ольшой холм, состоящий из маленьких круглых холмов, как монастырь-из обителей, и дорога непрестанно окружала то один из них, то другой. Трудно было поверить, что она рано или поздно не завяжется узлом. - У автомобиля закружится голова,-нарушил молчание Патрик. - Вполне возможно,-улыбнулся Уимпол.-Вы, наверное, заметили, что мой автомобиль гораздо устойчивей. Патрик засмеялся не без смущения. - Надеюсь, он вернулся к вам в сохранности,- сказал он.-Этот не может ехать быстро, но он прекрасно карабкается. А сейчас это нужно. - Да,-сказал Дориан,-дорога неровная. - Вот что!-вскричал Патрик.-Вы англичанин, я-нет. Вы должны знать, почему она так петляет. Прости нас. Господи, но мы, ирландцы, не понимаем Англии. Да она и сама себя не понимает. Она не ответит, почему дорога вьется, и вы не ответите. - Не скажите,-со спокойной иронией возразил Дориан, и Патрик с неспокойной иронией возопил: - Прекрасно! Новые песни автомобильного клуба! Кажется, мы все здесь поэты. Пусть каждый напишет, почему дорога петляет. Скажем, вот так,- прибавил он, ибо автомобиль чуть не свалился в болото. И впрямь Пэмп одолевал крутизну, которая скорее подходила бы горной козе, чем автомобилю. Быть может, ощущение это усиливалось, ибо спутники его, каждый по-своему, привыкли к более ровной земле. Им казалось, что они петляют по лабиринту улочек и одновременно взбираются на башню в Брюгге. - Это дорога в Кругвертон,-весело сказал Патрик.-Очень красиво. Полезно для здоровья. Непременно посетите. Налево, направо, прямо, за угол и назад. Для моих стихов подходит. Что ж вы, лентяи, не пишете? - Если хотите, я попробую,-сказал Дориан, еще не утративший самолюбия.-Но уже стемнело, и темнеет все больше. И впрямь между ними и небом нависла тьма, подобная полям великаньей шляпы; лишь в просветы ее глядели крупные звезды. Внизу большой холм был почти голым, повыше на нем росли деревья, словно птицы, стерегущие гнездо. Лес казался больше и реже, чем тот, который венчает холм Ченктонбери, но не уступал ему в поэтичности. Автомобиль едва петлял меж деревьев по ленте тропы. Изумрудное мерцание и серые корни буков напоминали о морском дне и морских чудищах, тем более что на земле рдели пурпуром и медью грибы, словно обломки заката, упавшие в море, или особенно яркие медузы и актинии. Однако путникам казалось и другое-что они высоко вверху, чуть ли не в небе. Яркие летние звезды, сверкавшие сквозь крышу листьев, могли оказаться небесными цветами. Хотя путники въехали в лес, словно вошли в дом, они все так же кружились, как будто дом этот - карусель или вращающийся замок из старой пантомимы. Звезды тоже кружились над головой, и Дориан был почти уверен, что уже в третий раз видит один и тот же бук. Наконец они достигли места, где холм вздымался к небу лесистым конусом, вздымая вместе с собою деревья. Здесь Пэмп остановился и взобрался по склону к корням огромного, но низкого бука, чьи сучья распростерлись на четыре стороны света, словно гигантские щупальца. Наверху, между ними, было дупло, подобное чаше, и Хэмфри Пэмп Пэбблсвикский внезапно исчез в нем. Появившись снова, он учтиво спустил веревочную лестницу, чтобы спутники его могли взобраться, но капитан схватился за большой сук и полез наверх не хуже шимпанзе. Когда все уселись в дупле удобно, как в кресле, Хэмфри Пэмп спустился сам за нехитрыми припасами. Пес по-прежнему спал в автомобиле. - Наверно, твой старый приют,-сказал капитан.- Ты здесь совсем как дома. - А я и дома,-отвечал Пэмп.-Мой дом там, где вывеска.-И он воткнул алую с синим вывеску среди грибов, словно приглашая прохожего взобраться на дерево за ромом. Дерево росло на самой вершине, и отсюда была видна вся окрестность, по которой вилась серебристая речка дороги. Путников охватило такое возбуждение, что им казалось, будто звезды обожгут их. - Дорога эта,-сказал Дэлрой,-напоминает мне о песнях, которые вы обещали написать. Закусим, Хэмп, и за работу. Хэмфри повесил на ветку автомобильный фонарь и при свете его разлил ром и раздал сыр. - Как хорошо!-воскликнул Дориан Уимпол.-Да мне совсем удобно! В жизни такого не бывало! А у сыра просто ангельский вкус. - Это сыр-пилигрим,-отвечал Дэлрой,-или сыр-крестоносец. Это отважный, боевой сыр, сыр всех сыров, высший сыр мироздания, как выразился мой земляк Йейтс о чем-то совсем другом. Просто быть не может, чтобы его сделали из молока такой трусливой твари, 200 как корова. Наверное,-раздумчиво прибавил он,-наверное, не подойдет гипотеза, что для него доили быка. Ученые сочтут это кельтской легендой, со всей ее сумрачной прелестью... Нет, мы обязаны им той корове из Денсмора, чьи рога подобны слоновьим бивням. Эта корова так свирепа, что один из храбрейших рыцарей сразился с ней. Неплох и ром. Я заслужил его, заслужил смирением. Почти целый месяц я уподоблялся зверям полевым и ходил на четвереньках, как трезвенник. Хэмп, пусти по кругу бутылку, то есть бочонок, и мы почитаем стихи, которые ты так любишь. Все они называются одинаково и очень красиво: "Изыскание о геологических, исторических, агрономических, психологических, физических, нравственных, духовных и богословских причинах, вызвавших к жизни двойные, тройные, четверные и прочие петли английских дорог, проведенное в дупле дерева специальной тайной комиссией, состоящей из неподкупных экспертов, которым поручено сделать обстоятельный доклад псу Квудлу. Боже храни короля".-Проговорив все это с поразительной быстротой, он прибавил:-Я задаю вам нужную ноту. Лирический тон. Несмотря на свою диковатую веселость Дэлрой по-прежнему казался поэту рассеянным, словно он думал о чем-то другом, гораздо более важном. Он был в твор ческом трансе; и Хэмфри Пэмп, знавший его, как себя, понимал, что занят он не стихами. Многие нынешние моралисты назвали бы такое творчество разрушительным. На свою беду, капитан Дэлрой был человеком действия, в чем убедился капитан Даусон, когда внезапно стал ярко-зеленым. Он очень любил сочинять стихи, но ни поэма, ни песня не давали ему такой радости, как безрассудный поступок. Поэтому и случилось, что его стихи о дорогах носили следы торопливой небрежности, тогда как Дориан, человек иного склада, впитывающий, а не извергающий впечатления, утолил в этом гнезде свою любовь к прекрасному и был намного серьезней и проще, чем до сей поры. Вот стихи Патрика: Я слышал, Гай из Убрика, Тот, что смирил Быка И Вепря дикого свалил Ударом кулака,- Однажды Змея в тыщу миль Прикончил на досуге: И корчился сраженный Гад- Туда-сюда, вперед-назад - С тех пор и вьются, говорят, Дороги все в округе... Я б мог побиться об заклад, Что дело здесь не в том, А перекручены пути, Чтоб нас с тобой, как ни крути, В чудесный город привести- В веселый Кругвертон! Я слышал, Робин-Весельчак, Резвящийся в лесах (Хозяин фразы-Вальтер Скотт, Но он на небесах),- Так вот, лукавый дух ночной Подстраивает шутки: Влюбленных водит под луной Дорогой путаной, кружной... Но нет, не властны надо мной Такие предрассудки! А в Кругвертоне-рай земной, Порядок и закон; И вьются, кружатся пути, Мечтая (Теннисон, прости!) Всех праведников привести В счастливый Кругвертон! Я слышал, Мерлин-чародей Пустил дороги вкось, Чтоб славным рыцарям Грааль Найти не удалось: Чтоб вечно путь их вел назад, К родному Камелоту... Но в "Дейли Мейл" вам объяснят, Что это ненаучный взгляд, И скажет всякий демократ: В нем смысла-ни на йоту. А в Кругвертоне - мир да лад. И нет сомненья в том, Что тысячи кривых дорог, Спеша на запад и восток, Заветный ищут уголок- Тот самый Кругвертон! Патрик Дэлрой облегчил душу, взревев напоследок, выпил стакан моряцкого вина, беспокойно заерзал на локте и поглядел вверх пейзажа, туда, где лежал Лондон. Дориан Уимпол пил золотой ром, и звездный свет, и запах лесов. Хотя стихи у него тоже были веселые, он прочитал их серьезнее, чем думал: Когда еще латинский меч наш край не покорил, Дорогу первую в стране пьянчуга проторил: Вовсю кружил он и петлял, разгорячен пирушкой, А вслед помещик поспешал и пастор с верным служкой... Таким блажным, кружным путем и мы, не помню с кем, Вдоль побережья наобум шагали в Бирмингем. Мне Бонапарт не делал зла; помещик-тот был зол! И все-таки с французом сражаться я пошел, Чтоб не посмел никто спрямить-на севере ль, на юге- Дорогу нашу, славный путь английского пьянчуги. Тот вольный путь, окольный путь, которым-вот так вид!