вместе, чтобы строить свой собственный мир и дарить друг другу самое дорогое, что у них было: нежность, спокойствие и доброту. Она потянулась и, с улыбкой взглянув на него через плечо, спросила: --Так куда же мы все-таки плывем? --В Фой-Хэвен, -- ответил он. 12 Ночь выдалась темная и тихая. С севера, правда, задувал легкий ветерок, но здесь, под прикрытием мыса, воздух был совершенно неподвижен. Только резкий свист, время от времени раздававшийся в снастях, да рябь, внезапно пробегавшая по черной поверхности моря, говорили о том, что где-то вдали, в нескольких милях отсюда, гуляет на просторе ветер. <Ла Муэтт> стояла на якоре у входа в укромную бухту. Рядом, у самого борта, так близко, что можно было докинуть камень, вздымались высокие скалы, смутные и неясные в сгустившейся темноте. К месту стоянки корабль постарался подойти как можно тише -- ни шума голосов, ни звука команд не доносилось с борта и даже якорная цепь, скользя по обитому мягкой тканью клюзу, звякала приглушенно и таинственно. Чайки, сотнями гнездившиеся на скалах, забеспокоились было при появлении корабля. Их встревоженные голоса звонко отдавались среди камней, далеко разносясь над водой. Но, поняв, что люди не собираются на них нападать, они быстро угомонились, и в бухте снова наступила тишина. Дона стояла на палубе и вглядывалась в берег. Молчание, царившее вокруг, казалось ей загадочным и зловещим. Ей чудилось, что они, сами того не подозревая, попали в заколдованное царство и чайки, потревоженные их появлением, -- вовсе не чайки, а часовые, охраняющие покой здешних обитателей. И хотя места эти были ей знакомы -- ее поместье находилось всего в нескольких милях отсюда, -- она чувствовала себя неуверенно и неуютно. Она знала, что приплыла сюда с недоброй целью и даже жители Фой-Хэвена, мирно спящие в своих кроватях, на сегодняшнюю ночь стали ее врагами. Она увидела, что матросы собрались на шкафуте и стоят молча, плечом к плечу. И ее, впервые с начала их путешествия, вдруг охватили раскаяние и нелепый, примитивный женский страх. Как она могла -- она, Дона Сент- Колам, жена добропорядочного английского землевладельца, -- связаться с шайкой бретонцев, известных как самые отчаянные и опасные разбойники на побережье, да вдобавок еще, повинуясь минутному порыву, влюбиться без памяти в их главаря, о котором она ровным счетом ничего не знала. Нет, что ни говори, а поведение ее в высшей степени неразумно. Ведь операция может в любой момент провалиться, их всех могут схватить: и капитана, и команду, и ее, Дону, -- схватить и с позором отвести в суд, где ее сразу же узнают, а узнав, непременно пошлют за Гарри. Ей представилось, как слух о ее позоре с быстротой молнии разносится по городам и весям, обрастая все новыми и новыми подробностями и вызывая повсюду презрение и негодование. Приятели Гарри будут, похохатывая, пересказывать их друг другу; Гарри не останется ничего иного, как застрелиться; детей отдадут в приют, и они навсегда забудут преступную мать, сбежавшую с французским пиратом, словно какая-нибудь кухарка со своим ухажером-конюхом. Мысли, одна мрачней другой, проносились в ее голове. Она смотрела на застывших на палубе матросов и представляла Нэврон, детей, спокойную, размеренную жизнь, которую они вели, свою уютную спальню и тихий, красивый сад... Она подняла глаза и увидела, что рядом с ней стоит француз. <Господи, -- пронеслось в ее голове, -- а что, если он догадался, о чем я думала?> --Идемте вниз, -- спокойно проговорил он, и она, внезапно оробев, словно ученик, ожидающий нагоняя от учителя, побрела за ним, лихорадочно соображая, что бы ему сказать, если он начнет бранить ее за трусость. В каюте было темно, тусклый свет двух свечей почти не разгонял мрак. Он присел на край стола, она остановилась перед ним, заложив руки за спину. --Итак, -- сказал он, -- вы вспомнили о том, что вы Дона Сент-Колам? --Да, -- пробормотала она. --И вам захотелось обратно в Нэврон? Вы пожалели, что попали на <Ла Муэтт>? Она промолчала. Первая половина фразы, в общем, соответствовала действительности, но со второй она никак не могла согласиться. Наступила тишина. <Неужели все влюбленные женщины мучаются так же, как я? -- думала Дона. -- Неужели все они разрываются между страстным желанием махнуть рукой на приличия и сдержанность и первой признаться во всем и не менее сильной потребностью затаить свою любовь, остаться холодной, гордой и неприступной?> Ах, если бы она могла быть просто его приятелем, одним из его матросов, который, беспечно насвистывая и засунув руки в карманы, обсуждает со своим капитаном детали предстоящей операции! Если бы он сам был другим -- чужим, равнодушным, неинтересным ей человеком, а не тем единственным, который только и был ей нужен! Неожиданно она почувствовала досаду: как же так -- она, всегда смеявшаяся над влюбленными, презиравшая нежные чувства, за какую-то пару недель растеряла все свои принципы, все свое достоинство и самообладание! Француз тем временем встал, открыл стенной шкафчик и достал бутылку вина и два бокала. --Никогда не следует пускаться в рискованное предприятие на трезвую голову и пустой желудок, в особенности если ты новичок, -- проговорил он, наливая вино в один из бокалов и протягивая ей. -- Я выпью потом, -- добавил он, -- когда все будет позади. Дона только сейчас заметила, что на буфете стоит поднос, накрытый салфеткой. Француз перенес его на стол. Под салфеткой оказалось холодное мясо, хлеб и кусок сыра. --Это вам, -- сказал он, -- угощайтесь. Только, пожалуйста, побыстрей, времени у нас осталось мало. И отвернулся, углубившись в карты, разложенные на боковом столике. Дона принялась за еду. Мысли, нахлынувшие на нее несколько минут назад на палубе, казались ей теперь трусливыми и недостойными, а расправившись с мясом и бутербродом и запив их бокалом вина, она окончательно убедилась, что страхи ее вызваны всего лишь голодом и озябшими ногами, о чем он с присущей ему проницательностью сразу же догадался. Она отодвинулась от стола. Он поднял голову и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, слегка покраснев, как провинившийся ребенок. --Ну что, -- спросил он, -- уже лучше? --Да, -- ответила она. -- Но как вы узнали?.. --Капитан должен знать все, что касается его команды, -- ответил он. - - Нельзя требовать, чтобы юнга сразу стал таким же отважным пиратом, как бывалые моряки. Ну а теперь перейдем к делу. Он положил перед ней карту, которую только что рассматривал. Дона увидела, что это карта Фой-Хэвена. --Вот здесь, -- показал он, -- прямо напротив города, в самом глубоком месте, находится главная стоянка. Корабли Рэшли обычно стоят чуть дальше в устье реки, рядом с бакеном. -- И он ткнул пальцем в красный крестик, отмечавший положение бакена. -- Часть команды я планирую оставить на борту <Ла Муэтт>, -- продолжал он. -- Вы тоже можете остаться, если хотите. --Нет, -- ответила она, -- четверть часа назад я, наверное, согласилась бы. А сейчас -- нет, ни за что. --Вы уверены? --Абсолютно. Он посмотрел на нее -- лицо его было едва различимо в тусклом мерцании свечей, -- и она вдруг почувствовала себя спокойно и