т), нет лучших символов, чем поэт и осел. Осел был настоящим ослом. Поэт был настоящим поэтом, хотя иногда его принимали за осла. Мы никогда не узнаем, полюбил ли осел поэта; поэт осла полюбил, и любовь эта выдержала томительно долгое свидание в зачарованной чаще. Но даже поэт, думаю я, понял бы что-нибудь, если бы видел белое, злое лицо своего шофера. Если бы он увидел его, он вспомнил бы, как называется, и даже подумал бы, как живет существо, которое не принадлежит ни к ослам, ни к устрицам; существо, о котором человек легко забывает с тех пор, как забыл о Боге в саду. Глава 15 ПЕСНИ АВТОМОБИЛЬНОГО КЛУБА Пока автомобиль летел сквозь сказочные царства серебряных хвойных лесов, Дэлрой несколько раз пытался заговорить с шофером, но не преуспел, и ему пришлось просто спросить, куда тот едет. - Домой, - отвечал шофер непонятным тоном. - Домой, к мамаше. - Где она живет? - спросил Дэлрой с несвойственной ему недоверчивостью. - В Уэллсе, - сказал шофер. - Я ее давненько не видел. Ничего, сгодится. - Поймите, - с трудом сказал ирландец, - вас могут арестовать. Это чужой автомобиль. А владелец остался один, голодный и холодный. - Пускай ест осла, - пробурчал шофер. - Осла с колючками. Поголодал бы с мое, так съел бы. Хэмфри Пэмп отодвинул стекло, чтобы удобней было беседовать, и обернулся к другу. - Боюсь, - сказал кабатчик, - он никогда не остановится. Как у нас говорят, сбесился, словно заяц. - Неужели у вас так говорят? - с интересом спросил капитан. - А на Итаке так не говорили. - Лучше оставь его в покое, - посоветовал Пэмп.- Еще врежется в поезд, как Дэнни Меттон, когда ему сказали, что он неосторожно правит. После мы как-нибудь отошлем автомобиль Айвивуду. А тому джентльмену совсем не вредно провести ночь с ослом. Осел его многому научит, помяни мое слово. - Конечно, он и сам отрицал частную собственность, - задумчиво сказал Дэлрой. - Но, видимо, он думал о прочном, стоячем доме. Такой перелетный домик иметь можно... Никак не пойму, - и он снова отер лоб усталой ладонью, - замечал ты, Хэмп, что странно в таких людях? Автомобиль летел вперед. Пэмп уютно молчал, и капитан продолжил: - Этот поэт в кошачьей шубке не такой уж плохой. Лорд Айвивуд не жесток, но бесчеловечен. А этот не бесчеловечен, он - невежествен, как многие культурные люди. В них странно то, что они стремятся к простоте и не откажутся ни от одной сложной вещи. Если им придется выбирать между мясом и пикулями, они пожертвуют мясом. Если им придется выбирать между лугом и автомобилем, они запретят луга. Знаешь, в чем их тайна? Они отвергают только то, что связывает их с людьми. Пообедай с воздержанным миллионером, и ты увидишь, что он ни в малой мере не отверг закусок, или пяти блюд, или даже кофе. Он отказался от пива и шерри, потому что бедные любят их не меньше богатых. Пойдем дальше. Он не откажется от серебряных ложек, но откажется от мяса, потому что бедные любят мясо, когда могут его купить. Пойдем еще дальше. Он не мыслит жизни без сада или зала, которых у бедных нет. Но он гордится тем, что рано встает, потому что сон - радость бедных, едва ли не последняя. Никто не слышал, чтобы филантроп обходился без бензина, или без пишущей машинки, или без множества слуг. Куда там! Он обойдется без чего-нибудь простого и доступного - без пива, без мяса, без сна, - ибо они напоминают ему, что он только человек. Хэмфри Пэмп кивнул, но промолчал, и голос Дэлроя взмыл вверх в пылу вдохновения, что обычно кончалось песней. - Именно так, - сказал он, - обстояли дела с покойным мистером Макдраконом, популярным в английском свете, как простой демократ с Запада, но погибшим от руки невоздержанных людей, чьих жен застрелили его наемные сыщики. Простою жизнью жил либерал, миллионер Макдракон, Вина не пил, людей презирал и не любил жен. Завтрак, что требовал он в мегафон, был неизменно прост; И был он внимателен к своим избирателям, покуда метил на пост. В спартанской спальне с давних пор Держал он простенький прибор: Нажмешь на кнопку-взревет мотор, Вращая колес хитроумный набор, И без канители владельца с постели поднимут сто рычажков. И будет умыт он, почищен, побрит он и к жизни скромной готов. Миллионер Макдракон, либерал, изящно и просто одет; Что он приличия соблюдал, можно узнать из газет: На месте шляпа и башмаки, отлично сидит сюртук, Вполне удобно каждой ноге в своей половине брюк. А мог ведь облачиться он И в древнегреческий хитон, И в горностаевый капюшон, И в алый бархат, как фанфарон, Любитель вина и распутных жен,- Но Макдракон, большой либерал, поборник жизни простой, Как всем известно, пренебрегал роскошью и суетой. Миллионер Макдракон, сражен во всей простоте своей, Скончался и скромненько был сожжен, без всяких пышных затей. Его серый, сухой, элегантный прах в земле никогда не сгниет, Травой и цветами не прорастет, как древний Адамов род. А мог бы стать сосной на горе, Или исчезнуть в волчьем нутре, Иль, как язычник, на заре Пылать на высоком, почетном костре,.. А мог разделить бы с нами ром и сыр на белом холсте, - Но эта роскошь - не для тех, кто помешан на простоте!' Пэмп несколько раз пытался остановить песню, но это было так же трудно, как остановить автомобиль. Однако сердитого шофера ободрили дикие звуки, и Пэмп счел своевременным начать поучительную беседу. - Знаешь, капитан, - добродушно сказал он, - я с тобой не совсем согласен. Конечно, иностранец может и надуть, как было с бедным Томсоном, но нельзя подозревать всех до единого. Тетушка Сара потеряла на этом тысячу фунтов. Я говорил ей, что он не из негров, а она не верила. Да и этот твой немец мог обидеться. Мне все кажется, капитан, что ты не совсем справедлив к ним. Возьмем тех же американцев. Сам понимаешь, много их побывало в Пэбблсвике. И ни одного плохого ни подлого, ни глупого... словом, ни одного, который бы мне не понравился. - Ясно, - сказал Дэлрой. - Ни одного, которому бы не понравился "Старый корабль". - Может, и так, - отвечал кабатчик. - Видишь, даже американец ценит мое заведение. - Странные вы люди, англичане, - сказал ирландец с внезапной и невеселой задумчивостью. - Иногда мне кажется, что вы все-таки выкрутитесь. Он помолчал и прибавил: - Ты всегда прав, Хэмп. Нельзя ругать янки. Богатые - мерзкий сброд в любой стране. А большинство американцев - самые вежливые, умные, достойные люди на свете. Некоторые объясняют это тем, что большинство американцев - ирландцы. Пэмп молчал; и капитан закончил так: - А все-таки человеку из маленькой страны трудно понять американца, особенно - когда он патриот. Не хотел бы я написать американский гимн, но вряд ли мне закажут. Постыдная тайна, мешающая мне создать патриотическую песнь для большого народа, умрет со мной. - А мог бы ты написать английскую? - спокойно спросил Хэмп. - О, кровожадные тираны! - вознегодовал Патрик. - Мне так же трудно представить английскую песню, как тебе собачью. Хэмфри Пэмп серьезно вынул из кармана листок, на котором он запечатлел грехи и невзгоды бакалейщика, и полез в другой карман за карандашом. - Эге! - сказал Дэлрой. - Вижу, ты собираешься писать за Квудла. Услышав свое имя, Квудл поднял уши. Пэмп улыбнулся немного смущенной улыбкой. Ему втайне польстила благосклонность друга к его предыдущей песне; кроме того, он считал стихи игрой, а игры любил; наконец, читал он без всякого порядка, но выбирал книги хорошие. - Напишу,-сказал он,-если ты напишешь песню за англичанина. - Хорошо,-согласился Патрик, тяжело вздохнув, что ни в малой мере не свидетельствовало о недовольстве. - Надо же что-то делать, пока он не остановится, а это - безвредная салонная игра. "Песни автомобильного клуба". Очень изысканно. И он стал писать на чистом листе маленькой книжки, которую носил с собой,-"Nodes Ambrosianae" Уилсона. Время от времени он смотрел на Пэмпа и Квуд-ла, чье поведение очень его занимало. Владелец "Старого корабля" сосал карандаш и пристально смотрел на пса. Иногда он почесывал карандашом свои каштановые волосы и записывал слово. А Квудл, наделенный собачьим пониманием, сидел прямо, склонив голову, словно позировал художнику. Случилось так, что песня Пэмпа, гораздо более длин- ная (что характерно для неопытных поэтов), была готова раньше, чем песня Дэлроя, хотя он и спешил ее кончить. Первым предстали перед миром стихи, известные под названием "Безносье", но в действительности именующиеся Песней Квудла. Приводим лишь часть: О люди-человеки , Несчастный, жалкий род, У вас носы - калеки, Они глухи навеки, Вам даже вонь аптеки Носов не прошибет. Вас выперли из рая, И, видно, потому Вам не понять, гуляя, Как пахнет ночь сырая, Когда из-за сарая Ты внюхаешься в тьму. Прохладный запах влаги, Грозы летучий знак, Следы чужой дворняги И косточки, в овраге Зарытой, - вам, бедняги, Не различить никак. Дыханье зимней чащи, Любви неслышный вздох, И запах зла грозящий, И утра дух пьянящий - Все это, к славе вящей, Лишь нам дарует Бог. На том кончает Квудл Перечисленье благ. О люди, вам не худо ль? На что вам ваша удаль - На что вам ваша удаль Безносых бедолаг? Стихи эти тоже носили отпечаток торопливости, и нынешний издатель (чья цель - одна лишь истина) вынужден сообщить, что некоторые строки были впоследствии выброшены по совету капитана, а некоторые - отредактированы самим Птичьим Поэтом. В описываемое время самым живым в них был припев: "Гав-гав-гав!", который исполнял Патрик Дэлрой и подхватывал с немалым успехом пес Квудл. Все это мешало капитану закончить и прочитать более короткое творение, в котором он обещал выразить чувства англичанина. Когда же он стал читать, голос его был неуверенным и хриплым, словно он еще толком не кончил. Издатель (чья цель - истина) не станет скрывать, что стихи были такими: Когда святой Георгий Дракона повстречал. В английском добром кабаке Он пива заказал. Он знал и пост, и бдения, И власяницу знал, Но только после пива Драконов убивал. Когда святой Георгий Принцессу увидал, Он в добром старом кабаке Овсянку заказал. Он знал законы Англии, Ее порядки знал И только после завтрака Принцесс освобождал. Когда святой Георгий Нашу Англию спасет И в битву за свободу нас, Отважных, поведет, Он прежде пообедает, И выпьет он вина, Ему досталась мудрая И добрая страна'. - Весьма философская песня, - сказал капитан, важно качая головой. - Глубокомысленная. Я и впрямь считаю, что в этом вся ваша суть. Враги говорят, что вы глупы. Сами вы гордитесь неразумием, и гордость эта - единственная ваша глупость. Разве сколотишь империю, утверждая, что дважды два - пять? Разве станешь сильнее оттого, что не понимаешь химии или простой считалки? Но это правда, Хэмп. Вы - поэтические души, вас ведут ассоциации. Англичанин не примет деревни без сквайра и пастора, колледжа без портвейна и старого дуба. Поэтому вас и считают консерваторами; но дело не в том. Дело в тонкости чувств. Вы не хотите разделять привычную пару не потому, что вы глупы, Хэмп, а потому, что вы чувствительны. Вам льстят и лгут, приписывая любовь к компромиссу. Всякая революция, Хэмп, - это компромисс. Неужели ты думаешь, что Вулф Тоун или Чарлз Стюарт Парнелл никогда не шли на компромисс? Нет, вы боитесь компромисса, и потому не восстанете. Когда бы вы захотели преобразовать кабак или Оксфорд, вам пришлось бы решать, что оставить, чем пожертвовать. А это разбило бы вам сердце, Хэмфри Пэмп. Лицо его стало задумчивым и багровым, он долго смотрел вперед, потом мрачно сказал: - В таком поэтическом подходе, Хэмп, только два недостатка. Первый - тот, по чьей вине мы попали в эту переделку. Когда вашим милым, прекрасным, пленительным творением завладевает человек другого типа, другого духа, лучше бы вам было жить под гнетом точных французских законов. Когда английской олигархией правит англичанин, лишенный английских свойств, тогда получается весь этот кошмар, конец которого ведом только Богу. - А другой недостаток,-еще мрачнее продолжал он,-другой недостаток, мой учтивый поэт, таков. Если, странствуя по Земле, вы найдете остров (скажем, Атлантиду), который не примет всех ваших красот, вы не дадите ничего, и скажете в сердце своем: "Пускай гибнут", и станете жесточайшими из земных владык. Уже светало, и Пэмп, узнавший местность чутьем, понял, что окраина городка - иная, западная. Быть может, шофер сострил насчет Уэллса, но ехал он в том направлении. Белое утро заливало молоком серый камень. Несколько встающих рано рабочих казались более усталыми, чем другие люди к вечеру. Усталыми казались и домики, они едва стояли и вдохновляли капитана на задумчивую, но пылкую речь. - Всякий знает, а не знает - так думает, что идеалисты бывают двух родов. Одни идеализируют реальное, другие - их намного меньше - воплощают идеальное. Такие поэтические натуры, как вы, обычно идеализируете реальное. Это я выразил в песне, которую... - Не надо! - взмолился кабатчик. - Попозже, капитан. - ...