ерелезал
с одной баржи на другую. Спустили баркас, разожгли костер, приводили его в
сознание.
Светлеет. Ночь проходит без сна. Кипячу молоко, ощупываем, чистим,
опаливаем кур, зарезанных тут же...
29.06.1939, Киренск
Стоянка. Ремонт колеса. Ругань толпы, жаждущей переправиться с
затапливаемой пристани. Осмотр городка - очень живописного. Покупка
картошки, хлеба. В городе нет сахара, мяса, масла, консервов. В магазинах
есть промтовары: дешевая обувь, пальто, бракованное белье.
Поплыли. С одной из барж упали двое. С баржи - помощь... Одного удалось
вытащить...
Итак за семь дней пути: 1) дважды - порча машины; 2) возврат за баржей;
3) утопленник - связанный; 4) утонувший, один из двух; 5) спасенный, упавший
в воду. Не много ли?..
Стоял на палубе, пока не вошли в Витим, обогнув остров в его устье и
посторонившись от второго. Волны, взбугренные нами, при расставании с Леной
пытались догнать нас на развороте. Но быстрые воды Витима прямили их.
Вошли в Витим. Я словчился, увидев, что повар приготовил кому-то четыре
отличных свиных отбивных, потребовал себе тоже. Повар, растерявшись,
приготовил и мне, и никто даже не спросил с меня денег, так что днем я сам
доискивался, кому их уплатить.
Плывем по Витиму. Река сурова, и суровость подчеркнута пасмурным,
свинцовым небом.
Полчаса назад, оторвавшись от книги на верхней палубе, увидел, что мимо
меня, иссякая воздух, летит туча гари из трубы. Осмотрелся - она не пачкает.
Оказалось, это не гарь, а сонмы мошкары.
За нами от Витима десяток барж гуськом. Караван почти не движется,
вдвое тише пешехода. Вода темно-свинцовая. Ее рябит ветер. Холодно. Суровый,
жесткий пейзаж... По корме справа - шлейф дождя; гром, молнии - за грядой.
Над нынешним берегом - старый берег, метров на 10 выше, где, видимо,
текла прежде Лена. Бревенчатая стена причалов, сейчас повисшая в воздухе.
Вяч. Шишков рассказывал мне о стене, с которой сбрасывали рабочих. Видимо -
эта.
Старинные бревенчатые дома, чудесные своим древним стилем, -
покосившиеся, почерневшие. Купеческие, промысловые... Ветхие избушки. Старая
церковь в тесной ограде, окруженная деревьями. Много собак. Широкая улица -
набережная.
30.06.1939
Прошли Воронцовский затон. Часа в 4 утра - Мама. Недолгая стоянка:
высадили десятка полтора пассажиров. Здесь слюдяные разработки. Беседую с
капитаном. "В 1930 г. сюда был сплавлен двухэтажный дом. Сейчас большой
поселок, и второй - на косе правого берега Мамы. Работают спецпереселенцы.
Главные рудники - вверх по маме, километров за 60. Другие - по Витиму,
начиная с 20 км. А против Мамы - колхозы, сажают картошку, овощи. Помидоры.
Вызревают".
С 5 утра становимся на погрузку дров, стоим 4 часа.
1.07.1939
Проходим деревню М. Северную - горы, слюдяные рудники, - затем Б.
Северную. В отвалах рудников - пересыпчатый блеск слюды.
Снова рассказы водников о первых пароходах на Витиме и Лене. По Витиму
ходил пароход тоже с колесом сзади. Когда появился впервые, люди его
боялись. Многие пароходы по несколько раз переименовывались.
Сейчас на Лене не меньше 80 пароходов. Каждый год строятся и спускаются
новые, в Киренске, в Жиголово и других местах.
Судоходство по Алдану началось недавно. По Витиму иногда прерывается,
так много леса сплавляется по реке. В 1916 г. выше Бодайбо прорвалась
плотина одного купца, дрова плыли несколько часов сплошным потоком от берега
до берега.
2.07.1939, Бодайбо
...Трест, пропуска, бестолковщина, потому что ходим скопом.
...Мой визит к начальнику Золотоснаба, его распоряжение выдать 30 кг
сахара, ящик мясных и ящик рыбных консервов бригаде писателей и экспедиции
"Нигризолото".
7.07.1939
Узкоколейка. Паровозики - "божедомки"1.
7.15. В вагон набиваются рабочие пути без билетов. Поезд, описывая
круг, раскачиваясь, поднимается в гору... Совхоз, поля распаханы тракторами.
8.15. Остановка - не хватило пара. Стоим, пассажиры гуляют.
8.25. Без свистка - поехали, паровозик очень старается.
9.00. Станция - стрелка, перецепка паровоза в другую сторону. Вкусные
пирожки с рисом и яйцами по 1 р. и с вареньем. Молоко.
9.15. Едем с горы. Лес, лиловые цветы. Ясное небо. Внизу - мутная река
Бодайбо. Живописные горы у самого берега. Линия электропередачи...
В 12.20. Артемовск...
18.07.1939
Моя палатка: спальный мешок - посередине. Под ним мокрый тулуп,
прокладкой между тулупом и спальным мешком - портянки и одеяло. Справа
жесткий плащ, уложенный в виде ванны. В нем тазик, чтоб стекала вода с того
места палатки, к которому вчера прикоснулся, калькируя карту. Слева чемодан,
подпертый банкой консервов, чтоб образовать своим ребром борт водотока в
полу палатки. Лужа. Воду, капающую сверху, собирают мои брюки, в которых
сегодня не надо ехать и которые сейчас подобны напитанной губке.
Дождь льет с 3 часов вчерашнего дня...
Спать не хочется. В палатке у девушек, в темноте, под шум тайги и дождя
читаю стихи, долго читаю. Прочел "150 000 000", а потом - спор о поэзии.
Выступаю в защиту "грубости" Маяковского и доказываю все мне известное о
народности и массовости, о разработке поэтом русского языка, о Пушкине.
Река Кадаликан впадает в Кадали среди невысоких, очень живописных
обрывов. Кадали - глубока и прозрачна, и от лиственничного леса вода ее
кажется зеленой.
Время от времени, оставляя коней внизу, исследователи забираются на
лесистые склоны по курчавым, белым, иногда чуть желтоватым мхам, по большим
замшелым кочкам, перепрыгивают через сухие, мертвые ветви, продираются
сквозь живые, зеленые... Они ищут пески. Река шумит, журчит, распускает по
камням белые космы. А рядом - тихий ее рукав. Сидит под высокой
лиственницей, в кожаной куртке, в плаще, в москитной сетке, похожий на
доктора в чумном лагере, человек и пишет. Справа от него коническая вершина
в ярко-зеленой пушистой лиственничной шапке. Слева - обрывистый, скалистый,
метров в пятьдесят, совершенно обнаженный берег. По нему лазит геоморфолог
Софья Мирчинк. Только что и Павел Николаевич лазил там, фотографировал. А
сейчас он записывает. Если найдут пески - можно будет ставить разведку на
золото...
Кроме геоморфологии на свете есть еще геология. И она там сложна. За
время работы они установили три налегающих одна на другую "свиты":
известняки, песчаники, а по водоразделам, на вершинах гольца - сланцы. Но
они так перемяты, что разобраться в их структуре трудно.
И то, что издали кажется песками, вблизи оказывается измельченным в
песок известняком...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
20.07.1939
Большой сараевидный бревенчатый дом, рядом - пекарня, баня, два-три
домишка, склад.
Мухинск - перевалочная база для товаров, отправляемых в Светлый.
Расположена чуть выше впадения Кадаликана в Кадали и устья правобережного
притока Кадаликана.
В Мухинске живут 14 человек: зав. базой, 2 помощника, бухгалтера,
сторож, грузчики и жены их. Да еще 6 или 8 детей. Живут только летом.
Здесь кончается автомобильный тракт. Отсюда товары отправляются в
Светлый на подводах вдоль русла Кадали, ущельем, 21 километр, 44 брода (а
было их - 17). После дождей вода поднялась, на телегах не проехать, и все
едущие застряли здесь. Живут уже несколько дней - вповалку.
Есть тропа по гольцам - 18 км, пройти можно только пешком.
Скалы. Брошенная штольня - лезу в нее, темно, сыро. Ниже дом. Две
комнаты. Консервные банки, обрывки брошюр, газет, бумаг, кожи, тряпок...
Лекарства, кружки, колодка для сапог, в другой комнате резиновые сапоги,
почти исправные, и совсем хорошая оленья шапка-ушанка. Грязь, мокро. Стол,
скамья, нары, очаг из сланцевых плит. Пережидаем дождь.
...Снова на лошадях. Едем ущельем, пока оно не раскрывается у старого
прииска Ненастного пологим лесистым склоном. Новый Ненастный - дальше, а
здесь - один дом, старик с очками на лбу обколачивает косу. Он живет в тайге
с 1892 года, а на этом месте - с 1928. Старуха, дочь, собака. Старик
указывает дорогу на тракт и льет свои жалобы на судьбу: "Крайуправление
сочло меня "помещиком", отобрало покосы. Дом считают не моим и не
государственным, а ничьим. Коня украли. Живу плохо". Рассказывает, что в
прошлом году с приискателями ходил на Бульбухту. "Но молодые, ненадежные, -
не поверили, что знаю, где золото, повернули назад, а осталось дойти день,
самое большее - два". И глаза старика загораются: "Все равно я это так не
оставлю, пойду туда сам, потому что знаю, там - золото".
А ноги у него "забиты", ходит с трудом, - это после прошлогоднего
путешествия. Видно, надеется, что удастся добыть коня.
Постояли около него, не спешиваясь, и поехали вверх по указанной им
дороге, но, ища песков, съехали с нее, поехали чащей. На пути - кедры. Лезу
по тонкому стволу, обламываю всю верхушку, она и 6 шишек у меня. Едем
дальше...
21.07.1939
Поднялись на голец между Мухинском и трактом, после частых
геологических ориентировок спустились на тракт, ехали болотом, увязая и
проваливаясь, затем свернули напрямик к вершине гольца, на котором сижу.
У конца болота подо мной упал конь, между кочками упал, так, что лежал
вниз седлом, ногами вверх, не смог сам встать... Расседлал его, поставил на
ноги.
...Поднялись на водораздел между озером Лепринда и ручьем
Александровским. Остановка на вершине гольца. Туча. Едва начали есть банку
паштета - сегодня впервые взяли - дождь, град очень крупный, вечер и холод.
Разожгли костер, с трудом обогреваемся. Туча прошла, солнце.
Выехали дальше, вверх на следующий голец, проплутав там, набрели на
тропу, идущую вдоль водораздела, и по этой отличной, среди кедров,
лиственниц и стланика, тропе ехали часа два омытой дождем, росистой, чудесно
освещенной тайгой...
22.07.1939
...Едем болотной тропой вверх по развилке, и чаща постепенно начинает
охватывать нас. Движемся правее, на склон. То возникают, то исчезают тропы,
чаща все гуще, все яростнее, мы ищем "просветов" в ней, но просветы как
лабиринт, и она нас охватывает, ощерившись тысячами пик тонких, но высоких,
как мелкоросья. И верхом уже не пробраться, мы спешиваемся, но пешком, ломая
ветки, укрывая глаза, лицо, прыгая и ныряя, - трудно. Кружимся, то выбираясь
на просвет, то натыкаясь на частокол стены, наконец, выходим на тропу, но
это ключ, и выше - нельзя. Сдаемся, едем вниз по ключу, желая только
выбраться из этой чертовой чащи, и нарываемся на крупную голубику.
Попробовали одолеть голец - по другому берегу, обрадовавшись редкому
лесу. Но, проехав немного, забрались в такую чащу, что продраться сквозь нее
абсолютно невозможно ни верхом, ни пешком - путь перегораживали баррикады
упавших, перекрещенных стволов, сквозь которые сплошной стеной рос тонкий
лиственничный лес метра в три-четыре высотой.
Промучавшись около часа (штаны, рубашка - в лохмотьях, лицо и руки - в
царапинах) повернули вниз, долго-долго боролись с зарослями, оберегая глаза,
и, наконец, сильно спустившись, направились к озеру Лепринда.
Теперь одно "удовольствие" сменилось другим: мы попали в топи. Увязая в
них, проваливаясь по брюхо, кони двигались с трудом. Шли так часа два.
Наконец сухой холм. Несколько раз попались остатки древней песчаной террасы
- пески, на них сосна. Пески - доказательство древней долины.
И вот последний холм. Внизу озеро, и здесь к нему возможно
спуститься... Спешиваются и, в лучшем случае, проводят своих коней в поводу,
а в худшем - обходят это место стороной.
...Вьюк широк, цепляется. Я занялся перевьючкой, забрал часть вьюка
себе. Мой стал тяжелее, но наша проходимость улучшилась. Веревок, ремней и
прочего, чтоб был порядок, все никак не добиться!
Поднялись на террасу. Следы ям. Якуты роют, закрывают хворостом, чтоб
провалился сохатый.