уверенно, все тревоги отодвинулись куда-то далеко, и стало совершенно безразлично, поймают их или не поймают, отведут в суд или вздернут на самом высоком дереве в парке Годолфина. Главное, что через все это они пройдут вместе и вместе осуществят задуманное. --Значит, леди Сент-Колам решила вернуться в свою спальню? -- спросил он. --Да, -- ответила она, опуская глаза на карту. --Ну что ж, тогда продолжим, -- сказал он. -- Как видите, вход в гавань охраняется из форта. Кроме того, по обоим берегам ручья стоят наблюдательные башни. И хотя часовых в них, как правило, не бывает, а ночь сегодня темная, мне не хотелось бы подплывать туда на лодке. Корнуоллцы, конечно, большие любители поспать, я не раз имел возможность в этом убедиться, но нельзя рассчитывать, что во время нашей высадки все часовые будут дружно храпеть на посту. Следовательно, остается только один выход -- подойти к пристани с берега. Он помолчал, задумчиво посвистывая и разглядывая карту, затем показал на небольшую бухту к востоку от Фой-Хэвена. --Мы сейчас находимся вот здесь. Я хочу высадиться на этом отрезке, пройти по тропинке вдоль скал и с суши подобраться к ручью -- он, кстати, чем-то похож на хелфордский, только, пожалуй, менее живописный, -- дойти до устья и там, у самых стен города, напасть на корабль Рэшли. --Но это же очень рискованно! --Я пират, риск -- мое ремесло. Скажите-ка лучше, сможете ли вы забраться на скалу? --Думаю, что смогу, особенно если вы раздобудете мне мужской костюм. --Прекрасно, -- откликнулся он, -- я так и предполагал. Посмотрите, вон там, на койке, брюки Пьера Блана. Они достаточно чистые, он надевает их только по праздникам. Если подойдут, рядом рубашка, чулки и туфли. Камзол, я думаю, не понадобится -- ночь сегодня теплая. --Может быть, мне следует остричь волосы? -- спросила она. --Без длинных волос вы, конечно, больше будете походить на юнгу, но я предпочитаю оставить все как есть -- пусть даже это вдвое опасней. Смущенная его пристальным взглядом, она на минуту опустила глаза, затем, помолчав, спросила: --А как мы попадем на корабль, когда доберемся до ручья? --Вот когда доберемся, тогда и узнаете, -- ответил он. И, улыбнувшись своей загадочной улыбкой, он свернул карту и бросил ее в ящик. -- Сколько времени вам понадобится на переодевание? --Минут десять. --В таком случае я подожду вас на палубе. Когда переоденетесь, поднимайтесь наверх. Да, чуть не забыл: вам ведь нужно чем-то повязать голову. Он порылся в шкафу и достал темно-красный пояс, который был на нем в первый вечер в Нэвроне. --Итак, леди Сент-Колам снова предстоит сыграть роль разбойника, -- сказал он, -- только пугать на этот раз придется отнюдь не старушек. Проговорив это, он вышел из каюты и закрыл за собой дверь. Поднявшись через десять минут на палубу, она нашла его у трапа. Первая партия матросов уже переправилась на берег, остальные сидели в лодке и ждали своей очереди. Дона несмело подошла к французу. Брюки Пьера Блана висели на ней мешком, башмаки натирали пятки, но она понимала, что показывать этого нельзя. Он оглядел ее с ног до головы и коротко кивнул. --Сойдет, -- сказал он, -- но на всякий случай старайтесь держаться в тени. Она рассмеялась и, спустившись по трапу, села в лодку рядом с матросами. На носу, скрючившись, словно обезьянка, примостился Пьер Блан. Увидев Дону, он сощурил один глаз и прижал руку к сердцу. По лодке пробежал смех. Матросы восхищенно и дружелюбно, без тени насмешки, смотрели на нее. Она улыбнулась им в ответ и, откинувшись на борт, с удовольствием вытянула ноги, не стесненные больше пышными юбками. Последним спустился капитан. Он сел рядом с Доной и положил руку на руль. Матросы взялись за весла, и лодка быстро полетела вдоль залива к далекому каменистому берегу. Дона на минуту опустила руку за борт -- вода была теплая, шелковистая, пронизанная мириадами искр, -- и она подумала, улыбаясь про себя в темноте, что ее тайное, заветное желание сбылось и ей, пусть ненадолго, пусть всего на несколько часов, удастся наконец побыть мальчиком, о чем она так часто мечтала в детстве, когда, с досадой отбросив куклу, тоскливым взглядом провожала отца и братьев, выезжающих верхом за ворота. Лодка ткнулась носом в прибрежную гальку, матросы, ожидавшие их на берегу, ухватились с обеих сторон за планшир и быстро вытянули ее из воды. При их появлении несколько чаек снова всполошились и, заунывно крича и хлопая крыльями, поднялись в воздух. Дона вышла на берег. Галька громко хрустела под тяжелыми башмаками, со скал тянуло запахом дерна. Матросы начали подниматься по узкой тропинке, змейкой вьющейся к гребню горы. Дона стиснула зубы, представив, как она будет карабкаться по камням в своих неуклюжих, поминутно спадающих башмаках, и тут же увидела рядом француза. Он протянул ей руку, она крепко уцепилась за нее, как ребенок цепляется за руку отца, и полезла вслед за ним по склону. Через некоторое время они остановились передохнуть. Оглянувшись назад, она увидела смутные очертания <Ла Муэтт>, стоявшей на якоре у входа в бухту, услышала приглушенный плеск весел -- лодка, доставившая их на берег, возвращалась к кораблю. Чайки наконец угомонились, в наступившей тишине раздавался только хруст камней под ногами обогнавших их матросов да рокот волн, разбивающихся внизу о скалы. --Отдохнули? -- спросил француз. Она кивнула, и он снова потянул ее вверх, так сильно, что заболело плечо, и она радостно и взволнованно подумала, что впервые ощущает прикосновение его руки и что прикосновение это ей необыкновенно приятно. Скала наконец осталась позади, но дорога по-прежнему шла круто вверх среди густых зарослей папоротника, доходящих ей чуть ли не до колен, и он продолжал вести ее за руку. Остальные матросы разбрелись кто куда, некоторые совсем пропали из виду. Похоже, все они тщательно изучили карту и сейчас шли твердым, уверенным шагом, не останавливаясь и не переговариваясь. Дона еле поспевала за ними. Нога болела все сильней, на правой пятке вздувался волдырь размером с гинею. Начался спуск; тропинка пересекла накатанную колею. Француз выпустил ее руку и быстро зашагал вперед. Дона как тень следовала за ним. Слева неожиданно мелькнула река и опять пропала. Они миновали изгородь и двинулись вниз по склону, продираясь сквозь заросли папоротника и утесника, вдыхая сладкие, будто настоянные на меду, ароматы. Вскоре впереди показалась группа деревьев, тесно сгрудившихся у воды, за ними виднелась узкая полоска берега, ручей, впадающий в небольшой залив, и городок, раскинувшийся на противоположной стороне. Дона и француз вошли под деревья и уселись на траву. Через несколько минут из темноты один за одним стали появляться матросы. Капитан вполголоса окликал их по именам, и они так же тихо отвечали ему. Убедившись, что все в сборе, он заговорил с ними по-бретонски, показывая на ручей и что-то объясняя. Посмотрев в ту сторону, Дона увидела смутные очертания корабля, стоявшего на якоре носом против течения. Начался отлив; вода с шипеньем и бульканьем неслась навстречу кораблю, слегка покачивая его на волнах. На палубе не было ни души, все словно вымерло, только на самом