Гилберт Кийт Честертон. Перелетный кабак --------------------------------------------------------------- Перевод: Н.Трауберг OCR: Виктория Резник --------------------------------------------------------------- Глава I. ПРОПОВЕДЬ О КАБАКАХ Море было таинственного бледно-зеленого цвета и день уже клонился к вечеру, когда молодая черноволосая женщина в мягко ниспадающем платье густого, медного оттенка рассеянно проходила по бульвару Пэбблсвика, влача за собой зонтик и глядя в морскую даль. Она смотрела туда не без причин; много женщин в мировой истории смотрели на море по тем же самым причинам и побуждениям. Но паруса нигде не было. На берегу перед бульваром толпились люди, слушавшие обычных ораторов, подвизающихся на морских курортах, - негров и социалистов, клоунов и священников. Как обычно, там стоял человек, проделывавший какие-то фокусы с бумажными коробочками, и зеваки часами глазели на него, надеясь понять, что же он делает. Рядом с ним стоял джентльмен в цилиндре с очень большой Библией и очень маленькой женой, которая молчала, пока он, потрясая кулаками, громил сублапсариев, чье еретическое учение столь опасно для морских курортов. Он так волновался, что нелегко было уследить за смыслом его речи, но через равные промежутки выговаривал с жалобной усмешкой "наши друзья, сублапсарии". Потом шел некий юноша, который и сам не мог бы объяснить, о чем он говорит; но публике он нравился, ибо носил на шляпе венок из моркови. Перед ним лежало больше денег, чем перед другими ораторами. Затем тут были негры. Затем была "Защита детей" с необычайно длинной шеей, отбивавшая такт деревянным совочком. Дальше стоял разъяренный атеист с алой розеткой в петлице, указующий то и дело на человека с совочком и утверждающий, что лучшие дары природы испорчены происками инквизиции, которую представлял, по-видимому, защитник детей. Слушателей своих он тоже не щадил. "Лицемеры!" - кричал он, и они бросали ему деньги. "Дураки и трусы!" - они бросали еще. Между атеистом и защитником находился маленький старичок в красной феске, похожий на сову, помахивающий над головой зеленым зонтом. Лицо у него было коричневое и морщинистое, как грецкий орех, нос напоминал об Иудее, черная борода - о Персии. Молодая женщина никогда его не видела и поняла, что это - новый экспонат на хорошо знакомой выставке помешанных и шарлатанов. Женщина эта была из тех, в ком чувство юмора всегда спорит со склонностью к тоске и скуке; она остановилась и оперлась на перила, чтобы послушать. Прошло целых четыре минуты, прежде чем она стала улавливать смысл его речи. Говорил он по-английски с таким сильным акцентом, что ей вначале показалось, будто он проповедует на своем родном языке. Каждый звук в его произношении становился очень странным. Особенно забавно произносил он "у", немилосердно его растягивая, скажем - "пу-у-уть" вместо "путь". Мало-помалу она привыкла и стала понимать отдельные слова, хотя далеко не сразу догадалась, о чем идет речь. По-видимому, старичок пытался доказать, что англичане получили цивилизацию от турок или от сарацинов после их победы над крестоносцами. Кроме того, он считал, что скоро придет время, когда англичане сами в это поверят; и приводил в доказательство распространение трезвости. Слушала его только молодая женщина. - Посмотрите, - говорил он, грозя кривым темным пальцем, - посмотрите на свои кабаки! На кабаки, о которых вы пишете в книгах! Эти кабаки построили не для крепких христианских напитков. Их построили, чтобы продавать мусульманские, трезвые напитки. Это видно из названий. У них восточные названия. Например, у вас есть знаменитый кабак, у которого останавливаются все омнибусы. Вы зовете его "Слон и Замок". Это не английское название. Это азиатское название. Вы скажете, что замки есть и в Англии, и я соглашусь с вами. Есть Виндзорский замок. Но где, - сердито закричал он, простирая зонтик к девушке в пылу ораторской победы, - где виндзорский слон? Я осмотрел весь Виндзорский парк. Там нет слонов. Темноволосая девушка улыбнулась и подумала, что этот человек стоит прочих. Следуя странному обычаю, которым слушатели поощряют представителей вер на морских курортах, она бросила монетку на круглый медный поднос. Увлеченный достойным и бескорыстным пылом, старик в красной феске этого не заметил и продолжал свои туманные доказательства. - В городе есть питейное заведение, которое вы называете "Бы-ы-ык". - Мы обычно называем его "Бык", - сказала молодая девушка очень мелодичным голосом. - У вас есть заведение, которое вы называете "Бы-ы-ык", - свирепо повторил старичок. - Может быть, это смешно... - Нет, что вы!.. - нежно заверила его увлеченная слушательница. - При чем тут бы-ы-ык? - кричал оратор. - Чем связан бы-ык с веселым пиром? Кто думает о быках в садах блаженства? Разве место быку там, где прекрасные девы пляшут и разливают сверкающий шербет? У вас самих, друзья мои,- и он радостно огляделся, словно обращаясь к многолюдной толпе,-у вас самих есть поговорка "бы-ык в посудной лавке". Ничуть не разумней, ничуть не выгодней пускать быка в лавку винную. Это ясно. Он вонзил зонтик в песок и ударил себя пальцем по руке, словно наконец-то подошел к самой сути дела. - Это ясно как солнце в полдень, - торжественно сказал он. - Ясно как солнце, что прежде этот кабак называли "Крылатым быком" в честь и славу древнего восточного символа. Голос его взмыл, как труба, и он распростер руки, словно листья тропической пальмы. После такого торжества он немного обмяк и тяжело оперся на зонтик. - Вы найдете следы азиатских слов, - продолжал он, - в названиях всех ваших заведений. Более того, вы найдете их в названиях всех предметов, которые доставляют вам радость и отдохновение. Дорогие мои друзья, даже то вещество, которое придает крепость вашим напиткам, вы называете арабским словом "алкоголь". Само собой разумеется, что частица "ал" - арабского происхождения, как в словах "Альгамбра" или "алгебра". Эта частица встречается во многих словах, связанных для вас с весельем, - таких, например, как "эль", искаженное "аль", или Альберт-холл. И он торжественно распростер руки на восток и на запад, взывая к земле и небу. Темноволосая девушка, с улыбкой глядя вдаль, похлопала ему обтянутыми серой лайкой пальцами. Но старичок в феске не устал. - Вы возразите мне... - начал он. - О, нет, кет! - и отрешенно, и пылко проговорила девушка. - Я не возражаю. Я совсем не возражаю! - Вы возразите мне, - продолжал ее наставник, - что есть кабаки, которые названы в честь символа ваших суеверий. Вы поторопитесь напомнить о "Золотом Кресте", о "Королевском Кресте" и о всех тех крестах, которых так много под Лондоном. Но вы не должны забывать, - и он ткнул в воздух зонтиком, словно собирался проткнуть девушку насквозь, - вы не должны забывать, друзья мои, сколько в Лондоне полумесяцев. Вы называете полумесяцем всякую площадь, круглую с трех сторон, прямую - с четвертой. Повсюду звучит это слово, повсюду вы чтите священный символ пророка. Ваш город почти целиком состоит из полумесяцев, изредка прерываемых крестами, напоминающими о суеверии, которому вы ненадолго поддались. Приближалось время чаепития, и толпа на берегу быстро редела. Запад сиял все ярче. Солнце опускалось в бледное море, сверкая сквозь воду, словно сквозь зеленое стекло. Прозрачность воды и небес дышала сияющей безнадежностью, ибо для девушки море было и романтичным, и трагическим. Солнце медленно гасло, и вместе с ним угасал поток изумрудов; но поток человеческой глупости был неистощим. - Я ничуть не хочу утверждать, - говорил старик, - что в моей теории нет трудных случаев. Не все примеры так бесспорны, как те, что я сейчас привел. Скажем, совершенно очевидно, что "Голова сарацина" - искажение исторической истины, гласящей "Глава наш - сарацин". Далеко не так очевидно, что "Зеленый Чурбан" - это "Зеленый Тюрбан", хотя в моей книге я надеюсь это доказать. Скажу одно: усталого путника в пустыне скорее привлечет мягкая, красивая ткань, чем бессмысленная деревяшка. Порою очень трудно доискаться до прежних названий. У нас был знаменитый воин, Амар али Бен Боз, а вы переделали его имя в "Адмирал Бенбоу". Бывает и еще труднее. Здесь есть питейное заведение "Старый корабль"... Взгляд девушки был прочно прикован к линии горизонта, но лицо ее изменилось и зарумянилось. Пески были почти пусты; атеист исчез, как его бог, а те, кому хотелось узнать, что делают с бумажными коробочками, ушли пить чай, этого не зная. Но девушка медлила у перил. Лицо ее ожило; тело не могло сдвинуться с места. - Надо признать, - блеял старичок с зеленым зонтиком, - что в словах "Старый корабль" нет решительно ничего азиатского. Но это не собьет с пути искателя истины. Я спросил владельца, которого, как я записал, зовут мистер Пэмф... Губы у девушки задрожали. - Бедный Хэмп! - сказала она. - Я совсем забыла о нем. Наверное, он так же горюет, как и я. Надеюсь, старик не будет говорить чепухи об этом... Ах, лучше бы не об этом! - Мистер Пэмф сказал мне, что название придумал один его дру-у-уг, ирландец, который был капитаном королевского флота, но вышел в отставку, рассердившись на дурное обращение с Ирландией. Он вышел в отставку, но сохранил суеверия ваших моряков и хотел назвать кабак в честь своего корабля. Однако су-у-удно это называлось "Соединенное королевство"... Его ученица - не сидевшая, правда, у его ног, а нависшая над его головой - звонко крикнула, оглашая пустые пески: - Как зовут капитана? Старичок шарахнулся от нее, уставившись ей в лицо совиным взором. Часами он говорил, как бы обращаясь к толпе, но сильно растерялся, увидев, что у него есть слушатель. Кроме девушки и турка на всем берегу не было ни одной души, если не считать чаек. Солнце утонуло, лопнув напоследок, как лопнул бы алый апельсин, но низкие небеса были еще озарены кроваво-красным светом. Этот запоздалый свет обесцветил красную феску и зеленый зонтик; но темная фигурка на фоне моря и неба была все такой же, хотя и двигалась больше. - Как зовут капитана? - переспросил старик.- Кажется... кажется Дэлрой. Но я хочу вам сказать, хочу объяснить, что поборник истины найдет необходимую связь. Мистер Пэмф сообщил мне, что он убирает и украшает свое заведение отчасти потому, что вышеупомянутый капитан, служивший, насколько я понял, в каком-то маленьком флоте, скоро возвращается. Заметьте, друзья мои, - сказал он чайкам, - что ум, привыкший мыслить логически, найдет смысл и здесь. Он сказал это чайкам, потому что девушка, взглянув на него сияющими глазами, еще сильнее оперлась о перила, а потом растаяла в сумерках. Когда замолк звук ее шагов, ничто не нарушало тишины, кроме слабого, но могучего бормотанья вод, редких птичьих криков и бесконечного монолога. - Заметьте, - продолжал старичок, так рьяно взмахнув зонтом, словно то было зеленое знамя пророка, а потом вонзая его в песок, как вонзал его буйный предок колья своего шатра, - заметьте, друзья мои, поразительную вещь! Вас удивило, вас поразило, вас озадачило, как вы бы сказали, что в словах "старый корабль" нет ничего восточного. Но я спросил, откуда возвращается капитан, и мистер Пэмф со всей серьезностью ответил мне: "Из Ту-у-урции". Из Ту-у-урции! Из ближайшей страны правоверных! Мне скажут, что это не наша страна. Но не все ли равно, откуда мы, если мы несем райскую весть? Мы несем ее под грохот копыт, нам некогда остановиться. Наша весть, наша вера, одна из всех вер на свете, пощадила, как вы бы сказали, целомудрие разума. Она не знает людей выше пророка и почитает одиночество Божье. Он снова распростер руки, как бы обращаясь к миллионной толпе, один на темном берегу. Глава 2 КОНЕЦ МАСЛИЧНОГО ОСТРОВА Огромный дракон, который охватил лапами весь земной шар, меняет цвета, подобно хамелеону. У Пэбблсвика он бледно-зеленый, у Ионийских островов становится густо-синим. Один из бесчисленных островков - даже не островок, а плоская белая скала на лазурной глади - назывался Масличным, не потому, что там было много олив, но потому, что по прихоти почвы и климата две или три оливы разрослись до немыслимых размеров. Даже на самом жарком юге