...Выехали к берегу и вдоль берега до вытекающей из Лепринды речушки,
остановились. Сбросили вьюки. Оставили рабочего с двумя лошадьми, чтоб он
поставил шалаш, пока будем в маршруте.
Путь через болото. Конь, едва отошли, завалился и не хотел вставать,
дрожа и боясь. Зеленые круглые лунки оказались "дырами", и я дева выбрался
оттуда. Думали, что на вершине гольцов придется продираться сквозь чащу, но
я неожиданно выехал на тропинку. Двинулся ею, она повела куда надо, к
водоразделу.
В тайге очень трудно следить за тропинкой, не сбиться с нее. Она иногда
почти исчезает, иногда разветвляется, и рукавчики ее пропадают в чаще. Нужен
опытный глаз. Мой уже примерился, появилось чутье тропы - веду всех хорошо.
Остановки для "щупанья" образцов и почвы.
Отлично выбрались на седловину. По вершинам деревьев - более зеленым -
можно узнать, где сосны, а сосны растут на песке, а песок - это терраса
древней реки, - он-то нам и нужен. Поэтому с тропы надо съехать и подняться
на угадываемую вершину. Съехали, поднимаемся: чаща - стена, попробовали
проломиться. Не вышло. Объехали слева, взяли отметку, но это - не сосны и не
песок, а коренные породы и лиственницы. И только я собрался назад - вижу,
чуть ниже, в просвете - озеро, чудесное, небольшое, дикое, никем не
замеченное, на карте не обозначенное. А дальше отсюда - вообще никакой
топографической съемки не существует, и ни один геолог здесь не был!
Съезжаю. Тишина, дикость и великолепное освещение.
Пробрался по топи к самому бережку, любуюсь. Озеро напоминает
вправленную в оправу жемчужину. Кричит птица пронзительно и почти как
человек. Соня и Лида тоже съехали.
...Осмотрели озеро, нанесли его на карту, назвали "Озером удачи"...
Едем. Красиво - лиственница густая, подрост елово-лиственничный. Шагах
в 40 будто свист хлыстом раздался. Остановились, увидели, что лиственница
трясется. Лошадь, дрожа в ужасе, глядела на кусты. Я соскочил с коня. У
тонкого ствола мох помят, и на высоте моего лица кора подрана...
"А вы слышали звук, Павел Николаевич, когда мы были наверху?" - "Да,
вроде грома". - "Я тоже так подумала сначала". - "Небо заволакивает,
Сонечка". - "Это так, но то фырчал миша".
Лида боится мишки, но вида не показывает.
...Держимся бодро, но очень насторожены. Огромный валун гранита -
скатом. Останавливаемся, записываем.
Начался дождь. Кроме легкопромокаемого плаща, у меня нет ничего. У Лиды
- ватник, но он для мягкости на седле, у Сони - тулуп. Едем под проливным
дождем. Соня сбилась с тропы. Возвращаемся, ищем нашу. Не нашли. Выезжаю в
сторону, нахожу иную, но правильную. Только часа через полтора спустились к
Лепринде. А оттого, что мокры, что такой ливень, у меня - вдруг - отличное
настроение, еду, пою; беречься от воды - бессмысленно, все - насквозь.
Болото размокрилось совсем, с раздвигаемых деревьев - каскады воды.
Необъятный мир, и в нем ни сантиметра сухого места, ничего, что не было бы
напитано водою.
...Вот оно, озеро. Южный конец. Лужайка. Шалаш, и около него Д. Я.
(местный наемный рабочий. - В. Л.)... Но что это за шалаш! Все льет,
укрыться от дождя - невозможно. Д. Я., видимо, спал и только что, уже под
дождем, начал строить его. Спешиваемся, что уж, надо работать...
Снял с себя рубаху, надеваю лидин набухший ватник - и бегом через
болото, по колено в воде, к виднеющемуся в полукилометре становищу якутов,
много чумов и нет людей. Становища нет, чумов - тоже. Это оказываются
собранные ветви кустарника, прикрытые от ветра кусками стволов, таежной
рухлядью. Чтоб согреться - ватник, как холодный компресс, - набираю огромную
вязанку дров, пуда два, обматываю ее ремнем, тащу к шалашу, увязая в болоте.
И становится жарко.
...Костер уже пылает широко, по экспедиционному опыту строю шалаш сам,
по-настоящему, командирую женщин за березняком. Они тащат охапку за охапкой,
дождь льет от края до края, шалаш растет, и хоть сухого места в нем нет, но
сверху уже не льется. Мы в шалаше, жар костра и чайник вскипел...
...Небо от края до края в таком безнадежном покрове изрыгающих ливень
туч, что кажется, жить нам в этом шалаше по крайней мере неделю. Мы голодны
и жадно едим все, что есть, - мокрое, забрызганное болотом, но от этого
ничуть не менее вкусное. И нам весело и хорошо, как-то по-особенному уютно,
и устали мы здорово...
14.08.1939
...У таежных троп - свой язык для людей. Там, где разумный человек
считает всего правильней ехать, - там и надо искать тропу. Она обязательно
найдется. Впрочем, разумных решений может быть несколько. И надо тогда не
смущаться: будет и несколько троп. Поэтому всякий логично рассуждающий
человек обязательно выедет на тропу, поняв, для чего она и куда ведет - к
заготовкам ли дров, к пастбищу ли, к населенному пункту, к перевалу...
День ото дня чувствую, что законы троп начинаю постигать все глубже...
Решил - по следам и свежему помету оленей - подняться на бугор. Наехали
на якутский стан. Олени - 22 штуки. Среди ветвей, вокруг двух костров, из
медленно и дымно тлеющего дерна, поставлены конусы из палок, чтоб олени не
коснулись огня. С другой стороны на лужайке - бревенчатый хлев для молодых
оленей - "стая", пол из круглых бревнышек, чистый. Дальше - тоже бревенчатый
- дом якута.
Дрова, напиленные и аккуратно сложенные, оленье оголовье, висящее на
веревке и прикрытое от дождя корьем. Загон для оленей. Сани, прислоненные к
"стае"... Людей нет. Фотографирую живую "рощу" оленьих рогов.
Появляется якут, в штанах, рубахе, сыромятной обуви. Прежде всего
глядит на наших коней, затем на нас. Здороваемся за руку. По-русски говорит
неважно, многие слова непонятны - коверкает. Вежлив, спокоен. Он живет здесь
с товарищем, но товарищ ушел на прииск Хомолхо за продуктами, по пути будет
мыть золото.
Бабы родился в Кропоткинском, всю жизнь провел в здешнем районе.
Несколько лет жил на Лепринде. Работал на прииске, возил дрова. Когда купил
трех оленей (стоят дорого - 600 руб. пара, но раз нужно, платил дорого),
стал ездить на Хомолхо за хлебом, спичками, продуктами - 25 км отсюда.
Дом без запора, только гвоздик повернут... Внутри чистый стол, скамья,
нары, одеяло, окна - застекленные. Печка-"буржуйка", ружье на стене. Полка,
фаянсовая посуда, тарелки, сахарница с сахаром. Спички, деревянная
табакерка, маслобойка, ремни... По саням влез на чердак дома. Там медвежьи
лапы с когтями, мешок с шерстью, куски оленьих шкур, оленьи рога, сети,
железные полозы для саней...
16.08.1939
...Горелый голец. По гольцу вниз, к седловине. Там вижу озеро. Озеро -
большое, с полкилометра длиной, метров 200 - шириной. На карте этого озера
нет, никто его не знает, никто не слышал о нем, и для нас всех оно - полная
неожиданность. Как прозевали его топографы? (Карта составлялась 40 лет
назад.) Впрочем, его видно только с вершин гольцов. Оно в седловине и
спрятано тайгою. Спуск к озеру пешком, у озера обнажения. Подъем по другую
сторону озера, на голец. Лог, чаща, граница леса и кустарника. Выбираю
подъем. Малина. Красная и черная смородина. Из озера - ручей, это один из
шести отвержков левой ветви Кадали. Спуск лесом. Остаток сруба. Прииск или
дровозаготовки? Что-то было... даже следы дороги.
17.08.1939
Встали, как всегда, рано. Быстро собрались. Пасмурно. Дождь вчера
прошел стороной, ждем его сегодня. Вышли в восемь втроем. Ехали по широкой
открытой долине, до первого гольца, где Кадали составляется из двух ветвей,
выше делящихся еще. Здесь - ветхий, проваленный дом, низкий, в полроста,
бревенчатый, крытый землей, заросший травою. Рядом - могила, любовно и
искусно сделанная, крытая, как часовенка, крышей, с крестом. Внутри
деревянная ограда, дощатый пол, на нем два деревянных ящика с железными
крестами вместо натуральных камней. Могила безымянная...
...Подъем, горелый лес. Свежестиранная моя майка черна, все тело давно
в мелких царапинах, все лицо и руки - в саже, едем, поднимаясь; кони почти
не идут, они измучены и голодны - овса почти не даем. Получили только 100 кг
в Мухинске, на все семь лошадей. Их животы от травы раздуты, они страшно
отощали.
...На вершину гольца карабкаемся по горелому стланику, похожему на
черных, страшных, огромных пауков. Какой-то африканский пейзаж.
Подъем все выше и выше, снова лог и чаща, к счастью горелые, и поэтому
не путаемся. Превышение вершины, на которую мы поднимались раньше над
лагерем, - на 900 метров.
К 2 часам дня - вершина.
Сильный, порывистый ветер. Тур с вышкой. Это 40 лет назад поставили,
несомненно, топографы.
Горизонт круговой, необъятен, огромен, но видны только вершины, все,
что ниже, отрезано круглой чашей нашей вершины. Видна долина Хомолхо -
седловина верховий Патома; выше нас одна только вершина, между Хомолхо и
Кадали, с характерным утесом - шишкой. Вероятно, голец Высочайший. Там есть
золото, но нет воды - не добыть. Наша топографическая и географическая карта
здесь обрывается. Дальше карт не существует.
В пустую банку из-под паштета кладу записку: "17 августа 1939 г.
геолого-геоморфологическая партия Нигризолото: геолог С. Г. Мирчинк,
коллектор Л. А. Казанская, писатель П. Н. Лукницкий". Кто и когда найдет ее,
заложенную мною в тур?
В отличном настроении возвращаемся в лагерь. Устали так, что не
хочется, сев у палаток, снимать амуниции, идти мыться, даже двигаться не
хочется. Маршрута - 10 часов, сделали километров 50. Кони замучены вконец,
завтра ехать на них нельзя.
Последние дни работы экспедиции. План почти выполнен, осталось
несколько маршрутов, и то скорее для очистки совести, - и так уже все видно
и сверху, и сбоку, и с соседних вершин; и так уже все ясно... Впрочем, не
совсем все...
На вершине, посреди долины, как остов миноносца, - огромная
песчано-глинистая сланцевая глыба с пиритом. Накануне, обнаружив ее,
исследователи час просидели в полном недоумении: громадина-глыба лежит на
гальке, необкатанная, разбитая на части, взявшаяся неизвестно откуда. Либо
она принесена ледником и села, когда он стаял. Тогда - ледниковая теория и
Обручев торжествуют. Либо она упала с вершины гольца, тогда - долина речная,
а теория - соответственно - оспариваема.
Но как она могла упасть с гольца? Далеко. Не похоже. А вместе с тем
глыба разбита так, как будто упала. Трещины - слишком широки, чтоб быть от
замерзшей воды. Края - слишком остры. На скале - обкатанная галька, обросшая
мхом; ледниковых полос, полировки нет... Словом, в одной глыбе - тысяча
противоречий. Надо не ошибиться...
Ощущение у всех, что работа этого сезона завершена. Хотя загадки глыбы
и не разгаданы. Настроение приподнятое. Путешествие практически
заканчивается. Еще несколько дней на Кропоткинском, и начнется новый период.
Появятся новые люди - изыскатели, ученые, инженеры. Придет время - найдут
воду и золото добудут...
18.08.1939
...Бессмысленно идти на Кропоткинский, оставляя здесь лагерь, и тащить
сюда снова овес и продукты. Правильней всем лагерем отправиться завтра на
Кропоткинский, а оставшиеся два-три маршрута совершить уже оттуда - единым
трехдневным кольцевым. Карта, обсуждение... Соня принимает мое предложение с
восторгом. Все согласны и рады. Таким образом, положительно разрешен и
продовольственный вопрос: можно съесть все оставшееся.
...Подвожу итоги. Мы ездили хорошо, дружно и мирно. Пусть во всем
терпели нужду, и все было плохо организовано, и с лошадьми было много
мучений, и оружия не было, и недоедание, и другие лишения. Холод и вечная
мокрота постоянно сопутствовали нам, но ничто не помешало ощутить красоту и
величие тайги, а вера в нужность того, что делаем, нас не покидала никогда.
Рабочие наши оказались - отличные люди, мы сжились с ними, и всякие
расстройства, недовольства и шероховатости ничуть не испортили нам жизни -
трудной таежной жизни.
