ереходили из одного светового
озерца в другое, вовсе не чувствуя той жуткой беспомощности, какую испытывал
Баркер, когда их одинокую колонну затягивали враждебные улицы.
-- Стой! Оружие к бою! -- скомандовал Бак: спереди послышался топот. Но
втуне ощетинились протазаны. Подбежал гонец от бейзуотерцев.
-- Победа, мистер Бак! -- возгласил он, задыхаясь.-- Они бежали.
Лорд-мэр Уилсон занял Насосный переулок.
Бак взволнованно выбежал ему навстречу.
-- Куда же они отступают? Либо к церкви святого Луки -- там их встретит
Свиндон, либо нам навстречу, мимо газовщиков. Беги со всех ног к Свиндону,
скажи, чтоб желтые наглухо перекрыли все проходы мимо церкви. Мы здесь
начеку, не беспокойтесь. Все, они в капкане. Беги!
Гонец скрылся в темноте, а воинство Северного Кенсингтона двинулось
дальше, размеренно и неотвратимо. Не прошли они и сотни ярдов, как снова
заблистали в газовом свете протазаны, взятые наизготовку: ибо опять раздался
топот, и опять прибежал все тот же гонец.
-- Мистер лорд-мэр, -- доложил он,-- желтые западные кенсингтонцы уже
двадцать минут после захвата Насосного стерегут все проходы мимо церкви
святого Луки. До Насосного и двухсот ярдов не будет: не могли они отступить
в ту сторону.
-- Значит, отступают в эту,-- радостно заключил лорд-мэр Бак,-- и, по
счастью, вот-вот покажутся на отлично освещенной, хотя, правда, извилистой
улице. Вперед!
Им оставалось шагать немногим более трехсот ярдов, и Бак, может
статься, впервые в жизни впал в философическое размышление, ибо люди его
склада под воздействием успеха добреют и чуть-чуть как бы грустнеют.
-- А вот, ей-богу, жаль мне старину Уэйна,-- пробормотал он.-- Как он
за меня заступился тогда на совещании! И Баркеру, ах ты, чтоб его, крепко
натянул нос. Вольно ж ему сдуру переть против арифметики, не говоря уж о
цивилизации. Ну и вздор же, однако, все эти разговоры о военном гении! Я,
видно, подтверждаю открытие Кромвеля: что смекалистый торговец -- лучший
полководец и что, ежели кто умеет покупать и продавать, тот сумеет посылать
людей убивать. Дело-то немудреное: точь-в-точь как подсчитывать
приход-расход. Раз у Уэйна две сотни бойцов, то не может он выставить по две
сотни на девяти направлениях. Если их вышибли с Насосного -- значит, они
куда-то отступают. Коли не отступают к церкви, значит, пробираются мимо
газовщиков -- и сейчас угодят к нам в лапы. У нас, деловых людей, вообще-то
своих забот хватает и великие дела нам ни к чему, да вот беда -- умники
народ ненадежный: чуть что и с панталыку, а мы поправляй. Вот и приходится
мне, человеку, скажем так, среднего ума, разглядывать мир взором Господа
Бога, взирать на него, как на огромный механизм. О Господи, что такое? -- Он
прижал ладони к глазам и попятился. И в темноте раздался его дикий,
растерянный голос:
-- Неужели я богохульствовал? Боже мой, я ослеп!
-- Что? -- возопил кто-то сзади голосом некоего Уилфрида Джарвиса,
северного кенсингтонца.
-- Ослеп! -- крикнул Бак.-- Я ослеп!
-- Я тоже ослеп! -- отчаянно подхватил Джарвис.
-- Одурели вы, а не ослепли,-- сказал грубый голос сзади,-- а ослепли
мы все. Фонари погасли.
-- Погасли? Почему? Отчего? -- вскрикивал Бак, ни за что не желая
примириться с темнотой и вертясь волчком.-- Как же нам наступать? Мы же
упустим неприятеля! Куда они подевались?
-- Да они, видать...-- произнес все тот же сипловатый голос и осекся.
-- Что видать? -- крикнул Бак, топая и топая ногой.
-- Да они,-- сказал непочтительный голос,-- видать, пошли мимо
газовщиков ну и сообразили кое-что.
-- Боже праведный! -- воскликнул Бак и схватился за револьвер,-- вы
думаете, они перекрыли...
Не успел он договорить, как невидимая сила швырнула его в черно-лиловую
людскую гущу.
-- Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! -- закричали из темноты грозные голоса:
казалось, кричали со всех сторон, ибо северные кенсингтонцы мгновенно
заплутались -- чужая сторона, да еще в темноте, тут же обернулась темным
лесом.
-- Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! -- кричали невидимки, и захватчиков
разила насмерть черная сталь, впотьмах потерявшая блеск.
* * *
Контуженный протазаном Бак злобно силился сохранить соображение. Он
поискал стену неверной рукой -- и наконец нашел ее. Потом ощупью, срывая
ногти, добрался по стенке до проулка и увел туда остаток отряда. Приключения
их в ту бредовую ночь не поддаются описанию. Они не знали, куда идут --
навстречу неприятелю или бегут от него. А не зная, где они сами, смешно было
бы спрашивать, куда делась остальная армия. Ибо на Лондон обрушилась
давным-давно забытая дозвездная темнота, и они потерялись в ней, точно до
сотворения звезд. Черный час шел за часом, и они вдруг сталкивались с живыми
людьми, и те убивали их, а они тоже убивали с бешеной яростью. Когда наконец
забрезжил серый рассвет, оказалось, что их отбросили на Аксбридж-роуд. И еще
оказалось, что, встречаясь вслепую, северные кенсингтонцы, бейзуотерцы и
западные кенсингтонцы снова и снова крошили друг друга, а тем временем Уэйн
занял круговую оборону в Насосном переулке.
Глава II
КОРРЕСПОНДЕНТ "ПРИДВОРНОГО ЛЕТОПИСЦА"
В те будущие, благочинные и благонадежные, баркеровские времена
журналистика, в числе прочего, сделалась вялым и довольно никчемным
занятием: во-первых, не стало ни партий, ни ораторства; во-вторых, с
полнейшим прекращением войн упразднились дела иностранные; в последних же и
в главных -- вся нация заболотилась и подернулась ряской. Из оставшихся
газет, пожалуй, известней других был "Придворный летописец", запыленная
редакция которого помещалась в миленьком особнячке на задворках
Кенсингтон-Хай-стрит. Когда все газеты, как одна, год от года становятся
зануднее, степеннее и жизнерадостнее, то главенствует самая занудная, самая
степенная и самая жизнерадостная из них. И в этом газетном соревновании к
концу XX века победил "Придворный летописец".
По какой-то таинственной причине король был завсегдатаем редакции
"Придворного летописца": он обычно выкуривал там первую утреннюю сигарету и
рылся в подшивках. Как всякий заядлый лентяй, он пуще всего любил болтаться
и трепаться там, где люди более или менее работают. Однако и в тогдашней
прозаической Англии он все же мог бы сыскать местечко пооживленней.
Но в это утро он шел от Кенсингтонского дворца бодрым шагом и с
чрезвычайно деловым видом. На нем был непомерно длинный сюртук,
бледно-зеленый жилет, пышный и весьма degage {Небрежно повязанный (фр.)}
черный галстук и чрезвычайно желтые перчатки: форма командира им самим
учрежденного Первого Его Величества Полка Зеленоватых Декадентов. Муштровал
он их так, что любо-дорого было смотреть. Он быстро прошел по аллее, еще
быстрее -- по Хай-стрит, на ходу закурил сигарету и распахнул дверь редакции
"Придворного летописца".
-- Вы слышали новости, Палли, вы новости знаете? -- спросил он.
Редактора звали Хоскинс, но король называл его Палли, сокращая таким
образом полное наименование -- Паладин Свобод Небывалых.
-- Ну как, Ваше Величество,-- медленно отвечал Хоскинс (у него был
устало-интеллигентный вид, жидкая каштановая бородка),-- ну, вы знаете, Ваше
Величество, до меня доходили любопытные слухи, но я...
-- Сейчас до вас дойдут слухи еще любопытнее,-- сказал король,
исполнив, но не до конца, негритянскую пляску.-- Еще куда любопытнее, да-да,
уверяю вас, о мой громогласный трибун. Знаете, что я намерен с вами сделать?
-- Нет, не знаю, Ваше Величество,-- ответил Паладин, по-видимому,
растерявшись.
-- Я намерен сделать вашу газету яростной, смелой, предприимчивой,--
объявил король.-- Ну-ка, где ваши афиши вчерашних боевых действий?
-- Я, собственно, Ваше Величество,-- промямлил редактор, -- и не
собирался особенно афишировать...
-- Бумаги мне, бумаги! -- вдохновенно воскликнул король.-- Несите мне
бумаженцию с дом величиной. Уж я вам афиш понаделаю. Погодите-ка, надобно
снять сюртук.
Он весьма церемонно снял его -- и набросил на голову мистеру Хоскинсу
-- тот скрылся под сюртуком -- и оглядел самого себя в зеркале.
-- Сюртук долой,-- сказал он,-- а цилиндр оставить. Как есть помощник
редактора. По сути дела, именно в таком виде редактору и можно помочь. Где
вы там,-- продолжал он, обернувшись, -- и где бумага?
Паладин к этому времени выбрался из-под королевского сюртука и смущенно
сказал:
-- Боюсь, Ваше Величество...
-- Ох, нет у вас хватки, -- сказал Оберон.-- Что это там за рулон в
углу? Обои? Обставляете собственное неприкосновенное жилище? Искусство на
дому, а, Палли? Ну-ка, сюда их, я такое нарисую, что вы и в гостиной-то у
себя станете клеить обои рисунком к стене.
И король развернул по всему полу обойный рулон.
-- Ножницы давайте,-- крикнул он и взял их сам, прежде чем тот успел
пошевелиться.
Он разрезал обои примерно на пять кусков, каждый величиною с дверь.
Потом схватил большой синий карандаш, встал на колени, подстелив замызганную
клеенку, и огромными буквами написал:
НОВОСТИ С ФРОНТА.
ГЕНЕРАЛ БАК РАЗГРОМЛЕН.
СМУТА, СТРАХ И СМЕРТЬ.
УЭЙН ОКОПАЛСЯ В НАСОСНОМ.
ГОРОДСКИЕ СЛУХИ.
Он поразмыслил над афишей, склонив голову набок, и со вздохом поднялся
на ноги.
-- Нет, как-то жидковато,-- сказал он,-- не встревожит, пожалуй. Я
хочу, чтобы "Придворный летописец" внушал страх заодно с любовью. Попробуем
что-нибудь покрепче.
Он снова опустился на колени, посасывая карандаш, потом принялся
деловито выписывать литеры.
-- А если вот так? -- сказал он.--
УЭЙН УБИВАЕТ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕ?
Ну ведь нельзя же,-- сказал он, умоляюще прикусив карандаш,-- нельзя же
написать "у их во тьме"? "Уэйн убивает у их в кромешной тьме"? Нет, нет,
нельзя: дешевка. Надо шлифовать слог, Палли, шлифовать, шлифовать и
шлифовать! Вот как надо:
УДАЛЕЦ УЭЙН.
КРОВАВАЯ БОЙНЯ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕ
Затмились светила на тверди фонарной.
(Эх, хорошо у нас Библия переведена!) Что бы еще такое измыслить? А вот
сыпанем-ка мы соли на хвост бесценному Баку! -- и он приписал, на всякий
случай помельче:
"По слухам, генерал Бак предан военно-полевому суду".
-- Для начала неплохо,-- сказал он и повернул обойные листы узором
кверху.-- Попрошу клейстеру.
С застывшим выражением ужаса на лице Паладин принес клейстер из другой
комнаты.
Король принялся размазывать его по обоям -- радостно, как
грязнуля-младенец, опрокинувший банку патоки. Потом он схватил в обе руки по
обойному листу и побежал наклеивать их на фасад, где повиднее.
-- Ну-с,-- сказал Оберон, вернувшись и бурля по-прежнему,-- а теперь --
за передовую!
Он расстелил на столе обрезки обоев, вытащил авторучку и начал
лихорадочно и размашисто писать, перечитывая вслух написанное и смакуя
фразы, словно глотки вина,-- есть букет или нет букета?
-- Вести о сокрушительном поражении наших вооруженных сил в
Ноттинг-Хилле, как это ни ужасно -- как это ни ужасно -- (нет! как это ни
прискорбно) -- может быть, и ко благу, поскольку они привлекают внимание к
такой-сякой халатности (ну, разумеется, к безобразной халатности) нашего
правительства. Судя по всему, было бы преждевременным (ай да оборот!) -- да,
было бы преждевременным в чем бы то ни было винить генерала Бака, чьи
подвиги на бесчисленных полях брани (ха-ха!), чьи боевые шрамы и заслуженные
лавры дают ему полное право на снисходительность, чтоб не сказать больше.
Есть другой виновник, и настало время сказать о нем в полный голос. Слишком
долго молчали мы -- то ли из ложной щепетильности, то ли из ложной
лояльности. Подобная ситуация никогда не могла бы возникнуть, если бы не
королевская политика, которую смело назовем непозволительной. Нам больно
писать это, однако же, отстаивая интересы общественности (краду у Баркера:
никуда не денешься от его исторического высказывания), мы не должны
шарахаться при мысли о том, что будет задета личность, хотя бы и самая
высокопоставленная. И в этот роковой для нашей страны час народ единогласно
вопрошает: "А где же король?" Чем он занят в то время, когда его подданные,
горожане великого города, крошат друг друга на куски? Может быть, его забавы
и развлечения (не будем притворяться, будто они нам неизвестны) столь
поглотили его, что он и не помышляет о гибнущей нации? Движимые глубоким
чувством ответственности, мы предупреждаем это высокопоставленное лицо, что
ни высокое положение, ни несравненные дарования не спасут его в лихую годину
от судьбы всех тех, кого, ослепленных роскошью или тиранией, постиг
неотвратимый народный гнев, ибо английский народ нелегко разгневать, но в
гневе он страшен.
