Уоррен Мерфи, Ричард Сэпир. Крайний срок --------------------------------- выпуск 10 Перевод А.Кабалкина Издательский центр "Гермес" 1995 OCR Сергей Васильченко -------------------------------- ГЛАВА ПЕРВАЯ Если бы недоверие к людям фигурировало в олимпийской программе, Зак Мидоуз был бы абсолютным рекордсменом. Он не испытывал доверия к жокеям с итальянскими фамилиями. Он был убежден, что перед скачками они часами просиживают в раздевалке, решая, кому какой забег выиграть. Они всегда назначали победительницей именно ту лошадь, на которую не ставил Зак Мидоуз. Он усматривал в этом средиземноморскую изворотливость. Он не доверял полицейским. Ему еще не попадался фараон, не берущий взяток и не имеющий летнего домика. Ему не внушали доверия экзаменаторы, отбирающие кандидатов для государственной службы: они трижды преграждали ему путь в полицейское управление, где ему очень хотелось работать, чтобы тоже дорваться до взяток и купить летний домик. Не вызывали его доверия и торговцы недвижимостью, предлагающие летние домики. Зак Мидоуз не доверял женщинам, изъявлявшим желание установить слежку за мужьями, путающимися с другими женщинами. Обычно за таким желанием стоит связь жены с другим мужчиной и мечта о разводе, однако слишком велика вероятность перемены планов и попытки оставить услуги Мидоуза невознагражденными. В подобных случаях Мидоуз начинал со слежки за самой женщиной, чтобы, выяснив, с кем она встречается, передать информацию мужу, если она впоследствии вздумает оставить сыщика с носом. Он не доверял также обладателям смуглых физиономий, уличным торговцам часами, чернокожим, либералам, таксистам, евреям, врачам, букмекерам, страховым компаниям, американским автомобильным компаниям, иностранным автомобильным компаниям и мастерским, где всего за 20 минут и за каких-то пятнадцать долларов могут якобы поменять глушитель. Однако сам он считал себя не недоверчивым, а, напротив, слишком мягкосердечным человеком, простофилей, изредка вспоминающим о необходимости глядеть на жизнь трезво. Подозрительность совершенно необходима, чтобы выжить в Нью-Йорке, где все впиваются друг другу в глотку. Иногда Заку Мидоузу казалось, что он обрел бы счастье в бревенчатой хижине, где-нибудь в северной чащобе. Беда в том, что он не испытывал доверия к колодезной воде и уж тем более - к диким зверям, которые только и ждут, когда вы повернетесь к ним спиной. Почему же он поверил человечку, сидевшему по другую сторону многократно прижженного сигаретами стола, нервно теребившему перчатки и избегавшему встречаться глазами с мутноглазым Мидоузом? Тем более, что он мямлил что-то невразумительное; прошло уже десять минут, а туман никак не рассеивался. - Последняя попытка, - решил Мидоуз. - Вы крадете мое время. Мне надоело бесплатно выслушивать вашу брехню. Человечек вздохнул. У него были длинные худые руки с коричневыми пятнами на пальцах, словно он всю жизнь возился с реактивами. - Вы когда-нибудь слыхали о семействе Липпинкоттов? - спросил он. - Нет, - ответил Мидоуз. - Последняя моя машина была собрана на их заводе, я покупал горючее на их заправках, я задолжал шести их банкам и в свободное время смотрю телепрограммы по их каналам. Разве что на деньгах в моем кошельке еще не напечатаны их портреты, но и этого осталось недолго ждать - дайте им только скупить остаток страны. Разумеется, я слыхал о семействе Липпинкоттов! Что я, по-вашему, полный болван? Мидоуз глубоко вздохнул, пожал плечами и надул щеки. Сейчас он походил на разгневанного ерша. Человечек задрожал. Его хрупкая рука взметнулась, словно готовясь отвести удар. - Что вы, что вы! - пролепетал он. - Это я так, к слову. - То-то же. Мидоуз прикидывал, успеет ли он разобраться с посетителем и вовремя позвонить букмекеру. В первом и втором заездах в Бельмонте скакали жокеи-итальянцы. Он, как обычно, собирался заключить двойное пари. Человечек взволнованно оглянулся на дверь убогой конторы и подался вперед. - Липпинкоттов собираются убить. Мидоуз откинулся на спинку скрипучего стула и сложил руки на груди. Лицо его выражало крайнюю степень отвращения. - Кто, интересно? Англия? Франция? Какая-нибудь негритянская страна, каждую неделю меняющая название? Кто может убить Липпинкоттов, не объявив предварительно войну Америке? - И все-таки! - не унимался человечек. Сейчас он смотрел Мидоузу прямо в глаза, а тот отводил взгляд. - Зачем вы мне об этом говорите? Какое мне или вам до этого дело? - Липпинкотты об этом не знают, а я знаю. Я знаю, кто собирается их убить. По-моему, их спасением мы заработали бы неплохие денежки. - Почему "мы"? - осведомился Мидоуз. - Потому что одному мне это не под силу, - ответил человечек. Его голос звучал все более уверенно. Он уже не комкал перчатки. Сделав первый шаг, он успокоился и решительно устремился вперед. Его звали Джаспером Стивенсом. Он работал в частной медицинской лаборатории, финансируемой из фонда Липпинкоттов. Пока он говорил, Мидоуз вспоминал состав семейства Липпинкоттов. Первый - папаша, Элмер Липпинкотт. Ему уже стукнуло 80, но об этом ему никто не напоминал, поэтому он вел себя, как тридцатилетний. Недавно он женился на молоденькой блондинке. Начинал он простым рабочим на нефтеразработках и впоследствии признавался: "Разбогател я потому, что был самым отъявленным мерзавцем среди всех остальных". Лицом и глазами он походил на ястреба. Пресса любила расписывать его эксцентричность, что не соответствовало действительности. Просто Липпинкотт-старший, величаемый "Первым", всегда делал то, что ему нравилось. У него было три сына. Старший, тоже Элмер, по прозвищу Лэм, был заправилой в принадлежащей Липпинкоттам промышленности: он распоряжался заводами по производству автомобилей, телевизоров и сборных домиков. Второй, Рендл, ведал семейными финансами. К его епархии относились банки, инвестиционные фонды, брокерские конторы и зарубежные инвестиции. Третий сын, Дуглас, стал дипломатом. Он вводился в действие, когда правительство обсуждало налоговые послабления, платежные балансы и способы интенсификации торговли. Он вел переговоры с главами других государств, когда Липпинкоттам хотелось приняться за эксплуатацию нового нефтяного месторождения или построить очередное автосборочное предприятие. Мидоуз неожиданно для себя вспомнил о них очень многое. Месяц назад, сидя в парикмахерской, он прочитал о них статью в журнале без обложки. Рядом со статьей красовалась фотография всего семейства. Элмер Первый сидел, рядом с ним стояла его новая белокурая супруга. С другой стороны кресла стояли все трое сыновей. Мидоуз удивился, как мало они напоминают отца. В их облике не было папашиного металла, папашиной суровости, они выглядели мягкими, упитанными. Мидоуз подумал тогда: хорошо, что не они, а их отец был рабочим на прииске, потому что у них не получилось бы такого рывка. Только у младшего, Дугласа, было подобие волевого подбородка. У Джаспера Стивенса ушло на рассказ добрых два часа, настолько он пересыпал речь специальными словечками; Мидоуз все время заставлял его возвращаться назад, чтобы лучше во всем разобраться и подловить Стивенса на лжи. Однако рассказ получился связным. Мидоуз помимо воли поверил Стивенсу. - Почему вы пришли ко мне? - спросил он. - Потому что имеющиеся у меня сведения стоят немалых денег, - с улыбкой ответил Стивенс, - но я понятия не имею, как за это взяться. Мидоуз расхохотался, заставив посетителя вздрогнуть. - Какие это сведения? Так, несколько фактиков, имен, догадок. Где доказательства? Где показания? Любой способен опровергнуть ваши домыслы, просто заклеймив вас как лжеца. Стивенс снова принялся теребить перчатки. - Но вы-то мне верите? - Ему, видимо, было очень важно, чтобы поверили. - Верю, - ответил Мидоуз, немного поразмыслив. - Хотя не знаю почему. Наступил самый ответственный момент: у Джаспера Стивенса не оказалось денег, чтобы заплатить Заку Мидоузу. Сделка была заключена без промедления: все, что им удастся вытянуть из Липпинкоттов, подлежало дележу пополам. Стивенс угрюмо кивнул, видимо он рассчитывал на большее. После его ухода Мидоуз долго сидел в кресле. Он старался не прикасаться к кое-как заклеенным порезам на обивке этого кресла, которое он притащил как-то ночью с улицы в свою пропахшую крысами контору на 26-й стрит. Устав от мыслей, он решил не тратиться на букмекера, а самому отправиться в Бельмонт. Жокеи с итальянскими именами пришли последними. Использовав все до последнего ключи в связке для преодоления замков, задвижек и прочих охранных приспособлений, Мидоуз проник в квартиру Флосси и застал ее в лежачем положении. Флосси грызла шоколад и смотрела телевизор. Он встречался с Флосси уже пять лет, ночевал чаще всего у нее и считал ее единственным в целом свете человеком, которому он мог доверять. Несмотря на это, у нее не было ключа от его квартиры в Нижнем Манхэттене, а у него - намерения вручить ей этот ключ. Когда он преодолел последнюю преграду, призванную останавливать грабителей, она удостоила его небрежным взглядом. На ней был видавший виды розовый халатик, на просторном животе лежали крошки от огромной плитки шоколада, в которую она усердно вгрызалась, крашеные волосы были всклокочены. - Величайший в мире сыщик! - приветствовала она его. Мидоуз тщательно запер все запоры, после чего сообщил: - Я получил заманчивое дельце. - Как насчет аванса? - спросила Флосси. - С этим придется подождать. Она отвернулась к черно-белому экрану, на котором четверо, отобранные по принципу врожденной дефективности, пытались выиграть доллар с мелочью, отчаянно валяя дурака, хотя Создатель наделил их дуростью с самого рождения. - Представляю себе, что это за дельце! - фыркнула она. - Можешь мне поверить. - Поверю, когда увижу зелененькие. - Зелененькие? Лучше ответь: ты слыхала о семействе Липпинкоттов? - Еще бы не слыхать! По-твоему, я полная дура? Они наняли тебя? - Она приняли стойку, готовая преодолеть лень и подняться с кровати, если прозвучит тот ответ, на который она надеялась. - Не совсем. Флосси шлепнулась на все свои три подушки, обмякнув, как проколотый воздушный шарик. - Но я спасу им жизнь. Флосси израсходовала все силы на первую попытку привстать, к тому же тревога оказалась ложной. Поэтому она всего лишь буркнула: - Ну, да. А на мне собирается жениться Иди Амин. - Это вряд ли, - сказал Мидоуз. - Он предпочитает худышек. Флосси подавилась рисовым зернышком из плитки и разразилась кашлем. Придя в себя, она заявила: - Если тебе нужна худенькая блондинка, то почему бы тебе не подыскать именно такую? Посмотрим, клюют ли они на долговязых сыщиков. Зак Мидоуз задался целью произвести на Флосси впечатление. Он кинулся к кухонному столу, расчистил место среди хлама и схватил блокнот с ручкой, какие вручали всем посетителям на открытии новой забегаловки на 23-й стрит. - Чем ты занимаешься? - осведомилась Флосси. - Важное дело! Нужно все записать. - Конечно: дело Липпинкоттов! - Представь себе! Мидоуз сам недоумевал, зачем так старается угодить Флосси, которая показывала стриптиз, пока не постарела, и занималась проституцией, пока не разжирела, после чего просто ошивалась по барам Вест-Сайда, клянча выпивку, пока не повстречалась с Мидоузом. В его сердце ей было отведено местечко, которое у других мужчин занимают собаки. Мидоуз не доверял собакам: ему казалось, что они только и замышляют, чтобы его искусать. Отсутствием трогательной преданности Флосси отличалась от дога, что вполне устраивало Мидоуза. Он всегда относился к женщинам с подозрением, однако чутье подсказывало ему, что Флосси не из тех, кто способен его заложить. К тому же ее грязная квартирка располагалась всего в двух кварталах от его конторы, и он ценил это удобство, когда у него не было охоты тащиться на метро домой. Он два часа корпел над блокнотом, записывая услышанное от Джаспера Стивенса. Пол вокруг стола усеялся смятыми желтыми листками. - Чем ты занят? - спросила Флосси. - Преданный поклонник пишет письмо Элмеру Липпинкотту? - Занят, и все тут, - сказал он. Мидоуз услышал, как она переключает