Нам не хватало таежного опыта. Теперь мы знаем, как надо ходить по
тайге, что иметь, как организовывать, где добывать. Знал это все раньше
начальник этой экспедиции. Но его поведение в ее организации, составлении
сметы, во всем - по меньшей мере - легкомысленно, по сути - преступно. Ему
повезло, что у нас все благополучно обошлось. Могло быть и иначе...
Здесь в округе медведей много. Встреча с ними безоружных людей -
опасна. Путешествовать по тайге без ружья не только нельзя, но и глупо: дичь
кругом, птицы много, а мы сидели без мяса.
...Завтра вечером мы вступим в цивилизованный мир. Мы узнаем все, что
произошло за месяц, газетные новости; мы услышим и увидим людей.
Интересное все-таки это чувство - оторванности от мира! Кто знает, где
мы сейчас? Кто представляет себе точку тайги, в которой "как дома" мы - пять
человек - дружно живем и самоотверженно трудимся для будущего?..
Когда я читала этот "таежный" дневник и будто из живого тела вырывала
для книги отдельные редкие куски, я не знала еще, что в архиве притаились
несколько сотен документов, привезенных Павлом Николаевичем из этой поездки.
Целая отдельная "Ленская история", в которой есть заявления и письма,
объяснительные записки и характеристики, протоколы собраний, докладные
записки, резолюции и списки работавших в тридцатые годы участников
знаменитой забастовки 1912 года на Ленских приисках и их воспоминания о
ней...
Как попали документы двадцатых и начала тридцатых годов к нему в
1939-м? Может быть, он нашел их брошенными где-нибудь в Бодайбо, Витиме?
Тогда бывало, что по истечении небольшого срока бумаги выкидывались. А может
быть, их ему кто-то отдал?
Согласно записи от 16.06.1939 года у него в гостях в номере иркутской
гостиницы были редактор "Восточно-Сибирской правды", научный сотрудник
местного областного архива, историк Кудрявцев, писатели.
"Все меня знают, у Ольхина моя книга - "Земля молодости". Ольхин -
приятный человек, к сожалению, серьезно болен (сердце). Зовет к себе
вечером, извиняется за обстановку". И дальше: "...вечер у него: живет в
маленькой комнатушке ветхого деревянного дома, на окраине города. Семья - 5
человек. Гостеприимен, много бродяжничал, был и в Арктике, и в Монголии, и в
Средней Азии, и в центре. Здесь живет уже давно. Демонстрирует реликвии:
кусок бивня мамонта - 14 кг - с Витима, буддийских божков и пр. И книги -
кропотливо и трудно их добывает".
"...Исторические данные... никем не собирались. Настраиваю их, они
проникаются идеей собирания, составляем план, намечаем людей - "стариков",
могущих порассказать..."
"В политотделе Упр. Вост. Сиб. пароходства П. и С. П. - проникнут
"чувством нового", человек, видно, толковый и благожелательный к людям, С. -
был грузчиком, теперь - инженер-экономист, член партии". "...Беседа с
ними..."
"...Ездили на автомобиле за инженером - Дмитрием Яковлевичем Шишковым,
братом писателя Вячеслава Шишкова... чтобы порассказал о прошлом Ангары..."
"...Тут же - редактор политотдельской газеты Шевченко. Он же постоянный
корреспондент газеты "Водный транспорт", обуреваем жаждой писательства...
Предлагает дружить со мною... Даю ему насиловать меня расспросами.
Приходится читать его рассказы... Клянется в преданности и обещает, что
будет работать..."
Может быть, кто-то из этих людей - энтузиастов - передал Павлу
Николаевичу документы?.. В записях пока не нашла об этом.
Есть фраза в последней книжке сибирского дневника: "Материалы для
повести 5 октября..."
Но повести не было. Вместо нее был роман.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
8.10.1939 , Пароход "Ленин"
Меня обуяла тоска - глубокая, почти безотчетная. Мне очень, очень
грустно. Горечь захлестывает меня.
...Нет точки, в моем представлении, которая светилась бы, маня.
...Думаю, что ничто радостное не ждет меня в Ленинграде - как-то все не
то, не то, что может сделать меня счастливым. Впереди - заботы,
неприятности, нервная трепка и отсутствие душевного покоя и лада.
...Единственное, что я люблю в жизни - больше самой жизни,
неисповедимо, страстно, всеобъемлюще, - это творчество...
...Хотел бы работать, работать, работать. Как воздух, мне нужно
вольное, свободное творчество, без оград, без оглядки, без искусственности -
такое, в котором бы я изливал самые свои глубины, в котором бы выражал мою
душу - раскованно и свободно. Так, чтоб ничто не мешало...
Только это. Все остальное - тоска беспредельная, гасящая волю, энергию,
разум.
...Удастся ли это мне или так проживу мою жизнь, не сказав самого
главного, что мог бы сказать, потому что чувствую: сил, ясности мысли,
способности - хватило бы.
Вот думаю об этой священной цели моей жизни, понимаю, что все остальное
- временно и мне не нужно. Неужели все, что я делал и делаю, - только
бегство от всегдашней неудовлетворенности?
Неужели искренность и правдивость моя, неужели любовь моя к творчеству
- вместо синей птицы дадут мне только ненасытные мечтанья о ней?
Позади тысяч пятнадцать километров. Пять месяцев ежедневного
передвижения, и какого передвижения! Мудрено ль, что усталость? Долго еще
надо будет отвыкать Павлу Николаевичу от ощущения движения, убеждать себя,
что под ним нет крутящихся колес, или бегущей воды, или позвякивающих подков
коня, замшелых кочек, вязких болот...
Но может быть не только от усталости обуяла тоска Павла Николаевича.
Может быть трудно забыть все виденное на сибирских речных путях 1939
года?...
В итоге, не считая длительного и впечатляющего путешествия, результаты
полевых работ экспедиции в тайге Патомского нагорья с 10 июля по 24 августа
были следующими: изучен с точки зрения геоморфологии бассейн рек
Лено-Витимского района; открыты и нанесены на карту несколько озер; детально
изучен район в триста квадратных километров; река Кадаликан, Правая и Левая
Кадали, Жуя, Медвежья; озеро Лепринда; ключи Товарищ, Черный, Федоровский,
Лигри, Шаман и др.; реки Божункта, Лигри, Турухта, Ныгри; все водоразделы
между ними.
Помимо обязанности старшего коллектора Лукницкий выполнял всю
административно-организационную работу - обеспечение экспедиции транспортом,
снаряжением и продовольствием, руководство рабочими, детальная разработка
маршрутов, детальное ознакомление с проводимой экспедицией научной работой.
И конечно дневник...
Путешествие пароходами по рекам Восточной Сибири, этнографические и
исторические документы, сведения, собранные в Иркутске по краю, документы по
Ленской забастовке 1912 года, ежедневные маршруты верхом и пешком по долинам
таежных рек, по водораздельным гребням, по болотам и чащам, жизнь в палатках
и под открытым небом, посещения приисков Ненастного и Светлого, встречи с
людьми в тайге - охотниками, старателями, научными работниками,
оленеводами-якутами, природа края и характеры участников экспедиции дали
писателю богатый материал для творчества. Он намеревался его реализовать в
новой книге.
И он сядет за книгу и напишет роман... Не о Сибири. Роман, который
будет читаем несколькими поколениями, который будет переложен на музыку для
двух опер двумя композиторами: советским - Баласаняном и болгарским -
Ганевым. Роман, по которому будут сняты три художественных фильма; и
последний - трехсерийный цветной телевизионный. Два под названием " Ниссо ";
последний, трехсерийный под названием " Юности первое утро ".
"Ниссо" -- это роман о жизни высокогорных селений, затерянных в
глубоких ущельях или прилепленных к склонам гор; это роман о борьбе с
басмаческими кочевыми бандами за установление советской власти на Памире, о
провокациях и шпионах; это роман об истории девочки-сироты, проданной хану.
Может показаться необъяснимым, что после Ленской экспедиции, когда был
собран богатый сибирский материал, писатель вдруг снова ушел в памирскую
тему. Лукницкий ведь отдался сибирскому путешествию, как всегда страстно и
до конца устремленно, цельно.. Проявил организаторские способности, прошел
все экспедиционные испытания, преодолел и горечь отступлением, даже
предательством коллектива в связи с тысячными потоками людей на восток и в
связи со сложившейся политической ситуацией.
Сибирская тема тридцатых годов, если говорить всю правду, оставалась
для Павла Николаевича непрояснененной, как видим по разным причинам.
памирская всегда сверкала, лучилась девственными, ясными пластами, как сами
горы памирские - то лалом, то лазуритом, то хрусталем...
Павел Николаевич трудностей не страшился и доказывал это всею жизнью.
Но он был сам правдив, любил ясность - только так и мог писать.1939 год для
него был неясен.
Два года он писал памирский роман, первоначально назвал его "Второе
лицо луны".
1 Людмила Николаевна Замятина - жена писателя Евгения Ивановича
Замятина (1884 - 1937), близкая подруга Ахматовой.
1 Федерация отдела Союза поэтов.
1 Ирина Константиновна Неслуховская - сестра жены Тихонова.
1. Николай Николаевич Пунин (1888 - 1949) - искусствовед.
1 С и а х п у ш и - народность, населяющая южные склоны Гиндукуша
(Кафиристан).
1Центральный научно-исследовательский геолого-разведывательный институт
и Среднеазиатское геолого-разведывательное управление.
1 Каткова, геолог; жена Юдина
1 Сотрудники экспедиции: Софья Мирчинк - геоморфолог, Лидия Казанская -
младший коллектор, Юрий Казанский - коллектор, Надежда Сергеевна Каткова -
геолог.
1 Ленское управление речного пароходства.
1 Ленский расстрел 1912 года.
1 Бодайбинской железной дороги.
63
Часть вторая
ЧАС МУЖЕСТВА
20.01.1938
РОДИНЕ
Война близка... О Родина моя!
В страданиях, в радостях, во всем ты мной любима.
И больно мне, что вновь твои края
Заволокут густые клубы дыма.
Враг подойдет, границы истребя,
Ужасные распространяя беды...
Но жить хочу, чтоб биться за тебя,
Чтоб стать хоть атомом твоей победы!
Как мы видим, читая стихи Павла Лукницкого, о войне он думал, и даже
писал о ней, еще за несколько лет до ее начала. Когда в середине сентября
1939-го, возвращаясь из экспедиции по Восточной Сибири, он девять суток
тащился пароходом по Лене, в красном уголке парохода прочел
"Восточно-Сибирскую правду" за 28 августа и безграмотно записанную
карандашом сводку, принятую по радио, из которой узнал о втором приезде
Риббентропа в Москву, о мирном договоре с Германией, об установлении новых
границ, о договоре с Эстонией... и сразу вспомнил свои недавние стихи:
Нет, не в столетьях этому черед -
Всего лишь в г дах! И душа томится.
Я слышу гром: сминая грозы лета,
То мчатся дикарей мотоциклеты.
Я чую запах: то горит пшеница.
Я вижу женщины окровавленный рот
И зверя в каске, что над ней глумится!..
И когда разразилась война, Лукницкий был психологически к ней готов. Он
твердо знал свое предназначение в этой войне, свой долг перед Родиной.
Четыре года, от первого и до последнего дня, он отдал войне. Никаких
депрессий, никаких сомнений в себе. Даже тяжкие думы о тридцатых, об
уничтоженном брате - все отступило. Была ясная, точная цель - очистить
Родину от фашистов и помочь малым народам и странам освободиться из-под его
ига.
Но хоть и предчувствовал Лукницкий войну, он говорил, что она для него,
как и для всех советских людей, пришла внезапно, в выходной, солнечный,
летний день. Он был дома, услышал радио и тут же позвонил в "Правду",
спросил, что надо делать. Ему ответили - написать корреспонденцию о
Ленинграде. Он написал статью "На боевых постах" (она была опубликована 25
июня 1941 года). А сам Павел Николаевич собрал свой походный рюкзак, написал
заявление о своем желании идти на фронт и через несколько дней уже находился
в действующей армии.
Начал войну на Севере спецвоенкором армейской газеты "Во славу Родины".
А к осени был назначен специальным военным корреспондентом ТАСС по
Ленинградскому и Волховскому фронтам. С рюкзаком, фотоаппаратом и записной
книжкой Павел Николаевич прошагал по этим фронтам пешком и на "попутках".
Более шестисот военных корреспонденций было опубликовано им во фронтовой и
центральной печати и передано по радио. Кроме корреспонденций он писал
листовки, обращения, песни, стихи, рассказы, очерки, публиковал их в газетах
и журналах, много выступал на радио.
Быть военным корреспондентом - это значит заниматься нелегкой
оперативной работой. Но Лукницкий оставался летописцем и потому каждый день,
каждое мгновение войны, помимо фронтовых дел и корреспонденций, он записывал
размышления о величии и трагичности всего происходившего, словом, вкладывал
в страницы откровенного и искреннего дневника всю свою душу. Писал подробно
с первого часа войны, независимо от обстоятельств. Под обстрелами, под
бомбежками, не ведая, что несет ему каждый следующий час, - писал. Смерть
подстерегала ежеминутно. "Но записи, не убиваемые ни холодом, ни голодом, ни
осколками металла, не должны были, не могли умереть, даже если бы они
оборвались на полуслове". И все сорок пять туго переплетенных тетрадей -
около пятнадцати тысяч страниц - он сохранил и после войны целые двадцать
лет сам обрабатывал, комментировал, готовил к печати. Часть их опубликовал.