-- Вот так,-- сказал король,-- а теперь опишу-ка я битву пером
очевидца.
Он схватил новый лист обоев в тот самый миг, когда в редакцию вошел Бак
с перевязанной головой.
-- Мне сказали,-- заявил он с обычной неуклюжей учтивостью,-- что Ваше
Величество находитесь здесь.
-- Скажите пожалуйста,-- восторженно воскликнул король, -- вот он и
очевидец! Или, вернее, оковидец, ибо я не без грусти замечаю, что вы
смотрите на мир одним оком. Вы нам напишете отчет о битве, а, Бак? Вы
владеете газетным слогом?
Сдержанный до вежливости Бак счел за благо не обращать внимания на
королевское бессовестное дружелюбие.
-- Я позволил себе, Ваше Величество, -- коротко сказал он,-- пригласить
сюда мистера Баркера.
И точно, не успел он договорить, как на пороге возник Баркер: он, по
обыкновению, куда-то торопился.
-- Теперь-то в чем дело? -- облегченно вздохнув и поворачиваясь к нему,
спросил Бак.
-- Бои продолжаются,-- сказал Баркер.-- Четыре западно-кенсингтонские
сотни почти невредимы: они к побоищу не приближались. Зато бейзуотерцев
Уилсона -- тех здорово порубали. Но они и сами рубились на славу: что
говорить, даже Насосный переулок заняли. Ну и дела на свете творятся: это ж
подумать, что из всех нас один замухрышка Уилсон с его рыжими баками
оказался на высоте!
Король быстро черкнул на обойной бумаге:
"Геройские подвиги мистера Уилсона".
-- Н-да,-- сказал Бак,-- а мы-то чванились перед ним правильным
произношением.
Внезапно король свернул, не то скомкал клок обоев и запихал его в
карман.
-- Возникла мысль,-- сказал он.-- Я сам буду очевидцем. Я вам такие
буду писать репортажи с передовой, что перед ними померкнет
действительность. Подайте мне сюртук, Паладин. Я вошел сюда простым королем
Англии, а выхожу специальным военным корреспондентом "Придворного
летописца". Бесполезно удерживать меня, Палли; не обнимайте моих колен, Бак;
напрасно вы, Баркер, будете рыдать у меня на груди. "По зову долга..." --
конец этой замечательной фразы вылетел у меня из головы. Первый репортаж
получите сегодня вечером, с восьмичасовой почтой.
И, выбежав из редакции, он на полном ходу вскочил в синий бейзуотерский
омнибус.
-- Да-а, -- угрюмо протянул Баркер,-- вот такие дела.
-- Баркер, -- сказал Бак,-- может, политика и выше бизнеса, зато война
с бизнесом, как я понял ночью, очень даже накоротке. Вы, политики,-- такие
отпетые демагоги, что даже и при деспотии, как огня, боитесь общественного
мнения. Привыкли цап и бежать, а чуть что -- отступаетесь. Мы же вцепляемся
мертвой хваткой. И учимся на ошибках. Да поймите же! В этот самый миг мы уже
победили Уэйна!
-- Уже победили Уэйна? -- недоуменным эхом отозвался Баркер.
-- Еще бы нет! -- вскричал Бак с выразительным жестом.-- Вы поймите:
да, я сказал прошлой ночью, что, коли мы заняли девять подходов, они у нас в
руках. Ну, я ошибся: то есть они были бы в наших руках, но вмешалось
непредвиденное происшествие -- погасли фонари. А то бы все сладилось как
надо. Но вы не заметили, о мой великолепный Баркер, что с тех пор произошло
еще кое-что?
-- Нет -- а что? -- спросил Баркер.
-- Вы только представьте себе -- солнце взошло! -- с нечеловеческим
терпением разъяснил Бак.-- Почему бы нам снова не занять все подступы и не
двинуться на них? Это еще на восходе солнца надо было сделать, да меня
чертов доктор не выпускал. Вы командовали, вам и надо было.
Баркер мрачно улыбнулся.
-- С превеликим удовольствием сообщаю вам, дорогой Бак, что мы это ваше
намерение в точности осуществили. Едва рассвело, как мы устремились со всех
девяти сторон. К несчастью, пока мы лупили друг друга впотьмах, как пьяные
землекопы, мистер Уэйн со товарищи даром времени отнюдь не теряли. За три
сотни ярдов от Насосного переулка все девять подходов преграждены
баррикадами высотою с дом. К нашему прибытию они как раз достраивали
последнюю, на Пембридж-роуд. Учимся на ошибках! -- горько воскликнул он и
бросил на пол окурок.-- Это они учатся, а не мы.
С минуту оба молчали; Баркер устало откинулся в кресле. Резко тикали
настенные часы. И Баркер вдруг сказал:
-- Послушайте, Бак, а вам не приходит в голову, что это все как-то
чересчур? Отличная была идея -- соединить трассой Хаммер-смит и Мейд-Вейл, и
мы с вами рассчитывали на изрядный куш. Но нынче -- стоит ли оно того? Ведь
на подавление этого дурацкого мятежа уйдут многие тысячи. Может, пусть их
дурачатся дальше?
-- Ну да: и расписаться в поражении, в том, что верх над нами взял этот
рыжий остолоп, которого любые два врача немедля отправили бы в лечебницу? --
воскликнул Бак, вскакивая на ноги.-- Еще чего не предложите ли, мистер
Баркер? Может, уж заодно извиниться перед великолепным мистером Уэйном?
Преклонить колена перед Хартией предместий? Приложиться к хоругви с Красным
Львом, а потом перелобызать священные фонари, спасшие Ноттинг-Хилл? Нет,
Богом клянусь! Мои ребята здорово дрались -- их не победили, а провели за
нос. И они из рук оружия не выпустят -- до победы!
-- Бак,-- сказал Баркер,-- я всегда вами восхищался. И вчера вы тоже
все правильно говорили.
-- Про что я вчера говорил правильно?
-- Про то,-- отвечал Баркер, медленно поднявшись,-- что вы выпали из
своей стихии и попали в стихию Адама Уэйна. Друг мой, земные владения Адама
Уэйна простираются не далее девяти улиц, запертых баррикадами. Но его
духовное владычество простерлось куда как далеко -- и здесь, в редакции, оно
очень чувствуется. Рыжий остолоп, которого любые два врача немедля запрут в
лечебницу, заполняет эту вот комнату своим бредом и безрассудством. И
последние ваши слова -- это ведь он говорит вашими устами.
Бак ничего не ответил и отошел к окну.
-- Словом,-- сказал он наконец,-- вы сами понимаете -- и речи быть не
может о том, чтобы я отступился от своего.
* * *
А король между тем поспешал на передовую на крыше синего омнибуса.
Бурные события последних дней лондонскому сообщению особенно не помешали: в
Ноттинг-Хилле беспорядки, район захвачен бандой мятежников -- и его попросту
объезжали. Синие омнибусы огибали его, будто там ведутся строительные
работы: точно так же свернул на углу бейзуотерской Квинз-роуд и тот омнибус,
на котором восседал специальный корреспондент "Придворного летописца".
Король сидел наверху один-одинешенек и восхищался бешеной скоростью
продвижения.
-- Вперед, мой красавец, мой верный скакун,-- говорил он, ласково
похлопывая омнибус по боку, -- резвей тебя нет во всей Аравии! Вот
интересно: водитель твой так же ли холит тебя, как своего коня бедуин? Спите
ли вы с ним бок о бок или...
Но его размышления были прерваны: омнибус внезапно и резко остановился.
Король поглядел и увидел сверху, как лошадей отпрягают люди в алых хламидах;
и услышал распорядительные команды.
Засим король Оберон с превеликим достоинством сошел с крыши омнибуса.
Наряд или пикет алых алебардщиков, остановивших омнибус, насчитывал не более
двадцати человек; командовал ими чернявый молодой офицерик, непохожий на
остальных: он был в обычном черном сюртуке, но препоясан алым кушаком с
прицепленной длинной шпагой семнадцатого века.
Лоснистый цилиндр и очки самым приятным образом довершали его наряд.
-- С кем имею честь? -- спросил король, стараясь, вопреки
невозможности, явить собой подобие Карла Первого.
Чернявый офицерик в очках приподнял цилиндр не менее чинно.
-- Моя фамилия Баулз,-- сказал он.-- Я -- аптекарь. И под моей командой
состоит энская рота армии Ноттинг-Хилла. Крайне прискорбно, что я вынужден
остановить омнибус и прервать ваше путешествие, однако же, согласно
вывешенной прокламации, мы останавливаем всех проезжающих. Смею ли
полюбопытствовать, с кем имею честь... О Боже мой, прошу прощения у Вашего
Величества. Я польщен и восхищен, что имею дело с самим королем.
Оберон простер длань с несказанным величием.
-- Не с королем, нет,-- заявил он,-- вы имеете дело со специальным
военным корреспондентом "Придворного летописца".
-- Прошу прощения у Вашего Величества,-- с большим сомнением сказал
мистер Баулз.
-- Вы по-прежнему именуете меня Величеством? А я повторяю,-- твердо
сказал Оберон,-- что я здесь в качестве представителя прессы. Как нельзя
более ответственно заявляю, что меня зовут -- как бы вы думали? -- Пинкер.
Над своим прошлым я опускаю занавес.
-- Как скажете, сэр,-- сказал мистер Баулз, покоряясь,-- мы чтим прессу
не менее, нежели трон. Мы кровно заинтересованы в том, чтобы весь мир узнал
о наших обидах и наших дерзаниях. Вы не против, мистер Пинкер, если я вас
представлю лорд-мэру и генералу Тернбуллу?
-- С лорд-мэром мы уже имели удовольствие познакомиться, -- небрежно
заметил Оберон.-- Наш брат матерый журналист всюду, вы знаете, вхож. Однако
я со своей стороны был бы не прочь, что называется, возобновить знакомство.
А с генералом Тернбуллом не худо бы повидаться впервые. Люблю молодежь! А то
мы, старики с Флит-стрит, как-то, бывает, Отрываемся от жизни.
-- Вы не будете так любезны проследовать вон туда? -- осведомился
командир энской роты.
-- Я буду любезен и так, и этак,-- ответствовал мистер Пинкер.--
Ведите.
Глава III
ВОИНСТВО ЮЖНОГО КЕНСИНГТОНА
Специальный корреспондент "Придворного летописца" прислал, как
обещался, в тот же вечер стопку шершавых листков чернового блокнота,
покрытых королевскими каракулями,-- по три слова на страницу, и ни одно не
разберешь. А начало статьи и вовсе ставило в тупик: абзацы, один за другим,
были перечеркнуты. Видимо, автор подбирал нужный слог. Возле одного абзаца
было написано на полях: "Попробуем на американский манер", а сам абзац
начинался так:
"Королю не место на троне. Нам нужны люди напористые. Оно, конечно,
болтовня, она..." На этом абзац обрывался, и приписано было: "Нет уж, лучше
добротно, по старинке. Ну-ка..."
Добротно и по старинке получалось так:
"Величайший из английских поэтов заметил, что роза, как бы..."
И этот пассаж обрывался. Дальше на полях было написано что-то совсем уж
неразборчивое, примерно такое: "А что, ежели по стопам старика Стивенса
ловчить слово за словом, а? Вот, например:
Утро устало подмигивало мне из-за крутого склона Кампденского холма и
тамошних домов в четком теневом обрамленье. Серая тень огромного черного
квадрата мешает различать цвета, однако же я наконец увидел в тумане
какое-то коричневато-желтое передвижение и понял, что это движутся ратники
Свиндона, армия Западного Кенсингтона. Их держали в резерве, они охраняли
склон над Бейзуотер-роуд. Главные силы их расположились в тени Водонапорной
башни на Кампденском холме. Забыл сказать: Водонапорная башня выглядит
как-то зловеще.
Я миновал их и, свернув излучиной Силвер-стрит, увидел густо-синее
воинство Баркера, заслонившее выходы на шоссе, словно облако сапфирного дыма
(хорошо!). Расположение союзных войск под общим командованием мистера
Уилсона приблизительно таково: желтяки (да не обидятся на меня за это слово
западные кенсингтонцы) узкой полоской пересекают холм с запада на восток --
от Кампден-Хилл-роуд до начала Кенсингтон-Гарденз. Изумрудцы Уилсона облегли
Ноттинг-Хилл-Хай-роуд от Квинз-роуд до самого угла Пембридж-роуд и дальше за
угол еще ярдов на триста по направлению к Уэстборн-Гроув. А уж
Уэстборн-Гроув блокируют южные кенсингтонцы Баркера. И наконец четвертая
сторона этого неровного четырехугольника со стороны Квинз-роуд занята
лиловыми бойцами Бака.
Все это вместе взятое напоминает старинную, изящную голландскую клумбу.