каналы, чтобы, найдя самую скучную телеигру, безбожно увеличить громкость. Он улыбнулся, женщина пытается обратить на себя его внимание. Пускай, у него есть дела поважнее. Написав письмо, которое оказалось в два раза короче, чем он предполагал, он встал и посмотрел на Флосси с улыбкой торжества. - У тебя найдется конверт? - Загляни в ящик под раковиной. Там рождественские открытки и прочая ерунда. Порывшись в ящике, Мидоуз извлек из него большой голубой конверт, в который и вложил аккуратно сложенные желтые листочки. Конверт был с маркой. Мидоуз чувствовал на себе взгляд Флосси, пока заклеивал конверт и надписывал адрес. Подойдя к ней, он небрежно уронил конверт на ее гостеприимный живот. - Обещай мне, что отправишь это, если со мной что-нибудь случится. Флосси скосила глаза и прочла "Вашингтон, Президенту США, строго секретно, лично в руки". Это должно было произвести на нее впечатление. Она подняла глаза и спросила: - Что это с тобой случится? - Мало ли что. - Он направился к двери. - Ты что, серьезно? Он кивнул, не поворачиваясь. - Ты не станешь рисковать? - Сама знаешь. - Не хочу, чтобы с тобой случилась неприятность. - Знаю, - сказал Мидоуз. - Прежде чем уйти, достань-ка мне из-под раковины бутылку. Он подал ей бутылку, прорвался сквозь запоры и побежал вниз. Флосси отхлебнула виски, посмотрела на конверт, ухмыльнулась и смахнула его на пол. Конверт спланировал на ворох одежды в углу. Мидоуз позволил себе непривычную роскошь и поехал в лабораторию "Лайфлайн" на такси. Лаборатория занимала кирпичное здание на 81-й Ист-стрит. Единственным видимым отличием этого здания от соседних заключалось в табличке у двери, невидимое состояло в отсутствии тараканов. Впрочем, сожительство с последними обитатели квартала переносили с присущей нью-йоркцам невозмутимостью и покорно платили по 275 долларов в месяц за комнату. В окне над входом в лабораторию горел свет. Мидоуз заглянул во двор. На задней двери не оказалось сигнализации. Причин, объясняющих это, могло быть три. Первая: скрытая сигнализация. Впрочем, это отметалось с порога: основное назначение охранной сигнализации в городе Нью-Йорке, где полиция прибывает по вызову по истечению получаса, предоставляя грабителям возможность унести все, включая обои со стен, - отпугивание. Следовательно, чем заметнее сигнальное устройство, тем лучше. Вторая причина, сторож. Ладно, там видно будет. Третья: работники лаборатории "Лайфлайн" лишились рассудка и вообразили, что их ни за что не ограбят. Мидоуз решил, что вряд ли кто-нибудь дойдет до такой степени идиотизма, и возвратился ко второму объяснению: наличию сторожа. Этим объяснялся, возможно, свет в окне над дверью. Зак Мидоуз не доверял сторожам. В свое время он работал в частной охране и знал, чем занимается эта публика: запасается бутылками и похабными журнальчиками и засыпает через полчаса после ухода остальных сотрудников. Он проник в здание, отодвинув щеколду использованной кредитной карточкой. Мидоуз более не прибегал к кредитным карточкам, так как никогда не помнил, что именно покупал, и не сомневался, что компания подделывает счета. Света уличных фонарей оказалось достаточно, чтобы перемещаться в темной лаборатории. Просторное помещение было заставлено высокими лабораторными столами длиною в 8 футов, на которых белело что-то стеклянное. Справа таких столов было пять, слева от пола до потолка высились клетки. Мидоуз вздрогнул, когда до него донесся крысиный писк, но взял себя в руки: зверьки не могли выбраться из клеток. В клетках копошились не только крысы, однако из-за темноты он не мог различить, что это за звери, и из осторожности держался на почтительном удалении. Он подошел к застекленной двери и разглядел длинный коридор, ведущий к холлу. Он заметил также стол с водруженными на него мужскими башмаками, коим предшествовали синие брючины. Из отодвинутого ящика стола высовывалась бутылка с виски. Мидоуз удовлетворенно кивнул и прошелся вдоль всех окон лаборатории, опуская жалюзи. Потом он запер все двери, соединяющие лабораторию с остальными помещениями. Если сторож пошевелится, он успеет сбежать, прежде чем тот войдет. Лаборатория напоминала зоопарк. В клетках вдоль стены томились мыши, обезьяны, ящерицы, даже черви в банках. Джаспер Стивенс говорил Мидоузу о животных, но ему захотелось взглянуть на них самому. Одна из клеток была загорожена черным стеклом. В стекле имелся глазок для наблюдения. Зак Мидоуз припал к глазку и узрел парочку крыс. Клетка была ярко освещена. Если Джаспер не соврал... Мидоуз выключил освещение. Света из щелей хватило, чтобы он увидел, как обе крысы, испугавшись наступившей темноты, забились в угол, отчаянно вереща и дрожа от носа до хвоста. Их охватил ужас. Крысы, боящиеся темноты? Стивенс говорил об этом, но Мидоуз не до конца поверил ему. - Да, именно так, мистер Мидоуз. Они боятся темноты, - произнес голос у него за спиной. Мидоуз отпрянул от глазка и замигал, ошеломленный ярким неоновым светом. У двери стояла самая красивая женщина из всех, каких ему доводилось видеть. У нее были огненно-рыжие волосы и нежнейшая кожа лица. На ней была кожаная куртка поверх светло-коричневого свитера и темно-коричневая замшевая юбка. Она улыбалась ему так широко, что он подумал, если бы ему так улыбнулась незнакомая женщина на улице, то это был бы лучший день в его жизни. Да что там день - неделя, даже месяц! Однако этой улыбке недоставало тепла, и немудрено: в правой руке женщины был револьвер 38-го калибра, нацеленный на Мидоуза. Судя по ее решительному виду, она и прежде имела дело с оружием и знала, как его применить. - Откуда вы знаете, как меня зовут? - спросил он. Женщина оставила его вопрос без ответа. - Других наших крыс мучают другие страхи, - сказала она. - И не только крыс, но и других тварей. Поразительно, каких только страхов ни удастся внушить животному с помощью тока, лишения пищи, прижигания половых органов. Мидоуз поневоле кивнул. Он уже слышал все это от Стивенса. Жаль, что он далеко не все понял. Стивенс толковал насчет белков, которые синтезируются в мозгу испуганных животных; вводя эти белки другим животным, можно заставить их бояться того же, чего боялись те, напуганные. Заку Мидоузу все это показалось отъявленной белибердой. Он придерживался этого мнения по сию пору. - Откуда вы знаете, как меня зовут? - снова спросил он. - А чего боитесь вы, мистер Мидоуз? - поинтересовалась женщина. Ее полные губы по-прежнему улыбались; рот блестел, словно она только что провела по губам мокрым языком. - Ничего, - ответил Мидоуз. - Я не боюсь ни вас, ни вашего револьвера. - Помахав ей рукой, он повернулся и направился к двери. При этом он напрягал слух, ожидая удара револьверного бойка. Однако ожидаемый звук так и не раздался. Он потянулся к дверной ручке, и в это мгновение дверь распахнулась. За ней стояли двое рослых мужчин в белых халатах. Мидоуз хотел бежать, но они поймали его за руки и повернули лицом к женщине. Та спрятала револьвер в сумочку, и Мидоуз заметил, что сумочка тоже сделана из коричневой замши. Ему нравились женщины, одевающиеся в тон, но он подозревал, что, признавшись в этом, не добьется ее благосклонности. - Значит, вы ничего не боитесь? - переспросила она. - Что ж, сейчас мы это проверим, мистер Мидоуз. - Так откуда вам известно, как меня зовут? - Боюсь, ваш друг Джаспер Стивенс проявил неосторожность. - Ненавижу неосторожных людей! - Вы правы: неосторожность опасна для жизни. Двое верзил протащили Мидоуза по коридорчику и втолкнули в маленький кабинет. В углу кабинета громоздились стеллажи с папками; нажатие кнопки - и стеллажи разъехались, открыв взору лестницу, ведущую в подвал. За спиной у Мидоуза раздался голос рыжей красотки: - Все в порядке, Герман. - Хорошо, доктор Гладстоун, - отозвался охранник вполне трезвым голосом. Мидоузу пришло в голову четвертое объяснение отсутствия сигнализации: она была преднамеренно скрыта от глаз. Он угодил в ловушку. Внизу его поместили в каморку с двумя железными койками. Одну из коек занимал Джаспер Стивенс. Он лежал, подтянув колени к подбородку; стоило двери распахнуться, как глаза его в ужасе расширились. - Ах ты, дубина! - прорычал Мидоуз. - Чего ради я тебе доверился? Он кипел гневом; гнев его еще не улегся, когда по прошествии получаса те же двое вернулись в каморку и прижали его к койке, чтобы рыжеволосая доктор Гладстоун могла сделать ему укол в шею. Укололи и Джаспера Стивенса. Мидоуз потерял сознание. Он не знал, как долго длился обморок. Очнулся он связанным по рукам и ногам, с завязанными глазами и саднящими кончиками пальцев. Впрочем, тревожило его не это, а кое-что иное. Он расслышал шум мотора и плеск воды о борта лодки; за его плечами было четыре года службы во флоте без единого приступа морской болезни, однако сейчас он почувствовал отвратительную тошноту и испугался, что из-за кляпа во рту захлебнется собственной рвотой. Вода! Бездонная могила! Тело его покрылось липким потом; в следующую секунду его зазнобило. В свое время, до того как выпивка превратила его мускулы в жир, он был отличным пловцом, однако сейчас он знал, что в воде его ждет мгновенная гибель. Его мутило от одной мысли о воде. Он представлял себе, как погружается в воду, как влага заливается ему в ноздри, препятствует дыханию. Он заранее задыхался, но чем судорожнее разевался его рот, тем больше он захлебывался, вода устремлялась в легкие, которые раздувались, готовые лопнуть и разметать по морю его внутренности, самую его жизнь, на радость рыбам... Снова обморок. Когда он очнулся, стук мотора раздавался по-прежнему, вода все так же плескалась, но он удивился, почему не ощущает движения, раз сидит в лодке. До него донесся насмешливый голос доктора Гладстоун: - Вы по-прежнему ничего не боитесь, мистер Мидоуз? Вы осознаете, где находитесь? В море! Вокруг вас вода - холодная, темная вода! Мидоуз попробовал закричать, но крику воспрепятствовал кляп. Затем с его глаз сняли повязку, изо рта вытащили кляп. Он находился на суше, на краю какого-то озера. Перед ним стояла доктор Гладстоун, позади - двое верзил. На земле валялся бесчувственный Джаспер Стивенс. - Помогите! - взмолился Мидоуз. - Я на все согласен. Только помогите! - Увы, друг мой, - холодно отозвалась она. - Доброго плавания! Мидоуз почувствовал, как его руки и ноги освобождаются от пут. Верзилы подняли его, раскачали и швырнули в озеро. Следом плюхнулся Стивенс. Мидоуз ухнул в воду, подняв фонтан брызг. Его одежда мигом намокла. Он издал вопль. Вокруг была вода, одна вода... Он попытался вскарабкаться на Стивенса, чтобы спастись от воды, но тот предпринял тот же маневр. Погружаясь в воду, Мидоуз испытал такой ужас, что из его глаз полились слезы, а сердце заколотилось с нарастающей силой. Когда вода достигла его шеи, он понял, что его сердце вот-вот остановится, но прежде чем отключился мозг, он увидел плывущее по воде тело Джаспера Стивенса, его остановившийся взгляд, понял, что недотепа мертв и что сам он тоже умирает. Он с облегчением принял смерть, ибо это было гораздо лучше, чем вода. Тела Мидоуза и Стивенса всплыли среди апельсиновых очисток и пустых бутылок, усеивающих озеро глубиной в полметра посреди Центрального парка. Доктор Гладстоун выключила миниатюрный магнитофон с записанным на пленку шумом лодочного мотора и плещущейся воды, сунула его в карман и улыбнулась своим помощникам. Троица покинула Центральный парк и возвратилась в лабораторию "Лайфлайн". Утром тела Зака Мидоуза и Джаспера Стивенса были выужены из воды полицейскими, которых вызвал 262-й по счету любитель бега трусцой, увидевший плавающие трупы. Первые 261 не пожелали связываться с таким хлопотным делом. Судмедэксперт усмотрел причину обеих смертей в сердечном приступе. Никто не счел странным то обстоятельство, что у обоих сердечников оказались изуродованными кончики пальцев, что воспрепятствовало их опознанию, как и то, что оба избрали местом для одновременного сердечного приступа озеро в Центральном парке. Начальник полицейского участка в Центральном парке с