сейчас спою, - закончил непоколебимый Дэлрой. И замолчал, ибо летящий мир остановился. Замерли изгороди, твердо встали леса, домики предместья внезапно ободрились. Подобный выстрелу звук остановил автомобиль, как остановил бы его настоящий выстрел. Шофер медленно вылез и несколько раз, в глубокой грусти, обошел свою колесницу. Он открыл неожиданное множество дверок и что-то трогал, что-то крутил, что-то ощупывал. - Надо мне в этот гараж, сэр, - сказал он озабоченным, хриплым голосом, которого они еще не слышали. Потом он оглядел лес и домики и прикусил губу, словно генерал, допустивший крупную ошибку. Он был по-прежнему мрачен, но голос его заметно приблизился к своему будничному звучанию. - Да, влопался я, - сказал он. - Влетит мне, когда я приеду. - Приедете? - повторил Дэлрой, широко открывая большие синие глаза. -Куда вы приедете, собственно? - Ну, сэр,-рассудительно сказал шофер.-Хотел я ему показать, что я вожу, а не он. И вот, мотор повредил. Как говорится, незадача... Капитан Патрик Дэлрой выскочил на дорогу так быстро, что автомобиль покачнулся. Собака, неистово лая, выскочила за ним. - Хэмп,-негромко сказал Патрик,-я все про вас понял. Теперь я знаю, что меня злит в англичанах. Он помолчал немного. - Прав был тот француз, которой сказал, что вы идете на площадь, чтобы убить время, а не тирана. Наш друг был готов взбунтоваться,-и что же? Читаешь ты "Панч"? Конечно, читаешь. Только Пэмп и "Панч" и остались от века Виктории. Помнишь прекрасную карикатуру? Два оборванных ирландца с ружьями поджидают за камнем помещика. Один говорит, что помещик запаздывает. Другой отвечает: "Надеюсь, с ним ничего не случилось". Что ж, это правда, но я открою тебе секрет. Он не ирландец, он англичанин. Шофер дотащил бездыханный автомобиль до гаража, который отделяла от молочной узкая, как щель, улочка. Однако она была не так узка, ибо Патрик Дэлрой исчез в ней. Очевидно, он выманил шофера, поскольку тот или кто-то ему подобный ушел за ним и вышел снова с виноватой торопливостью, поднося руку к кепке и засовывая что-то в карман. Потом он исчез в гараже и появился опять; в руках у него были какие-то странные предметы. Хэмфри Пэмп наблюдал все это с немалым интересом. По-видимому, здесь собирались шоферы-иначе трудно объяснить, почему очень высокий шофер в темных очках и кожаной куртке подошел к кабатчику и вручил ему такие же очки и куртку. Особенно же странно, что шофер этот сказал: - Надень это, Хэмп, и пойдем в молочную. Я жду, пока подадут автомобиль. Какой автомобиль, мой искатель истины? Тот, который я купил, а ты поведешь. Совестливый шофер после многих приключений добрался до леса, где оставил осла и хозяина. Но и осел, и хозяин исчезли. Глава 16 СЕМЬ СОСТОЯНИЙ ДОРИАНОВА ДУХА Не ведающие времени часы безумцев, сверкавшие так ярко в ту ночь, быть может, и впрямь приносили счастье, как серебряная монета. Они не только посвятили мистера Гиббса в таинства Диониса и научили мистера Булроза повадкам далеких предков, но и произвели немалую перемену в душе Птичьего Поэта. Он был не хуже и не глупее Шелли; просто он жил в лживом и сложном мирке, где ценятся слова, а не предметы. Ни в малой мере не хотел он уморить своего шофера; просто он не знал, что забыть человека хуже, чем убить. Долго пробыл он наедине с ослом и луной, и много раз изменилось то, что его ученые друзья назвали бы состоянием духа. Первое состояние, как это ни грустно, было черной злобой. Он и не думал, что шофер голоден; он полагал, что его подкупили, а может-запугали демонические ослоубийцы. В эти минуты мистер Уимпол был готов терзать своего шофера гораздо страшнее, чем терзал осла мистер Пэмп, ибо здравомыслящий человек не способен ненавидеть животное. Поэт расшвыривал ногами камешки - они летели в чащу - и страстно желал, чтобы каждый из них был шофером. Он вырывал с корнем травы, представляя, что это - волосы врага, ничуть на них не похожие. Он колотил кулаками по тем деревьям, которые, как я полагаю, особенно напоминали предателя, но оставил это, заметив, что дерево крепче его. Весь мир и весь лес стал вездесущим шофером, и он по возможности старался ему повредить. Вдумчивый читатель поймет, что мистер Уимпол поднялся значительно выше по лестнице духовного совер шенства. Если не любишь ближнего, сумей его ненавидеть, особенно когда он бедней тебя и отделен стеной социальной гордыни. Заря народолюбия забрезжила для многих, кому захотелось поколотить дворецкого. Такой безупречный историк, как Хэмфри Пэмп, сообщает нам, что сквайр Мэрримен гнался через три деревни за своим библиотекарем и с той поры стал радикалом. Кроме того, гнев облегчил душу поэта и он перешел ко второму состоянию - раздумью. - Грязные обезьяны, - пробормотал он. - А еще называют осла низшим животным. Ездить на осле, нет, вы подумайте! Поездил бы осел на нем! Хороший ослик, хороший-Терпеливый осел обратил к нему кроткий взор в ответ на ласку, и Дориан с удивлением понял, что действительно любит его. В неисповедимой глубине души он ощущал, что никогда не любил ни одно животное. Его стихи о самых причудливых созданиях были вполне искренни и вполне холодны. Когда он писал, что любит акулу, он не лгал. Нет оснований ее ненавидеть, если ее избегаешь. Спрут безопасен и в аквариуме, и в сонете. Понял он и другое; его любовь к животным как бы перевернулась. Осел был товарищем, а не чудовищем. Он был мил потому, что он рядом, а не потому, что он невесть где. Устрица привлекала поэта тем, что удивительно непохожа на нас, если не счесть мужской причудой ее бороду (образ этот ничуть не более дик, чем сравнение жемчужины с женской слезой). Но в невыносимом и вынужденном бдении среди таинственных сосен осел все больше привлекал Дориана тем, что похож на человека; тем, что у него есть очи, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, даже слишком большие. - Имеющий уши да слышит,-сказал Дориан, ласково почесывая лопухи, покрытые серой шерсткой.- Разве не ты вздымал их к небу? Разве не ты услышишь первым трубы последнего суда? Осел потерся об него носом с почти человеческой нежностью, и Дориан подумал, может ли выразить нежность беззащитная устрица. Все было прекрасным вокруг, но не человечным. Лишь в помрачении гнева увидел он в сосне черты человека, водившего некогда такси по Лондону. Деревья и папоротники не могли помахать ушами и обратить к тебе кроткий взор. Он снова погладил осла. Осел примирил его с пейзажем, и в третьем состоянии духа он понял, как здесь красиво. Собственно говоря, красота эта была не такой уж бесчеловечной. Сияние луны, опускавшейся за деревья, казалось прекрасным именно потому, что напоминало ореол девственниц на старой миниатюре, а тонкие стволы обретали особое благородство, ибо держали крону с той строгостью, с какой девственница держит голову. В сознание его незаметно проникали мысли, доселе неведомые, и он вспоминал старинные слова: "образ Божий". Ему представлялось, что все, от осла до папоротника, облагорожено и освящено своим сходством с чем-то, но несовершенно, как детский рисунок, робкий и грубый набросок в каменном альбоме природы. Он опустился на кучу сосновых игл, радуясь тому, как темнеет лес, когда луну скрывают деревья. Нет ничего прекрасней соснового бора, где серебро ближних сосен мерцает на фоне сосен серых, а дальше темнеет тьма. Именно тогда, в радости и праздности, он взял сосновую иголку и принялся рассуждать. - Я и впрямь сижу на иголках! - сказал он. - Должно быть, ими шила Ева. Какое верное предание! Разве посидишь на иголках в Лондоне? Разве посидишь на иголках в Шеффилде? Нет, на иголках можно сидеть только в раю. Да, старая легенда права. Иголки Божьи мягче людских ковров. Ему нравилось, что мелкие лесные созданья выползают из-под зеленых лесных завес. Он вспомнил, что в той легенде они смирны, как осел, и, наверное, так же смешны. Подумав о том, что Адам давал им имена, он сказал жуку: "Я бы назвал тебя шуршалкой". Очень позабавили его улитки; позабавили и черви. Он ощутил к ним новый, конкретный интерес, какой ощущает узник к мышам, -интерес человека, привязанного за ногу и принужденного отыскивать прелесть мелочей. Черви и гусеницы ползли медленно, но он терпеливо ждал, зачарованный знакомством с ними. Один червяк особенно привлек его, ибо оказался длинней других и повернул голову к ослиной ноге. Как видно, голова у него была, хотя у червей их не бывает. Дориан Уимпол мало знал об естественной истории кроме того, что вычитал из справочника. Поскольку сведения эти касались причин смеха у гиены, здесь они помочь не могли. Однако что-то он все-таки знал. Он знал, что у червя не должно быть головы, особенно- плоской и квадратной, как лопата или долото. Он знал, что создание с такой головой встречается в Англии, хотя и нечасто. Словом, он знал достаточно, чтобы выскочить на дорогу и дважды придавить змею каблуком, так что она превратилась в три обрывка, которые еще подергались прежде, чем замереть. Потом он глубоко вздохнул. Осел, чья лапа была в такой опасности, смотрел на убитую гадюку нежным, светящимся взором. И Дориан смотрел на нее с чувствами, которых не мог ни подавить, ни понять, пока не припомнил, что недавно сравнил этот лес с Эдемом. - Но даже и в раю...-проговорил он, и слова Фиц-джеральда замерли на его устах. Пока он был занят такими речами и мыслями, с ним и вокруг него что-то случилось. Он писал об этом сотни раз, читал тысячи, но никогда этого не видел. Сквозь гущу ветвей сочился слабый жемчужный свет, намного более таинственный, чем свет луны. Он входил во все двери и окна леса, смиренно и тихо, как человек, пришедший на свидание. Вскоре его белые одежды сменились золотыми и алыми; и звался он рассветом. Птицы пели над головой своего певца, но старания их пропали втуне. Когда певец увидел наяву, как ясный дневной свет рождается над лесом и дорогой, с ним произошло нечто удивительное. Он стоял и смотрел, несказанно дивясь, пока свет не достиг всей своей сияющей силы, и сосны, папоротники, живой осел, мертвая змея не стали четкими, как в полдень или на картине прерафаэлита. Четвертое состояние духа упало на него с небес. Он схватил осла под уздцы и повел его по дороге. - К черту! - крикнул он весело, как петух, запевший в соседней деревне. - Не всякий убьет змею. - И он прибавил задумчиво: - Доктор Глюк ни за что бы не убил. Идем, ослик! Нам не хватает приключений. Всякая радость, даже грубый смех, начинается с того, что мы найдем и сразим что-нибудь явственно дурное. Теперь, когда он убил змею, дикий лесной край стал веселым. Одним из недостатков его литературного круга было то, что естественные чувства носили в нем книжные имена; но он и впрямь перешел из состояния Метерлинка к состоянию Уитмена, из состояния Уитмена-к состоянию Стивенсона. Он не притворялся, когда мечтал о златоперых птицах Азии и пурпурных полипах Тихого океана; не притворялся и сейчас, когда искал смешных приключений на обычной английской дороге. Не по ошибке, а по несчастью первое его приключение стало и последним и оказалось слишком смешным, чтобы посмеяться. Светлое утреннее небо было уже голубым и покрылось мягкими розовыми облачками, породившими поверье, что свиньи иногда летают. Насекомые так резво болтали в траве, словно травинки стали зелеными языками. Предметы, скрывавшие горизонт, прекрасно подходили к разудалой комедии. По одну сторону стояла мельница, в которой мог бы жить мельник Чосера, с которой мог бы сражаться Дон Кихот. По другую сторону торчал шпиль церквушки, на которую мог бы взбираться Роберт Клайв. Впереди, у Пэбблсвика, торчали два столба; Хэмфри Пэмп утверждал, что прежде там были детские качели, туристы же полагали, что это старинные виселицы. Среди таких веселых вещей Дориан, как и подобает, бодро шел по дороге. Осел напомнил ему о Санчо Пансе. Белая дорога и бодрый ветер радовали его, пока не загудел, а потом-не завыл автомобильный клаксон, земля не содрогнулась и чья-то рука не легла на его плечо. Подняв взор, он увидел полицейского в форме инспектора. Лица он не заметил. На него сошло пятое состояние духа, именуемое удивлением. В отчаянии взглянул он на автомобиль, затормозивший у изгороди. Человек за рулем сидел так прямо и неколебимо, что Дориан угадал полицейского и в нем; человек же, лежавший на заднем сиденье, кого-то ему напомнил. Он был долговяз и узкоплеч, а весьма измятый костюм говорил о том, что некогда он знал аккуратность. Клок соломенных волос стоял прямо над лбом, словно рог одного из животных, упоминаемых в книге, о которой поэт недавно думал. Другой клок падал на левый глаз, приводя на ум притчу о бревне. Глаза-с соломинками или без них-глядели растерянно. Незнакомец нервно поправлял сбившийся галстук, ибо звали его Гиббсом и он еще не оправился от неведомых прежде ощущений. - Что вам угодно?