На гребне холма -- золотые крокусы Западного Кенсингтона. Они служат, так
сказать, огневеющей закраиной. С севера напирает темно-синий Баркер,
теснятся его несчетные гиацинты. А там, к юго-западу, простирается зеленая
поросль бейзуотерцев Уилсона, и далее -- гряда лиловых ирисов (из коих
крупнейший -- сам мистер Бак) завершает композицию. А серебристый отблеск
извне... (Нет, я теряю слог, надо было написать, что "дальше за угол" --
"великолепным витком". И гиацинты надо было назвать "внезапными". Мне этот
слог не по силам. Он ломается под напором войны. Будьте добры, отдайте
статью рассыльному, пусть выправит слог.)
А по правде-то говоря, сообщать особенно не о чем: тусклая обыденщина,
всегда готовая пожрать всю красоту мира (как Черная Свинья в ирландской
мифологии в конце концов слопает звезды и всех богов); так вот обыденщина,
подобно Черной Свинье, сожрала всю жидкую романтическую поросль: еще вчера
были возможны нелепые, но волнующие уличные стычки, а сегодня война
принижена до самого прозаического предела -- она превратилась в осаду. Осаду
можно определить как мир со всеми военными неудобствами. Конечно же, Уэйн
осады не выдержит. Помощи со стороны ему не будет -- равно как и кораблей с
Луны. Если бы старина Уэйн набил до отказа свой Насосный переулок консервами
и уселся на них -- а он, увы, так и сделал: там, говорят, и повернуться
негде,-- что толку? Ну, продержатся месяц-другой, а там припасу конец,
изволь сдаваться на милость победителя, и ломаный грош цена всем твоим
прежним подвигам, не стоило и утруждаться. Как это, право, неталантливо со
стороны Уэйна!
Но странное дело: обреченные чем-то притягательны. Я всегда питал
слабость к Уэйну, а теперь, когда я точно знаю, что его песенка спета, в
мыслях у меня один сплошной Уэйн. Все улицы указуют на него, все трубы
кренятся в его сторону. Какое-то болезненное чувство: этот его Насосный
переулок я прямо-таки физически ощущаю. Ей-богу, болезненно -- будто сердце
сдает. "Насосный переулок" -- а что же сердце, как не насос? Это я распускаю
слюни.
Лучший наш военачальник -- разумеется, генерал Уилсон. В отличие от
прочих лорд-мэров он облачился в форму алебардщика -- жаль, этот дивный
костюм шестнадцатого века не очень идет к его рыжим бакенбардам. Это он,
сломив героическое сопротивление, вломился прошлой ночью в Насосный переулок
и целых полчаса его удерживал. Потом его выбил оттуда генерал Тернбулл, но
рубились отчаянно, и кто знает, чья бы взяла, если бы не обрушилась темень,
столь губительная для ратников генерала Бака и генерала Свиндона.
Лорд-мэр Уэйн, с которым мне довелось иметь любопытнейшую беседу,
воздал должное доблести генерала Уилсона в следующих красноречивых
выражениях: "Я впервые купил леденцы в его лавочке четырех лет от роду и с
тех пор был его постоянным покупателем. Стыдно признаться, но я замечал
лишь, что он гнусавит и не слишком часто умывается. А он шутя перемахнул
нашу баррикаду и низринулся на нас, точно дьявол из пекла". Я повторил этот
отзыв с некоторыми купюрами самому генералу Уилсону, и тот, похоже, остался
им доволен. Впрочем, по-настоящему он доволен разве что мечом, которым не
преминул препоясаться. Из надежных источников мне стало известно, что побрит
он более чем небрежно. В военных кругах полагают, что он отращивает усы...
Как я уже сообщил, сообщать не о чем. Усталым шагом бреду я к почтовому
ящику на углу Пембридж-роуд. Ровным счетом ничего не происходит: готовятся к
длительной и вялой осаде, и вероятно, я в это время на фронте не
понадоблюсь. Вот я гляжу на Пембридж-роуд, а сумерки сгущаются: по этому
поводу мне припомнилось еще кое-что. Хитроумный генерал Бак присоветовал
генералу Уилсону, дабы не повторилась вчерашняя катастрофа (я имею в виду
всего лишь коварную темень), повесить на шею каждому воину зажженный фонарь.
За что я перед генералом Баком преклоняюсь, так это за так называемое
"смирение человека науки", за готовность без устали учиться на своих
ошибках. Тут он даст Уэйну сто очков вперед. Вереница огоньков на
Пембридж-роуд похожа на гирлянду китайских фонариков.
Позднее. Писать мне затруднительно: все лицо в крови, и боюсь испачкать
бумагу. Кровь очень красива, поэтому ее и скрывают. Если вы спросите, отчего
мое лицо в крови, я отвечу вам, что меня лягнул конь. А если вы спросите,
что еще за конь, я не без гордости отвечу: это боевой конь. Если же вы, не
унявшись, поинтересуетесь, откуда на пехотной войне взялся боевой конь, то я
вынужден буду исполнить тягостный долг военного корреспондента и рассказать
о том, что случилось.
Как было сказано, я собирался бросить корреспонденцию в почтовый ящик и
взглянул на огнистую излучину Пембридж-роуд, на бейзуотерские фонарики. И
замешкался: вереница огней в буроватых сумерках словно бы потускнела. Я был
почти уверен, что там, где только что горело пять огоньков, теперь горят
четыре. Я вгляделся, пересчитал их: их стало три -- два -- один, и все
огоньки вблизи вдруг заплясали, как колокольчики на сбруе. Они вспыхивали и
гасли: казалось, это меркнут светила небесные, и вот-вот воцарится
первозданная темнота. На самом-то деле еще даже не стемнело: дотлевал рдяный
закат, рассеивая по небу как бы каминные отсветы. Для меня, однако же, три
долгих мгновения темнота была полная. В четвертое мгновение я понял, что
небо мне заслоняет всадник на огромной лошади; на меня наехала и отбросила к
тротуару черная кавалькада, вылетевшая из-за угла. Они свернули влево, и я
увидел, что они вовсе не черные, они алые: это была вылазка осажденных во
главе с Уэйном.
Я выбрался из канавы: рана, хоть и пустяковая, обильно кровоточила, но
мне все это было как-то нипочем. Отряд проскакал, настала мертвая тишина;
потом набежали алебардщики Баркера -- они со всех ног гнались за конниками.
Их-то заставу и опрокинула вылазка, но уж чего-чего, а кавалерии они не
ожидали, и можно ли их за это винить? Да если на то пошло, Баркер и его
молодцы едва не нагнали конников: еще бы немного, и ухватили бы лошадей за
хвосты.
К чему сей сон -- никто не понимает. И вылазка-то малочисленная --
Тернбулл с войском остался за баррикадами. История знает подобные примеры:
скажем, во время осады Парижа в 1870-м -- но ведь тогда осажденные надеялись
на помощь извне. А этим на что надеяться? Уэйн знает (а если он вконец
свихнулся, так знает Тернбулл), что здравомыслящие лондонцы единодушно
презирают его шутовской патриотизм, как и породившее его дурачество нашего
жалкого монарха. Словом, все в полном недоумении; многие думают, что Уэйн
попросту предатель, что он бросил осажденных на произвол судьбы. Загадки
загадками, они постепенно разъяснятся, а вот чего уж никак не понять, так
это откуда у них взялись лошади?
Позднее. Мне рассказали удивительную историю о том, откуда они взялись.
Оказывается, генерал Тернбулл, этот сногсшибательный военачальник, а ныне, в
отсутствие Уэйна, властелин Насосного переулка, поутру в день объявления
войны собрал ораву уличных мальчишек (по-нашему, по-газетному -- херувимов
сточных канав), раздал им по полкроны и, разослав их во все концы Лондона,
велел возвращаться на извозчиках. Едва ли не сто шестьдесят кебов съехались
в Ноттинг-Хилл, да там и остались: извозчиков отпустили, пролетками
забаррикадировали улицы, а лошадей свели в Насосный переулок, превращенный в
конюшню и манеж; вот они и сгодились для этой безумной вылазки. Сведения
самые достоверные; теперь все ясно, кроме главного -- зачем вылазка?
За углом баркеровцев властно остановили, но не враги, а рыжий Уилсон,
который стремглав бежал им навстречу, размахивая вырванной у часового
алебардой. Баркер с дружиною ошеломленно повиновался: как-никак
главнокомандующий! Сумеречную улицу огласила громкая и отчетливая команда --
даже не верилось, что у такого тщедушного человечка может быть такой зычный
голос: "Стойте, южные кенсингтонцы! Стерегите на всякий случай этот проход.
Их я беру на себя. Бойцы Бейзуотера, вперед!"
Меня отделяла от Уилсона двойная темно-синяя шеренга и целый лес
протазанов; но из-за этой живой изгороди слышны были четкие приказы и
бряцанье оружия, виднелась зеленая дружина, устремившаяся в погоню. Да, это
наши чудо-богатыри: Уилсон зажег их сердца своей отвагой, и они за
день-другой стали ветеранами. На груди у каждого поблескивал серебряный
значок-насос: они побывали в логове врага.
Кенсингтонцы остались стоять, преграждая Пембридж-роуд, а я помчался
следом за наступающими и вскоре нагнал их задние ряды. Сумерки сгустились, и
я почти ничего не видел, только слышал тяжкий маршевый шаг. Потом раздался
общий крик, рослые воины, пятясь, спотыкались об меня, снова заплясали
фонарики, и лошади, фыркая в лицо, разбрасывали людей по сторонам. Они,
стало быть, развернулись и атаковали нас.
-- Болваны! -- прокричал холодный и гневный голос Уилсона, мигом
смиривший панику.-- Вы что, не видите? Кони-то без всадников!
В самом деле, смяли нас лошади без седоков. Что бы это значило? Может,
Уэйна уже разгромили? Или это новая военная хитрость, на которые он, как
известно, горазд? А может быть, они там все переоделись и попрятались по
домам?
Никогда еще не бывал я так восхищен ничьей смекалкой (даже своей
собственной), как восхитился уилсоновской. Он молча указал протазаном на
южную сторону улицы. Знаете ведь, какие крутые проулки, чуть не лестницы,
ведут на вершину холма: так вот, мы были возле самого крутого, возле
Обри-роуд. Взбежать по нему нетрудно; куда труднее взвести необученных
лошадей.
-- Левое плечо вперед! -- скомандовал Уилсон.-- Вон их куда понесло,--
сообщил он мне, оказавшемуся рядом.
-- Зачем? -- отважился я спросить.
-- Да кто их знает,-- отвечал бейзуотерский генерал.-- Но, видать,
очень спешили -- потому и спешились. Вроде понятно: они хотят прорваться в
Кенсингтон или Хаммерсмит -- и нанесли удар здесь, на стыке армий. Им бы,
дуракам, взять чуть подальше: глядишь, и обошли бы нашу последнюю заставу.
Ламберт отсюда ярдов за четыреста; правда, я его предупредил.
-- Ламберт! -- воскликнул я.-- Уж не Уилфрид ли Ламберт, мой
однокорытник?
-- Уилфрид Ламберт его зовут, это уж точно,-- отвечал генерал,-- повеса
из повес, эдакий длинноносый обалдуй. Дурням вроде него на войне самое
место, тут они при деле. И Ламберт хорош, грех жаловаться. Эти желтяки,
западные кенсингтонцы,-- не войско, а сущее охвостье. Он привел их в
божеский вид, хотя сам под началом у Суиндона -- ну, тот попросту осел. А
Ламберт давеча показал себя -- в атаке с Пембридж-роуд.
-- Он еще раньше показал себя, -- сказал я.-- Он ополчился на мое
чувство юмора. Это был его первый бой.
Мое замечание, увы, пропало попусту: командир союзных войск его не
понял. Мы в это время взбирались по Обри-роуд, на кручу, похожую на
старинную карту с нарисованными деревцами. Немного пыхтя, мы наконец одолели
подъем и едва свернули в улочку под названием Подбашенная Креси, словно бы
предвосхитившим наши нынешние рукопашные битвы, как вдруг получили в поддых
(иначе не знаю, как и сказать): нас чуть не смела вниз гурьба
ноттингхилльцев -- в крови и грязи, с обломками алебард.
-- Да это же старина Ламберт! -- заорал дотоле невозмутимый повелитель
Бейзуотера.-- Черт его подери, ну и хват! Он уже здесь! Он их на нас гонит!
Урра! Урра! Вперед, бейзуотерцы!
Мы ринулись за угол, и впереди всех бежал Уилсон, размахивая алебардой,
она же протазан...
А можно, я немного о себе? Пожалуй, можно,-- тем более что ничего
особенно лестного, а даже слегка и постыдное. Впрочем, скорее забавное: вот
ведь какой мы, журналисты, впечатлительный народ! Казалось бы, я с головой
погружен в поток захватывающих событий; и однако же, когда мы обогнули угол,
мне первым делом бросилось в глаза то, что не имеет никакого отношения к
нынешней войне. Я был поражен, точно черной молнией с небес, высотой
Водонапорной башни. Не знаю, замечают ли обычно лондонцы, какая она высокая,
если внезапно выйти к самому ее подножию. На миг мне показалось, что подле
этой громады все людские распри -- просто пустяки. На один миг, не более --
но я чувствовал себя так, будто захмелел на какой-то попойке, и меня вдруг
отрезвила эта надвинувшаяся гигантская тень. И почти тут же я понял, что у
подножия этой башни свершается то, что долговечней камня и
головокружительней любой высоты -- свершается человеческое действо, а по
сравнению с ним эта огромная башня -- сущая пустяковина, всего-навсего
каменный отросток, который род людской может переломить как спичку.
Впрочем, не знаю, чего я разболтался про эту дурацкую, обшарпанную
Водонапорную башню: она идет к делу самое большее как задник декорации --
правда, задник внушительный, и мрачновато обрисовались на нем наши фигуры.