Многое из того, что было записано, вошло в три тома фронтового дневника
"Ленинград действует". Это уникальная летопись в две тысячи страниц -
летопись мужества, стойкости, патриотизма, веры в победу и мир на Земле.
Н. С. Тихонов так говорит о Лукницком: "Действительно, автор
непрестанно бывал на всех участках Ленинградского фронта, наблюдал в
действии, в бою и стрелков, и танкистов, и работу артиллерии, и морскую
пехоту, и снайперские подвиги, и помощь боевых кораблей сухопутному фронту.
В жизни города-фронта он наблюдал быт осажденного города, все бомбежки и
обстрелы. Бывал он и в армии Федюнинского, и на Волховском фронте. Знакомы
ему и синявинские бои, и прорыв блокады, взятие Шлиссельбурга и подвиг
крепости "Орешек". Встречал он и первый поезд, пришедший в Ленинград с
Большой земли. Подробно он описывал путь преследования разбитого врага,
который бежит от Ленинграда все дальше... У Лукницкого стиль скромного,
правдивого рассказчика, который сжато говорит о значительном и главном, но
эта сжатость только подчеркивает драматизм и важность того, о чем он так
кратко передает..."
Сначала я хотела материал из военного архива коротко переложить своими
словами, но подумала, что читателю интересен мой герой, а не события войны,
которые известны. Тогда я выбрала некоторые записи Лукницкого и некоторые
письма его и к нему, рассказывающие о том, что было между событиями, чтобы
показать через них самого Лукницкого.
Итак, он закончил рукопись нового романа 16 июня 1941 года и уехал из
Комарова (тогда это курортное местечко называлось Келломяки), чтобы отвезти
ее в издательство...
Ленинград 1941 - 1944
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
22.06.1941
С утра, не включая радио, работал дома. Обратил внимание, что очень уж
упорно гудят самолеты. Включил радио - было два часа дня. Услышал сначала
сообщение ПВО о введении угрожаемого положения. Оно повторилось дважды.
"Учебная тревога, что ли?" Но ровно в два - речь, уже обошедшая мир,
записанная на пленку. Первое впечатление: ощущение события космического,
будто темная, враждебная масса ворвалась в атмосферу Земли. И вслед за
сумятицей мыслей сразу ясность: все мое личное, неразрешенное, беспокоившее
до сих пор - с этой минуты незначительно и для меня не важно. Его нет, будто
оно смыто внезапно волной. И мгновенное решение: мое место - в строю,
немедля, сегодня же!..
23.06.1941
До сих пор мне было совершенно не важно, что окна квартиры обращены на
запад, до сих пор не приходилось думать о том, куда именно обращены окна.
Но нынче ночью завыли сирены, зачастили, надрывая душу, гудки паровозов
и пароходов, отрезая эту белую ночь от всех прошлых ночей, когда нам спалось
бестревожно.
О себе ли я думал? Меньше всего о себе, о законченном мною романе (он,
конечно, уже не будет печататься в журнале июльского номера). Я думаю о
заводах, которые остановятся, чтобы повернуть свои станки на войну; о полях,
на которых не будут сжаты рожь и пшеница; о гигантских стройках - они замрут
на том кирпиче, что был положен вчера; о мирном творческом труде миллионов
людей - он сегодня оборван; о горе, которое сожмет миллионы сердец, но будет
преодолено нашим мужественным народом...
...Я хотел уехать на фронт сегодня, но списки Союза писателей будут
оформлены только завтра.
25.06.1941
Еду в Петрозаводск, назначен корреспондентом армейской газеты "Во славу
Родины". Разговаривать по поводу назначения не приходится, но я было
рассчитывал, что поеду на запад, а не на север.
Где-то в одном поезде со мной едут писатели Л. Рахманов. И. Бражнин и
Б. Кежун. Получили назначение в Мурманск.
Как раскидает война моих родных и друзей?
27.06.1941
Приехал в Петрозаводск, в штаб 7-й армии, вчера. И сегодня я уже в
военной форме. Получил пилотку, шинель, гимнастерку, брюки, белье, сапоги,
плащ-палатку, флягу и котелок.
ИЗ ПИСЬМА ОТЦА - ЛУКНИЦКОМУ
14.07.1941
Любимый мой, хороший Павлушок,
в твоих письмах столько любви ко мне, столько внимания и желания меня
подбодрить, успокоить, что я, читая строки, написанные тобою, успокаиваюсь
душой, и все кажется в более радужных красках. Я так же, как и ты,
совершенно убежден в нашей победе над Гитлером, в разгроме его полчищ, но
придется еще долго с ним бороться и перенести еще не одно испытание. Ресурсы
врага ограниченны, особенно в отношении нефти, бензина и цветных металлов.
Ресурсы наши, ресурсы Англии и США - неисчерпаемы.
Простые логические рассуждения говорят о том, что Гитлер должен
выдохнуться. Но к этому еще присоединяется огромная сила нашей армии,
храбрость и стойкость бойцов, общий подъем народного духа - факторы,
ускоряющие победу.
Тяжело только переживать наши временные неудачи, наш отход.
Не удовлетворяло Павла Николаевича такое неопределенное положение.
Приехали еще ленинградские писатели, и более двух недель все они находились
в Петрозаводске, дожидаясь приказа: "На фронт".
То они ездили на аэродром - писать о летчиках, то посещали госпиталь,
то тушили пожары после бомбежек, то выступали на митингах. Это было нужно
безусловно, но Лукницкий хотел на передовую. Он остро чувствовал нарастающее
напряжение в сводках, в рассказах раненых, в воздушных тревогах, в срочной
эвакуации детей и женщин, в толпах беженцев из прифронтовых районов.
Наконец, во время его ночного дежурства, распоряжение - послать
писателей на передовые.
Он взял Ухту.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
25.07.1941
Летим в Ухту. Гидросамолет - морской бомбардировщик ближнего действия -
стоит на воде. Отсюда, из Петрозаводска, на северо-запад, до Ухты -
четыреста километров.
В районе Ухты, держа фронт протяженностью километров в полтораста,
сражаются с врагом, имеющим чуть ли не десятикратный перевес в силах, 54-я
стрелковая дивизия (без одного полка, выделенного ею на участок Реболы) да
небольшой отряд пограничников. Только ниточкой шоссейной дороги, протянутой
сквозь гигантский лесной массив, дивизия связана с нашим тылом - ближайшей
железнодорожной станцией Кемь. От Ухты до Кеми по шоссе - двести километров!
15.00. Выходим в полет. Пилот - Евстигнеев, бортмеханик - Титов. Идем
без сопровождения, но авось "мессершмитты" не встретятся!.. Как всегда в
самолете, по карте, компасу и часам слежу за маршрутом, наблюдаю все, что
внизу. Мой спутник, политрук Михайлов из нашей армейской газеты, пытается
задремать.
16.00. Прошли Паданы у Сегозера.
16.15. Слева виден большой пожар, несколько очагов - горит Калган?
16.30. Слева горит лес. Внизу - война. Дым заволакивает видимость под
нами на минуту, на две. Теперь идем над болотами, пройдя левее Ругозеро.
17.15. Идем левее озера Нижнее Куйто. Справа по носу, за озером, -
большой пожар. Не Нурмилакша ли горит ? Летим на озеро Среднее Куйто, справа
на его берегу видна дорога. Приближаемся к Ухте. Просеки.
17.27. Вираж, сбавили газ, выключили мотор. Идем на посадку. Вода. Пена
плещет мимо иллюминаторов, очень красиво!
...Моторный катер. Дежурный пункта ВНОС: "Мы уже было хотели выслать
самолеты, обстрелять вас, потому что в одном из пунктов ваш самолет приняли
за вражеский, минут двадцать было такое положение. Еще несколько минут - и
вас "встретили" бы!"
Любезно благодарим его!
Деревянная Ухта. Попутный грузовик. Штаб 54-й дивизии. Землянка
дивизионной газеты. К ночи написал статью. Лес, лес, лес...
Ночь на 27.07.1941
Размотав скатку шинели и надев ее в рукав, спал на подостланной
плащ-палатке, рядом с Ханаевым, приткнувшись головой к трухлявому дереву,
Вместо подушки - две ручные гранаты. Спал недолго... Сейчас 2 часа ночи.
Сырость. Становится холодно. Белесая ночная мгла, уплотненная едким дымом от
недалекого лесного пожара, висит на деревьях соснового леса. Очертания
тонких ветвей причудливы, изящны, словно выгравированы на этом густом,
висящем плотною массой фоне...
...По лесу прокатывается еще одна тяжелая волна артиллерийского гула...
28.07.1941, КП 81-го полка. Лес
Вчера день провел на переднем крае, был в ротах, ползал на брюхе,
потому что шла перестрелка и рвались мины. Гранаты и амуницию, чтобы не
мешали, перекинул на спину. Финны стреляют разрывными, но это в лесу и
лучше: пули разрываются, едва коснувшись на своем пути любой веточки. Но
оттого, что гранаты на спине, кажется, что в них прежде всего может попасть
пуля или осколок и они разорвутся. Было не очень приятно, но ничего, привык.
Спокойствию помогают работа и сознание, что ты командир. А в общем, на
Памире бывало хуже, там во времена басмачества ездили втроем, вчетвером, а
здесь с тобой хоть жиденькая, а рота. Да еще минометы и сзади -
артиллерия... Настроение у всех уверенное, дерутся за каждый куст.
К ночи пришел на командный пункт полка. Здесь, в землянке, ночевал.
7.08.1941
За четверо суток в общей сложности - одиннадцать часов сна!
Мы все-таки финнов сдержали, и Ухта - наша. Положение
стабилизировалось, и мы хорошо закрепились. Но какими напряженными были бои
этих дней! У всех синяки под глазами, все серые от усталости. Без различия
званий, должностей, специальностей, все брали в руки саперную лопатку,
винтовку, гранату, лежали в окопах, вели огонь, исполняли команды или
командовали сами, когда сознавали в том необходимость, перебегали от дерева
к дереву, переползали в болоте от одной кочки мха к другой, выравнивали
линию обороны, отступали и наступали... Дни и ночи слились в одну дымную,
грохочущую, поблескивающую рваным огнем полосу; усталость и возбуждение,
страх и порыв дерзания переплавились в сплошную, почти механическую работу:
исполнение долга, долга, долга, а все, что будет, что от тебя не зависит, не
должно трогать и не трогает твою душу... Так было со всеми, так было и со
мной, я рад, что я спаян был с другими в одно, что проверил себя, что
держался как надо... А писать было некогда, да то, что не записал, и не
забудется никогда!
Скольких людей перевидал я за эту неделю, чего только не насмотрелся...
В сущности, я не совсем понимаю, почему я жив и невредим... Но ведь и каждый
раненый не совсем понимает, почему он только ранен, а не убит... Мысль о
тех, кто уже не задает никаких вопросов, кто вчера был жив, действовал рядом
с тобою, наполняет душу тоской и стремлением: за них, безответных теперь,
отомстить!.. Вот как оно рождается, ширится и растет, это странное,
неведомое прежде гуманному человеку чувство, всеохватное чувство
ненависти!..
Вернувшись после двух недель пребывания на передовой, Павел Николаевич
в течение двух суток, без отдыха и перерыва, лихорадочно обрабатывал
фронтовые материалы для газеты. А на следующий день получил приказ срочно
прибыть в Ленинград.
14. 08.1941
Ленинград обычен и многолюден и ничем внешне не отличается от того,
каким я видел его, уезжая на третий день войны. Только у вокзала очередь
эвакуируемых да почти нет автобусов. Продуктовые магазины пусты, все
выдается теперь по карточкам.
Политуправление фронта по совместному решению с горкомом партии
назначает меня специальным военным корреспондентом ТАСС...
24.08.1941
Продолжается эвакуация населения, заводов, фабрик, музейных и других
ценностей. Всех, кто нужнее в тылу, без кого можно обойтись при обороне
города, эвакуируют в глубокий тыл. Эшелоны уходят в Казахстан и Ташкент, на
Урал, в Сибирь... Эвакуированы уже сотни тысяч людей... Но в Ленинграде
остается несколько миллионов...
Ленинград готов ко всему. За последние дни почти все магазины города
оделись в двойные дощатые щиты, в ящики, засыпанные землей, превращающие эти
магазины в бомбоубежища и, может быть, в газоубежища. Гостиный двор, обшитый
так по всем аркам своих галерей, стал похож на древнюю крепость. Все сады,
скверы, парки изрыты, превращены в соты бомбоубежищ. Треугольный сквер, что
простирается передо мною за остекленной дверью, весь в холмиках таких
сооружений, зияющих узкими дверками...