верху мачты горел сигнальный огонек да по временам, когда корабль задевал бортом о бакен, к которому был пришвартован, слышался тихий мерный скрип. Звук этот тоскливо и мрачно разносился над водой, и казалось, что люди давно оставили корабль и он стоит здесь уже много лет, всеми забытый и заброшенный. Но вот, одновременно со скрипом, из залива прилетел легкий бриз. Француз насторожился, поднял голову, взглянул на город и, нахмурившись, повернулся лицом к ветру. --Что случилось? -- спросила Дона, почувствовав внезапную угрозу. Он помолчал, по-звериному принюхиваясь, затем бросил: --Ветер переменился. И Дона вдруг осознала, что ветер, который уже сутки дул с суши, теперь порывами налетает с другой стороны, принося с собой влажные и соленые запахи моря. Она подумала о <Ла Муэтт>, стоявшей на якоре в тихой бухте, и об этом, втором корабле, мирно покачивающемся в ручье, и поняла, что надеяться теперь можно только на течение -- ветер изменил им, переметнувшись на сторону врага. --Что же делать? -- спросила она. Вместо ответа он поднялся и, переступая через мокрые валуны и скользкие пучки водорослей, двинулся вниз, к воде. Матросы так же молча последовали за ним, и каждый по дороге кидал взгляд сначала на небо, а потом на залив, с которого прилетал ветер. Спустившись к ручью, они остановились и посмотрели на корабль. Ветер дул теперь против течения, покрывая поверхность ручья крупной рябью. Скрип трущейся о бакен цепи сделался слышней. Капитан <Ла Муэтт> отошел в сторону и, подозвав к себе Пьера Блана, начал что-то ему объяснять. Тот понимающе кивал головой. Закончив беседу, француз приблизился к Доне и проговорил: --Я велел Пьеру Блану отвести вас на корабль. Сердце ее отчаянно застучало, по спине пробежал холодок. --Но почему? Почему? -- спросила она. Он снова поднял голову и взглянул на небо -- капля дождя упала на его щеку. --Похоже, погода нас подвела, -- сказал он. -- Хорошо еще, что <Ла Муэтт> стоит с подветренной стороны и в случае чего ее не трудно будет вывести из бухты. Надеюсь, вы с Пьером Бланом успеете попасть на борт до отплытия. --Значит, это из-за погоды? -- спросила она. -- Вы хотите отправить меня, потому что дело осложнилось? Вы не можете больше рассчитывать на ветер и на течение и боитесь не справиться с кораблем? Не с <Ла Муэтт>, а с этим, вторым? --Да, -- ответил он. --Я не уйду, -- сказала она. Он промолчал и, отвернувшись, снова посмотрел на залив. --Почему вы хотите остаться? -- наконец произнес он. В голосе его прозвучали какие-то новые, глубокие нотки, и сердце у нее снова забилось, но на этот раз уже по другой причине. Она вспомнила вечер, когда они впервые удили вдвоем рыбу, и то, как он проговорил тогда: <Козодой!> -- тихо и нежно, совсем как сейчас. Она вдруг почувствовала гнев и досаду. <Боже мой, -- подумала она, -- зачем мы притворяемся? Ведь не сегодня завтра нас обоих могут убить, и мы умрем, так ничего и не испытав>. Она тоже посмотрела на залив и, до боли стиснув руки, проговорила с неожиданной силой: --Зачем вы спрашиваете? Вы прекрасно знаете, почему я хочу остаться! Краем глаза она увидела, что он обернулся и посмотрел на нее, затем снова отвел взгляд и сказал: --Знаю. И поэтому хочу, чтобы вы ушли. Оба замолчали, подыскивая слова, которые не понадобились бы им, если бы они были сейчас одни, ибо неловкость и смущение, сдерживающие их до сих пор, внезапно рухнули, растаяли, словно дым. Он засмеялся, взял ее за руку, поцеловал в ладонь и сказал: --Хорошо, оставайтесь. Будем драться вместе, и пусть нас повесят на одном дереве. Он снова подошел к Пьеру Блану и принялся ему что-то втолковывать. Поняв, что приказ отменяется, матрос заулыбался во весь рот. Дождь тем временем разошелся не на шутку, небо затянуло тучами, порывистый юго-западный ветер все яростней налетал на ручей с залива. --Дона, -- окликнул француз, впервые назвав ее по имени -- так просто и естественно, как будто делал это всегда. --Что? -- отозвалась она. --У нас мало времени. Корабль надо вывести из залива прежде, чем начнется шторм. Но сначала я хочу заманить на борт хозяина. Она испуганно посмотрела на него. --Хозяина? Зачем? --Если бы ветер не переменился, мы выбрались бы из Фой-Хэвена до того, как местные лежебоки успели продрать глаза. Теперь же придется плыть против ветра и, может быть, даже тащить корабль на тросах. Ручей в этом месте очень узок да к тому же с двух сторон защищается сторожевыми башнями. Я буду чувствовать себя гораздо спокойней, зная, что Филип Рэшли находится на судне, а не на берегу, где он в любой момент может поднять тревогу или начать палить в нас из пушек. --Но это очень опасно, -- заметила она. --Не опасней, чем все остальное, -- невозмутимо улыбаясь, ответил он, словно не придавая особого значения происходящему, потом помолчал и добавил: -- Хотите мне помочь? --Конечно, -- откликнулась она. --Тогда спуститесь с Пьером Бланом к ручью и попробуйте найти лодку. В нескольких милях отсюда, на холме, стоит деревушка. Рядом, почти у входа в залив, -- небольшая пристань. Там наверняка есть лодки. Возьмите первую попавшуюся, переправьтесь в Фой-Хэвен и вызовите Филипа Рэшли. --Хорошо, -- сказала она. --Дом его вы найдете без труда, он стоит рядом с церковью, окнами на причал. А причал вон там, где горит фонарь. --Вижу, -- ответила она. --Постарайтесь во что бы то ни стало заманить его на корабль. Придумайте любую причину, лишь бы он поверил. И не забывайте все время держаться в тени -- в темноте вас еще можно принять за юнгу, но на свету вы выдадите себя с головой. --А если он не захочет идти? --Сделайте все, чтобы его уговорить. --А если он что-то заподозрит и схватит меня? --Тогда ему придется иметь дело со мной. Он отошел от нее и спустился к воде. Матросы двинулись следом за ним. Она увидела, что они сняли камзолы и шляпы, а башмаки повесили на шею, продев шнурки сквозь пряжки. Она посмотрела на корабль, нетерпеливо рвущийся с якоря, на сигнальный фонарь, мигающий под ветром, и подумала о команде, которая мирно спит в своих каютах, не подозревая об угрозе, надвигающейся из темноты. Все произойдет быстро и бесшумно: не скрипнет весло в уключине, не мелькнет за кормой тень от лодки -- лишь чья-то мокрая рука высунется из воды и ляжет на якорную цепь, а еще через некоторое время к кубрику протянется цепочка влажных следов да несколько смутных фигур скользнут по палубе. Затем послышится осторожный шепот, свист, чей-то тихий, сдавленный крик, и все будет кончено. Она поежилась, чувствуя в душе предательскую робость, но он посмотрел на нее с берега, улыбнулся и проговорил: --Идите, вам пора. И, повинуясь ему, она побрела вдоль ручья, спотыкаясь о камни и скользкие водоросли, а Пьер Блан послушно, как верный пес, затрусил за ней. Она шла не оборачиваясь, зная, что они уже вошли в воду и плывут к кораблю, а ветер тем временем усиливался, вода бежала все быстрей, и, когда она наконец подняла голову, резкий порыв с юго-запада хлестнул ей в лицо дождем. 