Но главная причина, должно быть, в том, что в сознании моем как бы
столкнулись каменная башня и живой человек. Ибо стряхнув с себя, так
сказать, тень башни, я сразу же увидел человека, и человека мне очень
знакомого.
Ламберт стоял на дальнем углу подбашенной улицы, отчетливо видный при
свете восходящей луны. Он был великолепен -- герой, да и только, но я -- то
углядел кое-что поинтересней героизма. Дело в том, что он стоял почти в той
же самодовольной позе, в какой запомнился мне около пятнадцати лет назад,
когда он воинственно взмахнул тростью, вызывающе воткнул ее в землю и сказал
мне, что все мои изыски -- просто околесица. И ей-богу же, тогда ему на это
требовалось больше мужества, чем теперь -- на ратные подвиги. Ибо тогда его
противник победно восходил на вершину власти и славы. А сейчас он добивает
(хоть и с риском для жизни) врага поверженного, обреченного и жалкого --
какой жалкой и обреченной была эта вылазка навстречу гибели! Нынче никому
невдомек, что победное чувство -- это целых полдела. Тогда он нападал на
растленного, однако же победительного Квина; теперь -- сокрушает
вдохновенного, но полуизничтоженного Уэйна.
Имя его возвращает меня на поле брани. Случилось вот что: колонна алых
алебардщиков двигалась по улице у северной стены -- низовой дамбы,
ограждающей башню,-- и тут из-за угла на них ринулись желтые кенсингтонцы
Ламберта, смяли их и отшвырнули нестойких, как я уже описал, прямо к нам в
объятия. И когда мы ударили на них с тыла, стало ясно, что с Уэйном
покончено. Его любимца -- бравого цирюльника -- сшибли с ног, бакалейщика
контузили. Уэйн и сам был ранен в ногу и отброшен к стене. Они угодили в
челюсти капкана.
-- Ага, подоспели? -- радостно крикнул Ламберт Уилсону через головы
окруженных ноттингхилльцев.
-- Давай, давай! -- отозвался генерал Уилсон.-- Прижимай их к стене!
Ратники Ноттинг-Хилла падали один за другим. Адам Уэйн ухватился
длинными ручищами за верх стены, подтянулся и вспрыгнул на нее: его
гигантскую фигуру ярко озаряла луна. Он выхватил хоругвь у знаменосца под
стеной и взмахнул ею: она с шумом зареяла над головами, точно раскатился
небесный гром
-- Сомкнемся вокруг Красного Льва! -- воскликнул он.-- Выставим острия
мечей и жала алебард -- это шипы на стебле розы!
Его громовой голос и плеск знамени мгновенно взбодрили ноттингхилльцев,
и почуяв это, Ламберт, чья идиотская физиономия была едва ли не прекрасна в
упоении битвы, заорал:
-- Брось свою кабацкую вывеску, дуралей! Бросай сейчас же!
-- Хоругвь Красного Льва редко склоняется,-- горделиво ответствовал
Уэйн, и вновь зашумело на ветру развернутое знамя. На этот раз любовь к
театральным жестам могла дорого обойтись бедняге Адаму: Ламберт вспрыгнул на
стену со шпагой в зубах, и клинок свистнул возле уха Уэйна прежде, чем тот
успел обнажить меч -- руки-то у него были заняты тяжелым знаменем. Он едва
успел отступить и уклониться от выпада; древко с длинным острием поникло
почти к ногам Ламберта.
-- Знамя склонилось! -- громогласно воскликнул Уэйн.-- Знамя
Ноттинг-Хилла склонилось перед героем!
С этими словами он пронзил Ламберта насквозь и стряхнул его тело с
древка знамени вниз, с глухим стуком грянулось оно о камни мостовой.
-- Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! -- неистово, как одержимый, восклицал
Уэйн.-- Наше знамя освящено кровью отважного врага! Ко мне, на стену,
патриоты! Все сюда, на стену! Ноттинг-Хилл!
Его длинная могучая рука протянулась кому-то на помощь, и на озаренной
луной стене возник второй силуэт, за ним еще и еще; одни забирались сами,
других втаскивали, и вскоре израненные, полуживые защитники Насосного
переулка кое-как взгромоздились на стену.
-- Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! -- неустанно восклицал Уэйн.
-- А чем хуже Бейзуотер? -- сердито крикнул почтенный мастеровой из
дружины Уилсона.-- Да здравствует Бейзуотер!
-- Мы победили! -- возгласил Уэйн, ударив оземь древком знамени.-- Да
здравствует Бейзуотер! Мы научили наших врагов патриотизму!
-- Ох, да перебить их всех, и дело с концом! -- выкрикнул офицер из
отряда Ламберта почти в панике: ему ведь надо было принимать команду.
-- Попробуем, если получится,-- мрачно сказал Уилсон, и оба войска
накинулись на третье.
* * *
Я просто не берусь описывать, что было дальше. Прошу прощения, но меня
одолевает усталость, мне тошно, да вдобавок еще и ужас берет. Замечу лишь,
что предыдущий кусок я дописал часов в 11 вечера, сейчас около двух ночи, а
битва все длится, и конца ей не видно. Да, вот еще что: по крутым проулкам,
от Водонапорной башни к Ноттинг-Хилл-Хай-роуд красными змеями вьются
кровавые ручьи; там, на широкой улице, они сливаются в огромную лужу,
сверкающую под луной.
Позднее. Ну вот, близится конец всей этой жуткой бессмыслице. Минуло
несколько часов, настало утро, а люди все мечутся и рубятся у подножия башни
и за углом, на Обри-роуд; битва не кончилась. Но смысла в ней нет ни
малейшего.
В свете новых известий ясно, что и отчаянная вылазка Уэйна, и отчаянное
упорство его бойцов, ночь напролет сражавшихся на стене у Водонапорной
башни,-- все это было попусту. И наверно, мы никогда не узнаем, с чего это
вдруг осажденные выбрались погибать -- по той простой причине, что еще через
два-три часа их перебьют всех до последнего.
Минуты три назад мне сообщили, что Бак, собственно, уже выиграл войну:
победила его деловая сметка. Он, конечно, был прав, что переулку с городом
не тягаться. Мы-то думали, он торчит на восточных подступах со своим лиловым
войском; мы-то бегали по улицам, размахивая алебардами и потрясая фонарями;
бедняга Уилсон мудрил, как Мольтке, и бился, как Ахиллес; а мистер Бак,
суконщик на покое, тем временем разъезжал в пролетке и обстряпал дельце
проще простого: долго ли умеючи? Он съездил в Южный Кенсингтон, Бромптон и
Фулем, израсходовал около четырех тысяч фунтов собственных денег и снарядил
почти четырехтысячную армию, которая может шутя раздавить не только Уэйна,
но и всех его нынешних противников. Армия, как я понимаю, расположилась на
Кенсингтон-Хай-стрит, заняв ее от собора до моста на Аддисон-роуд. Она будет
наступать на север десятью колоннами.
Не хочу я больше здесь оставаться. Глаза бы мои на все это не глядели.
Холм озарен рассветом; в небе раскрываются серебряные окна в золотистых
рамах. Ужасно: Уэйна и его ратников рассвет словно бодрит, на их бледных,
окровавленных лицах появляется проблеск надежды... невыносимо трогательно.
Еще ужаснее, что сейчас они берут верх. Если бы не новое полчище Бака, они
могли бы -- пусть ненадолго -- оказаться победителями.
Повторяю, это непереносимо. Точно смотришь этакую пьесу старика
Метерлинка (люблю я жизнерадостных декадентов XIX века!), где персонажи
безмятежно беседуют в гостиной, а зрители знают, какой ужас подстерегает их
за дверями. Только еще тягостней, потому что люди не беседуют, а истекают
кровью и падают замертво, не ведая, что бьются и гибнут зря, что все уже
решено и дело их проиграно. Серые людские толпы сшибаются, теснят друг
друга, колышутся и растекаются вокруг серой каменной громады; а башня
недвижна и пребудет недвижной. Этих людей истребят еще до захода солнца; на
их место придут другие -- и будут истреблены, и обновится ложь, и заново
отяготеет над миром тирания, и новая низость заполонит землю. А каменная
башня будет все так же выситься и, неживая, свысока взирать на безумцев,
приемлющих смерть, и на еще худших безумцев, приемлющих жизнь".
На этом обрывался первый и последний репортаж специального
корреспондента "Придворного летописца", отосланный в сию почтенную газету.
А корреспондент, расстроенный и угнетенный известием о торжестве Бака,
уныло побрел вниз по крутой Обри-роуд, по которой накануне так бодро
взбегал, и вышел на широкую, по-рассветному пустынную улицу. Без особой
надежды на кеб он огляделся: кеба не было, зато издали быстро приближалось,
сверкая на солнце, что-то синее с золотом, похожее на огромного жука; король
удивился и узнал Баркера.
-- Слыхали хорошие новости? -- спросил тот.
-- Да,-- отвечал Квин ровным голосом,-- да, меня уже успели порадовать.
Может, возьмем извозчика до Кенсингтона? Вон, кажется, едет.
Не прошло и пяти минут, как они выехали навстречу несметной и
непобедимой армии. Квин по дороге не обмолвился ни словом, и Баркер, чуя
неладное, тоже помалкивал.
Великая армия шествовала по Кенсингтон-Хай-стрит, а изо всех окон
высовывались головы, ибо тогдашние лондонцы в жизни своей не видывали такого
огромного войска. Это полчище, которое возглавлял Бак и к которому
пристроился король-журналист, разом упраздняло все проблемы. И красные
ноттингхилльцы, и зеленые бейзуотерцы превращались в копошащихся насекомых,
а вся война за Насосный переулок становилась суматохой в муравейнике под
копытом вола. При одном взгляде на эту человеческую махину всякому было
ясно, что грубая арифметика Бака наконец взяла свое. Прав был Уэйн или нет,
умник он или дуралей -- об этом теперь можно было спорить, это уже отошло в
историю. В конце Соборной улицы, возле Кенсингтонского собора воинство
остановилось; командиры были в отличнейшем настроении.
-- Вышлем-ка мы к ним, что ли, вестника или там глашатая,-- предложил
Бак, обращаясь к Баркеру и королю.-- Пусть живенько сдаются -- нечего
канителиться.
-- А что мы им скажем? -- с некоторым сомнением спросил Баркер.
-- Да сообщим голые факты, и все тут,-- отозвался Бак.-- Армии
капитулируют перед лицом голых фактов. Просто-напросто напомним, что
покамест их армия и наши, вместе взятые, насчитывали примерно тысячу
человек. И скажем, что у нас прибавилось четыре тысячи. Чего тут мудрить? Из
прежней тысячи бойцов ихних самое большее -- триста, так что теперь им
противостоит четыре тысячи семьсот человек. Хотят -- пусть дерутся,-- и
лорд-мэр Северного Кенсингтона расхохотался.
Глашатая снарядили со всей пышностью: он был в синей хламиде с тремя
золотыми птахами; его сопровождали два трубача.
-- Как, интересно, они будут сдаваться? -- спросил Баркер, чтобы хоть
что-то сказать: все огромное войско внезапно притихло.
-- Я Уэйна знаю как облупленного,-- смеясь, сказал Бак.-- Он пришлет к
нам алого глашатая с ноттингхилльским Львом на хламиде. Кто-кто, а Уэйн не
упустит случая капитулировать романтически, по всем правилам.
Король, стоявший рядом с ним в начале шеренги, нарушил свое долгое
молчание.
-- Не удивлюсь,-- сказал он,-- если Уэйн, вопреки вашим ожиданиям,
никакого глашатая не пришлет. Вряд ли вы так уж хорошо его знаете.
-- Что ж, Ваше Величество,-- снизошел к нему Бак,-- тогда не извольте
обижаться, коли я переведу свой политический расчет на язык цифр. Ставлю
десять фунтов против шиллинга, что вот-вот явится глашатай и возвестит о
сдаче.
-- Идет,-- сказал Оберон.-- Может, я и не прав, но как я понимаю Адама
Уэйна, он ляжет костьми, защищая свой город, и пока не ляжет, покоя вам не
будет.
-- Заметано, Ваше Величество,-- сказал Бак.
И снова все смолкли в ожидании; Баркер нервно расхаживал перед строем
замершего воинства. Внезапно Бак подался вперед
-- Готовьте денежки, Ваше Величество,-- сказал он.-- Я же вам говорил!
Вон он -- глашатай Адама Уэйна.
-- Ничего подобного! -- воскликнул король, приглядываясь.-- Врете вы,
это красный омнибус.
-- Нет, не омнибус,-- спокойно возразил Бак, и король смолчал, ибо
сомнений не оставалось: посредине широкой, пустынной улицы шествовал
глашатай с Красным Львом на хламиде и два трубача.
Бак умел, когда надо, проявлять великодушие. А в час своего торжества
ему хотелось выглядеть великодушным и перед Уэйном, которым он по-своему
восхищался, и перед королем, которого только что осрамил на людях, и в
особенности перед Баркером, номинальным главнокомандующим великой армии,
хоть она и возникла его, Бака, стараниями.
-- Генерал Баркер,-- сказал он, поклонившись, -- угодно ли вам
выслушать посланца осажденных?
Баркер поклонился в свою очередь и выступил навстречу глашатаю.
-- Получил ли ваш лорд-мэр, мистер Адам Уэйн, наше требование
капитуляции? -- спросил он.
Глашатай ответствовал утвердительно, степенным и учтивым наклоном
головы.
Баркер кашлянул и продолжал более сурово:
-- И каков же ответ лорда-мэра?
