ое лицо доктора Шавоша; обычно строгое и суровое, оно казалось сейчас каким-то смягчившимся в наступившем полумраке. Он подумал было о том, что следовало бы зажечь свет, но не двинулся с места, так как не хотел потревожить задумавшегося Шавоша. До этого они говорили о найденном у Хельмеци списке, в котором фигурировал и дядя Игнац, о том, что рассказал Хельмеци о семье Калди. Разговор коснулся и Шалго; они не знали его и все же были весьма обеспокоены ситуацией. Что же предпринять? Хельмеци подозревал Шавоша, Шалго - Калди, причем не Марианну, а старика профессора. Шавош руководствовался указанием о том, чтобы до самой последней минуты оставаться на своем месте и только тогда перейти на нелегальное положение, когда его жизни будет угрожать непосредственная опасность. А что считать этой "последней минутой"? Правду ли сказал Хельмеци, что о своем подозрении он пока еще никому не сообщил... - Пока я не буду переходить на нелегальное положение, - сказал он решительно. - Разумеется, я на всякий случай приму необходимые меры, чтобы неприятная неожиданность не застала меня врасплох. Если я исчезну, сам связи не ищи. Жди и занимайся своим делом. Даже если долго никто не появится, жди в течение нескольких лет. Начиная с сегодняшнего дня сюда не приходи. Если случится что-нибудь чрезвычайное, извести меня через Марианну. Если ты будешь мне нужен, я оповещу тебя. Запомни хорошенько следующий адрес: улица Вербеци, три. Скульптор Ноэми Эндреди. Сошлешься на меня и скажешь ей, что тебе очень нравится ее композиция "Освобождение". Но вот Шавош замолчал и встал. Кальман тоже встал. - Ну что ж, - сказал Шавош и ласково улыбнулся. Потом обнял Кальмана за плечи, привлек к себе и поцеловал. - Готово, - проговорила девушка, подавая старшему инспектору исписанный лист бумаги. Шалго вздрогнул, очнувшись от своих мыслей. Он надел на нос пенсне, закурил сигару и начал читать. Донесение гласило: "Сообщение Тубы от 16 марта 1944 года. Уже упомянутый в донесениях садовник Пал Шуба 3 марта ночью вернулся из Цегледа. Он рассказал прислуге Илоне Хорват и Розалии Камараш, что не смог передать уникальную книгу, так как в Цегледе с ним случился приступ болезни. Когда он пришел в себя, то книга бесследно исчезла. По мнению Тубы, садовник действительно выглядел больным. Марианна Калди выругала его, назвав дураком. На другой день М.К. дала объявление (в газетах "Фриш Уйшаг" и "Восьмичасовая"), в котором пообещала вознаграждение тому, кто вернет уникальную книгу. Подать объявление она поручила Рози Камараш. В первую половину дня Шубу навестил лейтенант с женой. Тубе, к сожалению, не удалось установить фамилии лейтенанта. М.К. была недовольна этим визитом и весьма неохотно разрешила им переночевать в доме. Лейтенант с женой спали в комнате Шубы, а Ш. провел ночь у М.К. Садовник и девушка находятся в связи. М.К. влюблена в Ш., но скрывает это. Последние дни М.К. отсутствует. Где она - неизвестно. По мнению Тубы, девушка представляет больший интерес, чем ее отец. Профессор Калди несколько дней назад уехал на длительное время к своим родственникам". Читая донесение, Шалго делал пометки. Потом он пробежал его глазами еще раз и написал под ним своим угловатым, но разборчивым почерком: "Интересно!! Хельмеци был убит в ночь на 4 марта. Убийство было совершено лейтенантом и мужчиной в штатском при содействии одной женщины. 1. Учинить тщательное расследование личности садовника Пала Шубы. Особенно обратить внимание на прошлую жизнь. 2. Установить, что за лейтенант посетил Шубу. 3. Откуда Туба знает, что лейтенант и его жена провели ночь в комнате Шубы? 4. Точно ли, что Шуба всю ночь был с Марианной Калди? 5. Нужно организовать очную ставку Шубы и привратника Балажа Топойи. 6. За Марианной Калди следует установить неослабный надзор". Шалго завизировал донесение, затем сложил его и убрал во внутренний карман. Потом поцеловал руку у девушки. - Благодарю, Агнеш. Отличная работа. Кальман с трудом узнал Марианну. Под глазами у нее были темные круги, она едва держалась на ногах от усталости и еле удерживала в руках тяжелый чемодан. Кальман взял у нее из рук чемодан, поставил под стол и, порывисто обняв девушку, поцеловал ее. Но они тут же отпрянули друг от друга, услышав приближающиеся шаги. - Я потом все тебе расскажу, - прошептала Марианна. Вошла Илонка. Кальман пожелал Марианне доброй ночи и удалился. Девушка спросила хозяйку, подать ли ужин. - Нет, спасибо, - ответила Марианна. - Приготовьте ванну и постелите постель. Кальман гулял в саду, выжидая, когда же наконец Рози и Илонка улягутся спать. Он радовался возвращению Марианны и в то же самое время не мог отделаться от предчувствия, что ей грозит опасность. Она пришла такая измученная. Когда в доме все стихло, он осторожно прокрался на второй этаж, тихо постучал и, не получив ответа, бесшумно открыл дверь. Окна и дверь на веранду были открыты, поэтому нельзя было зажигать света. Кальман вполголоса позвал девушку. Однако Марианна крепко спала. Глаза у Кальмана вскоре привыкли к темноте, и он стал различать предметы, освещенные лунным светом. Когда он вспомнил о тяжелом чемодане, им снова овладело беспокойство. Что могла принести Марианна домой? И почему она была такая испуганная и обессиленная? Мучимый дурными предчувствиями, он заглянул под стол. Чемодана не было. Тогда Кальман открыл дверцы платяного шкафа и на дне его нашел чемодан, прикрытый одеждой. Кальман осторожно извлек его и, отстегнув широкие ремни и открыв замки, отбросил крышку. От изумления Кальман даже попятился. Он ко всему был готов, только не к этому: в чемодане лежали ручные гранаты, автоматические пистолеты, патроны и листовки. В первый момент он подумал было о том, чтобы разбудить Марианну и основательно отругать ее. Кальман уже обернулся к постели, намереваясь это сделать, но когда увидел освещенную луной, мирно спящую девушку, ее усталое лицо, он не решился ее будить. Заперев чемодан, Кальман взвалил его себе на плечо и, сняв ботинки, тихо и незаметно прокрался в котельную. 9 Когда в половине первого ночи Шалго, сонный и вялый, вошел в комнату для допросов следственного отдела контрразведки, его взору представилась ужасающая картина: стоящий на столе рефлектор освещал изуродованное побоями и пытками лицо Буши. - Когда его схватили? - спросил шепотом Шалго у Верешкеи и отошел к столу. - Сегодня вечером. Ну-с, Шалго, теперь вы можете продемонстрировать, что вы умеете. Старший инспектор посмотрел на измученного человека, с избитого лица которого стекала вода. - Если вы забьете его до смерти, то мы ничего от него не узнаем. - Нужно узнать, иначе мы потерпим фиаско и люди, с которыми он связан, ускользнут он нас. - Я ведь говорил, что его еще нельзя арестовывать. - Вы хоть сейчас-то помолчите, Шалго. Советую вам не "болеть" против нас. Вдруг висящий на железном блоке человек застонал. Его лицо исказилось от сильной боли. Усатый детина вышел из освещенного рефлектором круга и доложил, что Буша пришел в себя. "Идиот, - подумал Шалго, - как будто мы без него не видим!" Верешкеи сурово спросил Бушу: - Как зовут ту девушку, с которой вы обменялись чемоданами? - Никакой девушки я не знаю. - Что было в вашем чемодане? - Обувь. Полковник кивнул усатому. Тот поднял для удара дубинку. - Подождите! - воскликнул Шалго. - Господин полковник, покорнейше прошу вас, - шепотом сказал он, - прекратите это избиение. Разрешите мне его допросить. Этот тип много знает, и если он умрет, то все унесет с собой. Дайте мне сутки. Полковник Верешкеи не раздумывал. Он устал и был раздражен; поэтому он даже обрадовался, что Шалго забирает от него этого человека, а вместе с ним и ответственность. - Хорошо, согласен. Послезавтра утром я жду вашего доклада. - Верешкеи встал и вышел из камеры. Запах крови и пота смешался с запахом табачного дыма, плававшего в ярком свете рефлектора. Шалго почувствовал, как у него к горлу подкатывается тошнота, на лице выступил пот, ручейки пота побежали и по спине. Носовым платком он отер лицо и с отвращением взглянул на усатого полицейского. - Снимите его, - тихо проговорил старший инспектор. Веревка задвигалась по блоку, ноги Буши коснулись запачканного кровью пола, но он не смог устоять на ногах, колени у него подогнулись, и он упал. Полицейский пнул сапогом растянувшегося на полу человека. - Зачем вы его трогаете? Вы что, получили приказание его ударить? - спросил Шалго. - Отойдите прочь! - Усатый подумал, что старший инспектор наверняка ведет себя так из тактических соображений; он ухмыльнулся и отошел в сторону. Шалго выключил рефлектор. - Откройте окно и дверь, - приказал он. - Проветрите помещение. На окнах были железные решетки, поэтому нечего было опасаться того, что Буша может попытаться покончить с собой, выбросившись из окна. В окно с улицы ворвалась струя свежего воздуха; Шалго почувствовал себя немного лучше. Он подошел к телефону. Посветив себе зажигалкой, набрал номер и отдал кому-то распоряжение, чтобы в камеру принесли дело за номером "Г-112". - Выйдите в коридор, - сказал Шалго полицейскому. Подождав, пока тот закрыл за собой дверь, он дружеским тоном обратился к лежащему на полу человеку: - Буша! Мужчина с трудом поднял голову. Облизал языком рассеченную губу. Шалго видел, что его мучает жажда. Он налил воды в стакан и протянул ему. - Спасибо, - прошептал Буша и попытался выпить воду. Вода стекала по глубоким складкам с обоих уголков рта на узкий подбородок и дальше на грудь. - Вы узнали меня? - спросил Шалго, ставя стакан на стол. - Узнал. Шалго облокотился о стол. - Я был уверен, что мы еще встретимся. В сорок втором вы очень легко отделались, получив только один год. Но я не сомневался, что вы не успокоитесь и, выйдя из тюрьмы, будете продолжать свое дело. Я некоторое время внимательно следил за вами, а потом вы вдруг исчезли. Как видно, научились конспирации. В дверь постучали. Вошел полицейский и передал старшему инспектору папку с делом, которое он запросил. Шалго поблагодарил, затем водрузил на свой мясистый нос пенсне и углубился в чтение. А Буша, лежа на полу, попытался собраться с мыслями. В сорок втором, когда его неожиданно забрали и привезли в казарму Андраши, Руди Хирш, которого он знал по профсоюзу, стал наставлять его: "О себе ты можешь говорить что хочешь, но товарищей своих не имеешь права выдавать. Раз тебя забрали, значит, о тебе что-то пронюхали. Не отрицай того, что ты коммунист, иначе тебя забьют до смерти. Но не выдавай тех, с кем ты связан". Заключенные сидели - пятьдесят два человека - по кругу, спиной друг к другу, в полуметре от стены; полицейские прохаживались вокруг них. Им не разрешалось разговаривать, и все же они умудрялись это делать. "Не обучены мы конспирации, - говорил ему позже Руди Хирш. - Мы не ушли в подполье, не подготовились как следует". Руди оказался прав. В то время более шестисот человек провалилось, потому что не сработала связь. А сейчас важно то, что больше никого не схватили, оружие тоже не нашли. Значит, имя Белочки он не может выдать, даже если его будут избивать насмерть. Белочка знает имена приблизительно двадцати человек... Кто же все-таки предатель? Шалго закончил чтение. - Буша, - проговорил он, - давайте договоримся. Подумайте о том, что сейчас весна сорок четвертого. Очень суровый год, и методы стали более суровыми. Мы уже несколько месяцев ведем наблюдение за так называемым "ансамблем Гортензия". Мы знали о нем давно. Нам стало известно, что из Будапешта кто-то прибудет, чтобы забрать собранное оружие. Вот вы, любезнейший, как раз и явились этим будапештским незнакомцем. Мы допустили только одну ошибку: недооценили вас. Наблюдатели не заметили, что девушка-шатенка, которая в Хатване села в поезд, связана с вами; им не бросилось также в глаза, что у нее точно такой же чемодан, как у вас. Согласно полученному нами донесению, они даже видели, как вы вежливо встали и любезно положили чемодан девушки на багажную сетку. Они, правда, не заметили того, что, когда вы сошли с поезда в Геделле, у вас в руках был чемодан девушки. Она, однако, оказалась более осторожной и бдительной - очевидно, видела, как вас арестовали на станции. И разумеется, тут же исчезла. Да, Буша, она исчезла вместе с оружием. Когда