эти деревья редко бывают выше небольшого грушевого дерева; но три оливы, украшавшие бесплодный островок, можно было бы принять, если бы не их форма, за сосны и лиственницы севера. Кроме того, островок был связан с древней греческой легендой об Афине Палладе, покровительнице олив, ибо море кишит первыми сказками Эллады, и с мраморного уступа под оливой видна серая глыба Итаки. На островке, под деревьями, стоял стол, заваленный бумагами и уставленный чернильницами. За столом сидели четыре человека, двое в военной форме, двое в черных фраках. Адъютанты и слуги толпились поодаль, а за ними, в море, виднелись два или три броненосца; ибо Европа обретала мир. Только что кончилась одна из долгих, тяжких и неудачных попыток сломить силу Турции и спасти маленькие христианские народы. В конце ее было много встреч, на которых, один за другим, сдавались народы поменьше и брали власть народы побольше. Теперь осталось четыре заинтересованных стороны. Европейские государства, согласные в том, что нужен мир на турецких условиях, препоручили последние переговоры Англии и Германии, которые, несомненно, могли его обеспечить; был тут и представитель султана: был и единственный враг султана, еще не примирившийся. Одно крохотное государство месяц за месяцем боролось в одиночестве, каждое утро удивляя мир своим упорством, а иногда и успехом. Никому не ведомый правитель, называвший себя королем Итаки, оглашал восточное Средиземноморье славой, достойной имени острова, которым он правил. Поэты, разумеется, вопрошали, не вернулся ли Одиссей; любящие отчизну греки, вынужденные сложить оружие, гадали о том, какое из греческих племен и какой из греческих родов прославила новая династия. Поэтому все удивлялись, услышав, что этот потомок Улисса - просто наглый ирландец, искатель приключений, по имени Патрик Дэлрой, который прежде служил в английском флоте, поссорился с начальством из-за своих фенианских взглядов и вышел в отставку. С тех пор он пережил немало приключений и сменил немало форм, постоянно попадая в беду или вовлекая в нее других, и поражая при этом какой-то странной смесью почти циничной удали и самого чистого донкихотства. В своем фантастическом королевстве он, конечно, был и генералом, и адмиралом, и министром иностранных дел; но исправно следовал воле народа, когда речь шла о войне и мире, и по его велению признал себя побежденным. Помимо профессиональных талантов он славился физической силой и огромным ростом. Газеты любят теперь писать, что варварская сила мышц не играет никакой роли в военных действиях; однако такой взгляд не больше соответствует истине, чем противоположный. На Ближнем Востоке, где у всех есть какое-то оружие и на людей часто нападают, вождь, способный себя защитить, обладает немалым преимуществом, да и вообще не совсем верно, что сила ничего не значит. Это признал лорд Айвивуд, представитель Великобритании, подробно объяснивший королю Патрику безнадежное превосходство турецкой пушки над его силой, на что тот заметил, что может поднять пушку и удрать с нею. Признавал это и величайший из турецких полководцев, страшный Оман-паша, знаменитый отвагой на поле брани и жестокостью в мирное время; на лбу у него красовался шрам, нанесенный шпагой ирландца в трехчасовом поединке и принятый, надо сказать, без стыда, ибо турки умеют держаться. Не сомневался в этом и финансовый советник германского посла, ибо Патрик Дэлрой справился, какое окно ему по вкусу, и забросил его в спальню, прямо на кровать, где он позже принял врача. И все же один мускулистый ирландец на маленьком островке не может сражаться вечно с целой Европой; и он с мрачным добродушием подчинился воле своей приемной родины. Он даже не мог перестукать дипломатов (на что у него хватило бы и силы, и смелости), ибо разумной частью сознания понимал, что они, как и он, подчиняются приказу. Король Итаки, облаченный в зеленую с белым форму морского офицера (придуманную им самим), грузно и сонно сидел за маленьким столиком. У него были синие бычьи глаза, бычья шея и такие рыжие волосы, словно голову его охватило пламя. Некоторые считали, что так оно и есть. Самой важной особой здесь был прославленный Оман-паша, немолодой человек с сильным лицом, изможденным тяготами войны. Его усы и волосы казались сожженными молнией, а не годами. На голове его красовалась красная феска, а между феской и усами был шрам, на который король Итаки не смотрел. Глаза его, как это ни странно, ничего не выражали. Лорда Айвивуда считали красивейшим человеком Англии. На фоне синего моря он казался мраморной статуей, безупречной по форме, но являющей нам лишь белый и серый цвет. От игры света зависело, тускло-серебряными или бледно-русыми станут его волосы, а безупречная маска лица никогда не меняла ни цвета, ни выражения. Он был одним из последних ораторов в несколько старомодном стиле, хотя самого его ни в малой степени нельзя было назвать старым, и умел придать красоту всему, что скажет; но двигались только губы, лицо оставалось мертвым. И манеры у него были, как у прежних членов парламента. Например, он встал, словно римский сенатор, чтобы обратиться к трем людям на окруженной морем скале. При этом он был самобытней сидевшего рядом человека, который все время молчал, хотя говорило его лицо. Доктор Глюк, представитель Германии, не походил на немца; в нем не было ни немецкой мечтательности, ни немецкой сонливости. Лицо его было ярким, как цветная фотография, и подвижным, как кинематограф, но ярко-красные губы ни разу не разомкнулись. Миндалевидные глаза мерцали, словно опалы; закрученные усики шевелились, словно черные змейки; но звуков он не издавал. Безмолвно положил он перед Айвивудом листок бумаги. Айвивуд надел очки и сразу постарел на десять лет. Это была повестка дня, включающая все, что осталось решить на последней конференции. Первый пункт гласил: "Посол Итаки просит, чтобы девушки, отправленные в гаремы после взятия Пилоса, вернулись в свои семьи. На это согласиться нельзя". Лорд Айвивуд встал. Красота его голоса всегда поражала тех, кто слышал этот голос впервые. - Досточтимые господа, - сказал он. - Государственный муж, чьих мнений я не разделяю, но чья историческая роль поистине неоценима, сочетал в нашем сознании мир и честь. Когда заключается мир между такими воинами, как Оман-паша и его величество король Итаки, мы вправе сказать, что мир совместим со славой. Он на секунду замолк; но тишина скалы и моря зазвенела рукоплесканиями, так произнес он эти слова. - Я уверен, что мы объединены одной мыслью, хотя и немало спорили за эти месяцы. Да, мы объединены одной мыслью. Мир должен быть таким же бесстрашным, какой была война. Он снова замолк. Никто не аплодировал, но он не сомневался, что в головах у слушателей гремят аплодисменты; и продолжал: - Если мы перестали сражаться, перестанем же и спорить. Определенные уступки, если хотите - мягкость и гибкость, пристали там, где славный мир завершает славную битву. Я старый дипломат, и я посоветую вам: не создавайте новых забот, не разрывайте уз, сложившихся за это беспокойное время. Признаюсь, я достаточно старомоден, чтобы бояться вмешательства в семейную жизнь. Но я достаточно либерален, чтобы уважать древние обычаи ислама, как уважаю древние обычаи христианства. Опасно поднимать вопрос, по своей или по чужой воле покинули эти женщины родительский кров. Не могу себе представить вопроса, который был бы чреват более вредными последствиями. Я надеюсь, что выражу и ваши мысли, если скажу, что мы должны всеми силами оберегать устои семьи и брака, господствующие в Оттоманской империи. Никто не шевельнулся. Один только Патрик Дэлрой схватил рукоятку шпаги и обвел всех огненным взором; потом рука его упала, и он громко рассмеялся. Лорд Айвивуд не обратил на это никакого внимания. Он снова заглянул в листок, надев очки, которые сразу состарили его, и прочел про себя второй пункт. Вот что написал для него представитель Германии, непохожий на немца: "И Кут, и Бернштейн настаивают на том, чтобы в каменоломнях работали китайцы. Грекам теперь доверять нельзя". - Мы хотим, - продолжал лорд Айвивуд, - чтобы столь почтенные установления, как мусульманская семья, сохранились в неприкосновенности. Ни мы вовсе не хотим общественного застоя. Мы не считаем, что великие традиции ислама могут обеспечить сами по себе все потребности Ближнего Востока. Однако, господа, я спрошу вас со всей серьезностью: неужели мы так тщеславны, чтобы думать, что Ближнему Востоку может помочь лишь Ближний Запад? Если нужны новые идеи, если нужна новая кровь, не естественней ли обратиться к живым и плодоносным цивилизациям, в которых таится истинно восточный кладезь? Да простит мне мой друг Оман-паша, но Азия в Европе всегда была Азией воинствующей. Неужели мы не увидим здесь Азии миролюбивой? Вот почему я считаю, что в мраморных карьерах Итаки должны работать китайцы. Патрик Дэлрой вскочил, схватившись за ветку оливы над своей головой. Чтобы успокоиться, он положил руку на стол и молча глядел на дипломатов. Его придавила тяжелая беспомощность физической силы. Он мог бросить их в море, но чего он добьется? Пришлют других дипломатов, защищающих неправду, а тот, кто защищает правду, будет ни на что не годен. В бешенстве тряс он могучее дерево, не прерывая лорда Айвивуда, который уже прочел третий пункт ("Оман-паша требует уничтожения виноградников") и произносил в это время знаменитую речь, которую вы можете найти во многих хрестоматиях. Он уже зашел за середину, когда Дэлрой успокоился настолько, что стал вникать в смысл его слов. - ...неужели мы ничем не обязаны, - говорил дипломат, - тому высокому жесту, которым арабский мистик много столетий назад отвел от наших уст чашу? Неужели мы ничем не обязаны воздержанию доблестного племени, отвергшего ядовитую прелесть вина? В нашу эпоху люди все глубже понимают, что разные религии таят разные сокровища; что каждая из них может поделиться тайной; что вера вере передает речь, народ народу - знание. Да простит меня Оман-паша, но я полагаю, что наши западные народы помогли исламу понять ценность мира и порядка. Не вправе ли мы сказать, что ислам одарит нас миром в тысячах домов и побудит стряхнуть наваждение, исказившее и окрасившее безумием добродетели Запада? На моей родине уже прекратились оргии, вносившие ужас в жизнь знатных семейств. Законодатели делают все больше, чтобы спасти англичан от позорных уз всеразрушающего зелья. Пророк из Мекки собирает жатву; и как нельзя более уместно предоставить его прославленному воину судьбу итакских виноградников. Этот счастливый день избавит Восток от войны. Запад - от вина. Благородный правитель, принимающий нас, чтобы протянуть нам масличную ветвь, еще более славную, чем его шпага, может испытывать чувство утраты, которое мы разделим; но я почти не сомневаюсь, что рано или поздно он сам одобрит это решение. Напомню вам, что юг знаменит не только виноградной лозою. Есть священное дерево, не запятнанное памятью зла, кровью Орфея. Мы уедем отсюда, ведь все проходит в мире, Исчезнет наш могучий флот, Огни замрут береговые, И слава наша упадет, Как пали Тир и Ниневия', но пока сияет солнце и плодоносит земля, мужчины и женщины счастливее нас будут взирать на это место, ибо три оливы вознесли свои ветви в вечном благословении над скромным островком, подарившим миру мир. Глюк и Оман-паша смотрели на Патрика Дэлроя. Рука его охватила дерево, могучая грудь вздымалась от натуги. Камешек, лежавший у корней оливы, сдвинулся с места и поскакал, как кузнечик. Потом изогнутые корни стали вылезать из земли, словно лапы проснувшегося дракона. - Я протягиваю масличную ветвь, - сказал король Итаки, выворачивая дерево и осеняя всех его огромной тенью. - Она славнее моей шпаги, - с трудом прибавил он. - Да и тяжелее. Он еще раз напряг свои силы и спихнул дерево в море. Немец, непохожий на немца, поднял руку, когда на него упала тень. Сейчас он вскочил и отшатнулся, увидев, что дикий ирландец вырывает второй ствол. Этот вылез легче. Прежде чем бросить его в воду, король постоял немного, словно жонглировал башней. Лорд Айвивуд вел себя