- Мы шли под мухой в Ливерпуль по мосту через Твид. Да, пьянство-грех, но был прощен тот первый сумасброд, Недаром по его следам боярышник цветет. Он песни дикие орал, он ночь проспал в кювете, Но роза дикая над ним склонилась на рассвете... Да будет Бог и к нам не строг, хоть шаг наш был нетверд, Когда из Дувра через Гулль брели мы в Девонпорт. Прогулки эти нам, друзья, уж больше не к лицу: Негоже старцу повторять, что с рук сошло юнцу. Но ясен взгляд, и на закат еще ведет дорога, В тот кабачок, где тетка Смерть кивает нам с порога; И есть о чем потолковать, и есть на что взглянуть- Покуда приведет нас в рай окольный этот путь. - А ты уже кончил, Хэмп? - спросил Дэлрой кабатчика, который старательно писал при свете фонаря. - Да, - отвечал тот. - Но мне хуже, чем вам. Понимаешь, я знаю, почему дорога вьется. - И он стал читать на одной ноте: Сперва налево гнется путь, Каменоломню обогнуть, Потом бежит дугой, дугой Направо от собаки злой, Потом налево-просто так, Чтоб в мокрый не попасть овраг, И вновь направо, потому Что обогнуть пришлось ему И обойти издалека Поместье одного князька, От смерти коего идет Уже семьсот десятый год. И снова влево-от могил, Где дух священника бродил, Пока не встретили его Мертвецки пьяным в Калао. И вновь направо поворот, Чтоб нам не миновать ворот "Короны и ведра" - кабак Сей несомненно знает всяк. Опять налево-справа жил Сэр Грегори, и разрешил, Рассудку не желая внять, Цыганам табор основать. Они бедны, но не честны, И обойти мы их должны. И вновь направо-от болот, Где ведьмы позапрошлый год, На полисмена налетев, Избили, догола раздев, О бедный, бедный полисмен! И влево, мимо Тоби-лен, И вправо, мимо той сосны, Откуда столб и лес видны, А в том лесу, в тени ветвей, Дорога лучше и прямей. Как доктор Лав мне рассказал (Он вашу тетушку знавал, Дражайший Уимпол. Много книг на наш он перевел язык, И сам ученый град Оксфорд Его твореньями был горд), Как доктор Лав мне говорил, Сквозь лес дорогу проложил Строитель-римлянин-и вот Она прямее здесь идет. Но кончен лес, и снова путь Спешит налево завернуть От рощи, где в глухую ночь Помещичью однажды дочь Чуть не повесили. Она лишь тем осталась спасена, Что жаль веревки стало им, Ночным разбойникам лихим. И вновь направо вьется путь, Чтоб рощу вязов обогнуть, И вновь налево... - Нет! Нет! Нет! Хэмп! Хэмп! Хэмп!-в ужасе заорал Дэлрой.-Остановись! Не будь ученым, Хэмп, оставь место сказке. Сколько там еще, много? - Да,-сурово отвечал Пэмп.-Немало. - И все правда? -с интересом спросил Дориан Уимпол. - Да,-улыбнулся Пэмп,-все правда. - Как жаль,-сказал капитан.-Нам нужны легенды. Нам нужна ложь, особенно в этот час, когда мы пьем такой ром на нашем первом и последнем пиру. Вы любите ром?-спросил он Дориана. - Этот ром, на этом дереве, в этот час, -отвечал Уимпол, -просто нектар, который пьют вечно юные боги. А вообще... вообще не очень люблю. - Наверное, он для вас сладок,-печально сказал Дэлрой.-Сибарит! Кстати,-прибавил он,-какое глупое слово "сладострастие"! Распутные люди любят острое, а не сладкое, икру, соуса и прочее. Сладкое любят святые. Во всяком случае, я знаю пять совершенно святых женщин, и они пьют сладкое шампанское. Хотите, Уимпол, я расскажу вам легенду о происхождении рома? Запомните ее и расскажите детям, потому что мои родители, как на беду, забыли рассказать ее мне. После слов: "у крестьянина было три сына" предание, собственно, кончается. Когда эти сыновья прощались на рыночной площади, они сосали леденцы. Один остался у отца, дожидаясь наследства. Другой отправился в Лондон за счастьем, как ездят за счастьем и теперь в этот Богом забытый город. Третий уплыл в море. Двое первых стыдились леденцов и больше их не сосали. пил все худшее пиво, он жалел денег. Второй пил все лучшие вина, чтобы похвастаться богатством. Но тот, кто уплыл в море, не выплюнул леденца. И апостол Петр или апостол Андрей, или кто там покровитель моряков, коснулся леденца и превратил его в напиток, ободряющий человека на корабле. Так считают матросы. Если вы обратитесь к капитану, грузящему корабль, он это подтвердит. - Ваш ром,-благодушно сказал Дориан,-может родить сказку. Но здесь-как в сказке и без него. Патрик встал с древесного трона и прислонился к ветви. Глядел он так, словно ему бросили вызов. - Ваши стихи хорошие,-с показной небрежностью сказал он,-а мои плохие. Они плохие, потому что я не поэт, но еще и потому, что я сочинял тогда другие стихи, другим размером. Он оглядел кудрявый путь и прочитал как бы для себя: В городе, огороженном непроходимой тьмой, Спрашивают в парламенте, кто собрался домой. Никто не отвечает, дом не по пути, Да все перемерли, и домой некому идти. Но люди еще проснутся, они искупят вину, Ибо жалеет наш Господь свою больную страну. Умерший и воскресший, хочешь домой? Душу свою вознесший, хочешь домой? Ноги изранишь, силы истратишь, сердце разобьешь И тело твое будет в крови, когда до дома дойдешь. Но голос зовет сквозь годы: "Кто еще хочет свободы? Кто еще хочет победы? Идите домой!" Как ни мягко и ни лениво он говорил, поза его и движения удивили бы того, кто его мало знал. - Разрешите спросить,-сказал, смеясь, Дориан,- почему вы сейчас вынули из ножен шпагу? - Потому что мы долго кружили,-отвечал Патрик,-а теперь пришло время сделать крутой поворот. Он указал шпагой на Лондон, и серый отблеск рассвета сверкнул на узком лезвии. Глава 22 СНАДОБЬЯ МИСТЕРА КРУКА Когда небезызвестный Гиббс посетил в следующий раз мистера Крука, столь сведущего в мистике и криминологии, он увидел, что аптека его удивительно разрослась и расцветилась восточным орнаментом. Мы не преувеличим, если скажем, что она занимала теперь все дома по одной стороне фешенебельной улицы в Вест-Энде; на другой стороне стояли глухие общественные здания. По-видимому, мистер Крук был единственным торговцем довольно большого квартала. Однако он сам обслуживал клиентов и проворно отпустил журналисту его любимое снадобье. К несчастью, в этой аптеке история повторилась. После туманного, хотя и облегчающего душу разговора о купоросе и его воздействии на человеческое благоденствие, Гиббс с неудовольствием заметил, что в двери входит его ближайший друг, Джозеф Ливсон. Неудовольствие самого Ливсона помешало ему это заметить. - Да,-сказал он, останавливаясь посреди аптеки.- Хорошенькие дела! Одна из бед дипломата в том, что он не может выказать ни знания, ни неведения. Гиббс сделал мудрое и мрачное лицо, поджал губы и сказал: - Вы имеете в виду общее положение? - Я имею в виду эту чертову вывеску, - сердито сказал Ливсон.-Лорд Айвивуд поехал с больной ногой в парламент и провел поправку. Спиртные напитки нельзя продавать, если они с ведома полиции не пробыли в помещении трое суток. Гиббс торжественно и мягко понизил голос, словно посвященный, и промолвил: - Такой закон, знаете ли, провести нетрудно. - Конечно,-все еще с раздражением сказал Ливсон.-Его и провели. Но ни вам, ни Айвивуду не приходит в голову, что, если закон незаметен, его и не заметят. Если он прошел так тихо, что на него не возражали, ему не будут и подчиняться. Если его скрыли от политиков, он скрыт и от полиции. - Этого просто не может быть,-сообщил Гиббс,- по природе вещей. - Господи, еще как может!-вскричал Ливсон, обращаясь, по-видимому, к более конкретному властелину Вселенной. Он вынул из кармана разные газеты, в основном- местные. - Вот, послушайте!