-спросил полисмена Уимпол. Невинный, удивленный взор, а может, и что иное в его внешности, несколько поколебали инспектора. - Мы насчет осла, сэр - сказал он. - Думаете, я его украл? - вскричал разгневанный вельможа. - Ну, знаете! Воры угнали мой лимузин, я спас ослу жизнь, чуть не умер, и меня еще обвиняют! Вероятно, одежда аристократа говорила громче, чем его язык. Инспектор опустил руку, посмотрел в какую-то бумажку и пошел совещаться с обитателем заднего сиденья. Мистер Гиббс весьма туманно помнил тех, кого встретил в саду. Он даже не знал, что было наяву, а что ему приснилось. Говоря откровенно, он должен был описать какой-то лесной кошмар, где он попал в лапы людоеда футов двенадцати ростом, с ярким пламенем на голове и в одежде Робина Гуда. Но он не мог этого сделать, как не мог открыть никому (даже себе) своих истинных мнений, или плюнуть, или запеть. Сейчас у него было три желания, три решения: 1) не признаваться, что он напился; 2) не упустить тех, кто нужен Айвивуду, и 3) не утратить репутации тактичного, проницательного человека. - Этот джентльмен в бархатной куртке и меховом пальто, - продолжал полицейский. - А я записал с ваших слов, что вор был в форме. - Когда мы говорим "форма", - сказал Гиббс, вдумчиво хмурясь, - мы должны точно знать, что имеем в виду. Многие из наших друзей, - и он снисходительно улыбнулся, - не назвали бы его одежду формой в буквальном смысле слова. К примеру, она ничуть не походила на вашу форму, ха-ха! - Надеюсь, - коротко сказал полицейский. - Как бы то ни было, - промолвил Гиббс, вновь обретая свой талисман, - в темноте я мог не разглядеть, что это коричневый бархат. Инспектор удивился его словам. - Светила луна, - возразил он. - Как прожектор. - Вот именно! - вскричал Гиббс и торопливо, и протяжно. - Луна обесцвечивает все. Цветы и те... - Послушайте, - сказал инспектор, - вы говорили, что он рыжий. - Блондин, блондин! - сообщил Гиббс, небрежно помахивая рукой. - Такие, знаете ли, золотистые, рыже- ватые, светлые волосы. - Он покачал головой и произнес с максимальной торжественностью, которую вынесет эта фраза: - Тевтонский тип. Чистый тевтонский тип. Инспектор подивился, что даже в суматохе, вызванной ранением лорда Айвивуда, ему дали такого проводника. На самом деле Ливсон, снова скрывший страх под личиной деловитости, нашел у стола встрепанного и заспанного Гиббса, который собирался принять испытанное снадобье. Секретарь считал, что, и едва очнувшись от опьянения, можно узнать такого человека, как капитан. Хотя бесчинства тактичного журналиста почти кончились, трусость его и хитрость были начеку. Он чувствовал, что человек в меховом пальто как-то связан с тайной, ибо люди в меховых пальто не гуляют с ослами. Он боялся оскорбить Айвивуда и боялся выдать себя инспектору. - Здесь нужна большая осторожность, - серьезно сказал он. - Ее требуют общественные интересы. Полагаю, вы вправе в данное время предупредить побег. - А где другой? - озабоченно спросил инспектор. - Может, убежал? - Другой... - повторил Гиббс, глядя на мельницу из-под век, словно в тонкой проблеме возникла новая сложность. - Черт возьми, - сказал инспектор, - должны же вы знать, сколько их там было. Объятый ужасом Гиббс постепенно понял, что именно этого он не знает. Он вечно слышал и читал в юмористических журналах, что у пьяных двоится в глазах, и они, скажем, видят два фонаря, один из которых, как выразился бы философ, совершенно субъективен. Вполне могло случиться, что в его подобном сну приключении ему примерещились два человека, тогда как был там один. - Ax, два ли, один ли! - небрежно бросил он. - Мы еще успеем их сосчитать, навряд ли их много. - Тут он покачал головой. - Как говорил покойный лорд Гошен, "вы ничего не докажете статистикой". Его прервал человек, стоявший на дороге. - Сколько мне слушать эту чушь? - нетерпеливо пропел Птичий Поэт. - Не хочу и не буду! Пойдем, ослик, попросим у неба лучших приключений. Очень уж глупые образцы твоей породы. И, схватив осла под уздцы, он побежал чуть ли не галопом. К несчастью, гордая жажда свободы произвела на колеблющегося инспектора невыгодное впечатление. Если бы Уимпол постоял еще минуту-другую, неглупый полисмен убедился бы в невменяемости Гиббса. Теперь же он поймал беглеца, немного пострадав при этом, и высокородного Дориана вместе с ослом препроводили в деревню. Там был участок, а в участке была камера, где он испытал шестое состояние духа. Однако жалобы его были так шумны и убедительны, а пальто так элегантно, что после недолгих расспросов его решили доставить к Айвивуду, который еще не мог двигаться после операции. Лорд Айвивуд лежал на лиловой тахте в самой сердцевине головоломных восточных комнат. Когда они вошли, он глядел вдаль, ожидая с римским бесстрастием побежденного врага. Но леди Энид, ухаживавшая за ним, громко вскрикнула, трое близких родственников воззрились друг на друга. О том, что они в родстве, можно было догадаться, ибо все трое, как сказал бы Гиббс, принадлежали к тевтонскому типу. Но у двоих взгляд выражал удивление, у одного - ярость. - Мне очень жаль, Дориан, - сказал Айвивуд, выслушав кузена. - Боюсь, эти одержимые способны на все. Ты вправе сердиться, что они украли у тебя автомобиль... - Ты ошибаешься, Филип, - пылко возразил поэт. - Я ничуть на них не сержусь. Я сержусь на то, что Божья земля терпит этого идиота (он указал на инспектора), и этого идиота, (она указал на Гиббса), и, черт меня подери, этого (и он указал на самого лорда). Скажу тебе прямо: если два человека действительно нарушают твои законы и портят тебе жизнь, я очень рад предоставить им свой автомобиль. До свиданья. - Ты не останешься обедать? - с холодным безгне-вием спросил Айвивуд. - Нет, спасибо, - сказал бард, исчезая. - Я еду в город. Седьмое состояние духа овладело им в кафе "Рояль" и определялось устрицами. Глава 17 ПОЭТ В ПАРЛАМЕНТЕ Когда Дориан Уимпол, член парламента, столь странно появился и исчез, леди Джоан, смотрела из волшебного окна башни, которою теперь в прямом, а не в переносном смысле кончался Айвивудов дом. Старую дыру на черную лестницу, любезную Квудлу, уже заделали, а стену оклеили изысканными восточными обоями. Лорд Айвивуд зорко следил, чтобы в узорах не было живых существ; но, подобно всем умным догматикам, умело использовал все, что разрешала догма. Дальнюю часть дома украшали светила, солнца и звезды, Млечный Путь и кометы для развлечения. Все это выполнили прекрасно (иначе не бывало, если заказывал Филип Айвивуд), и когда сине-зеленые шторы были задвинуты, поэтическая душа, оценившая, словно Гиббс, шампанское из здешних погребов, могла подумать, что стоит у моря в звездную ночь. Даже Мисисра, со всей своей дотошностью, не мог бы назвать животным луну, не впадая в идолопоклонство. Но Джоан, стоя у окна, видела настоящее небо и настоящее море и думала об астрономических обоях не больше, чем о каких-либо других. В тысячный раз, печально и взволнованно, она задавала себе вопрос, который не могла решить. Ей нужно было сделать выбор между честолюбием и воспоминанием; выбору сильно мешало то, что честолюбие могло обрести плоть, а воспоминание - навряд ли. Это случается часто с тех пор, как сатана стал князем мира сего. Над берегом моря сверкали крупные звезды, весомые, словно алмазы. Как прежде, на берегу, мрачные раздумья прервал шелест юбок. Леди Энид так спешила только в серьезных случаях. - Джоан! - взывала она. - Иди сюда! Ты одна можешь с ним справиться. Немного побледнев, Джоан взглянула на нее и увидела, что она вот-вот заплачет. - Филип хочет ехать в Лондон, с такой ногой,- воскликнула Энид, - и ничего не слушает! - Что там у них случилось? - спросила Джоан. Этого леди Энид Уимпол объяснить не могла, и потому объяснит автор. Случилось то, что Айвивуд, прос матривая газеты, наткнулся на заметку из центральных графств. - Турецкие новости, - нервно сказал Ливсон, - на другой стороне листа. Но лорд Айвивуд смотрел на ту сторону, где этих новостей не было, так же достойно и спокойно опустив веки, как тогда, когда он читал записку от капитана. Среди местных происшествий красовался заголовок: "Отзвук пэбблсвикской тайны. Наш репортер о новом появлении перелетного кабака". Дальше шел обычный шрифт. "Согласно странным сообщениям из Уиддингтона, таинственная вывеска "Старого корабля" снова появилась в графстве, хотя ученые давно доказали, что она существует лишь в призрачном краю сельских суеверий. По словам местных жителей, м-р Симмонс, владелец молочной лавки, находился в своем заведении, когда туда вошли два шофера, один из которых спросил молока. Лица их были не видны из-под темных очков и поднятых воротников, и мы можем сказать только, что один очень высок. Через несколько минут высокий шофер вышел на улицу и вернулся с неприглядным субъектом из тех, кто оскверняет улицы наших городов и даже просит милостыню в нарушение закона. Субъект был так грязен и слаб, что м-р Симмонс отказался продать ему молока, которого спросил для него высокий шофер. Однако впоследствии он согласился и немедленно вслед за этим произошел инцидент, справедливо возмутивший его. Высокий шофер сказал оборванцу: "Да ты совсем посинел", и сделал знак шоферу пониже, у которого висел на груди какой-то цилиндрический предмет, откуда они и подлили в молоко желтоватой жидкости, в дальнейшем оказавшейся ромом. Можно себе представить негодова-нние м-ра Симмонса. Однако высокий шофер горячо защищал свои действия, считая их, по-видимому, добрым делом. "Он едва держался, - сказал шофер, - он такой голодный и холодный, словно потерпел крушение. А если бы он потерпел крушение, даже пират дал бы ему рому, клянусь святым Патриком". Мистер Симмонс ответил с достоинством, что ничего не знает о пиратах, но в своей лавке таких выражений не потерпит. Кроме того, он сообщил, что полиция явится к нему, если он разрешит распивать спиртные напитки, поскольку у него нет вывески. К его удивлению, шофер ответил: "Есть, старикашеч-158 ка, есть. Кто-кто, а я повсюду узнаю наш "Корабль". Убежденный в том, что посетители пьяны, м-р Симмонс отверг нагло поднесенный ему стакан рому и вышел из лавки, чтобы кликнуть полицейского. Как это ни поразительно, полицейский разгонял немалую толпу, взиравшую на какой-то предмет. Оглянувшись, почтенный лавочник, по собственным его словам, увидел вывеску одного из гнусных кабаков, еще недавно кишевших в Англии. Появления вывески он объяснить не мог. Поскольку она придавала законность действиям шофера, полиция вмешиваться не стала. Позже. По-видимому, шоферы покинули город в маленьком подержанном автомобиле. Путь их неизвестен, хотя некоторый ключ к разгадке дает следующий ин-ццидент. Когда они ожидали второго стакана, один из них заметил жестянку с горным молоком, которое так усердно рекомендуют светила нашей медицины. Высокий шофер (до странности