облегчением ознакомился с отчетом о происшествии, поскольку, окажись пловцы жертвами убийства, ему пришлось бы поручить подчиненным вести расследование, а весь списочный состав участка и так был занят патрулированием парка, выписыванием квитанций гуляющим, не позаботившимся убрать за своими собачками, и предотвращением иных столь же серьезных преступлений. Трупы не были опознаны, расследования не проводилось. Никто не удосужился обратиться с вопросами к Флосси, которая по-прежнему валялась в постели, грызла шоколад, попивала неразбавленный виски и смотрела телевизионные викторины. После трехдневного отсутствия Зака Мидоуза она сочла себя брошенной. Ей и в голову не пришло, что его больше нет на свете. На четвертый день, осушив все припасенные бутылки, она поневоле вылезла из постели и кое-как привела себя в порядок, причесав волосы спереди и намазав губы. Оглядевшись в поисках платья, она нашла сразу несколько на полу в углу и выбрала наименее запачканное. На этом платье красовались красные и синие цветочки, придававшие Флосси сходство с диваном, но у этого наряда было достоинство - глубокий вырез, демонстрировавший ее необъятные груди с бездонной ложбиной. Цель ее заключалась в том, чтобы найти мужчину, который купил бы ей бутылку, поэтому это платье было в самый раз. С первых шагов по жизни она поняла, что любители выдающихся грудей не отличаются разборчивостью. Размер в их глазах затмевает красоту. Но стоило ей взяться за платье, как на пол спланировал голубой конверт. Она недоуменно покрутила его в руках. Она никогда прежде его не видела. Конверт был адресован президенту Соединенных Штатов. В углу имелась марка. У нее возник план содрать и загнать кому-нибудь марку. Она ухватила ее за кончик, но марка оказалась приклеена намертво. Ладно, раз письмо адресовано президенту, оно может оказаться важным. Непонятно только, как оно очутилось у нее в квартире. Не выпуская письмо из рук, она натянула красно-голубое платье и, все так же с письмом в руках, тяжело затопала вниз по лестнице. На углу висел ящик в красную, белую и синюю полоску, и она сочла, что такой веселенький ящик вполне годится, чтобы опустить в него адресованное президенту письмо. Вдруг в письме содержится какой-то важный шпионский секрет и она получит в награду от президента медаль и деньжат? Она поспешно опустила письмо и только после этого сообразила, что на конверте нет обратного адреса, а значит, ее не смогут отыскать, чтобы вручить награду. Ну и черт с ними! Выпивка - вот что было сейчас важнее всего. Бредя по тротуару, она думала о том, что даже в случае, если бы президент выслал ей чек, почта скорее всего украла бы его. Она не доверяла почте. Кто-то давным-давно посоветовал ей никому не доверять. ГЛАВА ВТОРАЯ Его звали Римо. Он не ведал страха. Он знал, что такое холод скользкого льда на склоне горы в Нью-Гемпшире. Он знал, что такое ветер, способный сбросить человека, как мячик, в пропасть, тонущую в полуночной мгле, где от него останутся осколки костей и клочки органов, не способные более дышать, переваривать пищу, очищать и качать кровь. Он знал, что такое ветер, знал, что такое сила. Однако он, Римо Уильямс, ощущал все это не как враждебную, смертоносную стихию, а как часть той вселенной, которой дышал. Поэтому он не соскальзывал вниз по льду, облепившему Белые Горы к концу декабря. Его тело, обтянутое тонкой черной тканью, двигалось с такой легкостью, словно он вырос на этом склоне. Он неуклонно поднимался к вершине, не нуждаясь в лестнице или веревке, без которых другие тела, дряблые и нетренированные, не способны штурмовать обледеневшую скалу. Он приближался к вершине, не думая о своем дыхании. Он двигался усилием воли, годы, отмеченные болью и постижением мудрости, завершались на этом склоне. Он пробовал зиму на вкус, вслушивался в стон елей, оставшихся внизу, сливался с диким миром, внушавшим ужас многим, не преодолевшим природной неповоротливости, сбивавшим их с ритма, которому они были обязаны видимостью своего могущества. Те, другие, шли по неверному пути, ибо питались кашицей для слюнтяев и не могли обойтись без подталкивания в борьбе за выживание. Они так и не усвоили, что страх подобен легкому чувству голода или ознобу; они отвыкли от страха, поэтому страх лишал их сил. Напротив, для гибкого человека с широкими запястьями, приближавшегося во тьме к холодному черному небу, страх был, подобно его дыханию, чем-то таким, что существовало помимо него. В карабканье по отвесной ледяной стене ему не требовался страх, поэтому он обходился без него. Он достиг вершины скалы и легко перевалился на заснеженную площадку, почти не примяв рыхлый свежевыпавший снег. Выпрямившись, он нашел глазами хижину с освещенными окнами, притаившуюся среди сосен ярдах в пятидесяти от него. Бесшумно ступая по глубокому снегу, он направился туда. Дыхание его было бесшумным, и он с насмешкой вспоминал себя прежнего, когда, преодолев всего один лестничный марш, он уже пыхтел, как закипающий чайник. С тех пор минуло немало лет, и не только лет. То, что происходило тогда, происходило в прежней жизни. Тогда он был рядовым Римо Уильямсом из полицейского управления города Ньюарка, штат Нью-Джерси; его обвинили в убийстве, которого он не совершал, и приговорили к казни на электрическом стуле, который не включился. Воскреснув, он поступил убийцей на службу тайной организации, боровшейся с преступностью в США. Организация эта, именовавшаяся КЮРЕ, требовала от него вполне определенных услуг, но получила кое-что сверх того. Никто не знал, что годы тренировки, телесной и умственной дисциплины сделают из прежнего Римо Уильямса... кого, собственно? Римо Уильямс улыбнулся, рассекая ночь. Даже сам он не знал, в кого превратился. Старый мудрый азиат, дожидающийся его на барже в пятидесяти милях отсюда, на озере Уиннипесоки, считал Римо Уильямса воплощением Шивы, индуистского бога разрушения. Однако тот же мудрый азиат считал Барбру Стрейзанд красивейшей женщиной Америки, "мыльные оперы", еще не ставшие грязными и непристойными, - единственным подлинным американским искусством, а скучную рыбацкую деревушку в Северной Корее - центром Вселенной. Оставим в покое Шиву: Римо не был воплощением бога, однако не был и обыкновенным человеком. Он стал чем-то большим - таким, какими могли бы стать остальные люди, если бы полностью использовали возможности тела и ума. - Я - человек, - сказал он, и ветер унес в чащу его шепот. - Это тоже немалого стоит. Он остановился у окошка, прислушиваясь к голосам, доносившимся из хижины. Говоривших было четверо; они беседовали без опаски, зная, что сюда никто не доберется: вдоль всей ведущей к хижине извилистой тропы стояли приборы обнаружения, а последний отрезок тропы был заминирован. По этой причине члены "Альянса Освобождения Кипра" свободно рассуждали о том, под каких детей лучше подкладывать динамитные шашки - под черненьких или под беленьких. - Никто не дотронется до детской коляски, особенно если вкатить ее в родильное отделение, - говорил один. - Какое это имеет отношение к грекам из Греции? - Так мы покажем им, Тилас, - ответил первый, - как мы относимся к тому, что они не оказывают нам помощи, когда мы нападаем на турок и терпим поражение. Нас поддерживают только палестинцы, наши братья по духу. - Любой, кто понимает моральную необходимость взрывать младенцев и видит в этом революционную справедливость, знает, что представляют собой ценности греков-киприотов, - высказался третий. - Мы - жертвы! Империалисты - угнетатели, - добавил четвертый. Человек по имени Тилас, не совсем понимавший, в чем необходимость такой кровожадности, спросил: - А зачем нападать на американцев? - Они снабжают турок. - Как и нас. - Как ты можешь называть себя киприотом, если не винишь в своих бедах других? Если ты кое-как смастерил крышу, обвиняй империализм и алчность корпораций. Если забеременела твоя дочь, клейми голливудские фильмы. Если ты ограбил собственного папашу, а он в отместку переломал тебе кости, вали вину на египтян. Ты должен всегда помнить: ты - киприот, значит, тебе никогда не изобрести, не построить, не вырастить ничего такого, на что польстится другой. Значит, тебе не быть на стороне созидателей. Они должны быть твоими вечными врагами, Тилас. Америка - страна самых отъявленных созидателей. Мы обязаны питать к ним лютую ненависть. К тому же взрывать здесь детские коляски - простейшее дело. Если нас поймают, у нас не выдернут рук, не сдерут со спины шкуру, не разведут на животе костер. Никто до нас и пальцем не дотронется. Подумаешь - посадят в тюрьму! Немного погодя мы все равно выйдем на свободу. - Вы не правы, - вмешался Римо. Он вырос в дверях и теперь оглядывал четверку с головы до ног. - Среди нас остались люди, полагающие, что зло должно быть наказуемо. - Кто вы такой? - спросил один из киприотов. Римо жестом потребовал тишины. - Который из вас Тилас? Коротышка с жидкими усами и глазами бассет-хаунда кротко поднял руку. - Тилас - это я. А что? - Я подслушал ваш разговор, - объяснил Римо. - Тебе я пойду навстречу: твоя смерть будет легкой. Он исполнил обещание. Остальные умирали трудно. Римо посмотрел на истерзанное тело последнего, в ком еще теплилась жизнь. - Тебя найдут по весне, - сказал он. - Увидев, что с тобой стало, вся ваша банда уберется обратно на Кипр и забудет, как взрывать младенцев. Так что твоя смерть не напрасна: ты отдаешь жизнь ради соотечественниковкиприотов. Умирающий издал нечленораздельный звук. - Не слышу, - сказал Римо. Звук не обрел членораздельности. Тогда Римо вынул у умирающего изо рта его правый локоть. - Ну, говори. - К черту соотечественников-киприотов! - Так я и думал, - ответил Римо. - Если я повстречаю еще кого-нибудь из них, обязательно передам им твои слова. Он снова вышел в холодную ветреную ночь и легко зашагал по снегу назад к обледеневшему склону. Да, он - человек. Римо улыбнулся. Иногда совсем неплохо ощущать себя человеком. Однако стоило ему ступить на борт баржи, качавшейся на озере Уиннипесоки, как иллюзия была поколеблена. Выяснилось, что у Римо обе ноги - левые и что по сравнению с ним гиппопотамы - солисты балета, а трубный звук, издаваемый слоном, - просто шепот любви. Римо сменил черный комбинезон на хлопчатобумажные брюки и белую майку. Взгляд его был обращен на престарелого азиата, только что сообщившего ему все это. Азиат сидел на циновке; вокруг него были расставлены чернильницы, валялись гусиные перья, на коленях у него лежал большой кусок пергамента, за спиной - еще несколько таких же кусков. Все пергаменты, включая тот, что лежал у азиата на коленях, были девственно чисты. - Сегодня тебе не пишется, Чиун? - спросил его Римо. - Мне бы всегда писалось, - ответил Чиун, - не будь у меня такой тяжести на сердце. Римо отвернулся и устремил взгляд в окошко. В ночном небе все еще поблескивали звезды, но светлеющий горизонт предвещал близкую зарю. - Выкладывай, чем я мешаю тебе жить на этот раз, - произнес Римо, не оборачиваясь. - Очень полезное замечание, - сказал Чиун. - Вдумчивое. Я - вдумчивый человек. Я понял это сегодня ночью там, на горе: я - человек, только и всего. Все твои глупые корейские басни насчет Шивы-Дестроера и моей божественной сущности - чистый вздор. Я - человек. - Ха! - отозвался Чиун. - Ты сказал "вдумчивый"? - Говорил он пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента. - Мне смешно! Ты - вдумчивый? Ха-ха-ха! - Да, вдумчивый, - сказал Римо. - Потому что стоит лишить тебя возможности клеймить меня - и тебе придется смириться с фактом, что ты не способен ничего написать. - Я не верю собственным ушам, - сказал Чиун. - Повторяю: не можешь написать ни словечка. Тебе не написать ни сценария, ни книги, ни рассказа, ни сентиментальных стишков, даже если ты заставишь какой-нибудь журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки способен накропать каждый! - Легко сказать, - молвил Чиун. - Пустая детская похвальба! - Стихотворение номер одна тысяча триста шесть, - сказал Римо. - "О, цветок, о, цветок с лепестками. О, цветок