-сказал он.-"В деревне Полтни, Серрей, случилось вчера интересное происшествие. Толпа праздношатающихся бездельников осадила булочную мистера Уайтмена, требуя не хлеба, а пива и ссылаясь на некий пестрый предмет, стоявший перед дверью. По их утверждению, то была вывеска, дающая право торговать спиртными напитками". Видите, они и не слышали о поправке! А вот что пишет "Клитон конеер-вэйтор": "Презрение социалистов к закону наглядно выразилось вчера, когда толпа, собравшаяся вокруг какой-то деревянной эмблемы, встала перед магазином тканей, принадлежащим мистеру Дэгделу, и не желала разойтись, хотя ей указали, что действия ее противозаконны". А что вы на это скажете? "Новости. К аптекарю в Пимлико явилась толпа, требуя пива и утверждая, что это входит в его обязанности. Аптекарь прекрасно знал, что торговать пивом не должен, тем более после новой поправки; но вывеска по-прежнему действует на полицейских и даже парализует их". Что скажете? Ясно как день, что этот кабак летел прямо перед нами. Наступило дипломатическое молчание. - Ну,-спросил сердитый Ливсон уклончивого Гиббса,-что вы об этом думаете? Тот, кому неведома относительность, царящая в нынешних умах, может предположить, что мистер Гиббс не думал об этом ничего. Как бы то ни было, его мысли незамедлительно подверглись проверке; ибо в аптеку вошел сам лорд Айвивуд. - Добрый день, джентльмены,-сказал он, глядя на них с выражением, которое им не понравилось.- Добрый день, мистер Крук. Я привел к вам прославленного гостя.-И он представил сияющего Мисисру. Пророк вернулся к сравнительно скромным одеждам и был в чем-то пурпурном и оранжевом, но старое лицо сверкало и светилось. - Наше дело идет вперед,-сказал он. -Вы слышали прекрасную речь лорда Айвивуда? - Я слышал много таких речей,-сказал учтивый Гиббс. - Пророк имеет в виду мой акт об избирательных бюллетенях, -небрежно пояснил Айвивуд. -Мне кажется, самые основы правления велят нам признать, что восточная Британская империя соединилась с западной. Посмотрите на университеты, где учится столько мусульман; скоро их будет больше, чем англичан. Должны ли мы, -еще мягче сказал он, -оставить этой стране представительное правление? Вы знаете, что я не верю в демократию, но, на мой взгляд, весьма неразумно и опрометчиво это правление отменять. В таком случае, не будем повторять ошибку, которую мы допустили с индусами, за что и поплатились мятежом. Мы не должны требовать, чтобы мусульмане ставили на бюллетене крестик; мелочь, казалось бы, но может их оскорбить. И вот я провел билль, предоставляющий право ставить вместо крестика линию, которая похожа на полумесяц. Это и легче, на мой взгляд. - Да! -воскликнул сияющий старый турок.- Легкий, маленький знак заменит эту трудную, колючую фигуру. Он гигиеничней. Вы знаете, а наш почтенный хозяин уж непременно знает, что сарацинские, арабские и турецкие лекари были первыми в мире и учили своему искусству франкских варваров. Многие нынешние лекарства, самые модные, тоже с Востока. - Это верно, - как всегда загадочно и угрюмо сказал Крук. -Порошок аренин, который ввел мистер Боз, нынешний лорд Гельвеллин, не что иное, как чистый песок пустыни. А то, что зовется в рецептах Cannabis Indiensis, называлось у других восточных соседей выразительным словом бханг. - Так вот, - опять заговорил Мисисра, поводя руками, словно гипнотизер,-так вот, полумесяц ги-гие-ни-чен... а крест-очень вреден. Полумесяц-это волна, это листок, это перо.- И он в неподдельном восторге изобразил все это в воздухе, повторяя извилистые линии орнамента, который с легкой руки лорда Айвивуда украсил многие магазины.-Когда вы рисуете крест, вы делаете та-а-ак.-Он провел в воздухе горизонтальную линию.-И та-а-ак.-Он провел вертикальную с таким трудом, словно поднимал дерево. - Потом вам становится очень плохо. - Кстати, мистер Крук,-вежливо сказал Айвивуд,-я пригласил сюда пророка, чтобы он посоветовался с вами, как со специалистом, о том самом снадобье, которое вы назвали, - о гашише. Мне пора решить, должны ли эти восточные стимуляторы подходить под запрет, который мы наложили на грубые опьяняющие напитки. Конечно, все мы слышали об ужасных и сладострастных видениях и о безумии, овладевавшем так называемыми гашишинами или ассасинами. Но мы не должны забывать о том, что в нашей стране Восток известен по клеветническим сообщениям христиан. Считаете ли вы, - и он обернулся к пророку, - что гашиш действует так дурно? - Вы увидите мечети, - простодушно сказал пророк, - много мечетей - очень много - все выше и выше, до самой луны - и услышите грозный голос, кричащий, как муэдзин, - и подумаете, что это Аллах. Потом вы увидите жен - очень, очень много - больше, чем можно иметь одному человеку, - и попадете в розовое и пурпурное море - и это все будут жены. Потом вы заснете. Я пробовал его только один раз. - А что вы думаете о гашише, мистер Крук? - медленно спросил Айвивуд. - Я думаю, - отвечал аптекарь, - что он с конопли начинается и коноплей кончается. - Боюсь, - сказал Айвивуд, - что я вас не совсем понял. - Гашиш, убийство и веревка, - сказал Крук. - Я это все видел в Индии. - И впрямь, -еще медленней сказал Айвивуд, - это не мусульманское снадобье. Именно потому так подозрительны ассасины. Кроме того, -прибавил он с простотой, в которой было какое-то благородство, - их изобличает связь с Людовиком Святым. Он помолчал и спросил, глядя на Крука: - Значит, вы торгуете не гашишем? - Нет, милорд, не гашишем,-отвечал аптекарь. Он тоже глядел пристально, и морщины его непонятного лица казались иероглифами. - Дело идет вперед!-возопил Мисисра, снимая тем самым напряжение, которого не заметил.-Ги-ги-ени-ческий значок сменит ваш колючий плюс. Вы уже употребляете его, чтобы отмечать безударные слоги в стихах, которые, надо вам сказать, тоже восточного происхождения. Знаете новую игру? Он задал вопрос так резко, что все обернулись и увидели, что он вынимает из пурпурных одежд яркий гладкий лист, купленный в игрушечной лавке. По рассмотрении он оказался голубым в желтую 212 и красную клеточку, а к нему прилагалось семнадцать карандашей и множество инструкций, сообщающих, что игра недавно ввезена с Востока и называется "Нолики и полумесяцы". Как ни странно, лорда Айвивуда, при всем его энтузиазме, скорее рассердило это азиатское новшество, особенно потому, что он пытался смотреть на мистера Крука так же пытливо, как тот смотрел на него. Гиббс рассудительно кашлянул и сказал: - Конечно, все пришло с Востока.-Он помолчал, не в силах припомнить ничего, кроме своего любимого соуса, но вспомнил и христианство и привел оба примера. -Все, что с Востока, прекрасно, -многозначительно добавил он. Те, кто в другие времена, при других модах не могли понять, как сумел Мисисра овладеть разумом лорда Айвивуда и ему подобных, упустили две немаловажные вещи. Во-первых, турок мог мгновенно создать теорию о чем угодно. Во-вторых, теории эти были последовательны. Он никогда не принял бы нелогичного комплимента. - Вы неправы, -важно сказал он Гиббсу, -не все, что с Востока, прекрасно. Восточный ветер не прекрасен. Я не люблю его. Я думаю, что силу и красоту, поэзию и веру Востока испортил для вас, англичан, восточный ветер. Когда вы видите зеленое знамя, вы думаете не о зеленых лугах, а о восточном ветре. Если вы читаете о луноподобных гуриях, вы представляете себе не наши апельсиновые луны, а вашу луну, похожую на снежок... Тут в беседу вступил новый голос. Хотя его не очень хорошо поняли, сказал он примерно следующее: - Чего ж я буду ждать этого еврея в халате? Он пьет свое, а я свое. Пива, мисс. Говоривший-то был высокий штукатур - оглядел аптеку, пытаясь отыскать незамужнюю особу, к которой так учтиво обратился, и, не найдя ее, выразил удивление. Айвивуд посмотрел на него и окаменел, что