...Никто из нас, живущих в эти дни в Ленинграде, не знает, что будет с
ним завтра, даже сегодня, даже через час... Но население в массе своей
сохраняет напряженное спокойствие и выдержку, каждый делает свое обычное
дело, каждый внутренне приготовился ко всему, - может быть, придется своими
руками защищать за улицей улицу, за домом дом, может быть, умереть в любом
месте, где этого потребует жизнь.
Восемьдесят ленинградских писателей пошли в народное ополчение. Много
других писателей находятся в различных частях Красной Армии и на кораблях
Балтфлота. Первым из ленинградских писателей, который погиб в бою, был Лев
Канторович, - еще в Петрозаводске я узнал об этой глубоко опечалившей меня
новости. Он дрался с фашистскими автоматчиками на пограничной заставе и был
убит. Здоровый, крепкий, веселый, талантливый, он, конечно, написал бы еще
много хороших книг. Он был храбр, любил жизнь и потому пошел в бой. Мы не
забудем его... Таких, как он, людей нынче миллионы, и многие десятки тысяч
из них сражаются на нашем фронте. Все население города полно единым
стремлением - отстоять Ленинград.
25.08.1941
Заходил к А. А. Ахматовой. Она лежит - болеет. Встретила меня очень
приветливо, настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что
приглашена выступить по радио. Она - патриотка, и сознание, что сейчас она
душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее.
6.09.1941
...Нет паники у стен Ленинграда! Есть горе, есть мужество, есть
доблесть, есть ярость! Непрерывными волнами только что сформированных
батальонов, полков, дивизий ленинградцы идут на фронт. Нет такого врага,
какой осилил бы ленинградцев, распаленных гневом и возмущением!..
...Два дня назад, вечером, был у Н. Брауна, вернувшегося из Таллина,
где он работал в газете "Красный Балтийский флот". Н. Браун рассказал мне о
трагическом походе кораблей-транспортов. Сам тонул дважды - на двух
транспортах, поочередно потопленных в Балтике. Спасся случайно, долго
плавал, был подобран какой-то шхуной. Рассказывал обо всем спокойно (видимо,
нервная реакция еще не наступила).
Можно считать установленным: при эвакуации из Таллина на транспортах
погибли писатели Ф. Князев, Ю. Инге, О. Цехновицер, Е. Соболевский...
ИЗ "ЛЕНИНГРАДСКОЙ ПРАВДЫ"(16.09.1941)
Враг у ворот!
...Над городом нависла непосредственная угроза вторжения подлого и
злобного врага... Первое, что требует от нас обстановка, - это выдержка,
хладнокровие, мужество, организованность. Никакой паники! Ни малейшей
растерянности! Всякий, кто подвержен панике, - пособник врага. Качества
советских людей познаются в трудностях. Не растеряться, не поддаться унынию,
а мобилизовать всю свою волю, все свои силы для того, чтобы преградить путь
наглому врагу, отбить его атаки, отогнать его прочь от стен нашего города!..
...Партийная организация Ленинграда мобилизует десятки тысяч лучших,
преданных коммунистов на борьбу с врагом. Ленинградские большевики вливаются
в ряды армии, чтобы еще выше поднять ее дух, ее боеспособность, ее волю к
победе. Не жалея своей жизни, презирая смерть, коммунисты и комсомольцы идут
в авангарде героических защитников Ленинграда не в поисках славы, а движимые
чувством беспредельной любви к Родине, любви к своей партии...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
16.09.1941
Да, враг у наших ворот! Но у нас есть Смольный, и есть у нас Кремль.
Они есть у меня, у моего соседа, у каждого горожанина и у каждого воина, они
есть у всего народа русского и у всех народов нашей страны. И мы не можем
оказаться пораженными в этой войне потому, что она - справедливая, потому,
что сильный и единодушный советский народ наш защищает свободу и
независимость не только свою, но и всех народов, всего населяющего планету
Земля человечества! Мы не просто верим, мы хорошо з н а е м, что мы
победим!..
В штабе 334-го КАП1
...Узнал, что затевается наступательная операция, отправляюсь на
передний край... Вернусь со свежими новостями для ТАСС.
Впечатлений от пребывания здесь множество, но самое важное - от
настроения наших войск. Я побывал во многих подразделениях и везде наблюдал
высокую твердость духа, уверенность, стремление наступать, незыблемость
решения не отдать врагу больше ни метра нашей земли. Люди готовы совершать
подвиги и совершают их - просто, естественно и легко, полные
самоотверженности и воли к победе. В конечной нашей победе ни у кого нет
сомнений, вера в нее помогает людям быть легкими и даже веселыми в личном
быту.
...Злы на врага и столь же непреклонны в своей решимости драться
отважно и бойцы. Все они преисполнены презрения к фашистам, которые
оказались так близко от Ленинграда не потому, что хорошо воюют, а потому,
что нас на границе было во много раз меньше. Но неприятности больше не
повторятся, ибо по всем своим боевым и идейным качествам мы можем, и должны,
и будем воевать лучше противника.
Ненависть к врагу усиливается еще и по той причине, что везде,
отступая, наши бойцы наблюдали многие факты фашистских зверств, - выходя из
окружения, наши люди видели зверски убитых женщин и детей, трупы
изуродованных пытками, попавших в плен красноармейцев, следы грабежа и
разнузданного насилия. Горечь глубокой обиды, чувство негодования жилят душу
каждого нашего воина и усиливают его неукротимое желание бить, бить и бить
врага до конца, так, чтобы морда его была в крови, так, чтобы, кинутый
наземь, нашел он в ней только могилу. И в таком настроении наш боец уже не
думает о собственной жизни, - все отдать, жизнь отдать, но только убить
врага, чтоб ему не повадно было совать свой нос на советскую землю!..
...Но важнее смерти - жизнь! И полны эти люди жизни. И о ней, о
прекрасной жизни своей и своих товарищей и народа своего, говорят уверенно и
просто все буднично обыкновенные люди...
Русский человек удивителен своей мягкой душевностью и верой в добро. Но
стоит ему встретиться с несправедливостью - он мгновенно, словно
переплавленный, становится непримиримо строгим и беспощадным. И тогда его
гнева страшись, нарушитель справедливости!..
Ночь на 18.09.1941,
Землянка оперативной части 334-го артполка
Все, что в силах моих, все, что могу успеть, я заношу в мои полевые
тетради с жадностью летописца.
И вот здесь они, под сиреневым переплетом, собрались бесформенные пока,
карандашные, но точные записи...
Ночь на 20.09.1941
...По телефону передать материалы в ТАСС оказалось невозможным, и я
выехал с каким-то майором на попутном грузовике в Ленинград. Ехали с бешеной
скоростью, выехав из Гарболова в 6.30 вечера, - стремились попасть в
Ленинград до темноты. Чуть не столкнулись с таким же бешено мчавшимся
навстречу грузовиком, промчались через Токсово, над левой стороной
Ленинграда увидели большое зарево пожара. Население на телегах и военных
фурах эвакуировалось в Токсово и близлежащие деревни - обозы беженцев
тянулись по всей дороге.
В Ленинград въехали уже в темноте. В комендантском управлении
зарегистрировались и поехали на Петроградскую... У Кировского моста огромный
взрыв поднял снопы искр, неподалеку, где-то за Домом политкаторжан.
...Город ежедневно обстреливался из дальнобойных орудий и несколько раз
подвергался налетам. Прошедший день, 19 сентября, был тяжелым. При жестоких
налетах разбомблено несколько госпиталей в разных районах города. Немцы
изощряются, выискивая в качестве объектов уничтожения городские госпитали,
больницы и лазареты. Бомбили заводы, а в частности и Новую Деревню... В
городе дым пожаров...
8.10.1941
Вернувшись вчера в Ленинград (пешком, затем в автобусе какой-то
санчасти и, наконец, трамваем), направился прямиком в ТАСС и сидел в
кабинете редактора, пока не написал три статьи. Кабинет этот теперь в
подвале, и все вообще "ответственные" дела вершатся в подвале -
бомбоубежище, оборудованном под канцелярию и под жилье руководителей
Ленинградского отделения ТАСС...
26.10.1941
...Каждую ночь и каждый день немцы обстреливают Ленинград из
дальнобойных орудий. Вчера, проезжая в темноте через Кировский мост, видел
на Васильевском острове череду взблескивающих вспышек - разрывы снарядов. А
на южной стороне темное, туманное небо озарялось огромным заревом пожара, и
на юго-восточной стороне, на окраине города, полыхало второе зарево...
30.10.1941
...Завтра утром еду на фронт. "Мой" участок - 23-я армия. К годовщине
нашего Октября фашисты, конечно, постараются сделать все от них зависящее,
чтоб испортить нам праздник. Ну а мы, естественно, дадим им отпор...
То на передовых, то в блокадном, беспрерывно обстреливаемом городе
спецвоенкор по Ленинградскому фронту работал для ТАСС и газет, для радио и
издательств, активно занимался насущными делами Союза писателей, ежедневно
наполняя свои записные книжки фактами, событиями, мыслями и ощущениями, не
использованными им в корреспонденциях и казавшимися в тот момент ненужными
вообще. Но многолетний опыт летописца не давал расслабиться... А еще Павел
Николаевич писал много писем, стараясь под копирку, в надежде, что и письма
в будущем станут источником знания о войне и людях...
А. А. ФАДЕЕВУ
9.04.1942
Уважаемый тов. Фадеев!
С первого дня войны я нахожусь в действующей армии, на Ленинградском
фронте. С августа месяца работаю спецкором ТАСС и, попутно, сотрудничаю в
ряде армейских и дивизионных газет. Даю материал и в Ленинградский
радиокомитет.
Я счастлив, что нахожусь именно здесь, отдавая все мои силы служению
Родине. За время войны, участвуя во многих боях, находясь - в самые трудные
месяцы блокады - в героическом Ленинграде, я накопил огромный материал,
который даст возможность впоследствии написать большое литературное
произведение.
У меня к Вам большая просьба. Перед самой войной, в июне 1941 года, я
закончил работу над романом о становлении Советской власти на Памире, об
укреплении наших границ, о басмачестве. Этот роман был послан мною в Москву,
в ЦК ВКП(б), и оттуда с хорошим отзывом был в июне же передан в журнал
"Красная новь" для напечатания.
Роман этот - при очень незначительных переделках, на отдельных
страницах, - не утратил своей актуальности и сейчас: описываемые в нем
события являются иллюстрацией к событиям, имевшим место в Иране и
Афганистане. Поэтому, при пересмотре плана изд. "Советский писатель" в
Ленинграде, осенью 1941 г., роман этот решено было выпустить в первую
очередь, несмотря на затруднения, вызванные блокадой.
Позже, однако, затруднения эти увеличились, и пока издать роман в
Ленинграде невозможно.
Я очень обеспокоен судьбой самой рукописи. Одна квартира - отцовская -
разбомблена, вторая - разбита снарядом. Черновики романа погибли. Погиб и
экземпляр рукописи, находившийся в изд. "Советский писатель", которое, как
Вам известно, тоже было разбомблено. Второй экземпляр рукописи находился у
секретаря "Звезды" И. Р. Кугеля. Кугель умер, где рукопись - неизвестно.
Третий экземпляр находится в Ленинграде, в квартире, никем не обитаемой.
Четвертый - в журнале "Красная новь". Так вот, большая просьба, сделать все
от Вас зависящее, чтобы этот экземпляр рукописи сохранился, - 30 печ. листов
труда, лучшее из всего, что было за двадцать лет моей литературной жизни
написано. Страстно хочется, чтобы советский народ, служению которому я
посвятил всю свою жизнь, рань или поздно прочитал это мое произведение.
Роман называется "Второе лицо Луны". Я не знаю, где сейчас редакция "Красной
нови", но хочу надеяться, что рукописи, находящиеся в ее портфеле, - в
сохранности.
За время войны я написал около десятка рассказов на фронтовом
материале. Только один из них успел быть изданным "Сов. писателем"
(отдельной брошюрой, тиражом 100 000 экз). Остальные, частично уже набранные
и сверстанные, пока оказались законсервированными. Экземпляр рукописи
большей части этих рассказов имеется у моего отца - дивинженера, профессора
Ник. Ник. Лукницкого, состоящего на действительной военной службе (его
адрес: Ярославль, почтовый ящик No 68). Сам я, скитаясь по различным
участкам фронта, не имею с ним почтовой связи. Поэтому просьба: если эти
рассказы могут быть изданы где-либо в Москве - посоветовать
заинтересованному издательству списаться с моим отцом и получить у него эту
рукопись. Доверенность на ведение моих лит. дел у моего отца имеется.
Пользуюсь случаем, чтобы сообщить о тех членах Союза, которых встречал
я на фронте.
В газете "Ленинский путь" работают Всеволод Рождественский, Дмитрий
Щеглов, Лев Левин.
В газете "В решающий бой" работают А. Бартэн и Аргутинская.
В газете "Знамя Победы" в декабре-январе работали И. Авраменко, Лившиц,
- вероятно, они там работают и поныне.
Редактор одной из див. газет - Кесарь Ванин.
Сотрудник одной из военно-дорожных газет - А. Дорохов.