наши сыщики вскочили в поезд, девушки там уже не было. Сейчас меня интересует, как зовут ее, где я могу ее найти, куда она отнесла оружие. А еще меня очень интересует будапештская организация, ибо, любезнейший, я не поверю, что вы - последнее звено, что у вас нет связей. Вот-с о чем идет речь. - Господин старший инспектор, - заговорил Буша, опершись на руки, - я не отрицаю, что я коммунист. Но поверьте, что ни о каком оружии я не знаю. В чемодане была обувь - ведь как-то нужно жить... - Зачем вы везли из Мишкольца обувь? - Потому что мой друг Янош Клич взялся помочь мне распродать ее. - Оставим эту сказку, Буша. Вас сильно избили. Отдыхайте до утра. Утром мы продолжим, а до этого подумайте. Полчаса спустя Шалго уже сидел в комнате подслушивания. Офицер технической службы, низенький молодой человек в очках, ловкими движениями вращал ручки аппарата. Но из репродуктора пока слышно было только посвистывание. Внезапно наступила тишина, слышно было только легкое гудение аппарата. Прошло, наверно, с полчаса, а тишина все еще не нарушалась. Шалго прикрыл тяжелые веки и терпеливо ждал. Потом они услыхали шепот. - Как ты думаешь, кто предатель? - Шалго узнал голос Буши. - Меня схватили на станции. ("Это Клич", - подумал Шалго.) В полицейской машине уже было десять человек. Хорват сказал - всех замели. А что с оружием? - Спрятано в надежном месте. Белочка ловко все проделала. - Ты признался, что в чемодане было оружие? - Нет. Я сказал, что обувь. Взялся, дескать, помочь тебе распродать товар. Деньги пополам. - Тогда я не понимаю. - И я тоже. Мне точно перечислили, сколько ручных гранат и сколько револьверов было в чемодане. - Столько и было? - Я не считал, Ворчун сказал, что ровно столько. - А кто такой Ворчун? - Инженер. Он достал оружие. - Ты же сообщил, что ты сам его достал. - Ну, в конечном счете я достал. - Клич, не виляй. Расскажи подробно, как ты раздобыл оружие. Говори спокойно - важна каждая деталь. Ты же сообщил, что оружие достал твой младший брат со склада. - Я сказал неправду, Нервный. Ну, не злись. Я думал, что, если я скажу правду, ты не разрешишь прибегнуть к этому способу. А мне очень хотелось раздобыть оружие. Без него мы не можем бороться против нацистов. - Брось болтать, Клич. Кто этот Ворчун и где ты с ним познакомился? - Меня познакомил с ним Шпаник. Они вместе работали в профсоюзе. Шпаник сказал, что инженер - надежный человек. Таким он и мне показался. Я разговаривал с ним. Он сказал, что работал по военной линии, но потерял связь. Ему было дано задание достать оружие. Он достал, но его верхний связной не объявился; поэтому он не знал, что делать с оружием. - Ты болван, Клич. Болван, черт тебя побери... Почему же ты не сказал об этом раньше?! Почему ты солгал? - Не сердись, Нервный. Я хотел доказать... - И тебе это удалось. Ты доказал, насколько ты безответствен. Вот и преподнес нам эту провокацию. - Не сердись. - При чем тут сердись или не сердись. Речь идет о гораздо большем, Клич. Сколько человек провалилось? - Не знаю, по крайней мере двадцать. - Этому Ворчуну ты, разумеется, сказал, что, дескать, оружие переправишь потом в Будапешт? Не так ли? Потому что, мол, у тебя есть связь с Будапештом... Почему ты молчишь? Отвечай. - Да, сказал. - Ворчун, конечно, не провалился. - Я не видел его. - Кем он интересовался? Отвечай. - Он спрашивал, знаю ли я Белочку. - И ты, наверно, сказал, что знаешь? - Я сказал только, что Белочка осуществляет со мной связь. - Видишь, Клич, так происходит, когда люди теряют скромность. Ты хотел стяжать себе славу тем, что достал оружие, и умолчал о столь важных обстоятельствах, при которых это осуществил. - Не сердись, Нервный. - Ты говоришь это уже в третий раз, Янчи. Речь идет сейчас о жизни и смерти. Подай воды, я не могу двигаться. Затем наступила тишина... - Итак, Белочка, - тихо произнес Шалго. - Немного, но и это кое-что. Вызовите сюда двух стенографисток, - повернулся он к офицеру, - и пусть они запишут этот разговор. - Шалго встал, потер лоб и с озабоченным лицом вышел в коридор. Он чувствовал себя очень усталым и отправился домой. Когда Марианна проснулась, утро уже полностью вступило в свои права. Дверца шкафа была приоткрыта - это показалось ей подозрительным. Помнится, она ночью плотно закрыла шкаф. Девушка встала, подошла к шкафу и еще шире распахнула дверцу. Чемодана не было и следа. Она вошла в ванную комнату, огляделась. Лицо у нее покрылось мертвенной бледностью. Марианна постаралась овладеть собой. Быстро умывшись и одевшись, она поспешила в сад. Вошла в розарий и, кивнув Кальману, чтобы тот следовал за ней, направилась к аллейке, тянущейся вдоль забора. Кальман по лицу девушки понял, что она встревожена. Под сенью одного из кустов сирени Кальман притянул к себе Марианну и, не спрашивая ее ни о чем, с такой силой сжал в объятиях, что у Марианны перехватило дыхание. Но ей сейчас было не до нежностей; она высвободилась из объятий молодого человека и шепотом спросила: - Кальман, я не нахожу чемодана. - Какого чемодана? - с наигранным удивлением поинтересовался Кальман, а сам подумал, что сейчас он преподаст ей урок. - Того, что ты вечером взял у меня из рук. - Так я же отнес его в твою комнату. - Он исчез. - И сейчас из-за этого я не могу поцеловать тебя? Для тебя чемодан дороже, чем я? Марианна готова была расплакаться. Она схватила его за руку. - Это очень серьезно, Кальман. - Гм, весьма мило. А что же было в чемодане? - Да всякая всячина... - Где ты была так долго? - В провинции, у подруги. Кальман, дорогой, ты действительно не знаешь, где он? - Он в надежном месте. А эту "всякую всячину" я спрятал в котельной. Но ты заслуживаешь того, чтобы тебя крепко отшлепали. - Спасибо, - проговорила девушка с облегчением. - Черт возьми, как ты можешь быть настолько легкомысленной? И где ты пропадала столько времени? - У подруги... Кальман раздраженно прервал ее: - Это ты можешь на допросе говорить. - Я даже тебе не могу сказать другого. - И ты от нее получила гранаты? Девушка взглянула на него, взяла его за руку и поцеловала в ладонь, а потом прижалась к ней щекой. - Ведь ты же не допрашиваешь меня? - Нет, именно допрашиваю. Я должен знать, что случилось. Я боюсь за тебя. Не совершили ли вы какой-нибудь ошибки? По-моему, что-то не в порядке, раз ты притащила этот чемодан домой. Я очень прошу тебя, скажи мне. Девушка растянулась на скамейке, положила голову Кальману на колени и закрыла глаза. - Единственное, Кальман, что я могу тебе сказать, это то, что мой напарник провалился, а я еле сумела спастись. - Тебе немедленно нужно перейти на нелегальное положение. - Я не могу этого сделать, пока не получу указания. И куда я пойду? У меня нет других документов, а кроме того, я должна известить своих товарищей о провале моего напарника. - Марианна, я не коммунист, но сейчас я сражаюсь вместе с вами, ты должна довериться мне. Я очень прошу тебя. Я дам тебе один адрес или сведу тебя туда. Там ты сможешь укрыться. Я же выполню твое задание. Скажи, куда нужно отнести оружие, кого я должен известить? Послушай меня, я все сделаю. Марианна притянула к себе голову Кальмана. - Это невозможно, мой дорогой. Я не имею разрешения на это... Мой товарищ меня не выдаст, а за мною слежки не было. Иначе меня давно схватили бы. Я должна остаться. Однако Кальман не сдавался. - Возможно, ты имеешь такое указание, но это же глупо. Так мы никогда не победим немцев. - Как это "так"? - А так, что мы даже друг от друга все скрываем. Если ты мне, человеку, который ближе всех тебе, человеку, о котором ты знаешь, что он антифашист, и то не доверяешь, так как же ты решишься довериться другим? Разве можно бороться обособленно, доверяя только самим себе? Марианна подставила лицо весеннему солнцу. - Твой отец поручил мне тебя, - тихо сказал Кальман. - Он просил меня присматривать за тобой, оберегать тебя. - Я знаю. - Ты говорила с ним? - Позавчера в Сегеде. Я сообщила ему, что стану твоей женой. - И что он сказал? - Он пожал плечами и сказал, что у него есть более важные заботы. Его даже не заинтересовало, что в октябре он станет дедушкой. - Кем станет в октябре? - переспросил Кальман. - Дедушкой, - спокойно повторила Марианна. - Он не захлопал в ладоши от счастья. А я думала, что он обрадуется. Только тут дошли до сознания Кальмана слова девушки. Ошеломленный, он спросил: - Ты ждешь ребенка? - Да, ребенка, - подтвердила Марианна. Голос ее не выдавал никакого волнения. Кальман же не мог прийти в себя от неожиданности. - И ты хочешь сохранить его? - А что же, по-твоему, мне следовало бы сделать? - Сейчас война. - Неужели? - По лицу Марианны скользнула ироническая улыбка. - Ты только сейчас сообразил, что идет война? - Не иронизируй, - с укором проговорил Кальман. - Это дело гораздо серьезнее, чем ты рассудила по своей детской наивности. Знаешь ли ты, что я пока не могу жениться - только после окончания войны? - Я никогда не просила тебя, чтобы ты женился на мне. Я даже не просила тебя признать отцовство ребенка. Я знаю, что ты его отец, и ребенок будет это знать. - Дура, - в сердцах бросил Кальман. - Речь идет совсем не о том. Я буду счастлив, если ты родишь мне и пятерых детей. Но не теперь, не при таких обстоятельствах. - А я и не знала, - произнесла тихим голосом девушка, - что ты к тому же и грубиян. - Ты первая назвала меня дураком. - Конечно, потому что ты спрашивал глупости. Но я рожу ребенка, даже если ты будешь рвать и метать. - Ладно, мы это еще обсудим. Прошу тебя, не будем препираться и ссориться. Из окна дома закричала Илонка: - Барышня, вас просят к телефону! 10 Шликкен стоял у окна и разглядывал в бинокль местность. - Восхитительно! - сказал он. - Господин полковник будет весьма благодарен. Я скажу ему, что этой резиденцией мы обязаны моему другу Оскару Шалго. Шалго спокойным голосом прервал излияния майора: - Я очень рад, Генрих, что тебе нравится. Но у меня мало времени; я рассказал тебе, в чем дело. Теперь я хотел бы, чтобы и ты наконец сообщил мне, зачем ты меня вызвал. Шликкен опустил бинокль и повернулся к Шалго. - Ты прав. - На этот раз он изменил своей привычке и, сев напротив старшего инспектора, закурил сигарету. - Знаешь ли ты, почему регент Хорти находится сейчас в Берхтесгадене? - Ну, скажем, что знаю. Разумеется, это не только я знаю, но и другие, у кого есть в голове хоть капля здравого смысла. Не случайно же вы сосредоточили свои войска на нашей границе. - Он закурил сигарету. - Когда вы решили оккупировать страну? - спросил Шалго внешне спокойным тоном и сломал спичку. Однако это не укрылось от внимания Шликкена; он видел, что старший инспектор нервничает. - Из чего ты заключаешь, что мы намерены оккупировать Венгрию? - Генрих, уж не считаешь ли ты меня за идиота? Шликкен рассмеялся. Пригладил свои светлые, с легкой проседью волосы. - Оскар, - вновь заговорил Шликкен после небольшой паузы. - Я хочу серьезно поговорить с тобой. Нет никакого смысла скрывать от тебя - ведь ты и сам хорошо знаешь и понимаешь, что страну нужно оккупировать. - И когда вы введете войска? - Я еще не знаю точно. Но, по-моему, скоро. - Ты считаешь, что это будет полезным? - С точки зрения окончательной победы - несомненно. Шалго задумался. - Поэтому тебе и нужен был тот список? - Видишь ли, Оскар, игра идет не шуточная. Мы должны забрать всех подозрительных, антинацистски настроенных лиц. Будет создано новое правительство. Внутри вашей контрразведки тоже придется сделать перемещения. Ты должен будешь возглавить ее. Тебя вернут в кадры армии и досрочно представят к очередному чину. - А мне ты доверяешь? - спросил Шалго и вскинул свои сонные глаза на майора. Шликкен, действительно высоко ценивший профессиональные знания старшего инспектора, подумал о том, что Шалго, возможно, догадался о его подозрениях. Ведь он ни о чем не спросит без причины. "С ним нужно говорить так, - решил про себя Шликкен, - чтобы он поверил в мою искренность". - Есть люди, которые не верят тебе, - промолвил он. - Неверно истолковывают твои высказывания и замечания, твое циничное поведение... - А ты мне доверяешь? - Послушай, Оси, я рассуждаю так: многое говорит за то, что мой старый друг и однокашник несколько заколебался, не верит в нашу окончательную победу. Он