невежественный во всем, что касается современной науки и современной жизни) спросил у своего спутника, что это такое, а тот справедливо ответил, что указанный продукт изготовляется в образцовой деревне Миролюбец под личным руководством д-ра Мидоуса. Тогда высокий шофер, по-видимому, крайне безответственный, купил всю жестянку, заявив, что на ней записан нужный ему адрес. Последнее сообщение. Читатели будут рады узнать, что легенда о вывеске снова не устояла перед здравым скепсисом науки. Наш корреспондент прибыл в Уиддин-гтон после того, как оттуда уехали незадачливые шутники; и, оглядев фасад лавки, не нашел ни следа мифической вывески, в чем мы и заверяем читателей". Лорд Айвивуд положил газету и посмотрел на пышный замысловатый узор обоев, словно генерал, догадавшийся, как разгромить врага, изменив план кампании. Классический профиль был неподвижнее камня, но всякий, кто знал Айвивуда, понял бы, что мысли его несутся быстрее, чем автомобиль, давно превысивший скорость. Наконец он обернулся и сказал: - Пожалуйста, велите Хиксу подать синий лимузин через полчаса. Кушетка туда войдет. Садовнику прикажите сделать палку четыре фута девять дюймов длиной и прибить к ней перекладину. Это будет костыль. Я еду в Лондон. Нижняя челюсть мистера Ливсона отвисла от удивления. - Доктор сказал, три недели, - проговорил он. - Разрешите спросить, куда вы едете? - В парламент, - отвечал Айвивуд. - Я мог бы передать письмо, - сказал Ливсон. - Могли бы, - согласился Айвивуд. - Но вряд ли вам разрешат сказать речь. Через минуту-другую вошла леди Энид Уимпол и тщетно пыталась его отговорить, и отправилась за подругой. Джоан увидела, что Филип уже стоит, опираясь на костыль, и восхитилась им, как никогда не восхищалась Пока его вели вниз и помещали в автомобиль, она ощущала, что он достоин своего рода, этого моря и этих холмов. Божий ветер, называемый волей - единственное наше оправдание на земле, - коснулся ее лица. В звуках клаксона ей слышались сотни труб, созывавших ее и его предков в третий крестовый поход. Воинские почести мерещились ей не зря. Лорд Айви-вуд и впрямь увидел как стратег всю ситуацию и создал план, достойный Наполеона. Факты лежали перед ним; и он с привычной ясностью распределял их, словно расписывал по пунктам. Во-первых, он знал, что Дэлрой поедет в образцовую деревню, ибо не может упустить такого места. Он знал, что Дэлрой просто неспособен оставить подобное селенье 160 без скандала. Во-вторых, он знал, что, упустив там Дэлроя, он вообще его упустит, ибо враги достаточно умны, чтобы не оставлять следов. В-третьих, по размышлении, он решил, что они доберутся туда в дешевом автомобиле не раньше, чем через два дня, а то и через три. Таким образом, время у него было. В-четвертых, он понял, что в тот далекий день Дэлрой обернул против него его же собственный закон. Издавая этот закон, лорд Айвивуд резонно полагал, что кабаки исчезнут Он делал именно то, что и полагается в таких случаях, - вывеска становилась привилегией, знаком касты. Если джентльмен хотел предаться богемной свободе, ему ничто не мешало. Если обычный человек хотел достойно выпить, путь был закрыт. Постепенно питейные заведения должны были стать диковинкой, как старый токай или вересковый мед. План был достоин государственного мужа. Но, подобно многим таким планам, он не учитывал того, что мертвое дерево может двигаться. Пока его перелетные враги втыкали вывеску где угодно, народ мог и радоваться, и негодовать, но главное - он волновался. Только одно было хуже, чем появление кабака, - его исчезновение. Айвивуд понимал, что его же закон помогает им ускользать, ибо местные власти не решаются поднять руку на столь редкий, а потому столь весомый символ. Значит, закон надо изменить. Изменить сразу; изменить, если можно, прежде, чем беглецы покинут Миролюбец. Еще он понимал, что сейчас четверг. По четвергам каждый член парламента может внести законопроект и провести его без диспута, если никто не возразит. Он пояимал, что возражать не будут, поскольку Айвивуд внесет дополнение в свой собственный закон. Он понимал, наконец, что дополнения достаточно маленького. К закону (который он знал наизусть) нужно прибавить слова: "...если полиция не извещена за три дня". Парламент не станет отвергать и даже обсуждать такую мелочь. И мятеж "Старого корабля" будет подавлен, бывший король Итаки - побежден. Как мы уже говорили, в лорде Айвивуде было что-то наполеоновское, ибо все это он придумал прежде, чем увидел большие сверкающие часы на башне и понял, что чуть не опоздал. К несчастью, в это же самое время или чуть позже джентльмен того же ранга и того же рода вышел из кафе на Риджент-стрит, неспешно направился по Пикадилли к Уайтхоллу и увидел тот же золотой, колдовской глаз на высокой башне. Птичий Поэт, как многие эстеты, знал город не лучше, чем деревню, но он помнил, где можно поесть. Проходя мимо холодных каменных клубов, похожих на ассирийские усыпальницы, он припомнил, что состоит почти во всех. Завидев вдалеке высокое здание, которое ошибочно зовут лучшим клубом Лондона, он вспомнил, что состоит в нем. Он забыл, какой округ Южной Англии дал ему это право, но он мог войти туда, если захочет. Должно быть, он нашел бы иные слова, но он знал, что в странах, где царит олигархия, важны лица, а не законы, визитные карточки, а не избирательные бюллетени. Он давно не был здесь, поссорившись когда-то с прославленным патриотом, попавшим впоследствии в сумасшедший дом. Даже в самую глупую свою пору он не почитал политики и бестрепетно забывал о существах, принадлежащих к его партии или к партии его противников. Лишь однажды он произнес речь о гориллах и обнаружил, что выступил против своих. Мало кого тянет в парламент. Сам Айвивуд ходил туда лишь по крайней необходимости, как в этот день. Лорд Айвивуд отказался от места в палате лордов, чтобы его избрали в палату общин, и принадлежал он к оппозиции. Как мы сказали, в парламенте он бывал редко, однако знал его хорошо и не направился в зал. Он проковылял в курительную (хотя не курил), спросил ненужную сигару и нужный листок бумаги и написал короткую, продуманную записку одному из членов кабинета, который, несомненно, был здесь. Отослав ее, он стал ждать. Дориан Уимпол тоже ждал, облокотившись о парапет Вестминстерского моста и глядя на реку. Он сливался с устрицами в новом, более реальном смысле и жадно пил крепкий вегетарианский напиток, носящий высокое, звездное имя вечера. Душа его пребывала в мире со всем, даже с политикой. Наступил тот волшебный час, когда золотые и алые огни огоньками гномов загораются над рекою, но холодный, бледно-зеленый свет еще не исчез. Река вызывала в нем светлую печаль, которую два его соотечественника, Тернер - в живописи, Генри Ныо-болт - в стихах, уподобили белому кораблю, обращающемуся в призрак. Он вернулся на землю, словно упал с луны, и оказался не только поэтом, но и патриотом; а патриот всегда немного печален. Однако к печали его примешивалась та стойкая, хотя и бессмысленная вера, которую даже в наши дни испытывает почти каждый англичанин, увидевший Вестминстер или собор святого Павла. Пока священная река Течет, священная гора Стоит... - пробормотал он, словно припомнив, как заучивал в школе балладу, Пока священная река Течет, священная гора Стоит, тупые гордецы, Велеречивые глупцы, Дивясь тому, как ловко лгут, Нередко собирают тут Свой шутовской синедрион И в душной комнате кричат, Где меньше окон, чем в аду. Дана им эта честь... Облегчив душу этим переложением Маколея, которое его ученые друзья назвали бы вольным, он направился к двери, через которую входят члены парламента, и вошел. Не обладая опытом Айвивуда, он проник в зал и сел на зеленую скамью, предполагая, что заседания нет. Однако вскоре он различил человек семь-восемь и расслышал старческий голос с эссекским акцентом, говоривший на одной ноте, что мешает нам расставить знаки препинания: - ... не хотел бы чтобы это предложение неправильно поняли и потому постарался изложить ясно и не думаю что мой уважаемый противник укрепит свою репутацию если истолкует его неправильно и вправе сказать что если бы в столь важных вопросах он меньше спешил и не выдвигал таких смелых идей по поводу графитных карандашей сторонникам крайностей было бы труднее применить их к свинцовым карандашам хотя я ни в коей мере не хочу разжигать страстей и затрагивать личности я вынужден сказать что мой уважаемый противник делал именно это о чем несомненно сожалеет и я не хотел бы оскорблять кого-нибудь и уважаемый мистер спикер не допустит оскорблений но я вынужден прямо сказать моему уважаемому противнику что вопрос о колясках которым он меня попрекает тогда как я мень- ше чем кто бы то ни было... Дориан Уимпол тихо поднялся, как вдруг увидел, что кто-то скользнул в зал и передал записку молодому человеку с тяжелыми веками, правившему в тот момент Англией. Человек этот встал и вышел. Дориана охватил, как написал бы он в юности, сладостный трепет надежды. Ему показалось, что в конце концов произойдет что-нибудь понятное; и он тоже вышел. Одинокий и сонный правитель империи спустился в нижний этаж храма свободы и вошел в комнату, где, к своему удивлению, Уимпол увидел у маленького столика лорда Айвивуда с костылем, спокойного, как Джон Силь-вер. Человек с тяжелыми веками сел напротив него, и они поговорили, но Уимпол ничего не расслышал. Он прошел в соседнюю комнату, где заказал кофе и ликер, такой хороший, что он выпил несколько рюмок. Сел он так, чтобы Айвивуд не мог незаметно пройти мимо, и терпеливо ждал, что будет. Странным ему казалось одно: время от времени все помещение оглашал звонок. Когда он звонил, лорд Айвивуд кивал, словно был к нему подключен. Когда же он кивал, молодой человек взбегал наверх, как горец, но скоро возвращался. На третий раз поэт подметил, что убегают и другие, из других комнат, и возвращаются помедленней, с сознанием хорошо выполненного долга. Однако он не знал, что долг этот зовется представительным правлением и что именно так крик Кэмберленда или Корнуолла доходит до слуха короля. Вдруг сонный человек вскочил без звонка и снова убежал. Поэт поневоле услышал, что, записывая слова Айвивуда, он повторил: "Спиртные напитки нельзя продавать, если полиция не извещена за три дня". Проведем, конечно. Приходите через полчаса". Сказавши так, он взбежал по лестнице. Когда Дориан увидел, как Айвивуд идет, опираясь на грубый костыль, он испытал те же чувства, что и Джоан. Вскочив из-за столика, он тронул его за локоть и произнес: - Прости меня, Филип, я был с тобой груб. Право, мне очень жаль. Сосновый лес и камера не способствуют спокойствию, но ты в них не виноват. Не знал, что ты сегодня выйдешь, все ж нога... Побереги себя, Филип. Присядь на минутку. Ему показалось, что холодное лицо Филипа стало мягче; так ли это, поймут лишь тогда, когда вообще поймут подобных людей. Как бы то ни было, он осторожно отцепил костыль и сел напротив кузена, а тот стукнул по столу, зазвеневшему, словно гонг, и кликнул лакея, как будто сидел в людном ресторане. Потом, прежде чем Айвивуд что-нибудь скажет, он заговорил: - Я ужасно рад, что мы встретились. Наверное, ты произнесешь речь. Я очень хочу ее послушать. Мы не всегда соглашались, но теперь просто нечего читать, кроме твоих речей. Как это у тебя? "Смерть и железный звон дверей поражения". После Страффорда так никто не говорил. Разреши мне послушать. Кстати, я ведь тоже член парламента. - Слушай, если хочешь, - поспешно ответил Айвивуд, - но речь будет короткой. - И он посмотрел на стену над головой Уимпола, сильно хмурясь. Ему было нужно, чтобы никто не выступил после его поправки. Подошел слуга, которого очень удивили костыль и больной вид лорда Айвивуда. Тот наотрез отказался что-либо выпить, но кузен его спросил ликеру и снова заговорил: - Наверное, это о кабаках. Я бы очень хотел послушать. Может быть, я и сам выступлю. Почти весь день и почти всю ночь я думал о них. Вот что я сказал бы на твоем месте: "Начнем с того, можете ли вы уничтожить кабак? Достаточно ли вы сильны? Худо ли это, хорошо ли, но почему вы запрещаете крестьянину пить пиво, если я пью шартрез?" При