Первые месяцы войны я работал в газете "Во славу Родины" вместе с В.
Друзиным, Г. Холоповым, В. Владимировым, Г. Фишем. Как будто они и поныне
работают в этой газете.
В газете "На страже Родины" работают Б. Лихарев, А. Решетов.
Приятно сознавать, что многие ленинградские писатели активно участвуют
в Отечественной войне, и именно на своем - Ленинградском фронте...
О работе Мирошниченко, Брауна и других, возглавляемых Всев. Вишневским,
Вы, конечно, осведомлены, поэтому я здесь о них и не говорю.
Привет товарищам! П. Лукницкий
ИЗ ПИСЬМА ОДНОПОЛЧАНАМ
9.04.42
Друзья мои - Друзин, Холопов, Владимиров, Фиш, - здор во! Сколько раз
припоминал я первые месяцы войны, проведенные с вами вместе, и сколько же
раз мне хотелось повидаться с каждым из вас, поболтать, что называется, по
душам. Не удалось, даже когда Друзин и Холопов приезжали в Ленинград.
Впрочем, не сержусь, - там действительно было трудно встретиться.
Что вам сказать о себе? С осени работаю спецкором ТАСС, езжу из части в
часть, с одного участка фронта на другой, много видел, много думал, много
пережил и перечувствовал. Полтора месяца - от середины декабря до начала
февраля - прожил безвыездно в Ленинграде, занимаясь делами Союза писателей,
так как нужда в моей организационной работе была большая. Ну, результат моей
беготни каждодневной по городу, - километров этак по 25 - 30 пешочком в
день, при тамошних условиях чуть было не оказался для меня печальным: я было
слег1. Но все же, уехав снова на фронт, быстро поправился и теперь
по-прежнему полон здоровья.
В марте, на два дня, ездил в Ленинград. Квартира моя в надстройке2
оказалась разбита снарядом. В Ленинграде у меня родных нет, отец - на
военной службе.
Вот и к нам пришла весна, и у меня в связи с весною к вам, ребята,
просьба. Уезжая в августе от вас, я не взял в редакции вещевой аттестат.
Долгое время я не был в штате, нигде, кроме ТАССа, а потому такой аттестат
мне и не требовался, зимние вещи у меня были свои. Теперь я - в
Политуправлении, но в Ленинград мне попасть не удастся в ближайшее время.
Так ли, или иначе, там или здесь, где я нахожусь, мне необходимо оформить
мои "вещевые дела". Мне необходим либо вещевой аттестат, либо справка о том,
что мне выдан он не был, - иначе не оформят здесь. Испросите, пожалуйста,
для меня сию бумажку, и перешлите ее сюда, по нынешнему моему адресу.
До скорой встречи в освобожденном от фашистской блокады героическом
Ленинграде! Ваш П. Лукницкий.
ИЗ ПИСЬМА КЕТЛИНСКОЙ
21.05.1942
Дорогая Вера Казимировна!
Привет Вам! Из газетных заметок, в которых упоминается Ваше имя, я рад
был узнать, что Вы здоровы и благополучны. Всякий раз, когда думаю о Вас, -
а это бывает часто, потому что думаю о Вас неизменно, когда представляю себе
мой родной Ленинград, - у меня возникает желание сказать Вам много хороших,
бодрых слов, чтоб Вы знали, что и в среде писателей есть люди, которые
относятся к Вам не только как к "ответственному секретарю организации", а
просто как к хорошему человеку, мужественному, показавшему в трудные дни
многим, как надо держаться, чтоб иметь подлинное право именоваться
"ленинградцем"... Ну а подробнее в письме не скажешь, скажу только, что,
тоскуя по Ленинграду, я всегда думаю и о том, что очень хотел бы повидать
Вас, побыть в той комнате, на том ковре, у той печки, где - помните -
проводили мы вместе первый день Нового года, поднимая тосты за общую
радость, которая придет именно в этом году!
Вот сижу на пне, что внутри огромной палатки, поставил машинку на ящик,
- а около ящика сидит и храбро смотрит на меня чудесная серая мышь
благородной лесной породы. Ей не нравится сегодняшний день, дождь, она
вылезла из-под замшелого пня, ей, наверное, хочется тепла, но какое я могу
дать ей тепло, ежели вся одежда у меня, и бумага, на которой пишу, - сырые,
влажные и высохнут только в лучах завтрашнего солнца. А все-таки - лето!
Тепло, хорошо, и лес - бесконечный, густой, посвежевший, ярко-зеленый -
наполнен пением птиц. Даже бродягу певуна-соловья и того уже слышу по утрам,
и голос его отлично гармонирует с гулом артиллерийской стрельбы, с кваканьем
перекликающихся пулеметов.
...Получилось так, что на предыдущей строке мне пришлось оборвать
письмо... А обратно пришел пешком по девственному этому лесу, вдоль
телефонного провода, который был моей путеводною нитью. И вот - через два
дня - продолжаю письмо. Машинка утверждена на пне, сам я сижу на другом.
Дождя пока нет, и надо пользоваться теплым вечерком.
Так вот, Вера Казимировна, - живу в лесах, езжу и хожу по частям,
собираю материалы, делаю записи впрок - для будущего романа, и все, что по
моему разумению может пригодиться для ТАССа, - оному. Во всяком случае, все,
что от меня зависит, - я делаю, и если не могу снабдить ТАСС большим
количеством ярких боевых эпизодов, то только потому, что в настоящее время
здесь их не происходит. Будут боевые дела - будет материал ТАССу, освещающий
их... В политотделе работой моею довольны, - сужу об этом по публичному
высказыванию начальника политотдела в речи на собрании 5 мая.
... Так или иначе, без дела я не сижу, и у меня найдется, о чем
рассказать и написать, как только кольцо блокады, сжимающей Ленинград, будет
прорвано и уничтожено.
Помимо всего, в свободное время исполняю кое-какую работу по местным
заказам - и для здешней газеты, и для политотдела. Так, например, один из
здешних политработников, Курчавов, написал интересную брошюру о понтонерах
на Невской Дубровке - эту брошюру и редактировал. Курчавов написал ее
интересно, и мне очень хочется помочь ему в издании его труда. Не откажите в
любезности написать мне, можно ли рассчитывать на издание этой брошюры в
Ленинграде? Есть несколько новых рассказов и у меня. Каковы сейчас
возможности ленинградских издательств? Рассказы имеют прямое отношение к
Ленинграду, и потому мне хотелось бы, чтоб и издавались они именно в
Ленинграде.
У меня к Вам, Вера Казимировна, большая просьба. Из всего, что осталось
у меня в Ленинграде, меня тревожит только судьба моих литературных архивов,
рукописей, дневников моих путешествий. Основная часть этого осталась в
квартире моего отца.
...Мне хотелось бы, если Союз писателей будет, в связи с постановлением
Ленсовета от 17 мая, предпринимать какие-либо меры по охране имущества и
квартир писателей, находящихся на фронте, чтобы в список подлежащих охране
квартир была включена и эта, тем паче что и отец мой - дивинженер, доктор
технических наук, профессор - находится в рядах Красного Флота, работая
начальником кафедры в Высшем военно-морском строительном училище, и числится
в долгосрочной командировке. Что же касается квартиры на канале, то там
осталось немногое, - но есть все же немало книг и архивных бумаг. Кое-что
есть и ценное... Очень просил бы Вас также принять меры к сохранению
рукописи моего большого романа - "Второе лицо Луны", которая находилась в
редакции "Звезды". Очень тревожусь о ней, особенно после смерти Кугеля, -
как бы не пропала. Два экземпляра этой рукописи уже погибли, а труд, как Вы
знаете, немалый: отдал ему два с половиной года моей жизни.
Я знаю, Вас, конечно, многие обременяют подобными просьбами.Только в
том случае, если кто-либо специально будет заниматься такими делами, прошу
Вас не забыть и меня.
Из писателей никого здесь не встречаю, кроме В. Рождественского и
Щеглова. Оба работают в "Ленинском пути". Сердечный привет. Ваш П.
Лукницкий.
ХОЛОПОВ - ЛУКНИЦКОМУ
4.06.1942
Здравствуй, Павел!
Вот нашел досуг и пишу тебе. Просьбу твою о посылке вещевого аттестата
никак не удалось выполнить, ибо не найти было концов в архиве АХО. Несколько
раз сам ходил туда, посылал человека - безрезультатно, И справку они не
могут дать (как бы чего не вышло). Советуют тебе на месте подать рапорт об
утере аттестата, рассказать о деле - и уверяют, что тебе поверят и дело
будет в шляпе.
Остались тут мы трое. Геннадий (Фиш. - В. Л.) уехал на Север. Работать
приходится много. Решил хотя бы с боями добиться того, чтобы в газете
уделили больше места художественному материалу. Газета у нас 4-полосная, и
возможность ведь есть же. Да вот противятся. Кое-какой выход нашел - принял
предложение "Известий " о спецкорстве. Да большего хочется. Страшно, как
хочется писать.
В редакции из тех людей, кого ты знал, - почти никого не осталось. Да и
штат теперь маленький.
Ты пишешь, что у вас работают Дмитрий Алексеевич и Всеволод
Александрович (Щеглов и Рождественский. - В. Л.), - передай им горячий
привет от меня и Валерия (Друзина. - В. Л.). Кой-какой ваш материал
встречаем в газете. Читаем и радуемся - Ленинград живет!
Пиши, Павел. Будем отвечать. Крепко жму руку. Георгий.
6.07.1942 , 8-я армия. Лес
...Еще немало роковых пожарищ
На нашем кровью залитом пути.
Но не грусти, мой боевой товарищ,
За наше горе - подвигами мсти!
Отстроим вновь мы гордый Севастополь,
В Одессе наши будут корабли.
И славу нам воздаст не вся Европа ль,
Целуя знамя красное в пыли?!
АУЭЗОВ - ЛУКНИЦКОМУ
23.09.1942
...Читаем твои корреспонденции в газетах. Восхищаюсь и радуюсь твоей
крепкой бодрости и хорошей настоящей энергии. Суровые дни вашей борьбы и
труда так близки и понятны нам здесь. Думаю, все мы живем непримиримой
ненавистью к врагу и великим чувством братства с вами...
Сабиту я передам твой привет, он сейчас в длительной командировке, в
районах Северного Казахстана. Пиши почаще. Вспоминай дружеский Казахстан.
С чувством неизменной дружбы - твой Мухтар.
ОТЕЦ - ЛУКНИЦКОМУ
24.12.1942
...Мы беспокоились неполучением от тебя писем. Теперь мы знаем, что ты
был на фронте и потому сразу не поздравил меня с высоким званием
Инженер-генерал-майора. Я не мог себе представить, чтобы ты не просмотрел
указа о присвоении званий по Военно-Морскому Флоту. Ты мог не слышать по
радио, потому что сообщение было в шесть утра, но газеты ты просматриваешь
внимательно. Это обстоятельство больше всего нас и беспокоило. Получил от
тебя телеграмму, стало радостно на душе. Отдавая свои силы и знания на
пользу дорогой Родине, я теперь еще больше буду работать, пока еще бодр и
полон энергии, несмотря на большой возраст, и пока здоров. А в отношении
окружающих меня, ты знаешь, что никакие высокие звания не могут изменить
моего всегдашнего доброжелательного отношения, независимо от служебного
положения.
Мысленно мы с тобой и горячо тебя поздравляем с Новым годом и желаем
полного здоровья и успеха. А общее всех русских людей желание - окончательно
разгромить немцев и выгнать всех до одного из пределов нашей родины.
В начале января 1943 года телеграммой ТАСС спецвоенкор Лукницкий был
отозван с передовой для срочного прибытия в Москву. Приехав в Ленинград, он
добился отмены вызова в связи с надвигающимися важными событиями и получил
разрешение руководства ТАСС на пребывание в районах операций по прорыву
блокады.
В боевом настроении, готовый сделать все от него зависящее, он
отправился снова на передовую и с 8 по 11 января находился там, где было
средоточие подготовки к прорыву блокады...
В Ленинград приехал на совещание военкоров, которое было назначено на
12 января, 19.30, но отложено до следующего дня...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
13.01.1943
...Ночью мне звонил спецвоенкор "Комсомольской правды" Р. Июльский,
предлагал место в своей машине, чтобы ехать вместе в два часа дня. Успею ли?
Да и каковы будут указания Кулика?
В городе все обычно, тихо, мороз небольшой, и странно думать об этой
тишине и о том, что сейчас уже идет начавшийся вчера решительный бой за
Ленинград, за освобождение его от кольца блокады! Это волнует, думаешь
только об этом!..
...Ведь вся страна, весь мир узнает подробности боев только из наших
корреспонденций и очерков, а нас, спецкоров центральной прессы, всего
шесть-семь человек!..
...О начавшемся на нашем фронте наступлении население Ленинграда еще
ничего не знает. Это держится в строгой тайне от всех. Многие знают только,
что "вот-вот должно начаться!". Не ведают об этом и писатели оперативной
группы - ни Лихарев, ни Федоров, ни другие. Спрашивают меня, что известно
мне, а я не имею права никому ничего говорить. Вот наступит час - и как
радостно будет всем с гордостью все рассказывать!