13 Дона, съежившись, сидела на корме маленькой лодки и смотрела, как Пьер Блан возится в темноте с веслами. Дождь струился по ее плечам, рубашка совсем промокла. Отлив уже добрался до заводи, где стояли лодки; белые буруны, вскипая, бились о ступени причала. Домики на холме, казалось, вымерли, и Пьеру Блану без хлопот удалось отвязать ближайшую лодку. Едва они выгребли на середину ручья и слева распахнулся широкий залив, как ветер со всей силой обрушился на них. Короткие волны, подгоняемые отливом, перелетали через низкие борта. Дождь лил не переставая; холмы скрылись за мутной завесой. Дона совсем продрогла в своей тонкой рубашке и чувствовала себя жалкой и беспомощной. Ей казалось, что все случившееся произошло по ее вине, что это она принесла кораблю несчастье и теперь, нарушив морской закон и взяв на борт женщину, он неизбежно обречен на гибель. Она взглянула на Пьера Блана: он больше не улыбался, а изо всех сил налегал на весла, то и дело посматривая через плечо на залив. Город был уже совсем близко, она ясно различала домики, вытянувшиеся вдоль причала, и высокий церковный шпиль. Все это было похоже на сон, мрачный, тяжелый сон, который и она, и этот смешной коротышка Пьер Блан должны были обязательно досмотреть до конца. Она наклонилась к нему, он на секунду поднял весла, и лодка заплясала на коротких волнах. --Я пойду одна, -- сказала она. -- А ты оставайся у причала и жди меня в лодке. Он с сомнением посмотрел на нее. --Так будет лучше, -- твердо проговорила она, положив руку ему на колено. -- Если я не вернусь через полчаса, плыви к кораблю. Он помолчал, обдумывая ее предложение, потом кивнул, по-прежнему без улыбки. <Бедняга Пьер Блан, -- подумала она. -- Куда подевалась его неиссякаемая веселость? Наверное, ему сейчас тоже не по себе>. Они подплыли к причалу, тусклый свет фонаря упал на их лица. Под лестницей бурлила вода. Дона остановилась на корме, держась рукой за перила. --Не забудь, Пьер, -- сказала она, -- если через полчаса меня не будет, сразу же плыви к кораблю. И, отвернувшись, чтобы не видеть его встревоженного лица, она взбежала по ступеням и быстро двинулась по улице к церкви, невдалеке от которой, у подножия холма, стоял один-единственный дом. Из окон первого этажа струился слабый свет, с трудом пробиваясь сквозь задернутые шторы; на улице не было ни души. Дона нерешительно остановилась под окном и подула на замерзшие пальцы. Затея с Филипом Рэшли снова показалась ей опасной и ненужной. Зачем вызывать его из дома, если он наверняка скоро уляжется в постель и безмятежно проспит до утра? Дождь лил как из ведра, она промокла насквозь и чувствовала себя одинокой, беспомощной и несчастной. Неожиданно окно над ее головой распахнулось, и она испуганно прижалась к стене. Послышалось чье-то тяжелое дыхание, протяжный зевок и звук выбиваемой о подоконник трубки -- на плечо ей посыпались угли. Затем в глубине комнаты заскрипел стул, и мужской голос о чем-то негромко спросил. Человек, стоявший у окна, ответил -- Дона с ужасом узнала голос Годолфина. --Похоже, с юго-запада надвигается буря, -- произнес он. -- Напрасно ты поставил корабль так близко к заливу. Если ветер к утру не переменится, ему несдобровать. Наступила тишина. Дона отчетливо слышала стук своего сердца. Она совсем забыла о Годолфине, а ведь он был шурином Филипа Рэшли. Всего неделю назад она пила чай у него в гостиной, и вот теперь он стоял в двух шагах от нее и угли из его трубки сыпались ей на плечо. Она вспомнила об их сделке с французом и о его обещании добыть парик Годолфина. Так вот оно что -- выходит, он все предусмотрел заранее. Он знал, что Годолфин останется ночевать в Фой-Хэвене, и решил одновременно с кораблем заполучить и его парик. Несмотря на терзавшее ее беспокойство, она не удержалась от улыбки: Боже мой, какое безрассудство -- рисковать жизнью ради глупого уговора! Но именно за это она его и любила: за умение молчать и все понимать без слов, привлекшее ее с самого начала, за способность отказываться от житейских благ и за это отчаянное, неукротимое безрассудство. Годолфин все еще стоял у окна, громко сопя и позевывая. До нее внезапно дошел смысл его слов о неудачной стоянке, выбранной Рэшли для корабля. Она поняла, как, не навлекая на себя подозрений, выманить их из дома. Из комнаты снова послышался тот же голос, и окно над ее головой захлопнулось. Забыв об опасности, она лихорадочно обдумывала свой план. Волнения сегодняшней ночи воскресили в ней ту леденящую радость, которую она испытывала, разъезжая верхом по улицам Лондона, - - смелая, беззаботная, опьяневшая от вина и презрения к людской молве. Однако теперешнее приключение было гораздо серьезней тех невинных забав, которыми она пыталась скрасить томительные ночные часы, когда лондонский воздух становился невыносимо душен, а приставания Гарри особенно надоедливы. Она подошла к двери и, не раздумывая больше ни о чем, ударила в большущий колокол, висевший снаружи. В ответ послышался лай собак, тяжелые шаги, скрип засовов, и на пороге, загородив своей мощной фигурой дверной проем, возник Годолфин. --Что тебе нужно? -- сердито рявкнул он, глядя на Дону поверх пламени свечи, которую держал в руке. -- Зачем ты явился в такой поздний час, когда все честные люди уже ложатся спать? Дона отступила в темноту, будто бы напуганная этим неласковым приемом. --Капитан послал меня за мистером Рэшли, -- проговорила она. -- Он хочет отвести корабль подальше от залива, пока не разыгрался шторм. --Кого там еще принесло? -- послышался изнутри голос Филипа Рэшли, заглушаемый лаем собак, которые выскочили из комнаты и накинулись на Дону. --На место, Рэйнджер! На место, Танкред! -- отпихнув их ногой, крикнул Годолфин и проговорил, обращаясь к Доне: -- Зайди в дом, мальчик, и объясни все толком. --Нет, сэр, мне надо идти, я промок до костей. Передайте мистеру Рэшли, что капитан ждет его на корабле, -- ответила Дона и отступила еще дальше, потому что Годолфин вдруг нахмурился и озадаченно уставился на нее. Из комнаты снова послышался раздраженный голос Филипа Рэшли: --С кем ты там разговариваешь, черт возьми? Это кто, Джим, сынишка Дэна Томаса? --Не торопись, приятель, -- произнес Годолфин, хватая Дону за плечо. - - Мистер Рэшли хочет с тобой поговорить. Тебя ведь зовут Джим Томас, верно? --Да, сэр, -- ответила Дона, в отчаянии цепляясь за первое попавшееся объяснение. -- Капитан сказал, что дело срочное. Мистеру Рэшли надо немедленно идти на пристань. Кораблю угрожает серьезная опасность. Нельзя терять ни минуты. Мне тоже нужно бежать, сэр. Моя мать заболела, меня послали за врачом. Но Годолфин, не отпуская ее, поднял свечу повыше и принялся вглядываться в ее лицо. --Что это у тебя на голове? -- спросил он. -- Может быть, ты тоже болен, как и твоя мать? --Что за чушь? -- заорал Рэшли, появляясь в прихожей. -- Мать Джима Томаса уже десять лет как покоится в могиле. Откуда взялся этот мальчишка? Что случилось с кораблем? Дона стряхнула с плеча руку Годолфина и опрометью кинулась бежать через площадь, еще раз крикнув им напоследок, чтобы они шли на пристань, пока не начался шторм. Она мчалась по улице, с трудом удерживая рвущийся из горла нервный смех, а по пятам за ней с лаем неслась одна из собак Рэшли. Добежав почти до самого берега, она вдруг резко остановилась