достойнее, но и он поднялся, негодуя. Только турецкий паша сидел неподвижно и глядел спокойно. Дэлрой вырвал третье дерево и выбросил, оставив остров голым. - Готово! - сказал он, когда третья, последняя олива исчезла в волнах. - Теперь я уйду. Сегодня я видел то, что хуже смерти. Это называют миром. Оман-паша встал и протянул ему руку. - Вы правы, - сказал он по-французски, - и я надеюсь вас встретить в единственной жизни, достойной зваться благом. Куда вы едете? - Я еду, - отрешенно произнес Дэлрой, - туда, где "Старый корабль". - Вы хотите сказать, - спросил турок, - что снова поступаете на службу к английскому королю? - Нет, - отвечал Дэлрой. - Я возвращаюсь в "Старый корабль", который стоит за яблонями в Пэбблсвике, где Юл течет меж деревьев. Боюсь, что мы с вами там не встретимся. Поколебавшись миг-другой, он пожал красную руку прославленного тирана и направился к своей лодке, не взглянув на дипломатов. Глава III ВЫВЕСКА "СТАРОГО КОРАБЛЯ" Немногим из сынов человеческих довелось носить фамилию Пэмп, и немногим из Пэмпов пришла в голову безумная мысль назвать своего ребенка Хэмфри. Но именно эту нелепость совершили родители кабатчика, и близкие друзья могли называть их сына Хэмпом, а старый турок с зеленым зонтом - Пэмфом. Кабатчик выносил это стоически, ибо человек он был сдержанный. Мистер Хэмфри Пэмп стоял у дверей кабака, отделенного от моря лишь низкорослыми, изогнутыми, просоленными яблонями. Перед кабаком была большая лужайка, сразу за ней шел крутой откос, по которому извилистая тропка резко спускалась в таинственную чащу более высоких деревьев. Мистер Пэмп стоял под самой вывеской; вывеска же стояла в траве и представляла собой высокий белый шест с квадратной белой доскою, украшенной причудливым синим кораблем, похожим на детский рисунок, к которому преданный отчизне кабатчик пририсовал красной краской непомерно большой георгиевский крест. Мистер Хэмфри Пэмп, невысокий и широкоплечий, носил охотничью куртку и охотничьи гетры. Он и впрямь чистил сейчас и заряжал двустволку, изобретенную или хотя бы усовершенствованную им самим, которая казалась нелепой в сравнении с современным оружием, но стреляла прекрасно. Подобно многорукому Бриарею, Пэмп делал все, и все делал сам, причем создания его были чуть-чуть иными, чем у других людей. Кроме того, он был хитер, как Пан или браконьер, и знал повадки птиц и рыб, свойства листьев и ягод. Голова его была набита полуосознанными преданиями и говорил он весьма занятно, хотя и не совсем ясно, ибо не сомневался, что собеседник знает и местность, и слухи, и поверья так же хорошо, как он. Самые поразительные вещи он сообщал совершенно бесстрастно, и казалось, что лицо его выточено из дерева. Темно-каштановые бакенбарды придавали ему сходство со спортсменом прошлого века. Улыбался он криво и угрюмо, но взгляд его карих глаз был добр и мягок. Хэмфри Пэмп воплотил в себе самую суть Англии. Обычно движения его, хотя и проворные, были спокойны; но сейчас он положил ружье на стол с некоторой поспешностью и шагнул вперед, с необычайным оживлением вытирая руки. За яблонями, на фоне моря, появилась высокая, тоненькая девушка в медном платье и большой шляпе. Лицо под шляпой было серьезным и прекрасным, хотя и довольно смуглым. Девушка пожала кабатчику руку он с величайшей учтивостью подал ей стул и назвал ее "леди Джоан". - Я хотела посмотреть на знакомые места, - сказала она. - Когда-то, совсем молодыми, мы были здесь счастливы. Наверное, вы редко видите наших старых друзей. - Очень редко, - ответил Пэмп, задумчиво теребя бакенбарды. - Лорд Айвивуд стал настоящим пастором с тех пор, как пошел в гору. Он закрывает пивные направо и налево. А мистера Чарлза услали в Австралию за то, что он напился и упал на похоронах. Ничего не скажешь, крепко; но у покойницы был ужасный характер. - А не довелось ли вам слышать, - беспечно спросила Джоан Брет, - об этом ирландце, капитане Дэлрое? - Да, больше, чем о других, - ответил кабатчик. - Он натворил немало чудес там, в Греции. Флот наш много потерял... - Они оскорбили его родину, - сказала девушка и, покраснев, взглянула на море. - В конце концов, он вправе протестовать, если о ней плохо говорят! - Когда узнали, что он его выкрасил... - продолжал Пэмп. - Выкрасил? - спросила леди Джоан. - Как это? - Он выкрасил капитана Даусона зеленой краской, - спокойно пояснил кабатчик. - Капитан Даусон сказал, что зеленое - цвет ирландских изменников, и Дэлрой его выкрасил. Конечно, искушение большое, я красил забор, тут стояло ведро, но на его служебных делах это отразилось очень плохо. - Что за необычайная история! - воскликнула леди Джоан и невесело рассмеялась. - Она должна стать деревенской легендой. Я никогда еще такой не слышала. Может быть, отсюда идет название "Зеленый человек"... - Нет, - просто сказал Пэмп. - Этот кабачок назывался так задолго до Ватерлоо. Бедный Нойл владел им, пока его не выгнали. Вы помните старого Нойла, леди Джоан? Говорят, он жив и пишет любовные письма королеве Виктории, только теперь не посылает. - А что вы еще слышали о вашем друге? - спросила девушка, прилежно разглядывая горизонт. - На прошлой неделе я получил от него письмо, - отвечал кабатчик. - Возможно, он скоро вернется. Он сражался за какой-то греческий остров, но сейчас это кончилось. Как ни странно, наш лорд представлял на переговорах Англию. - Вы говорите об Айвивуде? - довольно холодно спросила леди Джоан. - Да, у него большое будущее. - Я бы хотел, чтобы он нас так не мучил, -проворчал Пэмп. - Он не оставит в Англии ни одного кабака. Впрочем, все Айвивуды были не в себе. Вспомните только его дедушку. - Невежливо просить, чтобы дама вспомнила дедушку, - сказала леди Джоан, печально улыбаясь. - Вы знаете, что я хочу сказать, - добродушно ответил кабатчик. - Я никогда не был особенно строг, кто из нас без греха. Но я бы не хотел, чтобы с моей свиньей так поступали. Не пойму, почему человек не может взять свинью в церковь, если ему нравится. Это их семейные места, они отгорожены. Леди Джоан снова засмеялась. - Чего вы только не знаете, - сказала она. - Ну, мне пора, мистер Хэмп... то есть мистер Пэмп... когда-то я звала вас Хэмпом... О, Хэмп, будем ли мы счастливы снова? - Мне кажется, - сказал он, глядя на море, - что это зависит от Провидения. - Скажите еще раз "Провидение"! - вскричала она. - Это прекрасно, как детская книжка. И с этими нелогичными словами она пошла по тропинке между яблонь и дальше, к курорту. Кабак "Старый корабль" стоял неподалеку от рыбачьей деревушки Пэбблсвик, а в полумиле от него был расположен новый курорт. Темноволосая девушка упорно шла у самого берега, по бульвару, который, в безумном оптимизме, раскинулся к востоку и к западу от курорта, и, приближаясь к людной его части, все внимательнее вглядывалась в людей. Почти все были те же самые, которых она видела здесь месяц назад. Искатели истины (как сказал бы старичок в феске), собирающиеся каждый день ради тайны коробочек, еще ничего не узнали, но и не устали от своего паломничества. Яростному атеисту бросали монетки в знак признания, что удивительно, так как слушатели оставались равнодушными, а сам он говорил искренне. Человек с длин- ной шеей и совочком, распевающий гимны, куда-то исчез, ибо защита детей - ремесло кочевое. Юноша в морковном венке был здесь, и перед ним лежало даже больше денег, чем прежде. Но леди Джоан нигде не видела старичка в феске. Оставалось предположить, что он потерпел неудачу; и в своей печали она подумала, что он не преуспел, ибо дикие его речи держались какой-то безумной, неземной логики, на которую неспособны эти пошлые дураки. Она не признавалась себе, что турок и кабатчик интересуют ее только по одной причине. Устало бредя вдоль берега, она увидела белокурую девушку в черном платье, с подвижным умным лицом. Лицо это покачалось ей знакомым. Призвав на помощь ту выучку, которая велит аристократам запоминать обычных людей, она припомнила, что это мисс Браунинг, которая года два назад печатала для нее на машинке, и бросилась к ней отчасти из добродушия, отчасти же для того, чтобы избавиться от тяжких мыслей. Она заговорила так дружелюбно и просто, что девушка в черном набралась смелости и сказала: - Я давно хотела познакомить вас с моей сестрой. Она живет дома, это так старомодно, но сама гораздо умнее меня и знает очень умных людей. Сейчас она беседует с пророком луны, о нем теперь все говорят. Разрешите я вас представлю. Леди Джоан Брет встречала на своем веку много пророков луны и других светил; но безотказная вежливость, искупающая пороки ее класса, побудила ее пойти за мисс Браунинг. С вышеупомянутой сестрой она поздоровалась, сияя учтивостью, что мы зачтем в ее пользу, ибо ей стоило большого труда вообще на нее взглянуть. Рядом, на песке, в красной феске, но в ослепительно новом костюме, сидел старичок, говоривший некогда о кабаках. - Он читает лекции в нашем Нравственном обществе, - прошептала мисс Браунинг. - Об алкоголе. Об одном только слове "алкоголь". Потрясающе! Про Аравию и алгебру, знаете, и про то, что все с востока. Право, вам бы это понравилось. - Мне это нравится, - сказала леди Джоан. - Под-у-умайте о том, - говорил старичок сестре мисс Браунинг, - что имена ваших кабаков попросту бессмысленны, если мы не отыщем в них влияния ислама. В Лондоне есть заведение, одно из самых людных, самых главных, которое называется "Подкова". Друзья мои, кто вспомнит подкову? Это - лишь принадлежность существа, много более занимательного, чем она сама. Я уже доказал, что название "Бык"... - Разрешите спросить... - внезапно перебила его леди Джоан. - Название "Бык", - продолжал человек в феске, глухой ко всему, кроме собственных мыслей, - смешно, тогда как слова "Крылатый бык" величественны и красивы. Но даже вы, друзья мои, не сравните питейного заведения с кольцом в носу у быка. Зачем же сравнивать его с одной из принадлежностей благородного коня? Совершенно очевидно, что подкова - таинственный символ, созданный в те дни, когда английская земля была порабощена преходящим галилейским суеверием. Разве та изогнутая полоска, то полукружие, что вы зовете подковой - не полумесяц? - И он распростер руки, как тогда, на пляже. - Полумесяц пророка и единого Бога! - Разрешите спросить, - снова начала леди Джоан, - как вы объясните название "Зеленый человек"? Это кабачок вон за теми домами. - Сейчас! Сейчас! - в диком волнении вскричал пророк луны. - Искатель истины не найдет лучшего примера. Друзья мои, разве бывают зеленые люди? Мы знаем зеленую траву, зеленые листья, зеленый сыр, зеленый ликер. Но знает ли кто-нибудь из вас, сколько бы ни было у него знакомых, зеленого человека? Совершенно очевидно, друзья мои, что старое название искажено, сокращено. Всякому ясно, что название это, вполне разумное, исторически оправданное,- "Человек в зеленом тюрбане", ибо такой тюрбан носили слуги пророка. "Тюрбан" как раз то слово, которое, за непонятностью, могли исказить и отбросить совсем. - В этих местах рассказывают, - сказала леди Джоан, - что великий герой услышал, как оскорбляют священный цвет его священного острова, и выкрасил обидчика зеленой краской. - Легенда! Миф! - закричал человек в феске, радостно раскинув руки. - Разве не очевидно, что этого быть не может? - Это было, - мягко сказала девушка. - Мало радостей в жизни, но все же, иногда... О, нет, это было! И, мило поклонившись, она снова побрела по бульвару. Глава 4 КАБАК ОБРЕТАЕТ КРЫЛЬЯ Мистер Хэмфри Пэмп стоял перед дверью своего кабака. Вычищенная и заряженная двустволка лежала на столе. Белая вывеска слегка колебалась над его головой от дуновения ветра. Лицо кабатчика было задумчиво и сосредоточенно, в руке он держал два письма, совершенно разных, но говорящих об одном и том же. Вот первое из них: "Милый Хэмп! Я так расстроена, что называю Вас по-старому. Вы понимаете, я должна ладить с родными - ведь лорд Айвивуд доводится мне чем-то вроде троюродного брата. По этой и по другим причинам моя бедная мама просто умрет, если я его обижу. Вы знаете, что у нее больное сердце; Вы знаете все, что только можно знать в нашем