было особенно заметно при его внешности. Но Дж. Ливсон каменеть не мог. Он вспомнил тот злосчастный вечер, когда столкнулся со "Старым кораблем" и открыл, что бедные-тоже люди, а потому переходят от вежливости к свирепости в необычайно короткий срок. За спиной штукатура он разглядел еще двоих, причем один увещевал другого, что всегда не к добру. Потом секретарь поднял взор и увидел самое страшное. Стекло витрины заполнили всплошную человеческие лица. Он не мог их рассмотреть, уже темнело, а отсветы рубиновых и аметистовых шаров скорее мешали, чем помогали видеть. Но самые ближние прижали к стеклу носы, а дальних было больше, чем хотел бы Ливсон. Увидел он и шест у дверей, и квадратную доску. Что изображено на доске, он не видел, но в том и не нуждался. Те, кто встречался с лордом Айвивудом в такие минуты, поняли бы, почему он занял столь высокое место в истории своего времени несмотря на ледяное лицо и дикие догмы. В нем были все благородные черты, обусловленные отсутствием, а не присутствием какого-то свойства. Нельсон ведал страх, он - не ведал. Поэтому его нельзя было удивить и он оставался собранным и холодным там, где другие теряли голову. - Не скрою от вас, джентльмены,-сказал он,- что я этого ждал. Не скрою и того, что именно поэтому я отнимал время у мистера Крука. Толпу отгонять не надо. Лучше всего, если мистер Крук разместит ее в своей аптеке. Я хочу сообщить как можно скорее как можно большей толпе, что закон изменен и перелетному кабаку пришел конец. Входите! Входите и слушайте! - Благодарим, - сказал человек, как-то связанный с автобусами и стоящий за штукатуром. - Благодарствуйте, сэр, - сказал веселый и невысокий часовщик из Крайдона. - Благодарю вас, - сказал растерянный клерк из Камберуэлла. - Мерси, - сказал Дориан Уимпол, который нес большой сыр. - Спасибо, - сказал капитан Дэлрой, который нес бочонок. - Спасибо вам большое, - сказал Хэмфри Пэмп, который нес вывеску. Боюсь, я не сумею передать, как выразила благодарность толпа. Но хотя в лавку вошло столько народу, что в ней не осталось места, Ливсон снова поднял мрачный взор и увидел мрачное зрелище. Внутри было много народу, но в окно глядело не меньше. - Друзья мои, -сказал Айвивуд, -все шутки кончаются. Эта шутка так затянулась, что стала серьезной; и мы не могли бы сообщить честным гражданам о том, каков сейчас закон, если бы мне не довелось встретиться со столь представительным собранием. Не хотелось бы говорить, что я думаю о шутке, которую капитан Дэлрой и его друзья сыграли с вами. Но капитан Дэлрой согласится, что я не шучу. - От всего сердца,-сказал Дэлрой серьезно и даже грустно. И прибавил, вздохнув: -Как вы справедливо заметили, шутки мои кончились. - Эту вывеску,-сказал Айвивуд, указывая на синий корабль,-можно пустить на дрова. Она больше не будет сбивать с толку приличных людей. Поймите это раз и навсегда, прежде, чем вам объяснят в полиции или в тюрьме. Новый закон вступил в действие. Эта вывеска ничего не значит. Она позволяет торговать спиртным не больше, чем фонарный столб. - Как же это, хозяин?-сказал штукатур, что-то сообразивший. -Значит, я не могу выпить пива? - Выпейте рому,-сказал Патрик. - Капитан Дэлрой,-сказал лорд Айвивуд, - если вы дадите ему хоть каплю рому, вы нарушите закон и попадете в тюрьму. - Вы уверены? - озабоченно спросил Дэлрой. - Я могу вывернуться. - Уверен, - сказал Айвивуд. - Я дал полиции полномочия. Это дело кончится здесь, сейчас. - Если они не дадут мне выпить,-сказал штукатур, -я им шлемы проломлю, да. Почему мы не знаем ни про какие законы? - Нельзя менять закон тайно,-сказал часовщик. - К черту новый закон! - А какой он?-спросил клерк. Лорд Айвивуд ответил ему с холодной учтивостью победителя: - В поправке говорится, что спиртные напитки нельзя продавать даже с вывеской, если их не держали в помещении с ведома полиции хотя бы трое суток. Насколько я понимаю, капитан Дэлрой, ваш бочонок здесь трое суток не лежал. Приказываю вам закрыть его и убрать отсюда. - Да, -невинно отвечал Патрик, -надо бы его подержать трое суток. Мы бы получше узнали друг друга. - И он благожелательно оглядел растущую толпу. - Вы ничего подобного не сделаете,-с внезапной яростью сказал Айвивуд. - И впрямь,-устало отвечал Патрик,-не сделаю. Выпью и пойду домой, как приличный человек. - Полицейские арестуют вас!-вскричал Айвивуд. - Никак вам не угодишь!-удивился Дэлрой.-Спасибо хоть за то, что вы так ясно объяснили закон. "Если их не держали в помещении с ведома полиции трое суток"... Теперь я запомню. Вы очень хорошо объясняете. Только одно вы упустили, меня не арестуют. - Почему?-спросил аристократ, белый от гнева. - Потому,-воскликнул Патрик Дэлрой, и голос его взмыл вверх, словно звук трубы,-потому что я не нарушу закона. Потому что спиртные напитки были здесь трое суток, да что там, три месяца! Потому, Филип Айвивуд, что это обычный кабак. Потому что человек за стойкой продает спиртное всем трусам и лицемерам, у которых достаточно денег, чтобы подкупить нечестного медика. И он показал на склянки перед Гиббсом и Ливсоном. - Что они пьют?-спросил он. Гиббс поспешил было убрать склянку, но негодующий часовщик схватил ее первым и выпил. - Виски,-сказал он и разбил склянку об пол. - И верно!-взревел штукатур, хватая по бутыли каждой рукою.-Ну, повеселимся! Что там в красном шаре? Надо думать, портвейн. Тащи его, Билл! Айвивуд обернулся к Круку и проговорил, едва шевеля губами: - Это ложь. - Это правда, - отвечал Крук, твердо глядя на него. - Не вы создали мир, не вам его переделать. - Мир создан плохо, - сказал Айвивуд, и голос его был страшен. - Я переделаю его. Он еще не кончил фразы, когда витрина разлетелась, разлетелись и цветные шары, словно небесные сферы треснули от кощунства. Сквозь разбитое окно ворвался рев, который страшнее, чем рев бури; крик, который слышали даже глухие короли; грозный голос человечества. По всей фешенебельной улице, усыпанной стеклом, кричала и ревела толпа. Реки золотых и пурпурных вин текли на мостовую. - Идемте! - воскликнул Дэлрой, выбегая из аптеки с вывеской в руке. Квудл, громко лая, бежал за ним, а Хэмфри с бочонком и Дориан с сыром поспевали, как могли. - До свиданья, милорд, до встречи в вашем замке. Идемте, друзья. Не тратьте время, портя чужое добро. Нам пора идти. - Куда? - спросил штукатур. - В парламент, - отвечал капитан, возглавивший толпу. Толпа обогнула два-три угла, и из глубины длинной улицы Дориан Уимпол, замыкавший шествие, увидел золотой циклопий глаз на башне святого Стефана - тот глаз, который он видел на фоне тихих предвечерних небес, когда и сон, и друг предали его. Далеко впереди, во главе процессии, виднелся шест с крестом и кораблем, и зычный голос пел: Умерший и воскресший, хочешь домой? Душу свою вознесший, хочешь домой? Глава23 ПОХОД НА АЙВИВУД Порыв бури или орел свободы, внезапно вдохновляющий толпу, спустился на Лондон, несколько веков проведя за границей, где нередко витал над столицами. Почти невозможно установить тот миг, когда терпение становится невыносимей опасности. У истинных мятежей обычно бывают чисто символические, если не смешные причины. Кто-то выстрелит из пистолета или появится в нелюбимой форме, или вызовет криком непорядки, о которых не напишут в газетах, кто-то снимет шляпу или не снимет - и к ночи весь город охвачен восстанием. Когда мятежники разнесли вдребезги несколько аптек мистера Крука, а потом пошли в парламент, в Тауэр и к морю, социологи, сидя в погребах, где взор особенно ясен, могли придумать немало материальных и духовных объяснений бури; но ни одно из них нельзя назвать исчерпывающим. Конечно, когда чаши Эскулапа оказались чашами Вакха, многие напились; но напивались и прежде, не помышляя о бунте. Гораздо сильнее возбудила народ мысль о том, что могучие покровители Крука оставили открытой для себя дверь, закрытую