слове "шартрез" слуга подбежал снова, но ничего не услышал или, точнее, услышал то, что его не касалось. - "Вспомните того священника, - продолжал Дориан, рассеянно кивая, чтобы отпустить слугу. - Вспомните того священника, которого попросили сказать проповедь о трезвенности, и он начал словами: "Да не покроют нас воды потопа". Не вам вызывать потоп. Вы запретили пиво! Вы отнимите у Кента хмель, у Девонши-ра - сидр! Судьба кабака решится в этой комнате! Берегитесь, как бы ваша судьба не решилась в кабаке. Берегитесь, не то англичане сядут судить вас, как судили многих. Берегитесь, не то единственным кабаком, от которого бегут, как от чумного, станет тот, где я сейчас пью, ибо хуже его нет и на большой дороге. Берегитесь, не то это место сравняется с тем, где матросы бьют девок". Вот что я сказал бы. - И он весело встал. - Вот что я скажу. Не вывеску "Старого кабака" сметут с земли, - пылко закричал он, по-видимому, лакею, - не вывеску, а вашу булаву! Лорд Айвивуд с мертвенным спокойствием смотрел на него; новая мысль озарила его плодоносный ум. Он знал, что поэт возбужден, но не пьян, и может сказать речь, даже очень хорошую. Он знал, что любая речь, хорошая или плохая, разрушит его планы и даст кабаку возможность летать, где он хочет. Но он помнил, что бдение в лесу и старый ликер могут вызвать не опьянение, а нечто более естественное. Дориан снова сел и провел рукой по лбу. - Наверное, ты скоро будешь говорить, - сказал он, глядя на стол. - Пошли за мной. Я забыл, как тут что делается, и очень устал. Ты пошлешь? - Да, - ответил лорд Айвивуд. Молчание царило вокруг, пока он не прибавил: - Дебаты очень важны, но в некоторых случаях они скорее мешают, чем помогают. Ответа не было. Дориан все еще глядел на стол, но веки его опустились. Почти в тот же миг сонливый член кабинета появился в дверях и вяло махнул рукой. Филип Айвивуд приладил костыль и посмотрел на Дориана. Потом он проковылял по комнате, оставив в ней спящего. Впрочем, оставил он не только спящего, но и незажженную сигару, и свою честь, и Англию своих предков - словом, все, что отличало дом над рекой от грязного кабака. Он поднялся наверх и ушел через двадцать минут. То была его единственная речь без тени красноречия. И с этого часа он стал фанатиком, чья пища - одно лишь будущее. Глава 18 РЕСПУБЛИКА МИРОЛЮБИЯ В деревушке, возле Уиндермира, а может - там, где жил Вордсворт, вы найдете домик, и в нем старичка. Пока что все естественно; вы познакомитесь с благодушным, даже шумным человеком преклонных лет, чье лицо похоже на яблоко, а борода подобна снегу. Он покажет вам своего отца, с бородой подлиннее, но тоже вполне бодрого. А потом они вместе покажут неофиту див- ного дедушку, который прожил больше ста лет и очень этим гордится. По-видимому, такими чудесами он обязан молоку. Старший из трех старичков охотно и подробно расскажет вам о молочном питании. Остальные его радости сводятся к арифметике. Некоторые считают свои годы с ужасом; он считает их с юношеским восторгом. Некоторые собирают монеты или марки; он собирает дни. Репортеры расспрашивали его о временах, которые он прожил, но ничего не почерпнули, кроме того, что он перешел на моло- ко примерно в том возрасте, когда все мы приобщаемся к другой пище. На вопрос, помнит ли он 1815 год, он отвечал, что именно тогда обнаружил целебные свойства особого молока, впоследствии названного горным. Его арифметическая вера не помогла бы ему понять вас, если бы вы сказали ему, что за морем, на большом лугу, недалеко от Брюсселя, его школьные товарищи обрели в том году любовь богов, умерев молодыми. Конечно, этот бессмертный род обнаружил сам доктор Мидоус, и построил на нем свою философию питания, не говоря о домиках и молочных фермах Миролюбца. Философия эта привлекала многих из богатого, избранного круга - молодых людей, готовящихся к старости, старцев в зародыше. Мы преувеличим, если скажем, что они ждали первой седины, как ждал усов несравненный Фледжби; но мы вправе сказать вам, что они презрели красоту женщин, дружеские пиры и славную смерть на поле брани ради призрачных радостей второго детства. Миролюбец был, как теперь говорится, городом-садом. В кольцо молочных ферм и каких-то мастерских вписывалось кольцо хорошеньких домиков, и все это располагалось на лоне природы. Без сомнения, такая жизнь полезней, чем фабрики и дома наших городов, и отчасти поэтому, главным же образом - из-за горного молока, д-р Мидоус и его питомцы выглядели неплохо. Деревня лежала в стороне от больших дорог, ничто не мешало обитателям наслаждаться тишиной небес, прохладой лесов и методами д-ра Мидоуса, пока в самую середину Миролюбца не въехал однажды маленький грязный автомобиль. Остановился он у треугольного островка травы, и два человека в больших очках, один - высокий, другой - низенький, встали на этот островок, как клоуны на арену; что недалеко от истины. Прежде чем въехать в деревню, люди эти остановились у ручейка, водопадом спадавшего в речку. Там они сняли куртки, поели хлеба, купленного в Уиддингтоне, и запили его водой из реки, которая текла к Миролюбцу. - Я что-то пристрастился к воде, - сказал высокий рыцарь. - Раньше я ее боялся. В теории ее нужно давать только тем, кто упал в обморок. Она полезней им, чем бренди, да и стоит ли тратить бренди на людей, упавших в обморок? Теперь я не так строг. Я не думаю больше, что воду надо отпускать по рецепту. Юность сурова, невинность нетерпима. Я полагал, что, поддавшись искушению, стану запойным пьяницей. Но теперь я вижу, чем хороша вода. Как приятно ее пить, когда мучает жажда! Как весело она журчит и сверкает! Да она совсем живая. Собственно говоря, после вина это лучший напиток. Хмель хорош для перепоя,* А водица - для поста; Божий дар нам - эти двое: Он - могуч, она - чиста. Всякий вид питья иного, Пусть хоть с неба послан он, Не сказав худого слова, Дружно выплесните вон! Чай, к примеру, - гость восточный, Желтолицый мандарин; Он, надменный и порочный, Наших женщин властелин: Семенят они оравой За его косицей вслед, И, как весь Восток лукавый, Если крепок - он во вред. Чай, хотя и чужестранец, Как-никак аристократ; Что касается Какао - Тот наглее во сто крат: И слащав он, и вульгарен, Проходимец он и плут, - Пусть же будет благодарен, Что его еще и пьют! А поток шипучей, жгучей, Минеральной чепухи Пал на нас, как гром из тучи, Как возмездье за грехи: Опозорили пьянчуги Имя доброе Вина - И за то теперь на муки Газировка нам дана, Честное слово, вкусная вода. Какого же она урожая? - Он задумчиво почмокал. - По всей вероятности, тысяча восемьсот восемьдесят первый год. - Вообразить можно что угодно, - сказал рыцарь пониже. - Мистер Джек, он любил шутить, подавал иногда воду в ликерных рюмках. Все хвалили, кроме старого адмирала Гаффина, который заметил, что ликер отдает маслинами. Но для нашей игры вода подходит лучше всего. Патрик кивнул; потом сказал: - Не знаю, смог ли бы я ее пить, если бы не утешался, глядя на это. - И он стукнул по бочонку. - Когда-нибудь мы еще попируем. Похоже на сказку, словно я таскаю сокровище или сосуд с расплавленным золотом. И потом, мы можем развлекать людей... Какую же это шутку я придумал утром? А, вспомнил! Где эта жестянка с молоком? Следующие двадцать минут он усердно возился с жестянкой и бочонком, а Пэмп смотрел на него не без тревоги. Потом капитан поднял голову, сдвинул рыжие брови и спросил: - Что это? - О чем ты говоришь? - не понял его спутник. - Об этом, - отвечал Дэлрой, указывая на человека, идущего по дороге, вдоль реки. У человека была довольно длинная борода, очень длинные волосы, ниже плеч, и серьезный, упорный взор. Одежду его неопытный Пэмп принял за ночную рубашку, но позже узнал, что это - туника из козьей шерсти, в которой нет ни волоска столь пагубной овечьей. Быстро ступая босыми ногами, он дошел до излучины, резко повернулся, словно сделал дело, и направился вновь к образцовой деревне Миролюбец. - Наверное, он из этой молочной обители, - неиз-лобиво сказал Хэмфри Пэмп. - Они, я слышал, не в себе. - Это бы ничего, - сказал Дэлрой. - Я и сам иногда схожу с ума. У сумасшедших есть хорошее свойство, последняя их связь с Богом: они логичны. Что же общего между молоком и длинными волосами? Почти все мы питаемся одним молоком, когда у нас нет волос. Прикинем так: "Молоко - вода - бритье - волосы". Или так: "Молоко - добродетель - злодейство - узник - волосы"... А чем связаны излишек волос и недостаток обуви? Подумаем. Может быть: "Волосы - борода - устрица - пляж - босые ноги"? Человеку свойственно ошибаться, особенно когда любую ошибку называют теорией, но почему все эти кретины живут вместе? - Так уж всегда бывает, - сказал Хэмфри. - Ты бы посмотрел, что творилось в Крэмптоне, на этих образцовых фермах. Я все пойму, капитан, но зачем топить гостей в навозе? - Он виновато кашлянул. - Это нехоро- шо. Продолжить ему не удалось, ибо он видел, что друг его складывает на сиденье жестянку и бочонок, а потом садится сам. - Вези меня! - сказал Дэлрой. - Вези меня туда, к ним. Сам понимаешь. Прежде чем доехать до центра деревни, они остановились еще раз. Следуя за волосатым человеком в козьей тунике, они увидели, что он вошел в домик на окраине и, к их великой радости, немедленно вышел, сделав свое дело с невиданной быстротой. Однако, присмотревшись, они установили, что это другой человек, в точности похожий на первого. Пронаблюдав несколько минут, они поняли, что домик непрестанно посещают члены молочно-козьей секты в своих незапятнанных одеждах. - Наверное, это их храм, - предложил Патрик. - Тут они приносят в жертву стакан молока. В общем, я знаю, что мне делать. Только подождем, пока они успокоятся, очень уж мелькают. Когда последний из волосатых исчез на дороге, Патрик выскочил из автомобиля, яростно вонзил в землю шест и тихо постучался в двери. Двое длинноволосых, босых идеалистов поспешно попрощались с хозяином, на удивление плохо подходившим к отведенной ему роли. Оба, и Пэмп, и Дэлрой, никогда не видели такого угрюмого человека. Багрянец его лица говорил не о веселье, а о несварении мозга. Темные усы уныло повисли, темные брови хмурились. Патрик подумал, что такие лица бывают у обездоленных пленников, но никак не вяжутся с учеными совершенствами Миролюбца. Все это было тем удивительнее, что он явно процветал. И хорошо скроенный пиджак, и просторная комната о том свидетельствовали. Но удивительнее всего было, что он не проявлял удивления, приличествующего джентльмену, в чей дом заходят чужие. Скорее можно сказать, что он чего-то ждал. Пока Дэлрой просил прощения и вежливо справлялся о расположении деревни, глаза хозяина, напоминавшие вареный крыжовник, глядели на гостей, на шкаф и на окно. Наконец он встал и посмотрел на дорогу. - Да, сэр, очень здоровое место, - сказал он, глядя сквозь решетку. - Очень здоровое... черт, что им нужно?.. В высшей степени. Конечно, есть свои странности... - Пьют одно молоко? - спросил Дэлрой. Хозяин неприветливо посмотрел на него, проворчал: - Так они говорят... И снова обернулся к окну. - Я его купил, - сказал Патрик, поглаживая любимую жестянку, которую он держал под мышкой, словно не в силах расстаться с изобретением Мидоуса. - Хотите стаканчик? Вареные глаза увеличились от злобы или от другого чувства. - Что вам нужно? - зарычал хозяин. - Вы кто, сыщики? - Мы распространяем горное молоко, - отвечал капитан с невинной гордостью. - Не желаете? Растерянный хозяин взял стаканчик безупречной жидкости и отпил. Лицо его преобразилось. - А, черт меня побери! - сказал он, широко улыбаясь. - Вот так штука. Забавник вы, я погляжу. - Он снова беспокойно огляделся. - Что-то я не совсем понимаю, - сказал Патрик. - Мне казалось, по нынешнему закону с вывеской пить можно, а без вывески нельзя. - По закону! - с неописуемым презрением сказал хозяин. - Эти несчастные скоты не боятся закона, они боятся доктора. - Боятся доктора? - простодушно переспросил Дэлрой. - А я слышал, что Миролюбец - самоуправляющаяся республика. - Какая там к черту республика! - отвечал хозяин. - Ему принадлежат эти дома, он может всех выгнать на мороз. И налог платит он. Они без него перемрут через месяц. Закон, еще чего! - И он фыркнул. Потом, поставив локти на стол, объяснил подробнее: - Я пивовар, у меня была большая пивоварня. Во всей округе только два кабака были не мои, но у них отобрали разрешение. Десять лет назад вы могли увидеть по всему графству мои вывески, "Пиво Хэгби". Потом пришли эти чертовы радикалы, и лорд Айвивуд им поддался, и разрешил доктору скупить землю, и запретил все кабаки. Пиво продавать нельзя, чтобы он продавал молоко. Спасибо хоть я торгую понемножку. Конечно, доходы не те, очень боятся доктора. Он, гадюка, все вынюхает! И хорошо одетый хозяин сплюнул на ковер. - Я сам радикал, - довольно сухо сказал ирландец. - Насчет консерваторов обращайтесь к моему другу Пэмпу, он посвящен в их глубочайшие тайны. Но что радикального в том, чтобы есть и пить по указке сумасшедшего только потому, что он миллионер? Ах, свобо да, свобода! Какие сложные и даже низкие вещи творятся во имя твое! Лучше бы дали пинка старому кретину! Ботинок нет? Вот почему им не дают обуться! Тогда скатите его вниз по лестнице, он будет только рад. - Как тебе сказать... - задумчиво проговорил Пэмп. - Тетушка мастера Кристиана так и сделала, но женщина - это женщина, сам понимаешь. - Вот что! - вскричал возбужденный Дэлрой. - Созовете вы их, если я воткну вывеску? Поможете мне? Закона мы не нарушим и драки не будет. Поставьте вывеску и торгуйте. Войдете в историю как освободи- Г тель. Бывший владелец пивоварни угрюмо смотрел на стол. Он был не из тех пьяниц и не из тех кабатчиков, в ком легко пробудить мятежные чувства. - Ну, - сказал капитан, - пойдете вы со мной? Будете говорить: "Слушайте, слушайте!", "Сущая правда!", "Какое красноречие!"