краю. И вот я пишу, чтобы предупредить Вас, что над Вашим милым кабачком собирается гроза. Всего месяц или два назад я видела на пляже старого оборванного шута с зеленым зонтиком, который нес необыкновенную ерунду. Недели три назад я узнала, что он читает лекции в каких-то нравственных обществах за хорошее вознаграждение. И вот, когда я в последний раз была у Айвивудов - мама требует, чтобы я у них бывала, - там оказался этот сумасшедший во фраке, среди самых важных гостей. Я хочу сказать, среди самых сильных. Лорд Айвивуд - под его влиянием и считает его величайшим пророком в мире. А ведь лорд Айвивуд не дурак; поневоле им восхищаешься. Мне кажется, мама хочет, чтобы я не только восхищалась им. Я говорю Вам все, Хэмп, потому что, наверное, это мое последнее честное письмо. И я Вас серьезно предупреждаю, что лорд Айвивуд искренен, а это очень страшно. Он будет великим государственным деятелем, и он действительно хочет сжечь старые корабли. Если Вы увидите, что я ему помогаю, простите меня. Того, о ком мы говорили и кого я никогда не увижу, я поручаю Вашей дружбе. Из всего, что я могу отдать, это - второе, но, я думаю, оно лучше первого. Прощайте. Дж. Б." Это письмо скорее огорчило Пэмпа, чем озадачило. Другое же - скорее озадачило, чем огорчило. Было оно таким: "Президиум Королевской комиссии по контролю над продажей крепких напитков вынужден обратить Ваше внимание на то, что Вы нарушили пункт 5А нашего Постановления о местах публичного увеселения и тем самым подлежите взысканию согласно пункту 47Б Постановления, дополняющего вышеупомянутое. Вам предъявляются следующие обвинения: 1) Нарушение примечания к пункту 23Г, которое гласит, что ни одно питейное заведение, приносящее менее четырехсот (400) фунтов стерлингов годового дохода, не вправе вешать перед дверью вывески. 2) Нарушение примечания к пункту 113Д, который гласит, что алкогольные напитки не могут продаваться без наличия свидетельства, заверенного Государственным Медицинским Советом, нигде, кроме отеля "Кларидж" и бара "Критерием", необходимость которых доказана. Поскольку Вы не обратили внимания на наши прежние извещения, мы предупреждаем Вас данным письмом, что законные меры будут приняты незамедлительно. С искренним уважением Айвивуд, председатель, Дж. Ливсон, секретарь". Мистер Хэмфри Пэмп сел за стол и засвистел, что при его бакенбардах придало ему на минуту несомненное сходство с конюхом. Потом знания и разум вновь засветились на его лице. Добрыми карими глазами он взглянул на холодное серое море. Оно давало немного. Он мог в нем утонуть, и это было бы лучше для него, чем расстаться со "Старым кораблем". Могла утонуть и Англия; это было бы лучше для нее, чем потерять "Старый корабль". Но это несерьезно и недоступно; и Пэмп думал о том, как море искривило и яблони в его саду и его самого. Печально у моря... По берегу шел только один человек. Он приближался, становился все выше, и лишь тогда, когда он стал выше человеческого роста, Пэмп с криком вскочил. Луч утреннего солнца упал на голову путника, и волосы его запылали, словно костер. Бывший король Итаки неторопливо приближался к "Старому кораблю". Он приплыл на берег в шлюпке броненосца, едва видного на горизонте. Одет он был по-прежнему в зеленую с серебром форму, изобретенную им самим для флота, которого и раньше почти не было, а теперь не было совсем; на боку у него висела прямая морская шпага, ибо условия капитуляции не обязывали ее отдать; а в мундире, при шпаге находился большой, довольно растерянный человек, чье несчастье состояло в том, что его сильный разум был все же слабее его тела и его страстей. Всем своим телом он опустился на стул прежде, чем Пэмп нашел слова, чтобы выразить радость. Потом сказал: - Есть у тебя ром? И, словно чувствуя, что эта фраза нуждается в объяснении, прибавил: - Наверное, я уже никогда не буду моряком. Значит, мне надо выпить рому. Хэмфри Пэмп был талантлив в дружбе и понял старого друга. Не сказав ни слова, он пошел в кабак и вернулся, неторопливо толкая то одной, то другой ногой два легко катящихся предмета, словно играл в футбол двумя мячами. Один из этих предметов был бочонком рома, другой - большим сыром, похожим на барабан. Он умел делать много полезных вещей, в том числе - открывать бочки, не взбалтывая содержимого; и как раз искал в кармане соответствующий инструмент, когда ирландский его друг сел прямо и сказал с неожиданной трезвостью: - Спасибо, Хэмп. Я совсем не хочу пить. Теперь я вижу, что могу выпить, и не хочу. А хочу я, - тут он ударил кулаком по столу, так что одна ножка подкосилась, - а хочу я узнать, что тут у вас делается, кроме чепухи. - Что ты называешь чепухой? - спросил Пэмп, задумчиво перебирая письма. - Я называю чепухой, - закричал ирландец, - когда Коран включают в Писание! Я называю чепухой, когда помешанный пастор предлагает воздвигнуть полумесяц на соборе святого Павла. Я знаю, что турки наши союзники, но это бывало и раньше, а я не слышал, чтобы Пальмерстон или Колин Кэмпбелл разрешали такие глупости. - Понимаешь, - сказал Пэмп, - лорд Айвивуд очень увлекся. Недавно, на цветочной выставке, он говорил, что пришло время слить христианство и ислам воедино. -И назвать хрислам, - угрюмо сказал Дэлрой, глядя на серый и лиловый лес за кабачком, куда сбегала белая дорога. Она казалась началом приключения; а он приключения любил. - И вообще, ты преувеличиваешь, - продолжал Пэмп, чистя ружье. - С полумесяцем было не совсем так. Мне кажется, доктор Мул предложил двойную эмблему, крест и полумесяц. И потом, он не пастор. Говорят, он атеист, или этот, агностик, как сквайр Брентон, который жевал дерево. У сильных мира сего есть свои моды, но они длятся недолго. - На сей раз это серьезно, - сказал его друг, качая огромной рыжей головой. - Твой кабак - последний на побережье, а скоро будет последним в Англии. Помнишь "Сарацинову голову" в Пламли, на самом берегу? - Да, да - кивнул кабатчик. - Моя тетка была там, когда он повесил свою мамашу. Но кабак очень хороший. - Я сейчас проплывал мимо, - сказал Дэлрой. - Его больше нет. - Неужели пожар? - спросил Пэмп, оставляя ружье. - Нет, - отвечал Дэлрой. - Лимонад. Они забрали эту бумагу, как ее там. Я сочинил по этому случаю песню и сейчас ее спою. И, внезапно оживившись, он заревел громовым голосом песню собственного сочинения на простой, но вдохновенный мотив: "Голова Сарацина" отовсюду видна. Но уж больше под нею не пивать нам вина: Злые старые леди навели там уют - и с тех пор в "Сарацине" только чай подают! "Голова Сарацина" - родом издалека: Из Аравии Ричард вел с победой войска, И где пир он устроил - так гласила молва - Пику в землю воткнул, а на ней - Голова. - Эй - крикнул Пэмп и снова тихо свистнул. - Сюда идет сам лорд. А тот молодой человек в очках - что-то вроде комитета. - Пускай идут, - сказал Дэлрой и заорал еще громче: Голова оказалась долговечней царей, И ужасные мысли скопилися в ней: О Здоровье Народа, о Полезной Еде,О питье сарацинов - апельсинной воде... "Голова Сарацина" глядит свысока, Чай здесь льется рекой, а вина ни глотка! Хоть бы кто-нибудь мне объяснил, дураку, Как такое пришло Сарацину в башку? Когда последний звук этого лирического рева прокатился сквозь яблони вниз, по белой лесной дороге, капитан Дэлрой откинулся на спинку стула и добродушно кивнул лорду Айвивуду, который стоял на лужайке величаво-холодный, как всегда, но чуточку поджав губы. Из-за его спины виднелся молодой человек в двойных очках; очевидно, то был Дж. Ливсон, секретарь.На дороге стояло еще трое, и Пэмп с удивлением подумал, что такие разные люди могут сойтись только в фарсе. Первый из них был полицейский инспектор, второй - рабочий в коричневом фартуке, похожий на плотника, третий - старик в пунцовой феске, но в безупречном костюме, который его явно стеснял. Он что-то объяснял полицейскому и плотнику, а они, по всей видимости, старались сдержать смех. - Славная песня, милорд, - сказал Дэлрой с веселым самодовольством. - Сейчас я спою вам другую. - И он прочистил горло. - Мистер Пэмп, - сказал лорд Аививуд красивым, звонким голосом. - Я решил явиться сюда сам, чтобы вы поняли, что мы были к вам слишком милостивы. Самая дата основания вашего кабака подводит его под закон тысяча девятьсот девятого года. Он построен, когда здешним лордом был мой прадедушка, хотя, если не ошибаюсь, назывался тогда иначе, и... - Ах, милорд, - со вздохом перебил его Пэмп, - лучше бы мне иметь дело с вашим прадедушкой, даже если бы он женился на тысяче негритянок, чем видеть, как джентльмен из вашей семьи отнимает единственное достояние у бедного человека. - Постановление заботится именно о бедных, - бесстрастно отвечал Айвивуд, - а результаты его пой дут на пользу всем до единого. - Обратившись к секретарю, он прибавил: - У вас второй экземпляр,-и получил в ответ сложенную вдвое бумагу. - Здесь полностью объяснено, - продолжал он, надевая очки, которые так старили его, - что Постановление призвано защитить сбережения самых низших, неимущих классов. Читаем в параграфе третьем: "Мы настоятельно рекомендуем, чтобы алкоголь был объявлен вне закона, кроме случаев, разрешенных правительством по парламентским и другим общественным причинам, а также чтобы деморализующие вывески кабаков были строго запрещены, кроме особо оговоренных случаев. Отсутствие соблазна, по нашему убеждению, значительно улучшит финансовое положение рабочего класса". Это опровергает мнение мистера Пэмпа, полагающего, что наши необходимые реформы в какой бы то ни было мере связаны с насилием. Мистеру Пэмпу, человеку предубежденному, может показаться, что Постановление дурно отразится на его делах. Но (тут голос лорда Айвивуда взмыл вверх) что лучше покажет нам, как необходимо бороться с коварным ядом, который мы стремимся искоренить? Что лучше это докажет, если достойные люди с прекрасной репутацией, живя в таких местах, под влиянием винных паров или сентиментальной тоски о прошлом противопоставляют себя обществу и думают только о своей выгоде, смеясь над страданиями бедняков? Капитан Дэлрой с интересом смотрел на Айвивуда ярко-синими глазами. - Простите меня, милорд, - сказал он спокойней, чем обычно. - В вашей прекрасной речи есть один пункт, который я не совсем уяснил себе. Если я правильно понял, вывески запрещены, но там, где они есть, напитки продавать можно. Другими словами, когда англичанин найдет наконец хотя бы один кабак с вывеской, он с вашего милостивого разрешения может там выпить? Лорд Айвивуд замечательно владел собой, что очень помогало ему в его карьере. Не отвлекаясь на споры о частностях, он просто ответил: - Да. Вы совершенно правильно изложили факты. - Значит, - не .