и юркнула в ворота ближайшего дома -- у лестницы, ведущей к воде, стоял какой-то человек. В руке он держал фонарь и, повернувшись лицом к ручью, пристально всматривался в темноту. Дона поняла, что это ночной сторож, совершающий обход по городу, которого угораздило в самый неподходящий момент забрести на причал. Она не решалась выйти из своего укрытия, догадываясь, что и Пьер Блан, заметив сторожа, постарается отплыть подальше. Застыв в воротах, она нетерпеливо покусывала палец и наблюдала за сторожем, а он все стоял и смотрел на ручей, словно обнаружил там что- то интересное. Ей вдруг стало не по себе -- а что, если они не смогли захватить корабль? Что, если противник оказался сильней и сейчас на борту идет отчаянное сражение, шум которого и привлек внимание сторожа? Она почувствовала досаду от того, что стоит здесь и ничем не может им помочь. Да что там -- помочь! Похоже, она сама попала в ловушку: за поворотом послышались шаги, голоса, и через минуту на пристань вышли Рэшли с фонарем в руке и Годолфин -- оба в длинных плащах. Рэшли окликнул сторожа, и тот торопливо затрусил ему навстречу. --Ты не видел мальчишку, пробежавшего в эту сторону? -- спросил Рэшли. Сторож покачал головой: --Нет, сэр, мальчишку я не видел, а вот в ручье творится что-то неладное. Похоже, ваш корабль оторвался от бакена. --Оторвался от бакена?! -- воскликнул Рэшли, подходя вместе с Годолфином к краю причала. -- Значит, парень все-таки не соврал! Дона прижалась к стене. Мужчины прошли мимо, не заметив ее. Выглянув из-за угла дома, она увидела, что они стоят к ней спиной и пристально всматриваются в залив, точь-в-точь как сторож несколько минут назад. Дождь струился по их непокрытым головам, плащ Годолфина трепетал на ветру. --Смотрите, сэр, -- воскликнул сторож, -- они поднимают паруса! Наверное, капитан хочет отвести корабль подальше от залива. --Он спятил! -- заорал Рэшли. -- На борту почти никого не осталось, все матросы ночуют сегодня на берегу. Он посадит корабль на мель! Беги быстрей, Джо, созывай народ. Нужно срочно что-то делать. Черт бы побрал этого болвана Дэна Томаса! Видно, он совсем потерял голову от страха. Он приложил руки ко рту и принялся вопить: --Эй, вы там! Эй, на <Удачливом>! Ночной сторож тем временем подбежал к корабельному колоколу, висящему под фонарем, и дернул за веревку. Громкий, тревожный гул разнесся по окрестностям, будя горожан, которые, ни о чем не подозревая, мирно спали в своих кроватях. Не прошло и минуты, как в крайнем доме распахнулось окно, и чей-то голос испуганно спросил: --Что случилось, Джо? Почему ты поднял такой трезвон? Рэшли, который в ярости носился туда-сюда по причалу, остановился и прокричал: --Одевайся быстрей, черт тебя подери, и буди своего брата! <Удачливый> сорвался с якоря! Из соседнего дома, кутаясь в плащ, выскочил какой-то человек, следом за ним бежал второй. А колокол все звонил, Рэшли орал как сумасшедший, ветер хлестал его по лицу, рвал полы плаща и раскачивал фонарь, который он сжимал в руке. Возле церкви замигали огоньки, отовсюду слышались крики и взволнованные голоса. Люди выбегали из темноты и стекались к причалу. --Эй, кто-нибудь, живо спустите на воду лодку! -- вопил Рэшли. -- Я должен срочно попасть на корабль! В доме, возле которого притаилась Дона, послышался шум, по лестнице застучали шаги, и ей пришлось отойти от двери и выбраться на причал. В темноте и суматохе, среди завываний ветра и потоков дождя никто не обратил внимания на мальчишку, остановившегося неподалеку и вместе со всеми наблюдавшего за кораблем, который, подняв паруса и развернувшись ко входу в залив, выплывал на середину ручья. --Смотрите, смотрите! -- закричал кто-то. -- Отлив несет его прямо на скалы! Не иначе матросы сошли с ума или напились вдрызг! --Почему они плывут к заливу, вместо того чтобы уйти в верховья, подальше от греха? -- воскликнул второй голос. Из толпы ему тут же ответили: --Ветер недостаточно силен. Корабль не сможет плыть против течения. И снова чей-то голос закричал прямо у нее над ухом: --Смотрите, отлив подхватил его и несет вниз! Несколько горожан побежали к лодкам, намереваясь спустить их на воду. Дона слышала, как они, чертыхаясь, возились с замками, а Рэшли и Годолфин, перевесившись через перила, ругали их на чем свет стоит. --Лодок нет, сэр! -- наконец прокричал снизу один из горожан. -- Кто- то перерезал ножом веревки! Доне представился Пьер Блан, который, ухмыляясь, отплывает от причала, в то время как колокол над его головой гудит и звенит. --Ну так догоните их вплавь! -- ответил Рэшли. -- Да пошевеливайтесь, лодка нужна мне немедленно. Эх, попадись мне только негодяй, сыгравший с нами эту шутку, я бы живо вздернул его на первом суку. Корабль тем временем приближался. Дона видела матросов, карабкавшихся вверх по реям, огромный марсель, трепетавший на ветру, и человека, который, запрокинув голову, стоял у штурвала и отдавал команды. --Эй, вы там! -- закричал Рэшли. -- Эй, на <Удачливом>! --Поворачивайте! -- завопил вслед за ним Годолфин. -- Поворачивайте, пока не поздно! Но <Удачливый> упрямо плыл вниз по течению, взрывая носом высокие волны и держа курс прямо на залив. --Он сошел с ума! -- закричали в толпе. -- Смотрите, он хочет выйти в залив! И действительно, теперь, когда корабль был уже совсем близко, все увидели, что его тянут на перлинях три шлюпки, плывущие в ряд перед ним. Матросы изо всех сил налегали на весла, но марсель и нижние паруса, выгибаясь под напором налетевшего с холмов ветра, тянули корабль в противоположную сторону. --Они ведут его в море! -- воскликнул Рэшли. -- О Господи, они ведут его в открытое море! В эту минуту Годолфин неожиданно обернулся. Взгляд его выпученных глаз упал на Дону, которая, забыв обо всем, подошла к самому краю пристани. --Вот этот мерзкий мальчишка! -- заорал он. -- Хватайте его, это он во всем виноват! Дона повернулась и, прошмыгнув под рукой у какого-то старика, ошарашенно вылупившегося на нее, кинулась со всех ног с причала. Она бежала все дальше и дальше: мимо дома Рэшли, мимо церкви, мимо городских окраин, к спасительным холмам, видневшимся вдалеке, а за спиной, не отставая, стучали шаги и чей-то голос пронзительно кричал: --А ну стой, негодяй! Стой, тебе говорят! Слева, среди зарослей папоротника, мелькнула тропинка. Дона торопливо бросилась по ней, спотыкаясь в своих неуклюжих башмаках. Сквозь потоки дождя, струящиеся по лицу, она разглядела поблескивающую далеко внизу воду залива, услышала шум прибоя, бьющегося о скалы. Она бежала по гребню холма, не обращая внимания на дождь и темноту и думая только о том, как бы побыстрей скрыться от пронзительных, выпученных глаз Годолфина. И понимала, что надеяться ей больше не на кого: Пьер Блан исчез, а <Удачливый> борется с волнами в заливе. В ушах ее не переставая звучал мрачный гул корабельного колокола, созывающего горожан на пристань, и злобный рев Филипа Рэшли, бранящего своих медлительных помощников. Дорога, наконец, пошла под уклон. Дона замедлила свой отчаянный бег, вытерла мокрое лицо и посмотрела вперед: тропинка спускалась к бухте, открывавшейся перед входом в залив, а затем