу. Жаль только, что конквистадоры моей души, по-видимому, заблудились и вместо великолепных стран и богатых городов попали в какие-то каменноугольные шахты, где приходится думать уже не о победе, а о спасенье. Это делает мои последние вещи однообразными и почти антихудожественными. Жду девятого вала переживаний" 7.03.1908. Париж "...На днях я получил No 1 "Весов" и пришел в восторг, узнав, что "все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов". Это была одна из сокровеннейших мыслей моих, но я боялся оформить ее даже для себя и считал ее преувеличенным парадоксом. Теперь уже в цепи Ваших стихов она кажется вполне обоснованной истиной, и я удивляюсь ее глубине, как удивился бы угольщик своему собственному сыну, воспитанному в королевском дворце..." "...Сейчас я пишу философско-поэтический диалог под названием "Дочери Каина", смесь Платона с Флобером, и он угрожает затянуться..." 25.03.1908. Париж . "Открылась выставка "Independants" ("Независимых" - В. Л.), и я ничего не пишу о ней в "Весы". Это происходит не от лени и не из-за моих других работ (их у меня действительно много), но исключительно из-за самой выставки. Слишком много в ней пошлости и уродства, по крайней мере для меня, учившегося эстетике в музеях. Может быть, это тот хаос, из которого родится звезда, но для меня новые течения живописи в их настоящей форме совершенно непонятны и несимпатичны. А писать о том немногом, что меня заинтересовало, не имело бы смысла. Впрочем, скоро открывается Весенний Салон, и я надеюсь, что с ним я буду счастливее. Также я попросил бы Вас дать мне для разбора какую-нибудь книгу русских стихов. Моим мыслям о поэтическом творчестве пока было бы удобнее всего вылиться в рецензии". И все же Гумилев написал статью об этой выставке. Точнее - о двух. Она была опубликована в "Весах"(No 5, 1908 г.) "Два салона": "Independants" и "Societe Nationale". В журнале было помещено примечание к статье: "Редакция помещает это письмо как любопытное свидетельство о взглядах, разделяемых некоторыми кружками молодежи, но не присоединяется к суждениям автора статьи". Гумилев пробует свои силы в разных направлениях. Ему интересно испытать себя - сколько у него сил и надолго ли их хватит. Рассказ, который он пишет, - тоже эксперимент, дерзкая смесь истории и фантастики, жанр, который Гумилева все время влечет к себе: где граница сна и яви, жизни и воображения, дневного света и света сна? Сюжет рассказа: один из рыцарей Ричарда Львиное Сердце встречается с семью дочерьми Каина, охраняющими вечный сон своего отца в мраморной гробнице. Рассказ-притча, рассказ-метафора. Снова перечитывает Карамзина и Пушкина. Возвращается к любимым мастерам - гениальному поэту и великому историку, в их творчестве ищет ответы на свои вопросы. Из письма Брюсову. 6.04.1908. Париж : ...Я хочу попросить у Вас совета как у maitre'a (мэтра. - В. Л.), в руках которого находится развитие моего таланта. Обстоятельства хотят моего окончательного переезда в Россию (в Петербург), но не повредит ли мне это как поэту. Тогда их можно устранить. Сообщите мне Ваше мнение, и оно будет играть роль в моем решении. Конечно, я напомню Вам Джеромовского юношу, который вечно жил советами, но Ваше влияние на меня было до сих пор так благотворно, что я действую по опыту..." По поводу выхода "Романтических цветов" Брюсов написал в "Весах": "Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны и большей частью интересны по форме; теперь он резко и определенно вычерчивает свои образы и с большей продуманностью и изысканностью выбирает эпитеты... Может быть, продолжая работать с той упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые". Слова эти на первый взгляд как будто окрылили Гумилева, потому что любая оценка мэтра ему важна, но вскоре наметилась раздвоенность отношения к Брюсову - хоть он и оставался Учителем, но ученик, чрезвычайно строго относящийся к собственному творчеству, сам уже сознавал, да и Брюсову писал об этом, что книга его еще ученическая. Позже в Петербурге вышли еще рецензии на "Романтические цветы". Тем временем в Париже на "четвергах", организованных Е. С. Кругликовой в "Русском артистическом кружке", Гумилев сблизился с Ал. Толстым и М. Волошиным, В. Белкиным и Кошериным (сотрудником "Русского богатства". - В. Л.), Данишевским и Николадзе. Познакомился с писателями, художниками, скульпторами: Мерсеро, Широковым, Кирзилиным, Тарховым, Матвеевым, Досекиным, Меньшиковым, Книппером. Но ни кружки, ни дружеские отношения, ни встречи не могли уже повлиять на окончательное решение Гумилева вернуться в Россию. 20 апреля он покинул Париж. Приехал поездом в Севастополь к Анне Горенко, затем, очень скоро, - в Царское. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 2.02.1925 В апреле Гумилев приехал в Севастополь, чтобы повидаться с А. Горенко. Снова сделал предложение и снова получил отказ. Вернули друг другу подарки, Николай Степанович вернул АА ее письма... АА возвратила все охотно, отказалась вернуть лишь подаренную Николаем Степановичем чадру. Николай Степанович говорил: "Не отдавайте мне браслеты, не отдавайте остального, только чадру верните..." Чадру он хотел получить назад, потому что АА ее носила, потому что это было самой яркой памятью о ней. АА: "А я сказала, что она изношена, что я не отдам ее... Подумайте, как я была дерзка - не отдала. А чадра была действительно изношена". По пути из Севастополя в Царское Село, в Москве, Гумилев посетил Брюсова и надписал ему "Романтические цветы". Летом съездил последний раз в "Березки", а оттуда первый раз - в имение "Слепнево". Мать Гумилева получила часть усадьбы "Слепнево" в наследство от покойного брата - крестного Николая Степановича. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 29.03.1928 Рассказывает А. И. Г у м и л е в а: "имение Слепнево последнее время было 125 десятин (когда оно перешло от брата Льва Ивановича). Жена брата - Любовь Владимировна (урожденная Сахацкая) получила его в пожизненное владение, и после ее кончины оно перешло к нам троим, на три доли пришлось: Варваре Ивановне, Агате Ивановне и Анне Ивановне, но Агаты Ивановны не было в живых и значит - ее сыну - Борису Владимировичу. Я вместе с Констанцией Фридольфовной пополам купили часть, принадлежавшую Борису Владимировичу Покровскому, а Варвара Ивановна передала свою часть Констанции Фридольфовне, так, что в последнее время все имение принадлежало нам - мне и Констанции Фридольфовне пополам". Летом Гумилев подал прошение ректору Петербургского университета и был зачислен студентом юридического факультета. Через год перешел на историко-филологический. Уже в Петербурге встречался с Волошиным и Ал. Толстым, возобновил общение с Анненским и, несмотря на регулярную переписку с Брюсовым, начал заметно отдаляться от него во взглядах на поэзию. Задумал издание новой книги. Сразу же после возвращения Гумилев сблизился с семьей Аренс - сестрами и их матерью, с которыми был знаком по Царскому Селу еще до поездки в Париж. Из письма Гумилева - В.Е. Аренс . 1.07.1908. "Мне очень интересно, какое стихотворение Вы предположили написанным для Вас. Это - "Сады моей души". Вы были правы, думая, что я не соглашусь с Вашим взглядом на Уайльда. Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого мрамора высекаются самые дивные статуи?" Сады моей души всегда узорны, В них ветры так свежи и тиховейны, В них золотой песок и мрамор черный, Глубокие, прозрачные бассейны. Растенья в них, как сны необычайны, Как воды утром, розовеют птицы, И - кто поймет намек старинной тайны- В них девушка в венке великой жрицы Глаза, как отблеск чистой серой стали, Изящный столб, белей восточных лилий Уста, что никого не целовали И никогда ни с кем не говорили И щеки - розоватый жемчуг юга, Сокровище немыслимых фантазий, И руки, что ласкали лишь друг друга, Переплетясь в молитвенном экстазе. У ног ее - две черные пантеры С отливом металлическим на шкуре. Взлетев от роз таинственной пещеры, Ее фламинго плавает в лазури. Я не смотрю на мир бегущих линий, Мои мечты лишь вечному покорны. Пускай сирокко бесится в пустыне, Сады моей души всегда узорны. У Гумилева всегда была потребность именно в женском общении. Он считал женщин существами, более тонко, более эмоционально и, может быть, восторженно реагирующими на таинства и чудеса поэзии. Ему хотелось именно такой "отзывчивости", поэтической реакции на поэзию, поэтического восприятия жизни. Но - кончилось лето и кончилось увлечение, а девиз: "Прекрасная жизнь - это реализация вымыслов, созданных искусством" - остался навсегда. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 14.11.1925 АА рассказывает... Николай Степанович никогда не говорил ей о Лиде Аренс - никогда, ни одного упоминания не было. Она помнит его разговоры и о Зое, и о Вере, но только не о Лиде. Узнала она об этом только теперь, от Пунина. Теперь я записываю содержание сегодняшних бесед с АА. АА много говорила сегодня об отношениях Николая Степановича к ней и о романах Николая Степановича с женщинами. Так, говорила о его романе с Лидой Аренс. В 1908 году, весной, вернувшись из Парижа и побывав по пути в Севастополе, у АА (где они отдали друг другу подарки и решили не переписываться и не встречаться), Николай Степанович в Царском Селе познакомился с Аренсами (то есть знакомство могло быть и раньше, но - сблизился). Зоя была неудачно влюблена в Николая Степановича, приходила даже со своей матерью в дом Гумилевых. Николай Степанович был к ней безразличен до того, что раз, во время ее посещения, вышел в соседнюю комнату, сел в кресло и заснул. Вера Аренс, тихая и прелестная, "как ангел", пользовалась большими симпатиями Николая Степановича. А Лида Аренс увлеклась Николаем Степановичем, и был роман; дело кончилось скандалом в семье Аренсов, так как Лида даже оставила дом и поселилась отдельно. Кажется, ее отец так и умер, не примирившись с ней, а мать примирилась чуть ли не в восемнадцатом году только. АА не знает точно времени романа, но это - 1908 год, во всяком случае. АА предполагает, что стихи "Сегодня ты придешь ко мне" и "Не медной музыкой фанфар" обращены к Лиде Аренс. Во всяком случае, они относятся не к АА. О стихах, относящихся к АА, Николай Степанович постоянно говорил, читал ей, цитировал, так что она всегда знала их. Вот стихи Николая Степановича того времени, обращенные к ней: "Я счастье разбил с торжеством святотатца" - это и подобные ему. А о тех Николай Степанович не говорил, не читал их ей - о тех молчок, и увидела их АА уже только напечатанными. Между прочим, о стихотворении "Не медной музыкой фанфар" АА сказала, что это хорошее стихотворение, мол, несмотря на то что в нем - неопытность, что оно достаточно юношеское, в нем есть несомненный лиризм... В августе 1908 года АА приезжала и помнит, что Николай Степанович был с ней чрезвычайно мил, любезен, говорил ей о своей влюбленности и т. д. АА сказала мне, что, кажется, думала о том, что этот роман с Лидой был в самом разгаре его признаний ей. АА наверняка знает, что в 1903 -1905гг. у Николая Степановича никаких романов ни с кем не было, что влюбленность его отдаляла его от романов. 5.04.26., Ш. Д.23 "Он великий бродяга был", - сказала АА по поводу разговоров З. Е. Аренс о барстве Гумилева. Осенью 1908г., когда АА была в Петербурге (АА была в Царском Селе у Валерии Сергеевны Срезневской) и послала Николаю Степановичу записку, что едет в Петербург, и чтобы он пришел на вокзал. На вокзале его не видит, звонок - его нет... Подходит поезд... Вдруг он появляется на вокзале в обществе Веры Евгеньевны и Зои Евгеньевны Аренс. Оказывается, он записки не получил, а приехал просто случайно". И в Царском Селе Гумилев оставался одиноким. По-прежнему у него единственный советчик и покровитель - Брюсов и... предельная бескомпромиссная строгость к себе. Из писем Брюсову: 12. 05.1908, Царское Село. " Сейчас я перечитывал "Путь конкв." (первый раз за два года), все Ваши письма (их я читаю часто) и "Р. Цветы". Нет сомненья, что сделал громадные успехи, но также нет сомнения, что это почти исключительно благодаря Вам. И я еще раз хочу Вас просить не смотреть на меня как на писателя, а только как на ученика, который до своего поэтического совершеннолетия отдал себя в Вашу полную власть. А я сам сознаю, как много мне надо еще учиться". 15.06.1908, Царское Село. "Вы были моим покровителем, а я ищу в Вас "учителя" и жду формул деятельности, которым я поверю не из каких-нибудь соображений (хотя бы и высшего порядка), а вполне инстинктивно... И мне кажется, чем решительнее, чем определеннее будут Ваши советы, тем больше пользы мне они принесут. Впрочем, делайте, что найдете нужным и удобным: уже давно я Вам сказал, что отдаю в Ваши руки развитие моего таланта, и Вы вовремя не отказались... Жду "Ром. Цветов" с Вашими пометками. На всякий случай посылаю еще экземпляр". Гумилев просит советов у Брюсова, но сам уже констатирует довольно точную схему и манеру нового ученичества, постижения ремесла. В каждом письме - его помощь самому себе: он просит советов - он сам себе их дает. Из писем Брюсову: 14.07.1908, Царское Село. "...Я помню Ваши предостереженья об опасности успехов и осенью думаю уехать на полгода в Абиссинию, чтобы в новой обстановке найти новые слова, которых мне так недостает. А успехи действительно Есть: до сих пор ни один из моих рассказов не был отвергнут для напечатания. "Русская мысль" взяла два мои рассказа и по моей просьбе (о ней ниже) напечатает их в августе, "Речь" взяла три и просит еще. Но я чувствую, что теоретически я уже перерос мою прозу, и чтобы отделаться от этого цикла моих мыслей, я хочу до отъезда (приблизительно в сентябре) издать книгу рассказов и затем до возвращенья не печатать ничего". 28.08.1908. Царское Село "...По- прежнему я люблю и ценю больше всего путь, указанный для искусства Вами. Но я увидел, как далеко стою я от этого пути. В самом деле, Ваше творчество отмечено всегдашней силой мысли. Вы безукоризненно точно переводите жизнь на язык символов и знаков. Я же до сих пор смотрел на мир "пьяными глазами месяца" (Ницше), я был похож на того, кто любил иероглифы не за смысл, вложенный в них, а за их начертания и перерисовывал их без всякой системы. В моих образах нет идейного основания, они - случайные сцепления атомов, а не органические тела. Надо начинать все сначала или идти по торной дорожке Городецкого. Но на последнее я не согласен. В одном стихотвореньи Вы говорите: "есть для избранных годы молчанья..." Я думаю, что теперь они пришли и ко мне. Я еще пишу, но это не более как желание оставить после себя след, если мне суждено "одичать в зеленых тайнах". В силу того же соображенья я возвращаю Вам "Скрипку Страдивариуса" с просьбой напечатать ее в своих "Весах", когда это для них будет удобно. Книгу ("Жемчуга". - В. Л.) я решил не издавать, а мои вещи после перелома будут слишком долго незрелы, чтобы их можно было печатать. Как видите, я написал Вам кислое письмо, но я серьезно думаю все это. От Вас зависит властью добровольно избранного maitre'а повлиять на мое решенье". В сентябре Гумилев с очень небольшими деньгами выехал в Африку. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 28.03.1925 АА: "Первая поездка Николая Степановича в Африку шесть недель продолжалась - в Египте был". Утром 10 сентября приехал в Одессу и тем же днем на пароходе Русского общества пароходов и торговли "Россия" отправился в Синоп. Там пробыл 4 дня в карантине. Дальше Константинополь - Пирей. В Афинах осматривал Акрополь и читал Гомера. 1 октября - в Александрии; 3-го- в Каире, 6-го - опять в Александрии. Осматривал достопримечательности, посетил Эзбекие, купался в Ниле - словом, развлекался сначала как обычный турист. Пока не кончились деньги. Поголодав изрядно и оставив мысль о путешествии в Рим, Палестину и Малую Азию, куда намеревался попасть, он занял деньги у ростовщика и тем же маршрутом, вплоть до заезда в Киев, вернулся домой... Первое, почти туристическое, путешествие Гумилева отразилось в его ранних стихах. Кроме того, поездка в Египет, как рассказывала Ахматова, сняла опасность самоубийства: в будущем, несмотря ни на какое подавленное душевное состояние, если таковое было, Гумилев никогда больше не возвращался к этой мысли. Несмотря на то, что реализовать поездку так полно, как мечтал Гумилев, он не смог, тем не менее было потрясение от наконец-то увиденного, снившегося ему с детства и оказавшегося доступным, благодаря его целеустремленности. Мечта сбылась. На смену явилась жажда Африки... Вечная, никогда не утолимая жажда. И после каждой следующей поездки она все больше обострялась. Он мечтал об Африке и в период войны, когда был на фронте, и за границей, куда попал после февральской революции, и даже в 1921 году в Петрограде... Это не то, не совсем то, что обычно называют его любовью к экзотике. У каждого творца свое измерение. У Гумилева оно трехмерно. Это - его стихи, проявление своего "я" в войне и его Африка - одно из трех составляющих мир души поэта. Так же, как он - поэт, воин, он - путешественник, не только исследовавший малоизвестные земли и народы, но и непревзойденно воспевший их. Поздней осенью, вернувшись из путешествия, Гумилев поселился в Царском, в доме Георгиевского на Бульварной улице(ныне Октябрьский бульвар), куда в его отсутствие успела переехать семья, состоявшая к тому времени из родителей, сестры, А. С. Сверчковой, с дочерью и сыном, брата, который вскоре женился и формально жил в Ораниенбауме, а фактически почти все время - в Царском...К сожалению, дом не сохранился. На этом месте построено новое здание под No 37. Отложил издание "Жемчугов" и занялся фантастической повестью о современной жизни. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 26.11.1926 АА: "Впоследствии, вплоть до 1914 года, несколько раз возвращался к этому замыслу, но повести так и не написал". Из писем Брюсову (от 15.12. и 19.12.1908) "...