...3 часа дня. Пропуск подписан, сижу в машине с Июльским, шофер
включил мотор, - выезжаем на фронт!..
За последние два месяца Лукницкий получил не одну телеграмму с
требованием выехать в Москву. Но как-то увертывался от поездки. И его можно
понять. Как он, такой патриот Ленинграда, мог оставить свой город в самый
горячий момент - в момент прорыва блокады! Он хотел, он заработал право
лично участвовать в прорыве. Он должен сообщать стране о ходе событий. Он,
наконец, хотел описать все это в своем дневнике. Все телеграммы хранятся,
впрочем, как и вся нуднейшая переписка с ТАСС. Как ему удалось остаться -
это целая приключенческая повесть; лишь кратко упомянуто об этом в его
трехтомнике "Ленинград действует".
После прорыва блокады - снова приказ (по телефону), категоричный,
приехать в ТАСС. Павел Николаевич выезжает в начале марта 1943 года,
формально на совещание военных корреспондентов, а фактически, как он и
предполагал, руководству ТАСС он был необходим как разъездной корреспондент
по всем фронтам, с тем чтобы между поездками он жил в Москве. Другой бы
согласился с радостью. Чем плохо: столица, разъезды по фронтам в большинстве
случаев на автомобилях, и тут и там на хорошем довольствии. А он готов был
расстаться с ТАСС и перевестись в любую часть Ленинградского фронта, лишь бы
остаться в своем городе. Так он прямо и заявил руководству ТАСС, и ни
убеждения, ни споры, ни даже в какой-то степени угрозы не помогли - Павел
Николаевич вернулся в Ленинград.
ИЗ ПИСЬМА МУХТАРУ АУЭЗОВУ
6.03.1943, Москва
...Но я все-таки доволен и ни за что не променял бы эту жизнь на
прозябание в глубоком тылу, став подобным тем некоторым из наших
"эвакуантов", коих, находящихся в жалком состоянии, ты встречаешь у себя в
Алма-Ате. Я с грустью убеждаюсь в том, сколь многие, в единственном
стремлении во что бы то ни стало сохранить свое существование, утратили и
чувство собственного достоинства, и вообще человеческий облик.
У нас, в Ленинграде, людей мало, люди очень нужны. Я за это время
узнал, что родной город можно любить, как близкого родного человека, - я не
могу жить без Ленинграда, несмотря на то что в нем как будто и одинок и
бездомен: квартира моя разбита, ни жены, ни родственников у меня в нем нет.
И уж если суждено мне будет дожить до того светлого дня, когда ни
одного гитлеровца под Ленинградом не станет, - я знаю, что всю жизнь буду
считать правильным мое решение не покидать этот город, несмотря ни на что,
какие бы трудности на мою долю ни выпали.
Вот, Мухтар-ага, я знаю, ты меня поймешь, ты знаешь, что такое любовь к
Родине, ты любишь свой родной тебе Казахстан, мог ли бы ты покинуть
Алма-Ату, если бы твой город осаждали враги? Я уверен: ты оказался бы в
рядах самых упорных ее защитников... Вот ты зовешь меня пожить у тебя
спокойно. Нет, Мухтар, я приеду в Среднюю Азию и в Казахстан тогда, когда
буду сознавать, что мой долг перед войной выполнен до конца, что я заслужил
право отдыхать и быть равным среди казахов так же, как я сейчас равный среди
людей на фронте, отдавших себя служению Родине... И тебя тогда позову в
гости к себе в Ленинград, мне не совестно будет чувствовать себя в нем
хозяином...
Кое-кто преисполнен высокомерия, со скептической усмешкой называет меня
романтиком! Что ж, быть романтиком в том смысле, что человек сохраняет
любовь к человеку, когда многие это чувство утратили быть романтиком в том
смысле, что человек не считает извечно высокие понятия словесной мишурой, -
разве это так уж плохо?
Я, Мухтар, был свидетелем стольких случаев подлинного героизма, что не
мне утратить веру в чистоту вековечных принципов. И если многое в нашем
мире, даже до этой ужасной войны, было несовершенно, то разве следует
удивляться, что всякий стремящийся к совершенству художник в и д и т пути к
совершенству везде и во всем и верит в существование доброй воли к
достижению этого совершенства?
И разве не следует все личное направлять в то единое русло, которое
ведет к этой цели?.. А проще сказать: я могу в этой войне растрачивать свои
силы. Свое здоровье, но не могу и не хочу растрачивать свою душу...
ИЗ ПИСЬМА ЛИХАРЕВУ
12.03.1943, Москва
Боря, дорогой мой!
войсками обещал сделать все возможное, чтоб все-таки перетащить меня из
ТАССа к себе... Если вытащить не удастся, то остаюсь в ведении Хавинсона и
поеду туда, куда он меня пошлет. Прошусь в Ленинград...
Окончательное решение выяснится на днях. Завтра в ТАССе открывается
совещание всех военных корреспондентов, созванных на него с фронтов.
Распределять их по фронтам Хавинсон будет после совещания.
Как только выясню мою судьбу окончательно - сообщу тебе телеграммой.
Очень прошу тебя, Борис, узнать, как обстоит дело с моей книгой,
сданной в Гослитиздат.
Я написал здесь изрядный рассказ, листа на полтора, "Невская
Шахерезада", о боевых действиях на Неве. Пришлю его, - хорошо бы и его
включить в мою книгу. В "Знамени" No 1 напечатана моя повесть "Сила победы".
Привет тебе и всем товарищам. П. Лукницкий.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
10.03.1943
...Зонин уверял меня: "Это фетишизм - думать, что твой долг быть именно
в Ленинграде. Будто ты не можешь быть полезен в другом месте..." Но я тут же
ловил себя на мысли, что Зонин говорит так потому, что сам в Ленинград
возвращаться не собирается, - он уже договорился в наркомате, что поедет на
Черное море...
Вечером по телефону Лавренев говорил мне: "Зачем тебе ехать в
Ленинград? Плюнь на свои обещания, кто теперь исполняет их. Поезжай в
Среднюю Азию или на Кавказ ..." Сегодня он говорил мне то же самое, я только
что был у него. Да, это так хорошо: солнце, покой, обстановка, не требующая
непрестанного нервного напряжения, - об этом можно мечтать, я это вижу даже
во сне.
А голос совести говорит: "Поезжай в Ленинград и будь там до конца. Будь
что будет, может быть, ты погибнешь, может быть, на всю жизнь останешься
полуживым, но поезжай туда и будь там..." Что за голос? Я знаю: это голос
чести. Мое желание одно: поведать своим творчеством народу правду о том, что
я знал, видел, испытал. Чтобы узнали читатели о мужестве, о доблести, о
самоотверженности тех, кто завоевывает победу стране в самой жестокой, самой
страшной войне. Но чтобы такую книгу написать, необходимо самому быть до
конца честным. А это значит не бежать от риска потерять не только силы, но и
саму жизнь, а следовательно - не написать ничего... И вывод прост: пока есть
жизнь - находить в самом себе силы для прежней стойкости... Быть суровым и
непреклонным... Писателей много, а Родина одна. И если она будет, будут и
писатели. Они допишут...
ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО -ЛУКНИЦКОМУ
30.05.1943
...Отчаялся что-либо узнать о тебе и думал, что ты уехал куда-нибудь в
дальнее фронтовое странствие на юг. А ты, оказывается, все же верен нашему
городу. Это, видимо, твоя судьба. И думаю я, что еще не раз пересекутся наши
фронтовые пути. Мне бы очень этого хотелось. Много было пережито вместе,
начиная со времен далекой юности. И то, что нам с тобой больше суждено было
встречаться в жизни, чем в литературе, еще более укрепляет нити, связующие
нас. Литературное бытие все же иллюзорно. Когда я встречаю в печати имена
наших давних спутников и соратников, у меня не возникает ничего, кроме чисто
академического интереса. Твои книги - другое. За ними всегда стоит живая
жизнь, все честно тобой пережитое и испытанное - и это я очень люблю в тебе.
Ты для меня писатель в лучшем смысле этого слова. Тебя всегда интересно
будет читать, потому что ты не выдумываешь то, чего нет или не может быть.
Ты удивляешься человеку в лучших деяниях его, а это самое прочное наше
утешение. И если бы кто-то назвал бы нас за это "романтиками" и
"идеалистами", нам не след было бы обижаться. "Человек - это звучит гордо"
сказано еще М. Горьким...
ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОМУ
28.03.1965
"Да, мир хорош, как старец у порога!"...
Мы с Тобой уже оба старые, и, какие бы бодряческие слова нам люди ни
говорили, мы знаем истину: век наш - и мой и твой - в главном, в основном, в
содеянном нами - прожит. Но мы с Тобой видели многое, пережили бури
Революции и войн, не падали духом в самые тяжкие, самые скорбные времена, с
честью прошли сквозь все и всякие испытания, и оба любим поэзию и пуще жизни
своей любим нашу Родину, свой великий и многострадальный народ... Разве нам
нужны комплименты, фальшивые заверения, несбыточные пожелания: "живи еще сто
лет!", "будь таким же молодым, как сейчас" и т. п. Черта с два! Поживешь и
Ты, поживу и я столько, сколько нам судьбою отпущено, - да и достаточно.
Но я от души желаю Тебе спокойствия души на восьмом твоем десятке,
удовлетворенности от того, что успел сделать, успехов в том, что сделать еще
успеешь! Не суетись, друг, не лукавь ни в чем! Когда мало осталось времени,
нужно сделать как можно больше и как можно лучше. В этом творческом
стремлении - и радость и счастье. Живи! Твори! Дерзай! Наперекор всем годам,
всем немощам, всяческой неустроенности и всяческой неудовлетворенности. Ты
еще м о ж е ш ь. У Тебя есть ч т о выдать людям.
Я вот прочитал два тома дневника Гонкуров. Ведь зд рово живет он, -
прожег уже столетие, прожжет их и несколько! Пусть наши с Тобой "эвры"
проживут столько же!
Вот, с таким расчетом - пиши!
Ирину и всю Твою плеяду целую и обнимаю, а Тебе:
Я, пожалуй, десяток столетий
Проживу и своим колдовством!..
Верочка к моему поздравлению присоединяется.
Вернусь из Югославии к 1 Мая и - если ленинградцы позовут - приеду на 9
Мая в Ленинград, Победу хочется праздновать с ленинградцами и в Ленинграде!
Твой П. Лукницкий.
ИЗ ПИСЕМ ОТЦУ
17.06.1943
Сегодня я выписался из госпиталя и сразу же, к 12 часам дня, явился в
Союз писателей, где был сбор всех награждаемых медалями "За оборону
Ленинграда".
В большом зале дома им. Маяковского собрались те из писателей, которые
частично уже получили медали через Политуправление, и те, которые получали
сегодня - через Союз писателей.
Медали вручал председатель райисполкома Горбунов. Всего было выдано
около сорока медалей, в том числе и мне. Я сказал коротенькое слово - и вот
на моей гимнастерке с правой стороны висит на светло-зеленой ленточке с
темно-зеленой полоской медаль, которая мне дороже иных орденов.
После выдачи медалей состоялся просмотр кинофильма "День войны", а
затем - нечто вроде небольшого банкета, с пивом - котлеты, бутерброд с
красной икрой и бутерброд с семгой, манник с урюком, компот и пирожное. Надо
сказать, что атмосфера была вполне товарищеской и даже веселой --читались
басни, эпиграммы и т. п.
Тут же радиокомитетчики мне сказали, что по требованию Горкома
радиокомитет представил 28 рассказов - лучших из того, что шло в эфир за два
года. В числе этих рассказов - 8 моих. Еще мне сказали, что мои рассказы из
"Звезды" читаются кое-где в школах на выпускных экзаменах. "Звезда" и радио
усиленно просят от меня новых вещей, Гослитиздат торопит со сдачей книги
рассказов.
Живу пока все в том же общежитии, кроме Никитича никто в нем летом не
живет. А очень хочется организовать наконец свое жилье.
Если говорить не о себе лично, а о жизни здесь вообще, то она такова,
как всегда, во всех отношениях. Наш город - фронт, все этим сказано.
Я рад, что я в Ленинграде. И ощущаю, что медаль "За оборону Ленинграда"
я, действительно, вполне заслужил. Дело, конечно, не во внешнем выражении
признания моего участия в героической обороне Ленинграда, а в том прекрасном
сознании, что я здесь действительно нужен, что моя маленькая доля участия
влилась в общие силы, оборонившие и обороняющие ныне мой город!