? Едемте, в автомобиле место найдется. - Хорошо, я пойду, - мрачно отвечал Хэгби. - Раз у вас есть разрешение, можем опять торговать, - и, надев цилиндр, пошел к автомобилю вслед за капитаном и кабатчиком. Образцовая деревня была неудачным фоном для цилиндра. Более того, именно цилиндр выявил особенно четко всю ее странность. Стояло прекрасное утро. С рассвета прошло несколько часов, но край небес, касавшийся леса и холмов, еще украшали призрачные облачка, розовые, зеленые и желтые. Однако над ними небо становилось бирюзовым, а выше - сверкало синевою, в которой сталкивались огромные кучевые облака, словно ангелы кидались подушками. Домики были белыми, и потому казалось (употребим еще один образ), что именно они сгрудились теперь в небе. Правда, на домиках там и сям виднелся яркий мазок, как бы нанесенный кистью великаньего дитяти, где оранжевый, где лимонный. Крыты они были не соломой, а сине-зеленой черепицей, купленной за сходную цену на выставке прерафаэлитов, и, несколько реже, еще более изысканной терракотовой плиткой. Домики не были ни английскими, ни уютными, ни уместными, ибо их создали не свободные люди, строящие для себя, а причуды спятившего лорда. Но если рассматривать их как селение эльфов, они могли считаться хорошей декорацией для действий, достойных пантомимы. Боюсь, что действия капитана были ее достойны. Начнем с того, что вывеску, ром и сыр он оставил в автомобиле, но скинул куртку и стоял на островке травы в косматой, как трава, форме. Еще косматей были его волосы, которые мы не можем сравнить и с алыми восточными джунглями. Почти важно вынул он большую жестянку, с благоговением опустил на островок и встал рядом с нею, серьезный, даже строгий, словно Наполеон рядом с пушкой. Потом он вынул шпагу и заколотил по металлу сверкающим лезвием, отчего оглушенный мистер Хэгби выскочил из автомобиля и отбежал, заткнув уши. Пэмп остался за рулем, хорошо понимая, что уезжать придется быстро. - Собирайся, собирайся, собирайся. Миролюбец! - орал Патрик, с трудом приспосабливая "Зов Макгрегора" к своему инструменту. - Ты беден, беден, беден, Миролюбец! Два или три козла узнали мистера Хэгби, виновато потупились и осторожно подошли поближе; а капитан заорал, словно перед ним была армия: - Друзья и сограждане! Отведайте настоящего, неподдельного горного молока, за которым Магомет пошел к горе! Прямо из страны, где реки текут молоком и медом, что было бы довольно противно, если бы не его качества! Отведайте нашего молока! Все другие - подделка! Кто проживет без молока? Даже кит не проживет. Если у кого-нибудь есть ручной кит, пришел его час! Только взгляните! Вы скажете, что на него не взглянешь, ибо оно в банке, - так смотрите на банку! Это ваш долг! Когда долг шепчет: "Сделай!", - взревел он, - сердце отвечает: "Сейчас". А где долг, там и банки, банки, баннн-ки! - И он ударил по банке с такой силой, что вся округа зазвенела. Речь эта доступна критике, если вы сочтете ее предназначенной для изучения, а не для сцены. Летописец (чья цель - истина) вынужден сообщить, что успеха она достигла, поскольку граждан Миролюбца привлек голос человека, орущего, как целое племя. Есть толпы, которые не хотят восстать, но нет толпы, которая бы не хотела, чтобы кто-нибудь восстал вместо нее; это необходимо помнить самым благополучным олигархам. Но успех достиг апогея, как ни прискорбно, когда Дэлрой угостил добровольцев своим несравненным напитком. Одни окаменели. Другие согнулись от хохота. Кто-то чмокал. Кто-то кричал. И все глядели сияющим взором на удивительного проповедника. Однако сияние угасло по той причине, что к ним присоединился старичок, маленький старичок в белом полотняном костюме, с белой бородкой и белым, как одуванчик, пухом на голове. Каждый из собравшихся мог бы убить его левой рукой. Глава 19 ГОСТЕПРИИМНЫЙ КАПИТАН Доктор Мидоус (мы не знаем, точно ли так он звался у себя на родине) увидел свет в немецком городке, и две его первые книги были написаны по-немецки. Они же остались лучшими; ибо он питал тогда искреннюю любовь к естественным наукам, и ее портила лишь ненависть к тому, что он звал суеверием, а многие из нас считают душой человеческих сообществ. Первый пыл особенно сильно проявился в первой книге, где усатость некоторых женщин сопоставлялась с их высоким умственным развитием. Во второй книге он ближе подошел к суевериям и доказал всем, кто ему поверил, что прогресс движется все быстрее, а миф о Христе объясняется алкогольным слабоумием. Потом, к несчастью, он заметил установление, именуемое смертью, и вступил с ним в спор. Не находя разумного объяснения столь нелепому обычаю, он пришел к выводу, что виной тому традиция (слово это означало для него "предрассудок"), и думал лишь об одном - как ее обойти. Это сузило его кругозор; он утратил большую часть горького пыла, смягчавшего атеизм его молодости, когда он был готов покончить с собой, лишь бы оскорбить Бога, которого нет. Идеализм его становился все более материальным. Он непрестанно менял гипотезы и теории, отыскивая самую здоровую пишу. Не буду утомлять читателя рассказом о масляном периоде; период морской травы всесторонне освещен в ценной работе профессора Нима; на перипетиях же поры, посвященной клею, останавливаться жестоко. Приехав в Англию, он нашел долговечных млекопийцев и основал на них теорию, поначалу - искреннюю. К несчастью, она оказалась и выгодной. Горное молоко, открытое им, приносило большие доходы, и доктора охватил еще один пыл, который нередко приходит к старости и сильно сужает кругозор. Естественно удивившись действиям Патрика Дэлроя, он не утратил достоинства, хотя и вознегодовал, ибо не привык, чтобы в этом краю обходились без него. Сперва он сурово предположил, что капитан украл жестянку на ферме, и послал работников все пересчитать; но Дэлрой его быстро успокоил. - Я купил ее в Уиддингтоне, - сказал он, - и с тех пор не пью ничего другого. Вы не поверите, - прибавил он (и был прав),-но я вошел в лавку совсем хилым, выпил горного молока, и вот, пожалуйста. - Вы не имеете права торговать моим молоком, - сказал доктор Мидоус с едва заметным акцентом. - Вы у меня не служите. Я за вас не отвечаю. Я вас не посылал. - Я - ваша реклама, - сказал капитан. - Мы рекламируем вас по всей Англии. Посмотрите на этого тощего, слабого субъекта. - Он указал на сердитого Пэмпа. - Таков человек до употребления горного молока. А я - после, - с удовлетворением закончил он. - Вы посмеетесь в суде, - сказал доктор; акцент его усилился. - С удовольствием, - согласился Патрик. - Нахохочусь вволю. Видите ли, это не ваше молоко. У него совсем другой вкус. Достопочтенные джентльмены подтвердят, что я не лгу. Подавленные смешки разъярили гордого собственника. - Если вы украли мою жестянку, вы вор, - сказал он. - Если вы что-то добавили, вы подделыцик, то есть... - Попробуйте "подделыватель", - сказал добродушный Дэлрой. - Принц Альберт всегда говорил: "Изготовитель подделок". Старый добрый Альберт! Прямо как вчера... Однако уже настал сегодняшний день, и мы ясно видим, что молоко мое отличается от вашего. Я не могу описать вам его вкус (подавленные смешки). Это нечто среднее между вкусом вашего первого леденца и вкусом отцовского окурка. Мое молоко невинно, как небо, и горячо, как преисподняя. Оно парадоксально. Оно отдает доисторической непоследовательностью - надеюсь, все меня поняли? Те, кто пьет его особенно часто, проще всех на свете, и оно напоминает им о соли, поскольку сделано из сахара. Выпейте! Щедрым жестом гостеприимного хозяина он протянул доктору стаканчик. Властное любопытство пересилило в душе немецкого врача даже его властную гордыню. Он отпил; и глаза его полезли на лоб. - Вы что-то подмешали к молоку, - наконец проговорил он. - Да, - отвечал Дэлрой, - и вы тоже, иначе бы вы были мошенником. Почему ваше молоко отличается от всякого другого? Почему стакан стоит три пенса, а не пенни? Значит, вы подмешали чего-то на два пенса. Вот что, доктор. Химик, которому я поручу анализ, человек честный. Я знаю двадцать пять с половиной честных химиков. Давайте поладим на том, что он проверит ваше молоко для меня, а мое - для вас. Что-нибудь вы прибавляете, иначе зачем вам все эти колеса и насосы? Скажите мне, прошу вас, почему ваше молоко такое горное! Они долго молчали, толпа подавляла смех. Вдруг филантроп разъярился и, тряся кулаками (ни один из этих англичан не видел такого жеста), закричал: - А, я понял, что вы подмешали! Это алкоголь! Вывески у вас нет, так что посмеетесь в суде! Дэлрой поклонился и пошел к автомобилю, где развернул и вынул волшебный шест с вывеской, на которой были нарисованы синий парусник и алый Георгиевский крест. Воткнув ее в островок травы, он спокойно огляделся. - Вот мой кабак, - сказал он. - Я готов смеяться в любом суде. Кабак просторен и чист. Потолок высок, окна повсюду, кроме низа. Поскольку я слышал, что пить без еды вредно, у меня, дорогой доктор, есть и сыр. Попробуйте, вы станете другим человеком! Во всяком случае, мы на это надеемся. Доктор Мидоус страдал теперь не только от гнева. Вывеска сильно смутила его. Как многие скептики, даже искренние, он почитал закон. Он очень боялся (и не просто боялся, было тут что-то лучшее), что его признают виновным в суде или в полиции. Кроме того, его терзало то, что всегда терзает таких людей в Англии: он не был вполне уверен, что законно, а что нет. Помнил он только, что лорд Айвивуд, вводя и отстаивая свой акт, особенно подчеркивал силу вывески. Быть может, если с ней не считаться, наживешь неприятности или попадешь в тюрьму при всех своих деловых успехах. Конечно, он понимал, что нетрудно ответить на эту чушь; что лоскуток травы при дороге - не кабак; что вывески не было, когда капитан стал разливать ром. Но понимал он и другое: в несчастном английском законе все это не важно. Он слышал не раз, как такие же очевидные истины тщетно сообщали судье. Он знал в глубине души, что Айвивуд его создал, но не знал, на чьей стороне этот могучий лорд. - Капитан, - сказал Хэмфри Пэмп, впервые вставивший слово, - пора нам уезжать, я что-то чую. - Негостеприимный кабатчик! - гневно вскричал капитан. - А я для тебя старался! Пойми, заря мира восходит над Миролюбцем. Я надеюсь, доктор Мидоус выпьет еще стаканчик. Угощает брат Хэгби. Говоря так, он щедро разливал ром, а доктор все еще слишком боялся наших юридических хитросплетений, чтобы вмешаться. Но когда мистер Хэгби, пивовар, услышал свое имя, он подскочил, отчего