Глашатай снова почтительно склонил голову и отвечал, размеренно и
монотонно:
-- Мне поручено передать следующее: Адам Уэйн, лорд-мэр Ноттинг-Хилла,
согласно хартии короля Оберона и всем установлениям, божеским и
человеческим, свободного и суверенного града, приветствует Джеймса Баркера,
лорд-мэра Южного Кенсингтона, согласно тем же установлениям, града
свободного, досточтимого и суверенного. Со всем дружественным почтением и во
исполнение законов Джеймсу Баркеру, а равно и всему войску под его началом,
предлагается немедля сложить оружие.
Еще не отзвучали эти слова, как король с сияющими глазами радостно
вырвался вперед, на пустую площадь. Остальные -- и командиры, и рядовые
воины -- онемели от изумления. Придя в себя, они разразились неудержимым
хохотом -- вот уж чего никто не ожидал!
-- Лорд-мэр Ноттинг-Хилла,-- продолжал глашатай,-- отнюдь не намерен
после вашей капитуляции использовать свою победу в целях утеснений, подобных
тем, какие претерпел сам. Он оставит в неприкосновенности ваши законы и
границы, ваши знамена и правительства. Он не покусится на религию Южного
Кенсингтона и не станет попирать древние обычаи Бейзуотера.
И опять содрогнулся от хохота строй великой армии.
-- Не иначе как король к этому руку приложил,-- заметил Бак, хлопнув
себя по ляжке.-- До такого нахальства надо додуматься. Баркер, давайте-ка
выпьем по стакану вина.
Вконец развеселившись, он и правда послал алебардщика в ресторанчик
напротив собора; подали два стакана, и дело было за тостом.
Когда хохот утих, глашатай столь же монотонно продолжал:
-- В случае капитуляции, сдачи оружия и роспуска армии под нашим
наблюдением все ваши суверенные права вам гарантируются. Если же вы не
пожелаете сдаться, то лорд-мэр Ноттинг-Хилла доводит до вашего сведения, что
он полностью захватил Водонапорную башню и что ровно через десять минут, то
есть получив или не получив от меня известие о вашем отказе, он откроет
шлюзы главного водохранилища, и низина, в которой вы находитесь, окажется на
глубине тридцати футов. Боже, храни короля Оберона!
Бак уронил стакан, и лужа вина растеклась по мостовой.
-- Но... но...-- проговорил он и, заново призвав на помощь все свое
великолепное здравомыслие, посмотрел правде в глаза.
-- Надо сдаваться,-- сказал он.-- Если на нас через десять минут
обрушатся пятьдесят тысяч тонн воды, то деваться некуда. Надо сдаваться. Тут
уж все равно, четыре нас тысячи или четыре человека. Ты победил, Галилеянин!
Перкинс, налейте мне стакан вина.
Таким образом сдалась несметная рать Южного Кенсингтона и началось
владычество Ноттинг-Хилла. Надо еще, пожалуй, упомянуть вот о чем: Адам Уэйн
приказал облицевать Водонапорную башню золотом и начертать на ней эпитафию,
гласящую, что это -- постамент памятника Уилфреду Ламберту, павшему здесь
смертью храбрых; сам же памятник под облаками не очень удался: у живого
Ламберта нос был куда длиннее.
Книга пятая
Глава 1
ВЛАДЫЧЕСТВО НОТТИНГ-ХИЛЛА
Вечером третьего октября, через двадцать с лишним лет после великой
победы Ноттинг-Хилла, которая принесла ему главенство над Лондоном, король
Оберон вышел, как бывало, из Кенсингтонского дворца.
Он мало изменился, только в волосах проглянули седые пряди; а лицо у
него всегда было старообразное, походка медлительная, шаткая. Выглядел он
древним стариком вовсе не потому, что одряхлел умом или телом, а из-за того,
что упорно держался допотопной моды -- носил сюртук и цилиндр.
-- Я пережил потоп,-- говаривал он.-- Я сохраняюсь как пирамида.
Кенсингтонцы в своих живописных синих нарядах почтительно
приветствовали короля и качали головами ему вслед: ну и чудно же одевались в
старину!
Король, шаркая сверх всякой меры (друзьям было велено заглазно называть
его "Старинушка Оберон"), доковылял до Южных ворот Ногтинг-Хилла и постоял
перед ними. Всего ворот было девять: огромные створки из стали и бронзы
покрывали барельефы -- картины былых сражений работы самого Чиффи.
-- Эх-хо-хо! -- покряхтел он, тряся головой.-- В мое время ничего этого
и в помине-то, помнится, не было.
Вошел он через Оссингтонские ворота, украшенные медно-красным Львом на
желтой латуни и девизом "Никто тут не хил" Красно-золотой страж отсалютовал
ему алебардой.
Вечерело; на улицах зажигали фонари. Оберон полюбовался ими; глаз
знатока радовала эта, может быть, лучшая работа Чиффи. В память о Великой
Фонарной битве каждый чугунный фонарь был увенчан изваянием: ратник с мечом
и в плаще держал над пламенем колпак, как бы всегда готовый опустить его,
если в город снова вторгнутся недруги с юга или с запада. И дети, играя на
улицах Ноттинг-Хилла, вспоминали рассказы о том, как их родной город спасся
от вражеского нашествия.
-- Старина Уэйн был в своем роде прав,-- заметил король -- Меч
действительно преображает: мир переполнился романтикой. А меня-то, эх,
считали шутом: вообразится же, мол, такое -- романтический Ноттинг-Хилл!
Батюшки светы! (или "охти мне" -- как лучше?) -- это надо же! Словно из
другой жизни.
Свернув за угол, он попал в Насосный переулок и оказался перед четырьмя
домиками, перед которыми двадцать лет назад расхаживал в раздумье Адам Уэйн.
От нечего делать он зашел в бакалейную лавку мистера Мида. Хозяин ее
постарел, как и весь мир; окладистая рыжая борода и пышные усы поседели и
поблекли. Синий, коричневый и красный цвета его длинной ризы сочетались
по-восточному замысловато; она была расшита иероглифами и картинками,
изображавшими, как бакалейные товары переходят из рук в руки, от нации к
нации. На шее у него, на цепочке висел бирюзовый кораблик, знак сана: он был
Великим Магистром Бакалейщиков. Лавка не уступала хозяину своим сумрачным
великолепием. Все товары были на виду, как и встарь, но теперь они были
разложены с толком и вкусом, со вниманием к цвету -- бакалейщик прежних дней
нашел бы тут, чему поучиться. Никакой торгашеской назойливости; выставка
товаров казалась прекрасной, умело подобранной коллекцией тонкого знатока.
Чай хранился в больших синих и зеленых вазах; на них были начертаны девять
необходимых изречений китайских мудрецов. Другие вазы, оранжево-лиловые, не
столь строгие и чопорные, более скромные и более таинственные, содержали
индийский чай. В серебристых ларцах предлагались покупателю консервы, и на
каждом ларце была простая, но изящная чеканка: раковина, рога, рыба или
яблоко -- внятное для взора пояснение.
-- Ваше Величество,-- сказал мистер Мид, склонившись с восточной
учтивостью.-- Великая честь для меня, но еще большая -- для нашего города.
Оберон снял цилиндр.
-- Мистер Мид,-- сказал он,-- у вас в Ноттинг-Хилле только и слышно,
что о чести: то вы ее оказываете, то вам ее воздают. А вот есть ли у вас, к
примеру, лакрица?
-- Лакрица, сэр,-- ответствовал мистер Мид,-- это драгоценное достояние
темных недр Аравии, и она у нас есть.
Плавным жестом указал он на серебристо-зеленый сосуд в форме арабской
мечети; затем неспешно приблизился к нему.
-- Не знаю уж почему,-- задумчиво произнес король,-- но что-то нынче не
идут у меня из головы дела двадцатилетней Давности. Вы как, мистер Мид,
помните довоенные времена?
Завернув лакричные палочки в вощеную бумажку с подобающей надписью,
бакалейщик устремил отуманенные воспоминанием большие серые глаза в окно, на
вечернее небо
-- О, да, Ваше Величество,-- молвил он. -- Я помню эти улицы до начала
правления нашего лорда-мэра. Не помню только, почему мы жили, будто так и
надо. Сраженья и песенная память о сраженьях -- они, конечно, все изменили,
и не оценить, сколь многим обязаны мы лорд-мэру; но вот я вспоминаю, как он
зашел ко мне в лавку двадцать два года назад, вспоминаю, что он говорил. И
представьте себе, тогда мне его слова вроде бы показались диковинными.
Теперь-то наоборот -- я не могу надивиться тому, что говорил я: говорил,
точно бредил
-- Вот так, да? -- сказал король, глядя на него более чем спокойно.
-- Я тогда ничего не смыслил в бакалейном деле, -- продолжал тот -- Ну
не диковинно ли это? Я и знать не знал, откуда взялись мои товары, как их
изготовили. Я и ведать не ведал, что по сути дела я -- властелин,
рассылающий рабов гарпунить рыб в неведомых водоемах и собирать плоды на
незнаемых островах. Ничего этого в голове у меня не было: ни дать ни взять
умалишенный.
Король тоже обернулся и взглянул в темное окно, за которым уже зажглись
фонари, напоминавшие о великой битве.
-- Выходит, крышка бедняге Уэйну? -- сказал он сам себе.-- Воспламенил
он всех кругом, а сам пропал в отблесках пламени Это ли твоя победа, о мой
несравненный Уэйн,-- что ты стал одним из несчетных уэйнов? Затем ли ты
побеждал, чтобы затеряться в толпе? Чего доброго, мистер Мид, бакалейщик,
затмит тебя красноречием. Чудны дела твои, Господи! -- не стоит и с ума
сходить: оглядишься -- а кругом такие же сумасшедшие!
В раздумье он вышел из лавки и остановился у следующей витрины --
точь-в-точь, как лорд-мэр два десятилетия назад.
-- Ух ты, как жутковато! -- сказал он -- Только жуть какая-то
заманчивая, обнадеживающая. Похоже на страшную детскую сказку: мурашки
ползут по спине, а все-таки знаешь, что все кончится хорошо. Фронтон-то,
фронтон! острый, низкий -- ну прямо черный нетопырь крылья сложил! а эти
чаши как странно светятся -- вурдалачьи глаза, да и только. А все ж таки
похоже на пещеру доброго колдуна: по всему видать, аптека.
Тут-то и показался в дверях мистер Баулз: на нем была черная бархатная
мантия с капюшоном, вроде бы и монашеская, но отчасти сатанинская. Он был
по-прежнему темноволос, а лицо стало бледнее прежнего. На груди его
вспыхивала самоцветная звезда -- знак принадлежности к Ордену Красного Огня
Милосердия, ночного светила врачей и фармацевтов.
-- Дивный вечер, сэр, -- сказал аптекарь.-- Но позвольте, как мог я не
узнать сразу Ваше Величество! Заходите, прошу вас, разопьем бутылочку
салициловой или чего-нибудь другого, что вам по вкусу. Кстати же, ко мне как
раз наведался старинный приятель Вашего Величества: он, с позволения
сказать, смакует этот целебный напиток.
Король вошел в аптеку, словно в сказочную пещеру, озаренную
переливчатой игрой оттенков и полутонов: аптечные товары богаче цветами,
нежели бакалейные, и сочетанье их было здесь еще причудливее и утонченнее.
Никогда еще подобный, так сказать, фармацевтический букет не предлагался
глазу ценителя.
Но даже это таинственное многоцветье ночной аптеки не скрадывало
пышности фигуры у стойки; напротив, блекло перед нею. Высокий, статный
мужчина был в синем бархатном костюме с прорезями, как на портретах
Возрождения; в прорезях сквозила ярко-лимонная желтизна. Орденские цепи
висели у него на шее; а золотисто-бронзовые перья на его шляпе были так
длинны, что достигали золотого эфеса длинного меча, что висел у него при
бедре. Он отпивал из бокала салициловой и любовался на свет ее опаловым
сияньем. Лицо его скрывала тень; король недоуменно приблизился и воскликнул:
-- Пресвятой Боже, да это вы, Баркер!
Тот снял пышно оперенную шляпу, и король увидел ту же темную шевелюру и
длинную лошадиную физиономию, которая, бывало, виднелась над высоким
чиновничьим воротничком. На висках пробилась седина, а в остальном изменений
не было: Баркер был как Баркер.
-- Ваше Величество, -- сказал он,-- при виде вас в душе моей оживает
славное прошлое, осиянное золотистым октябрьским светом. Пью за дни былые,--
с чувством проговорил он и духом осушил свой бокал.
-- Отрадно вас видеть снова, Баркер,-- отозвался король.-- Давненько мы
не встречались. Я, знаете, путешествовал по Малой Азии, писал книгу (вы
читали мою "Жизнь викторианского мужа в изложении для детей"?) -- словом,
раза всего два мы с вами виделись после Великой войны.
-- Вы позволите,-- немного замялся Баркер,-- можно говорить с Вашим
Величеством напрямик?
-- Чего уж там, -- разрешил Оберон,-- время позднее, разговор
приватный. В добрый час, мой буревестник!
-- Так вот, Ваше Величество,-- промолвил Баркер, понизив голос.--
Думается, мы -- на пороге новой войны.
-- Это как? -- спросил Оберон.
-- Мы этого ига больше не потерпим! -- негодующе выкрикнул Баркер.-- Мы
не стали рабами оттого, что Адам Уэйн двадцать лет назад обвел нас вокруг
пальца. На Ноттинг-Хилле свет не клином сошелся. Мы в Южном Кенсингтоне тоже
не беспамятные -- и у нас есть свои упованья. Если они отстояли несколько
фонарей и лавчонок -- неужели же мы не постоим за нашу Хай-стрит и священный
Музей естественной истории?