У меня намечено несколько статей, которые я хотел бы напечатать в "Весах" в течение этого года. Не взяли бы Вы также повесть листа в 4,5 печатных. Она из современной жизни, но с фантастическим элементом. Написана скорее всего в стиле "Дориана Грея", фантастический элемент в стиле Уэллса. Называется "Белый Единорог". Кстати, нельзя ли поместить в каталоге "Скорпиона" заметку, что готовится к печати моя книга стихов под названием "Золотая магия". Это вместо "Жемчугов"..." "Я много работаю и все больше над стихами. Стараюсь по Вашему совету отыскивать новые размеры, пользоваться аллитерацией и внутренними рифмами. Хочу, чтобы "Золотая магия" уже не была "ученической книгой", как "Ром. цветы"... Я безумно заинтересован "Основами поэзии"". Вернувшись в Царское, Гумилев познакомился с писателем Сергеем Абрамовичем Ауслендером и вместе с ним поехал с визитом к Вячеславу Ивановичу Иванову на знаменитую "башню". Так называли квартиру Иванова на Таврической улице, 35, расположенную на верхнем, седьмом этаже дома и выходившую на Таврический дворец и сад. Там, на знаменитых "средах", и произошла первая встреча Гумилева с Вяч. Ивановым - теоретиком символизма; встреча, о которой он мечтал давно. На "башне" Гумилев читал стихи и имел успех. Вспоминает С. А. А у с л е н д е р: "С этих пор начался период нашей настоящей дружбы с Гумилевым, и я понял, что все его странности и самый вид денди - чисто внешние. Я стал бывать у него в Царском Селе. Там было очень хорошо. Старый уютный особняк. Тетушки. Обеды с пирогами. По вечерам мы с ним читали стихи, мечтали о поездках в Париж, в Африку. Заходили царскоселы, и мы садились играть в винт. Гумилев превращался в завзятого винтера, немного важного. Кругом помещичий быт, никакой Африки, никакой романтики. Весной 1909 года мы с ним часто встречались днем на выставках и не расставались весь день. Гуляли, заходили в кафе. Здесь он был очень хорош как товарищ. Его не любили многие за напыщенность, но если он принимал кого-нибудь, то делался очень дружественным и верным, что встречается, может быть, только у гимназистов. В нем появлялась огромная нежность и трогательность". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 13.03.1926 АА была у Кардовских а Москве. У них было много народу. Смотрела портрет Гумилева, говорила обо мне и просила Кардовскую позволить мне его сфотографировать, когда я буду в Москве. Смотрела ее альбом. Выписала оттуда стихотворение Н. С., а другое - то, которое принадлежит Н. С., но вписано в альбом АА, - не посмотрела даже - "стыдно было..." Записала первые строчки стихотворений Анненского и Комаровского, вписанных ими в альбом. Я спросил, не узнавала ли она о воспоминаниях Кардовской о Гумилеве. АА ответила, что Кардовская ничего - абсолютно ничего не помнит - дат и т. п. Но что обещала вспомнить и рассказать мне - или Горнунгу (АА направила Горнунга к Кардовской). Лукницкий и Горнунг, собирая материалы о Гумилеве, всегда обменивались находками. Так было и в этот раз: Горнунг побывал у Делла-Вос-Кардовской и вскоре привез Павлу Николаевичу запись ее воспоминаний. Вспоминает художница О. Л. Д е л л а - В о с-К а р д о в с к а я: "Николай Степанович вернулся из Парижа весной 1908 года и до своего путешествия в Египет поселился у родителей в Царском Селе. О нас он узнал от своей матери и выразил желание познакомиться. Знакомство произошло 9 мая, в день его именин. С тех пор мы начали с ним встречаться и беседовать. Обычно это бывало, когда он выходил на свой балкон. Так продолжалось до нашего отъезда за границу. В ту осень в Петербурге была сильная холера, и мы задержались за границей до октября месяца. Вернувшись, мы узнали, что Гумилевы переехали на другую квартиру, на Бульварной улице. В это время умер отец Николая Степановича. Поскольку верхний этаж пустовал, я устроила в нем свою мастерскую и студию, где преподавали мы с мужем. В этой мастерской впоследствии и был мной написан портрет Николая Степановича... С осени возобновилось наше знакомство с семьей Гумилевых. Николай Степанович сделал нам официальный визит, а затем мы довольно часто стали бывать дуг у друга. Он любил визиты, придавал им большое значение и очень с ними считался... ...Приблизительно в этот период Николай Степанович написал в мой альбом посвященное мне стихотворение, а также акростих в альбом нашей дочери Кати. ...Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне в голову еще весной 1908 года. Но только в ноябре я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная - какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы. Бритое лицо, по-моему, ему не шло... Во время сеансов Николай Степанович много говорил со мной об искусстве и читал на память стихи Бальмонта, Брюсова, Волошина. Читал он и свои гимназические стихи, в которых воспевался какой-то демонический образ. Однажды я спросила его: - А кто же героиня этих стихов? Он ответил: - Одна гимназистка, с которой я до сих пор дружен. Она тоже пишет стихи... Стихи он читал медленно, членораздельно, но без всякого пафоса и слегка певуче. Николай Степанович позировал мне стоя, терпеливо выдерживая позу и мало отдыхая. Портрет его я сделала поколенным. В одной руке он держит шляпу и пальто, другой поправляет цветок, воткнутый в петлицу. Кисти рук у него были длинные, сухие. Пальцы очень выхоленные, как у женщины"24. В 1908 году н а п и с а н о: Январь - стихотворения: "Основатели" ("Ромул и Рем взошли на гору"...); "Манлий" ("Манлий сброшен..."); "Моя душа осаждена... " ; "Камень" ("Взгляни, как злобно смотрит камень...") ; "Больная Земля" ("Меня терзает злой недуг...") ; "Я уйду, убегу от тоски...". Конец января - начало февраля: "Андрогин" ("Тебе никогда не устанем молиться..."); "Поэту" ("Пусть будет стих твой гибок..."); "Под рукой уверенной поэта...". Середина февраля - рассказ "Дочери Каина; стихотворение "На пиру" ("Влюбленный принц Диего задремал..."). Начало марта - "Одержимый" ("Луна плывет, как круглый щит..."). Середина марта - "Анна Комнена" ("Тревожный обломок старинных потемок..."). Начало апреля - "Выбор" ("Созидающий башню сорвется..."); "Колокол" ("Тяжкий колокол на башне..."); "Завещание" ("Очарован соблазнами жизни..."). Весной написаны рассказы: "Скрипка Страдивариуса; "Принцесса Зара"; "Черный Дик"; "Последний придворный поэт". До середины апреля - заметка "Два салона". До середины июля - "Варвары" ("Когда зарыдала страна..."). До декабря - стихотворения: "В пустыне" ("Давно вода в мехах иссякла..."); "Правый путь" ("В муках и пытках рождается слово..."). Середина декабря - закончена повесть "Белый единорог" (рукопись утеряна), стихотворение "Охота" ("Князь вынул бич..."). Декабрь - стихотворения: "Месть" ("Она колдует тихой ночью..."); "Рощи пальм и дикого алоэ...". Н а п е ч а т а н о: Стихотворения: "Старый конквистадор" ("Углубясь в неведомые горы..." - Весна, No 5); "Камень" (Весна, No 7); ( "Волшебная скрипка; "Одержимый"; "Рыцарь с цепью"- Весы, No 6); "Завещание" ( Речь, 8 июня, No 136); "Думы" ("В мой мозг, мой гордый мозг..." - Весна, No 2); "Маэстро" (Образование, No 7), "Озера" ("Я счастье разбил с торжеством святотатца..."- Русская мысль, ноябрь); "Еще один ненужный день..." (Речь, 10 ноября, No 273). Рассказы: "Радости земной любви" - три новеллы (Весы No 4) ; "Черный Дик" (Речь, 15 июня, No 142); "Последний придворный поэт" (Речь, 26 июля, No 178); "Принцесса Зара", "Золотой рыцарь" (Русская мысль, август) ; "Лесной дьявол" (Весна, No 11); "Дочери Каина" (Весна, No 3). Статьи: "М. В. Фармаковский (Письмо из Парижа)" - В мире искусств, Кие, No 22-23); "Два салона (Письмо из Парижа)" - Весы, No 5); "О Верхарне"(по поводу издания на русский язык его драмы "Монастырь" (Речь, 24 ноября, No 287). Рецензии: "М. Кузмин. Сети. М., 1908 (Речь, 22 мая, No 121); "В. Брюсов. "Пути и перепутья. т. 2-й - Скорпион" М., 1908" (Речь, 29 мая, No 127); "С. Штейн. "Славянские поэты" СПб., 1908" (Речь, 19 июня, No 145); "А. Ремизов " Часы. К-во "Edo" СПб., 1908" (Речь, 7 августа, No 187); "Юрий Верховский. Разные стихотворения. Изд. "Скорпион", 1908" (Речь, 29 декабря, 320); Ф.Сологуб. "Пламенный круг" . Изд. "Золотое Руно", 1908" (Речь, 18 сентября, No 223); К. Бальмонт. "Только любовь" (Весна, No 10). Вышел сборник стихов "Романтические цветы" (Париж, 1908) О Г у м и л е в е : Рецензии на "Романтические цветы": Л. Фортунатова (Образование. СПб., VII) - Гофмана (Русская мысль, СПб., VII) Кошерина (Русское богатство?) статья М. Волошина (газ. Русь?); П. П. (Новая Русь, 1 сентября, No 4); С. Городецкого (Утро. Понедельник, 29 сентября, No 18). 1909 Багряный ток из виноградин сердца... "Так называемые "среды" Вяч. Иванова - характерное явление русского ренессанса начала века, - пишет Н. А. Бердяев в своей философской автобиографии "Самопознание", - на "башне" В. Иванова... каждую среду собирались все наиболее одаренные и примечательные люди той эпохи, поэты, философы, ученые, художники, актеры, иногда и политики... Вячеслав Иванов - один из самых замечательных людей той богатой талантами эпохи. Было что-то неожиданное в том, что человек такой необыкновенной утонченности, такой универсальной культуры народился в России. Русский XIX век не знал таких людей. Вполне русский по крови, происходивший из самого коренного нашего духовного сословия, постоянно строивший русские идеологии, временами близкие к славянофильству и националистические, он был человек западной культуры... В. Иванов - лучший русский эллинист. Он - человек универсальный: поэт, ученый, филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и теософ, публицист, вмешивающийся в политику... В. Иванов был незаменимым учителем поэзии. Он был необыкновенно внимателен к начинающим поэтам. Он вообще много возился с людьми, уделял им много внимания. Дар дружбы у него был связан с деспотизмом, с жаждой обладанья душами... Но в конце концов люди от него уходили. Его отношение к людям было деспотическое, иногда даже вампирическое, но внимательное, широко