цилиндр его съехал набок, потом встал тихо, потом принял стакан молока из рук капитана, и лицо его заговорило прежде него. - Сюда едет автомобиль, - тихо сказал Хэмфри. - Он будет у мостика через десять минут и въедет вот оттуда. - По-моему, - нетерпеливо сказал капитан, - ты и раньше видел автомобили. - Здесь их не было все утро, - отвечал Пэмп. - Уважаемый председатель, - сказал Хэгби, вспомнив былые банкеты, - я уверен, что все мы соблюдаем закон и ценим дружбу, особенно с нашим дорогим доктором. Но поскольку наш друг с вывеской в своем праве, пришло время, я бы так выразился, взглянуть на все шире. Действительно, грязные кабаки приносят большой вред, темные люди пьют там по-свински, и дорогой наш доктор прав, что очистил от них эти места. Но хорошо поставленное дело с большим капиталом - совсем другая штука. Все вы знаете, чем я занимался, хотя теперь, конечно, это бросил. - Козлы виновато посмотрели на свои копыта. - Но кое-что я подкопил и охотно внесу свой вклад в "Старый корабль", если наш друг позволит повести торговлю, как я это понимаю. Особенно если он немного расширит помещение. Ха-ха! Наш дорогой доктор... - Мерзавец! - взревел Мидоус. - Я тебе не дорогой! Ты у меня попляшешь в суде! - Это не деловой разговор, - рассудительно отвечал пивовар. - Вам убытка не будет. У меня один потребитель, у вас другой. Поговорим как делец с дельцом. - Я не делец! - гневно вскричал ученый. - Я слуга человечества! - Почему же, - спросил Дэлрой, - вы не слушаетесь вашего хозяина? - Автомобиль переехал реку, - сказал Хэмфри Пэмп. - Вы губите мои труды! - с искренней страстью воскликнул доктор. - Я построил эту деревню, я слежу за ее здоровьем, я встаю раньше всех, пекусь о людях, а вы все губите, чтобы продавать ваше гнусное пиво! И еще зовете меня дорогим! Я вам не друг! - Дело ваше, - проворчал Хэгби. - Но если зашел разговор, вы же сами продаете... Рядом остановился автомобиль, вздымая облако белой пыли, и шестеро запыленных мужчин вышли из него. Очки и куртки не скрыли от Пэмпа особую повадку полицейских. Единственным исключением был длинный, тощий человек, который, сняв шлем, оказался Дж. Ливсоном. Он подошел к невысокому старому миллионеру; тот сразу узнал его и пожал ему руку, и они посовещались, глядя в какие-то бумаги. Потом доктор Мидоус откашлялся и сказал толпе: - Я рад сообщить, что эти нелепые планы запоздали. Лорд Айвивуд, со свойственной ему быстротой действий, передает во все важные места, в том числе - в это, необычайно справедливую поправку, которая как раз подходит к случаю. - Мы будем ночевать в тюрьме, - сказал Хэмфри Пэмп. - Я это чуял. - Достаточно того, - продолжал миллионер, - что теперь подлежит тюремному заключению всякий, кто продает спиртные напитки, не известив полицию за три дня. Вывеска ему не поможет. - Я знал, что этим кончится, - пробормотал Пэмп. - Сдаемся, капитан, или попробуем убежать? Даже наглость Дэлроя на мгновение утихла. Он растерянно смотрел в бездну неба, словно, подобно Шелли, ожидал вдохновения от чистых облаков и совершенных красок. Наконец он мягко и задумчиво произнес одно слово: - Продает!.. Пэмп зорко взглянул на него, и мрачное лицо его преобразилось. Но доктор был слишком упоен победой и ничего не понял. - Да, именно продает, - повторил он, размахивая синим, длинным листком парламентского акта. - Точные слова. - В данном случае они не точны, - вежливо и равнодушно сказал капитан Дэлрой. - Я ничего не продавал, я раздавал. Платил мне кто-нибудь? Видел кто-нибудь, чтобы другие платили? Я - филантроп, как доктор Ми-доус. Я его образ и подобие. Мистер Ливсон и доктор Мидоус посмотрели друг на друга. Первый был растерян, ко второму вернулись прежние страхи. - Я останусь здесь на несколько недель, - продолжал капитан, изящно облокотившись о жестянку, - и буду раздавать даром мой дивный напиток всем желающим. Насколько я понял, таких напитков здесь нет. Я уверен, что никто не воспротивится столь законным и высоконравственным действиям. Тут он ошибся, ибо кое-кто воспротивился. То был не одержимый филантроп, и даже не темноволосый секретарь, выражавший протест молчаливо. Новый вид благотворительности особенно рассердил бывшего пивовара. Крыжовенные глаза чуть не вылезли из орбит, и слова сорвались с уст раньше, чем он подумал, стоит ли их произносить: - Клоун проклятый! Так я и дам загубить мое дело... Старый Мидоус обернулся к нему проворно, как змея. - Какое же у вас дело, мистер Хэгби? - спросил он. Пивовар задохнулся и чуть не лопнул от злости. Козлы смотрели в землю, как и подобает, по мнению римского поэта, низшим животным. Человек, то есть Патрик Дэлрой, если вольно продолжить цитату, смотрел в родные небеса. - Я одно скажу, - прорычал Хэгби. - Раз уж полиция не может забрать двух грязных оборванцев, значит - конец. Какого черта я плачу налог... - Да, - сказал Дэлрой, и голос его опустился, как топор. - Теперь вам конец, слава Богу. Это из-за таких, как вы, от кабаков разило отравой, и даже порядочные люди перестали туда ходить. Вы хуже трезвенника, ибо вы искалечили то, чего он не знает. Что же до вас, великий ученый и филантроп, идеалист и гонитель кабаков, разрешите сообщить вам один научный факт. Вас не уважают. Вас боятся. С чего бы мне и им уважать вас? Да, вы построили это селенье и встаете рано. Стоит ли уважать вас за разборчивость в пище и за то, что ваш бедный старый желудок долговечней, чем сердца хороших людей? Вам ли быть божеством этой долины, если бог ваш - чрево, и вы даже не любите, а боитесь его? Идите, помолитесь ибо все мы умрем. Почитайте Писание, как читали в своем немецком доме, когда и вы искали там истины, а не ошибок. Боюсь, сам я нечасто его читаю, но кое-что помню в добром старом переводе Маллигена и этими словами напутствую вас. "Если Господь не созиждет дома, - и он так широко и так естественно взмахнул рукой, что деревья стали на мгновение пестрой картонной игрушкой у ног великана, - если Господь не созиждет дома, напрасно трудится строящий; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж". Попробуйте понять, что это значит, забыв об ученых спорах. А нам с тобою, Хэмп, пора ехать. Я устал от зеленой черепицы. Эй, лейте полней! - И он швырнул бочонок на сиденье. - Эй, лейте полней, наливайте полней! - И он швырнул жестянку. Сзывайте людей и седлайте коней! А парнокопытных да сгложет тоска Без горного, без моего молока! Песня эта замерла вдали вместе с Дэлроем и мотором. Путники были вне преследования, когда решили отдохнуть. Здесь еще текла прекрасная река; и Патрик попросил остановиться у пышного папоротника, нарядных берез и сверкающей воды. - Я одного не понял, - сказал Хэмфри Пэмп. - Почему он так испугался химика? Какой яд он подмешивает? - H2О, - ответил капитан. - Я больше люблю его без молока. И он наклонился к реке, как наклонялся на рассвете. Глава 20 ТУРОК И ФУТУРИСТЫ Мистер Адриан Крук был преуспевающим аптекарем, и аптека его находилась в фешенебельном квартале, но лицо выражало больше того, чего ожидают от преуспевающего аптекаря. Лицо было странное, не по возрасту древнее, похожее на пергамент, и при всем этом умное, тонкое, решительное. Умной была и речь, когда он нарушал молчание, ибо он много повидал и много мог порассказать о странных и даже страшных секретах своего ремесла, так что собеседник видел, как курятся восточные зелья, и узнавал состав ядов, которые приготовляли аптекари Возрождения. Нечего и говорить, что сам он пользовался прекрасной репутацией, иначе к его услугам не прибегали бы такие почтенные и знатные семьи; но ему нравилось погружаться мыслью в те дни и страны, где фармакопея граничит с магией, если не с преступлением. Поэтому случалось, что люди, убежденные в его невинности и пользе, уходили от него в туман и тьму, наслушавшись рассказов о гашише и отравленных розах, и никак не могли побороть ощущения, что алые и желтые шары, мерцающие в окнах аптеки, наполнены кровью и серой, а в ней самой пахнет колдовством. Без сомнения, ради таких бесед и зашел к нему мистер Гиббс, если не считать скляночки подкрепляющего снадобья. Ливсон увидел друга в окно, а тот немало удивился, даже растерялся, когда темноволосый секретарь вошел и тоже спросил скляночку, хотя он и впрямь глядел устало и нуждался в подкреплении. - Вас не было в городе?-спросил Ливсон.-Да, нам не везет. Опять то же самое, ушли. Полиция не решилась схватить их. Даже старик Мидоус испугался, что это незаконно. Надоело, честное слово! Куда вы идете? - Собираюсь зайти на выставку постфутуристов,- сказал Гиббс.-Там должен быть лорд Айвивуд, он показывает картины пророку. Я не считаю себя знатоком, но слышал, что они удачны. Оба помолчали, потом Ливсон сказал: - Новое всегда ругают. Они помолчали еще, и высказался Гиббс: - В конце концов, ругали даже Уистлера. Ободренный ритуалом, Ливсон вспомнил про аптекаря и резво спросил: - Наверное, и у вас то же самое? Ваших великих коллег не понимали в свое время? - Возьмите хотя бы Борджиа,-сказал Крук.-Их терпеть не могли. - Вы все шутите,-обиделся Ливсон.-Что ж, до свиданья. Идете, Гиббс? И оба, в цилиндрах и во фраках, направились дальше по улице. Сияло солнце, как сияло оно вчера над белой обителью миролюбия, и было приятно идти вдоль красивых домов и мимо тонких деревьев, глядящихся в реку. Картины нашли пристанище в маленькой, но знаменитой галерее, а галерея располагалась в довольно причудливом здании, откуда спускались ступени к самой Темзе. По сторонам пестрели клумбы, а наверху, перед византийским входом, стоял небезызвестный Мисисра в пышных одеждах и широко улыбался. Но даже этот восточный цветок не ободрил печального Ливсона. - Вы пришли посмотреть декорации?-спросил сияющий пророк.-Они хороши, Я их одобрил. - Мы пришли посмотреть картины постфутуристов,-начал Гиббс; но Ливсон молчал. - Здесь нет картин,-просто сказал турок.-Я бы их не одобрил. Картина-идол, друзья мои. Смотрите.-И он, обернувшись, торжественно указал куда-то вглубь.-Смотрите, там нет картин. Я все разглядел и все принял. Ни одного человека. Ни одного зверя. Никакого вреда; декорации красивы, как лучшие ковры. Лорд Айвивуд очень рад, ибо я сказал ему, что ислам про-грес-сирует. Раньше у нас разрешали изображать растения. Я их искал. Здесь их нет. Гиббс, тактичный по профессии, счел неудобным, чтобы прославленный Мисисра вещал с высоких ступеней улице и реке, и вежливо предложил пройти в залы. Пророк и секретарь последовали за ним и попали в первый зал, где находился Айвивуд. Он был единственной статуей, которой разрешали поклоняться новые мусульмане. На софе, подобной пурпурному острову, сидела леди Энид и оживленно беседовала с Дорианом, стараясь предотвратить семейную ссору, неизбежную после случая в парламенте. По следующей зале бродила леди Джоан Брет. Мы не вправе сказать, что она смиренно или пытливо вглядывалась в картины, но, дабы не обижать всуе постфутуристов, сообщим, что ее точно так же утомлял пол, по которому она ступала, и зонтик, который она держала в руке. И сзади, и спереди, и сбоку медленно плыли люди ее круга. Это очень маленький круг, но он достаточно велик и достаточно мал, чтобы править страной, утратившей веру. Он суетен, как толпа, и замкнут, как тайное общество. Ливсон немедленно подошел к лорду Айвивуду, вынул бумаги из кармана и рассказал, как преступники поки нули Миролюбец. Лицо Айвивуда почти не изменилось: он был выше некоторых вещей (или считал, что выше) и мог бранить слугу только при слугах. Оно по-прежнему напоминало мрамор. - Я постарался узнать, куда они поехали,-сказал секретарь.-Как это ни прискорбно, они направились в Лондон. - Очень хорошо,-ответила статуя.-Здесь их легче поймать. Приведя множество доводов (к сожалению, ложных), леди Энид предотвратила скандал. Но она плохо знала мужчин, если думала, что поэт не испытывает глубокой ярости. С тех пор как мистер Гиббс велел арестовать его, целых четыре дня чувства и мысли Дориана Уим-пола развивались в направлении, противоположном идеалам тактичного журналиста, чье неожиданное появление сильно ускорило процесс. С Гиббсом поэт знаком не был и оскорбить его не мог; не мог оскорбить и кузена, с которым только что помирился, но кого-то оскорбить был непременно должен. Почитатели нового искусства будут огорчены, узнав, что гнев его обрушился на новую школу живописи. Тщетно повторял Ливсон: "Новое всегда ругают". Тщетно повторял Гиббс: "Ругали даже Уист-лера". Избитые фразы не могли утишить бурю Дорианова гнева. - Этот турок умнее тебя,-говорил он Айвивуду.