-- Силы небесные! -- промолвил потрясенный Оберон.-- Будет ли конец
чудесам? А это уж чудо из чудес -- вы, значит, теперь угнетенный, а Уэйн --
угнетатель? Вы -- патриот, а он -- тиран?
-- Корень зла отнюдь не в самом Уэйне,-- возразил Баркер.-- Он большей
частью сидит у камина с мечом на коленях, погруженный в мечтания. Не он
тиран, а Ноттинг-Хилл. Здешние советники и здешняя чернь так приохотились
насаждать повсеместно старые замыслы и проекты Уэйна, что они всюду суют
нос, всем указывают, всех норовят перекроить на свой лад. Я не спорю, та
давнишняя война, казалось бы, и нелепая, необычайно оживила общественную
жизнь. Она разразилась, когда я был еще молод, и -- согласен -- открыла
передо мной новые горизонты. Но мы больше не желаем сносить ежедневные и
ежечасные глумления и придирки лишь потому, что Уэйн четверть века назад нам
в чем-то помог. Я здесь дожидаюсь важных новостей. Говорят, Ноттинг-Хилл
запретил открытие памятника генералу Уилсону на Чепстоу-Плейс. Если это
действительно так, то это прямое и вопиющее нарушение условий, на которых мы
сдались Тернбуллу после битвы у Башни. Это -- посягательство на наши обычаи
и самоуправление. Если это действительно так...
-- Это действительно так,-- подтвердил глубокий бас, и собеседники
обернулись.
В дверях стояла плотная фигура в лиловом облачении, с серебряным орлом
на шее; усы его спорили пышностью с плюмажем.
-- Да, да,-- сказал он в ответ на изумленный взор короля,-- я --
лорд-мэр Бак, а слухи -- верны. Здешний сброд забыл, что мы дрались у Башни
не хуже их и что иной раз не только подло, но и опрометчиво оскорблять
побежденных.
-- Выйдем отсюда,-- сказал посуровевший Баркер.
Они вышли на крыльцо вслед за Баком; тот обводил ненавистным взглядом
ярко освещенную улицу.
-- Хотел бы я своей рукой смести это все с лица земли,-- прорычал он,--
хоть мне и под семьдесят. Уж я бы...
Вдруг он страшно вскрикнул и отшатнулся, прижав ладони к глазам, в
точности как на этих же улицах двадцать лет назад.
-- Темнота! -- вскрикнул он.-- Опять темнота! Что это значит?
И правда, все фонари в переулке погасли, и при свете витрины они
еле-еле различали силуэты друг друга. Из черноты послышался неожиданно
радостный голос аптекаря.
-- А, вы и не знали? -- сказал тот.-- Вас разве не предупредили, что
сегодня -- Праздник Фонарей, годовщина Великой битвы, когда Ноттинг-Хилл
едва не сгинул и был спасен едва ли не чудом? Вы разве не знаете, Ваше
Величество, что в ту ночь, двадцать один год назад, мы увидели, как по
нашему переулку мчатся яростные, будто исчадия ада, зеленые алебардщики
Уилсона, а горстка наших, с Уэйном и Тернбуллом, отступает к газовому
заводу? Тогда, в тот роковой час, Уэйн запрыгнул в заводское окно и одним
могучим ударом погрузил город во тьму -- а потом, издав львиный рык, слышный
за несколько кварталов, ринулся с мечом в руках на растерявшихся
бейзуотерцев -- и очистил от врага наш священный переулок. Вы разве не
знаете, что в эту ночь каждый год на полчаса гасят фонари и мы поем в
темноте гимн Ноттинг-Хилла? Слушайте! Вот -- начинают.
В темноте раскатился глухой барабанный бой, и мощный хор мужских
голосов завел:
Содрогнулся мир, и свет померк и погас,
Свет померк и погас в тот ночной, ненадежный час,
Когда враг вступал в Ноттинг-Хилл, погруженный в сон,
Накатил океанской волной и накрыл с головою он --
Мрак, спасительный мрак, когда враг был со всех сторон
И ратники Ноттинг-Хилла расслышали трубный глас,
И стала их знаменем эта черная мгла,
И прежде, чем стяг их поникнет, звезды сгорят дотла
Ибо в час, когда в Переулке послышалась вражья речь,
Когда рушилась крепость и преломился меч --
Почернела ночь и склубилась, точно Господень смерч --
Ратники Ноттинг-Хилла расслышали трубный глас
{Пер Н Муравьевой}
Голоса затянули вторую строфу, но ее прервала суматоха и яростный
вопль. Баркер выхватил кинжал и прыгнул с крыльца в темноту с кличем: "Южный
Кенсингтон!"
Во мгновение ока заполненный народом переулок огласился проклятьями и
лязгом оружия. Баркера отшвырнули назад, к витрине; он перехватил кинжал в
левую руку, обнажил меч и кинулся на толпу, выкрикнув: "Мне вас не впервой
рубить!" Кого-то он и правда зарубил или приколол: раздались крики, в
полутьме засверкали ножи и мечи. Баркера снова оттеснили, но тут подоспел
Бак. При нем не было оружия; в отличие от Баркера, который из чопорного фата
стал фатом драчливым, он сделался мирным, осанистым бюргером. Но он разбил
кулаком витрину лавки древностей, схватил самурайский меч и, восклицая
"Кенсингтон! Кенсингтон!", кинулся на подмогу.
Меч Баркера сломался; он отмахивался кинжалом. Его сшибли с ног, но
подбежавший Бак уложил нападающего, и Баркер снова вскочил с залитым кровью
лицом.
Внезапно все крики перекрыл могучий голос; казалось, он слышался с
небес. Но Бака, Баркера и короля испугало не это -- они знали, что небеса
пусты; страшней было то, что голос был им знаком, хотя они давно его не
слышали.
-- Зажгите фонари! -- повелел голос из поднебесья; в ответ раздался
смутный ропот
-- Именем Ноттинг-Хилла и Совета Старейшин Города, зажгите фонари!
Снова ропот, минутная заминка -- и вдруг переулок осветился нестерпимо
ярко: все фонари зажглись разом. На балконе под крышей самого высокого дома
стоял Адам Уэйн; его рыжую с проседью гриву ворошил ветер.
-- Что с тобою, народ мой? -- вымолвил он.-- Неужели едва мы достигаем
благой цели, как она тут же являет свою оборотную сторону? Гордая слава
Ноттинг-Хилла, достигшего независимости, окрыляла мой ум и согревала сердце
в долгие годы уединенного созерцания. Неужели же вам этого недостаточно --
вам, увлеченным и захваченным бурями житейскими? Ноттинг-Хилл -- это нация;
зачем нам становиться простой империей? Вы хотите низвергнуть статую
генерала Уилсона, которую бейзуотерцы по справедливости воздвигли на
Уэстборн-Гроув. Глупцы! Разве Бейзуотер породил этот памятник? Его породил
Ноттинг-Хилл. Разве не в том наша слава, наше высшее достижение, что
благородный идеализм Ноттинг-Хилла вдохновляет другие города? Правота нашего
противника -- это наша победа. О, близорукие глупцы, зачем хотите вы
уничтожить своих врагов? Вы уже сделали больше -- вы их создали. Вы хотите
низвергнуть огромный серебряный молот, который высится, как обелиск, посреди
хаммерсмитского Бродвея. Глупцы! До того, как победил Ноттинг-Хилл, появился
бы на хаммерсмитском Бродвее серебряный молот? Вы хотите убрать бронзового
всадника вместе с декоративным бронзовым мостом в Найтсбридже? Глупцы! Кому
бы пришло в голову воздвигнуть мост и статую, если бы не Ноттинг-Хилл? Я
слышал даже, и болью это отдалось в моем сердце, что вы устремили
завистливый взор далеко на запад и в своей имперской спеси требуете
уничтожить великое черное изваяние Ворона, увенчанного короной -- память о
побоище в Рэвенскорт-Парке. Откуда взялись все эти памятники? Не наша ли
слава создала их? Умалились ли Афины оттого, что римляне и флорентийцы
переняли афинское патриотическое красноречие? Неужто судьба Афин, судьба
Назарета -- скромный удел созидателей нового мира кажется вам недостойным?
Умалится ли Назарет оттого, что миру были явлены многие такие же селеньица,
о которых вопрошают спесивцы: может ли быть оттуда что доброе? Разве
требовали афиняне, чтобы все облеклись в хитоны? Разве приверженцам Назорея
должно было носить тюрбаны? Нет! но частица души Афин была в тех, кто
твердой рукой подносил к губам чашу цикуты, и частица души Назарета -- в
тех, кто радостно и твердо шел на распятие. Те, кто принял в себя частицу
души Ноттинг-Хилла, постигли высокий удел горожанина. Мы создали свои
символы и обряды; они создают свои -- что за безумие препятствовать этому!
Ноттинг-Хилл изначально прав: он искал себя и обретал, менялся по мере
надобности, и менялся самостоятельно. Ноттинг-Хилл воздвигся как нация и как
нация может рухнуть. Он сам решает свою судьбу. И если вы сами решите
воевать из-за памятника генералу Уилсону...
Рев одобрения заглушил его слова; речь прервалась. Бледный, как смерть,
великий патриот снова и снова пытался продолжать, но даже его влияние не
могло унять беснующуюся уличную стихию. Его попросту не было слышно; и он,
опечаленный, спустился из своей мансарды и отыскал в толпе генерала
Тернбулла. С какой-то суровой лаской положив руку ему на плечо, он сказал:
-- Завтра, мой друг, нас ждут свежие, неизведанные впечатления. Нас
ждет разгром. Мы вместе сражались в трех битвах, но своеобразного восторга
поражения мы не изведали. Вот обменяться впечатленьями нам, увы, вряд ли
удастся: скорее всего, как назло, мы оба будем убиты.
Смутное удивление выразилось на лице Тернбулла.
-- Да убиты -- это ничего, дело житейское,-- сказал он,-- но почему нас
непременно ждет разгром?
-- Ответ очень простой, -- спокойно отозвался Уэйн.-- Потому что мы
ничего другого не заслужили. Бывали мы на волосок от гибели, но я твердо
верил в нашу звезду, в то, что мы заслужили победу. А теперь я знаю так же
твердо, что мы заслужили поражение: и у меня опускаются руки.
Проговорив это, Уэйн встрепенулся: оба заметили, что им внимает
человечек с круглыми любопытствующими глазами.
-- Простите, милейший Уэйн,-- вмешался король,-- но вы и правда
думаете, что завтра вас разобьют?
-- Вне всякого сомнения,-- отвечал Адам Уэйн,-- я только что объяснил
почему. Если угодно, есть и другое, сугубо практическое объяснение -- их
стократное превосходство. Все города в союзе против нас. Одно это, впрочем,
дела бы не решило.
Совиные глаза Квина не смигнули; он настаивал:
-- Нет, вы совершенно уверены, что вас должны разбить?
-- Боюсь, что это неминуемо,-- мрачно подтвердил Тернбулл.
-- В таком случае,-- воскликнул король, взмахнув руками, -- давайте мне
алебарду. Эй, кто-нибудь, алебарду мне! Призываю всех в свидетели, что я,
Оберон, король Англии, отрекаюсь от престола и прошу лорд-мэра Ноттинг-Хилла
зачислить меня в его лейб-гвардию. Живо, алебарду!
Он выхватил алебарду у растерявшегося стражника и, взяв ее на плечо,
пристроился к колонне, шествовавшей по улице с воинственными кликами. Еще до
рассвета памятник генералу Уилсону был низвергнут; впрочем, в этой акции
король-алебардщик участия не принимал
Глава II
ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА
Под хмурыми небесами Уэйн повел свое войско на гибель в
Кенсингтон-Гарденз; еще пуще нахмурилось небо, когда алых ратников обступили
разноцветные полчища обновленного мира. В промежутке зловеще блеснуло
солнце, и лорд-мэр Ноттинг-Хилла каким-то сторонним, безмятежным взором
окинул расположение неприятеля: изумрудные, сапфирные и золотые
прямоугольники и квадраты, точно вытканный на зеленом ковре чертеж к
эвклидовой теореме. Но солнечный свет был жидкий, едва сочился и вскоре
вовсе иссяк. Король попытался было расспрашивать Уэйна, как мыслится битва,
однако же тот отвечал равнодушно и вяло. Он верно сказал накануне, что
вместе с чувством нездешней правоты утратил все качества вождя. Он отстал от
времени, ему непонятны были ни соглашенья, ни раздоры враждующих империй,
когда примерно один черт, кто виноват и кто прав. И все же, завидя короля,
который чинно расхаживал в цилиндре и с алебардой, он немного посветлел.
-- Что же, Ваше Величество,-- сказал он,-- вы-то, по крайней мере,
можете нынче гордиться. Пусть ваши дети встали друг на друга, так или иначе
ваши дети победят. Другие короли отправляли правосудие, а вы наделяли
жизнью. Другие правили нацией, а вы нации создавали. Те скапливали земли, а
вы порождали царства земные. Отец, взгляни на своих детей! -- и он обвел
рукой неприятельский стан.
Оберон не поднял глаз.