с чудесными лепестками. К тебе летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь пчелу? Раскройся, цветок, прими пчелу! Лети быстрее, пчела, приветствуй цветок!" - Довольно! - взвизгнул Чиун. - Довольно! - Он стремительно вскочил на ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его желтая кожа была усеяна морщинами, как и подобает в 80 лет от роду. Его желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно. - Давно бы так! - сказал Римо. - Такую чушь напишет любой. Хочешь послушать еще? - Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться. - Такие стихи может писать кто угодно и когда угодно, - сказал Римо. - Единственное, что спасало их от участи всемирного посмешища на протяжении двух тысяч лет, - это то, что они написаны по-корейски, поэтому никто не знает, насколько они плохи. - Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро перейти на гадости, - сказал Чиун, - Все белые - безумцы, но ты - образчик нестерпимого безумия. - Все правильно, - сказал Римо. - Я совсем забыл: я собирался позволить тебе взвалить на меня вину за то, что тебе не пишется. Ну, папочка, признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание? Уж больно громко я дышу. - Нет, - ответил Чиун. - Ты дышал не громче, чем всегда. Обычное кабанье хрюканье. - Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и тебе не понравился ритм вибрации. - Опять не то. При чем тут твои мускулы? - А что? - допытывался Римо. - Где ты провел ночь? - спросил Чиун. Он понизил голос, и Римо сразу насторожился. - Сам знаешь. Мне пришлось залезть на гору и разобраться с бомбометателями. - А где был я? - спросил Чиун. - Не знаю, - пожал плечами Римо. - Наверное, здесь. - То-то и оно, - сказал Чиун. - Ты всегда уходишь, а я всегда остаюсь. Я предоставлен самому себе. - Погоди-ка, Чиун, - встрепенулся Римо. - Давай разберемся. Ты хочешь работать вместе со мной? - Возможно. Во всяком случае, мне нравится, когда меня об этом спрашивают. - А я думал, что тебе нравится одиночество, - сказал Римо. - Иногда нравится. - Я специально привез тебя сюда, чтобы ты мог остаться один и писать. - Меня угнетает снег. Не могу писать в снегопад. - Поедем туда, где тепло. Например, во Флориду. В Майами всегда тепло. - Тамошние старухи слишком много болтают о своих сыновьях и о врачах. А мне не о ком болтать, кроме тебя. - Чего же ты хочешь, Чиун? - Вот этого я и хочу, - сказал Чиун. - То есть? - Чтобы ты время от времени спрашивал меня, чего мне хочется. Возможно, иногда у меня будет появляться желание поработать. Мне хочется, чтобы ко мне относились как к личности, наделенной чувствами, а не как к мебели, которую спокойно оставляют, зная, что по возвращении найдут на прежнем месте. - Договорились, Чиун: отныне я всегда стану задавать тебе этот вопрос. - Хорошо, - молвил Чиун и принялся собирать с пола свои пергаменты, перья и чернильницы. - Я спрячу все это. Он сложил свои сокровища в большой сундук, покрытый оранжевым лаком, - один из четырнадцати. - Римо! - позвал он, опершись о сундук. - Что, папочка? - Доктор Смит нанял меня для того, чтобы я тренировал тебя. Я прав? - Прав. - Мое участие в выполнении заданий не оговаривалось, верно? - Верно. - Следовательно, если я перейду к активным действиям, следует пересмотреть размер оплаты. - И думать забудь! Смитти хватит удар. Того золота, что он отправляет в твою деревню, и так хватило бы для того, чтобы управлять целой южноамериканской страной. - Маленькой страной, - уточнил Чиун. - Прибавки не будет. Он ни за что не согласится. - А если ты попросишь? - Он и без того считает мои траты чрезмерными, - покачал головой Римо. - Я бы не вышел за пределы оговоренных президентом рамок повышения зарплаты, не приводящего к росту инфляции, - сказал Чиун. - Попробуй. Что ты теряешь? - По-твоему, он согласится? - Нет, - сказал Римо. - Я все равно попробую, - сказал Чиун, закрыл крышку сундука и уставился на темную воду озера. После длительного молчания Римо разобрал смех. - Что тебя рассмешило? - осведомился Чиун. - Мы кое о чем запамятовали, - сказал Римо. - О чем? - спросил Чиун. - Смитти больше не пересматривает условия договоров. - А кто их пересматривает? - Руби Гонзалес, - сказал Римо. Чиун повернулся и пристально посмотрел на Римо, чтобы понять, не шутит ли он. Римо кивнул. Чиун издал стон. - О, горе мне! - сказал он. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Четырнадцать японских бизнесменов приготовились к работе. Каждый из них отдал должное костюмам остальных тринадцати, каждый раздал по тринадцать собственных визитных карточек и получил по тринадцать от коллег, хотя все и так были хорошо знакомы. Каждый высоко оценил качество изготовления визитных карточек коллег и их ассортимент. Девять из четырнадцати имели при себе фотоаппараты и не преминули сфотографировать компанию полностью и по частям. Трое похвастались вмонтированными в кейсы магнитофонами, радиотелефонами, мини-компьютерами и калькуляторами с печатающими устройствами. Наконец все уселись и стали ждать. Ведя учтивую беседу, они поглядывали на золотые часы на жидких кристаллах, недоумевая, почему Элмер Липпинкотт-младший опаздывает. Ведь он сам пригласил их на это тайное совещание, к тому же все, собравшиеся за столом, знали, что посвящено оно будет японскому посредничеству при заключении новых торговых соглашений между США и Красным Китаем, которые поддержат американский доллар, находившийся последние два года в плачевном состоянии. Все бизнесмены были уведомлены японским Советом по торговле, что Лэм Липпинкотт имел две недели тому назад встречу с президентом США. Зная о важности совещания, приглашенные не могли не удивляться опозданию его инициатора. Часы на жидких кристаллах показывали 11 часов 5 минут 27 секунд. Марико Какирано негромко сказал по-японски: - Лучше бы ему поторопиться. У меня есть и другие срочные дела. Тринадцать голов дружно кивнули; все воззрились на дверь дубовой гостиной крупнейшего в Токио "Гинза банка". - Уверен, что он вот-вот появится, - сказал другой бизнесмен. Тринадцать лиц повернулись к нему, тринадцать голов кивнули, одобряя его глубокую мысль. Всего в 20 футах от собравшихся на встречу с ним японских бизнесменов находился Лэм Липпинкотт, относившийся к происходящему по-другому. - Не хочу туда идти, - сказал он своему секретарю, проводя кончиками пальцев по чисто выбритой розовой щеке. - Не понимаю, сэр, - откликнулся секретарь, молодой человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, сидящих на нем так естественно, словно он родился в морге. - Тут и понимать нечего, - сказал Липпинкотт. - Не хочу - и точка. Нет настроения. Мне не по себе. Он встал. Он отличался высоким ростом, будучи единственным из трех сыновей Элмера Первого, не уступавшим в этом параметре отцу; зато, в отличие от папаши, по-прежнему походившего телосложением на рельсу, как и подобает рабочему с нефтяного прииска, Лэм Липпинкотт отрастил брюшко и широкий зад. Подойдя к окну, он бросил взгляд на людную улицу и тут же отвернулся, словно увиденное пришлось ему не по нраву. Секретарь волновался. Липпинкотт настоял на полете в Японию на частном самолете, на подаче к трапу американского автомобиля с шофером-американцем. Он буквально крадучись проник в гостиницу, выслав вперед шофера с поручением удостовериться, что по пути ему не повстречается гостиничный персонал. В номере Липпинкотт начал с того, что приказал секретарю не впускать горничных. - А как же постель, сэр? - Я сам себе постелю, черт возьми! Утром они так же крадучись покинули гостиницу, направляясь на совещание: служебным лифтом, автомобилем с занавесками на окнах, по запасной лестнице - в комнату, где находились сейчас. Секретарь Липпинкотта сообразил, что его босс провел в Токио целых 12 часов, так и не увидев ни одного японца. Липпинкотт расхаживал по изящному коврику, как зверь по клетке. Он то и дело потирал ладони, словно к ним пристали мельчайшие частицы грязи. - Ненавижу этот желтый ковер! - взорвался он. - Какие в этой стране маленькие ковры! Маленькие, желтенькие... Все здесь маленькое и желтенькое! Вам надо побыть на солнце, Джеральд, у вас нездоровый вид. Секретарь тихонько вздохнул. Наверное, у босса нервное расстройство. - Я скажу им, что вы заболели, сэр. Липпинкотт встрепенулся, будто впервые понял, что рядом с ним находится секретарь, и покачал головой. - Нет, это не годится. Разве вам не известно, что мы, Липпинкотты, никогда не болеем? Отец этого не перенесет. Ладно, нам не избежать этого дурацкого совещания. Только давайте побыстрее его закончим. Шагая по коридору, Липпинкотт шепнул секретарю: - Будьте поблизости. Вы мне понадобитесь. Секретарь кивнул, недоумевая про себя, что это за блажь. Потом он обогнал босса, чтобы открыть для него дверь, и посторонился, пропуская Липпинкотта вперед. Четырнадцать японских бизнесменов, увидев в дверях Липпинкотта, дружно вскочили, желая засвидетельствовать свое почтение. Секретарь увидел, как его босс отпрянул, словно усмотрел в рвении японцев угрозу для себя. Пока Липпинкотт боролся с охватившей его нерешительностью, секретарь обогнул его и вошел в гостиную первым. - Благодарю, господа, - произнес он. - Прошу садиться. Все четырнадцать разом сели. Секретарь оглянулся на Липпинкотта и ободряюще улыбнулся. Тот кивнул, но вошел с опаской, словно ступая по минному полю. Остановившись у ближайшего к двери края стола, он далеко выдвинул кресло и сел на самый его краешек, словно готовясь в любой момент кинуться к двери. Японцы смотрели на него с вежливым любопытством. Марико Какирано встал и тоже отодвинул свое кресло подальше от стола, после чего снова уселся. Остальные тринадцать бизнесменов поступили так же. Теперь, чтобы достать что-нибудь из атташе-кейса, любому пришлось бы вставать и подходить к столу. Секретарь заметил на лбу у Липпинкотта испарину и расслышал отданный свистящим шепотом приказ: - Джеральд, сядьте между ними и мной! Определенно нервное расстройство! - подумал о боссе секретарь. Если он прав, Лэму Липпинкотту не миновать дурдома. Японцы сидели смирно и улыбались, пока секретарь не уселся. Тот поставил кресло между Липпинкоттом и столом под таким углом, чтобы можно было видеть одновременно и японцев, и босса. Теперь Липпинкотт потел, как марафонец, и затравленно переводил взгляд с одной желтой физиономии на другую. Наверное, кого-то ищет, подумал секретарь. Липпинкотт открыл рот, по каждое слово давалось ему мучительно. - Вы знаете, зачем мы собрались здесь, господа, - начал он, делая длительные паузы между словами. Четырнадцать голов согласно кивнули. - Президент желает, чтобы компании Липпинкоттов, действуя через посредничество ваших компаний, развили торговлю с Красным Китаем, что будет способствовать росту нашего торгового оборота и укреплению доллара. Такова позиция президента. Дружный кивок. - Я знаю, что вам, желтым бесенятам, нельзя доверять, - выпалил Липпинкотт. - Думаете, я забыл про Пирл-Харбор? Секретарь в ужасе посмотрел сначала на Липпинкотта, потом на его аудиторию. Японцы были ошеломлены. Послышался возмущенный ропот. - Не смейте возражать, варвары-недомерки! - прикрикнул Липпинкотт. - Я знаю вам цену! Вы только и помышляете, как бы застать нас врасплох и обвести вокруг пальца. Когда вы споетесь с китаезами, то быстро сообразите, как драть с нас три шкуры. Липпинкотт с такой силой впился в ручки кресла, что у него побелели костяшки пальцев. Марико Какирано вскочил. - Мистер Липпинкотт, я протестую! Липпинкотт обмяк. - Предупреждаю, держитесь от меня подальше. Не подходите! - Он съежился, как ребенок, ожидающий взбучки. - Вы не имеете права! - пискнул Какирано. Остальные тринадцать бизнесменов тоже повскакали с мест. Некоторые были разгневаны, но большинство испытывали изумление или смущение. Прежде чем Какирано снова раскрыл рот, Лэм Липпинкотт вскочил и выбросил вперед руки, словно готовясь отразить атаку четырнадцати противников. - Не смейте, желтокожие дьяволы! Я знаю, вам подавай мое мясо, мои кости! Не выйдет! Секретарь