хотел бы спрыгнуть с корабля. Но куда ему прыгать? Шалго не интересовали досужие рассуждения майора. Он думал о том списке, который он все же составил для Шликкена, и чувствовал какое-то замешательство. У Шалго было такое ощущение, будто он привязан к стулу сомнениями и противоречиями своей жизни. С чем он не согласен? Его обескуражило, что немцы собираются оккупировать страну? Ну и что тогда? Ведь строго говоря, она уже оккупирована - в контрразведке давно уже беспрекословно выполняются все просьбы и пожелания гестапо. Разве кто-нибудь вынуждал его, например, составлять этот список? Генрих попросил его, а он написал, включив в него шестьдесят с лишним фамилий. Может быть, он не знал, зачем нужен этот список? Ну как же, не знал! Он просто не хотел думать об этом. Этих людей заберут и отправят потом в концентрационные лагеря... - Список у тебя? - спросил он вялым голосом. - У меня, - ответил майор. - Я бы хотел просмотреть его. - У тебя возникли какие-нибудь сомнения? - Дело не в этом. В списке фигурирует немало таких лиц, в отношении которых у меня есть только подозрения, но нет никаких доказательств того, что они коммунисты. - Они, однако, все настроены против национал-социалистов? - спросил Шликкен и достал из портфеля список. - Будь любезен, покажи. Шликкен передал ему список. Шалго долго смотрел на него, но имена и адреса стали вдруг расплываться у него перед глазами. Ему только сейчас по существу стало ясно, какие последствия повлечет за собой немецкая оккупация. - Изменить план мы не можем, - долетали до него откуда-то издалека слова Шликкена. - Механизм уже заработал. Шалго кивнул. Он увидел в списке фамилию профессора Калди. Рядом стоял и его адрес: Сегед, площадь Сечени... Шалго не мог объяснить, что его словно подтолкнуло, когда он сказал: - Я неверно записал адрес. - Голос его звучал равнодушно. - Сегодня я получил донесение, что Калди находится в Будапеште, а не в Сегеде. Я запишу сюда его будапештский адрес, если ты позволишь. - Он снимал наконечник с авторучки, а сам в этот момент думал о том, что немедленно изыщет способ предупредить Калди, чтобы тот скрылся... Шалго отдал майору бумагу. - Что-то ты не очень воодушевлен, Оскар, - заметил Шликкен. - Нет, почему же. Просто все это как-то неожиданно. И потом, ты знаешь, что я не принадлежу к экзальтированным личностям. Майор убрал бумаги в папку. Достал из коробочки конфетку и принялся сосать ее. Снова подошел к окну и спросил, насколько удалось Шалго продвинуться в расследовании дела об убийстве Хельмеци. Шалго солгал: - Тут привалило мишкольцевское дело. Верешкеи со своими профанами снова поторопился и опять дал маху. А от дела Хельмеци я отошел; точнее, еще не приступал к нему. - Ну, а узнал ты, кто скрывается под кличкой "Белочка"? - Пока еще не узнал, но вчера вечером дал указание своему агенту, чтобы он выяснил кое-что. Если мне удастся поймать Белочку, то мы, надеюсь, сумеем схватить многих членов будапештской организации и, пожалуй, даже выйти на их военную линию. Расстроенный возвращался Шалго на службу. Он чувствовал, что попал в западню. Ему хотелось помочь Калди, так как он считал несправедливым арест старика; в то же самое время он хотел ликвидировать будапештскую организацию коммунистов. Это противоречие Шалго пытался сам себе объяснить тем, что-де его решение логично, ибо против Калди нет ни улик, ни доказательств; что же касается неизвестной Белочки, то против нее и улик и доказательств больше чем достаточно. Однако одно обстоятельство не находило объяснения; если все это верно, то почему он солгал Шликкену, когда тот спросил о деле Хельмеци?.. У него разболелась голова, и он принял болеутоляющее лекарство; потом прилег на несколько минут, а затем позвонил и приказал привести из камеры Бушу. Вид у Буши был еще более жалкий, чем вчера ночью. Шалго покачал головой и подумал о том, что хотя он осуждает пытки, тем не менее и он ответствен за эти ужасы. - Буша, - проговорил Шалго, осененный неожиданной идеей, - вы поверите мне, если я скажу вам, что я всегда осуждал допросы с применением насилия? Буша застонал от боли, коснувшись пола открытой раной на ступне. В его глубоко посаженных глазах блеснули слезы. - Какое это имеет значение, поверю я или нет? - спросил он. - Вы правы, - согласился Шалго. - И все же меня интересует ваше мнение. По лицу Буши скользнула болезненная улыбка. - Возможно, что вы, господин старший инспектор, и осуждаете это, и все же нас пытают. Шалго молча курил сигарету. Как хорошо было бы поговорить с умным коммунистом, думал он. Но с теми, кто провалился, бессмысленно: они осторожны и недоверчивы. А когда они на свободе, тоже нельзя - уже потому, что они свободны. Странные люди. Характерной чертой для них является недоверие... - Скажите, Буша, а кого называют Белочкой? - Он заметил, как тот вздрогнул, явно не ожидая этого вопроса. - Я не знаю, кого вы имеете в виду, господин старший инспектор. - Я разочаровался бы в вас, если бы вы ответили по-другому. - Шалго сам не замечал, какие сдвиги произошли в его мышлении, но он позабыл сейчас и Калди, и Шликкена, и свою противоречивую, зашедшую в тупик жизнь; он видел перед собой только Бушу, своего противника, который хочет взять верх над ним в их поединке умов. - Буша, - тихо произнес Шалго, - не правильнее ли было бы, если б вы сказали: "Сударь, я знаю Белочку, но не намерен выдать ее истинное имя"? - Я не могу сказать ничего иного, господин старший инспектор. - Что было в чемодане? - Обувь. Клич написал мне, что у него в мастерской плохо идут дела, и попросил меня продать на толкучке обувь, а выручку предложил разделить пополам. - Запомните, Буша, что ценность алиби зависит от незначительных нюансов. Ваш замысел сам по себе был неплох, только вот организационная сторона дела у вас подкачала. Через несколько минут в камеру ввели низкорослого черноволосого Клича, а затем принесли и коричневый чемодан. Охранники удалились. - Станьте к стене, Клич, - распорядился Шалго. - И попрошу вас - это же относится и к вам, Буша, - говорите только тогда, когда я вас спрошу, и пусть отвечает только тот, к кому я обращусь с вопросом. Вы поняли меня? Оба утвердительно кивнули. - Клич, это тот чемодан, который вы передали Буше? - Так точно, он. - Буша, что скажете? - Я узнаю его. - Правильно, - сказал старший инспектор. - Клич, будьте любезны, назовите мне, сколько пар обуви и какой вы упаковали в чемодан. Клич посмотрел на Бушу, потом на чемодан. Нахмурил свои черные брови и, как ученик, не приготовивший урока, стоял растерянный и смущенный, переминаясь с ноги на ногу. - Видите, Буша, бедняга Клич молчит. Он и понятия не имеет, что сказать, ибо не знает, сколько пар обуви было упаковано в чемодан. Конечно, он мог бы солгать, что не он укладывал обувь. Но в этом случае он должен был бы назвать кого-нибудь, а это было бы неразумно, ибо я допросил бы этого человека. - Вы правы, господин старший инспектор, - проговорил Буша. Шалго позвонил и приказал вошедшему охраннику препроводить Клича обратно в камеру. Дверь закрылась. Старший инспектор закурил. - Хотите сигарету? Вы можете спокойно ее взять, от этого ваша честь не пострадает. - Шалго подошел к арестованному, угостил его сигаретой и дал прикурить от зажигалки. - Видите ли, Буша, вам потому не удается свергнуть существующий режим, что вы недостаточно искусно ведете бой. Я лично коммунизм как идейное течение могу сравнить разве что с христианством. Вы - то есть ученики Ленина - чем-то походите на апостолов. - Может быть, - промолвил Буша, и на его распухших губах промелькнуло подобие улыбки. - Вы помните легенду о Савле? - Что-то не припоминаю. - Он был обращен в веру. Этот Савл, если вам угодно, был, так сказать, в аналогичной с моею должности. Он преследовал христиан, как я - коммунистов. Он был чиновником своего времени, я тоже. И если бы я сейчас сказал вам, что, когда я шел сюда, меня тоже осенило знамение - правда, я увидел не крест, а серп и молот - и под воздействием этого видения я обрел ясность мысли и понял, что должен изменить свою жизнь, вы, Буша, взяли бы на себя роль Иоанна Крестителя? Вы бы направили меня на путь истинный? - Не пойму, чего вы от меня хотите, господин старший инспектор. - Скажите мне, где я смогу найти Белочку. Я хочу предупредить ее, что ей грозит серьезная опасность. - Я не знаю, о чем вы изволите говорить, - бесстрастно ответил Буша. - Вы не доверяете мне. Разумеется, я не могу этому удивляться. Но тогда скажите мне, Буша, что должен сделать такой человек, как я, если он хочет изменить свою жизнь? Вы не позволите ему, не дадите возможности порвать со своей старой жизнью; вы будете считать его провокатором. Что же тогда останется для такого человека? Буша молча уставился в одну точку; он смотрел на свою ступню и на мгновение подумал о том, что уже никогда больше не сможет встать на ноги. Его сделали калекой. Здесь, в этом здании. И здесь же он слышит сейчас весьма странные рассуждения. Одно только точно: в пролетарском движении чудес не бывает. Во всяком случае, таких чудес, которые в один прекрасный день из сотрудника хортистской контрразведки сделали бы коммуниста. - В окно выбрасываться нет смысла, - произнес наконец Буша. - Не только коммунисты сражаются против фашистов, но и многие другие честные венгры. Шалго глубоко задумался. - Когда я ссылался на Савла, - вновь заговорил он, - я не хотел этим сказать, что стал коммунистом. Об этом и речи нет. Но ныне коммунисты борются вместе с некоммунистами. Американцы тоже не очень-то любят русских большевиков, и все же они сейчас вынуждены сражаться вместе с ними против немецких нацистов. Разве вы не можете представить себе, что мы заключим с вами союз? - Я верю только фактам и своему опыту, господин старший инспектор. А они свидетельствуют о другом. - Если бы я, например, сказал, что устрою вам побег, вы поверили бы мне? Пошли бы со мной? Доверили бы себя мне? Буша до боли закусил губу. - Зачем вы меня терзаете, господин старший инспектор? С чего бы вам стать антинацистом? Чудес не бывает. Вы в течение нескольких лет провалили многих коммунистов. А сейчас вы хотите мне доказать, что и вы антифашист! Господин старший инспектор, в наше время человек, придерживающийся антикоммунистических взглядов, не может быть антифашистом. И вы не являетесь им. Бороться против нацистов можно только вместе с нами. Так как же я могу поверить вам? Бушу утомил этот разговор. Он тяжело дышал. - Вы совершенно правы, - задумчиво промолвил Шалго. - Однако кое о чем вы позабыли. Что будет со страной, если конец войны застанет нас на стороне побежденных? И имеется ли способ изменить нашу судьбу? Разумеется, есть. У нас еще нет лагерей смерти, но если немцы оккупируют страну, они будут и у нас, и мы окажемся в ответе за все это. - Немцы оккупируют страну? - спросил пораженный Буша. - Да, в самые ближайшие дни. Вот эти обстоятельства и заставили меня призадуматься. Подчеркиваю, что я не коммунист и не стал им. Подумайте над всем этим, Буша, и попытайтесь поверить мне. Я не буду изолировать вас от Клича. Договоритесь как следует об алиби - возможно, вас будет допрашивать кто-нибудь другой, а не я. Вернувшись домой, Шалго переоделся, попросил у экономки теплой воды, сел в кресло, опустил ноги в таз с водой. Теплая вода приятно нежила его больные ноги, и он в полудреме закрыл глаза. Невольно ему вспомнились искалеченные ноги Буши. Шалго подумал, что он бы погиб, так как не смог бы вынести подобных страданий. Шалго взглянул на часы: пять минут седьмого. Он оделся, вышел на улицу и тут же завернул в будку телефона-автомата. Вложив свой толстый палец в телефонный диск, Шалго закрыл глаза и задумался. Наконец после долгого раздумья он набрал номер виллы Калди. Несколько секунд никто не отвечал, но вот сняли трубку. Он знал, что техническая группа подслушивает разговор; однако это не очень смущало его - донесение все равно должно поступить к нему. - Алло, квартира Калди, - раздался на другом конце провода голос Марианны. - Говорит Геза Ковач, - произнес измененным голосом Шалго. - Прошу господина профессора. - Он в Сегеде. - Тогда я хотел бы переговорить с его дочерью. - Я вас слушаю. - Прошу вас, не изумляйтесь и не вешайте трубку. Известите своего отца, чтобы он немедленно исчез. Завтра ночью старший инспектор Шалго собирается его арестовать. - Извините, кто это говорит? - Я друг Миклоша Харасти. Вы уже не помните меня. Немедленно известите отца. Завтра уже будет поздно. 