для менее удачливых сограждан. Но и это не все; никто не знает полного объяснения. Дориан Уимпол шел в хвосте процессии, увеличивавшейся с каждым мигом. Однажды он отстал, ибо круглый сыр, как живой, вырвался у него из рук и покатился к реке. В эти дни он научился радоваться простым происшествиям, словно к нему вернулась юность. Поймав сыр, он поймал и такси и погнался за мятежниками. Расспросив у палаты общин полисмена с подбитым глазом, он узнал, что именно делали они, и вскоре присоединился снова к легиону, который нельзя было спутать с другой толпою, потому что впереди шел рыжий гигант с каким-то куском деревянного дома, а еще. и потому, что английские толпы давно ни за кем не ходили. Кроме того, с начала шествия она изменилась, как бы вырастила рога и когти, - многие несли какое-то странное, старинное оружие. Что еще удивительней, у многих были ружья, и шли эти люди в сплоченном порядке; многие, наконец, схватили из дому топоры, молотки и даже ножи. Все эти домашние орудия очень опасны. Прежде чем выйти на улицу, они совершили тысячи частных убийств. Дориану повезло. Он добрался до рыжего гиганта и пошел с ним в ногу во главе шествия. Хэмфри Пэмп шагал с другой стороны: прославленный бочонок висел у него на груди, как барабан. Поэт закинул сыр за спину, завернув его в плащ, и два прекрасно сложенных человека казались теперь калеками, что весьма развлекало веселого капитана. Дориана развлекали и другие вещи. - Что с вами стало, пока меня не было? - со смехом спросил он. - Почему многие из вас разрядились, как на маскарад? Где вы были? - Мы ходили по магазинам, - не без гордости отвечал Патрик Дэлрой. - Как и подобает родственникам из провинции. Я покупать умею. Как это говорится? Превосходные ружья, и совсем за бесценок! Мы обошли оружейные мастерские и заплатили очень мало. Собственно, мы не заплатили ничего. Это ведь и называется "за бесценок"? Потом мы пошли на толкучку. Во всяком случае, пока мы там были, то была толкучка. Мы купили кусок ткани и обмотали им вывеску. Прекрасный шелк, в дамском вкусе. Дориан поднял взор и увидел красную тряпку, должно быть - из мусорного ящика, которая стала на сей раз знаменем мятежа. - Неужели не в дамском вкусе? - озабоченно спросил Дэлрой. - Ничего, скоро я зайду к даме и мы ее спросим. - Вы уже все купили? - осведомился Уимпол. - Почти все, - отвечал Патрик. - Где тут музыкальный магазин? Ну, такой, где продают рояли. - Позвольте, - сказал Дориан. - Этот сыр не очень легок. Неужели мне придется тащить рояль? - Вы не поняли меня, - спокойно сказал капитан и (поскольку мысль о музыкальном магазине пришла ему в голову, когда он такой магазин увидел) кинулся в дверь. Вскоре он вышел с каким-то узлом под мышкой и возобновил беседу. - Куда вы еще ходили? - спросил Дориан. - Мы были повсюду! - сердито воскликнул Патрик. - Разве у вас нет родственников из провинции? Мы были там, где надо. Мы были в парламенте. Они сегодня не заседают, и делать там нечего. Мы были в Тауэре - провинциальный родственник неутомим! Мы взяли на память кое-какие безделушки, в том числе алебарды. Честно говоря, гвардейцы были рады с ними расстаться. - Разрешите осведомиться, - сказал поэт, - куда вы теперь идете? - Мы посетим еще один памятник! - закричал Дэл-рой. - Я покажу моим друзьям лучшую усадьбу в Англии. Мы направляемся в Айвивуд, неподалеку от курорта Пэбблсвик. - Так, - сказал Дориан и впервые задумчиво и тревожно посмотрел на лица людей, идущих за ними. - Капитан Дэлрой" - сказал он, и голос его несколько изменился, - я одного не понимаю. Айвивуд говорил, что нас арестует полиция. Это большая толпа, и я не понимаю, почему полицейские нас не трогают. Да и где они? Вы прошли полгорода, и у вас, простите, страшное оружие. Лорд Айвивуд пугал нас полицией. Почему же она бездействует? - Тема эта, - весело отвечал Патрик, - должна быть разбита на три пункта. - Неужели? - спросил Дориан. - Да, - ответил Дэлрой. - Полиция не трогает нас по трем причинам. Надеюсь, и худший ее враг не скажет, что она нас трогает. И он очень серьезно стал загибать огромные пальцы. - Во-первых, - сказал он, - вы давно не были в городе. Когда вы увидите полисмена, вы его не узнаете. Они не носят больше шлемов, они носят фески, ибо берут теперь пример не с пруссаков, а с турок. Вскоре, несомненно, они заплетут косички, подражая китайцам. Это очень важный раздел этики. Он зовется "Действенностью". - Во-вторых, - продолжал капитан, - вы не заме- тили, должно быть, что сзади с нами идет немало полицейских в фесках. Да, да. Разве вы не помните, что французская революция началась, в сущности, тогда, когда солдаты отказались стрелять в своих жен и отцов и даже выказали желание стрелять в их противников? Полицейские идут сзади. Вы узнаете их по ремням и хорошему шагу. Но не смотрите на них, они смущаются. - А третья причина? - спросил Дориан. - Вот она, - отвечал Патрик. - Я не веду безнадежной борьбы. Те, кто бился в бою, редко ее ведут. Вы спрашиваете, где полиция? Где солдаты? Я скажу вам. В Англии очень мало полицейских и солдат. - На это редко жалуются, - сказал Уимпол. - Однако, - серьезно сказал капитан, - это ясно всякому, кто видел солдат или моряков. Я открою вам правду. Наши правители ставят на трусость англичан, как ставит овчарка на трусость овец. Умный пастух держит мало овчарок. В конце концов, одна овчарка может стеречь миллион овец - пока они овцы. Представьте себе, что они обратятся в волков. Тогда они собак разорвут. - Неужели вы считаете, - спросил Дориан, - что у нас фактически нет армии? - Есть гвардейцы у Уайтхолла, - тихо ответил Патрик. - Но вопрос ваш ставит меня в тупик. Нет, армия есть. Вот английской армии... Вы не слышали, Уимпол, о великой судьбе империи? - Кажется, что-то слышал, - сказал Дориан. - Она делится на четыре акта, - сказал Дэлрой. - Победа над варварами. Эксплуатация варваров. Союз с варварами. Победа варваров. Такова судьба империи. - Начинаю понимать, - сказал Дориан Уимпол. - Конечно, Айвивуд и власти склонны опираться на сипаев. - И на других, - сказал Патрик. - Вы удивитесь, когда их увидите. Он помолчал, потом резко спросил, хотя и не менял темы: - Вы знаете, кто живет теперь рядом с Айвиву-дом? - Нет, - отвечал Дориан. - Говорят, это человек замкнутый. - И поместье у него замкнутое, - мрачно сказал Патрик. - Если бы вы, Уимпол, влезли на забор, вы бы нашли ответ на многое. О, да, наши власти очень пекутся о порядке! Он угрюмо замолчал, и они миновали несколько деревень прежде, чем он заговорил снова. Они шли сквозь тьму, и заря застала их в диких, лесных краях, где дороги поднимались вверх и сильно петляли. Дэлрой вскрикнул от радости и показал Дориану что-то вдали. На серебристом фоне рассвета виднелся пурпурный купол, увенчанный зелеными листьями, сердце Кругвертона. Дэлрой ожил, увидев его. Дорога шла вверх; по сторонам, словно бодрствующие совы, торжественно стояли леса. Знамена зари уже охватили полнеба, ветер гремел трубою, но темная чаща скрывала свои тайны, как темный погреб, и утренний свет едва мерцал сквозь нее, словно осколки изумрудов. Царило молчание, дорога была все круче, и высокие деревья, серые щиты великанов, все строже хранили какую-то тайну. - Ты помнишь эту дорогу, Хэмп? - спросил Патрик. - Да, - отвечал кабатчик и замолчал, но редко слышали вы такое полное согласие в этом коротком слове. Часа через два, около одиннадцати, Дэлрой предложил остановиться и посоветовал немного поспать. Непроницаемая тишина чащи и мягкая трава под ногами склоняли ко сну, хотя время было и необычное. А если вы думаете, что люди с улицы не могут повиноваться случайному вождю и спать по его велению, в любое время, вы не знаете истории. - Боюсь, - сказал Дэлрой, - завтрак будет вместо ужина. Я знаю прекрасное место, но спать там опасно, а поспать нам надо; так что не