унимался капитан, - если я увижу кабацкую вывеску, я могу зайти, спросить кружку пива, я полиция меня не накажет? - Если увидите, можете, - сдержанно ответил Айвивуд. - Но мы надеемся, что скоро вывесок не будет. Капитан встал во весь свои огромный рост и, кажется, потянулся. - Ну, Хэмп, - сказал он другу, - лучше всего, по-моему, взять все с собой. Двумя боковыми ударами ноги он перебросил через забор бочонок рома и круг сыра, так что они быстро покатились под уклон по белой лесной дороге, в темные леса. Затем он схватил шест с вывеской и выдернул его из земли, как травинку. Никто не успел и пошевелиться, но когда он побежал к дороге, полисмен кинулся ему навстречу. Дэлрой приложил вывеску к его лицу и груди, и он скатился в трясину. Потом, повернувшись к старичку в феске, капитан ткнул его шестом в новый белый жилет, прямо в часовую цепочку, и тот сел на землю, глядя серьезно и задумчиво. Секретарь кинулся было прочь, но Хэмфри Пэмп с криком схватил ружье и в него прицелился, что испугало Дж. Ливсона до раздвоения души, если не тела. Через мгновенье Пэмп уже бежал вниз по дороге, за капитаном, который катил перед собой бочку и сыр. Прежде чем полицейский выбрался из трясины, они исчезли в сумраке леса. Лорд Айвивуд, не проявивший во время этой сцены ни страха, ни нетерпения (ни, добавлю, радости), поднял руку и остановил полицейского. - Преследуя этих скандалистов, - сказал он, - мы только выставим себя и закон в смешном виде. При современных средствах сообщения они не смогут уйти или принести вред. Гораздо важнее, господа, уничтожить их гнездо и их запасы. Согласно закону тысяча девятьсот одиннадцатого года мы имеем право конфисковать и уничтожить любую собственность в незаконно торгующем кабаке. Много часов он стоял на лужайке, следя за тем, как разбивают бутыли и ломают бочки, и услаждаясь той фанатичной радостью, которую его странной, холодной душе не могли дать ни еда, ни вино, ни женщины. Глава 5 УДИВЛЕНИЕ УПРАВЛЯЮЩЕГО У лорда Айвивуда был недостаток, свойственный многим людям, узнавшим мир из книг, -- он не подозревал, что не только можно, но и нужно что-то узнать иначе. Хэмфри Пэмп прекрасно понимал, что лорд Айвивуд считает его невеждой, никогда ничего не читавшим, кроме "Пиквика". Но лорд Айвивуд не понимал, что Хэмфри Пэмп, глядя на него, думает, как легко было бы ему спрятаться в лесных зарослях, ибо его серовато-русые волосы и бледное лицо в точности повторяли три основные оттенка сумрака, царящего там, где растут молодые буки. Боюсь, что в ранней молодости Пэмп баловался куропаткой или фазаном, когда лорд Айвивуд и не подозревал о своем гостеприимстве, более того - и не поверил бы, что кто-то может обмануть бдительное око его лесников. Но человеку, ставящему себя выше физического мира, не стоит судить о том, что можно сделать, что - нельзя. Поэтому лорд Айвивуд ошибался, говоря, что беглецам не скрыться в современной Англии. Вы можете многое сделать в современной Англии, если сами заметили то, что другим известно но картинкам и по рассказам; если вы знаете, например, что придорожные живые изгороди почти всегда выше, чем кажутся, и что за ними может спрятаться человек очень большого роста; если вы знаете, что многие естественные звуки -скажем, шелест листвы и рокот моря - труднее различить, чем думают умные люди; если вы знаете, что ходить в носках легче, чем ходить обутым; если вы знаете, что злых собак гораздо меньше, чем людей, способных убить вас в поезде; если вы знаете, что в реке не утонешь, когда течение не очень быстрое и вам не хочется покончить с собой; если вы знаете, что на станциях есть пустые лишние комнаты, куда никто не заходит; если вы знаете, наконец, что крестьяне забудут того, кто с ними поговорит, но будут толковать целый день о том, кто пройдет деревню молча. Зная все это и многое другое, Хэмфри Пэмп умело вел друга, пока очи с вывеской, сыром и ромом не вышли у черного бора на белую дорогу в той местности, где никто не стал бы их искать. Напротив них лежало поле, а справа, в тени сосен, стоял очень ветхий домик, словно осевший под своей крышей. Рыжий ирландец лукаво улыбнулся. Он воткнул шест в землю, на пороге, и постучался в дверь. Ее неспешно открыл старик, такой древний, что черты его лица терялись в лабиринте морщин. Он мог бы вылезти из дупла, и никто бы не удивился, если бы ему пошла вторая тысяча лет. По-видимому, он не заметил вывески, которая стояла слева от двери. Все, что было живого в его глазах, очнулось при виде высокого человека в странной форме и при шпаге. - Простите, - - вежливо сказал капитан, - боюсь, моя формa вас удивляет. Это ливрея лорда Айвивуда. Все его слуги так одеты. Собственно, и арендаторы. быть может, - и вы... Как видите, я при шпаге. Лорд Айвквуд требует, чтобы каждый мужчина носил шпагу. "Можем ли мы утверждать, - сказал он мне вчера, когда я чистил ему брюки, - можем ли мы утверждать, что люди - братья, если отказываем им в символе мужества? Смеем ли мы говорить о свободе, если не даем гражданину того, что всегда отличало свободного от раба? Надо ли страшиться грубых злоупотреблений, которые предвещает мой достопочтенный друг, чистящий ножи? Нет, не надо, ибо этот дар свидетельствует о том, что мы глубоко верим в вашу любовь к суровым радостям мира; и тот, кто вправе разить, умеет щадить". Произнося всю эту ерунду и пышно помавая рукою, капитан вкатил сыр и бочонок в дом изумленного крестьянина. Хэмфри Пэмн угрюмо и послушно вошел вслед зa ним, неся под мышкой ружье. - Лорд Айвивуд, - сказал Дмрой, ставя бочонок с ромом на сосновый стол, -- хочет выпить с вами вина. Или, говоря точнее, рома. Не повторяйте, друг мой, сказок о том, что лорд Айвивуд противник крепких напитков. Мы на кухне называем его "трехбутыльный Айвивуд". Он пьет только ром. Ром или ничего. "Вино может предать вас, - сказал он на днях (я запомнил эти слова, особенно удачные даже для его милости, и перестал чистить лестницу, на зерху которой он стоял, дабы записать их),-вино может предать вас, виски- уподобить зверю, но нигде на священных страницах не найдем мы осуждения сладчайшему напитку, который так дорог морякам. Ни пророк, ни священник не нарушил молчания, и в Библии нигде не сказано о роме". Потом он объяснил мне, - продолжал Дэлрой, указывая знаком, чтобы Пэмп откупорил бочку, - что ром не принесет вреда молодым, неопытным людям, если они заедают его сыром, особенно же - тем сыром, который я принес с собой. Забыл, как он называется. - Чеддар, - мрачно сказал Пэмп. - Но заметьте! - продолжал капитан, приходя в бешенство и грозя старику огромным пальцем. - Заметьте, сыр надо есть без хлеба. Страшные беды, нанесенные сыром в этом графстве некогда счастливым очагам, проистекают из неосторожного, безумного обычая есть хлеб. От меня, друг мой, вы хлеба не получите. Лорд Айвивуд приказал изъять упоминание об этом вредном продукте из молитвы Господней. Выпьем. Он уже налил рому в два толстых стакана и разбитую чашку, которые по его знаку вынул старик, и теперь торжественно выпил за его здоровье. - Большое спасибо, сэр, - сказал старик, впервые пустив в дело свой надтреснутый голос. Потом выпил; и старое его лицо просияло, как старый фонарь, в котором зажгли свечку. - А! - сказал он. - У меня сын моряк. - Желаю ему счастливого плаванья, - сказал капитан. - Сейчас я спою вам песню о самом первом моряке, который (как тонко заметил лорд Айвивуд) жил в те времена, когда не было рома. Он сел на деревянный стул и заорал, стуча по столу деревянной чашкой: У Ноя было много кур, и страусов, и скота Яичница в большой бадье заваривалась густа. И суп он ел - слоновый суп. Й рыбу ел - кита, Но был в ковчеге погребок, не кладовой чета, И садясь за стол со своей женой, старый Нои повторял одно: "Пускай где угодно течет вода, не попала бы только в вино". Низринулись хляби с небесных круч, завесив небосвод, Они смывали звезды прочь, как пену мыльных вод, Все семь небес свергались, рыча, заливая геенне рот, А Ной говорил, прищурив глаз: "Как будто дождь идет. Водой затоплен Маттерхорн, ушел на самое дно, Но пускай где угодно течет вода, не попала бы только в вино". Только Ной грешил, грешили и мы, все пили и там, и тут. И грозный трезвенник пришел, карая грешный люд. Вина не достать ни там, где едят, ни там, где песни поют, Испытанье водою судил земле вторично Божий суд. Епископ воду льет в стакан, безбожник с ним заодно, Но пускай где угодно течет вода, не попала бы только в вино! . - Любимая песня лорда Айвивуда, - сказал Дэлрой и выпил. - Теперь вы спойте нам. К удивлению обоих любителей юмора старик действительно запел скрипучим голосом: Король наш в Лондоне живет, Он мясо ест и пиво пьет, И Бонапарта разобьет Поутру, на Рождество. Наш старый лорд поехал в порт И вэял с собой... Должно быть, быстроте повествования пойдет на пользу то, что любимую песню старика, насчитывавшую сорок куплетов, прервало странное происшествие. Дверь отворилась, и несмелый человек в плисовых штанах, постояв минутку молча, сказал без предисловий и объяснений: - Четыре пива. - Простите? - переспросил учтивый капитан. - Четыре пива, - с достоинством повторил пришедший. Тут взор его упал на Хэмфри, и он нашел в своем словаре еще несколько слов: - Здравствуйте, мистер Пэмп. Не знал, что "Старый корабль" переехал. Пэмп, слегка улыбнувшись, показал на старика. - Теперь им владеет мистер Марн, мистер Гоул, - сказал он, соблюдая строгие правила деревенского этикета. - Но у него есть только ром. - Не беда, - сказал немногословный мистер Гоул и положил несколько монет перед удивленным Марном. Когда он выпил и, вытерев рот рукой, собрался было уйти, дверь снова отворилась, впустив ясный солнечный свет и человека в красном шарфе. - Здравствуйте, мистер Марн. Здравствуйте, мистер Пэмп. Здравствуйте, мистер Гоул, - сказал человек в шарфе. - Здравствуйте, мистер Кут, - поочередно ответили все трое. - Хотите рому? - приветливо спросил Хэмфри Пэмп. - У мистера Марна сейчас ничего другого нет. Мистер Кут тоже выпил рому и тоже положил денег перед несколько отрешенным, но почтенным крестьянином. Мистер Кут объяснил, что времена пошли дурные, но если видишь вывеску, все в порядке, так сказал даже юрист в Грэнтон Эббот. Потом появился, всем на радость, шумный и простоватый лудильщик, который щедро угостил присутствующих и сообщил, что за дверью стоят его осел и тележка. Начался длинный, увлекательный и не совсем понятный разговор о тележке и осле, в котором были высказаны самые разные взгляды на их достоинства; и Дэлрой постепенно понял, что лудильщик хочет продать их. Внезапно ему пришла мысль, очень подходящая к романтической безвыходности его нелепого состояния, и он выбежал за дверь посмотреть на осла и тележку. Через минуту он вернулся, спросил у лудильщика цену и тут же предложил другую, о которой тот и не мечтал. Однако это сочли безумием, приличествующим джентльмену. Лудильщик выпил еще, чтобы закрепить сделку, после чего, извинившись, Дэлрой закрыл бочонок, взял сыр и пошел укладывать их в тележку. Сверкающую горку серебра и меди он оставил под серебряной бородой старого Марна. Тем, кто знает тонкую, часто бессловесную дружественность английских бедняков, не стоит говорить, что все вышли на порог и смотрели, как он грузит в повозку вещи и как запрягает осла, - все, кроме хозяина, который сидел за столом, словно зачарованныйвидом денег. Пока они стояли, они увидели на белой жаркой дороге, на склоне холма, человека, который не обрадовал их даже в виде черной точки. Это был мистер Булроз, управляющий имениями лорда Айвивуда. Мистер Булроз, коротенький и квадратный,, с большой кубической головой, тяжелым лягушачьим лицом и подозрительным взглядом, носил цилиндр и грубый, деловой костюм. Приятным он не был. Управляющий большим имением редко бывает приятен. Лорд бывает; даже у Айвивуда было ледяное великодушие, побуждавшее многих искать беседы с ним самим. Но мистер Булроз отличался низостью. Всякий деятельный тиран должен быть низким. Он не знал, почему так много народу у покосившегося домика, но сразу понял, что тут что-то неладно. Домик он хотел отобрать давно и, конечно, отнюдь не собирался за него платить. Он надеялся, что старик умрет, но мог в любую минуту выгнать его, ибо тот навряд ли уплатил бы арендную плату. Она была невысока, но огромна для человека, который ничего не может ни заработать, ни занять. Вот к чему приводит на деле наша рыцарская, аристократическая система землевладения. - Прощайте, друзья, - говорил гигант в причудливой военной форме. - Все дороги ведут в ром, как сказал лорд Айвивуд на Церковном конгрессе, и я, надеюсь, скоро вернусь, чтобы открыть здесь первоклассный отель. Проспекты вы получите незамедлительно. Одутловатое лягушачье лицо мистера Булроза от удивления стало еще безобразней, глаза уподобились глазам улитки. Наглое упоминание о лорде Айвивуде вызвало бы гневный окрик, если бы его не затмило невообразимое известие об отеле. Оно тоже вызвалобы вспышку, если бы все на свете не затмил вид прочной деревянной вывески, торчащей перед жалким домиком Марна. - Теперь он у меня в руках, - пробормотал мистер Булроз. - Заплатить он не может, и я его выгоню. Он быстро пошел к дверям как раз в ту минуту, когда Дэлрой приблизился к голове осла, чтобы вести его под уздцы. - Ну, милейший, - заорал Булроз, входя в комнату, - на сей раз ты попался! Лорд Айвивуд и так слишком долго тебя терпит, но теперь конец. После такой наглости, да еще при том как относится к этому его милость... Нет уж, хватит. - Он замолчал на