-- Посмотрите же, как это великолепно! -- воскликнул Уэйн.-- Как
подступают из-за реки новые города. Смотрите, вон Баттерси -- под знаменем
Блудного Пса; а Патни -- видите Патни? -- вот как раз солнце озарило их
знамя, знамя Белого Оседланного Кабана! Настают новые времена, Ваше
Величество. Ноттинг-Хилл не так себе владычествует: он, вроде Афин,
порождает новый образ жизни, возвращает вселенной юность, наподобие
Назарета. Помню, в былые, тусклые дни умники писали книги о сверхскоростных
поездах, о всемирной империи и о том, как трамваи будут ездить на луну. Еще
ребенком я говорил себе: "Нет, скорее уж снова мы все двинемся в крестовый
поход или возобожаем городские божества!" Так оно и случилось. И я этому
рад, хотя это -- моя последняя битва.
Его слова прервал скрежет и гул слева, и он радостно обернулся.
-- Уилсон! -- восторженно крикнул он.-- Рыжий Уилсон громит наш левый
фланг! Ему нет преграды: что ему мечи! Он -- воин не хуже Тернбулла; только
терпенья ему не хватает, вот потому и хуже. Ух ты! Баркер пошел в атаку.
Баркер-то каков: залюбуешься! Перья перьями, а вот ты попробуй оправдай свои
перья! Ну!
Лязг и громыхание справа возвестили о том, что Баркер всею силою
обрушился на ноттингхилльцев.
-- Там Тернбулл! -- крикнул Уэйн.-- Контратакует -- остановил?--
отбросил! А слева дела плохи: Уилсон расколошматил Баулза и Мида, того и
гляди сомнет. Гвардия лорд-мэра, к бою!
И центр стронулся: впереди сверкал меч и пламенела рыжая грива Уэйна.
Король побежал следом; задние ряды содрогнулись -- передние сшиблись с
врагом. За лесом протазанов Оберон увидел стяг с лиловым орлом Северного
Кенсингтона. Слева напирал Рыжий Уилсон: его зеленая фигурка мелькала
повсюду, в самой гуще сечи появлялись огненные усы и лавровый венок. Баулз
рубанул его по голове: посыпались лавровые листья, венок окровянился;
взревев, как бык, Уилсон бросился на аптекаря, и после недолгого поединка
тот пал, пронзенный мечом, с криком: "Ноттинг-Хилл!" Ноттингхилльцы дрогнули
и уступили натиску зеленых воинов во главе с Уилсоном.
Зато справа Тернбулл громил ратников Баркера, и уже ясно было, что
Золотые Птахи не выстоят против Красного Льва. Баркеровцы падали один за
другим. В центре рубились, смешавшись, ратники Уэйна и Бака. Словом,
сражение шло наравне, но сражались словно в насмешку. За спиною трех
небольших ратей, с которыми схватились ратники Ноттинг-Хилла, стояло
несметное союзное воинство: оттуда презрительно следили за схваткой. Им
стоило только шевельнуться, чтобы шутя раздавить все четыре дружины.
Вдруг они всколыхнулись: в бой пошли пастухи Шепердс-Буша, в овчинах и
с рогатинами, и свирепые, оголтелые паддингтонцы. Всколыхнулись они недаром:
Бак яростно призывал их на подмогу; он был окружен, отрезан от своих.
Остатки его дружины тонули в алом потопе ноттингхилльцев.
Союзники здорово проморгали. На их глазах Тернбулл наголову разгромил
дружину Баркера; покончив с нею, старый опытный военачальник тут же
развернул войско и атаковал Бака с тылу и с флангов. Уэйн крикнул громовым
голосом "Вперед!" и ударил с фронта. Две трети северных кенсингтонцев
изрубили в капусту прежде, чем подмога подоспела. Но потом нахлынуло море
городов -- знамена были точно буруны -- и захлестнуло Ноттинг-Хилл на веки
вечные. Битва не кончилась, ибо никто из ноттингхилльцев живым не сдавался:
битва продолжалась до заката и после заката. Но все было решено -- история
Ноттинг-Хилла завершилась.
Увидевши это, Тернбулл на миг опустил меч и огляделся. Закатное солнце
озарило его лицо: в нем был младенческий восторг.
-- Юность не миновала меня,-- сказал он. И, выхватив у кого-то бердыш,
кинулся на рогатины Шепердс-Буша и принял смерть где-то в глубине взломанных
рядов неприятеля. А битва все длилась и длилась; лишь к ночи добили
последнего ноттингхилльца.
Один Уэйн стоял, прислонившись к могучему дубу. На него надвигались
воины с бердышами. Один с размаху ударил; он отразил удар, но оскользнулся
-- и, протянув руку, ухватился за дерево.
К нему подскочил Баркер с мечом в руке, дрожа от возбужденья.
-- Ну как, милорд,-- крикнул он,-- велик ли нынче Ноттинг-Хилл?
Уэйн улыбнулся; темнота сгущалась.
-- Вот его границы,-- сказал он, и меч его описал серебряный полукруг.
Баркер упал, обезглавленный; но на труп его по-кошачьи вспрыгнул
Уилсон, и Уэйн отбил смертоносный меч. Позади послышались крики, мелькнул
желтый стяг, и показались алебардщики Западного Кенсингтона, взбиравшиеся на
холм по колено в траве. Знамя несли впереди; сзади подбадривали криками.
Новый взмах меча Уэйна, казалось, покончил с Уилсоном; но взметнулся
меч, и вместе с ним взметнулся Уилсон; меч его был сломан, и он, словно пес,
метнулся к горлу Уэйна. Передовой желтый алебардщик занес секиру над его
головой, но король со злобным проклятием раскроил ему череп и сам упал и
покатился по склону; а тем временем неистовый Уилсон, снова отброшенный,
опять вскочил на ноги и опять бросился на Уэйна. Отскочил он с торжествующим
смехом: в руке у него была орденская лента, знак отличия ноттингхилльского
лорд-мэра. Он сорвал ее с груди, где она пребывала четверть века.
Западные кенсингтонцы с криками сгрудились вокруг Уэйна; желтое знамя
колыхалось над его головой.
-- Ну, и где же твоя лента, лорд-мэр? -- воскликнул вожак западных
кенсингтонцев. Вокруг захохотали.
Адам одним ударом меча сокрушил знаменосца и вырвал клок поникшего
желтого знамени. Алебардщик пырнул его в плечо: хлынула кровь.
-- Вот желтый! -- крикнул он, затыкая за пояс клок знамени.-- А вот,--
указывая на окровавленное плечо,-- вот и красный!
Между тем тяжелый удар алебарды уложил короля. Перед глазами его
пронеслось видение давних времен, что-то виденное давным-давно, возле
какого-то ресторана. Перед его меркнущими глазами сверкнули цвета Никарагуа
-- красный и желтый.
Квину не привелось увидеть, чем это все кончилось. Уилсон, вне себя от
ярости, снова кинулся на Уэйна, и еще раз просвистел страшный меч
Ноттинг-Хилла. Кругом втянули головы в плечи, а повелитель Бейзуотера
превратился в кровавый обрубок, но и клинок, сокрушивший его, был сломан.
Страшное очарование исчезло; у самой рукояти сломался клинок. Уэйна
прижали к дереву: нельзя было ни колоть алебардой, ни ударить мечом; враги
сошлись грудь с грудью и даже ноздря к ноздре. Но Бак успел выхватить
кинжал.
-- Убить его! -- крикнул он не своим, придушенным голосом.-- Убить его!
Какой он ни есть, он не наш! Не смотрите ему в лицо! Да Господи! Давно бы
нам в лицо ему не смотреть! насмотрелись! -- и он занес руку для удара,
зажмурив глаза.
Уэйн по-прежнему держался за ветвь дуба; и грудь его, и вся его мощная
фигура напряглась, словно горы в предвестии землетрясения. Этим страшным
усилием он выломал, вырвал ветвь с древесными клочьями -- и с размаху ударил
ею Бака, сломав ему шею. И планировщик Великого Шоссе замертво рухнул
ничком, стальною хваткой сжимая кинжал.
-- Для тебя, и для меня, и для всех отважных, брат мой,-- нараспев
проговорил Уэйн,-- много доброго, крепкого вина в том кабачке за гранью
мирозданья.
Толпа снова тяжко надвинулась на него; сражаться в темноте возможности
не было. А он опять ухватился за дуб, на этот раз просунув руку в дупло, как
бы цепляясь за самое нутро дерева. Толпа -- человек тридцать -- налегла на
него, но оторвать его от дуба не смогла. Тишина стояла такая, точно здесь
никого не было. Потом послышался какой-то слабый звук.
-- Рука у него соскользнула! -- в один голос воскликнули двое.
-- Много вы понимаете,-- проворчал третий (ветеран прошлой войны).--
Скорее кости у него переломятся.
-- Да нет, это не то. Господи, пронеси! -- сказал один из тех двоих.
-- А чего тогда? -- спросил другой.
-- Дерево падает,-- ответил тот.
-- Если упадет дерево, то там оно и останется, куда упадет,-- сказал из
темноты голос Уэйна, и была в нем, как всегда, заманчиво-бредовая жуть, и
звучал он издалека, из былого или из будущего, но уж никак не из настоящего.
Что бы ни делал Уэйн, говорил он будто бы декламировал.-- Если дерево
упадет, там оно и останется,-- сказал он. -- Этот стих Екклезиаста считается
мрачным; а я на него не нарадуюсь. Это апофеоз верности, и я остаюсь верен
себе, срастаясь и сживаясь с тем, что стало моим. Да, пусть упадет, но,
упавши, пребудет навечно. Глупы те, кто разъезжает по миру, пожирая глазами
царства земные, либеральные и рассудительные космополиты, поддавшиеся
дешевому искушению, презрительно отвергнутому Христом. Нет, я предпочел
мудрость истинную, мудрость ребенка, который выходит в сад и выбирает дерево
себе во владение: и корни дерева нисходят в ад, а ветви протягиваются к
звездам. Я радуюсь, как влюбленный, для которого в мире нет ничего, кроме
возлюбленной, как дикарь, которому, кроме своего идола, ничего на свете не
надо. И мне ничего не надо, кроме моего Ноттинг-Хилла: здесь он, мой город,
здесь и останется, куда упадет дерево.
При этих его словах земля вздыбилась, как живая, и клубком змей
вывернулись наружу корни дуба. Его громадная крона, казавшаяся темно-зеленой
тучей среди туч серых, помелом прошлась по небу, и дерево рухнуло,
опрокинулось, как корабль, погребая под собою всех и вся.
Глава III
ДВА ГОЛОСА
На несколько часов воцарилась кромешная тьма и полное безмолвие. Потом
откуда-то из темноты прозвучал голос:
-- Вот и конец владычеству Ноттинг-Хилла. И началось оно, и закончилось
кровопролитием; все было, есть и пребудет всегда одинаково.
И снова настало молчание, и опять зазвучал голос, но зазвучал иначе; а
может, это был другой голос.
-- Если все всегда одинаково, то потому лишь, что в сущности все и
всегда героично. Все всегда одинаково новое: каждому даруется душа, и каждой
душе единожды даруется власть вознестись над звездами. Век за веком заново
дается нам эта власть: видимо, источник ее неиссякаем. И все, отчего люди
дряхлеют -- будь то империя или торгашество,-- все подло. А то, что
возвращает юность -- великая война или несбыточная любовь,-- все благородно.
Темнейшая из богодухновенных книг дарит нас истиной под видом загадки. Люди
устают от новизны -- от новейших мод и прожектов, от улучшений и
благотворных перемен. А все, что ведется издревле,-- поражает и опьяняет.
Издревле является юность. Всякий скептик чувствует, как дряхлы его сомнения.
Всякий капризный богач знает, что ему не выдумать ничего нового. И обожатели
перемен склоняют головы под гнетом вселенской усталости. А мы, не гонясь за
новизной, остаемся в детстве -- и сама природа заботится о том, чтобы мы не
повзрослели. Ни один влюбленный не думает, что были влюбленные и до него. Ни
одна мать, родив ребенка, не помышляет, что дети бывали и прежде. И тех, кто
сражаются за свой город, не тяготит бремя рухнувших империй. Да, о темный
голос, мир извечно одинаков, извечно оставаясь нежданным.
Повеяло ночным ветерком, и первый голос отвечал:
-- Но есть в этом мире и такие, дураки они или мудрецы, кого ничто не
опьяняет, кому и все ваши невзгоды -- что рой мошкары. Они-то знают, что
хотя над Ноттинг-Хиллом смеются, а Иерусалим и Афины воспевают, однако же и
Афины, и Иерусалим были жалкими местечками -- такими же, как Ноттинг-Хилл.
Они знают, что и земля тоже не Бог весть какое местечко и что даже
перемещаться-то по ней немножечко смешновато.
-- То ли они зафилософствовались, то ли попросту одурели,-- отозвался
тот, другой голос.-- Это не настоящие люди. Я же говорю, люди век от века
радуются не затхлому прогрессу, а тому, что с каждым ребенком нарождается
новое солнце и новая луна. Будь человечество нераздельно, оно бы давно уже
рухнуло под бременем совокупной верности, под тяжестью общего героизма, под
страшным гнетом человеческого достоинства. Но вышним произволением души
людские так разобщены, что судят друг о друге вчуже, и на всех порознь
нисходит счастливое озарение, мгновенное и яркое, как молния. А что все
человеческие свершения обречены -- так же не мешает делу, как не мешают
ребенку играть на лужайке будущие черви в его будущей могиле. Ноттинг-Хилл
низвержен; Ноттинг-Хилл погиб. Но не это главное. Главное, что Ноттинг-Хилл
был.
-- Но если,-- возразил первый голос,-- только всего и было, что
обыденное прозябание, то зачем утруждаться, из-за чего гибнуть? Свершил ли
Ноттинг-Хилл что-нибудь такое, что отличает его от любого крестьянского
селения или дикарского племени? Что случилось бы с Ноттинг-Хиллом, будь мир
иным,-- это глубокий вопрос, но есть другой, поглубже. Что потеряло бы
мироздание, не окажись в нем Ноттинг-Хилла?