доброжелательное..." Общительный, жаждущий знаний Гумилев сразу же погрузился в атмосферу "башни", сблизился со многими ее обитателями. "Башня" имела очень большое значение в его жизни. Уже позднее, после революции, Гумилев говорил, что культурная жизнь Петербурга накануне войны была настолько высока, что просвещенная Европа казалась ему провинцией. В начале 1909 года Гумилев познакомился с шахматистом и литератором Е. А. Зноско-Боровским, поэтами П. П. Потемкиным, Г. И. Чулковым, В. А. Пястом. Все они и еще Ал. Н. Толстой, А. М. Ремизов, В. Э. Мейерхольд, И. Ф. Анненский, а позже и М. А. Кузмин стали бывать у него. Несколько раз Гумилев писал Брюсову, что хочет с ним повидаться, но Брюсов уклонялся от встреч под разными предлогами. Он не мог принять сближения Гумилева с Вячеславом Ивановым. Предупреждал его об этой "опасности" задолго... Из письма Брюсову. Царское Село. 26.02.1909 . "Дорогой Валерий Яковлевич, я не писал Вам целую вечность и две вечности не получаю от Вас писем. Что послужило причиной последнего, не знаю, и никакой вины за собой не чувствую. Я три раза виделся с "царицей Савской" (так Вы назвали однажды Вячеслава Ивановича), но в дионисианскую ересь не совратился. Ни на каких редакционных или иных собраниях, относительно которых Вы меня предостерегали, не бывал... Еще раз прошу Вас: не признавайте меня совершеннолетним и не отказывайтесь помогать мне советами. Всякое Ваше письмо с указаниями относительно моего творчества для меня целое событие. Вячеслав Иванович вчера сказал мне много нового и интересного, но учитель мой Вы, и мне не надо другого..." Гумилев вместе с Толстым и Потемкиным организовал издание ежемесячника "Остров". Редакция, находившаяся сначала на Глазовой улице (ныне ул. Константина Заслонова), 15, в квартире Толстого, переехала на квартиру Гумилева. Гумилев взялся за дело энергично и весело, и в скором времени вышел первый номер журнала со стихами М. А. Волошина, В. И. Иванова, М. А. Кузмина, П. П. Потемкина, Ал. Н. Толстого и Н. С. Гумилева. В мае был напечатан, но не выкуплен из типографии "Остров" No 2. Подписчикам были возвращены деньги. Из письма Брюсову. Царское Село.Февраль 1909. "...На этих днях я посылаю Вам первый номер "Острова". В нем есть два мои последние стихотворения, образчики того, что я усвоил в области хорея и ямба. Мне очень важно было бы узнать, как вы отнесетесь к ним. Вы, наверное, уже слышали о лекциях, которые Вячеслав Иванович читает нескольким молодым поэтам, в том числе и мне. И мне кажется, что только теперь я начинаю понимать, что такое стих. Но, с другой стороны, меня все-таки пугает чрезмерная моя работа над формой. Может быть, она идет в ущерб моей мысли и чувства. Тем более что они упорно игнорируются всеми, кроме Вас". В начале 1909г. Гумилев познакомился с поэтом и искусствоведом Сергеем Константиновичем Маковским, сыном художника-передвижника, и согласился помогать ему в создании нового журнала "Аполлон". И хотя первое время он не занимал официального положения в редакции, тем не менее с энтузиазмом обсуждал планы издания, организовывал собрания, во всем способствуя основателю журнала. Редакция журнала разместилась на Мойке, 24, в старинном особняке, неподалеку от последней квартиры Пушкина. Вспоминает С. М а к о в с к и й: "Я познакомился с Гумилевым 1 января 1909 года на вернисаже петербургской выставки "Салон 1909 года". Гумилев вернулся перед тем из Парижа - он поступил в Петербургский университет на романо-германское отделение филологического факультета. Он был в форме: в длинном студенческом сюртуке "в талию", с высоким темно-синим воротником. Подтянутый, тщательно причесанный, с пробором, совсем не отвечал он обычному еще тогда типу длинноволосого "студиозуса". Он был нарядно независимым в движениях, в манере подавать руку. С Гумилевым сразу разговорились мы о поэзии и о проекте нового литературного кружка. Гумилев стал ежедневно заходить ко мне и нравился мне все больше и больше. Нравилась мне его спокойная горделивость, нежелание откровенничать с первым встречным, чувство достоинства. Мне нравилась его независимость и самоуверенное мужество. Чувствовалась сквозь гумилевскую гордыню необыкновенная его интуиция, быстрота, с какой он схватывал чужую мысль, новое для него разумение, все равно - будь то стилистическая тонкость или научное открытие, о котором он прежде ничего не знал, - тотчас усвоит и обратит в видение упрощенно-яркое и подыщет к нему слова, бьющие в цель без обиняков". В дневниках Лукницкого мы находим упоминания об авторах этого выдающегося журнала. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 29.01.1926 О Зноско (секретаре редакции - В. Л.) АА говорит, что он - в своем роде замечательный человек, рассказывает о том, как он был на японской войне и вернулся с Георгиевским крестом, о том, какой он шахматист, о его произведениях - он был писателем... "Маленький, розовенький, курносенький... Николай Степанович любил его..." - задумчиво вспоминая, сказала АА. О Потемкине говорила, что он был громадного роста, силач, борец, пьяница, и когда напивался - дебоширил вроде покойного Есенина. Поэтому за ним всегда присматривали приятели и не давали ему пьянствовать. В. Щеголева (жена пушкиниста П. Е. Щеголева, подруга Ахматовой. - В. Л.) рассказывала, что Потемкин был влюблен в АА. АА говорит, что никогда этого не знала, потому что Потемкин не высказывал этого (да и Щеголева вспоминает, что Потемкин, говоря о своей влюбленности в АА, добавлял, что она никогда об этом не узнает). АА помнит, что действительно Потемкин, бывало, подсаживался к ней в "Бродячей собаке" и говорил какие-то "многозначительные и непонятные" вещи... Ауслендер был очень молод, красив, тип такого "скрипача" с длинными ресницами - бледный и немного томный... Ауслендер не изменился и посейчас. "Зноско, Потемкин. Маковский - сейчас в Париже. Если б их спросить о Николае Степановиче, они бы рассказали охотно и просто - они не то, что позднейшие - Г. Иванов, Оцуп (не Адамович - он все-таки другой человек!) - эти с ложью". Вспоминает В. П я с т: "Приехав, он (Гумилев - В. Л.) сделал визиты тем из петербургских поэтов, которых считал более близкими себе по творческим устремлениям. В числе их был П. Потемкин, тогда уже собиравшийся издавать сборник своих стихов и дебютировавший в отдельном издании перевода "Танца мертвых" Франка Ведекинда. Потемкин прожил в детстве некоторое время в Риге и считал себя связанным с немецким языком и культурой. Не бросая шахмат, он бросил к этому времени естественные науки и в университете стал числиться на том же романо-германском отделении, которое выбрал себе в конце концов и я, на котором был и впервые в ту весну появившийся на горизонте О. Мандельштам и Н. Гумилев. Все, кроме Потемкина-германиста, были романистами..." С весны Гумилев стал чаще встречаться и с А. Божеряновым, и с К. Сомовым, и с Ю. Верховским, и с А. Ремизовым, и с М. Волошиным. А когда 3 апреля в доме у Гумилева собрались его литературные приятели - он пригласил И. Ф. Анненского письмом: "Многоуважаемый Иннокентий Федорович! Не согласитесь ли Вы посетить сегодня импровизированный литературный вечер, который устраивается у меня. Будет много писателей, и все они очень хотят познакомиться с Вами. И Вы сами можете догадаться об удовольствии, которое Вы доставите мне Вашим посещением. Все соберутся очень рано, потому что в 12 час. Надо ехать на вокзал всем петербуржцам. Искренне преданный Вам Н. Гумилев. Бульварная, дом Георгиевского". В 1931г. в парижском журнале "Числа" (книга 4) была напечатана миниатюра за подписью Г. А. - поэт и критик Георгий Адамович представляет нам атмосферу одного из подобных вечеров, происходивших в доме у Анненского: "В Царское Село мы приехали с одним из поздних поездов. Падал и таял снег, все было черное и белое. Как всегда, в первую минуту удивила тишина и показался особенно чистым сырой, сладковатый воздух. Извозчик не торопился. Город уже наполовину спал, и таинственнее, чем днем, была близость дворца: недоброе, неблагополучное что-то происходило в нем - или еще только готовилось, и город не обманывался, оберегая пока было можно свои предчувствия от остальной беспечной России. Царскоселы все были чуть-чуть посвященные и как будто связаны круговой порукой. Кабинет Анненского находился рядом с передней. Ни один голос не долетал до нас, пока мы снимали пальто, приглаживали волосы, медлили войти. Казалось, Анненский у себя один. Гости, которых он ждал в этот вечер, и Гумилев, который должен был поэту нас представить, по-видимому, еще не пришли. Дверь открылась. Все уже были в сборе, но молчание продолжалось. Гумилев оглянулся и встал нам навстречу. Анненский с какой-то привычной механической и опустошенной любезностью, приветливо и небрежно, явно отсутствуя и высокомерно позволяя себе роскошь не считаться с появлением новых людей, - или понимая, что именно этим он сразу выдаст им "диплом равенства", - протянул нам руку. Он был уже не молод. Что запоминается в человеке? Чаще всего глаза или голос. Мне запомнились гладкие, тускло сиявшие в свете низкой лампы волосы. Анненский стоял в глубине комнаты, за столом, наклонив голову. Было жарко натоплено, пахло лилиями и пылью. Как я потом узнал, молчание было вызвано тем, что Анненский прочел только что свои новые