снова уводила наверх, к форту. Она постояла, прислушиваясь к плеску волн под скалой, посмотрела на залив в надежде обнаружить силуэт <Удачливого> и, вдруг оглянувшись назад, увидела крошечный огонек, движущийся к ней сверху, а еще через несколько секунд услышала негромкий скрип шагов. Она упала на поросший папоротником склон и затаила дыхание. Шаги приближались. Она подняла голову: прямо на нее, держа в руке фонарь, шел какой-то человек. Не глядя по сторонам, он быстро сбежал по тропинке к бухте, а затем начал карабкаться на мыс. Дона видела огонек его фонаря, мигающий все выше и выше. Она поняла, что он идет в форт, чтобы предупредить часовых. Очевидно, Рэшли заподозрил неладное, а может быть, решил, что капитан спятил и нарочно ведет корабль в открытое море. Так или иначе, результат теперь будет один: часовые, предупрежденные о приближении корабля, начнут стрелять, как только он подойдет к форту. Дона кинулась вниз по тропинке, но в отличие от человека с фонарем не стала затем подниматься на мыс, а свернула влево и, с трудом пробираясь среди мокрых камней и водорослей, двинулась вдоль берега к заливу. Перед глазами ее встала карта Фой-Хэвена. Она будто воочию увидела русло ручья, сужающееся при впадении в залив, форт и полосу скал, протянувшихся вдоль того берега, по которому она сейчас шла. В голове у нее билась одна-единственная мысль: она должна во что бы то ни стало взобраться на эти скалы и, прежде чем корабль войдет в залив, предупредить француза об опасности. Как только она очутилась под прикрытием мыса, ветер мгновенно стих, дождь перестал бить в лицо. Но идти было по-прежнему трудно: камни не успели высохнуть после отлива, и Дона то и дело спотыкалась и скользила. Руки ее покрылись ссадинами, подбородок болел от удара о валун, волосы растрепались и выбились из-под повязки. Где-то в стороне прокричала чайка, ее назойливый крик далеко разнесся среди скал. Он звучал насмешливо и издевательски. И Доне показалось, что птица смеется над ее тщетными усилиями, что она нарочно горланит в темноте, желая оповестить врагов о ее приближении. Разъяренная, отчаявшаяся, она принялась осыпать чайку грубыми и бессмысленными ругательствами. Скалы были уже совсем близко, ясно слышался мерный рокот прибоя. Еще одно усилие, и Дона, подтянувшись, вскарабкалась на большой утес и устремила взгляд на залив. Прямо перед ней, зарываясь носом в волны, выходил из устья ручья <Удачливый>. Лодки, буксировавшие его, были подняты на борт, матросы столпились на палубе и с восторгом наблюдали за тем, как ветер, каким-то чудом вдруг сменивший направление на западное, надул паруса <Удачливого> и тот, подгоняемый его мощным порывом и высокой отливной волной, стремительно мчится в открытое море. За кораблем плыли какие-то лодки. Дона догадалась, что это горожане, снаряженные Рэшли в погоню. Они кричали, ругались и размахивали руками. В одной из лодок она увидела Годолфина, рядом с ним сидел Рэшли. Она засмеялась и отбросила волосы с лица. Теперь, когда <Удачливый> весело и беспечно уносился прочь, недосягаемый для своих преследователей, ни Годолфин, ни Рэшли были ей уже не страшны. Где-то совсем близко опять прокричала чайка. Дона повернулась, чтобы запустить в нее камнем, и вдруг увидела, что из-за полосы рифов по направлению к ней движется маленькая лодка. В лодке сидел Пьер Блан. Вот он поднял голову, посмотрел на скалы и снова крикнул, подражая чайке. Не переставая смеяться, Дона встала во весь рост, вскинула над головой руки и закричала. Он тут же подплыл к ней и помог перебраться на борт. Он ни о чем не спрашивал ее. Она тоже молчала, глядя, как он осторожно выводит лодку из полосы прибоя. По подбородку у нее текла кровь, одежда промокла, но она не обращала на это внимания. Лодка плясала на крутых волнах, в лицо летели соленые брызги, смешанные с дождем. Неожиданно где-то позади блеснул свет, затем раздался пушечный выстрел и что-то плюхнулось в воду ярдах в десяти перед ними. Пьер Блан ухмыльнулся во весь рот и еще сильней налег на весла, держа курс на <Удачливый>, который на всех парусах летел им навстречу. Снова вспыхнул свет, снова ударил оглушительный выстрел, сопровождаемый на этот раз треском ломающегося дерева. Дона не успела заметить, куда попало ядро. Она разобрала только, что с корабля перекинули канат, подтащили их к борту, затем чьи-то руки подхватили ее и подняли вверх; она увидела смеющиеся лица матросов, черный водоворот, бурлящий за спиной, и лодку, медленно погружающуюся в пучину... Француз стоял у штурвала; на подбородке его тоже краснела ссадина, волосы растрепались, рубашка промокла насквозь. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. В ту же минуту он крикнул: --Падайте! Сейчас выстрелит пушка! Измученная, продрогшая, не чувствуя под собой ног от усталости, она упала на палубу, зная, что самое страшное уже позади и что они снова вместе. Ядро шлепнулось в воду, не долетев до корабля. --Поберегите порох, ребята! -- рассмеялся француз. -- Теперь вам до нас не добраться. А коротышка Пьер Блан, встряхнувшись всем телом, как промокшая дворняга, свесился за борт и показал форту нос. <Удачливый> круто накренился и скользнул вниз по волне; паруса забились и затрепетали, сзади послышались крики и кто-то из преследователей выпалил по кораблю из мушкета. --А вот и ваш приятель, Дона, -- проговорил француз. -- Ну-ка, посмотрим, хорошо ли он умеет стрелять. Он пробрался на корму и, подойдя к перилам, глянул вниз: передняя лодка была уже совсем близко, Рэшли свирепо уставился на него, а Годолфин снова вскинул к плечу мушкет. --Смотрите, смотрите! -- воскликнул вдруг Рэшли. -- У них на борту женщина! В этот момент Годолфин выстрелил. Пуля просвистела у Доны над головой. Новый порыв ветра накренил корабль, и она увидела, что за штурвалом стоит Пьер Блан, а француз застыл у борта с подветренной стороны и, посмеиваясь, смотрит на лодку. Корабль снова нырнул вниз. Француз перевесился через перила -- в руке его блеснула шпага. --Приветствую вас, господа, -- крикнул он, -- и желаю скорейшего возвращения в Фой-Хэвен. Но прежде чем мы расстанемся, позвольте взять у вас небольшой сувенир на память. И с этими словами он протянул руку, сбил шляпу с головы Годолфина и, подцепив концом шпаги его пышный парик, торжествующе поднял его в воздух. Годолфин, лысый, как новорожденный младенец, с выпученными от ярости глазами и побагровевшим лицом, плюхнулся обратно в лодку, уронив на сиденье свой мушкет. Налетевший шквал обрушил на корабль потоки дождя и скрыл лодку из глаз. Высокая волна, перехлестнув через борт, сбила Дону с ног и отбросила к шпигатам. А когда она наконец поднялась и, переведя дух, откинула упавшие на лицо волосы, лодок уже не было видно, мыс и форт остались далеко позади, а француз стоял на мостике и, улыбаясь, смотрел на нее. Парик Годолфина висел рядом с ним, на рукоятке штурвала. 