мгновение и ухмыльнулся. - Плати все до фартинга или убирайся. Сколько можно с тобой возиться? Старик невольно пододвинул к нему кучку денег. Мистер Булроз упал на стул прямо в цилиндре и стал неистово их пересчитывать. Он пересчитал их раз; он пересчитал их два; он пересчитал их три раза. Потом уставился на них еще удивленней, чем хозяин. - Где ты взял эти деньги? - спросил он сердитым басом. - Ты украл их? - Не так я проворен, чтобы красть, - насмешливо ответил старик. Булроз взглянул сначала на него, потом на деньги; и вспомнил, что Айвивуд холодный, но справедливый судья. - Ну, все равно! - закричал он в ярости. - У нас достаточно причин, чтобы тебя выселить. Ты понимаешь, что нарушил закон, поставив эту вывеску, а? Арендатор молчал. - А? - повторил управляющий. - Э, - отвечал арендатор. - Есть там вывеска или нет? - орал Булроз, стуча кулаком по столу. Арендатор долго смотрел на него с терпением и достоинством, потом сказал: - Может есть, а может - нету. - Я тебе покажу "может"! - закричал Булроз, вскакивая со стула, от чего цилиндр покосился. - Что вы все, ослепли спьяну? Я видел вывеску собственными глазами. Идем, и скажи, если смеешь, что ее нет - Э... - в сомнении сказал мистер Мари. Он заковылял за управляющим, который с деловитым бешенством распахнул дверь и выскочил на порог. Там он стоял долго; и молчал. В глубинах окаменевшей глины, наполнявшей его здравую голову, зашевелились два старых врага - сказка, где можно поверить во что угодно, и современный, скепсис, не дозволяющий верить ничему, даже собственным глазам. Ни вывески, ни следа вывески нигде не было. На морщинистом лице старого Марка слабо забрезжил смех, не просыпавшийся со средних веков. Глава 6 ДЫРА В НЕБЕСАХ Нежный рубиновый отблеск, один из редчайших, но и тончайших эффектов заката, согрел небеса, землю и море, словно весь мир омыли вином, и окрасил багрянцем большую рыжую голову Патрика Дэлроя, стоявшего вместе с друзьями в зарослях папоротника. Один из его друзей проверял короткое ружье, похожее на двуствольный карабин, другой жевал чертополох. Сам Дэлрой не делал ничего и, засунув руки в карманы, оглядывал горизонт. За его спиной холмы, долины, леса купались в розовом свете; но свет этот становился пурпурным и даже грозно-лиловым над фиолетовой полоской моря. На море капитан и смотрел. Внезапно он очнулся и протер глаза, во всяком случае - почесал рыжую бровь. - Да мы возвращаемся в Пэбблсвик! - сказал он. - Вот эта чертова часовенка на берегу. - Конечно, - отвечал его друг и проводник. - Мы проделали заячью хитрость, вернулись на свои следы. Девять раз из десяти это лучше всего. Пастор Уайтледи делал это, когда его ловили за кражу собак. Я шел его путем; полезно следовать хорошим примерам. В Лондоне тебе скажут, что Дик Терпин уехал в Йорк. А я знаю, что это не так. Мой дедушка часто встречал его внуков, одного даже бросил на Рождество в реку, и к догадался, как все было. Умный человек помчится по Северной дороге, крича направо и налево: "В Йорк! В Йорк!", и если действовать умеючи, он может через полчаса разгуливать с трубочкой по Стрэнду. Бонапарт говорит: "Иди туда, где тебя не ждут". Вероятно, как воин он был прав. Но тот, кто удирает от полиции, должен делать не так. Я бы сказал ему: "Иди туда, где тебя ждут", - и он обнаружил бы, что его собратья, в числе прочего, не умеют правильно ждать. - Как знакомы мне эти места... - печально сказал капитан. - Так знакомы, так хорошо знакомы, что лучше бы я их не видел. Знаешь ли ты, - спросил он, показывая Пэмпу на песчаную яму, белевшую в зарослях вереска неподалеку от них, - знаешь, чем прославлено в истории это место? - Знаю, - ответил Пэмп. - Тут мамаша Груч застрелила методиста. - Ты ошибаешься, - сказал капитан. - Такое со- бытие недостойно воспоминаний и жалости. Нет, это место прославлено тем, что одна легкомысленная девушка потеряла здесь ленту от черной косы и кто-то помог ей найти эту ленту. - А сам он легкомысленный? - спросил Пэмп, невесело улыбаясь. - Нет, - ответил Дэлрой, глядя на море. - Мысли его нелегки. Потом, снова встряхнувшись, он показал куда-то в глубь пустоши. - А знаешь ли ты, - спросил он, - поразительную повесть о старой стене за тем холмом? - Нет, - отвечал Пэмп. - Разве что ты говоришь о Цирке Мертвеца. Но это было так давно. - Я говорю не о Цирке Мертвеца, - сказал капитан. - Прекрасная повесть этой стены заключается в том, что на нее упала тень, и тень эта была вожделеннее, чем самое тело всех живых существ. Именно это, - ккрикнул он, почти яростно обретая прежнюю удаль, - именно это, Хэмп, а не обычный, будничный случай - мертвец пошел в цирк, - с которым ты посмел это сравнить, собирается восславить лорд Айвивуд, украсив стену статуями, которые турки украли с могилы Сократа, включая колонну из чистого золота в четыреста футов с конной, точнее - ослиной статуей обездоленного ирландца. Он закинул длинную ногу за спину ослика, словно позируя для статуи, потом снова встал прямо и снова посмотрел на пурпурную кромку моря. - Знаешь, Хэмп, - сказал он, - нынешние люди ничего не смыслят в жизни. Они ждут от природы того, чего она не обещала, а потом разрушают то, что она дала. В безбожных часовнях Айвивуда они толкуют о совершенном мире, о высшем доверии, о вселенской ра-52 дости и об единстве душ. Однако на вид они не веселее прочих, а главное - поговорив так, они разбивают тысячи добрых шуток, добрых рассказов, добрых песен и добрых дружб, закрывая "Старый корабль". - Он взглянул на шест, лежащий среди вереска, словно хотел убедиться, что его не украли. - Мне кажется, - продолжал он, - они требуют слишком много, а получают слишком мало. Я не знаю, хочет ли Бог, чтобы человек обрел на земле полное, высшее счастье. Но Бог несомненно хочет, чтобы человек повеселился; и я от этого не откажусь. Если я не утешу сердце, я его потешу. Циники, которые считают себя очень умными, говорят: "Будь хорошим, и ты будешь счастлив, но весел ты не будешь". Они и тут ошибаются. Истина - иная. Видит Бог, я не считаю себя хорошим, но даже мерзавец иногда встает против мира, как святой. Мне кажется, я боролся с миром, et militavi поп sine (И сражался не без... (лит.).прим.)- как там по-латыни "поразвлечься"? Нельзя сказать, что я умиротворен и счастлив, особенно сейчас, на этой пустоши. Я никогда не был счастлив, Хэмп, но веселым я бывал. Снова воцарилась вечерняя тишина, только ослик хрустел чертополохом. Пэмп не откликнулся, и Дэлрой продолжал свою притчу. - Мне кажется, теперь все время играют на наших чувствах, как это самое место играет на моих. А, черт их побери, остаток жизни можно потратить на многое другое! Не люблю, когда возятся с чувствами, только душу разбередят. В нынешнем моем состоянии я предпочитаю дела. Именно это, Хэмп, - тут голос его стал громче, как всегда, когда его внезапно охватывало чисто животное возбуждение, - именно это я выразил в "Песне против песен", которую сейчас спою. - Я не стал бы здесь петь, - сказал Хэмфри Пэмп, поднимая ружье и суя его под мышку. - На открытых местах ты кажешься слишком большим, и голос твойслишком громок. Я поведу тебя к Дыре в небесах, о которой ты так много говорил, и спрячу, как прятал от учителя. Никак не вспомню его фамилию. Он еще мог напиться только греческим вином в усадьбе Уимполов. - Хэмп! - закричал капитан. - Я отрекаюсь от трона Итаки. Ты куда мудрее Одиссея. Сердце мое разрывали тысячи соблазнов, от самоубийства до похищения, когда я видел яму среди вереска, где мы устраивали пикники. А теперь я даже забыл, что мы называли ее Дырой в небесах. Господи, какие прекрасные слова, и то, и другое! - Я думал, ты запомнишь их, капитан, - сказал кабатчик, - хотя бы из-за шутки младшего Мэтьюза. - Во время одной рукопашной в Албании, - печально сказал Дэлрой, проводя рукой по лбу,- я забыл, должно быть, его шутку. - Она была не очень удачна, - просто сказал Пэмп. - Вот его тетушка, та шутила! Однако она зашла чересчур далеко со старым Гэджоном. С этими словами он прыгнул куда-то, словно его поглотила земля. Одна из истин, скрытых небом от лорда Айвивуда и открытых Хэмпу, гласила, что яма зачастую не видна вблизи, но видна издали. С той стороны, откуда они подошли, земля обрывалась сразу; вереск и чертополох прикрывали укромную выемку, и Пэмп исчез, словно фея. - Так, - сказал он из-под земли, точнее, из-под растительной крыши. - Когда ты прыгнешь сюда, ты все припомнишь. Самое место спеть твою песню, капитан. Слава тебе Господи, я не забыл, как ты пел тут ирландскую песню, ты еще сочинил ее в школе! Ревел, как волы Васанские, про то, что дама украла сердце, а твоя матушка и учитель ничего не слышали,потому что песок заглушает звуки. Это очень полезно знать. Жаль, что юных дворян этому не учат. А теперь спой мне песню против чувств, или как там она зовется. Дэлрой оглядывал пристанище былых пикников, такое чужое и такое знакомое. Казалось, он уже не помнил о песне и только осматривался в полузабытом доме детства. Из песчаника, под папоротником, сочился родничок, и он вспомнил, что они кипятили тут воду в котелке. Вспомнил он и споры о том, кто этот котелок опрокинул, и невыносимые муки, которыми он потом терзался в отчаянии первой любви. Когда деятельный Пэмп вылез сквозь колючую крышу, чтобы забрать их странные пожитки, Патрик вспомнил, как одна девица занозила здесь палец, и сердце его остановилось от боли и дивной музыки. Когда Пэмп вернулся, скатив ногой бочонок и сыр по песчаному краю ямы, он вспомнил с какой-то гневной радостью, что скатывался в яму сам, и это было хорошо. Тогда, прежде, ему казалось, что он катится с Маттерхорна. Теперь он заметил, что склон не так уж высок - ниже, чем двухэтажные домики у моря; и понял, что вырос, вырос телом, а душой - навряд ли. - Дыра в небесах! - сказал он. - Какое чудесное название! Каким -прекрасным поэтом я был в те дни! Дыра в небесах... Только куда она ведет, в рай или на землю? В последних, низких лучах заката тень ослика, которого Пэмп привязал на новой полянке, покрыла еле освещенный солнцем песок. Дэлрой взглянул на эту длинную, смешную тень и рассмеялся тем резким смехом, каким он смеялся, когда закрылись двери гаремов. Обычно он был словоохотлив, но этого смеха не объяснял. Хэмфри Пэмп снова прыгнул в песчаное гнездо и принялся открывать бочонок ему одному известным способом, говоря при этом: - Завтра мы чего-нибудь достанем, а на сегодня у нас сыр и ром, да и вода тут есть. Ну, капитан, спой мне песню против песен. Патрик Дэлрой выпил рому из лекарственной скляночки, которую загадочный Пэмп извлек из жилетного кармана. Лицо его зарумянилось, лоб стал алым, как волосы. Петь ему явно не хотелось. - Не понимаю, почему это я должен петь, - сказал он. - Почему, черт побери, ты сам не споешь? А ведь правда, - заорал он, преувеличивая свою удаль, хотя и впрямь опьянел от рома, которого не пробовал несколько лет, - а ведь правда, ты же сочинял песню! Юность возвращается ко мне в этой благословенной, проклятой яме, и я вспоминаю, что ты никак не мог ее кончить. Помнишь ли ты, Хэмфри Пэмп, тот вечер, когда я спел тебе семнадцать песен собственного сочинения? - Конечно, помню, - сдержанно отвечал англичанин. - А помнишь ли ты, - торжественно продолжал пылкий ирландец, - чем я угрожал тебе, если ты не споешь?.. - Что ты споешь сам, - закончил непробиваемый Пэмп. - Да, помню. И спокойно извлек из кармана (похожего, как ни прискорбно, на карман браконьера) старый, аккуратно сложенный листок бумаги. - Я написал ее, когда ты попросил, - просто сказал он, - а петь не пробовал. Но сейчас спою, если ты споешь сперва песню против пения. - Ладно! - закричал возбужденный капитан. - Чтобы услышать твою песню, могу и спеть. Вот тебе "Песня против песен", Хэмп. И снова его рев огласил вечернюю тишину. Печальная Песнь Мелисанды на диво скучна и тосклива, "Лесной приют Марианны" веселым не назовешь; И песенка Ворона Невермор звучит не слишком игриво, А в песнях Бодлера - много всего, но радости в них ни на грош. Так кто же нам сложит песню? Кто сложит песню такую, Чтобы петь поутру, на скаку, на ветру, Чтоб годилась