стихи: "День был ранний и молочно-парный, - Скоро в путь..." Гости считали, что надо что-то сказать, и не находили нужных слов. Кроме того, каждый сознавал, что лучше хотя бы для виду задуматься на несколько минут и замечания свои сделать не сразу: им больше будет весу. С дивана в полутьме уже кто-то поднимался, уже повисал в воздухе какой-то витиеватый комплимент, уже благосклонно щурился поэт, давая понять, что ценит, и удивлен, и обезоружен глубиной анализа, - как вдруг Гумилев нетерпеливо перебил: - Иннокентий Федорович, к кому обращены ваши стихи? Анненский, все еще отсутствуя, улыбнулся. - Вы задаете вопрос, на который сами же хотите ответить... Мы вас слушаем. Гумилев сказал: - Вы правы. У меня есть своя теория на этот счет. Я спросил вас, кому вы пишете стихи, не зная, думали ли вы об этом... Но мне кажется, вы их пишете самому себе. А еще можно писать стихи другим людям или Богу. Как письмо. Анненский внимательно посмотрел на него. Он был уже с нами. - Я никогда об этом не думал. - Это очень важное различие... Начинается со стиля, а дальше уходит в какие угодно глубины и высоты. Если себе, то в сущности ставишь только условные знаки, иероглифы: сам все разберу и пойму, знаете, будто в записной книжке. Пожалуй, и к Богу то же самое. Не совсем, впрочем. Но если вы обращаетесь к людям, вам хочется, чтобы вас поняли, и тогда многим приходится жертвовать, многим из того, что лично дорого. - А вы, Николай Степанович, к кому обращаетесь вы в своих стихах? - К людям, конечно, - быстро ответил Гумилев. Анненский помолчал. - Но можно писать стихи и к Богу... по вашей терминологии... с почтительной просьбой вернуть их обратно, они всегда возвращаются, и они волшебнее тогда, чем другие... Как полагаете вы, Анна Андреевна, - вдруг с живостью обернулся он к женщине, сидевшей вдалеке в глубоком кресле и медленно перелистывающей какой-то старинный альбом. Та вздрогнула, будто испугавшись чего-то. Насмешливая и грустная улыбка была на лице ее. Женщина стала еще бледней, чем прежде, беспомощно подняла брови, поправила широкий шелковый платок, упавший с плеч. - Не знаю. Анненский покачал головой. - Да, да... "есть мудрость в молчании", как говорят. Но лучше ей быть в словах. И она будет. Разговор оборвался. - Что же, попросим еще кого-нибудь прочесть нам стихи, - с прежней равнодушной любезностью проговорил поэт". На "Романтические цветы" Анненский написал романтическую рецензию. Из рецензии: "В последнее время не принято допытывать о соответствии стихотворного сборника с его названием... В самом деле, почему одну сестру назвали Ольгой, а другую Ариадной? Романтические цветы - это имя мне нравится, хотя я и не знаю, что, собственно, оно значит. Но несколько тусклое, как символ, оно красиво, как звучность, - и с меня довольно. Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка, Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза. Зеленая книжка оставила во мне сразу же впечатление чего-то пряного, сладкого, пожалуй даже экзотического, но вместе с тем и такого, что жаль было бы долго и пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть по желобку языка - и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый глоток. ...Зеленая книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий. Это много. И я рад, что романтические цветы - деланные, потому что поэзия живых... умерла давно. И возродится ли? Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмами своих впечатлений и лиризм умеет подчинять замыслу, а кроме того, и что особенно важно, он любит культуру и не боится буржуазного привкуса красоты". Гумилев на рецензию ответил письмом: "Многоуважаемый Иннокентий Федорович! Я не буду говорить о той снисходительности и внимательности, с какой Вы отнеслись к моим стихам, я хочу особенно поблагодарить Вас за лестный отзыв об "Озере Чад", моем любимом стихотворении. Из всех людей, которых я знаю, только Вы увидели в нем самую суть, ту иронию, которая составляет сущность романтизма и в значительной степени обусловила название всей книги..." Стихи, манера жить, смотреть на мир, - все дорого Гумилеву в Анненском. Общение с ним, возможность подолгу разговаривать дают импульс творчеству. "Творить для Анненского, - говорил Гумилев, - это уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтобы научить свои уста молчанью и свою душу благородству. Но он жаден и лукав, у него пьяные глаза месяца, по выражению Ницше, и он всегда возвращается к своей ране, бередит ее, потому что только благодаря ей он может творить. Так каждый странник должен иметь свою хижину с полустертыми пятнами чьей-то крови в углу, куда он может приходить учиться ужасу и тоске. ...Стих Анненского гибок, в нем все интонации разговорной речи, но нет пения. Синтаксис его так же нервен и богат, как его душа". Вспоминает А н н а А х м а т о в а: "Меж тем как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. И если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное: "Деду Лиду ладили..." у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и т.д. Я не хочу сказать этим, что все подражали ему. Но он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни... Б. Л. со свойственным ему красноречием ухватился за эту тему и категорически утверждал, что Анненский сыграл большую роль в его творчестве... С Осипом я говорила об Анненском несколько раз. И он говорил об Анненском с неизменным пиететом. Знала ли Анненского М. Цветаева, не знаю". Вспоминает О с и п М а н д е л ь ш т а м: "Вера Анненского в могущество слова безгранична. Особенно замечательно его умение передавать словами все оттенки цветного спектра". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 10.12.1925 АА говорила о том, что в 1909г. взаимоотношения Гумилева и Анненского, несомненно, вызывали влияние как одного на другого, так и другого на первого. Так, теперь уже установлено, что в литературные круги, в "Аполлон", вообще в литераторскую деятельность втянул Анненского Гумилев, что знакомству Анненского с новой поэзией сильно способствовал Гумилев. Известно было и раньше, что Анненского "открыл" для Потемкина, Кузмина, Ауслендера, Маковского, Волошина и т. д. - Гумилев. Об этом пишут в своих воспоминаниях и Ауслендер, и Волошин (даже враждебный Гумилеву Волошин!) и другие... 20.01.1926 АА показывала мне сегодня всю работу о взаимоотношениях Анненского и Гумилева и о влиянии Анненского на Гумилева. Работа - в виде подробнейшего плана - сделана превосходно, ни одна мелочь, ни одна деталь не ушла от внимания АА. АА: "О влиянии "Фамиры" на "Гондлу", я могу образно это так выразить: для постройки "Гондлы" взято несколько серых камней. А вся "Гондла" из белых камней. И вот, среди белых виднеется несколько серых. Не больше. Потому что, - и АА объяснила, - что все остальное различно". Он очень поздно начал, Анненский, и АА не жалеет, что неизвестны его ранние стихи, - есть данные предполагать, что они были очень плохими. Об отношении АА к Анненскому, о том, как она его любит, чтит, ценит, - говорить не приходится. И однако АА его не переоценивает. Она знает, что у него часто бывали провалы, рядом с прекрасными вещами. Еще в начале года у Гумилева возникла мысль об учреждении школы для изучения формальных сторон стиха. Он заинтересовал идеей Толстого и Потемкина, потом они все вместе обратились к Вяч. Иванову, М. Волошину и Анненскому, профессору Федору Федоровичу Зелинскому с просьбой прочесть курс лекций по теории стихосложения. Все согласились, и родилось "Общество ревнителей художественного слова", иначе - "Академия стиха". Первоначально было решено, что лекции будут читаться всеми основоположниками "Академии". Но собрания проходили регулярно раз в две недели на "башне", и в результате лектором оказался один Вяч. Иванов. После лекции обычно читались и разбирались стихи. Брюсову Гумилев пишет о лекциях Вяч. Иванова: "...мне кажется, только теперь я начал понимать, что такое стихи..." Свою мысль Гумилев заканчивает в рецензии: "Как же должно относиться к Вячеславу Иванову? Конечно, крупная самобытная индивидуальность дороже всего. Но идти за ним другим, не обладающим его данными, значит пускаться в рискованную, пожалуй, даже гибельную авантюру. Он нам дорог, как показатель одной из крайностей, находящихся в славянской душе. Но, защищая целостность русской идеи, мы должны, любя эту крайность, упорно говорить ей "нет" и помнить, что не случайно сердце России - простая Москва, а не великолепный Самарканд". Собрания "Академии стиха" весною 1909г. посещали: М. Кузмин, В. Пяст, Ю. Верховский, Ал. Толстой, М. Замятина, Е. Дмитриева... Сначала Гумилев тоже был постоянным участником собраний на "башне", но к весне состав участников заметно изменился, и он стал посещать "Академию" реже. На лето заседания были вообще прерваны. В мае 1909 года Гумилев пишет Брюсову, что в конце мая он будет проездом в Москве и хотел бы увидеться и подробно поговорить. В письмо вложил свой новый сонет. СУДНЫЙ ДЕНЬ В. И. Иванову Раскроется серебряная книга, Пылающая магия полудней, И станет храмом брошенная рига, Где, нищий, я дремал во мраке будней. Священных схим озлобленный расстрига, Я принял мир и горестный и трудный, Но тяжкая на грудь легла верига, Я вижу свет... То день подходит Судный. Не смирну, не бдолах, не кость слоновью, Я