11 Бледная стояла Марианна у телефонного аппарата. Известие потрясло ее. Возможно, конечно, это провокация. А если все-таки нет? Старший инспектор Шалго? Ей знакомо это имя. Да будто бы и Кальман упоминал фамилию Шалго. Кажется, в ту ночь, когда он вместе с лейтенантом вернулся с операции, он что-то сказал о нем. Она позвонила; пришлось подождать, пока пришла Илонка. Марианна сказала девушке, чтобы она отыскала садовника и тотчас же послала его к ней в комнату. Потом закрыла дверь в гостиную и усталыми шагами поднялась по лестнице на второй этаж. Она чувствовала себя очень неспокойно и не могла найти себе места; бесцельно ходила взад и вперед по комнате, затем бросилась на тахту и уткнулась лицом в подушку. Что же ей делать, как поступить? Завтра до полудня она будет ждать, но если до тех пор ее не известят, то после обеда она отправится к доктору Агаи - пароль она знает. Но ведь туда ей идти нельзя. В последний раз, когда они встретились, доктор Агаи категорически запретила ее разыскивать, а если Марианна понадобится, то она сама сообщит ей об этом. Марианна очнулась от своих мыслей при звуке открывшейся двери. В комнату вошел Кальман. Он подсел к ней на тахту. Молодой человек сразу же понял, что что-то произошло, так как лицо Марианны всегда отражало ее чувства. Девушка рассказала, какое она получила телефонное предостережение, и взглянула на Кальмана, ожидая совета; для него это сообщение было также неожиданным. - Шалго действительно руководит слежкой за твоим отцом. Ведь я тебе говорил об этом. - Нет, только собирался. Тогда он рассказал ей, что услышал в свое время от Хельмеци. - Но кто же все-таки этот Геза Ковач? - недоумевал Кальман. - И откуда ему все известно? Потому что его сообщение о твоем отце кажется вполне правдоподобным. Но мы вот что сделаем: я поеду в Сегед и поговорю с твоим отцом. Напиши и ты ему несколько строк. Я скрою его. Отвезу в Будапешт и скрою, а ты не выходи никуда из дому. - Поезд идет только завтра утром, - проговорила девушка. - Ну, тогда утром и поеду. Ночь они провели вместе. Наутро они простились. В пять часов пополудни Шликкен вышел из главной резиденции гестапо на улице Аттилы. Спустя полчаса он уже ходил взад и вперед по паркету служебного кабинета Шалго. Старший инспектор был в дурном расположении духа, хотя, увидев майора, и испытал некоторое удовлетворение. Напрасно вчера вечером Шликкен заходил к нему, чтобы прояснить это дело. Ворчун ничего не смог узнать о месте пребывания Белочки. После того как агент удалился, Шалго понял, почему собственно, Шликкен так хочет "прояснить" это дело: одна из групп майора вот уже несколько месяцев занята распутыванием нитей, ведущих к сильной коммунистической организации. Шалго испытывал разочарование и горечь и, пока Шликкен говорил, думал о том, насколько унизительна для него эта роль. В соответствии с указанием высшего начальства все данные, которые поступают о коммунистах, они немедленно должны сообщать в гестапо, хотя сам Шликкен и его люди их ни о чем не информируют. Шликкен сказал, что имя "Белочка" неоднократно фигурировало в донесениях. По разведывательным данным, ее недавно подключили к человеку, носящему кличку "Татар". Об этом Татаре известно лишь, что он рабочий, по-видимому техник, долгие годы живет на нелегальном положении, и есть подозрение, что Татар и тот руководитель, которого уже несколько месяцев ищут, - одно лицо. Его конспиративную квартиру, судя по донесениям, знают только двое: уже упомянутая Белочка и один коммунист по кличке "Нервный", тоже находящийся на нелегальном положении. Шалго улыбнулся про себя и подумал о том, как обрадовался бы Шликкен, если бы узнал, что Нервный со вчерашнего дня находится в подвальной камере отдела контрразведки. Сегодня утром ему доложили, что переодетые в штатское платье гестаповцы арестовали в городе многих людей. Поступило донесение и том, что на квартире доктора Марии Агаи произошла перестрелка, причем сама доктор Агаи застрелила одного гестаповца. Полковник Верешкеи связался с центральным отделением гестапо в Будапеште и попросил объяснения по этому поводу, но получил ответ, что гестапо не знает ни о каких арестах. И вот сейчас здесь, рядом с ним сидит его старый друг Генрих фон Шликкен и рассказывает об этих самых арестах. - Мы арестовали десятерых человек. Однако Татар и доктор Агаи спаслись бегством. Но если мы схватим Белочку, то нападем на их след. - Так чего же ты сейчас хочешь? - спросил Шалго. - Сейчас нужно брать мишкольцевскую ячейку, ибо теперь уже очевидно, что оба эти дела находятся в прямой связи. Мы должны найти оружие и схватить Белочку. - Связь, пожалуй, вполне вероятна. Но почему ты это обсуждаешь со мной, а не с полковником Верешкеи? - У меня есть на то основания, - улыбнулся Шликкен. - А вообще, завтра ты будешь назначен на место Верешкеи, а следовательно, нет никакого смысла обсуждать эти вопросы с ним. Шалго подался всем корпусом вперед и оперся на локоть. - А если бы я заявил: не старайся, потому что я не приму это назначение, что бы ты на это сказал? - Я бы сказал, что ты идиот. - Шликкен стоял у несгораемого шкафа и бросил странный взгляд на старшего инспектора. - Оси, - проговорил он тихо, но очень внятно, - ты это брось. Я не хочу превратно истолковывать твое циничное поведение, но находятся люди, которые понимают его совершенно определенным образом. Я уже говорил тебе об этом. И я не знаю, до каких пор еще мне удастся защищать тебя от клеветников. Не у всех о тебе такое же мнение, как у меня. Полное лицо Шалго растянулось в улыбке. - Ты угрожаешь мне? - Я предупреждаю тебя. - У тебя стали очень сдавать нервы, Генрих, - проговорил Шалго и повернулся спиной к майору. - Ты уже и шуток не понимаешь. Разумеется, я принимаю назначение. В комнату вошел рыжеволосый парень. Старший инспектор кивком разрешил ему докладывать. Сам же он настолько был взволнован, что слушал его невнимательно, и только тогда поднял голову, когда услышал имя Марианны Калди. - Я не понял, что сделала девушка? - Позавчера она вернулась домой ночью. С чемоданом средних размеров. Утром чемодан исчез. Шалго хотел было сказать сыщику, чтобы тот немедленно замолчал, но не мог этого сделать, так как Шликкен, с жадностью ловивший каждое его слово, поспешно спросил: - Когда вы об этом узнали? - Двадцать минут назад на внеочередной встрече с Тубой, - ответил рыжеволосый. - Туба сообщает еще, что в настоящее время на вилле находится какая-то женщина, которая по описанию походит на разыскиваемую Марию Агаи. Шликкен широко раскрыл глаза, потом разразился смехом. Сыщик, выйдя из комнаты, даже в коридоре слышал этот страшный смех. - Разреши воспользоваться твоим телефоном? - попросил он у обескураженного Шалго. - С кем ты хочешь говорить? - Шалго только-только начинал приходить в себя. - Я прикажу лейтенанту Мольтке, чтобы он с группой людей немедленно окружил виллу Калди и арестовал всех, кто на ней находится. Шалго взял майора за руку. - Подожди, - сказал он. - Положи трубку. - Шликкен повиновался. - Девушку под стражу возьму я. Я не позволю, чтобы плоды моей многолетней работы пожинали другие. - Он смело взглянул в глаза майору. - Пусть будет так, - согласился Шликкен. - Ты меня найдешь в центральном отделении. В девять часов вечера у нас совещание. Позвони мне или до девяти, или после десяти. А мишкольцевцами мы займемся завтра утром. - Как хочешь, - сказал Шалго. Когда Марианна простилась с доктором Агаи, она долго еще стояла в воротах. Мария Агаи действительно была на вилле. Отважная женщина, уйдя от преследования после перестрелки и убедившись, что за ней нет слежки, поспешила к Марианне, во-первых, для того, чтобы предупредить ее о случившемся, а во-вторых, для того, чтобы узнать, нельзя ли ей несколько дней отсидеться на вилле. Но Марианна, объяснив ей, что здесь оставаться крайне опасно, не могла придумать ничего другого, как написать записку доктору Шавошу с просьбой укрыть Марию в клинике. А подробности, дескать, ему расскажет сама доктор. Марию же она заверила, что, хотя Шавош и не коммунист, а только антифашист, он тем не менее наверняка поможет ей. И вот сейчас Мария Агаи, не оборачиваясь, быстрыми шагами удалялась по направлению к Венскому шоссе. На Марианну произвел тяжелое впечатление рассказ доктора Агаи. Свое угнетенное состояние Марианна старалась развеять тем, что неотступно думала о Кальмане. Она все время твердила себе: "Спокойствие, только спокойствие. С нами не может случиться беды". Она прошла в библиотеку и, взяв один из томов энциклопедического словаря "Larousse", стала его перелистывать, рассматривая иллюстрации. Однако ей вскоре надоело это занятие. Внезапно ею вновь овладело беспокойство. Бросив словарь, она побежала в котельную. Котельная была пуста. Она увидела только очищенные колосники, а чемодана с оружием как не бывало. Но Марианна не удовлетворилась этим, а сняла с полки фонарь и осветила помещение; правда, и теперь она ничего не увидела - только просторную топку и широкий дымоход. Наконец она успокоилась. Снова поднялась наверх, села на веранде и задумалась. Если она выйдет замуж, то обязательно переселится из этого старого дупла: она никогда не чувствовала себя хорошо на этой вилле, которая вполне могла сойти и за дворец. Снаружи позвонили. Марианна подумала, что это вернулся Кальман. Удалось ли ему укрыть отца? Нервы ее напряглись. Она вскочила с места, вошла в комнату, закрыла окна и дверь, опустила занавески затемнения и включила свет. Потом прошла в ванную комнату и привела себя в порядок, поправила прическу, слегка подкрасила губы и быстро вышла из комнаты. Сделав несколько шагов вниз по дубовой лестнице, она замерла на месте: внизу стояли два человека в немецкой форме. Оба были высокие, светловолосые, мундиры плотно облегали их фигуры. - Кто вы такие? - спросила она. - Фрейлейн Марианна? - обратился к ней тот, что был чуть повыше ростом, с голубыми, как фарфор, глазами и белесыми ресницами. Он медленно стал подниматься по лестнице. Девушка стояла как окаменелая. Ей вдруг захотелось заплакать из-за того, что это пришел не Кальман. - Да, я Марианна Калди, - тихо произнесла она. Мужчина уже стоял рядом с ней. Он был на голову выше ее. Немец приветливо улыбался, обнажив свои белые ровные зубы. Слегка склонив голову, точно желая представиться, он сказал: - Вы арестованы. - Нет! - вырвалось инстинктивно у девушки, и она снова повторила: - Нет! - Не нет, а да. В этот момент в дверь втолкнули Илонку и Рози. У Илонки были растрепанные волосы, платье на ней было разорвано; немцы грубо подталкивали женщин. Обе они отчаянно голосили. Марианна закрыла глаза. Ей стало дурно, кровь отхлынула у нее от лица. Мольтке схватил ее за руку. - Идемте. Она не сопротивлялась и шла, не поднимая головы, видя только носки своих туфель да трещины на блестящих дубовых ступенях. Мольтке привел ее в библиотеку. В комнате у двери стоял человек в штатском. Мольтке поставил посредине комнаты стул и предложил девушке сесть. - Белочка, - услышала она голос Мольтке, - будьте любезны, скажите быстренько, где оружие и где мы сможем найти Марию Агаи. Даю вам минуту на размышление. Она взглянула на высокого лейтенанта и подумала о том, что может означать эта минута на размышление. Лицо у Мольтке выглядело дружелюбно. - О чем вы спрашиваете? - удивилась Марианна. - Где оружие? Еще тридцать секунд. - Какое оружие? - Еще двадцать секунд. - Что вам угодно от меня? - Еще десять... Марианна молча смотрела на лейтенанта. - Ну? - протянул Мольтке. Марианна видела, как теплый блеск в его глазах растаял и они стали холодными и непроницаемыми. Она пожала плечами. В следующее мгновение удар страшной силы обрушился на ее лицо, и она опрокинулась вместе со стулом. На глазах выступили слезы, в ушах она почувствовала саднящую боль и гул, а потом ощущение чего-то теплого. Кто-то схватил ее за волосы и с силой рванул с пола. Она думала, что у нее срывается кожа с головы, и застонала от боли. Ее