23.06.1943
...Как бы мы лично ни относились один к другому, всех нас связывает
общая судьба - ленинградцев, она развивает и укрепляет в нас дух
товарищества и взаимопомощи. Все мы живем, не зная своего завтрашнего дня и
даже ближайшего часа. Все привыкли к этому и считаем это для себя нормальным
бытом - нашим, ленинградским бытом. Почти все мы оторваны от родных и
близких и, конечно, внутренне одиноки, потому что тоскуем о семьях. И нас,
писателей, здесь так мало! Как же не развиться тут духу товарищества? Делить
нам, что называется, нечего, работа наша нужна, нервы у всех укреплены
волей, каждый тихий день воспринимается нами как подарок, а шумные дни давно
уже никого из нас, как и вообще никого из ленинградцев, не будоражат. Мы
часто просто не замечаем ни воздушных тревог, ни обстрелов - живем и
работаем так же, как и тогда, когда нет их, положившись на судьбу и на
случай и зная, что при всех обстоятельствах мы связали себя своей любовью с
Ленинградом и будем с ним до конца, до победы, что бы ни пришлось пережить
нам на пути к ней...
Это - хорошее чувство. Вот почему в Ленинграде у меня всегда хорошее
настроение, бодрое. Конечно, хотелось бы лучше и больше питаться, хотелось
бы очень много, но, смиряя желания, трудностями укрепляя свой дух, всегда
остаешься энергичным и стремящимся в работе сделать больше и лучше, и
сознание этого - приятно.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1.07.1943
...Поехал прямо в Токсово на велосипеде. Доехал, хоть и устал (поезда
не ходили, трамваи тоже останавливались из-за обстрелов).
...В редакции армейской газеты "Знамя победы", где приняли меня с
искренним радушием, материала для ТАССа - хватало. Заехал я к тому же к
пограничникам, которые охраняют тылы; и они - материал для меня... Но
глодало беспокойство: 67-я армия ведет бой, и ежели до сообщения информбюро
я никакого материала давать не могу, то все-таки нужно поехать туда, собрать
материал, чтобы быть готовым. И когда в ночь среди сообщений информбюро в
сводке появилось первое упоминание о "боях местного значения в районе
севернее и восточнее Мги", я уже усидеть в Токсово не мог. С рассветом, как
условился накануне, отправился к пограничникам в 103-й полк, оттуда в 1-й
батальон, в лес, пробыл там полдня, а вечером выехал из Токсово, опять на
велосипеде, в тяжкий для меня маршрут - прямиком на Всеволожскую, 20 с
лишком километров... Больше двух часов я крутил педали, устал до бледности,
до дрожи в руках и ногах, но во Всеволожскую сразу после заката солнца
приехал. От усталости, что ли, бессонничал, не мог заснуть. Ураганная
канонада и гул бомбежек из района действий 67-й... Вместе с велосипедом в
поезде в Шлиссельбург. Оттуда на велосипеде - в Морозовку. Остаток для - на
чердаке, на общем собрании сотрудников газеты "Вперед за Родину". В 3 часа
утра под грохот бомбежки и воздушного боя, под свет десятков бросаемых над
Шлиссельбургом слепящих парашютирующих ракет лег спать на одной койке с
каким-то сотрудником редакции, чтоб встать в 7, выехать в Ленинград на
попутном грузовике и передать материал...
ОТЕЦ - ЛУКНИЦКОМУ
29.07.1943
...Пока же я полон интересом к событиям, происходящим в Италии. Ведь
это реальное "начало конца" всей фашистской нечисти и в Италии. Жду с
нетерпением известий о восстании в итальянской армии, о полной капитуляции
Италии и думаю, что это вопрос дней. Наши дела на фронте тоже радуют сердце.
Совершенно определенно, что у немцев "кишка тонка", и в этом году даже на
узеньком участке фронта, им не удалось иметь успех. Скоро крышка им. А там
примемся за созидательную работу по восстановлению наших разрушенных
городов, и в первую очередь нашего любимого Ленинграда. Много придется
поработать, а мне, вероятно, больше других, если буду жив и здоров. Пока же
очень далек от строительной жизни. Побывав на короткий срок в Свердловске, я
провел две экспертизы, и если бы не уехал, то меня просили бы провести и
третью. Возможно, что пришлют проект с инженером сюда, ибо считают меня
самым крупным специалистом в Союзе по вопросам производства работ.
ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ
1.08.1943
...Был я у О...заместителя ответственного руководителя ТАСС,
прилетевшего из Москвы, - был у него в "Астории". За дни, проведенные здесь,
он уже вполне убедился, что обстановка, в какой работаем мы здесь, немножко,
мягко выражаясь, отличается от московской, - испытал он это на себе, когда
во время одного из заседаний, на котором он был, во дворе того дома
разорвался снаряд, - все сидевшие на заседании только повернули головы в
сторону разрыва и продолжали писать, - ленинградцы! А он, невольно, вскочил,
и его увели в укрытие, - что, впрочем, понятно, - ибо человеку непривычному
такие "внешние впечатления" кажутся, так сказать, "странными"!
Принял меня О. очень хорошо, сказал, что работа моя вполне их
удовлетворяет, что я нашел ту форму, какая абсолютно для них пригожа, что я
был прав, отбрыкиваясь от мелких информаций и добиваясь права работать у них
как писатель, что все посланные мною им очерки и рассказы им весьма
пригодились, часть из них широко напечатана, как в московских, так и во всех
областных газетах, а часть передана за границу. Не забракована ни одна вещь,
и особенно понравились им "Братья Шумовы" и "Сто метров болота". Сказал, что
просит меня именно так работать и дальше. Я переговорил с ним о многих
интересующих меня вопросах и получил благоприятные ответы буквально на все.
А именно: ТАСС не возражает, чтоб я параллельно давал материал в
Совинформбюро, чтоб копии посылаемых в Москву корреспонденций давал в "На
страже Родины", чтоб изредка, если мне это нужно, давал материал
непосредственно в "Правду". Не возражает ТАСС также против того, чтоб я
попутно писал то, что мне нужно как писателю, - повесть, пьесу и пр.
14.08.1943
Силой выстраданной воли
Весь пронизан, как током, металл, -
Исполинское бранное поле
Русских армий проходит вал.
Свой орлиный полет простирая,
Русский гений расправил крыла,
Вся Европа с надеждой взирает
На свободу и силу Орла!
В Риме падает Муссолини, -
То не ветры ль русской зимы?
Англичане подходят к Мессине,
Это - насмерть стояли мы.
Эхо Белгорода в Белграде
Криком "Живео!" жжет народ
И на гитлеровском параде
Партизанскую бомбу рвет.
Так гордись же армейским шагом,
Каждым шагом вперед, Солдат!
Будет день: на паркете рейхстага
Ты поставишь в козлы приклад.
А сегодня иди на Киев
И на Минск - и выигрывай бой,
Чтоб как мать гордилась Россия
Сыном воли народной - тобой!
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
17.08.1943. 12 часов дня,
Канал Грибоедова
В отместку на наше наступление немцы, совершенно разъярившись,
бессильные предпринять что-либо иное. Бессильные бросить на Ленинград
авиацию, - с самого начала нашего наступления начали изуверствовать в
обстрелах Ленинграда ежедневно.
Дома. Или, собственно говоря, точней - на переднем крае обороны. Идет
ожесточенный обстрел района и продолжается уже часа полтора. В этот момент я
вынул часы, пустил секундомер, прервал запись ровно на две минуты и за эти
две минуты насчитал 26 разрывов снарядов. Ежедневно 10 - 12 часов подряд -
из окна видно направление за Невским, где-то в районе Сенной площади, или
ближе валит в небо черный дым пожара. С полчаса тому назад другая туча
серого дыма заволокла все за окном, - как густой туман, закрывший яркий
солнечный день... Очередное немецкое изуверство... радио то и дело
повторяет: "Внимание! Внимание! Артиллерийский обстрел продолжается!"
...С 9-го августа по вчерашний день я написал рассказ "Летучий
голландец", который сегодня, в 22 часа 20 минут, должен идти в эфир, по
радио, и два очерка "Командир стрелкового полка" и "Сильнее смерти". Очерк
"Сильнее смерти" - в ответ на срочное телеграфное требование ТАСС дать
материал о летчиках. День Авиации был 16 августа, вместо обычного - 18
августа, что было для меня, да и для всех, в том числе для ТАСС,
неожиданностью...
Очерк послал вчера...
ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ
17.08.1943
...Пишу во время очередного обстрела... Зашел Борька Лихарев,
поговорили о разных разностях, потом он уехал выступать со стихами, а я
пошел на пятый этаж, в ту соседнюю с бывшей моей квартиру, в которой прежде
была детская амбулатория, а ныне живет Антонина Голубева, недавно
назначенная редактором "Звезды".
Голубева сетовала, что ленинградские писатели стали допускать в очерках
стилистические небрежности. "А знаете, сколько очерков, например, мною
написано за время войны?" - "Сколько?" - "Сто семьдесят очерков и более
полтораста корреспонденций... Нет ничего в жизни, что я любил бы больше
моего творчества... Но разве мы могли бы бить немца, наступать, скажем, на
Орел и Белгород, если б каждый солдат скулил о том, что ему хочется делать
не то, что сегодня велит ему долг, а то, что он, вообще говоря, любит больше
всего в своей жизни?.. Я счастлив был бы сесть за работу над повестью. А
разве не счастлив был бы солдат, сидящий в сырой траншее, вернуться к
мирному труду - скажем, возделывать виноградники в Крыму или жать пшеницу на
полях Украины?..
Сначала надо истребить врага, а потом, - озаренному победой,
огромнейшим жизненным опытом, полученным войной, - возвращаться к мирному,
любимому труду.
Я солдат Родины. Я ношу погоны. Я должен делать то, чего от меня ждут.
Я должен через печать сообщать советскому народу о том, что делается на
Ленинградском фронте, кто герой его и что он сделал...
Если б не военная обязанность писать такое огромное количество очерков,
я сел бы за стол, не отрывался бы от него месяца три и написал бы повесть, в
которой отвечал бы за художественность каждого слова!.."
Хорошо бы, чтоб каждый из нас, ленинградских писателей, написал бы
сейчас по роману. Но мы этого не можем, мы пишем очерки, рядовые
корреспонденции, но ими мы вызываем в народе ненависть к врагу, любовь к
России. А те, кто сидят сейчас в глубочайшем тылу, до кого война доходит
только газетными сводками да теми же очерками корреспондентов-фронтовиков и
язвят по поводу "деградации" ленинградских писателей (вот ругают, например,
за "серый стиль" Н. Тихонова), те, кто, удрав из Ленинграда и от войны за
тридевять земель, корят нас, ленинградцев, в том, что мы якобы
"деградируем", те, кто сейчас всякими правдами и неправдами ухватывают себе
кой-какие жизненные блага, - те трусы, прохвосты и просто преступники по
отношению к своей Родине! Можно "выблатовать" себе лишний килограмм сахару,
но нельзя выблатовать себе подлинного уважения окружающих.
После войны равновесие восстановится...
Будущий читатель поверит Ленинграду.
А останусь жив - напишу о Ленинграде, как было...
22.08.1943
Два последних дня, получив заказ Военгиза, я сплошь пробеседовал с
вызванной для меня из армии героиней нашего фронта лейтенантом Верой
Лебедевой. Я не слишком охотно согласился на этот заказ - и так перегружен
работой, - но сейчас не жалею. Эта девушка, награжденная орденами Красного
Знамени, медалями "За отвагу" и "За оборону Ленинграда", оказалась столь
интересной в своей боевой биографии, что материал, записанный мною, может
дать мне не только большой очерк, но (будь время писать) - хорошую повесть.
Это действительно человек исключительной храбрости, к тому же умный и
вдумчивый, с ней беседовать было мне очень интересно. Завтра же сажусь за
работу.
Завтра должны быть и гранки моей книги "Сила Победы" - придется немало
времени потратить на вычитку их.
Позавчера шли мы из ДКА компанией, точней - из Союза, куда после обеда
зашли посмотреть фильм "Миссия в Москву" (который советую посмотреть и вам).
Прокофьев, Лихарев, Авраменко, Дудин, кто-то еще. Зашли на огород Сашки
Прокофьева на Марсово поле. Какой у него получился великолепный огород! 380
кочней капусты, есть и цветная; морковь и помидоры, лук, турнепс, редька -
чего только нет, и я позавидовал ему. Парень здорово обеспечил себя на зиму
и полезным и вкусным. И на огороде у него я впервые в этом году попробовал
морковку, ел ее как заяц, с наслаждением!..
И пока я пишу - передают утренние, одиннадцатичасовые известия. Я уже
слушал эту сводку дважды и сейчас в пол-уха слушаю в третий раз. И
поглядываю на карту, и вижу, как наш наступающий на юге фронт повернулся
лицом параллельно Днепру и как стал он в направлении течения рек, так, что в
дальнейшем наступлении не придется форсировать реки, а можно будет идти
вдоль них, что значительно облегчит движение, и поставленные мною на карте
красные стрелки устремлены к Смоленску, к Ярославлю, к Нежину и Киеву, к
Лубнам, к Полтаве, к Павлограду и Днепропетровску, к Запорожью и Мелитополю.
И всем дыханием моим, бодрящим радостью, вижу, как это движение с каждым
днем разрастается, как красная штриховка на моей карте с каждым днем
заполняет все новые и новые пространства освобожденных земель. А на другой
стене у меня висит карта Италии, и я всматриваюсь теперь в те границы ее,
каких ни я и никто из нас в те