приношу зловещему пророку Багряный ток из виноградин сердца. И он во мне поймет единоверца, Залитого, как он, во славу Року Блаженно расточаемою кровью. Сонет в "Весах" не появился. Может быть, по той причине, что журналу нужно было успеть напечатать уже принятые произведения, а может быть, мэтр не принял посвящения Вячеславу Иванову. Брюсов ведь предупреждал Гумилева об опасности его влияния. Он ревновал к Иванову. На те же рифмы, но чуть их, уточнив, 17 августа 1909г. Вячеслав Иванов написал ответный сонет: Не верь, поэт, что гимнам учит книга: Их боги ткут из золота полудней. Мы - нива; время - жнец; потомство - рига. Потомкам - цеп трудолюбивых будней. Коль светлых Муз ты жрец и не расстрига (Пусть жизнь мрачней, година многотрудней), - Твой умный долг - веселье, не верига. Молва возропщет: Слава - правосудней. Оставим, друг, задумчивость слоновью Мыслителям и львиный гнев - пророку: Песнь согласит с биеньем сладким сердца! В поэте мы найдем единоверца, Какому б век повинен не был року, - И Розу напитаем нашей кровью. Началось веселое сонетное буримэ. В мае того же 1909г. Гумилев, тогда еще друживший с Волошиным, ответил на письмо Максимилиана Александровича: "Вы меня очень обрадовали и письмом, и сонетом, и вызовом. На последний я Вам отвечаю в этом письме через два часа после его получения. Я написал еще сонет-посвящение Вячеславу Ивановичу, и он пишет мне ответ. Если хотите поспорить с более достойным Вас противником, я прилагаю Вам мои рифмы: книга - полудней - риге - будней - расстрига - трудный - верига - судный - слоновью - пророку - сердце - единоверца - року - кровью. Как видите, рифмы не волне точны. Это ваш развращающий пример". Вызов на заданные рифмы Волошин, очевидно, не принял, но на свой сонет получил ответ Гумилева. СОНЕТ ВОЛОШИНА Гряды холмов отусклил марный иней. Громады туч по сводам синих дней Ввысь громоздят (все выше, все тесней) Клубы свинца, седые крылья пиний, Столбы снегов и гроздьями глициний Свисают вниз... Зной глуше и тусклей. А по степям несется бег коней, Как темный лет разгневанных эриний. И сбросил гнев тяжелый гром с плеча, И, ярость вод на долы расточа, Отходит прочь. Равнины медно-буры. В морях зари чернеет кровь богов. И длинные встают меж облаков Сыны огня и сумрака - ассуры. СОНЕТ ГУМИЛЕВА Нежданно пал на наши рощи иней, Он не сходил так много-много дней, И полз туман, и делались тесней От сорных трав просветы пальм и пиний. Гортани жег пахучий яд глициний, И стыла кровь, и взор глядел тусклей, Когда у стен раздался храп коней, Блеснула сталь, пронесся крик эриний. Звериный плащ полуспустив с плеча, Запасы стрел еще не расточа, Как груды скал, задумчивы и буры, Они пришли, губители богов, Соперники летучих облаков, Неистовые воины Ассуры. Этой же весной Гумилев познакомился с О. Э. Мандельштамом. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 12.04.1925 Осип Мандельштам сказал мне, что познакомился с Николаем Степановичем весной 1909 года на квартире у Волошина, куда Гумилев приезжал в тот раз. О с и п Э м и л ь е в и ч: "Встречались не особенно часто. В 10 году я уезжал за границу, меня не было почти. Частые встречи пошли с 12 года. 12 год был вообще подъем, оживление было". АА о М а н д е л ь ш т а м е: "Это был человек с душой бродяги в самом высоком смысле этого слова, что и доказала его биография. Его вечно тянул к себе юг, море, новые места". Позднее Гумилев писал о творчестве Мандельштама: "Прежде всего важно отметить полную самостоятельность стихов Мандельштама, редко встречаешь такую полную свободу от каких-нибудь посторонних влияний. Если даже он наталкивается на тему, уже бывшую у другого поэта (что случается редко), он перерабатывает ее до полной неузнаваемости. Его вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, вечно бессонная Мысль. Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнообразным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 4.02.1925 Весна 1909 года. Встреча с Е. Дмитриевой, которую Гумилев после Парижа не видел. Дмитриева стала бывать на "башне". Роман Гумилева с Дмитриевой. Он дарит ей "Романтические цветы" с надписью и альбом стихов. Николай Степанович интересуется старыми французскими песнями, но так как недостаточно знает старофранцузский язык, он обращается за содействием к Дмитриевой, которая учится в университете на романо-германском отделении, и она помогает ему. Вспоминает Д м и т р и е в а: "Весной уже 1909 года в Петербурге я была с большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств; был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Николаем Степановичем, но мы вспомнили друг друга... Это был значительный вечер в моей жизни. Мы все поехали ужинать в "Вену", мы много говорили с Николаем Степановичем об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: "Не надо убивать крокодилов". Николай Степанович отвел в сторону Максимилиана Александровича и спросил: "Она всегда так говорит?" - "Да, всегда", - ответил он. Гумилев поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это - "встреча" и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", - писал Николай Степанович на альбоме, подаренном мне". От этой поры остались три сонета. 1 мая 1909 года Дмитриева писала Волошину: "Гумилев прислал мне сонет, и я ответила: посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет". СОНЕТ ГУМИЛЕВА Тебе бродить по солнечным лугам, Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены! Так любят льнуть серебряные пены К твоим нагим и маленьким ногам. Весной в лесах звучит веселый гам, Все чувствуют дыханье перемены, Больны луной, проносятся гиены, И пляски змей странны по вечерам. Как белая восторженная птица, В груди огонь желанья распаля, Приходишь ты, и мысль твоя томится: Ты ждешь любви, как влаги ждут поля, Ты ждешь греха, как воли кобылица, Ты страсти ждешь, как осени земля! СОНЕТ ДМИТРИЕВОЙ Закрыли путь к нескошенным лугам Темничные, незыблемые стены; Не видеть мне морских опалов пены, Не мять полей моим больным ногам. За окнами не слышать птичий гам, Как мелкий дождь, все дни без перемены. Моя душа израненной гиены Тоскует по нездешним вечерам. По вечерам, когда поет Жар-птица, Сиянием весь воздух распаля, Когда душа от счастия томится, Когда во мгле сквозь темные поля, Как дикая степная кобылица, От радости вздыхает вся земля... СОНЕТ ВОЛОШИНА СЕХМЕТ Влачился день по выжженным лугам. Струился зной. Хребтов синели стены, Шли облака, взметая клочья пены На горный кряж. (Доступный чьим ногам?) Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам Цикад и ос? Кто мыслил перемены? Кто с узкой грудью, с профилем гиены, Лик обращал навстречу вечерам? Теперь на дол ночная пала птица, Край запада луною распаля. И перст путей блуждает и томится... Чу! В темной мгле (померкнули поля...) Далеко ржет и долго кобылица, И трепетом ответствует земля. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 4.02.1925 Середина мая 1909. Предполагалось в конце мая уехать в Крым, проездом быть в Москве у Брюсова. Решено ехать в Коктебель к Волошину. Способствовала этому главным образом Дмитриева... 22 мая 1909 года Дмитриева писала: "Дорогой Макс, уже взяты билеты, и вот как все будет: 25 мая, в понедельник, мы с Гумилевым едем..." "Все путешествие туда, - вспоминает она потом, - я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его "Гумми", не любила имени "Николай", а он меня, как зовут дома, "Лиля" - "имя похоже на серебристый колокольчик", как говорил он..." 5.04.1926. Ш. Д. АА: "Он (Гумилев. - В. Л.) не замечал, что Дмитриева хромает... До тех пор, пока кто-то ему не сказал об этом..." 26 мая. Вместе с Дмитриевой Гумилев остановился на один день в Москве (гостиница "Славянский базар", No 100, - на Никольской улице). Виделись с Брюсовым. Николай Степанович вместе с Дмитриевой и Брюсовым были в кафе. Был разговор о сонетах. Брюсов хвалил сонеты Бутурлина. Николай Степанович после этого купил книжечку стихотворений Бутурлина25 и подарил Дмитриевой с надписью: "Лиле по приказанию Брюсова"... Примерно 30 - 31 мая Гумилев и Дмитриева приехали в Коктебель. Весь июнь - в Коктебеле у М. А. Волошина. У него гостят также Ал. Толстой с женой С. И. Дымшиц-Толстой; М. К. Грюнвальд (поэтесса. - В. Л.); ненадолго приезжал Богаевский. Николай Степанович большую часть времени проводит или один, или с Дмитриевой. Месяц отдыха - купания, прогулки в горы, в болгарскую деревню, где пили турецкий кофе, катание на лодках, литературные беседы. Гумилев с Дмитриевой много говорили о Виньи, которого Гумилев читал в это время (влияние Виньи сказалось на "Капитанах"). Вместе с Дмитриевой читал Бодлера. Говорил с ней о Вячеславе Иванове, о Брюсове... Вечерами все собирались в мастерской Волошина. Тут бывали литературные беседы, чтения стихов, стихотворные шутки, конкурсы... Гумилев много работает: написано стихотворение "Капитаны", "И Апостол Петр в дырявом рубище". Гумилев начал писать поэму, но бросил... В Коктебеле ясно обозначилась антипатия Гумилева к Волошину - и как к поэту, и как к человеку... В первых числах июля Гумилев уехал в Одессу, чтобы повидаться с Анной Горенко. Она в это время жила под Одессой, в Люстдорфе. Провел там несколько дней, уговаривал ее поехать с ним осенью в Африку. Через несколько дней возвращается в Царское Село. В конце лета на Мойке, 24, кв. 6, наконец была оборудована редакция журнала "Аполлон". А в августе произошли таинственные и удивительные события. Вспоминает С. М а к о в с к и й: "Лето и осень 1909 года я оставался в Петербурге - совсем одолели хлопоты по выпуску первой книжки "Аполлона". В одно августовское утро пришло письмо, подписанное буквой "Ч", от неизвестной поэтессы, предлагавшей "Аполлону" стихи - приложено их было несколько на выбор. Стихи меня заинтересовали не столько рифмой, мало отличавшей их от того романтико-символического рифмотворчества, которое было в моде тогда, сколько автобиографическими полупризнаниями: И я умру в степях чужбины, Не разомкну проклятый круг, К чему так нежны кисти рук, Так тонко имя Черубины? Поэтесса как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной. Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, и засушенными травами "богородицыных слезок", которыми были переложены траурные листки. Адреса для ответа не было, но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости. Я обещал прочесть стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции - к ним принадлежали в первую очередь И. Анненский, В. Иванов, М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин. Промелькнуло несколько дней - опять письмо: та же траурная почтовая бумага и новые стихи, переложенные на этот раз другой травкой, не то диким овсом, не то метелкой. Вторая пачка стихов показалась мне еще любопытнее, и на них я обратил внимание моих друзей по журналу. Хвалили все хором, сразу решено было печатать. Еще после нескольких писем и телефонных бесед с таинственной Черубиной выяснилось: у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами и походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям. После долгих усилий мне удалось все-таки кое-что выпытать: она испанка родом, к тому же ревностная католичка, ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре... Червленый щит в моем гербе, И знака нет на светлом поле, Но вверен он моей судьбе, Последней в роде дерзких волей. Наши беседы стали ежедневными. Влюбились в нее все "аполлоновцы" поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня, чтобы я непременно "разыскал" обольстительную незнакомку. Не надо забывать, что от запавших в сердце стихов Блока, обращенных к "Прекрасной даме", отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой. Убежденный в своей непобедимости Гумилев уже предчувствовал день, когда он покорит бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в "мистическом эросе". Но всех нетерпеливее "переживал" обычно такой сдержанный К. Сомов. Ему нравилась "до бессонницы" воображаемая внешность удивительной девушки. "Скажите ей, - настаивал Сомов, - что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на Острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет". Черубина отклонила и это предложение, а спустя недолгое время вдруг известила письмом о своем отъезде за границу месяца на два по требованию врачей. Затем позвонила другая незнакомка, назвавшая себя двоюродной сестрой Черубины, обещала изредка давать о ней вести. Кстати, кузина патетически рассказывала о внезапной болезни Черубины. Бедняжка молилась всю ночь исступленно, утром нашли ее перед распятием без чувств, на полу спальни. Она уехала, а я убедился окончательно, что давно уже увлекаюсь Черубиной вовсе не как поэтессой - я убедился, что все чаще и чаще и взволнованнее мечтаю о ее дружбе, о близости с ней, о звучащей в ее речах и письмах печальной ласке. Тем временем в передовых литературных кружках стали ходить о загадочной Черубине всякие слухи. Среди сотрудников "Аполлона" начались даже раздоры. Одни были за нее, другие - против нее. Особенно издевалась над ней и ее мистическими стихами поэтесса Елизавета Дмитриева, у которой часто собирались к вечернему чаю писатели из "Аполлона". Она сочиняла очень меткие пародии на Черубину и этими проказами пера выводила из себя поклонников Черубины. Черубина вернулась раньше, чем все мы ждали, вскоре после выхода в свет первой книжки "Аполлона" и разразившейся тогда же "семейной драмы" в редакции журнала. Я разумею дуэль М. Волошина и Н. Гумилева. Вот чему лично я был свидетелем. Ближайшие сотрудники "Аполлона" часто навещали в те дни А. Головина в его декоративной мастерской на самой вышке Мариинского театра. Головин собирался писать большой портрет "аполлоновцев": человек десять - двенадцать писателей и художников. Между ними, конечно, должны были фигурировать Гумилев и Волошин. Хозяин мастерской куда-то вышел, а гости разбрелись по комнате, где ковром лежали на полу очередные декорации, помнится - к "Орфею" Глюка. Я прогуливался с Волошиным, Гумилев шел впереди нас, с кем-то из писателей. Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не произнося ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей ладонью. Сразу побагровела щека Гумилева и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили - не допускать же рукопашной между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин. Вызов на поединок произошел сразу же..." Имя Черубины де Габриак было выдумано Волошиным. Он изобрел эту мистификацию для благоговевшей перед ним Е. И. Дмитриевой. Он убедил ее вообразить себя другой - красивой, желанной, неотразимо пленительной... ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 4.11.1925 В 5 дня звонил АА, но ее не было в ШД, а в 7 - АА мне сама позвонила. В 9 часов пошел к АА, принес ей воспоминания Черубины де Габриак и черновик стихотворения "И совсем не в мире мы, а где-то...", который я достал сегодня у Арбениной26... ...Пошли по Симеоновскому мосту, по Фонтанке свернули налево и дошли до Шереметевского дома. Всю дорогу АА говорила о Дмитриевой, о Волошине, о Львовой, о Тумповской27 - обо всей этой теософской компании... АА очень неблагожелательно отзывалась о теософии и всех ее адептах (кроме Тумповской, к которой АА с симпатией относится. Но АА не оправдывала нисколько теософских увлечений Тумповской). Разговор велся с целью показать, как эта компания "через теософию" хочет всячески оправдать Волошина и Дмитриеву (он сами оправдываются, конечно, в первую очередь) в истории с дуэлью. В 1925 году в беседе с Лукницким Е. Дмитриева прочла на память всего четыре строки из поэмы, посвященной якобы ей, которую Гумилев начал в маленькой комнатке у моря. ...И, взор наклоняя к равнинам, Он лгать не хотел предо мной. - Сеньоры, с одним дворянином Имели мы спор небольшой. Летом 1926 года Павел Николаевич Лукницкий отправился на Черноморское побережье не только путешествовать. В письме к Ахматовой от 12.08.1926 пишет, что 9 августа он приехал в Новороссийск. Остановился у Архипповых. Можно предположить, что он специально ехал к Е. Архиппову, потому что в 1925 году, встречаясь с Е. И. Дмитриевой, не смог полностью раскрыть тайну Черубины. А Архиппов, библиофил и собиратель рукописей, - Лукницкий это хорошо знал - владел материалами. И Архиппов показал ему рукописную книгу, на титульном листе которой Лукницкий прочел: ЧЕРУБИНА де ГАБРИАК ИСПОВЕДЬ (Издание Регины де Круа Тазенруфт, 1926г.) В этом названии подлинны только дата и, с некоторыми оговорками, слово "исповедь". Все остальное - мистификация. Д м и т р и е в а: "Почему я так мучила Николая Степановича? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них, верно, любила одного, другая другого... О, зачем они пришли и ушли в одно время!.. До самой смерти Николая Степановича я не могла читать его стихов, а если брала книгу - плакала весь день. После смерти его стала читать, но до сих пор больно. Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми: стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Николаю Степановичу: у меня навсегда были отняты и любовь, и стихи. Остались лишь призраки их". Прав был Ал. Толстой, называя ее "одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе". Начиная с Коктебеля, отношения Гумилева с Дмитриевой и Волошиным окончательно обострились и привели к дуэли, которая состоялась 22 ноября 1909 года. Дуэль кончилась ничем, в том смысле, что ни один из них не пострадал физически, но ссора осталась, и только в 1921г. они, встретившись на несколько минут в Феодосии, пожали друг другу руки. Но попробуем восстановить - как же это случилось? ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО Короткие записи по рассказам очевидцев Октябрь 1909. На одном из заседаний "Академии стиха" в присутствии И. Ф. Анненского, В. И. Иванова, В. А. Пяста, П. П. Потемкина, С. А. Ауслендера, М. А. Кузмина и др. М. А. Волошин вызывал скандал грубыми выпадами против Гумилева. Ноябрь 1909. Обострение отношений с Е. И. Дмитриевой и М. А. Волошиным, приведшее к дуэли. Провокация Иоганнеса Гюнтера28... Разоблачение Черубины де Габриак. 16-17 ноября. Разрыв отношений с Е. И. Дмитриевой. 18 ноября. Гумилев по телефонному вызову Дмитриевой отправляется к Брюлловой29. Объяснения с Дмитриевой. Оттуда вернулся на "башню" и оставался там весь день. 19 ноября. Происшествие в Мариинском театре в мастерской художника Головина. Николай Степанович просит М. А. Кузмина и Е. А. Зноско-Боровского быть его секундантами. 20 ноября. В редакции "Аполлона" обдумывали дуэль. 