пихнули на стул. Марианна подняла глаза. Перед ней стоял Мольтке и улыбался кротко, по-детски. - Ну-с, Белочка? Где же оружие? Девушка осторожно дотронулась до уха и ощутила ту теплую жидкость, которая стекала на шею. Потом она провела пальцами по лицу и посмотрела на руку. Она была в крови. Инстинктивно Марианна схватилась за живот. - Ну-с, Белочка? Даю вам еще одну минуту. Марианна смотрела на свои пальцы. Потом взгляд ее перебежал на книги, и вдруг она вся затряслась в рыданиях. Неожиданный плач девушки на мгновение смутил лейтенанта. Поэтому он даже обрадовался, когда услышал скрип отворяемой двери. Он обернулся. В дверях стоял старший инспектор Оскар Шалго. Его пухлое лицо было спокойно. Руки были опущены в карманы макинтоша. Шалго поздоровался с Мольтке, которого знал, и с невозмутимым видом подошел к письменному столу. - Что вы здесь делаете, господин лейтенант? - спросил он, зная, что стоящий в дверях гестаповец не понимает по-венгерски. - Как будто деретесь? Мольтке уже ожидал Шалго; в соответствии с полученным приказом он должен был опередить его. Майор Шликкен коротко сказал лейтенанту: "Впустите на виллу, а если будет фокусничать, арестуйте его". - Я выполняю приказ господина майора Шликкена, - проговорил Мольтке. - А что, он приказал вам избивать девушку? - Я не обязан перед вами отчитываться. Шалго быстро и хладнокровно оценивал обстановку. Он знал, что проиграл игру: Шликкен не доверяет ему, поэтому послал сюда своих людей. На вилле восемь гестаповцев, а он один. Он также был уверен в том, что Шликкен намерен и его арестовать, поэтому его пропустили сюда беспрепятственно. Если его арестуют, это значит, что с ним быстро покончат: ведь он многое знает, а ненадежный Шалго не нужен им. Только бы знать, в каком состоянии девушка. Он воскресил в памяти расположение виллы. Шалго не раз изучал ее план, а год назад, однажды ночью, когда Марианна и ее отец были в отъезде, он с помощью Тубы просмотрел документы профессора. Если ему память не изменяет, за спиной у него кабинет, а из него дверь ведет на нижнюю веранду. Шалго взглянул на девушку, которая перестала плакать и пыталась осмыслить неожиданное появление этого человека. Шалго добродушно улыбнулся ей. - Вам лучше, Марианна? - спросил он. - Не бойтесь, господин лейтенант больше не ударит вас. Не правда ли, Мольтке? Лейтенант отошел от девушки. Его поведение было угрожающим. Шалго из-под опущенных век следил за каждым его движением. Он не боялся, зная, что ему нечего терять. - Руки вверх, - проговорил Мольтке, - вы арестованы. - И он поднял на Шалго револьвер. Старший инспектор выстрелил через карман и только тогда вытащил руку, когда Мольтке, покачнувшись, упал лицом вниз. Звук выстрела прозвучал тихо и глухо, так что, возможно, стоявший у двери гестаповец даже не услышал его. Зато он увидел, что револьвер Шалго направлен ему в грудь. Старший инспектор знаком показал ему, чтобы тот поднял кверху руки. Гестаповец повиновался. Шалго подошел к двери, запер ее, потом повернул лицом к стене стоявшего с поднятыми руками гестаповца, вытащил у него из заднего кармана пистолет и рукояткой с силой ударил его по затылку. Гестаповец, как мешок, рухнул на пол. - Я Геза Ковач, - сказал Шалго, обращаясь к Марианне, - но я опоздал. Давайте теперь попробуем невозможное. Вы умеете обращаться с оружием? - Нет, не умею, - ответила девушка. Старший инспектор зарядил пистолет немца и протянул его ей. - В нем шесть зарядов. Вот это надо нажать, - показал он на спусковой крючок. - Если кто-нибудь станет вам на пути, ничего не спрашивайте, а стреляйте. Раздался стук в дверь, затем кто-то стал дергать за ручку. Шалго и Марианна переглянулись. Шалго приложил палец к губам и прошептал: - Бегите в кабинет, а через него на нижнюю веранду. - Мольтке! - В дверь громко стучали. - Мольтке! Шалго узнал голос Шликкена. - Быстрее! - торопил он девушку. Когда они добежали до двери кабинета, в холле затрещал автомат. Люди Шликкена стреляли по дверному замку. 12 Укрыть Калди на конспиративной квартире удалось быстрее и легче, чем Кальман представлял себе. Ноэми Эндреди они застали дома; Кальман назвал ей пароль, в мягких карих глазах Ноэми отразилось волнение. Она отвела Кальмана в сторону, закурила сигарету и шепотом сообщила, что немцы начали оккупацию страны. Молодой человек растерянно смотрел на высокую блондинку лет сорока. Но ничего не оставалось больше делать, как попросить ее укрыть профессора. Теперь ему стало ясным телефонное предупреждение Гезы Ковача. Он распростился со стариком. - Береги Марианну, - проговорил Калди, обращаясь к нему на "ты", и пожал ему руку. У трамвайного парка Кальман сошел и, застегнув пальто, поспешил по направлению к вилле. В лицо ему хлестал холодный ветер. Тем не менее, когда он достиг ограды виллы, ему было уже жарко. Замедлив шаги, Кальман прислушался. Но, кроме завывания ветра да гудения самолета в высоте, ничего не было слышно. В воротах он остановился и взглянул на темное здание виллы. Окна уставились на него своими черными глазницами; он достал ключ и с каким-то облегчением открыл железную калитку, а затем тщательно запер. Почти бегом Кальман устремился по бетонированной дорожке к парадному входу, но и он был заперт. Молодой человек отпер его и вошел. Рука его на ощупь искала электрический выключатель, но в этот момент в лицо ему неожиданно ударил сноп света, а в следующее мгновение холл оказался освещенным. У стены Кальман заметил двух эсэсовцев, а у дверей - двух мужчин в штатском. Он тотчас понял, что попал в ловушку. Первой мыслью его была Марианна, а второй - бегство. Мужчина в штатском попросил его предъявить документы и протянул руку. Быстрым движением Кальман схватил его за запястье и, вывернув руку, рванул его на себя. Эсэсовцы не могли стрелять, так как он прикрылся сыщиком, как щитом. Кальман начал пятиться к двери. Но ему удалось сделать только один шаг, а потом голову его расколола резкая боль, и он потерял сознание. Очнулся Кальман оттого, что кто-то спросил его хриплым голосом, как он себя чувствует. - Где я? - Где-то на Швабской горе. В "пансионате" Шликкена. А я - Буша. Как вы себя чувствуете? - Не знаю. Мне очень хочется пить. - Потерпите. С обслуживанием здесь, конечно, не шикарно. Где вас так трахнули по голове? Она у вас, как бутон туберозы, раскрылась на две половинки. Снаружи послышались шаги, потом загремел ключ в скважине и кто-то открыл дверь. Кальман все еще лежал с закрытыми глазами. По тяжелым шагам он определил, что в камеру вошел охранник. Охранник подошел к Кальману и тронул его за плечо. - Вставать, вставать быстро! Кальман приподнялся, голова у него кружилась. Они брели по длинному коридору; Кальман дышал с трудом, сырой прохладный воздух словно давил на него. На лестнице он еле передвигал ноги, охранник поддерживал его. Он еще не совсем пришел в себя, не помнил, что с ним случилось; у него закружилась голова, и вновь подступила тошнота. Они остановились перед дверью. Кальман, сгорбившись, прислонился к стене, а охранник постучал в дверь, а затем вошел. Что-то доложил по-немецки, затем шагнул назад к Кальману и ввел его в комнату, где, опершись о письменный стол, стоял мужчина в белом халате. Сквозь очки в золотой оправе он с интересом взглянул на Кальмана. Затем махнул рукой охраннику, отпуская его. Когда охранник ушел, он спросил, говорит ли Кальман по-немецки. Кальман кивнул. Тогда врач предложил ему сесть. Дождавшись, пока Кальман опустится на стул, он подошел к нему, взял его за руку и стал измерять пульс, поглядывая на часы. - Как вас зовут? Кальман внезапно задумался: какой же фамилией ему сейчас назваться? - Не знаю, - прошептал он. - Мне плохо. - Он приложил ладонь к лицу и вдруг почувствовал, что сейчас же умрет. Врач отпустил его руку, слегка потрепал за подбородок, оттянул веки и заглянул в глаза. Потом сказал: - Снимите пиджак и рубашку. Только с его помощью Кальману удалось раздеться и лечь навзничь на скамейку, покрытую простыней. Его бросало то в жар, то в холод. Зубы у него стучали. Врач внимательно осмотрел его. - Вам дурно? - Очень плохо. Меня тошнит. Врач сделал ему укол в руку и сказал, что он почувствует сейчас облегчение. Потом посадил его и снял с головы повязку. Задумчиво разглядывал он рану в несколько сантиметров длины, наложил на нее мазь и снова перевязал чистой марлей. Закончив перевязку, он сказал: - Однако вас основательно стукнули. Открытая рана в четыре сантиметра и сильное сотрясение мозга. Вам все еще дурно? - Сейчас мне немножко лучше. - Вы уже помните, как вас зовут? - спросил врач и усадил Кальмана на стул. - Наденьте рубашку. - Пока Кальман с трудом одевался, врач снял очки и, моргая, посмотрел на него. - Весьма неприятная штука, если человек не может вспомнить своего имени. - Кусочком замши он протер стекла очков. - Хотя, - продолжал он задумчиво, - сильное сотрясение мозга может повести к временной потере памяти, особенно у тех лиц, кто страдает эпилепсией. - Врач надел очки и поправил их на носу. Кальману стало не по себе: в словах врача ему почудился скрытый намек. Однако он сделал вид, что не понял его, и смотрел куда-то в сторону. Врач стоял спиной к Кальману и раскладывал свои инструменты. - Профессора еще не арестовали, - проговорил он. - Даже если они будут утверждать, что он схвачен, знайте, что его не поймали. - Вы знакомы с господином профессором? - спросил Кальман. - Будучи студентом, я слушал его лекции. В комнату вошел молодой офицер и что-то тихо шепнул врачу, который, глядя на Кальмана, спокойно произнес: - Он не понимает по-немецки; мы можем спокойно говорить. - Его можно допрашивать? - Можно, - ответил врач, - но доложите господину майору, что у него серьезное нарушение памяти и сравнительно частые приступы эпилепсии. Вот только что был такой приступ. Кальман понимал каждое слово. Зачем врач сказал о нем, что он не понимает по-немецки и что у него был приступ эпилепсии? Можно ли принять его сообщническую услугу? Молодой офицер пожал руку врачу, потом потянул Кальмана за рукав и повел в кабинет майора Шликкена. Шликкен стоял в небрежной позе, не двигаясь. Он словно ощупывал взглядом Кальмана. Потом кивнул офицеру, чтобы тот посадил его на стул. Когда офицер вышел из кабинета, Шликкен подошел к письменному столу, взял со стола папку и, прохаживаясь по комнате, перелистывал подшитые там бумаги, на некоторых задерживая взгляд. Потом он остановился перед Кальманом. Дружелюбно, хотя и без улыбки, предложил: - Хотите конфетку? - и, достав из кармана бумажный пакетик, протянул его молодому человеку. - Спасибо, не хочу, - слабым голосом ответил Кальман. - Жаль, что вы не любите конфет. - Майор достал одну конфетку и опустил в рот. - Очень вкусные. - Положив пакетик на стол, он вернулся к Кальману и предложил ему ответить, как его зовут, когда и где он родился, назвать девичью фамилию матери, а также сказать, где и когда он был ранен. После каждого ответа Шликкен заглядывал в папку. - Потрясающе, - проговорил он. - Все данные совпадают. - Закрыв папку, он бросил ее на край стола. - В настоящее время это просто редкость! - Мне хотелось бы знать, за что меня арестовали? Из моих документов вы можете видеть, что я инвалид войны. Я сражался на фронте. Недаром же я получил Железный крест. - Кальман подумал о наставлениях Шавоша. Помнить: документы у него отличные, никто и ничем не сможет доказать, что он не Пал Шуба. - У вас есть еще какие-нибудь вопросы? - спросил майор невозмутимым тоном, с удовольствием посасывая конфетку. Кальман чувствовал сейчас себя лучше - помогла инъекция. - Я венгерский подданный, - решительным голосом сказал он. - И требую, чтобы меня передали венгерским властям. Шликкен с радужным выражением лица прогуливался по комнате. - Больше вопросов у вас нет? - Кальман отрицательно мотнул головой. - А требований? - Тоже нет. - Право, мне это радостно слышать, - проговорил майор и отошел к окну. Как бы стоя перед зеркалом, он пригладил свои волосы. - Ну что ж, послушайте меня, друг мой, и заметьте себе следующее: здесь, в этом здании, заведен такой порядок, что я спрашиваю, а вы отвечаете. - Шликкен вытер пальцы носовым платком. - Если ваши ответы удовлетворительны, то вы, пожалуй, еще можете