и в пир, и в поход? А вы мне поставьте кварту вина - Спою вам песню лихую О жаркой войне, о жгучем вине, Да так, что мертвец подпоет! Сердитая песнь фраголетты - пышна, и душна, и слащава, Разбитые арфы Тары нестройно взывают во тьму; Веселый Парень из Шропшира - по-моему, просто отрава, А то, что поют футуристы, не выговорить никому. Так кто же нам сложит песню, Разгульным душам на радость? Чтоб знали юнцы, как певали отцы, Обхаживая матерей? А вздохи и трели о Светлой Мечте - Такая ужасная гадость, Что хочется уши зажать и бежать Хоть к дьяволу - лишь бы скорей! - Выпей еще рому, - ласково сказал ирландский офицер, - и спой наконец свою песню. С серьезностью, неотделимой от глубокой предан- - ности ритуалу, свойственной сельским жителям, Пэмп развернул свою бумажку. На ней было запечатлено единственное недоброе, чувство, достаточно сильное, чтобы выжать песню из нескончаемой английской терпимости. Заглавие он прочитал внятно и медленно: "Песня против бакалейщиков, сочиненная Хэмфри Пэмпом, единственным владельцем "Старого корабля" в Пэбблсвике. Годится для голоса любого человека и любого скота. Знаменита, как тот дом, где останавливались в разное время королева Шарлотта и Джонатан Уайльд, а шимпанзе приняли за Бонапарта. Песня эта - против бакалейщиков": Бог бакалейщика создал, Мерзавца и проныру, Чтоб знал народ пути в обход К ближайшему трактиру, Где улыбается балык И веселится пиво, На что Господь, большой шутник, С небес глядит счастливо. А бакалейщик зол, как черт, Он мать зовет "мамашей", И жучит мать, и мучит мать, И кормит постной кашей, И, потирая ручки, ждет, Что на такой диете Исход летальный перебьет Любое долголетье. Его опора и семья - Юнцы на побегушках, И трижды в год он выдает Получку им в полушках. Кассиршу цепью приковав К собачьей будке кассы, Он научает рявкать "гав" За тухлый ломтик мяса. Трактирщик - вот пример дельца: Он горд своей настойкой И рад распить бутыль винца С приятелем за стойкой. А бакалейщик - образец, Обратный всем транжирам: Хоть будет бит - не угостит Ни выпивкой, ни сыром. Он, подметая свой лоток, Мешает пыль в товары, Продав как сахарный песок Пески самой Сахары. Он травит наш честной народ Тухлятиной вонючей, И люди мрут, а этот плут Им саван ткет паучий. Он рад бы вина все скупить И все спиртное в мире Не для того, чтоб их распить С компанией в трактире, А для того, чтобы себя Почувствовав в ударе, Затеять связь, уединясь С графиней в будуаре. Лукавый - вот его кумир С кумирней из фанеры. А покосившийся трактир - Опора твердой веры. Пускай песками всех Сахар Сотрется бакалея, А вместе с ней и дьявол-змей Исчезнет, околея. Капитан Дэлрой сильно опьянел от морского зелья, и восхищение его было не только шумным, но и бурным. Он вскочил и поднял склянку. - Ты будешь поэтом-лауреатом, Хэмп! - вскричал он. - Ты прав, ты прав! Больше терпеть нельзя. Он бешено побежал по песчаному склону и указал шестом в сторону темнеющего берега, где стояло одинокое низкое здание, крытое рифленым железом. - Вот твой храм! - крикнул он. - Давай подожжем его. До курорта было довольно далеко, сумерки и глыбы земли скрывали его от взора, которому открывались только низкое здание на берегу и три недостроенных кирпичных виллы. Дэлрой глядел на эти дома с немалой и явной злобой. - Посмотри! - сказал он. - Истинный Вавилон. И, потрясая вывеской, как знаменем, пошел туда, изрыгая проклятия. - Через сорок дней, - кричал он, - падет Пэбблс-вик! Псы будут лизать кровь Дж. Ливсона, секретаря, а единороги... - Стой, Пат! - кричал Хэмфри. - Ты слишком много выпил. - Львы будут выть на холмах! - голосил капитан. - Не львы, а ослы, - сказал Пэмп. - Что ж, пускай и другой осел идет. Он отвязал ослика, навьючил и повел по дороге. Глава 7 ОБЩЕСТВО ПРОСТЫХ ДУШ На закате, когда небо стало и мягче, и мрачнее, а свинцовое море окрасил лиловый траур, столь подходящий для трагедии, леди Джоан Брет снова печально брела по берегу. Недавно шел дождь, сезон почти кончился, на берегу почти никого не было, но она привыкла беспокойно бродить, ибо прогулки эти, наверное, утишали неосознанный голод ее сложной души. Несмотря на тоску ее телесные чувства были всегда настороже, и она ощущала запах моря даже тогда, когда оно едва виднелось на горизонте. И теперь, сквозь шепот ветра и волн, она ощутила за собой шуршание женской юбки. Она поняла, что дама эта обычно движется медленно и важно, а сейчас спешит. Леди Джоан обернулась, чтобы взглянуть, кто же ее догоняет, слегка подняла брови и протянула руку. Одиночество ее нарушила леди Энид Уимпол, кузина лорда Айвивуда, высокая, гибкая дама, уравновесившая свое природное изящество безрадостным и причудливым нарядом. Волосы у нее были почти бесцветные, но пышные; в красивом и строгом лице можно было усмотреть не только пренебрежительную усталость, но и тонкость, и скромность, и даже трогательность, однако бледно-голубые глаза, немного навыкате, сверкали тем холодным оживлением, которое отличает взор женщин, задающих вопросы на публичных собраниях. Джоан Брет, как сама она писала, приходилась родственницей Айвивудам, но леди Энид была двоюродной сестрой лорда, близкой, как родная сестра. Она обитала вместе с ним, она вела дом, ибо мать его достигла неправдоподобного возраста и жила лишь потому, что общество привыкло видеть в свете это бессловесное создание. Лорд Айвивуд был не из тех, кто требует хлопот от старой дамы, выполняющей свой светский долг. Не требовала их и леди Энид, чье лицо носило отпечаток того же нечеловеческого, отрешенного здравомыслия, что и лицо ее кузена. - Я так рада, что тебя поймала! - сказала она. - Леди Айвивуд просто мечтает, чтобы ты у нас погостила, пока Филип здесь. Он всегда восхищался твоим сонетом о Кипре и хочет поговорить об отношениях с Турцией. Конечно, он страшно занят, но я увижу его сегодня после заседания. - Все видят его только до или после заседания, - с улыбкой сказала леди Джоан. - Ты простая душа? - самым обычным тоном спросила леди Энид. - Простая? - переспросила Джоан, хмуря темные брови. - Господи, конечно нет! Что ты такое говоришь? - Они собираются сегодня в Малом Всемирном зале, и Филип у них председателем, - объяснила леди Энид. - Он очень жалеет, что ему придется уехать в парламент, но вместо него останется Ливсон. Будет выступать Мисисра Аммон. - Миссис?.. - переспросила Джоан. - Прости, я не расслышала. - Ты вечно шутишь, - невесело, но любезно сказала леди Энид. - О нем все говорят, и ты это прекрасно знаешь. Без него не было бы Простых душ. - Ах, вон что!.. - сказала Джоан Брет. Потом помолчала и добавила: - А кто такие эти души? Хотела бы я на них посмотреть... И повернула печальное лицо к печальному, лиловому морю. - Как? - спросила Энид Уимпол. - Ты никогда их не встречала? - Нет, - сказала Джоан, глядя на темный гори- зонт. - За всю мою жизнь я знала только одну простую душу. - Ты непременно должна пойти к ним! - вскричала леди Энид в сверкающе-холодном восторге. - Идем сейчас же! Филип скажет дивную речь, а Мисисра Аммон всегда поразителен. Не понимая толком, куда и зачем она идет, Джоан послушно побрела в низкое, крытое железом здание, откуда гулко раздавался знакомый ей голос. Когда она вошла, лорд Айвивуд стоял; на нем был безукоризненный фрак, но сзади, на спинке стула, висело легкое пальто. А рядом, не в таком изящном, но очень нарядном костюме, сидел старичок, которого она слышала на берегу. Больше на трибуне никого не было; но под нею, к своему удивлению, Джоан увидела мисс Браунинг все в том же черном платье. Она прилежно стенографировала речь лорда Айвивуда. Еще удивительнее было то, что неподалеку сидела миссис Макинтош и стенографировала эту же самую речь. - Вот Мисисра Аммон, - серьезно прошептала леди Энид, указывая тонким пальчиком на маленького старичка, сидевшего рядом с председателем. - А где его зонтик? - спросила Джоан. - Без зонтика он никуда не годится. - ...мы видим наконец, - говорил лорд Айвивуд, - что невозможное стало возможным. Восток и Запад едины. Восток уже не Восток, и Запад - не Запад; перешеек прорван; Атлантический и Тихий океан слились воедино. Несомненно, никто не способствовал этому больше, чем блистательный и могучий мыслитель, которого вы будете слушать; и я глубоко сожалею, что более практические, но никак не более важные дела мешают мне насладиться его красноречием. Мистер Ливсон любезно согласился занять мое место; и я могу лишь выразить глубокое сочувствие целям и идеалам, о которых вы сегодня услышите. Я издавна все больше убеждался в том, что под личиной некоторой суровости, которую мусульмане носили много столетий, как носили когда-то иудеи, ислам по сути своей прогрессивней всех религий; и через век-другой может оказаться, что мир, науку и социальные реформы поддерживает именно он. Неслучайно символ его - полумесяц, способный увеличиваться. В то время как другие религии избрали себе эмблемой вещи более или менее неизменные, для этой великой веры,исполненной надежды, само несовершенство - предмет гордости. И люди бесстрашно пойдут по новым, дивным путям за изогнутою полосою, вечно обещающей полную луну. Лорд Айвивуд очень спешил; но когда грянули аплодисменты, он опустился в кресло. Он всегда так делал. Когда тебе аплодируют, надо сидеть спокойно и скромно. Однако едва затих последний хлопок, он легко вскочил на ноги, перекинув через руку легкое пальто, попрощался с лектором, поклонился аудитории и быстро выскользнул из залы. Мистер Ливсон, смуглый молодой человек в постоянно спадающих двойных очках, довольно робко вышел вперед, занял председательское место и кратко представил известного турецкого мистика, Мисисру Аммона, часто называемого Пророком Луны. Леди Джоан заметила, что в хорошем обществе пророк стал говорить лучше, хотя, произнося "у", все так же блеял, а замечания его отличались таким же диким простодушием, как проповедь об английских кабаках. По-видимому, темой его была высшая полигамия; но начал он с защиты мусульманской цивилиза- ции, опровергая обвинения в том, что она ничего не дает обычной жизни. - Именно ту-у-ут, - говорил он, - да, именно ту-у-ут наши обычаи много лу-у-учше ваших. Мои предки изобрели саблю и ятаган, потому что кривое оружие режет лучше прямого. Ваши предки бились прямыми мечами из романтических убеждений, что надо быть, как вы выражаетесь, прямым. Приведу вам пример попроще, из собственной жизни. Когда я впервые имел честь пойти к лорду Айвивуду, я не знал вашихцеремоний, и в отеле "Кларидж", где остановился мой хозяин, меня поджидала небольшая, совсем небольшая тру-у-удность. На пороге стоял швейцар. Я присел и стал разуваться. Он спросил меня, что я делаю. И я сказал: "Дру-уг мой, я снимаю обувь". Леди Джоан Брет тихо фыркнула, но лектор этого не заметил и продолжал с прекрасной простотой: - Я сказал ему, что у меня на родине, выражая почтение к месту, снимают не шляпу, а башмаки. Из-за того, что я так и сделал, он решил, что Аллах поразил меня безумием. Не правда ли, смешно? - Очень, - прошептала в платок леди Джоан, трясясь от смеха. По серьезным лицам двух-трех душ поумнее скользнула улыбка; но остальные души, совсем простые и беспомощные, с обвислыми волосами и в тускло-зеленых платьях, похожих на портьеры, сохраняли обычную сухость. - Я объяснил ему, я долго объяснял ему, я со всем старанием объяснял, что гораздо правильней, удобней, полезней снимать башмаки, а не шляпу. "Подумайте, - сказал я, - подумайте, как много вреда приносит башмак, как мало - шляпа. Вы жалуетесь, если гость ннаследит в гостиной. Но причинит ли гостиной вред грязная шляпа? Многие мужья бьют жену башмаком. Но кто бьет жену головным убором?" Сияя серьезностью, он оглядел слушателей, и леди Джоан онемела от сочувствия, как прежде онемела от смеха. Всем, что было здравого в ее слишком сложной душе, она ощущала истинную убежденность. - Человек у порога не внял мне, - пылко продолжал Мисисра Аммон. - Он сказал, что, если я буду стоять с башмаками в руках, соберутся люди. Не понимаю, почему в вашей стране вы высылаете вперед отроков. Они и впрямь шумели. Джоан Брет внезапно встала, обуреваемая