21 ноября. М. Кузмин и Е. Зноско-Боровский ездили к М. Волошину с официальным уведомлением о дуэли. Со стороны Волошина секундантами А. Толстой и граф Шервашидзе. Гумилев весь день был на "башне". Пришли Ауслендер и Гюнтер, но их скоро "спровадили". Ночью решили не ложиться. Гумилев спал немного. Встал спокойно. 22 ноября. В таксомоторе Кузмин, Зноско, доктор и Гумилев ехали к месту дуэли. Дуэль Н. Гумилева и М. Волошина на пистолетах... У М. Волошина две осечки. Н. Гумилев первый раз промахнулся, а второй - отказался стрелять, не желая пользоваться возможностью стрелять в беззащитного противника. Дуэль кончилась ничем. Н. Гумилев крайне раздосадован и огорчен результатами дуэли. С дуэли Н. Гумилев, М. Кузмин, Е. Зноско-Боровский вернулись на "башню". Там не спали. Весь день Гумилев провел на "башне". Явился Гюнтер, и Вячеслав Иванов разговаривал с ним в таком тоне, что Гюнтеру не придется больше бывать на "башне". (Считалось, что Гюнтер передал Волошину оскорбительные для Дмитриевой слова Гумилева. - В. Л.) Гумилев остался у В. И. Иванова ночевать. Поведение М. Волошина до и после дуэли вызвало возмущение всех окружающих, в числе которых были В. Иванов и И. Анненский. История дуэли сильно повлияла на общее отношение к М. Волошину. 23 ноября в газетах были напечатаны сообщения о дуэли - абсолютно лживые. Каждый из участников дуэли был наказан штрафом по десять рублей. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 21.01.1925 В. П. Б е л к и н (художник "Аполлона". - В. Л.): "Мои встречи с ним (Гумилевым. - В. Л.) были в Петербурге на "башне", даже раньше, в редакции "Аполлона". Про этот период трудно сказать. Он был захвачен разными интересами: личными, журнальными и опять-таки личными - как поэта. Это его всецело поглощало, времени для болтовни, для разговоров у него и не было. Помню визит к В. Иванову, который над ним подшучивал добродушно по поводу его задумчивости, важности. Это потом отразилось в стихотворении В. Иванова "Оставим, друг, задумчивость слоновью". О событии с Волошиным ничего не помню. Помню только, как А. Толстой, который был секундантом Волошина, сразу после дуэли мне рассказывал, как он ехал в автомобиле с Волошиным к месту дуэли и Волошин всю дорогу приводил примеры - исторические и литературные о дуэлях - в этом сказывалось его волнение. Сама дуэль происходила так: Волошин поднял пистолет, нажал курок, предполагая выстрелить. Произошла осечка. Кажется, он стрелял вторично, и тоже была осечка. Николай Степанович выстрелил в воздух, а потом один из секундантов взял пистолет Волошина и выстрелил в воздух - выстрел произошел. Значит, осечка была случайной. После дуэли я встретился с Николаем Степановичем в редакции "Аполлона". Там были Зноско-Боровский, Чудовский30, кажется, Кузмин, Ауслендер, Маковский. У всех был какой-то удивительно умытый, чистенький вид". А вот еще один рассказ, услышанный в детстве Николаем Корнеевичем Ч у к о в с к и м: "Местом дуэли выбрана была, конечно, черная речка, потому что там дрался Пушкин с Дантесом. Гумилев прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой и торжественный, как всегда. Но ждать пришлось долго. С Максом Волошиным случилась беда - оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Черной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно, но безуспешно искал ее вместе со своими секундантами. Гумилев, озябший, уставший ждать, пошел ему навстречу и тоже принял участие в поисках калоши. Гумилев рассказывал о дуэли насмешливо, снисходительно. С сознанием своего превосходства. Макс - добродушнейше смеясь над собой. После этого происшествия Саша Черный в одном из своих стихотворений назвал Макса "Ваксом Калошиным". ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 12.05.1926 Пришел к АА. Она рассказала о вчерашней встрече у Щеголева с Толстым. Я поехал к А. Н. Толстому... Пил с ним кофе. А. Н. рассказывал медленно, но охотно о Николае Степановиче и о его дуэли с Волошиным. И о подноготной этой дуэли, позорной для Волошина. Я спросил Толстого, есть ли у него автографа. Он предложил мне перерыть сундук с его архивами - письмами. Пересмотрел подробно все - нашел одно письмо. "Вам вернуть его после снятия копии?" - спросил я. Толстой махнул рукой: "Куда мне оно! Берите". ...Звал меня обедать, обещая за обедом рассказать о Гумилеве - сказал, что записать все придется в несколько приемов... Весь вечер провел у АА... Очень долго говорили о Гумилеве, об истории его дуэли с Волошиным, и у АА вдруг возник вопрос: откуда печатавшие ругательные статьи о Гумилеве газеты получили сведения? О фразе Гумилева, сказанной по поводу Дмитриевой, знали только Кузмин, Маковский, Толстой и еще очень немногие сторонники Гумилева. С другой стороны, знали о ней Иоганнес Гюнтер, Волошин и Дмитриева. Кто мог информировать газетных корреспондентов? И во всяком случае, не протокол, потому что протокол в мастерской Головина не был составлен (потому и возможно было газетам место происшествия назвать ресторан "Вену"). Логика подсказывает ответ на вопрос. АА сказала, что совершенно не понимает, что думал Волошин, когда, опорочив себя всем своим отношением к Гумилеву, в свой приезд сюда в 1924 году два раза приходил к ней с визитом - сразу после приезда и перед самым отъездом... и, казалось бы, скомпрометировав себя до того, что ему пришлось навсегда уехать из Петербурга - его здесь не хотели принимать ни Вячеслав Иванов, ни Анненский, ни другие. Хорошо, что А. Толстой - свидетель всей этой истории дуэли - жив, и что его можно спросить обо всем. Сегодня Толстой мне подробно рассказал все, и мне очень важно его сообщение. 30.09.1972 Я попросил ее (Марию Степановну, вдову Волошина - В. Л.) рассказать мне, что помнит она о той встрече 1921 года... В ту пору она работала фельдшерицей в деревне, вблизи Феодосии. Максимилиан Волошин - муж ее - жил в эти дни в доме Айвазовского, в Феодосии. Из деревни пришла в Феодосию, к мужу. Тут им сообщили, что в порт пришел "военный пароход", на котором "приехал" какой-то петербургский поэт, который спрашивал о Волошине. Волошины поспешили в порт, подоспели к самому отходу парохода. "Это был не миноносец, это был просто пароход, но военный, скорее всего - транспорт, вероятно превращенный в канонерскую лодку или во вспомогательное судно?" - спросил я. "Не знаю я их, пароходов, может быть, и канонерка!" Рассказала, что Волошин сразу узнал Гумилева, который был уже на борту, потому что трап в этот момент убирали. Был он в полувоенном - что-то вроде френча. Волошин, подумав, что "много воды утекло и что Гумилев не откажется теперь пожать ему руку, потому что уж много событий пролегло с того времени, протянул Гумилеву руку и сказал какую-то фразу, вроде: "Прошлое надо теперь забыть, Николай Степанович!" И Гумилев в ответ протянул свою, - и ничего больше не было сказано ими, потому что в ту минуту пароход стал отходить от пристани... Вот и все о тогдашней - единственной и последней - встрече, что вдова Волошина рассказала мне, - сама она не успела даже поздороваться с Гумилевым, потому что остановилась несколько в отдаленности. "Вы не знаете, куда ушел тогда пароход? В сторону Батуми или обратно в Севастополь?" "Этого я не знаю... - Макс был очень доволен, что они обменялись рукопожатиями". В конце сентября возобновились заседания "Академии стиха", в которых принял участие и И. Ф. Анненский. Теперь заседания проходили в редакции "Аполлона". Первое было посвящено выборам действительных членов и утверждению президиума. В президиум вошли: Вяч. Иванов, Ф. Зелинский, И. Анненский, С. Маковский. После выборов Анненский прочел доклад о современной поэзии "Они и оне". После доклада читались стихи. 25 октября 1909 года вышел первый номер "Аполлона". К выходу журнала редакция приурочила выставку работ Г. Лукомского. Таким образом, в редакции собрался весь литературный и театральный мир Петербурга. Эти два события были отмечены в ресторане "Pirato". Андрея Белого и В. Я. Брюсова Гумилев пригласил телеграммами. 30 ноября на ступеньках Царского вокзала Иннокентий Анненский скончался... Вспоминает Л и д и я Ч у к о в с к а я: "Веселая минутка прошла. Анна Андреевна снова сделалась утомленной и грустной. Рассказала мне историю смерти Анненского: Брюсов отверг его стихи в "Весах", а Маковский решил напечатать в No 1 "Аполлона"; он очень хвалил эти стихи и вообще выдвигал Анненского в противовес символистам. Анненский всей игры не понимал, но был счастлив... А тут Макс и Дмитриева сочинили Черубину де Габриак, она начала писать Маковскому надушенные письма, представляясь испанкой и пр. Маковский взял да и напечатал в No 1 вместо Анненского - Черубину... - ...Анненский был ошеломлен и несчастен, - рассказывала Анна Андреевна. - Я видела потом его письмо к Маковскому; там есть такая строка: "Лучше об этом не думать". И одно его страшное стихотворение о тоске помечено тем же месяцем... И через несколько дней он упал и умер на Царскосельском вокзале...". В сноске Лидия Чуковская поясняет: "О мистификации, разыгранной Максимилианом Волошиным и Елизаветой Дмитриевой (они сочинили стихи от имени несуществующей поэтессы Черубины де Габриак); о переписке по этому поводу между редактором журнала "Аполлон" Сергеем Маковским и Иннокентием Анненским (чьи стихи Маковский отложил, чтобы срочно напечатать стихи Черубины); о стихотворении Анненского "Моя тоска" - с