просить. - Он снова приблизился к Кальману. - Можете просить, мой дорогой друг, вежливо, деликатно просить, но не требовать. Понятно? Кальман взглянул в глаза немцу. - Извините, - смело сказал он, - но я до тех пор не стану отвечать на ваши вопросы, пока вы мне не скажете, в чем вы меня подозреваете. - Из чего вы заключаете, что я вас в чем-то подозреваю? - Вы меня арестовали. Шликкен вернулся к письменному столу, взял сигарету и закурил. - Пока мы вас арестовали только потому, что вы попытались убежать, когда вас попросили предъявить документы, и напали на одного моего сотрудника. Закурите? Кальман ощупал свои карманы. - У меня все отобрали. - Пожалуйста. - И Шликкен протянул ему коробку с сигаретами. Кальман взял одну и поблагодарил. Майор подождал, пока он закурит, потом продолжал: - Что вам известно о Марианне Калди? Кальман пустил кольцо дыма. - Мне ничего о ней не известно. - Из этого вопроса Кальман понял, что Марианну не удалось схватить. Шликкен развел руками. - Этого не может быть. Вы вот уже несколько месяцев служите садовником на Вилле. Хоть что-то вы все-таки знаете о ней? Кальман вскинул брови. - Утром и после обеда она имела обыкновение гулять в саду. - Великолепно! Итак, утром и после обеда. А не знаете ли вы случайно, имела ли она обыкновение есть, спать, купаться? Кальман видел, что майор издевается над ним. - У меня такое ощущение, что и спать и есть она тоже имела обыкновение. Пожалуй, и купаться тоже. - Прекрасно, молодой человек. Меня просто трогает ваша осведомленность. Примите мое признание. - И Шликкен с такой силой ударил Кальмана по лицу, что тот без сознания свалился на пол. А Шликкен как ни в чем не бывало крикнул в дверь, чтобы принесли ведро воды. Через несколько минут в комнату вошел его шофер Курт. Он бесстрастно склонился над Кальманом и стал брызгать водой ему в лицо. Когда Кальман пришел в себя, Курт хотел выйти из комнаты, но Шликкен кивком показал ему, чтобы он усадил Кальмана на стул. Шофер поднял его с пола и посадил. Голова Кальмана бессильно упала на грудь. Он вновь ощутил приступ тошноты. Шликкен потер подбородок. - Ну ладно. Первая партия отложена. Начнем вторую. В каких взаимоотношениях вы были с девушкой? - Я служащий. Она давала мне указания, я их выполнял. - Браво, это складный и толковый ответ. Ну, а если я так спрошу: какие между вами были отношения? - Я опять же не могу сказать ничего другого. - Кальману придавало силы сознание, что Марианне удалось бежать. Шликкен в задумчивости стал ходить по комнате. - Посмотрите как следует на этот перстень, - проговорил майор. Кальман поднял голову. На ладони у Шликкена сверкал толстый перстень с печаткой. Кальман сразу узнал его. Это был перстень Хельмеци. - Его вес сорок граммов. Им можно сильно ударить. Если я поверну эту золотую сирену - или Монику, как я ее называю, - вот таким образом, как сейчас, - видите, - то это значит, что я нервничаю, потому что ответ ваш не удовлетворил меня. Кальману показалось, что такая напыщенная манера Шликкена не больше как поза, а в действительности он расчетливый и беспощадный человек. И снова он подумал о том, что ему нельзя бояться. Разумеется, очень легко сказать: "Не бойся!" А что ему делать, если он не сможет вытерпеть боль? - Вы можете убить меня, - проговорил Кальман глухим голосом, - но я все равно не смогу ничего добавить. Знаете, когда я был ранен под Урывом... Шликкен театральным жестом поднес руку ко рту и, словно обращаясь к перстню, заговорил, прервав Кальмана: - Спокойствие, Моника, спокойствие! Друг наш расчувствовался на мгновение. Давай-ка послушаем его. - Он взглянул на свою жертву. - Итак, продолжайте; очевидно, вы сейчас расскажете о том, как получили Железный крест? - Мне нечего больше сказать, - промолвил Кальман. Майор деланно рассмеялся и, подойдя к окну, посмотрелся в стекло, как в зеркало. - Надеюсь, вы это не серьезно? - Затем, повернувшись к Курту, Шликкен приказал ему, чтобы тот привел женщину за номером три. Шофер удалился. А майор, напевая что-то, прохаживался по комнате. Он так припечатывал каблук к полу, точно отрабатывал парадный шаг. Вышагивая так, он разглагольствовал о пагубности лжи. Кальману надоело его философствование. - Господин майор, чего вы от меня хотите? - спросил он. Шликкен остановился у сейфа. - Откровенных ответов. Вы должны ясно понять, что сейчас война. Я все подчиняю интересам германского рейха. - Да, но я за германский рейх пролил кровь, сражаясь за него, стал инвалидом. - И получили Железный крест... - На этот раз в голосе майора уже не чувствовалось издевки. Курт ввел в комнату Рози. Когда она увидела Кальмана, то на мгновение остановилась, потом с опаской приблизилась нерешительными шагами. Она не смела взглянуть на него. - Подойдите-ка сюда, милочка, - сказал Шликкен. - Станьте вот здесь, рядом со мной, вот так, прекрасно. Взгляните, пожалуйста, на этого молодого человека. Вы знаете его? - Знаю, - произнесла она тихо. - Это Пали, садовник. - Рози откинула назад волосы, нависшие на лоб. Шликкен кивнул. - И будьте любезны, скажите, что вам известно об отношениях Марианны Калди и Пала Шубы. - Простите, я... - начала было Рози, но снова замолчала; потом, повернувшись к Кальману и, словно собравшись с духом, сказала: - Дорогой Пали, не сердитесь, но я рассказала, что вы были любовником барышни. Я вынуждена была... - Так. И откуда вам это известно? - допытывался Шликкен. - Знаю, - проговорила кухарка, пожав плечами. - Я видела, как они миловались... - Это неправда! - запротестовал Кальман. - Стыдитесь! - возмущался он, думая о том, что Марианна сумела спастись и никто не сможет доказать их связь. Рози пришла в замешательство; она беспомощно смотрела на майора. А тот уже отвернулся от нее. - Итак, Рози лжет, - сказал он Кальману. - Это, конечно, весьма прискорбно. - Затем обратился к кухарке: - Ну, не тряситесь же так. Возьмите, пожалуйста, конфетку. И не благодарите. Я даю ее вам от чистого сердца. Можете идти. Курт, проводи ее, - произнес он по-немецки, - и приведи женщину под номером один. Когда шофер и Рози вышли, Шликкен присел на край стола и сказал: - Я не признаю в игре ничьей. А вы? - Я не люблю играть в шахматы. - А я люблю. Ведь и жизнь не что иное, как серия захватывающих партий... Вообще же вы решительно нравитесь мне. Интересный тип... Как вы думаете, где может скрываться фрейлейн Калди? - Господин майор, поверьте, я не знаю. А что я был любовником барышни - это болтовня... Как можно представить себе, чтобы такая интересная девушка, как барышня, вступила в любовную связь с инвалидом войны, эпилептиком? - Вот об этом-то и речь, Шуба! Это как раз то, что смущает меня. Во-первых: почему вы отрицаете эту связь, хотя ничего преступного в ней нет? И во-вторых: чего ради Марианна Калди вступила в связь с калекой? Ведь вы, по сути дела, калека. Даже много лет спустя Кальман не раз задумывался над тем, как он сумел сдержаться и не выдать своих чувств, когда Курт с помощью эсэсовца буквально втащил в комнату Марианну. Он ощущал на себе взгляд болотно-зеленых глаз Шликкена, наблюдавшего за каждым его жестом, за каждым еле уловимым изменением в лице. Ошеломленный, смотрел Кальман на истерзанную девушку. Марианна, наверно, была еще больше ошеломлена, чем Кальман. Запавшие и оттененные синими кругами глаза выражали страдание. Майор поднял стул, стоявший у стола, и легко поставил его посредине комнаты, метрах в двух от Кальмана; затем кивнул девушке, чтобы она села. Марианна посмотрела на Шликкена и тихим голосом попросила воды. По его приказу Курт принес воды и дал девушке напиться. - Пейте еще, - подбодрил ее майор. Марианна знаком показала, что больше не хочет. - Ну как, лучше себя чувствуете? - спросил Шликкен. - Немножко лучше, - прошептала девушка и кончиками пальцев потрогала распухшую губу. Майор поставил стакан на стол. - Вам знаком этот молодой человек? Марианна взглянула на Кальмана. - Это мой жених, Пал Шуба, - тихо произнесла она. - Марианна!.. - только и смог произнести Кальман. - Это не преступление, Пали. Разве лучше, чтобы тебя из-за этого забили до смерти... Кальман в замешательстве смотрел на Шликкена и ломал себе голову над тем, как теперь вести себя. Ведь он не знал, в чем еще призналась Марианна. - Ну так как же, господин Шуба? - спросил майор. - Я солгал, - проговорил Кальман. - Браво, молодой человек. Итак, я выиграл обе отложенные партии. Прошу конфетку! Вы тоже не хотите, фрейлейн? - Марианна мотнула головой. - Очень жаль. Тогда, если не возражаете, я сам себя угощу. Я заслужил это: ведь счет стал теперь 2:0 в мою пользу. - Шликкен положил в рот конфету и стал прохаживаться по комнате. Курт с улыбкой следил за своим шефом. Наконец тот остановился. - Итак, начинаем третью партию. Даю сеанс одновременной игры против вас обоих. Сначала ваш ход, господин Шуба, а затем ваш, фрейлейн. Куда исчез чемодан? Смотрите на меня, молодой человек, на мою руку, на Монику на моем перстне. - Какой чемодан? - спросил Кальман. - В котором ваша дражайшая невеста вечером шестнадцатого числа принесла домой оружие. - Оружие? - Кальман изобразил на лице удивление. Шликкен взглянул на девушку. - Фрейлейн, ваш ход. Марианна облизнула вздувшиеся, запекшиеся губы. - Я не знаю ни о каком чемодане. Шестнадцатого вечером я вернулась из Сегеда. При мне был портфель и в нем конспекты. - Итак, дети мои? - спросил Шликкен. - Оба молчали. - Сожалею, - тихо произнес он, - очень сожалею. - Затем он вызвал лейтенанта Бонера, а когда тот вошел, приказал этому черноволосому молодому человеку среднего роста "заняться" Кальманом, а с фрейлейн, сказал майор, он еще побеседует. Марианна с ужасом смотрела вслед удаляющемуся Кальману. Шликкен же сел на освободившийся стул лицом к девушке и несколько минут молча глядел на нее. Воцарилась напряженная, давящая тишина. Наконец майор заговорил. - Давно вы знаете Оскара Шалго? - Со вчерашнего вечера, - ответила девушка. - Но я не знала, что его зовут Шалго. - Под каким именем он представился вам? - Уже не помню. Возможно, что он и не представлялся. - Он звонил вам? И предупредил, что вашего отца хотят арестовать? - Мне звонил Геза Ковач. Но я даже не знаю, кто это. Он позвонил и сказал, что Шалго хочет арестовать моего отца. - Что вы стали делать после телефонного звонка? - Ничего, я не поверила в это. Я решила, что кто-то шутит. - Вы не известили своего отца? - спросил Шликкен; его начинало бесить спокойствие девушки. - Я не хотела его волновать. - А где может быть ваш отец? - Насколько мне известно, он в Сегеде, - ответила Марианна и даже в том жалком положении, в каком она находилась, почувствовала тайную радость от сознания, что отец сумел спастись. - Вечером восемнадцатого марта он исчез из Сегеда. Как вы считаете, куда он мог поехать? - Не знаю. Возможно, что перебежал в Югославию. - Если ваш отец не принимал участия ни в каком политическом движении, чего ради ему было бежать в Югославию? - Не для того, чтобы сражаться. В Эсеке живет его возлюбленная. - Кто такая? - Я не знаю ее. Отец лишь сказал мне, что не может без нее жить. Единственно, что мне о ней известно, так это то, что она скульптор. Венгерка, блондинка. Ростом выше отца. - Если вы не знакомы с ней, откуда вам это известно? - Однажды я видела их на острове Маргит. - Итак, Шалго вы не знали? - Не знала и никогда раньше не видела. - Тогда чем вы объясните его желание спасти вас? - Не знаю. Шликкен уже не играл сейчас, не позировал и не угрожал; он держался серьезно, обдуманно задавал вопросы, зная, что если ему удастся заставить девушку заговорить, то он нападет на след подпольного центра коммунистов. - Марианна, - тихо проговорил он, - если вы не принимали участия в нелегальном движении, почему вы хотели убежать? - Я боялась, - сказала девушка. - Я не желала попасть в концентрационный лагерь. Ведь всем известно: если гестапо арестует кого-нибудь, то этому человеку уже не видать свободы. - Вы потому и застрелили унтер-офицера Рюккенфельда? - Не знаю, кого я застрелила. Было темно, в меня тоже стреляли. И Шалго застрелили. Я только оборонялась. И я вполне могла бы убежать. Если бы я не спрыгнула назад с забора в сад, вы бы никогда меня не схватили. - А куда бы вы делись? - Не