раскладывайте припасы. Мы ляжем здесь, как сиротки в лесу, и трудолюбивая птичка может покрыть нас лиственным одеялом. Нам предстоят подвиги, перед которыми нужно выспаться. Они снова тронулись в путь намного позже полудня и так называемый завтрак съели в тот таинственный час, когда дамы умрут, если не выпьют чаю. Дорога поднималась все круче, и наконец Дэлрой сказал Дориану: - Не уроните опять сыра, вы его не найдете. Он укатится в чащу. Подсчетов не нужно, я точно знаю. Я за ним бегал. Уимпол заметил, что они взобрались на какой-то хребет, а несколько погодя понял, почему деревья такие странные и что они скрывают. Шествие вышло на лесную дорогу, тянувшуюся вдоль моря. На высокой поляне стояли изогнутые яблони, чьих горьких, соленых плодов не пробовал никто. Больше здесь ничего не росло, но Дэлрой оглядел каждый вершок, словно то был его дом. - Вот здесь мы позавтракаем, - сказал он. - Это лучший кабак Англии. Кто-то засмеялся, но все смолкли, когда Дэлрой' воткнул шест "Старого корабля" в голую землю. - Теперь, - сказал он, - устроим пикник. Почти стемнело, когда толпа, сильно выросшая в землях Айвивуда, достигла ворот усадьбы. Со стратегической точки зрения это было похвально; однако сам капитан несколько испортил дело. Построив свою армию и приказав ей стоять как можно тише, он обернулся к Пэмпу и сказал: - А я немного пошумлю. И вынул из оберток какой-то инструмент. - Хотите вызвать их на переговоры? - спросил Дориан. - Или созвать сбор? - Нет, - отвечал Патрик, - я спою серенаду. Глава 24 ЗАГАДКИ ЛЕДИ ДЖОАН Однажды под вечер, когда небеса были светлыми и только края их тронул пурпурный узор заката, Джоан Брет гуляла по лужайке на одном из верхних уступов Айвивудова сада, где гуляли и павлины. Она была так же красива, как павлин, и, может быть, так же бесполезна; она гордо держала голову, за ней волочился шлейф, но в эти дни ей очень хотелось плакать. Жизнь сомкнулась вокруг нее и стала непонятно тихой, а это больше терзает терпение, чем невнятный шум. Когда она смотрела на высокую изгородь сада, ей казалось, что изгородь стала выше, словно живая стена росла, чтобы держать ее в плену. Когда она глядела из башни на море, ей казалось, что оно дальше. Астрономические обои хорошо воплощали ее смутное чувство. Когда-то здесь были нежилые комнаты, из которых шел ход на черную лестницу, и к зарослям, и к туннелю. Она не бывала там; но знала, что все это есть. Сейчас ту часть усадьбы продали соседу, о котором никто ничего не знал. Все смыкалось, и ощущение это усиливали сотни мелочей. Она сумела выспросить о соседе лишь то, что он стар и очень замкнут. Мисс Браунинг, секретарша лорда Айвивуда, сообщила ей, что он со Средиземноморья, и слова эти, по всей вероятности, кто-то вложил в ее уста. Собственно говоря, сосед мог оказаться кем угодно, от американца, живущего в Венеции, до негра из Атласа, так что Джоан не узнала ничего. Иногда она видела его слуг в ливрее, и ливрея эта не была английской. Раздражало ее и то, что под турецким влиянием изменились полицейские. Теперь они носили фески, несомненно- более удобные, чем тяжелый шлем. Казалось бы, мелочь; но она раздражала леди Джоан, которая, как большинство умных женщин, была тонка и не любила перемен. Ей представлялось, что весь мир изменился, а от нее скрывают, как именно. Были у нее и более глубокие горести, когда, снизойдя к трогательным просьбам леди Айвивуд и своей матери, она гостила здесь неделю за неделей. Если говорить цинично (на что она была вполне способна), обе они хотели, как это часто бывает, чтобы ей понравился один мужчина. Но цинизм этот был бы ложью, как бывает почти всегда, ибо мужчина ей нравился. Он нравился ей, когда его принесли с пулей Пэмпа в ноге, и он был самым сильным и спокойным в комнате. Он нравился ей, когда он спокойно переносил боль. Он нравился ей, когда не рассердился на Дориана; и очень нравился, когда, опираясь на костыль, уехал в Лондон. Однако несмотря на тяжкое ощущение, о котором мы говорили, больше всего он нравился ей в тот вечер, когда, еще с трудом поднявшись к ней по уступам, он стоял среди павлинов. Он даже попытался рассеянно погладить павлина, как собаку, и рассказал ей, что эти  прекрасные птицы привезены с Востока, точнее - из полувосточной земли Македонии. Тем не менее ей казалось, что раньше он павлинов не замечал. Самым большим его недостатком было то, что он гордился безупречностью ума и духа; и не знал, что особенно нравится этой женщине, когда немного смешон. - Их считали птицами Юноны, - говорил он, - но я не сомневаюсь, что Юнона, как и большинство античных божеств, происходит из Азии. - Мне всегда казалось, - заметила Джоан, - что Юнона слишком величава для сераля. - Вы должны знать, - сказал Айвивуд, учтиво поклонившись, - что я никогда не видел женщины, столь похожей на Юнону, как вы. Однако у нас очень плохо понимают восточный взгляд на женщин. Он слишком весом и прост для причудливого христианства. Даже в вульгарной шутке о том, что турки любят толстых женщин, есть отзвук истины. Они думают не о личности, а о женственности, о мощи природы. - Мне иногда кажется, - сказала Джоан, - что эти прельстительные теории немного натянуты. Ваш друг Мисисра сказал мне как-то, что в Турции женщины очень свободны, потому что носят штаны. Айвивуд сухо, неумело улыбнулся. - Пророк наделен простотой, свойственной гениям, - сказал он. - Не буду спорить, некоторые его доводы грубы и даже фантастичны. Но он прав в самом главном. Есть свобода в том, чтобы не идти наперекор природе, и на Востоке это знают лучше, чем на Западе. Понимаете, Джоан, все эти толки о любви в нашем узком, романтическом смысле, очень хороши, но есть любовь, которая выше влюбленности. - Что же это? - спросила Джоан, глядя на траву. - Любовь к судьбе, - сказал лорд Айвивуд, и в глазах его сверкнула какая-то холодная страсть. - Разве Ницще не учит нас, что услаждение судьбой - знак героя? Мы ошибемся, если сочтем, что герои и святые ислама говорили "кисмет", в скорби склонив голову. Они говорят "кисмет" в радости. Это слово значит для них "то, что нам подобает". В арабских сказках совершеннейший царевич женится на совершеннейшей царевне, ибо они подходят друг другу. В себялюбивых и чувствительных романах прекрасная принцесса может убежать с пошлым учителем рисования. Это - не судьба. Турок завоевывает царства, чтобы добиться руки лучшей из цариц, и не стыдится своей славы. Лиловые облака по краю серебряного неба все больше напоминали Джоан лиловый орнамент серебряных занавесей в анфиладе Айвивудова дома. Павлины стали прекрасней, чем прежде; но она ощутила впервые, что они - с Востока. - Джоан, - сказал Филип Айвивуд, и голос его мягко прозвучал в светлых сумерках, - я не стыжусь своей славы. Я не вижу смысла в том, что христиане зовут смирением. Если я смогу, я стану величайшим человеком мира; и думаю, что смогу. То, что выше любви - сама судьба, - велит мне жениться на самой прекрасной в мире женщине. Она стоит среди павлинов, но она красивее и величавее их. Смятенный ее взор глядел на лиловый горизонт, дрогнувшие губы могли проговорить лишь: "Не надо..." - Джоан, - продолжал Филип, - я сказал вам, что о такой, как вы, мечтали великие герои. Разрешите же теперь сказать и то, чего я не сказал бы никому, не говоря тем самым о любви и обручении. Когда мне было двадцать лет, я учился в немецком городе и, как выражаются здесь, на Западе, влюбился. Она была рыбачкой, ибо город лежал у моря. Там могла кончиться моя судьба. С такой женой я не стал бы дипломатом, но тогда это не было мне важно. Несколько позже, странствуя по Фландрии, я попал туда, где Рейн особенно широк, и подумал, что по сей день страдал бы, ловя рыбу. Я подумал, сколько дивных извивов оставила река позади. Быть может, юность ее прошла в горах Швейцарии или в поросших цветами низинах