встал. Липпинкотт размахивал руками, словно борясь с воображаемыми насекомыми, перешедшими в атаку. - Сэр, - заикнулся было секретарь, - не лучше бы нам... Липпинкотт не дал ему договорить: он заехал ему по физиономии, заставив рухнуть на кресло. - И ты туда же? Ты заодно с этими стервятниками? Марико Какирано с омерзением покачал головой и оглядел соотечественников. Заручившись их одобрением, он направился к двери. Остальные потянулись за ним, образовав безупречную цепочку. - Все на одного? Не выйдет! - крикнул Липпинкотт и хотел было кинуться наутек, но зацепился ногой за секретарское кресло, опрокинув Джеральда на ковер. Тот, придя в себя, увидел, как его босс прошибает головой оконное стекло и, раскинув руки, наподобие лебединых крыльев, устремляется в полет. От тротуара его отделяло шесть этажей. Лэм Липпинкотт погиб не просто так. Он упал на троих пожилых японцев. Все четверо умерли на месте. Проведя тщательное расследование, токийская полиция пришла к выводу, что произошел трагический несчастный случай. В тот же день, ближе к вечеру, в кабинете доктора Елены Гладстоун, директора лаборатории "Лайфлайн", зазвонил телефон. Это был не обыкновенный звонок, а особый сигнал. Прежде чем поднять трубку, доктор Гладстоун надавила под столом на специальную кнопку, заблокировав дверь. - Да, - произнесла она и выслушала доклад о печальной участи Лэма Липпинкотта. - Как неприятно! - посетовала она. - Его смерть не входила в наши планы, - сказал голос в трубке. - Предугадать реакцию невозможно, - ответила она. - Мы еще не вышли из стадии эксперимента. - Подобное не должно повториться, - приказал голос. - Не повторится, - пообещала доктор Гладстоун и повесила трубку, после чего, доверяя дверным замкам, от души расхохоталась. В 25 милях к северу от манхэттенского кабинета доктора Гладстоун зазвенел еще один телефон. Доктор Харолд В. Смит, глава тайной организации КЮРЕ, вынул трубку из нижнего ящика стола и сел так, чтобы видеть в окно, непроницаемое для взглядов снаружи, волны залива Лонг-Айленд. - Слушаю, сэр, - сказал он в трубку. Смит оставался главой тайной организации при правлении пяти президентов, и каждый из них обладал неповторимым характером, что проявлялось и в телефонных разговорах. Организацию создал первый из пяти, молодой президент, чью жизнь оборвала пуля убийцы. Он задумал КЮРЕ как агентство, действующее независимо от Белого дома. Президенту не полагалось давать КЮРЕ поручения, он лишь предлагал, чем заняться агентству. Президент мог отдать Смиту единственный приказ - распустить КЮРЕ. Подбирая главу организации, первый президент принял мудрое решение, остановив выбор на Смите: получив такой приказ, Смит немедленно распустил бы организацию, невзирая на опасность этого шага для его собственной и любой другой жизни. О трудностях, пережитых Америкой в 60-70-е годы, свидетельствовало то, что каждому следующему президенту очень хотелось распустить КЮРЕ, но ни один так и не осмелился отдать соответствующий приказ. Смит знал каждого по голосу. У первого был отрывистый говор уроженца Новой Англии, который умел даже неправильно выговариваемые слова подавать как свое достоинство; у другого была неразборчивая, эмоциональная речь техасца, близкого к почве, - этот был единственным из знакомых Смиту президентов, в котором бурлила жизнь. Голос следующего президента был по-калифорнийски резок; при разговоре с ним Смиту всегда казалось, что собеседник всю беседу спланировал заранее, обдумал 25 вариантов разговора и 24 отбросил, оставив наилучший. Этот голос принадлежал истинному профессионалу, его обладатель уважал точность, но у Смита не проходило чувство, что он напряжен, как тугая струна, и стоит этой струне лопнуть, - и ему придется туго. Потом Смиту приходилось слушать другой голос - простой выговор выходца со Среднего Запада. Президент обладал такой речью, словно не чувствовал родного языка и не отдавал себе отчета, о чем говорит. Впрочем, его не подводили инстинкты, и он отличался крепкой волей. Смит испытывал к нему симпатию: не умея говорить, он умел руководить. Характерной особенностью Смита было то, что он ни разу за 18 лет не участвовал в выборах президента. Он полагал, что предпочтение, отданное одному из кандидатов, будет в дальнейшем влиять на его отношения с победителем. Не голосовал он и за теперешнего президента и ни разу не задавался вопросом, кого бы выбрал, приди он на избирательный участок. Однако порой он позволял себе роскошь признаться самому себе, что этот президент ему не по душе. Президент был южанином, и Смит ловил себя на том, что относится к нему с предубеждением на том, главным образом, основании, как звучит по телефону его голос. В этом голосе, в отличие от голосов многих южан, отсутствовала мелодичность; он звучал неровно, с паузами в неожиданных местах, словно его обладатель зачитывал случайные слова. Президент был ученым, и Смиту казалось, что он постоянно борется с научным подходом ко всем явлениям. Он обладал редкой способностью к самообману, и Смит не только упрекал себя за неприязнь к нему, но и испытывал недовольство собой за неспособность более отчетливо представить себе этого президента. Однако, отвечая на звонок, Смит забыл про свое личное отношение к очередному американскому президенту. - Что вам известно о деле Липпинкотта? - спросил голос с южным акцептом. - Я получил отчеты о случившемся в Токио, - начал Смит. - Мои собственные источники подтверждают их правдивость. Первичный зондаж ничего не выявил: никаких осложнений ни дома, ни в бизнесе. Сведения о психической неуравновешенности, госпитализации или лечении на дому отсутствуют. С момента смерти Лэма Липпинкотта прошло 8 часов. Поэтому я склоняюсь к заключению, что случившееся объясняется непредсказуемым нервным срывом с трагическим исходом. Видимо, он не выдержал напряжения. - Я тоже так подумал, - сказал президент, - но несколько минут назад мне на стол легло весьма необычное письмо. - Письмо? От кого? - Если бы я знал! - вздохнул президент. - Какая-то бессвязная писанина. - Как и большая часть вашей почты, - сухо прокомментировал Смит. - Именно. Письмо скорее всего очутилось бы в корзине, не попав ко мне, но ему повезло: мне показали его, потому что только что стало известно о Липпинкотте. Я подумал, что в этом что-то есть... - Что там написано, сэр? - спросил Смит, скрывая нетерпение. Прижав трубку к уху плечом, он подтянул узел своего полосатого, как положено государственному служащему, галстука. Смит был худ и долговяз, ему перевалило за 60, и он ускоренно лысел. Он врос в свой серый костюм, который он, казалось, не снимал всю жизнь. Его облик все больше превращался в символ его родной Новой Англии, а такое зрелище символизирует ушедшие в прошлое времена. - Про Липпинкоттов, - ответил президент. - Про якобы существующий заговор убить их всех. Это как-то связано с животными. - С животными, сэр? Каким же образом? - Об этом в проклятом письме не сказано. - А о том, кто стоит за заговором? - Тоже нет. - Что же в нем сказано? - Что отправитель - частный детектив из Нью-Йорка. - Фамилия, - произнес Смит, нажимая кнопку под столом. Посредине его письменного стола отодвинулась панель, и из отверстия поднялась клавиатура компьютера. Смит приготовился набрать фамилию, чтобы гигантский компьютерный банк данных КЮРЕ, крупнейший в мире, выдал сведения о частном детективе. - Фамилия отсутствует, - доложил президент. - Понятно, - вздохнул Смит. - А что присутствует? - Отправитель - детектив из Нью-Йорка. Ему известно о заговоре с целью уничтожения Липпинкоттов. Это как-то связано с животными, но он не знает, каким образом. Он собирается в этом разобраться. Когда Липпинкотты будут спасены, я пойму, что его письмо правдивое. Он свяжется со мной, чтобы получить в награду медаль. - Бессмыслица! - бросил Смит. - Да, - согласился президент. - Но происшествие с Лэмом Липпинкоттом заставило меня призадуматься... Смит кивнул. Вдалеке он высмотрел парусную яхту, подгоняемую ветром, и удивился, кому пришла охота выйти в море в такой холодный зимний день. - Видимо, - сказал он, - письмо следует передать семье Липпинкоттов. У них есть возможность защитить себя. - Знаю. Но дело в том, мистер Смит, что мы не можем допустить, чтобы сказанное в этом письме оказалось правдой. - Почему? - Потому что я поручил семье Липпинкоттов ряд проектов за рубежом. Они выглядят, как обыкновенные сделки, но замысел заключается в том, чтобы, используя средства Липпинкоттов и привлекая японские компании, открыть обширные рынки сбыта в Красном Китае. - Вы полагаете, что этому может воспрепятствовать иностранная держава? - Не исключено, - ответил президент. - Жаль, что я не знал об этом раньше, - посетовал Смит. - Мы бы приняли меры по охране Лэма Липпинкотта во время его поездки в Токио. - Разумеется. Но я не ждал неприятностей. Я надеялся, что все пройдет гладко, как обычно бывает в таких делах. Смит с трудом поборол искушение прочесть президенту лекцию о предпринимаемых во всемирном масштабе попытках коммунистического блока подорвать экономику США, действуя через банковскую систему и руководство крупнейших корпораций. Человек в здравом уме, если он не напрочь оторванный от действительности мечтатель, не имел права надеяться, что попытка укрепить доллар останется незамеченной и не вызовет реакции со стороны тех, кто спит и видит его падение. Увы, все политики, с которыми приходилось иметь дело Смиту, жили в иллюзорном мире, где надежда неизменно затмевала разум, а прекраснодушные пожелания - уроки истории. Поэтому он ничего не сказал. - Полагаю, вашим людям следует заняться этим, - сказал президент. - Да, сэр. Мне потребуется письмо. - Видимо, вы прибегнете к услугам этих двоих? - Очевидно, - ответил Смит. - Хотя роль телохранителей - не для них. - Велите им действовать осмотрительно, - сказал президент. - Все эти убийства... Смит помнил, как Римо и Чиун спасли этому президенту жизнь, когда была предпринята попытка покушения; как они предотвратили третью мировую войну, чуть не развязанную одним из ближайших друзей президента, по глупости давшим добро на убийство русского премьера. С точки зрения уроженца Новой Англии, последнее заявление президента свидетельствовало о предосудительной неблагодарности. Однако Смит постарался, чтобы его голос звучал как можно беспристрастнее, когда он ответил: - Если вы предпочитаете, чтобы на этот раз я обошелся без них... Не сомневаюсь, что мне найдется, чем их занять. - Нет-нет, - поспешно ответил президент. - Просто велите им не убивать направо и налево. - Я не могу учить их, что делать и как, - холодно сказал Смит. - Они получают задание и действуют самостоятельно. Должен ли я привлечь их? - Да, - ответил президент. - Как хотите. - Нет, сэр, - отрезал Смит, - это ваше желание. Письмо было подано Смиту через полтора часа. Читая его, он поражался, как можно, исписав целых три страницы, сообщить так мало информации. В письме не было фамилии и адреса отправителя; в нем кратко сообщалось о заговоре с целью убийства всей семьи Липпинкоттов с помощью специально обученных животных. Остальной текст представлял собой пространную жалобу на жокеев-итальянцев, полицейских-взяточников и высокую стоимость виски марки "Флейшманн". Если бы один из Липпинкоттов не погиб, добровольно выпорхнув из окна в Токио, письмо неминуемо угодило бы в мусорную корзину. Смит надавил на кнопку справа от телефонного аппарата, и перед ним выросла женщина. Это была высокая негритянка кофейного оттенка. На ней были кожаные брюки и коричневый твидовый пиджак с кожаными нашивками на локтях. Голову ее венчала прическа в стиле умеренного "афро". Ее нельзя было назвать красавицей, однако в ее глазах светился ум, а улыбка, с которой она взирала сейчас на Смита, была не просто данью приличиям, а отражала теплоту ее души. Женщину звали Руби Джексон Гонзалес. Она работала помощницей Смита по административным делам. Прежде она являлась агентом ЦРУ, но ей дважды пришлось попасть в орбиту действий Римо и Чиуна, и того, что она узнала