знаю. - Если вы до этого не знали Шалго, то чего ради вы вернулись к нему? Вы же должны были понимать, что вас схватят. Девушка пожала плечами. - Не знаю. Я видела, как он упал и застонал и я почувствовала, что не могу оставить его в беде, а должна вернуться и помочь ему. - Мы были очень рады, что вы вернулись. Вы ведь застрелили нашего унтер-офицера. Как вы думаете, какое вас ждет за это наказание? - Не знаю. - Петля, - спокойно проговорил майор. - Вы видели когда-нибудь казнь? Страшное зрелище. - И он подробно стал описывать процесс повешения. Шликкен видел, что девушка дрожит всем телом, что лицо ее исказилось от ужаса. Тогда он веско произнес: - Я имею возможность спасти вас. Я составлю протокол, в котором будет записано, что лейтенант Мольтке жив, а унтер-офицера Рюккенфельда застрелил Шалго. Вас же он принудил, угрожая револьвером, следовать за собой. Таким образом вы сможете спастись. Но цена этому такова: вы должны сказать, с кем вы связаны из руководства коммунистического центра, куда спрятали оружие, куда исчезла доктор Агаи, кого вы знаете из коммунистов. - Марианна не отвечала. Майор пододвинул свой стул ближе к ней. - Кто такой Нервный? - Не знаю. - От кого вы получили указание поехать в Хатван и сесть затем на поезд Мишкольц - Будапешт? - Я не ездила в Хатван. - Полицейские опознали вас. - Они меня с кем-то спутали. - Марианна, почему вы хотите умереть? - Я не хочу умирать. - Вас ожидают ужасные страдания. Поймите это. - Не мучайте меня, не мучайте... Шликкен позвал Курта. - Приведите из пятой заключенного номер один, - сказал он по-немецки. Через пять минут Буша уже сидел на ковре, неподалеку от девушки. Стоять он не мог - ноги у него были забинтованы. - Эта девушка села в Хатване на поезд? Буша взглянул на Марианну. - Нет, не она. Эту девушку я никогда не видел. У той были длинные светлые волосы. - Вы знаете доктора Агаи? - Нет, не знаю. - Что ж, ладно, Буша, но учтите, ваше упрямство будет иметь печальные последствия. Бушу унесли назад в камеру. Шликкену было любопытно посмотреть, какое впечатление произведет на девушку то, что она увидит Бушу. Однако Марианна проявила полное безразличие. Когда дверь закрылась, Шликкен повернулся к ней. - Марианна, - заговорил он тихим дружеским тоном. - Вы состоятельная, образованная девушка, и я просто не могу представить себе, что вы коммунистка. Я принимаю к сведению, что вы не любите национал-социалистский строй. И все же я делаю вам последнее предложение: расскажите все о коммунистическом движении, и даю вам слово, что немедленно после того, как вы дадите показания, я отправлю вас вместе с вашим женихом в Швейцарию. Через час я вернусь, и тогда вы скажете свое слово. Обдумайте ответ. Ставка - жизнь или смерть. Другого выбора нет. 13 Когда Шалго пришел в себя, на душе у него стало очень скверно: он был жив, а это его ничуть не радовало. Он ощупал себя. На груди была толстая повязка. Он открыл глаза. В дверях стоял майор Генрих фон Шликкен. Шалго не удивился. Он знал, что Шликкен придет. Майор снимал перчатки, медленно, осторожно стягивая их с пальцев, и смотрел на кровать. Увидев, что старший инспектор в сознании, он с улыбкой поздоровался с ним. - Хэлло, Оси! Шалго было трудно двигать рукой, поэтому он не стал утруждать себя, а лишь ответил улыбкой на улыбку. - Хэлло, Генрих! Как поживаешь? - Всеми силами он старался сохранить достоинство. - Отлично. А после того как профессор сказал, что твоя жизнь уже вне опасности, просто великолепно! Он так разговаривал с Шалго, точно за минувшие дни ничего не случилось. Однако старший инспектор не обольщался дружеским тоном майора. - И я могу сказать то же самое: отлично. Есть у тебя с собой конфетки? Угости, пожалуй. - Колоссально! Но ты, дорогой мой Осика, по-видимому, все же болен, раз просишь леденца. - Мне просто хочется пить. И я думал, что у тебя найдется кисленькая конфетка. - К сожалению, не захватил с собой. Завтра принесу. - Он с улыбкой посмотрел на покрывшееся испариной лицо старшего инспектора, потом вдруг спросил: - Ты ведь, конечно, знаешь, что мы тебя повесим? Не расстреляем, а повесим. Веревка дешевле, чем пуля. Боеприпасы нужны на фронте. Шалго улыбнулся ему в ответ с безграничным спокойствием. - Я бы очень хотел, чтобы ты командовал отрядом моих палачей. Шликкен закурил сигарету. - Ты бы хотел этого? В самом деле? - Очень хотел бы. А если у тебя даже достанет мужества стать вблизи от меня, то я обещаю, что плюну тебе в глаза. - Я постараюсь стать поближе, Оси. - Ты трусливее, чем хочешь казаться. Не дыми мне под нос. По сути дела, ты всегда был трусом. Я же сказал тебе: не дыми мне в лицо. - Прости, пожалуйста. Профессор сказал, что через неделю я смогу забрать тебя к нам в замок. Старший инспектор с мягкой улыбкой взирал на светловолосого мужчину с бледным лицом. - Послушай, Генрих, ты еще в детстве отличался низменными наклонностями. - Он хотел раздразнить Шликкена. - Низкие люди - трусы. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не боюсь смерти, а ты боишься. Ох, и перетрусил бы ты на моем месте! Ты бы превратился в сморчка. - Этого еще долго ждать, - отмахнулся майор. - Ты до этого не доживешь. - И все же ты будешь скулить. Я сожалею, что не доживу до этого, - сказал Шалго. - Ради одного этого стоило бы пожить. - Оставим это, Оси, - бросил Шликкен. - Я рад, что ты такой храбрый. Если так, то скажи смело, когда ты стал коммунистом? Шалго улыбнулся и прикрыл глаза. - Я не коммунист. - Тогда почему же ты хотел помочь убежать Марианне Калди? - Я влюблен в эту девушку. - Ты просто не отваживаешься признаться, что стал коммунистом. - Я бы признался, если бы был им. Ты идешь не по тому пути, Генрих. Если ты хочешь отгадать загадку Шалго, то тебе надо попытаться пойти в другом направлении. Но ты не сможешь ее разгадать. У тебя для этого не хватит извилин. - Почему ты стал предателем, Оси? - спросил майор. - Тебе все равно этого не понять, - промолвил Шалго. - И все же скажи мне. Я попытаюсь понять. - Представь себе, по улице бредет толстый Шалго. Вдруг на перекрестке Большого кольца и улицы Дохань останавливается пролетка и с ее заднего сиденья легко взмывает ангел божий. Над ним на небе вспыхивает звезда, а на ней серп и молот, а вокруг моей головы загорается и начинает сиять нимб; пухленький ангелочек нежно целует меня в лоб. В то же время где-то в вышине звучит глас: "Ты животное, ты скотина, Шалго. Или ты не видишь, что стремишься к погибели? Мой гнев настигнет тебя даже в пятой квартире на третьем этаже дома номер три по улице Карпфенштейн. Остановись, мой сын, пока не поздно. Воззрись на небо. Под этой звездой тебе суждена победа!" - Это привиделось Константину, - проговорил майор. - Ты лучше меня знаешь всякие легенды. Но самое интересное не в этом. Ангел снова поцеловал меня, пощекотал лавровой ветвью мне нос, опять опустился в пролетку, на заднее сиденье, оправил на себе одежду и простился со мной: "Привет, товарищ Шалго!" Потом похлопал по плечу извозчика и сказал ему: "А ну-ка, папаша, подхлестни-ка своего рысака, нам еще нужно провернуть кучу дел". И они исчезли, а я остался стоять. Про себя я бормотал: "Целую ручки, мой ангелочек", и сразу в мозгу моем прояснилось, и я понял, что мне нужно делать. Не дыми мне под нос. - Прошу прощения. И что же ты сделал? - поинтересовался Шликкен. - Я побрел назад по улице Доб и заглянул к Вишонтаи пропустить стаканчик вина. Прихлебывал я вино, а сам раздумывал о делах мирских. Вот так и случилось. А сейчас скажи, что тебе хочется знать. Если ничего, то пошел к черту, потому что я хочу спать, а прежде чем заснуть, я хотел бы помолиться. Шликкен бросил сигарету, потушил ее ногой и сказал: - У тебя своеобразный юмор, но весьма тяжеловатый. Давай, Оси, заключим сделку. Забудем то, что произошло, и станем вновь хорошими друзьями. - Слава богу, и ты обладаешь юмором. Ну что ж, послушаем, что за сделка. - Заключим союз. - А Мольтке? Разве мой выстрел был не точен? - Его застрелила Марианна Калди. Донесения я сам напишу, а ее счет выдержит и Мольтке. - А какова цена всего этого? - Я просмотрел содержимое твоего сейфа. Многое ты сжег. Но я знаю, что и сожженный материал хранится у тебя в голове. Среди людей, фигурирующих в наших списках, многие перешли на нелегальное положение. Скажи, кого ты известил? О Калди мы знаем. Я нашел также данные относительно того, что ты достиг определенных результатов по делу Кэмпбела. Вот хотя бы это. - И ты засвидетельствуешь письменно, что меня не повесят? - Разумеется. - Ты очень любезен, Генрих, но кончайте со мной, потому что если я выберусь отсюда, то больше вы меня в жизни не поймаете, а тебя я убью. Затем он закрыл глаза, и напрасно Шликкен ему еще что-то говорил - он больше не отвечал. Кальман много слышал и читал страшных историй о гестапо и его методах, но то, что он сам испытал, превзошло все его представления. Один и тот же вопрос: "Где оружие?" - кружил над ним, словно голодное воронье над трупом. Потеря сознания спасала его от предательства. Когда Кальман пришел в себя, то у него было такое ощущение, словно он лежит среди льдин. Перед ним стоял врач. Отблески света сверкали на его очках в золотой оправе и на игле, которую он приготовил для инъекции. Кальман не чувствовал укола, он даже не знал, что несколько часов пролежал без сознания. Он ничего не знал. Или разве только то, что сейчас мозг его обрел ясность и он скоро умрет. Лицо у него онемело, окаменело от боли. Он следил за своими мучителями. В глазах врача он прочел сочувствие. Кальман не знал, что ему впрыснули морфий, и удивлялся, что не ощущает никакой боли. Он в полном сознании наблюдал за приготовлениями. Веревку пропускали в блоки, врач говорил что-то, размахивая руками, говорил, что он, Кальман, не вынесет, умрет. Врача выслали из комнаты. Кальман знал, что это конец. Это - предсмертное состояние. Как странно, ему еще нет двадцати пяти лет, а он должен умереть. Он закрыл глаза, подумал о Марианне, глубоко вздохнул и сказал: - Отведите меня к господину майору, я дам показания. Его мучители прекратили свои приготовления. Лейтенант Бонер подошел к нему. Он увидел, что из глаз лежащего на полу человека текут слезы: Кальман беззвучно плакал. Марианна тоже уже не могла шевелиться. Она могла только плакать. Положив изуродованные руки на живот, она горько плакала. Недавно у нее был врач. Шликкен приказал ему привести девушку в состояние, которое позволило бы снова допросить ее. Но врач доложил, что уже поздно, девушке осталось жить считанные часы. - Дайте ей такую порцию морфия, чтобы она выдержала еще один допрос. - Ей немедленно нужно сделать операцию. Шликкен отрицательно покачал головой. Марианна стала умолять врача избавить ее от дальнейших мучений. Капитан Мэрер впрыснул ей в руку морфий. Он долго колебался, вот-вот готов был избавить ее навсегда от страданий, но в последний момент одумался. Нет, он не может решиться на это. Не может убить человека. Руки у него невольно сжались в кулаки, и он поспешно вышел из камеры. Марианна лежала на соломе; по ее исказившемуся от боли лицу текли теплые слезы, растворяя засохшую на коже кровь. Постепенно она успокоилась. И вдруг открылась дверь и в камеру втолкнули Илонку. Платье на девушке было все разорвано и висело лохмотьями, открывая обнаженную грудь. Илонка рухнула на солому рядом с Марианной и застонала. Когда она приподнялась, Марианна увидела, что лицо у нее все в синяках и кровоподтеках. Ей захотелось обнять, прижать к себе Илонку, но у нее не хватило сил пошевельнуться. Илонка же была обессиленная и равнодушная; она только тогда встрепенулась, когда посмотрела на Марианну. И разразилась горькими рыданиями. - Я не могу больше! Превозмогая страшную боль, Марианна все же протянула руку и привлекла к себе Илонку. - Бедняжка моя! От тебя-то они чего хотят? - Ласково и нежно Марианна стала гладить густые пышные волосы девушки. - Тебя за что избивали? - За то, что я не знаю, куда спрятал Пали оружие, - зашептала Илонка. - Что мне делать, барышня? Я не знаю, где оружие. Они забьют меня насмерть. - А если бы ты знала, где оружие, ты бы сказала? - Нет, не сказала бы, - прошептала девушка. - Я ненавижу их! - Их и надо ненавидеть, Илонка. Очень