- Он считает, что это хорошие обои. Я бы сказал, плохие обои, от них сильно мутит. Но это не картины. С таким же успехом можешь назвать их креслами партера. Партер- не партер, если нет сцены. Сидеть можно и дома, даже удобнее. И ходить дома удобнее, чем здесь. Выставка- это выставка, если там что-то выставлено. Ну, покажи мне что-нибудь. - Пожалуйста, - благодушно согласился лорд Айвивуд, подводя его к стене.- Вот "Портрет старухи". - Который?-спросил упорный Дориан. Гиббс поспешил помочь, но, к несчастью, показал на "Дождь в Аппенинах", что усилило гнев поэта. Возможно (как Гиббс потом объяснял), что Дориан толкнул его локтем. Во всяком случае, журналист, потрясенный своей ошибкой, удалился в буфет, где съел три пирожка с омаром, а также выпил того самого шампанского, которое некогда принесло ему столь тяжкий вред. Однако на сей раз он ограничился одним бокалом и вернулся с достоинством. Вернувшись, он обнаружил, что Дориан Уимпол, забыв о месте, времени и гордости, спорит с лордом Айвиву-дом, как спорил с Патриком в лунном лесу. Айвивуд тоже разволновался, его холодные глаза сверкали, ибо он знал лишь радости ума, но не умел кривить душой. - Я испытываю неиспытанное,-говорил он, красиво повышая и понижая голос,-пробую неиспробованное. Ты говоришь, они изменили самую сущность искусства. Этого я и хочу. Все на свете живет лишь тем, что превращается во что-то другое. Без искажения нет роста. - Что же они исказили?-спросил Дориан.-Я ничего такого не нашел. Нельзя исказить перья у коровы или лапы у кита. Разве что шутки ради, но вряд ли ты посмеешься. Как ты не видишь? Даже тогда, дорогой мой Филип, шутка в том, что корова-это корова, а не птица. И сочетать, и искать можно до известных границ, дальше будет уже другая вещь, и все. Кентавр- и человек, и лошадь, а не бессмысленное чудище. - Я понимаю, что ты имеешь в виду,-сказал лорд Айвивуд,-но не согласен. Я бы хотел, чтобы кентавр не был ни человеком, ни лошадью. - Зачем же он тогда?-спросил поэт.-Если что-то изменилось полностью, оно не изменилось. Где перелом? Где память о перемене? Если завтра ты проснешься в образе миссис Доп, которая сдает комнаты на Бродси-эйрс, чем же гы изменишься? Я не сомневаюсь, что миссис Доп нормальней и счастливей тебя. Но чем же ты стал лучше? Как же ты не видишь, что каждый предмет отграничен от другого тождеством с самим собой? - Нет!-воскликнул Филип, подавляя гнев.-Я с этим не согласен. - Тогда я понимаю,-сказал Дориан,-почему ты, такой хороший оратор, не пишешь стихов. Леди Джоан, со скукой глядевшая на фиолетово-зеленое полотно, которое показывал ей Мисисра, заклиная не обращать внимания на идолопоклоннические слова "Первое причастие в снегах", резко обернулась к Дориану. Немногие мужчины оставались равнодушными к ее лицу, особенно если оно являлось им внезапно. - Не пишет стихов? - переспросила она. - Вы считаете, что Филипу мешают рамки ритма и рифмы? Поэт немного подумал и отвечал: - Да, из-за этого тоже. Однако я имел в виду другое. Мы-свои люди, и я скажу прямо. Все считают, что у Филипа нет юмора. Но я скорблю не о том. Я скорблю, что у него нет чувств. Он не ощущает границ. Так стихов не напишешь. Лорд Айвивуд холодно разглядывал черно-желтую картину под названием "Порыв", но Джоан Брет живо склонилась к нему и воскликнула: - Дориан говорит, что у вас нет чувств. Есть ли у вас чувства? Ощущаете ли вы границы? Не отрывая взгляда от картины, Айвивуд ответил: - Нет, не ощущаю. Потом он надел старящее его пенсне; потом снял и обернулся к Джоан. Лицо его было очень бледно. - Джоан,-сказал он.-Я пройду там, где не был никто. Я проложу дорогу, как римляне. Мне не нужны приключения среди изгородей и канав. Мои приключения-у пределов разума. Я буду думать о том, о чем никто не думал, любить то, чего никто не любил. Я буду одинок, как первый человек. - Говорят,-сказала она,-что первый человек пал. - Кто говорит, священники? - спросил он. - Да; но и они признают, что он познал добро и зло. Так и эти художники ищут во мраке то, что еще неведомо нам. Джоан взглянула на него с искренним и необычным интересом. - О!..-сказала она.-Значит, и вы ничего не понимаете? - Я вижу, что они ломают барьеры,-ответил он,- а больше ничего не вижу. Она смотрела в пол, рисуя узоры зонтиком, словно должна была это обдумать. Потом сказала: - Быть может, разрушая барьеры, они разрушают все? Ясные бесцветные глаза твердо встретили ее взгляд. - Вполне может быть,-сказал лорд Айвивуд. Дориан внезапно отошел от картины и воскликнул: - Эй, что такое? Мистер Гиббс изумленно глядел на дверь. В византийской арке стоял высокий худой мужчина в поношенном, но аккуратном костюме. Темная борода придавала что-то пуританское его сухощавому умному лицу. Все его особенности объяснились, когда он заговорил с северным акцентом: - Сколько здесь картин, ребятки! Но я бы хотел кружечку, да. Ливсон и Гиббс переглянулись, и секретарь выбежал из залы. Лорд Айвивуд не шевельнулся; но Уимпол, любопытный, как все поэты, подошел к незнакомцу и вгляделся в него. - Какой ужас!-проговорила леди Энид.-Он пьян. - Нет, красотка,-галантно возразил незнакомец.- Давно я не пил. Я человек приличный, рабочий. Кружечка мне не повредит. - Вы уверены, - со странной учтивостью осведомился Дориан,-вы уверены, что не выпили? - Не выпил,-добродушно сказал незнакомец. - Даже если бы здесь была вывеска...-дипломатично начал поэт. - Вывеска есть,-отвечал незнакомец. Печальное, растерянное лицо Джоан Брет мгновенно преобразилось. Она сделала четыре шага, вернулась и села на софу. Но Дориан, по всей видимости, был в восторге. - Даже если вывеска есть,-сказал он,-выпивку не отпускают пьяным. Могли бы вы отличить дождь от хорошей погоды? - Мог бы,-убежденно ответил незнакомец. - Что ты делаешь?-испуганно прошептала Энид. - Я хочу,- ответил поэт,- чтобы приличный человек не разнес в щепы непотребную лавочку. Простите, сэр. Итак, вы бы узнали дождь на картине? Вы слышали, что такое пейзаж, а что такое портрет? Простите меня, служба!.. - Мы не такие дураки, сэр, - отвечал гордый северянин.-У нас галерея не хуже вашей. В картинах я разбираюсь. - Благодарю вас,-сказал Уимпол.-Не могли бы вы посмотреть на эти две картины? На одной изображена старуха, на другой-дождь в горах. Это чистая формальность. Вам отпустят выпивку, если вы угадаете, где что. Северянин склонился к картинам и терпеливо на них посмотрел. Тишина оказала странное влияние на Джоан; она поднялась, поглядела в окно и вышла. Наконец ценитель искусства поднял озадаченное, но вдумчивое лицо. - Это пьяный рисовал,-промолвил он. - Вы выдержали испытание!-взволнованно вскричал Дориан. - Вы спасли цивилизацию! Честное слово, выпивка вам будет. Он принес большой бокал любимого Гиббсом шампанского, денег не взял и выбежал из галереи. Джоан стояла в первом зале. Из бокового окна она увидела немыслимые вещи, которые хотела увидеть. Она увидела ало-синий флаг, стоящий в клумбе спокойно, словно тропический цветок. Но пока она шла от окна к двери, он исчез, напоминая ей, что это-всего лишь сон. Два человека сидели в автомобиле, и он уже двигался. Они были в больших очках, но она их узнала. Вся мудрость ее, весь скепсис, весь стоицизм, все благородство удержали ее на месте, и она застыла, как изваяние. Собака по имени Квудл прыгнула на сиденье, обернулась и залаяла от радости. И, хотя леди Джоан вынесла все остальное, тут она заплакала. Но и сквозь слезы видела она странные события. Дориан Уимпол, одетый и модно, и небрежно, как и подобает на выставке, ни в малой мере не походил на изваяние. Сбежав по ступенькам, он погнался за автомобилем и вскочил в него так ловко, что далее изящный цилиндр не сдвинулся с места. - Здравствуйте,-любезно сказал он Дэлрою.-Я прокатил вас, теперь прокатите меня. Глава 21 ДОРОГА В КРУГВЕРТОН Патрик Дэлрой посмотрел на неожиданного гостя сурово, но весело, и сказал только одно: - Я не крал у вас автомобиля, поверьте, не крал. - Конечно!-отвечал Дориан.-Я все потом узнал. Поскольку вы, как говорится, гонимый, нечестно скрывать от вас, что я не разделяю взглядов Айвивуда. Я несогласен с ним, или, точнее, он со мной несогласен с тех пор, как я проснулся, наевшись устриц, в палате общин и услышал, что полисмен выкликает: "Кто идет домой?" - Неужели,-удивился Дэлрой, хмуря рыжие брови,-там задают такой вопрос? - Да, - равнодушно ответил Уимпол. - Это осталось с той давней поры, когда членов парламента били на улицах. - Почему же их сейчас не бьют?-рассудительно спросил Патрик. Они помолчали. - Это великая тайна, - сказал капитан. - "Кто идет домой?" Поистине прекрасно! Капитан принял поэта гостеприимно и благожелательно; однако поэт, хорошо понимавший таких людей, заметил, что он немного рассеян. Пока автомобиль летел, громыхая, сквозь дебри южного Лондона (Пэмп миновал Вестминстерский мост и направлялся к холмам графства Серрей), большие синие глаза рыжего гиганта зорко оглядывали улицы. После долгого молчания он выразил свою мысль: - Вас не удивляет, что теперь развелось столько аптекарей? - Правда?-легкомысленно спросил Уимпол.-Да, вон две аптеки почти рядом... - И владелец один и тот же,-сказал Дэлрой.- Некий Крук. Я видел за углом еще одно заведение. Какое-то вездесущее божество! - Должно быть, большое предприятие,-заметил Уимпол. - Я бы сказал, слишком большое,-отвечал Дэлрой.-Зачем нужны две аптеки рядом? Неужели покупатель идет одной ногой в одну, другой-в другую? А может, в одной он покупает кислоты, в другой щелочи? Слишком сложно. Какая-то двойная жизнь. - Наверное,-сказал Дориан,-у мистера Крука большой спрос. Он продает какое-нибудь ценное лекарство. - Мне кажется,-сказал капитан,-что спрос на лекарство ограничен. Если кто-нибудь продает хороший табак, люди могут курить больше и больше. Но я никогда не слышал, чтобы упивались рыбьим жиром. Даже касторка вызывает скорее почтение, чем любовь. Помолчав немного, он прибавил: - Знаешь, Пэмп, надо бы тут остановиться на минуточку. - Хорошо,-сказал Хэмфри.-Только ничего не устраивай. Автомобиль остановился перед четвертым владением Крука, и Дэлрой вошел и вышел прежде, чем Пэмп и Уимпол успели обменяться словом. Лицо его, особенно рот, выражало что-то неясное. - Мистер Уимпол,-сказал капитан,-не окажете ли вы нам честь, не пообедаете ли с нами? Обедать мы будем под изгородью или на дереве. Вы понимающий человек, а за ром и за сыр мистера Пэмпа прощения не просят. Мы поедим и выпьем вволю. Это будет пир. Я не совсем точно понимаю, друзья мы или враги, но сегодня у нас перемирие. - Надеюсь, мы друзья,-сказал поэт и улыбнулся.-Но почему же перемирие именно сегодня? - Потому что завтра будет бой, - отвечал Патрик.- Я не знаю, на чьей вы стороне, но только что сделал важное открытие. И он замолчал и молчал, пока они выезжали из Лондона в леса и холмы, окаймляющие Крайдон. Он думал. Дориана коснулось легкое крыло того нестойкого сна, который прилетит к вам, если вы смените душные залы на свежий ветер. Даже Квудл заснул, свернувшись клубком. Что же до Пэмпа, он обычно молчал, когда был занят делом. Поэтому и случилось так, что много ландшафтов пронеслось мимо и много времени прошло, прежде чем снова началась беседа. Небо сменило бледное золото и бледную зелень на жаркую синеву звездной ночи. Лес, длинным дротиком летящий по сторонам, был огорожен и походил на парк-прямоугольники темного бора в длинных серых коробках. Потом коробки исчезли, сосны унеслись назад, дорога стала двоиться и даже ветвиться. Через полчаса Дэлрой заметил в пейзаже что-то знакомое; а Хэмфри Пэмп давно знал, что едет по родному краю. Собственно говоря, разница была не в том, что дорога шла в гору, а в том, что она непрестанно петляла. Она походила на тропку и казалась почти живой, когда была всего круче и непонятней. Они поднимались на б