Германии. Но она стремилась к совершенству моря, в котором свершается судьба реки. Джоан снова не смогла ответить, и Филип продолжал: - И еще об одном нельзя сказать, если принц не предлагает руку принцессе. Быть может, на Востоке зашли слишком далеко, обручая маленьких детей. Но оглядитесь, и вы увидите, сколько бездумных юношеских браков приносит людям беду. Спросите себя, не лучше ли детские браки. В газетах пишут о бессердечии браков династических; но мы с вами газетам не верим. Мы знаем, что в Англии нет короля с тех пор, как голова его упала перед Уайтхоллом. Страной правим мы и такие, как мы, и браки наши - династические. Пуская мещане зовут их бессердечными; для них нужно мужество, знак аристократа. Джон, - очень мягко сказал он, - быть может, и вы побывали в Швейцарских горах или на поросшей цветами низине. Быть может, и вы знали... рыбачку. Но существует то, что и проще, и больше этого; то, о чем мы читали в великих сказаниях Востока, - прекрасная женщина, герой и судьба. - Милорд, - сказала Джоан, инстинктивно употребляя ритуальную фразу, - разрешите ли вы мне поду мать? И не обидитесь ли, если решение мое будет не таким, как вы хотите? - Ну, конечно, - сказал Айвивуд, и учтиво поклонился, и с трудом пошел прочь, пугая павлинов. Несколько дней подряд Джоан пыталась заложить фундамент своей земной судьбы. Она была еще молода; но ей казалось, что она прожила тысячи лет, думая об этом. Снова и снова она говорила себе, что лучшие женщины, чем она, принимали с горя и менее завидную участь. Но в самой атмосфере было что-то странное. Она любила слушать Айвивуда, как любят слушать скрипача; но в том и беда, что порою не знаешь, человек тебе нужен или его скрипка. Кроме того, в доме вели себя странно, осооенно потому, что Айвивуд еще не оправился; и это ее раздражало. В этом было величие, была и скука. Как многим умным дамам высшего света, Джоан захотелось посоветоваться с разумной, не светской женщиной; и она бросилась за утешением к разумной секретарше. Но рыженькая мисс Браунинг с бледным, серьеззым лицом взяла ту же ноту. Лорд Айвивуд был каким-то божеством, перводвигателем, властелином. Она называла его: "он". Когда она сказала "он" в пятый раз, Джоан почему-то ощутила запах оранжереи. - Понимаете, - сказала мисс Браунинг, - мы не должны мешать его славе, вот что главное. Чем послушней мы будем, тем лучше. Я уверена, что он лелеет великие замыслы. Слышали вы, что пророк говорил на днях? - Мне он сказал, - отвечала темноволосая дама, - что мы сами говорим о неприятном долге: "Это мой крест", а не "это мой полумесяц". Умная секретарша, конечно, улыбнулась, но темы своей не оставила. - Пророк говорит, - сказала она, - что истинна лишь любовь к судьбе. Я уверена, что он с этим согла- сен. Люди кружат вокруг героя, как планеты вокруг звезды, ибо звезда их притягивает. Когда судьба коснется вас, вы не ошибетесь. У нас на многое смотрят неправильно. Например, часто ругают детские браки в Индии... - Мисс Браунинг, - сказала Джоан, - неужели вас интересуют эти браки? - Понимаете... - начала мисс Браунинг. - Интересуют они вашу сестру? - вскричала Джоан. - Пойду спрошу ее! - И она побежала туда, где трудилась миссис Макинтош. - Видите ли, - сказала миссис Макинтош, поднимая пышноволосую, гордую головку, которая была красивее, чем головка ее сестры, - я верю, что индусы избрали лучший путь. Когда людей предоставляют в юности собственной воле, они могут избрать любого. Они могут избрать негра или рыбачку, или... скажем, преступника. - Миссис Макинтош, - сердито сказала Джоан, - вы прекрасно знаете, что не женились бы на рыбачке. Где Энид? - внезапно закончила она. - Леди Энид, - сказала миссис Макинтош, - разбирает ноты в музыкальной зале. Джоан пробежала несколько гостиных и нашла за роялем свою бледную белокурую родственницу. - Энид! - вскричала Джоан. - Ты знаешь, что я всегда тебя любила. Ради всего святого, скажи мне, что творится с этим домом! Я восхищаюсь Филипом, как все. Но что такое с домом? Почему эти комнаты и сады словно держат меня взаперти? Почему все похожи? Почему все повторяют одни и те же слова? Господи, я редко философствую, но тут что-то есть! Тут есть какая-то цель, да, именно цель. И я ее не вижу. Леди Энид сыграла вступление. Потом сказала: - И я не вижу, Джоан, поверь мне. Я знаю, о чем ты говоришь. Но я верю ему и доверяюсь именно пото му, что у него есть цель. - Она начала наигрывать немецкую балладу. - Представь себе, что гы глядишь на широкий Рейн там, где он впадает... - Энид! - воскликнула Джоан. - Если ты скажешь: "в Северное море", я закричу. Я перекричу всех павлинов! - Но позволь, - удивленно взглянула на нее леди Энид, - Рейн и впрямь впадает в Северное море. - Хорошо, пусть, - дерзко сказала Джоан. - Но он впадет в пруд прежде, чем ты поймешь... прежде, чем... - Да? - спросила Энид, и музыка прекратилась. - Прежде, чем случится что-то,.. - отвечала Джоан, уходя. - Что с тобой? - сказала Энид Уимпол. - Если это тебя раздражает, сыграю что-нибудь другое. - И она полистала ноты. Джоан ушла туда, где сидели секретарши, и беспокойно уселась сама. - Ну, как, - спросила рыжая и незлобивая миссис Макинтош, не поднимая глаз от работы, - узнали вы что-нибудь? Джоан мрачно задумалась; потом сказала просто и мягко, что не вязалось с ее нахмуренным лбом: - Нет... Вернее, узнала, но только про самое себя. Я открыла, что люблю героев, но не люблю, когда им поклоняются. - Одно вытекает из другого, - назидательно сказала мисс Браунинг. - Надеюсь, что нет, - сказала Джоан. - Что еще можно сделать с героем, - спросила миссис Макинтош, - как не поклониться ему? - Его можно распять, - сказала Джоан, к которой внезапно вернулось дерзкое беспокойство, и встала с кресла. - Может быть, вы устали? - спросила девица с умным лицом. - Да, - сказала Джоан. - И что особенно тяжко, даже не знаю, от чего. Честно говоря, я устала от этого дома. - Конечно, дом этот очень стар, а местами пока что мрачен, - сказала мисс Браунинг, - но он изумительно его преображает. Звезды и луна в том крыле поистине... Из дальней комнаты снова донеслись звуки рояля. Услышав их, Джоан Брет вскочила, как тигрица. - Спасибо, - сказала она с угрожающей кротостью. - Вот оно! Вот кто мы такие! Она нашла нужную мелодию. - Какую же? - удивилась секретарша. - Так будут играть арфы, кимвалы, десятиструнная псалтирь, - яростно и тихо сказала Джоан, - когда мы поклонимся золотому идолу, поставленному Навуходоносором. Девушки! Женщины! Вы знаете, где мы? Вы знаете, почему здесь двери за дверьми и решетки за решетками, и столько занавесей, и подушек, и цветы пахнут сильнее, чем цветы наших холмов? Из дальней, темнеющей залы донесся высокий чистый голос Энид Уимпол: Мы пыль под твоей колесницей, Мы ржавчина шпаги твоей. - Вы знаете, кто мы? - спросила Джоан Брет. - Мы - гарем. - Что вы! - в большом волнении вскричала младшая из сестер. - Лорд Айвивуд никогда... - Конечно, - сказала Джоан. - До сих пор. В будущем я не так уверена. Я никак его не пойму, и никто не поймет его, но, поверьте, здесь такой дух. Комната дышит многоженством, как запахом этих лилий. - Джоан! - вскричала леди Энид, входя взволнованно и тихо, как воспитанный призрак. - Ты совсем бледная. Джоан не ответила ей и упорно продолжала: - Мы знаем о нем одно, - он верит в постепенные изменения. Он называет это эволюцией, относительностью, развитием идеи. Откуда вам известно, что он не движется к гарему, приучая нас жить вот так, чтобы мы меньше удивились, когда, - она вздрогнула, - дойдет до дела? Чем это страшнее других его дел, этих сипаев и Мисисры в Вестминстерском аббатстве, и уничтожения кабаков? Я не хочу ждать и меняться. Я не хочу развиваться. Я не хочу превращаться во что-то другое, не в себя. Я уйду отсюда, а если меня не пустят, я закричу, как кричала бы в притоне. Она