ненавидеть... А что с Рози? - Ее отпустили... Я не решалась сказать вам, барышня, а теперь очень жалею, что не сказала... очень жалею. Рози всегда подсматривала за вами. Когда вы по нескольку дней не бывали дома, она каждый день звонила вам по телефону на квартиру на улице Вам. Она и тогда следила из кухни, когда вы изволили принести домой тот тяжелый чемодан с оружием. - Я не приносила никакого чемодана, Илонка. Рози или ошиблась, или солгала. - Но я тоже видела, потому что она меня позвала к окну. Правда, я сказала, что ничего не заметила. Я знаю, что вы не доверяли мне, потому что я никогда не заискивала, как Рози. Но я своими глазами видела, как Пали взял чемодан из ваших рук. Я точно помню, что и в комнате он стоял, под письменным столом. Пусть меня убьют из-за этого чемодана, но мне-то уж вы не говорите, что ничего не приносили с собой. Марианна молчала. А Илонка тихо продолжала: - Что с нами будет? - Не знаю, Илонка. Ты веришь в бога? - Верю, барышня. - Тогда молись. Марианна закрыла глаза. Она чувствовала, что слабеет. Ее очень утомил разговор. И тогда она вновь заплакала, но Илонка не слышала ее плача. Марианна плакала безмолвно, погрузившись в воспоминания... При виде Кальмана Шликкен невольно содрогнулся. Шликкен вернулся к письменному столу и сел на стул. Выдвинув ящик, он стал шарить в нем, говоря тем временем: - Я искренне жалею вас, Пал Шуба. Но поймите: ваша невеста Марианна Калди - опасная коммунистка. Она выполняла обязанности связной. Мы должны знать, с кем она была связана. Помогите нам. Кальман лежал на полу. Сделанная ему инъекция морфия еще продолжала действовать: он не чувствовал боли, однако ни стоять, ни сидеть на стуле не мог. - Я ненавижу коммунистов, - хриплым, срывающимся голосом произнес он. - Я не знал, что Марианна коммунистка. За что вы мучаете меня? - Он начал горько плакать и с трудом продолжал: - Если Марианна коммунистка, я... я отрекаюсь от нее, я не хочу быть изменником... Господин майор, я хочу жить. Шликкен обратился к нему дружелюбным тоном: - Ну, Шуба, возьмите себя в руки. Ничего страшного не случилось. Успокойтесь... - Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все; она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность. Глубокая, рыхлая тишина поглотила их беззвучные рыдания. Прислонившись спиной к сырой стене, Кальман держал на коленях голову девушки. Они оба знали, что умрут, но не говорили о смерти, не утешали друг друга, не произносили слов надежды, инстинктивно понимая, что сейчас все слова ободрения были бы ложью, бессмысленной, пустой фразой. Их молчание было красноречивее всех слов; даже молча они понимали друг друга... Кальман не отрывал взгляда от лица Марианны. Из глаз ее текли слезы. А он уже не мог плакать. - Марианна, - тихо позвал Кальман. Девушка открыла глаза. - Мне показалось, что ты заснула. - Кальман, - хрипло прошептала девушка, - ты должен сказать им, где оружие. Теперь это уже не имеет значения. И назови два имени: Резге и Кубиш. - Ничего я не скажу. - Ты можешь это сделать. Они уже в Словакии. Кальман не отвечал. Они долго молчали. Черты лица у Марианны заострились. - Кальман... Он нежно погладил горячий лоб девушки. - Я думала, когда кончится война, мы весь день от зари до зари станем бродить по городу. Затемнения не будет. Хорошо бы знать, что будет после войны... - Последние слова ее еле можно было расслышать. Глаза у нее закрылись. Взгляд Кальмана был устремлен на исчерченную тенями стену, голос его звучал словно издалека: - Будет много счастливых и очень много несчастных людей. Люди начнут работать, сначала усталые, через силу, а потом и в полную силу. Молодые будут любить друг друга, будут счастливы, женщины будут рожать детей... Наверно, будет что-нибудь в этом роде. Марианна не отвечала. Кальман решил, что она дремлет, и продолжал говорить тихо, нежно, уставившись взглядом в грязно-белую стену, словно читая на ней все то, что он предсказывал. Он не знал, что Марианна уже была мертва... Кальман, когда его вывели из камеры, решил, что при первой же возможности покончит с собой. Но вот сейчас, наблюдая за Шликкеном, сидящим на столе, он почувствовал, что должен жить, что он до тех пор не может, не имеет права погибнуть, пока не убьет майора. - Ну-с, Шуба... Так вы узнали что-нибудь? - спросил Шликкен. Кальман склонил голову. - Оружие в котельной, - тихо сказал он. - В котельной на вилле? - Да. - Великолепно! Замечательно, Шуба! - воскликнул восхищенный Шликкен. - Она назвала два имени. Вероятно, оба - клички, - продолжал Кальман. - Резге и Кубиш. Третьего имени она уже не смогла произнести. Умерла... - Резге и Кубиш? - спросил возбужденный майор. Кальман кивнул. - Превосходно. - Шликкен встал и заходил по комнате. - Что со мной теперь будет, господин майор? - Действительно, - промолвил Шликкен. - Действительно, что делать с вами? В данный момент вы паршиво выглядите, в таком виде я не могу вас выпустить. Мы должны подлечить вас. Вы ведь жили на вилле Калди, не так ли? - Да, я жил там, господин майор. - К сожалению, вы туда не сможете вернуться. Мы заняли виллу. Сейчас ее перестраивают, а через несколько дней мы переедем туда. А пока я вас отправлю в госпиталь, и там вас подлечат. Если бы я в таком виде выпустил вас на люди, венгры составили бы плохое мнение о гестапо. А мы можем вести себя и дружески. 14 Вот уже несколько недель, как Кальман был прикован к постели. Он находился в закрытом отделении гарнизонного военного госпиталя. Его лечил доктор Мэрер. Кальман был узником; венгерский медицинский персонал мог общаться с ним только в присутствии эсэсовцев, говоривших по-венгерски, - венграм разговаривать с Кальманом запрещалось. Только при вечернем обходе он имел возможность беседовать с Мэрером. В это время охранника не было - за врачом ему не нужно было следить. Вначале они говорили только о нейтральных вещах, однако как-то разговор зашел на более щекотливые темы. - Когда я поправлюсь? - спросил Кальман. - Надеюсь, скоро. У вас крепкий организм. - Весь госпиталь занят немцами? - спросил Кальман. Мэрер что-то записывал в больничную карту; не глядя на молодого человека, он ответил: - Нет, не весь, а только часть. Но все равно отсюда нельзя сбежать. - Он повесил на кровать больничную карту, повернулся и подошел ближе. - Коридор отделен железной решеткой, - проговорил врач значительно. - Во дворе под окном также вооруженный пост. - На основании чего вы, господин доктор, думаете, что я хотел бы сбежать? - На вашем месте я вел бы себя так же и был бы очень рад, если бы нашелся доброжелатель, который предупредил бы меня о трудностях. Кальман пытался отыскать взглядом железные решетки, но вместо них видел только занавеси затемнения. - Вы, господин доктор, должны быть заинтересованы в том, чтобы я убежал, - сказал Кальман. - Вот как... Почему же это? - удивился Мэрер. - Потому что после войны я буду свидетельствовать в пользу господина доктора. Врач покачал головой. - Не понимаю. Почему вы хотите свидетельствовать в мою пользу. И вообще, зачем мне-понадобятся свидетели? - После войны всех гестаповцев будут судить за пытки и уничтожение людей. И господина доктора тоже, ведь вы врач особой команды. С помощью кого вы докажете, что вы гуманист? Из тех, кто арестован Шликкеном и его людьми, никто не останется в живых. Тот, кто смог выдержать пытки, погибнет в концентрационных лагерях. - Я не принимаю участия в пытках, - сказал врач. - Вы только лечите несчастных, чтобы они могли вынести новые допросы с пытками. - А что же мне делать? По-вашему, я должен ускорять их смерть? - Я не утверждаю этого. Но вы должны бы все сделать для того, чтобы осталось хоть несколько человек, которые после войны могли бы стать свидетелями. - Вы так уверены в том, что Германия проиграет войну? - Я - да, но и господину доктору следует учитывать такую возможность. В начале апреля начались бомбардировки города. Больных из закрытого отделения не уводили в убежище. Но Кальман без всякого страха лежал на своей койке и равнодушно слушал гулкие разрывы бомб, лающий голос зениток, наплывающее гудение авиационных моторов. С каким-то странным злорадством он наблюдал за коренастым эсэсовцем с детским лицом, который вздрагивал при каждом разрыве. Кальману казалось, что охранник молится про себя. В комнату вошел Мэрер. Он был в мундире, точно только что вернулся из города. Врач отослал солдата в бомбоубежище. Когда дверь закрылась, он подошел к койке Кальмана и, бросив фуражку на стул, сказал: - Послушайте, я устрою вам побег. Но вы должны взять с собой и меня. Кальман поднял глаза на врача. Он был удивлен. - Господин доктор, я не хочу бежать! - Не хотите?! Завтра вас заберут отсюда. - И тогда - нет... Словом, в данный момент я не могу сказать ничего другого. Я очень рад, что вы хотели помочь мне, но я не могу бежать. Надеюсь, когда-нибудь я смогу вам объяснить почему. - Ничего не понимаю. Тогда какой смысл был... - Догадываюсь, что вам непонятно. Но обещаю вам, что в случае необходимости я буду свидетельствовать в вашу пользу. Мэрер был в замешательстве. - Я все уже подготовил. Пойдемте... - Я не могу уйти отсюда. Кальман решил дождаться предложения Шликкена. Он рассуждал так: самому ему терять нечего. Но он должен известить дядю Игнаца; это сейчас самое важное. - Тогда что же нам делать? - спросил Мэрер. - Я хочу попросить вас об одном одолжении, господин доктор, - сказал Кальман, глотнув воды, и посмотрел в окно. Снаружи уже была тишина, хотя отбоя воздушной тревоги еще не дали. - Я с удовольствием помогу вам. - Я лежал в клинике по улице Тома, - проговорил Кальман. - Разыщите там, пожалуйста, главного врача - он лечил меня - и расскажите ему, что случилось со мной и моей невестой. - Он знал вашу невесту? - поинтересовался Мэрер. - После моего выздоровления он устроил меня садовником на виллу к Калди. Господин главный врач не только лечит больных, но и после того, как они поправятся, заботится о них... А вообще-то он любит Гейне и Гете. Когда Мэрер удалился, Кальман с известным беспокойством стал думать о своей дерзости. Потом решил, что принять предложение о побеге было бы еще большим легкомыслием. Он обязан послать донесение дяде Игнацу, а посылка такого донесения всегда связана с риском. На следующий день утром его перевели из гарнизонного госпиталя на виллу Калди. Из окна машины он сумел заметить, что в четырех углах территории сада установлены наблюдательные вышки с прожекторами. Его несколько ошеломило это зрелище: он не предполагал, что гестапо работает настолько откровенно. Вместе с тем это навело его на мысль, что на вилле размещена только группа, осуществляющая допросы; отделы же разведки и контрразведки находятся где-то в другом месте. По-видимому, он просчитался. Когда он отказался от побега и принял предложение Шликкена, то рассудил, что его "работа на немцев" будет выгодна движению Сопротивления, потому что если его вовлекут в качестве агента гестапо в разведывательную деятельность, то он будет иметь возможность узнавать о планируемых акциях и извещать об опасности участников движения. Но он заблуждался. Впрочем, теперь уже все равно, совершенно все равно. Если ему суждено погибнуть, то он найдет случай захватить с собой на тот свет и Шликкена. Мэрер исполнил его просьбу и дал ему две ампулы цианистого калия - это его очень ободрило. Машина остановилась у главного входа. Кальман внимательно наблюдал за всем. То, что он заметил, дало ему возможность предположить, что на вилле по крайней мере пятнадцать эсэсовцев. А вместе с начальником караула и разводящими охрана может насчитывать и восемнадцать - двадцать человек. Но где же размещено столько людей? Его повели по знакомой лестнице. Библиотека Калди, насчитывавшая пятнадцать тысяч томов, исчезла. Против двери, ведущей в кабинет, за длинным столом сидели трое мужчин и одна полная женщина с соломенного цвета волосами. Все в гестаповской форме. В конце стола стоял полевой телефон, а по комнате в разных направлениях было протянуто много цветных проводов. Шликкен вышел на минуту, с улыбкой поздоровался с Кальманом, однако не подал ему руки. Потом он что-то шепнул одному из гестаповцев на ухо и, сказав Кальману, что сию минуту освободится, вернул