о КЮРЕ, оказалось достаточно, чтобы она стала кандидаткой либо на устранение, либо на прием в организацию. Первую возможность она с успехом отвела, подвергнув Смита умелому шантажу с угрозой разоблачения, так что он был вынужден предложить ей место. Она отличалась организованностью, практичностью, сообразительностью и еще одним свойством: пронзительным криком, способным расколоть гранитный монолит. Этим оружием она пользовалась как средством держать в узде Римо. Тот изъявил готовность выполнить любое поручение Смита, лишь бы не слышать крика Руби. Чиун тоже питал к Руби особые чувства. Он полагал, что, родись у Руби с Римо ребенок, то его кожа была бы, конечно, не желтой, то есть правильной, но светло-коричневой, что не так уж плохо; Чиун забрал бы его в раннем возрасте и воспитал из него Мастера Синанджу. Темой его горьких сетований неизменно была невозможность сделать настоящего Мастера из Римо, слишком поздно попавшего в его, Чиуна, руки. Чиун сулил Руби много золота за одну пустячную уступку, однако та отвечала, что кое-чего она не сделает ни за какие деньги. Римо утверждал, что это - всего лишь способ торговаться, чтобы принудить Чиуна поднять цену. Руби не сомневалась, что, захоти она, Римо не устоял бы перед ней. В любое время, в любом месте. Римо, со своей стороны, был уверен, что достаточно ему щелкнуть пальцами - и Руби станет его рабой. На счету Руби Джексон Гонзалес было полдюжины убийств. Ей было 23 года. - Слушаю, сэр, - сказала она Смиту. Он подал ей письмо, и она наскоро пробежала его глазами. - Найдите того, кто это написал. Она подняла глаза от каракулей. - С какой психбольницы начинать? - буркнула она, но, видя, что Смит не настроен на веселье, отчеканила: - Будет исполнено. Она забрала письмо в собственный кабинетик, где у нее, единственного человека во всем КЮРЕ, не считая самого Смита, имелся терминал с выходом на гигантскую электронную память организации. Там она положила все три странички письма рядом с клавиатурой. Небрежный почерк малограмотного человека был наилучшей зацепкой. Она запросила у компьютера образцы подписей с заявлений о предоставлении лицензии всех частных детективов города Нью-Йорка. Машина безмолвно рылась в памяти на протяжении трех минут, после чего принялась выдавать распечатки с образцами подписей и фамилиями детективов. Образцов и фамилий набралось несколько сотен. Руби внимательно просмотрела все. Для исчерпывающего анализа подписей было недостаточно, однако ей удалось совратить выборку до десяти человек. При этом она дала себе зарок, что ни при каких обстоятельствах не прибегнет к помощи этих десяти безграмотных нью-йоркских детективов. Снова прочитав письмо, Руби с улыбкой подчеркнула тираду в адрес жокеев-итальянцев и дала машине задание отыскать отобранные десять фамилий в телефонных счетах Нью-йоркского заочного тотализатора. Результат обнадеживал: список сократился до трех человек. Эд Колл, Дж.Р. Дероз, Зак Мидоуз. Она еще раз сличила почерк, но так и не определила, кто из троих написал письмо. Казалось, все трос посещали одну и ту же школу, где постигли премудрости безграмотности. Она опять перечитала письмо и выделила место, где говорилось: "А когда вы у себя в белом доме примитесь за дело то почему бы вам не разобраться с продажными полицейскими которые от каждого урывают кусок и трясут любого заслужил он это или нет". Снова повинуясь смутной догадке, она дала машине задание проверить, не фигурирует ли эта троица среди лиц, пытавшихся за последние 20 лет поступить на службу в нью-йоркскую полицию. На поиски ушло три минуты, после чего Руби получила краткий ответ: "Зак Мидоуз". Руби нашла в манхэттенской телефонной книге номер Зака Мидоуза и позвонила. Судя по адресу, контора находилась в убогом закоулке Вест-Сайда, среди трущоб. Номер был отключен, и Руби спросила компьютер, в чем причина отключения. Машина запросила нью-йоркскую телефонную сеть и нашла ответ: номер отключен за неуплату. Руби потребовала у компьютера полную информацию о Заке Мидоузе и получила домашний адрес (трущоба!), сведения о прохождении воинской службы (без отличий), об образовании (неполное) и об уплате налогов (смех!). Несмотря на отсутствие среди сведений домашнего телефона. Руби доискалась до номера управляющего домом, который сообщил, что Мидоуза две недели как след простыл и что задержка по квартплате составляет четыре дня. Достаточно. Автор письма - Зак Мидоуз. Тот же Мидоуз числился среди пропавших за последние несколько недель. Она вернулась к Смиту. - Его зовут Зак Мидоуз. Его не видели уже три недели. Смит кивнул и задумался. - Поедете в Нью-Йорк, - решил он. - Отлично! Надоело торчать на одном месте! Хотите, чтобы я нашла этого Мидоуза? - Совершенно верно. Смит коротко ввел ее в курс дела: угроза, нависшая над Липпинкоттами, и последствия неприятностей в этой семье для американской экономики. - Понятно, - сказала Руби. - Выезжаю. Она направилась к двери. - Организуйте мне встречу с Римо, - сказал Смит. - Когда? - Как можно быстрее. - Тогда сегодня вечером. - Сегодня вечером не получится. - Почему? - Римо любит, чтобы его предупреждали заранее. Он не приедет. - Еще как приедет! - заверила его Руби. - Можете на меня положиться. - У двери она оглянулась. - Вы подключаете к этому делу и его? Смит кивнул. - Передайте этому тупице, что я разберусь сама, не дожидаясь его. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Римо свирепо посмотрел на Смита. - Что вы сказали? - Он сказал, что хочет поручить нам охрану семьи Липпинкоттов, - проговорил Чиун. - Это я слышал, - буркнул Римо. - Тогда зачем требовать повторения? - Потому что мне хочется, чтобы он сказал то же самое еще раз. - Понятно, - сказал Чину. - Теперь мне все ясно. - Он закатил глаза и повернулся к окну. Они сидели в роскошном номере отеля "МидоулендзХилтон" на 14-м этаже. За рекой Хекенсак и нешироким лугом темнела громада стадиона "Гигант", где футбольная команда "Гиганты" обычно принимала команды соперников. Рядом со стадионом находился ярко освещенный гоночный трек. - Зачем? - спросил Римо у Смита. - Если Липпинкоттам нужна охрана, то у них хватает денег, чтобы нанять детективное агентство "Пинкертон" в полном составе. Приплюсуйте к этому ФБР. Смит покачал головой. Он привык к подобному ворчанию. - Мы не знаем, кто стоит за попыткой уничтожить Липпинкоттов, Римо. Мы даже не знаем, действительно ли они в опасности. - Начните-ка сначала, - попросил Римо. - Вы запутали меня больше, чем обычно. - А мне все абсолютно понятно, - сказал Чиун. - Один из Липпинкоттов вылетает в Токио из окна, - начал Смит. - Никто не знает, что он находился там по тайному поручению президента, связанному с торговлей. Президенту стало известно, что существует план убийства всех Липпинкоттов с помощью каких-то животных. Вот и все, что мы знаем. - Немало, - сказал Римо. - Не исключено, что какое-то иностранное правительство решило убрать семейство Липпинкоттов, чтобы они не выполнили особое поручение президента. Мы ничего не знаем толком, но не можем рисковать. Поэтому мы обратились к вам. - Что это за особое поручение? - спросил Римо. - Оно касается валют и положения доллара на мировых рынках. - Ни слова больше! - отмахнулся Римо. - Ненавижу экономику! - А мне это очень интересно, - сказал Чиун, снова поворачиваясь лицом к говорящим. - Расскажите мне. - Тебе понравится, - обнадежил его Римо. Смит послушно принялся объяснять Чиуну, как снижается курс доллара, как из-за этого дорожает американский импорт и как это приводит к удорожанию американских товаров. Из-за роста цен растут зарплаты, хотя производительность труда не увеличивается, а это приводит к инфляции, которая подстегивает безработицу, а из-за безработицы возникает угроза спада... Пока он говорил, Римо, сидя на краю дивана, крутанул барабан воображаемого револьвера, вставил в него патрон, снова крутанул, приставил дуло к виску, взвел затвор и спустил курок. Несуществующая пуля пробила насквозь его голову. Голова упала на плечо. Смит покосился на Римо. - Не обращайте внимания, - призвал Смита Чиун. - Его сегодня не выпустили проветриться в перемену. Римо сидел с безжизненно упавшей на плечо головой, пока Смит не закончил. - Понятно, - молвил Чиун. - Мы будем охранять Липпинкоттов, поскольку это чрезвычайно важно. Римо выпрямился. - Как это "будем"? Кто это решил? - Руби Гонзалес сказала, что вы с радостью согласитесь выполнить это задание, - пояснил Смит. - У Руби вышли все козыри, - сказал Римо. - Я ее больше не боюсь. - Он вытащил из кармана два мягких резиновых конуса. - Это затычки. При следующей встрече с ней я заткну ими уши, и пускай она вопит сколько влезет - это не произведет на меня ни малейшего впечатления. Кстати, где она? - Она занята тем же делом, - сказал Смит. - Пытается выследить человека, написавшего президенту письмо насчет Липпинкоттов. - Где конкретно? - В Нью-Йорке, - ответил Смит и показал в ту сторону, где на расстоянии четырех миль высился город Нью-Йорк. Римо поднял оконную раму и высунулся наружу. - Руби! - крикнул он во тьму. - Я тебя больше не боюсь! Он сделал вид, будто прислушивается, а потом отошел от окна. - Она говорит, что пока ничего не выяснила. - Я ничего не слышал, - сказал Смит. - Тут всего четыре мили, - сказал Рима. - На таком расстоянии слышен даже шепот Руби. - Приятная женщина, - сказал Чиун. - Она может родить чудесных ребятишек. - И думать забудь, Чиун! - сказал Римо. - Верно, - согласился Чиун и продолжил сценическим шепотом, обращаясь к Смиту: - Руби на него не польстится. Она неоднократно говорила мне, что считает Римо слишком уродливым, чтобы стать отцом ее детей. - Что? - окликнул его Рамо. - Руби сказала кое-что еще, - вспомнил Смит. - Воспроизвожу буквально: "Передайте этому тупице, что я разберусь в этом сама, не дожидаясь его". - Так и сказала? - насторожился Римо. Смит кивнул и продолжал: - Элмер Липпинкотт-старший находится у себя в Уайт-Плейнс. Он ждет вас. Ему сказали, что вы - консультанты правительства, которым поручено предложить его семейству новую систему безопасности. Держите со мной связь: я передам вам, что удалось разузнать Руби. - Обойдемся, - сказал Римо. - Мы сами все выясним еще до того, как она найдет, где припарковаться. После ухода Смита Римо сказал Чиуну: - Я по-прежнему считаю, что охранять Липпинкоттов - глупое занятие, папочка. Разве мы телохранители? Пускай наймут себе охрану. - Ты совершенно прав, - ответил Чиун. - Погоди-ка! Повтори это еще раз. - Ты совершенно прав. Зачем повторять? - Мне захотелось насладиться звуком этих слов, - сказал Римо. - Если я совершенно прав, то зачем нам этим заниматься? - Очень просто. Ты слышал, что говорил император Смит. Если мы сделаем это, то сэкономим Америке уйму долларов. Естественно, в таком случае часть долларов перейдет нам. - Говоря о спасении доллара, Смит имел в виду совсем не это, - возразил Римо. - Разве? - огорчился Чиун. - О, человеческое двуличие! Учти, Римо, за свою историю Дом Синанджу работал на многих императоров, но этот - единственный, который никогда не говорит того, что на самом деле подразумевает, и всегда подразумевает не то, что говорит. - Это точно, - сказал Римо. - Но мы все равно будем выполнять задание. - Зачем? - Чтобы преподать урок Руби. - Сказав это, Римо вернулся к открытому окну, высунулся и крикнул: - Руби, ты меня слышишь? Мы уже идем! Шестью этажами ниже ему ответил густой техасский бас: - Заткнись, парень! У нас на этой неделе игра. - Исчезни! - откликнулся Римо. - Что ты сказал, парень? - Ты не только тупой, но и глухой? Я сказал "исчезни". - Ты в каком номере, парень? - А капитаны ваших болельщиков - уроды! - присовокупил Римо. Так была обеспечена победа команды "Гиганты" в первой игре сезона: все защитники первой линии "Далласских ковбоев" за два дня до встречи угодили в больницу. Игроки общим весом в полторы тонны предпочли наврать тренеру, что больны, а не признаться, что на самом деле у них вышла потасовка с одним дряхлым азиатом и одним худощавым бельм в холле четырнадцатого