-- Оно понесло бы невозместимый урон, равно как если бы на любой яблоне
уродилось шесть, а не семь яблок. Ничего вполне подобного Ноттинг-Хиллу до
сей поры не было -- и не будет до скончания веков. И я верую, что он был
любезен Господу, как любезно ему все подлинное и неповторимое. Впрочем, я и
тут не уступлю. Если даже Всевышнему он был ненавистен, я его все равно
любил.
И над хаосом, в полутьме воздвиглась высокая фигура. Другой голос
заговорил нескоро и как бы сипловато.
-- Но предположим, что все это было дурацкой проделкой, и как ее ни
расписывай, нет в ней ничего, кроме сумасбродной издевки. Предположим...
-- Я был участником этой проделки,-- послышалось в ответ,-- и я знаю,
как все это было.
Из темноты появилась маленькая фигурка, и голос сказал:
-- Предположим, что я -- Бог и что я создал мир от нечего делать, что
звезды, которые кажутся вам вечными,-- всего-навсего бенгальские огни,
зажженные лоботрясом-школьником. Что солнце и луна, на которые вы никак не
налюбуетесь, -- это два глаза насмешливого великана, непрестанно
подмигивающего? Что деревья, на мой господень взгляд, омерзительны, как
огромные поганки? Что Сократ и Карл Великий для меня оба не более, чем
скоты, расхаживающие, курам на смех, на задних лапах? Предположим, что я --
Бог и что я потешаюсь над своим мирозданием.
-- Предположим, что я -- человек,-- отвечал другой.-- И что у меня есть
наготове ответ сокрушительней всякой насмешки. Что я не буду хохотать в лицо
Всевышнему, поносить и проклинать Его. Предположим, что я, воздев руки к
небесам, от всей души поблагодарю Его за обольщение, мне предоставленное.
Что я, задыхаясь от счастья, воздам хвалу Тому, чья издевка доставила мне
столь несравненную радость. Если детские игры стали крестовым походом, если
уютный и прихотливый палисадник окропила кровь мучеников -- значит, детская
превратилась во храм. Кто же выиграл, смею спросить?
Небо над вершинами холмов и верхушками деревьев посерело; издалека
повеяло утром. Маленький собеседник перебрался поближе к высокому и
заговорил немного иначе.
-- Предположи, друг,-- сказал он,-- ты предположи в простейшем и
горчайшем смысле, что все это -- одно сплошное издевательство. Что от начала
ваших великих войн некто следил за вами с чувством невыразимым --
отчужденно, озабоченно, иронично и беспомощно. Кому-то, предположи,--
известно, что все это, с начала до конца, пустая и глупая шутка.
Высокий отвечал:
-- Не может ему это быть известно. Не шутка это была. Порывом ветра
разогнало облака, и сверкнула серебряная полоса у его ног. А другой голос
проговорил, еще ближе.
-- Адам Уэйн, -- сказал он,-- есть люди, которые исповедуются только на
смертном одре; люди, которые винят себя, лишь если не в силах помочь другим.
Я из них. Здесь, на поле кровавой сечи, положившей всему этому конец, я
прямо и просто объясняю то, что тебе не могло быть понятно. Ты меня узнаешь?
-- Я узнаю тебя, Оберон Квин,-- отозвался высокий, -- и я рад буду
облегчить твою совесть от того, что ее тяготит.
-- Адам Уэйн,-- повторил тот,-- ты не будешь рад облегчить меня,
услышав, что я скажу. Уэйн, это было издевкой с начала и до конца. Когда я
выдумывал ваши города, я выдумывал их точно кентавров, водяных, рыб с ногами
или пернатых свиней -- ну, или еще какую-нибудь нелепость. Когда я
торжественно ободрял тебя, говоря о свободе и нерушимости вашего града, я
просто издевался над первым встречным, и эта тупая, грубая шутка растянулась
на двадцать лет. Вряд ли кто мне поверит, но на самом-то деле я человек
робкий и милосердный. И когда ты кипел надеждой, когда был на вершине славы,
я побоялся открыть тебе правду, нарушить твой великолепный покой. Бог его
знает, зачем я открываю ее теперь, когда шутка моя закончилась трагедией и
гибелью всех твоих подданных. Однако же открываю. Уэйн, я просто пошутил.
Настало молчанье, и ветер свежел, расчищая небо, и занимался бледный
рассвет. Наконец Уэйн медленно выговорил:
-- Значит, для тебя это была пустая шутка?
-- Да,-- коротко отвечал Квин.
-- И значит, когда ты измыслил,-- задумчиво продолжал Уэйн,-- армию
Бейзуотера и хоругвь Ноттинг-Хилла, ты даже отдаленно не предполагал, что
люди пойдут за это умирать?
-- Да нет,-- отвечал Оберон, и его круглое, выбеленное рассветом лицо
светилось простоватой искренностью,-- ничуть не предполагал.
Уэйн спустился к нему и протянул руку.
-- Не перестану благодарить тебя,-- сказал он звенящим голосом,-- за то
добро, которое ты нехотя сотворил. Главное я уже сказал тебе, хотя и думал,
что ты -- это не ты, а насмешливый голос того всевластья, которое древнее
вихрей небесных. А теперь я скажу доподлинно и действительно. Нас с тобою,
Оберон Квин, то и дело называли безумцами. Мы и есть безумцы -- потому что
нас не двое, мы с тобою один человек. А безумны мы потому, что мы --
полушария одного мозга, рассеченного надвое. Спросишь доказательства -- за
ним недалеко ходить. Не в том даже дело, что ты, насмешник, был в эти
тусклые годы лишен счастия быть серьезным. И не в том, что мне, фанатику,
был заказан юмор. Мы с тобой, различные во всем, как мужчина и женщина, мы
притязали на одно и то же. Мы -- как отец и мать Хартии Предместий.
Квин поглядел на груду листьев и ветвей, на поле кровавой битвы в
утренних лучах, и наконец сказал:
-- Ничем не отменить простое противоречие: что я над этим смеялся, а ты
это обожал.
Восторженный лик Уэйна, едва ли не богоподобный, озарил ясный рассвет.
-- Это противоречие теряется, его снимает та сила, которая вне нас и о
которой мы с тобой всю жизнь мало вспоминали. Вечный человек равен сам себе,
и ему нет дела до нашего противоречия, потому что он не видит разницы между
смехом и обожанием; тот человек, самый обыкновенный, перед которым гении,
вроде нас с тобой, могут только пасть ниц. Когда настают темные и смутные
времена, мы с тобой оба необходимы -- и оголтелый фанатик, и оголтелый
насмешник. Мы Возместили великую порчу. Мы подарили нынешним городам ту
поэзию повседневности, без которой жизнь теряет сама себя. Для нормальных
людей нет между нами противоречия. Мы -- два полушария мозга простого
пахаря. Насмешка и любовь неразличимы. Храмы, воздвигнутые в боголюбивые
века, украшены богохульными изваяниями. Мать все время смеется над своим
ребенком, влюбленный смеется над любимой, жена над мужем, друг -- над
другом. Оберон Квин, мы слишком долго жили порознь: давай объединимся. У
тебя есть алебарда, я найду меч -- пойдем же по миру. Пойдем, без нас ему
жизни нет. Идем, уже рассветает.
И Оберон замер, осиянный трепетным светом дня. Потом отсалютовал
алебардой, и они пошли бок о бок в неведомый мир, в незнаемые края.
Комментарии
Поначалу судьба русского Честертона складывалась удачно. Отдельные
переводы его рассказов и эссе стали появляться уже в середине 10-х годов (в
альманахе "Мир приключений", 1914 -- 1916 гг.), а в 1914 году вышел роман
"Человек, который был Четвергом". В 20-е годы кооперативные и
государственные издательства ("Огонек", "Всемирная литература",
"Товарищество", "Начатки знаний" и др.) выпускают в свет новые и новые
переводы. Появляются романы "Жив человек" (в двух разных переводах -- В. И.
Сметанича и К. И. Чуковского), "Наполеон из пригорода" (пер. В. И.
Сметанича), "Новый Дон-Кихот" (пер. Л. Л. Слонимской), "Перелетный кабак"
(пер. Н. Чуковского), а также многочисленные сборники рассказов Среди них
примечательны переводы Б С Болеславской, И. Р. Гербач, К. Жихаревой, Б. И
Искова. В одном только 1924 году выходят пять книг Честертона, не считая
многочисленных публикаций, рассыпанных по периодике. После 1929 года,
отмеченного появлением книги "Чарльз Диккенс" (пер. А. П. Зельдович), в
русской честертониане наступает почти сорокалетняя пауза, прерываемая
случайными публикациями отдельных рассказов и стихотворений.
С конца 50-х годов Честертон снова возвращается к отечественному
читателю. Однако из литературного обихода исчезли романы, почти все эссе и
литературная критика. Зато многократно переиздаются рассказы, сформировавшие
в читательской среде прочное мнение о Честертоне как об авторе популярных
детективов.
Однако подлинное открытие Честертона происходит в середине и второй
половине 80-х годов, когда в издательстве "Прогресс" выходит сборник эссе
"Писатель в газете", в приложении к журналу "Иностранная литература" --
роман "Человек, который был Четвергом" (1989), а в журнале "Вопросы
философии" -- трактат "Франциск Ассизский" (1989, No 1).
Мы наконец узнаем Честертона в его целостности -- рассказчика, поэта,
романиста, эссеиста и теолога.
Настоящее издание впервые представляет отечественному читателю собрание
художественных произведений Честертона. Поэтому комментарий ограничивается
лишь самым необходимым: пояснением географических реалий, имен исторических
деятелей и представителей культуры, истолкованием религиоведческой
терминологии, раскрытием персонажей литературных произведений, источников
цитат.
Последнее представляет особую трудность: даже в своих
литературно-критических исследованиях Честертон приводит цитаты по памяти (в
чем его упрекала и английская критика), не говоря уже о рассказах и романах.
Следует учитывать еще один курьезный факт: Честертон временами пародирует
некий подразумеваемый текст, а то и вовсе стилизует его, но при этом пародию
либо стилизацию выдает за подлинную цитату. В определенном смысле его можно
считать родоначальником литературных мистификаций XX века: именно он впервые
стал придумывать выдающихся писателей, ученых, политиков, наделяя их
полноправной жизнью реальных лиц. Наконец, порой Честертон рассуждает о
культурных реалиях, актуальных для английского "рубежа веков" и ушедших
вместе с эпохой, а порой намекает на них. В этих и других случаях
комментатор указывал только на то, что необходимо для верного понимания
мысли писателя.
НАПОЛЕОН НОТТИНГХИЛЛЬСКИЙ
1904
В каждом из своих романов Честертон защищает символы старой доброй
Англии. Роман "Шар и крест" он строит как воображаемый храм во славу доброго
и несколько ироничного Бога, взирающего из заоблачных высот на туманный
Альбион; "Человек, который был Четвергом" отстаивает веселое жизнелюбие; с
"Возвращением Дон Кихота" писатель связывает возрождение средневекового
рыцарства и цехового ремесла; а "Перелетным кабаком" напоминает об уютной
традиции английских "inns" -- подобия постоялых дворов с винным погребом и
харчевней. Но в самом первом своем романе Честертон расчищает место, где
позже он разместит цех, кабак, церковь и веселого йомена. Место это он
называет Ноттинг-Хилл.
Наполеон -- император Франции; Ноттинг-Хилл -- район Лондона. Зачем
понадобилось Честертону ссорить в романе гигантскую империю с тихим
кварталом, сталкивать их армии да еще поручать оборону персонажу со столь
неприлично громким прозвищем? Английский читатель 1904 года, беря в руки
этот "батальный" роман, думал не об обороне Ноттинг-Хилла, а о растущей в
колониальных войнах британской империи: ведь война с бурами на юге Африки,
где отличился коварством и жестокостью упоминаемый в самом начале романа
расист Сесил Родс, едва отгремела. И в национальных героях по-прежнему
числился киплинговский колониальный солдат Томми Аткинс, преисполненный
послушания и долга и готовый беззаветно служить короне. Но если порабощение
малых народов будет продолжаться дальше, считал писатель, то Англия сама
превратится в громадное рабовладельческое государство, о котором
предупреждал еще X. Беллок в книге "Сервилистское государство". Чтобы
защитить свободу, спасать нужно малый дом и защищать не империю и даже не
столицу империи, а квартал. И на защиту его следует поставить не безликого и
послушного Томми, а великого полководца из народных умельцев, под стать
наполеоновским маршалам. Поэтому -- Наполеон, поэтому -- Ноттингхилльский.
Когда-то в детстве Честертон увлекался картами и на карте Лондона
вычерчивал план обороны лондонских кварталов. В 1904 году эта оборона
наполнилась глубоким смыслом: в Ноттинг-Хилле войско ремесленников защищало
от будущих тоталитарных империй последний приют демократии.
Стр. 23. Беллок Джозеф Хилэр (1870--1953) английский поэт, писатель,
историк, ближайший друг Честертона.
Стр. 26. Уэллс Герберт Джордж (1866--1946) -- английский
писатель-фантаст; его технократические утопии и языческую веру в "Человека
Технического" Честертон высмеивал в эссе "Герберт Уэллс и великаны"
("Еретики", 1905), а также в главе "Человек из пещеры" ("Вечный человек",
1925).
Эдвард Карпентер (1844--1929) -- а