побежала в башню, стремясь к одиночеству. Когда она пробегала мимо астрономических обоев, Энид увидела, что она бьет по ним кулаком. В башне с ней случились странные вещи. Ей надо было подумать, как ответить Филипу, когда он вернется из Лондона. Рассказывать это леди Айвивуд было бы так же немилосердно и бесполезно, как описывать ребенку китайские пытки. Вечер был спокойный, бледно-серый, и с этой стороны Айвивудова дома царила тишина; но леди Джоан с удивлением услышала, что раздумья ее прерывает какой-то шелест, шум, шорох в серо-лиловых зарослях. Потом опять стало тихо; потом тишину сломили зычный голос в темной дали и нежные звуки лютни или виолы: Леди, луч предпоследний сгорает дотла Леди, лучше исчезнуть, коль честь умерла; Вы роняли перчатку, как вызов, - о рыцарский пыл! - Когда молод я был; И не считался за уют покой заглохнувших запруд В твоих угодьях, Айвивуд, когда я молод был. Леди, падают звезды, как прочно ни виснь; Леди, лучше - не жить, если главное - жизнь; Эти мелкие звезды собою венчали эфир, Когда молод был мир; Пусть для небес звезда мала, любовь не маленькой была В твоих просторах, Айвивуд, когда был молод мир. Голос умолк, и шорох в зарослях стал тихим, как шепот. Но с другой стороны раздавались звуки погромче; ночь кишела людьми. Она услышала крик за спиной. Леди Энид вбежала в комнату, белая, как лилия. - Что там творится? - восклицала она. - Во дворе орут какие-то люди, и всюду факелы, и... Джоан слышала топот шагов и другую песню, потверже, что-то вроде: Умерший и воскресший, хочешь домой? - Должно быть, - задумчиво сказала она, - это конец света. - Где же полиция? - взывала Энид. - Их нигде нет с тех пор, как они надели эти фески. Нас убьют или... Три громовых, размеренных удара пошатнули стену в конце крыла, словно в нее ударила палица исполина. Энид вспомнила, как испугало ее, когда по стене била Джоан, и содрогнулась. Дамы увидели, как падают со стены звезды, луна и солнце. Когда солнце, а с ним - луна и звезды, лежали на персидском ковре, в дырку на краю света вошел Патрик Дэлрой с мандолиной в руках. Глава 25 СВЕРХЧЕЛОВЕК НАЙДЕН - Я привел вам собаку, - сказал мистер Дэлрой, поднимая Квудла на задние лапы. - Его несли в ящике с надписью "Взрывчатое". Прекрасное название. Он поклонился леди Энид и взял руку Джоан. Но говорил он о собаках. - Те, кто возвращает собак, - сказал он, - всегда подозрительны. Нередко предполагают, что тот, кто привел собаку, прежде ее увел. В данном случае, конечно, об этом и речи быть не может. Но возвратители собак, эти пронырливые люди, заподозрены в ином. - Он прямо взглянул на Джоан синими глазами. - Некоторые полагают, что им нужна награда. В этом обвинении правды больше. Голос его внезапно изменился, и перемена эта была удивительнее революции, даже той, что бушевала внизу. Он поцеловал Джоан руку и серьезно сказал: - Я знаю хотя бы, что вы будете молиться о моей душе. - Лучше вы молитесь о моей, если она у меня есть, - сказала Джоан. - Но почему именно теперь? - Вот почему, - сказал Патрик. - Вы услышите, а может, и увидите из башни то, чего не было в Англии с тех пор, как пал бедный Монмаут. Этого не было с тех пор, как пали Саладин и Ричард Львиное Сердце. Прибавлю лишь одно, и вы это знаете. Я жил, любя вас, и умру, любя вас. Я объехал много стран и только в вашем сердце заблудился, сбился с пути. Собаку я оставлю, чтобы она вас стерегла. - И он исчез на старой сломанной лестнице. Леди Энид была очень удивлена, что разбойники не ворвались по этой лестнице в дом. Но леди Джоан не удивлялась. Она поднялась на башню и посмотрела сверху на заброшенный туннель, который был теперь огорожен стеною, ибо принадлежал соседу-помещику. За этой стеной, собственно говоря, было трудно разглядеть и туннель, и даже деревья, скрывавшие его. Но Джоан поняла сразу, что Дэлрой хочет напасть не на Ай-вивуд, а на соседнее поместье. Потом она увидела нечто гнусное. Она никогда и; могла описать это позже, как не мог и никто, попавший в неудержимый и многозначимый вихрь. Откуда-то - должно быть, с берега - поднялась волна; и она удивилась, что такой огромный молот состоит из воды. И тут она поняла, что он состоит из людей. Стена, скрывшая вход в туннель, казалась ей прочной и будничной, как стены гостиной. Но сейчас она раскололась на тысячи кусков под тяжестью охваченных яростью тел. Когда же стена сломалась, Джоан увидела за нею то, что лишило ее разумения, словно она оказалась сразу во всех веках и во всех странах. Она никогда не могла описать это зрелище, но всегда отрицала, что оно привиделось ей. Оно было хуже сна, реальней реальности. Внизу стояли строем солдаты, что само по себе красиво. Но они могли быть войском Ганнибала или Атиллы, остатками Тира или Вавилона. На английском лугу, среди боярышника, на фоне трех больших буков, стояли те, кто не дошел до Парижа, когда Карл, прозванный Молотом, отогнал их от Тура. Над ними развевалось зеленое знамя той великой религии, той могучей цивилизации, которая часто подходила к столицам Запада, осаждала Вену, едва не дошла до Парижа, но никогда не вступала на английскую землю. Перед знаменем стоял Филип Айвивуд в странной форме, придуманной им самим и сочетавшей черты синайской и турецкой форм. Сочетание это совсем сбило Джоан с толку, и ей показалось, что Турция завоевала Англию, как Англия - Индию. Потом она увидела, что не Айвивуд командует этим войском. На лугу, перед неподвижным строем, встретились один на один, как в древнем эпосе, Патрик и старый человек со шрамом, не похожий на европейца. Человек этот ранил в лоб капитана, отомстив за свой шрам, и нанес ему много ран, но в конце концов упал. Упал он ничком; и Дэлрой смотрел на него не только с жалостью. Кровь текла по руке и по лицу ирландца, но он салютовал шпагой. Тогда человек, казалось бы - мертвый, с трудом поднял голову. Установив чутьем страны света, Оман-паша повернулся налево и умер лицом к Мекке. Потом стены башни закружились вокруг Джоан, и она не знала уже, что видит - прошлое или будущее. Самая мысль о том, что на них натравили коричневыхжелтолицых людей, придала англичанам неслыханную силу. Боярышник был изрублен, как в той битве, когда Альфред Великий впервые встретился с данами. Буки были забрызганы до половины языческой и христианской кровью. Джоан видела лишь это, пока колонна мятежников под началом Хэмфри Кабатчика не проникла сквозь туннель и не напала на турок сзади. То был конец. Страшное зрелище и страшные звуки измучили ее, и она не видела толком даже последних блестящих попыток армии ислама. Не слышала она и слов Айвивуда, обращенных к соседу-помещику или к турецкому офицеру, или к самому себе. Говорил он так: - Я был там, куда не ступил Бог. Я выше глупого сверхчеловека, как он выше людей. Где я прошел в небесах, не прошел никто, и я один. Кто-то бродит неподалеку, срывает цветы. А я сорву... Фраза оборвалась так резко, что офицер посмотрел на него. Но он ничего не сказал. Когда Патрик и Джоан бродили по миру, который снова стал и теплым, и прохладным, каким бывает для немногих там, где отвагу зовут безумием, а любовь - предрассудком; когда Патрик и Джоан бродили, и каждое дерево было им другом, открывающим объятия мужчине, а каждый склон - шлейфом, покорно влекущимся за женщиной, они взобрались однажды к белому домику, где жил теперь сверхчеловек. Бледный и спокойный, он играл на деревянном столе щепочками и травинками. Он не заметил их, как не замечал никого, даже Энид Уимпол, которая за ним ухаживала. - Он совершенно счастлив, - тихо сказала она. Смуглое лицо леди Джоан просияло, и она не удержалась от слов: - И мы так счастливы! - Да, - сказала Энид, - но его счастье не кончится. - И заплакала. - Я понимаю, - сказала Джоан и поцеловала ее, и тоже заплакала. Но плакала она от жалости; а тот, кто умеет жалеть, ничего не боится.