14 Вдоль пролива, на расстоянии трех миль один от другого, медленно плыли два корабля. Первый -- яркий, легкий, словно устремленный вперед, к неведомым горизонтам, выглядел гораздо нарядней второго -- скромного торгового судна, послушно следовавшего за ним. Летний шторм, бушевавший целые сутки, наконец утих; на пронзительно- голубом небе не было видно ни облачка. Волны улеглись, море застыло в каком-то странном оцепенении, и только легкий северный бриз слегка шевелил бессильно повисшие на реях паруса. Из камбуза <Удачливого> потянуло запахом съестного, аромат жареного цыпленка, смешанный с соленым морским воздухом, прогретым горячими солнечными лучами, ворвался в окно каюты. Дона открыла глаза и сразу же почувствовала, что корабль больше не швыряет из стороны в сторону. Дурнота прошла, но ее место занял голод, мучительный и неодолимый. Она потянулась, зевнула, ощущая приятную легкость во всем теле, и тут же выругалась сквозь зубы, припомнив самое забористое ругательство из репертуара Гарри: так значит, ее все-таки укачало, значит, она все-таки проиграла пари. Она подняла руки, проверяя, на месте ли серьги, и вдруг с ужасом осознала, что лежит совершенно раздетая, накрытая одним лишь одеялом, и платья ее нигде не видно. С тех пор как она, усталая, измученная и продрогшая, спотыкаясь, спустилась в каюту и, стянув с себя рубашку и брюки, скинув неуклюжие башмаки, забралась в теплую, уютную постель, мечтая только об одном: чтобы ей дали спокойно выспаться, -- прошла, казалось, целая вечность. Пока она спала, в каюте, как видно, кто-то успел побывать: окно, плотно закрытое на время шторма, было широко распахнуто, одежда ее исчезла, а вместо нее на стуле появился кувшин с горячей водой и полотенце. Выбравшись голышом из огромной кровати, в которой она провела не меньше суток, она взяла кувшин и начала умываться, размышляя о том, что капитан <Удачливого>, кто бы он ни был, явно не чуждался комфорта. Закончив свой туалет и причесавшись, она выглянула из окна: справа по борту виднелись мачты <Ла Муэтт>, залитые ярким солнечным светом. Снова аппетитно запахло жареным цыпленком. На палубе послышались чьи- то шаги. Дона торопливо юркнула в кровать и натянула одеяло до самого подбородка. --Вы уже проснулись? -- раздался из-за двери голос француза. Чувствуя, как сердце ее вдруг отчаянно забилось, она крикнула: --Да, входите! -- и откинулась на подушки. Он остановился на пороге, держа в руках поднос и с улыбкой глядя на нее. --Я проиграла пари, -- сказала она. --Знаю, -- ответил он. --Откуда? --Я заходил вас проведать, но не успел открыть дверь, как вы запустили в меня подушкой и велели убираться к черту. Она рассмеялась и покачала головой: --Неправда, сюда никто не заходил, я никого не видела. --Охотно верю. В том состоянии, в котором вы находились, мудрено было что-то разглядеть. Но не будем спорить. Вы проголодались? --Да. --Я тоже. Предлагаю пообедать вместе. Он принялся накрывать на стол. Она наблюдала за ним из-под одеяла. --Сколько сейчас времени? -- спросила она. --Около трех, -- ответил он. --А день сегодня какой? --Воскресенье. Боюсь, что вашему приятелю Годолфину не удастся послушать сегодняшнюю проповедь, разве что в Фой-Хэвене очень искусные парикмахеры. И он кинул выразительный взгляд на стену за ее кроватью. Она подняла голову и увидела висящий на гвозде парик. --Когда вы успели его повесить? -- рассмеявшись, спросила она. --Когда вы лежали с приступом морской болезни, -- ответил он. Она прикусила язык: Боже мой, какой позор, в каком виде он ее, должно быть, застал! Она подтянула одеяло еще выше и принялась следить за тем, как он расправляется с цыпленком. --Хотите крылышко? -- спросил он. Она кивнула, прикидывая, как бы усесться поудобней, чтобы одеяло не сползло. Наконец, улучив минутку, когда он отвернулся, чтобы откупорить бутылку, она приподнялась на подушке, накинула одеяло на плечи и старательно подоткнула его с боков. Он подошел к ней с тарелкой в руках и критически оглядел со всех сторон. --М-да, -- протянул он. -- Попробуем подыскать вам что-нибудь поинтересней. Как-никак <Удачливый> только что вернулся из Индии. Он вышел из каюты и склонился над большим деревянным сундуком, стоявшим у трапа. Подняв крышку, он вытащил из сундука шаль с яркими золотисто-алыми разводами и шелковой бахромой по краям. --Кто знает, возможно, эта шаль предназначалась для жены Годолфина, -- произнес он. -- В этом сундуке много занятных вещиц, если хотите, можете потом взглянуть. Он снова уселся за стол и, отломив куриную ножку, принялся ее обгладывать. Дона отпила глоток вина и посмотрела на него поверх бокала. --Подумать только, а ведь мы оба могли бы сейчас висеть на самом высоком дереве в парке Годолфина! --И висели бы, если бы ветер не подул с запада, -- ответил он. --А чем вы собираетесь заняться сегодня? --Я никогда не составляю планов на воскресенье. Следуя его примеру, она взяла крылышко обеими руками и начала с аппетитом есть. На палубе послышались звуки лютни и негромкое пение. --Скажите, вы всегда так дьявольски удачливы? -- спросила она. --Всегда, -- коротко ответил он, выкидывая за окно обглоданную ножку и приступая ко второй. Солнечные лучи заливали стол, за бортом лениво плескались волны. Они продолжали обедать, ни на минуту не забывая друг о друге и о долгом дне, ожидающем их впереди. --А матросы Рэшли недурно устроились, -- проговорил наконец француз, оглядываясь по сторонам. -- То-то они так сладко спали, когда мы поднялись на борт. --Сколько их было? --С полдюжины. --И что вы с ними сделали? --Привязали спина к спине, заткнули рты и посадили в лодку. Надеюсь, Рэшли быстро их обнаружил. --Как вы думаете, шторм может начаться снова? --В ближайшее время нет. Она откинулась на подушку, глядя на солнечных зайчиков, бегающих по стене. --Я рада, что испытала все это: и волнения, и тревогу, и опасности, но повторить это я, наверное, уже не смогла бы. Снова стоять под окном у Рэшли, прятаться на причале, бежать из последних сил через холмы -- нет, слава Богу, что все кончилось! --Для простого юнги вы справились очень неплохо. Он быстро взглянул на нее и отвернулся, а она опустила глаза и принялась теребить бахрому на шали. Пьер Блан продолжал наигрывать на лютне. Это был все тот же веселый, переливчатый напев, который впервые донесся до нее с борта корабля, стоящего в ручье неподалеку от Нэврона. --Долго вы еще намерены оставаться на <Удачливом>? -- спросила она. --А вы уже соскучились по дому? --Нет, но... Он встал из-за стола и, подойдя к окну, посмотрел на <Ла Муэтт>, замершую в двух милях от них. --Обычная история, -- сказал он. -- На море всегда так: то шторм, то затишье. Будь ветер хоть немного покрепче, мы давно уже добрались бы до Франции. Надеюсь, к ночи погода улучшится. Он остановился у окна и, засунув руки в карманы штанов, принялся насвистывать в лад песенке Пьера Блана. --И что вы будете делать, если она улучшится? --Поплывем к берегу. Часть матросов останется на <Удачливом> и отведет его в порт. А мы с вами опять пересядем на <Ла Муэтт>. Она снова начала теребить бахрому на шали. --А потом? --Вернемся в Хелфорд. Разве вы не хотите увидеться с детьми? Она молчала, разглядывая его спину, широкие плечи, затылок... --В ручье, наверное, по-прежнему кричит козодой, -- проговорил он. -- Может быть, на этот раз мы его наконец увидим. А если повезет, то встретим и