этажа гостиницы "Мидоулендс-Хилтон", в результате которой все они разлетелись по углам, как кегли. Противник, обрадовавшись прорехам в защите "Ковбоев", озверел и выиграл 9:8, причем выигрыш был бы сухим, если бы "Гиганты", устремившись вперед, не забыли об обороне. Римо и Чиун не видели матча: они находились в Нью-Йорке. ГЛАВА ПЯТАЯ Элмер Липпинкотт-старший тихо поднялся с огромной кровати, стараясь не разбудить спавшую рядом с ним жену Глорию. Липпинкотту было восемьдесят лет, он был высок и тощ, лицо его оставалось худым и обветренным еще с той давней поры, когда он искал нефть в пустынях Техаса, Ирана и Саудовской Аравии, а также в пышущих испарениями джунглях Южной Америки. Легкость его движений не соответствовала преклонному возрасту. Он был краснолиц, волосы, несмотря на седину, сохранили густоту. Если бы в его голубых глазах мелькал огонек веселья, его можно было бы принять за содержателя ирландского бара, двадцать лет тому назад давшего зарок не пить. Однако взгляд Элмера Липпинкотта был тверд и пронзителен. Впрочем, сейчас, когда он смотрел на мирно спящую жену, взгляд этот смягчился. Глория Липпинкотт была блондинкой двадцати пяти лет, кожа ее была изумительно гладкой, тогда как у Липпинкотта - жесткой, как наждак. Ее длинные светлые волосы образовывали на подушке золотистый нимб, и сердце старика сжалось, как бывало всегда, когда он наслаждался без ее ведома зрелищем ее красоты. Он смотрел на ее волосы, безупречные черты лица, грациозный изгиб шеи, невысокую грудь и холм живота, накрытого голубой атласной простыней. Он улыбнулся: она была на шестом месяце беременности, она готовилась подарить ему ребенка. Боже, как она красива! Он легонько прикоснулся к ее животу, ненадолго задержав руку, но не ощутил толчков и разочарованно отошел. Потом он не спеша прошествовал в просторную гардеробную, где с презрением отверг услуги камердинера. "Я всю жизнь одевался самостоятельно. То, что я нашел немного нефти, вовсе не значит, что я разучился сам застегивать пуговицы", - сказал он как-то раз репортеру. Он взглянул на часы: стрелки показывали 6.30 утра. На пути в кабинет располагалась кухня. Кухарка Джерти, поступившая к нему в ранней молодости и уже разменявшая седьмой десяток, стояла у плиты. Он шлепнул ее по заду. - Доброе утро, Джерт! - крикнул он. - Доброе утро, Первый, - ответила женщина, не оборачиваясь. - Ваш сок и кофе на подносе. - А яичница? - Сейчас будет готова. Она разбила скорлупу над сковородкой и, вынув из тостера два куска хлеба, намазала их маргарином из кукурузного масла. - Отличный сегодня денек, Джерти, - сказал Липпинкотт, выпив одним глотком утренние шесть унций апельсинового сока. - Постыдились бы! Лэма только что опустили в могилу, а вы называете день отличным. Липпинкотт прикусил язык. - Что ж, - сказал он, - для него день нехорош. Но мы то живы, и для нас день отличный! Моя жена готовится родить мне сына - разве это плохо? Ты жаришь мне лучшую в мире яичницу - как же я могу не славить день? Туча не должна заслонять солнце. - Миссис Мэри перевернулась бы в гробу, услышь она ваши речи так скоро после смерти Лэма, - упрекнула его Джерти, выкладывая на тарелку яичницу и три кружочка колбасы с другой сковородки. - Наверное, - согласился Липпинкотт, с неприязнью вспоминая Мэри, высокомерную аристократку, тридцать лет бывшую его женой и родившую ему троих сыновей, носивших фамилию Липпинкоттов. - Но она ворочается там не только из-за этого. Он снова шлепнул Джерти, отказываясь расставаться с веселым настроением. Взяв в одну руку чашку с кофе и тарелку, он зашагал по длинному холлу просторного старого особняка в обитый дубовыми панелями кабинет в противоположном крыле. Хотя состояние семейства измерялось теперь восьмизначной цифрой, приобретенные за долгую жизнь привычки не сдавали позиций: Липпинкотт по-прежнему ел быстро, словно иначе ему придется с кем-то поделиться. Проглотив завтрак, он отставил тарелку и, прихлебывая кофе, взялся за бумаги, аккуратно сложенные на столе. Лэм мертв. Ему была поручена зарубежная миссия по установлению торговых связей с Красным Китаем для поддержания доллара, но он погиб. Он не должен был умирать, подумал Липпинкотт. Это не входило в планы. В 9 утра началась его первая за день деловая встреча. Сняв пиджак и закатав рукав, Элмер Липпинкотт-старший повторил то же самое посетительнице. - Смерть Лэма не входила в мои планы, - сказал он. Доктор Елена Гладстоун кивнула и приготовила шприц. - Несчастный случай, - сказала она. - Это иногда происходит, когда ставится медицинский эксперимент. На докторе Гладстоун был твидовый костюм и рыжая блузка. Четыре верхних пуговицы на блузке были расстегнуты. Она извлекла из потертого кожаного саквояжа пузырек с прозрачной жидкостью. - Может быть, нам следует все это прекратить? - спросила она. - Сам не знаю, - ответил он. - Возможно. - Ничего, - сказала доктор Гладстоун, - можете простить и забыть. Никто ничего не узнает. - Нет, черт возьми! - прорычал Липпинкотт. - Я все знаю. Будьте осторожнее! Доктор Гладстоун кивнула. Ее белоснежные зубы казались жемчужинами на фоне несильного загара, волосы горели огнем. - Не волнуйтесь, - сказала она. - Дайте мне набрать шприц. Надеюсь, все идет хорошо? - Моя жена чувствует себя прекрасно. Ваш напарник, доктор Бирс, неотлучно находится при ней. - А как ваше самочувствие? Он со смехом потянулся к ее груди. Она отпрянула, и его рука ухватила воздух. - Елена! - взмолился он. - Я во всеоружии, как бодливый козел. - Неплохо для мужчины вашего возраста, - сказала она, наполняя шприц бесцветной жидкостью из пузырька. - Неплохо? Нет, для мужчины моего возраста это просто отлично! Она взяла его за левую руку и протерла участок кожи смоченным в спирте ватным тампоном. Готовясь сделать ему укол, она говорила: - Помните, что делясь своей радостью со всеми доступными вам половозрелыми женщинами, вы более не стреляете наугад. Соблюдайте осторожность, иначе наплодите столько Липпинкоттов, что больше не будете знать, что с ними делать. - Мне бы одного, - сказал он. - И довольно. Он улыбнулся, когда игла проткнула кожу, представляя себе, как по его жилам разливается здоровье и довольство жизнью. Доктор Елена Гладстоун вводила ему препарат неторопливо; засосав в шприц кровь, она ввела ему в руку получившийся раствор. - Вот и все, - сказала она, убирая иглу. - Вы в порядке еще на две недели. - Знаете, я могу пережить вас, - сказал ей Липпинкотт, спуская рукав. - Возможно, - сказал она. Он застегнул пиджак на все три пуговицы. У Елены Гладстоун красивая грудь. Странно, что он не замечал этого раньше. Ножки и бедра тоже ничего себе. Не пытаясь скрыть свои намерения, он подошел к двери и запер ее на два замка. Повернувшись, он увидел на лице доктора Гладстоун широкую улыбку. У нее был большой соблазнительный рот, полный чудесных зубов, и притягательная улыбка. Мужчине трудно устоять перед такой улыбкой, и она почувствовала это. Она сама стала расстегивать блузку, но Элмер Липпинкотт-старший не отпустил ей на это времени. Он с не свойственной для 80-летних стариков стремительностью пересек кабинет, поднял ее сильными руками над полом и поволок к синему замшевому дивану. Наверху, в спальне Элмера Липпинкотта, проснулась его жена Глория. Сначала она сладко потянулась, потом открыла глаза. Посмотрев направо и не обнаружив рядом мужа, она взглянула на часы на мраморном прикроватном столике. Потом она с улыбкой потянулась к кнопке радом с часами. Спустя 20 секунд в спальню вошел через боковую дверь высокий зеленоглазый брюнет в спортивной майке и синих джинсах. Глория Липпинкотт устремила на него выжидательный взгляд. - Заприте двери, - распорядилась она. Он запер все двери и замер. - Обследуйте меня, доктор, - сказала она. - Для этого я здесь и нахожусь, - ответил доктор Джесс Бирс, широко улыбаясь. - Изнутри, - уточнила Глория Липпинкотт. - Конечно, - сказал он. - Для этого я здесь и нахожусь. - Он шагнул к ней, спуская джинсы. Элмер Липпинкотт застегнул молнию на штанах и опять надел пиджак. - Вы совсем как молодой, - сказала ему доктор Елена Гладстоун. - Ммммммм.... - А как же! Спасибо здоровому образу жизни, диете и... - Хорошей дозе любовного раствора из лаборатории "Лайфлайн", - закончила за него рыжая докторша, вставая с дивана и оправляя юбку. - Я щедро жертвую деньги на благотворительность, - сказал Липпинкотт. - Но ваша лаборатория - первая, отплатившая мне добром за мою щедрость. - Нам только приятно оказать вам услугу. На столе у Липпинкотта зазвенел внутренний телефон. Он поспешно схватил трубку. - Я думаю о тебе, дорогой, - сказала Глория Липпинкотт. - А я - о тебе. Как самочувствие? - Превосходно, - ответила жена, борясь со смехом. - Что тебя развеселило? - поинтересовался Липпинкотт. - Доктор Бирс. Он меня обследует. - Все в порядке? - В полном порядке, - ответила Глория. - Чудесно, - сказал Липпинкотт. - Делай все, что скажет доктор. - Можешь не сомневаться, - сказала Глория, - я сделаю все, что он мне скажет. - Хорошо. Увидимся за обедом. - Пока, - пропела Глория и повесила трубку. - Славный парень этот доктор Бирс, - сказал Липпинкотт Елене Гладстоун. - Не отлынивает от работы. - За это мы ему и платим, - ответила Елена, отвернувшись от старика, чтобы скрыть усмешку, и застегивая блузку. Начало аллеи, ведущей к обширному имению Липпинкоттов, караулили охранники. У толстых железных ворот в каменной стене в 12 футов высотой дежурила охрана. Охранники бродили вокруг самого дома, за дверью тоже околачивались двое. Один из них позвонил Элмеру Липпинкотту в кабинет, чтобы сообщить о прибытии Римо и Чиуна. Второй повел их по холлу, увешанному оригиналами кисти Пикассо, Миро и Сера, разбавленными гуашевыми миниатюрами Кремонези. - Какие уродливые картинки! - заметил Чиун. - Бесценные произведения искусства! - возразил охранник. Чиун взглядом уведомил Римо о своем мнении об охраннике как о человеке, лишенном вкуса, а то и разума, от которого следует держаться подальше. - Хорошие картины, - сказал Римо. - Особенно если тебе по душе люди с тремя носами. - У нас в деревне тоже был художник, - сообщил Чиун. - Вот кто умел рисовать! Волна у него получалась, как настоящая волна, дерево - как дерево. Вот что такое искусство! Но он превзошел себя после того, как я убедил его не терять времени на волны и деревца и заняться делом. - Сколько твоих портретов он написал? - спросил Римо. - Девяносто семь, - ответил Чиун. - Но их никто не считал. Хочешь один? - Нет. - Возможно, мистеру Липпинкотту захочется их приобрести. Сколько он заплатил вот за эту мазню? - спросил он у охранника. - Эта картина Пикассо обошлась в четыреста пятьдесят тысяч долларов, - сказал охранник. - Не понимаю вашего юмора. - Такой была цена. - Это правда, Римо? - Скорее всего. - За портрет человека с пирамидой вместо головы? Римо пожал плечами. - Сколько же мне запросить за мои картины у мистера Липпинкотта, а, Римо? - спросил Чиун и шепотом добавил: - По правде говоря, у меня для всех их не хватает места. - Долларов сто за все, - предложил Римо. - С ума сошел! - возмутился Чиун. - В общем-то ты прав, но ведь ты сам знаешь, как богачи швыряются деньгами, - сказал Римо. Элмер Липпинкотт как раз провожал доктора Елену Гладстоун к двери кабинета, когда ему позвонил охранник. - Это двое от правительства по поводу мер безопасности. Я ими займусь. - Он наклонился к уху Елены. - Не забывайте про осторожность. - Понимаю, - ответила она. - Вот и хорошо. - Он распахнул дверь. Елена Гладстоун вышла и встретилась взглядом с Римо. Его глаза были темны, как полуночные пещеры, и у нее перехватило дыхание. Проходя мимо, она задела его, обдав запахом своих духов. Не поворачиваясь, она зашагала прочь. - Входите, - пригласил Липпинкотт посетителей. Римо смотрел вслед Елене Гладстоун. Прежде чем скрыться, она бросила на него взгляд, заметила, что он смотрит на нее, смутилась, поспешно отвернулась и пропала за дверью. Римо вошел в кабинет следом за Чиуном. Запах гиацинта - так пахли духи Елены Гладстоун - остался