интересом к душам, сидевшим за нею. Она поняла, что, если ещераз посмотрит на серьезное лицо с еврейским носом и персидской бородой, она опозорит себя или, что ничуть не лучше, при всех обидит лектора (леди Джоан принаддлежала к числу милосердных аристократов). Ей казалось, что вид всех душ вместе ее успокоит. Он успокоил ее; и так сильно, что покой можно было принять за тоску. Леди Джоан опустилась на стул и овладела собой. - Почему, - вопрошал восточный философ, - рассказываю я вам такую простую, будничную историю? Небольшая ошибка никому не повредила. В конце концов явился лорд Айвивуд. Он не пытался изложить истину слуге мистера Клариджа, хотя слуга этот стоял на пороге. Он приказал слуге поднять мой башмак, упавший на тротуар, пока я объяснял безвредность шляпы. Итак, для меня все обошлось благополучно. Так почему же я рассказывал вам об этом происшествии? Он распростер руки, словно открыл восточный веер. Потом так внезапно хлопнул в ладоши, что Джоан подскочила и оглянулась, не входят ли пятьсот негров, несущих драгоценности. Однако то был ораторский прием. - Потому-у-у, друзья мои, - продолжал он, и акцент его стал сильнее, - что это лучший пример того, как нелепы и неверны ваши мнения о наших бытовых обычаях, особенно же - об отношении к женщинам. Я взываю к любой даме, к любой европейской даме. Неужели башмак опасней шляпы? Башмак прыгает, башмак скачет, он бегает, он все ломает, он пачкает ковер садовой землей. А шляпа висит на вешалке. Посмотрите, как она висит, как она спокойна и добра! Почему же ей не быть спокойной и на голове? Леди Джоан похлопала вместе с другими; и ободренный мудрец продолжал: - Неужели вы не поверите, мои прекрасные слушательницы, что великая религия поймет вас во многом, как поняла, когда речь идет о башмаках? В чем обвиняют многоженство наши враги? В том, что оно выражает презрение к женщине. Но как это может быть, друзья мои, если женщин в мусульманском семействе гораздо больше, чем мужчин? Если в вашем парламенте на сто англичан один представитель Уэллса, вы же не скажете, что он - глава, угнетатель и султан. Если в вашем суде одиннадцать больших, толстых дам и один тщедушный мужчина, вы не скажете, что это нечестно по отношению к женщинам-присяжным. Почему же вас пугает великий эксперимент, который сам лорд Айвиву-у-уд... Темные глаза леди Джоан глядели на морщинистое, терпеливое лицо лектора; но слов она больше не слышала. Она побледнела, насколько это позволял испанский цвет ее лица, ибо необычные чувства охватили ее душу. Но она не шевельнулась. Дверь была открыта настежь, и в зал иногда врывались случайные звуки. По набережной, должно быть, шли два человека; один из них пел. Рабочие часто поют, возвращаясь с работы, а голос, хотя и громкий, звучал так далеко, что Джоан не слышала слов. Но она их знала. Она видела круглые, неуверенные буквы. Да, слова она знала; знала и голос. Ношу я сердце как цветок таинственный в петлице, Что в замке Патриков расцвел, в их родовой теплице; Он, словно яркий орденок, к моей груди приколот, Ему с рожденья не страшны ни засуха, ни холод; Но мигом сердца лепестки от страсти облетели У леди ветреной в руках, в канун Страстной недели. Внезапно, с острой болью вспомнила она вереск и глубокую песчаную яму, слепящую на солнце. Ни слов, ни имени; только эту яму. У ливерпульца, у того ушло сердечко в пятки Он, аки в ад, на зовы труб плетется без оглядки; Там трубы курят так, что он с куренья занеможет, Там пляшут так маховики, как он сплясать не может. А лепестки у моего мгновенно облетели У леди ветреной в руках, в канун Страстной недели. У тех, что в Белфасте живут, сердца судачить прытки, Они орало возомнят орудием для пытки, И все орут, что их луга казнили торквемады, Но мы ведь жжем лишь сорняки, нам ихних ведьм не надо. А лепестки у моего мгновенно облетели У леди ветреной в руках, в канун Страстной недели. Голос внезапно умолк; но последние строчки были настолько разборчивей, что певец, несомненно, подошел значительно ближе и не уходил. Лишь после этого, как сквозь облако, леди Джоан услышала, что неукротимый мудрец заканчивает свою лекцию: - ...и если вы не препятствуете солнцу снова и снова восходить на Востоке, вы не будете возражать против великого эксперимента, снова и снова приходящего к вам. Высшее многоженство возвращается с Востока, словно солнце, и только в полуденной славе солнце стоит высоко. Она едва заметила, что мистер Ливсон, молодой человек в двойных очках, поблагодарил лектора и предложил душам задавать вопросы. Они стали отнекиваться, выражая свою простоту и в неловкости, и в светской сдержанности, пока наконец вопрос не прозвучал. И Джоан поняла не сразу, что он не совсем обычен. Глава 8 VOX POPULI - Я уверен, - сказал мистер Ливсон, секретарь, с несколько принужденной улыбкой, - что теперь, когда мы выслушали прекрасную, эпохальную речь, кто-нибудь задаст вопросы, а позже, как я надеюсь, мы откроем диспут. Он пристально посмотрел на джентльмена, устало сидевшего в четвертом ряду, и сказал: - Мистер Хинч? Мистер Хинч покачал головой, пылко, хотя и с робостью, выражая удивление, и сказал: - Я не могу! Право, я не могу! - Мы будем очень рады, - сказал мистер Ливсон, - если вопрос задаст кто-нибудь из дам. Наступило молчание. Все почему-то решили, что вопрос задаст большая, толстая дама (как сказал бы лектор), сидевшая с краю, во втором ряду. Но ждали они зря; к всеобщему разочарованию она застыла, как восковая фигура. - Может быть, есть еще вопросы? - сказал мистер Ливсон, словно они уже были. Кажется, в голосе его звучало облегчение. И тут в конце зала, посередине, что-то зашумело. Послышался ясный шепот: - Валяй, Джордж! Ну, что ж ты, Джордж! Есть вопросы? А то как же! Мистер Ливсон взглянул на говоривших с живостью, если не с испугом. Он только сейчас заметил, что несколько простых людей в грязной, грубой одежде вошли в открытую дверь. Это были не крестьяне, а полукрестьяне, то есть - рабочие, которые всегда бродят вокруг больших курортов. Ни один из них не мог бы зваться "мистером". Мистер Ливсон понял положение и принял его. Он всегда подражал лорду Айвивуду и делал то, что сделал бы тот, но с робостью, отнюдь не свойственной его патрону. Одни и те же сословные чувства вынуждали его и стыдиться низкого общества, и стыдиться своего стыда. Один и тот же дух времени вынуждал его гнушаться лохмотьями и это скрывать. - Мы будем очень рады, - нервно произнес он, - если кто-нибудь из наших новых друзей присоединится к диспуту. Конечно, мы все демократы, - прибавил он, глядя на дам и мрачно улыбаясь. - Мы верим в глас народа и тому подобное. Если наш друг в конце зала задаст свой вопрос кратко, мы не станем настаивать на том, чтобы его внесли в протокол. Новые друзья снова принялись хрипло подбадривать Джорджа, не зря носившего имя Змиеборца, и он стал пробираться вперед. Сесть он не пожелал и реплики свои подавал из середины центрального прохода. - Я хочу спросить хозяина... - начал он. - Если вопрос касается повестки дня, - прервал его мистер Ливсон, не упустив той возможности помешать спору, ради которой и существует председатель, - обращайтесь ко мне. Если вопрос касается лекции, обращайтесь к оратору. - Хорошо, спрошу оратора, - сказал покладистый Джордж. - Что это у вас, снаружи есть, а внутри ничего нету? (Глухой одобрительный ропот в конце зала.) Мистер Ливсон растерялся и почуял недоброе. Но пыл Пророка Луны ждал любого случая, и смел его колебания. - В этом су-у-уть нашей вести! - закричал он и распростер руки, дабы обнять весь мир. - Внешнее соответствует внутреннему. Именно поэтому, друзья мои, считают, что у нас нет символов. Да, мы не жалуем их, ибо хотим символа полного. Мой новый друг обойдет все мечети, восклицая: "Где статуя Аллаха?!" Но может ли мой новый друг создать его истинное изображение? Мисисра Аммон опустился в кресло, очень довольный своим ответом; но мы не станем утверждать, что новый его друг был доволен. Этот искатель истины вытер рот рукавом и начал снова: - Вы не обижайтесь, сэр. Только по закону, если она стоит перед домом, все в порядке, да? Думал, приличное место, а это черт знает что... (хриплый смех в конце зала). - Не извиняйтесь, мой друг, - пылко закричал мудрец. - Я вижу, вы не совсем знакомы с таким изложением мысли. Для нас закон - все! Закон - это Аллах. Вну-у-утреннее единение... - Вот я и говорю, что по закону, - настаивал Джордж, и всякий раз, когда он говорил "закон", привычные жертвы закона радостно его поддерживали. - Я сам шума не люблю. Никогда не любил. Я закон почитаю, да. (Радостный ропот.) По закону, если у вас тут вывеска, вы должны нас обслужить. - Я не совсем понимаю! - вскричал пылкий турок. - Что я должен сделать? - Обслужить нас! - заорал хор в конце зала. Теперь там было гораздо больше народу. - Обслужить! - возопил Мисисра, вскакивая, словно его подкинула пружина. - Пророк сошел с небес, чтобы служить вам! Тысячу лет добро и доблесть служат вам! Из всех вер на свете мы - вера служения. Наш высший пророк - лишь служитель Бога, как и я, как и вы! Даже знак наш - луна, ибо она служит земле и не тщится стать Солнцем! - Я уверен, - воскликнул мистер Ливсон, тактично улыбаясь, - что лектор с достаточной полнотой ответилна все вопросы. Многих дам, прибывших издалека, ждут автомобили, и, я полагаю, повестка дня... Изысканные дамы схватили свои накидки, являя гамму чувств от удивления до ужаса. Одна леди Джоан медлила, дрожа от непонятного волнения. Бессловесный дотоле Хинч проскользнул к председателю и прошептал: - Уведите дам. Не знаю, что будет, но что-то недоброе. - Ну, - повторил терпеливый Джордж. - Если все по закону, что ж вы тянете? - Леди и джентльмены, - произнес мистер Ливсон как можно приятнее. - Мы провели прекраснейший вечер... - Еще чего! - крикнул новый, сердитый голос из угла. - Давай, гони! - Да, вот и я скажу, - поддержал законопослушный Джордж, - давайте-ка! - Что вам давать? - крикнул почти обезумевший Ливсон. - Чего вы хотите? Законопослушный Джордж обернулся к тому, кто кричал из угла, и спросил: - Чего ты хочешь, Джим? - Виски, - отвечал тот. Леди Энид Уимпол, задержавшаяся позже всех дам из верности Джоан, схватила ее за обе руки и громко зашептала: - Идем, дорогая! Они бранятся дурными словами. На мокрой кайме пляжа прилив медленно смывал следы двух колес и четырех копыт, и потому человек, Хэмфри Пэмп, шел рядом с тележкой по щиколотку в воде. - Надеюсь, ты уже протрезвел, - довольно серьезно сказал он своему высокому спутнику, который брел и тяжело, и смиренно, причем его прямая шпага качалась у него на боку. - По чести, очень глупо ставить вывеску перед этим залом. Я редко говорю с тобой так, капитан, но навряд ли кто другой вызволил бы тебя из беды. Зачем же ты пугал бедных дам? Ты слышал, как они кричали, когда мы уходили оттуда? - Я слышал задолго до того гораздо худшее, - ответил высокий человек, не поднимая головы. - Одна из них смеялась... Господи, неужели ты думаешь, что я не расслышал ее смеха? Они помолчали. - Я не хотел тебя обидеть, - сказал Хэмфри Пэмп с той несокрушимой добротой, которая была в нем особенно английской и может еще спасти Англию, - но это правда, я и сам не знал, как нам выкарабкаться. Понимаешь, ты храбрее меня, и мне пришлось бояться за нас обоих. Я бы и сейчас боялся, если бы не помнил дороги к туннелю. - К чему? - спросил капитан, впервые поднимая рыжую голову. - Ах, да ты и сам помнишь заброшенный туннель старого Айвивуда! - беззаботно сказал Пэмп. - Все мы искали его в детстве. А я его нашел. - Пожалей изгнанника, - смиренно сказал Дэлрой. - Не знаю, что больнее - то, о чем помнишь, или то, о чем забываешь. Пэмп немного помолчал, потом сказал серьезней, чем обычно: - В Лондоне считают, что нужно ставить памятники и писать эпитафии тем, кто что-нибудь выдумал и сделал. Но если знаешь свой край на сорок миль вокруг, знаешь и то, сколько народу, и совсем неглупого, выдумали что-нибудь, а сделать не смогли. В Хилл-ин-Хагби жил доктор Бун. Он боролся против прививок оспы, которые делал доктор Коллисон. Его лечение спасло шесть