в его ноздрях. - Красивая женщина, - сказал он Липпинкотту. - А пахнет пивоварней, - буркнул Чиун. - Мой личный врач, - похвастался Липпинкотт, кивком отпустил охранника и закрыл дверь. - Вам было плохо? - спросил Римо. - Нет, - ответил Липпинкотт. - Обычный осмотр. Присаживайтесь. Чем обязан? - Продается девяносто семь картин, - сказал Чиун. - Все они представляют собой портреты одного и того же лица - добрейшего, мягчайшего, благороднейшего... - Чиун! - одернул его Римо. Он успел развалиться на синем замшевом диване, пропитавшемся запахом духов. Чиун задержался у окна, глядя на Липпинкотта, грациозно опустившегося в кресло у стола. - Вам известно, кто мы такие? - спросил Римо. - Мне известно, что вас направили сюда высокопоставленные люди, чтобы позаботиться о нашей безопасности. Вот и все мои сведения. Меня просили оказать вам содействие, хотя мы столько лет вполне успешно защищаемся сами. - А как насчет вашего сына, проявившего пристрастие к выпрыгиванию с шестого этажа? Он тоже успешно защищался? - Лэм был болен. Он не выдержал напряжения. - Кое-кто в Вашингтоне полагает, что ему оказали в этом помощь. - Совершенно неправдоподобно, - сказал Липпинкотт. - Довольно о мелочах, - вмешался Чиун. - Вернемся к картинам. - Прошу тебя, Чиун! - сказал Римо. - Не сейчас. Чиун сложил руки на груди, спрятав их в широких рукавах своего синего кимоно, и безразлично воздел глаза к потолку. - Кому теперь поручена японская сделка? - спросил Римо. - Моему сыну Рендлу. Сделка вот-вот будет заключена. - В таком случае за ним надо приглядывать, - сказал Римо. - Где он сейчас? - Он живет в Нью-Йорке, - сказал Липпинкотт и назвал адрес. - Я передам ему, что вы его посетите. - Будьте так любезны, - попросил Римо и встал. - Ты готов, папочка? - Мне так и нельзя разговаривать о бесценных произведениях искусства, вот уже десять-одиннадцать лет хранящихся в моей семье? - спросил Чиун. - Что это за произведения? - осведомился Липпинкотт. - Портреты самого благородного, самого мягкого, самого... - Они вас не заинтересуют, - сказал Римо Липпинкотту. Он кивком пригласил Чиуна следовать за ним и направился к двери, но на полпути остановился и оглянулся на Липпинкотта. - Ваш сын, Лэм... - проговорил он. - Что такое? - У него были домашние животные? - Животные? - Липпинкотт застыл. - Не припомню. А что? - Он никак не соприкасался с животными? - Насколько я знаю, нет, - ответил Липпинкотт, пожимая плечами. - А в чем, собственно, дело? - Не знаю, - ответил Римо. - Возможно, к его гибели имеют отношение животные. - Может быть, вы усматриваете в этом какой-то смысл, но я - нет, - сказал Липпинкотт. - Я тоже, - согласился Римо. - Еще увидимся. Он догнал Чиуна и вместе с ним дошел до главной двери. На верхней ступеньке широкой лестницы оба увидели высокую блондинку с большим животом. Прежде чем исчезнуть, блондинка одарила их улыбкой. - Одного никак не пойму, - сказал Чиун. - Чего именно? - Не пойму, откуда берется столько американцев? - То есть? - Это первая беременная женщина, которую я увидел в этой стране за год с лишним. Риме отвлекся: он обратился с вопросом к охраннику у выхода. - Кто эта блондинка? - спросил он. - Миссис Липпинкотт. - Которая? - Супруга Элмера Липпинкотта-старшего. - Теперь понятно, почему старик держится таким молодцом, - сказал Римо и подмигнул охраннику. - А как же! - сказал охранник. Запершись в кабинете, Элмер Липпинкотт позвонил Елене Гладстоун в машину. - Эти двое хотели разнюхать что-то насчет животных. - Понятно, - отозвалась Елена Гладстоун, помолчав. - Может быть, нам временно залечь? - Доверьтесь мне, - сказала она и положила трубку на рычаг в салоне серебряного "ягуара". Она вспомнила двоих мужчин, встреченных перед кабинетом Липпинкотта: старика-азиата и молодого американца с проницательным взглядом и гибкими движениями атлета. Впрочем, он не атлет: он не столько силен, сколько грациозен, как балетный танцор. Ей захотелось увидеться с ними снова, особенно с тем, помоложе. Она оставила машину в гараже около лаборатории "Лайфлайн", вошла в здание и направилась в свой кабинет, откуда сделала два телефонных звонка. Сначала она коротко доложила о появлении двоих любопытных правительственных агентов. - Боюсь, старик начинает трусить, - сказала она. - За Рендла. Ответ состоял из двух слов: - Убейте его. - А как же старик? - Его я возьму на себя. - Раздались короткие гудки. Следующий ее звонок был в "Липпинкотт нэшнл бэнк", в кабинет Рендла Липпинкотта. - Рендл, - сказала она, - говорит доктор Гладстоун. - Привет, Елена. Что я могу для тебя сделать? Подбросить деньжат? - Благодарю, не нужно. Вам пора провериться. У меня есть свободный час после ленча. - Жаль, ничего не выйдет. Я очень занят. - Я звоню вам по поручению мистера Липпинкотта. Придется выкроить время. Рендл Липпинкотт вздохнул. - Он сведет меня с ума своими глупостями! Проверки, витамины, анализы... Почему я не могу быть ходячей развалиной, как все остальные? - Мне очень жаль, - сказала она, - но никуда не денешься. Значит, в час дня? - Ладно, буду. ГЛАВА ШЕСТАЯ Руби Гонзалес ступила на загаженную 7-ю Ист-стрит, борясь с тошнотой. Последним жилищем Зака Мидоуза была берлога на четвертом этаже в половине квартала на восток от Бауэри-стрит - мерзкой улочки, чье гордое некогда голландское имя давно ассоциировалось исключительно с "лодырями с Бауэри". Она зашагала к дому Мидоуза, втиснувшемуся между магазинчиком, торговавшим некогда кожаными кошельками и ремешками, но вынужденным свернуть торговлю из-за бестолковости владельцев, не понявших, что "ремешки", представляющие важность в этом районе, плетутся не из кожи, и сырной лавкой с более счастливой судьбой, так как помимо сыра здесь продавалось спиртное. Мусор перед домом Мидоуза слежался и походил на горную породу. В эту часть Нью-Йорка еще не донеслись веяния из более благополучных районов, где от владельцев требовали подбирать испражнения за своими собачками: на тротуаре, как и на мостовой, шагу негде было ступить из-за собачьего кала. Руби удачно миновала минные поля и поднялась на выщербленное цементное крыльцо. Она достаточно часто наезжала в Нью-Йорк, чтобы знать, что наружные звонки в таких домах никогда не работают, поэтому нашла на стене надпись фломастером, обозначавшую номер квартиры управляющего домом, после чего откинула внутреннюю задвижку кредитной карточкой висконсинского магазина "Сыры-почтой". Табличка на двери управляющего гласила: "Мистер Армадуччи". Руби надавила кнопку звонка, готовясь испытать на собеседнике свои чары, однако вид детины с волосатыми плечами в майке заставил ее забыть о чувстве долга. - Что надо? - прорычал он. Она поспешно предъявила удостоверение агента ФБР. Он схватил удостоверение жирными пальцами. Она дала себе слово, что выбросит удостоверение, как только выберется на свежий воздух. - Мне нужно побывать в квартире Мидоуза, - сказала она. - Чего? - Детина изъяснялся на наречии, отличающем любого нью-йоркца, свидетельствующем об исключительно крупных городских расходах на образование. - А то вы не врубились, - ответила Руби ему в тон. - Ордер, - Это слово нью-йоркцы учатся произносить вторым после слова "мама", чему и обязаны своей всемирной славой головастых малых. - Зачем он мне? - удивилась Руби. - Нет ордера - скатертью дорога. - Если я обращусь за ордером, то приду не одна, - припугнула его Руби. - Со мной явится половина всего санитарного департамента. - Эка важность! Они что, станут искать владельца дома? Пускай поищут! Даже я не могу его найти. - Нужен им владелец! Стоит им взглянуть на этот притон, как они выволокут вас на улицу и пристрелят на месте. Бах-бах! - Как смешно! - Ключи от квартиры Мидоуза! - Ждите здесь. Пойду поищу. Поиски ключей заняли пять минут. Их вид свидетельствовал о том, что мистер Армадуччи прятал их на плите, в жаровне с кипящим куриным жиром. - Увидите этого Мидоуза - скажите ему, что я вышвырну его на улицу: он уже три недели не платит за квартиру. - А такого же милого местечка он больше нигде не сыщет, - посочувствовала Руби. - Ага. - Управляющий поскреб большую часть брюха, не помещавшуюся под майкой, и от души рыгнул. Руби поторопилась вверх по лестнице, пока он не облегчился в подъезде, что, судя по запаху, прочно вошло у жильцов в привычку. - Где квартира? - спросила она на бегу. - Последний этаж, слева. Поднимаясь по скрипучим ступенькам. Руби задавалась вопросом, не выведен ли особый подвид - "нью-йоркские управляющие домами". Преобладание среди них двойников мистера Армадуччи не могло объясняться простым совпадением. Однако зрелище дома снаружи и изнутри и даже самого мистера Армадуччи не подготовило Руби к тому, что она застала в квартире Зака Мидоуза. Квартира выглядела так, словно ее на протяжении последних десятков лет использовали как склад грязного белья. Во всех углах обеих комнатушек валялась невообразимо грязная одежда. Раковина была набита пластмассовыми тарелками и чашками, которых хватило бы на две жизни. Вздохнув, Руби подумала, что белые ведут странный образ жизни. Зато провести в квартире обыск не составило труда. Главное было не спотыкаться о хлам на полу. Она обнаружила всего два места, где могло храниться что-либо ценное: зеленый шкаф в спальне и ящик под раковиной. Руби не знала толком, что ищет, однако ни там, ни здесь не обнаружила ничего, что бы поведало ей о Заке Мидоузе больше, чем она уже знала о нем: он был неряхой, у которого не осталось чистой одежды. Руби проковырялась в квартире целый час, но так ничего и не нашла. В телефонном справочнике трехлетней давности не оказалось ни приметных телефонных номеров, ни адресов друзей или родственников. Ей попалась грошовая фотография, на которой красовался, видимо, Зак Мидоуз собственной персоной. Она решила, что у него дурацкий вид. Стопка старых программок скачек не привлекла ее внимания. Прежние достижения некоторых лошадей были помечены значком "х", словно Зак заранее исключал их из числа претенденток на победу. На всех этих лошадях скакали жокеи с итальянскими фамилиями. Руби убедилась, что нашла того, кого искала. Напоследок она, зажав нос, опрокинула когда-то белую пластмассовую мусорную корзину. К дну корзины прилипли салфетки с кроваво-красной надписью: "Закусочная Манни". Судя по адресу, заведение располагалось прямо за углом. Руби заперла дверь квартиры и позвонила в дверь мистера Армадуччи, чтобы вернуть ключи. - У Мидоуза бывали посетители? - спросила она. - Нет, к нему никто не ходил. - Спасибо. - Она отдала ему ключи, постаравшись не прикоснуться к его руке. - Эй! - окликнул он ее. (Руби оглянулась.) - Вы оттуда ничего не прихватили? - Надеюсь, что нет, - ответила Руби. Закусочная Манни была именно таким местом, которого заслуживал этот квартал, а Манни выглядел так, словно потратил жизнь на то, чтобы соответствовать качеству своей закусочной. Он оказался хорошим знакомым Зака Мидоуза. - Еще бы! - сказал он Руби. - Он заглядывает сюда два-три раза в неделю. Обожает мои сандвичи с копченой говядиной. - Могу себе представить! - сказала Руби. - Давно вы его видели в последний раз? - Сейчас соображу... - Манни пожал плечами. - Нет, уже недели две, как он не показывается. - Не знаете, куда он мог подеваться? Кто его друзья? - Никогда не видел его в компании, - ответил Манни и с подозрением спросил: - Зачем он вам понадобился? - Меня прислал мой босс, - ответила Руби, не моргнув глазом. - Мне надо передать ему деньги. - Деньги? Мидоузу? - Манни недоверчиво сморщил нос. - Ему. - А кто ваш босс? - Важная шишка. Мидоуз работал с его женой - ну, сами понимаете... - Она многозначительно посмотрела на Манни. Тот немного постоял в задумчивости, а потом кивнул. - Иногда он отирался в "Бауэри-баре", - сказал он. - Может, его видели там? Эрни принимал ставки Мидоуза... Руби поняла, что букмекера Мидоуза звали Эрни, Она нашла его в баре, у самой двери. На Эрни был синий костюм в тонкую полоску, на носу у него сидели очки с розовыми стеклами, а на пальце красовался перстень с тигровым глазом, похожим на тресну