цаплю. Я ведь так и не успел ее нарисовать. --Да, конечно, -- пробормотала она. --Да и рыба в реке, я думаю, еще не перевелась. Мы обязательно должны съездить на рыбалку. Пьер Блан допел последний куплет и замолчал, слышался только плеск волн за бортом. На <Удачливом> пробили склянки, через секунду донесся ответный сигнал с <Ла Муэтт>. Спокойная гладь моря искрилась под лучами солнца. Все замерло. Воцарилась полная тишина. Француз отошел от окна и сел на край кровати, продолжая негромко насвистывать. --Блаженные часы отдыха! -- произнес он. -- Отрадное время для пирата! Битва закончена, все волнения остались позади. Можно спокойно насладиться победой, на время забыв о потерях. Итак, впереди у нас долгие полдня. Ветер установится только к ночи. Чем вы хотите заняться? --Может быть, искупаемся? -- предложила она. -- Вечером, когда станет прохладней. --Хорошо, -- согласился он. Снова наступила тишина. Дона следила за игрой солнечных зайчиков на потолке. --Я бы и сейчас с удовольствием искупалась, но, боюсь, моя одежда еще не успела высохнуть. --Наверняка не успела. --Может быть, если повесить ее на солнце, она подсохнет быстрей? --В любом случае не раньше, чем через три часа. Дона со вздохом откинулась на подушки. --А нельзя ли спустить лодку и попросить Пьера Блана съездить на <Ла Муэтт> за моим платьем? --Он спит, -- ответил француз. -- И остальные матросы тоже. Разве вы не знаете, что с часу до пяти у французов принято отдыхать? --Нет, -- отозвалась она, -- я никогда об этом не слышала. Она закинула руки за голову и прикрыла глаза. --Англичане не спят днем. Очевидно, это типично французская привычка. Так чем же нам все-таки заняться? Он посмотрел на нее, и на губах его промелькнула улыбка. --Если бы вы жили во Франции, -- ответил он, -- вы знали бы, чем нам заняться. Хотя, возможно, это тоже типично французская привычка. Она не ответила. Он наклонился, протянул руку и осторожно вытащил сережку из ее левого уха. 15 Дона стояла у штурвала <Ла Муэтт>. Корабль несся вперед, зарываясь носом в длинные зеленые валы, брызги перелетали через борт и разбивались о палубу. Белые тугие паруса пели над ее головой. Она с наслаждением вслушивалась в звуки, ставшие для нее привычными и родными: скрип тяжелых блоков, звон натянутых тросов, гудение ветра в снастях, голоса, смех и шутки матросов, которые работали на нижней палубе, то и дело поглядывая на нее и по-детски наивно стараясь заслужить ее одобрение. Солнце припекало ее непокрытую голову, соленые брызги оседали на губах, от нагретых досок шел терпкий запах смолы, влажных канатов и свежей морской воды. <Все это только краткий миг, -- думала Дона, -- все это пройдет и канет в вечность, ибо вчерашний день не принадлежит нам, он -- добыча прошлого, а завтрашний таит в себе неизвестность, которая в любую минуту может обернуться бедой. И только сегодняшний день по-настоящему наш, только этот миг, и это солнце, которое светит нам с неба, и этот ветер, и это море, и эти люди, поющие на палубе... И мы должны сберечь этот день, сохранить его навсегда, потому что это день нашей жизни, день нашей любви и только он важен в том мире, который мы создали для себя и который стал нашим убежищем>. Она посмотрела на француза: он лежал на палубе, закинув руки за голову и зажав в зубах трубку, глаза его были закрыты, по лицу, освещенному солнцем, время от времени пробегала улыбка. Она вспомнила сегодняшнюю ночь и теплоту его тела и почувствовала жалость к тем несчастным, которые не умели радоваться любви, оставаясь холодными, робкими и неуверенными в объятиях друг друга, которые не знали, что страсть и нежность неразделимы, как две части одного упоительного целого, что из пылкости рождается ласка, а молчание может быть разговором без слов, что в любви нет места для стыда и сдержанности, и мужчина и женщина, которые хотят обладать друг другом, должны забыть о глупых предрассудках, разрушить все барьеры, и тогда все, что происходит с одним, мгновенно отзовется в другом, повторяясь в каждом жесте, в каждом движении, в каждом чувстве. Штурвал в ее руках дрогнул, корабль накренился под ветром, и она подумала, что все это: и вольный бег корабля, и белизна парусов, и плеск волн, и соленый запах моря, и свежесть ветра, дующего в лицо, -- все это тоже отражение их любви, отражение силы и радости бытия, которые могут заключаться в самых простых, самых обыденных вещах, таких, как еда, питье, сон, становящихся важными и значительными, если они делят их друг с другом. Он открыл глаза, посмотрел на нее, вытащил изо рта трубку и с силой выбил ее о палубу, так что пепел разлетелся по ветру. Затем встал, потянулся, полный спокойной, блаженной лени, и, подойдя к ней, положил свои руки поверх ее на штурвал. И оба замерли, глядя на небо, на море и на паруса. Берег Корнуолла тонкой полосой лег на горизонте, первые чайки с приветственными криками закружились вокруг мачт, а это значило, что вскоре с дальних холмов потянет запахом трав, солнце опустится ниже, Хелфорд распахнет перед ними свои широкие берега и закат бросит на воду золотые и алые блики. С пляжей, прогретых за день, повеет теплом, река, напоенная приливом, станет прозрачной и полноводной. Они увидят песчанок, снующих по камням, и сорочаев, задумчиво застывших на одной ноге в мелких заводях, а когда поднимутся вверх по течению и дойдут до ручья, их встретит неподвижная, словно погруженная в сон, цапля. При их приближении она встрепенется и, расправив большие крылья, плавно и бесшумно заскользит прочь. После ослепительного солнечного света и неумолчного плеска волн река покажется им тихой и безмятежной, а деревья, тесно сгрудившиеся по берегам, -- приветливыми и манящими. В лесной чаще, как он и обещал, прокричит козодой; плеснув хвостом, выпрыгнет из воды рыба; голоса и запахи летнего вечера обступят их со всех сторон, и они побредут вдвоем в глубь леса, туда, где зеленеет папоротник и расстилается густой мох. --А что, если нам разжечь сегодня костер и поужинать у ручья? -- словно прочитав ее мысли, спросил он. --Да, да, -- подхватила она, -- у пристани, там, где и прошлый раз. Прижавшись к нему, она смотрела на узкую полоску берега, становящуюся все ясней и отчетливей, и думала о том первом ужине, приготовленном ими у костра, и о неловкости, которая сковывала тогда их обоих. Теперь, когда они наконец обрели друг друга и любовь их сделалась полной и безраздельной, неловкость и страх исчезли, словно их и не было, а радость наполнилась новой силой. <Ла Муэтт> медленно двигалась к берегу, совсем как в тот вечер, казавшийся ей теперь таким далеким, когда она, стоя на скалистом берегу, впервые увидела на горизонте очертания парусника и сердце ее сжалось от неясного предчувствия. Солнце село, чайки приветливо закружились над кораблем, начавшийся прилив подхватил его, и он, подгоняемый легким вечерним ветерком, плавно вошел в устье реки. За те несколько дней, что они провели на море, лес успел заметно потемнеть, холмы покрылись густой зеленью, а теплые летние ароматы, витающие вокруг, стали плотными и ощутимыми, как прикосновение ласковой руки. <Ла Муэтт> медленно плыла вперед, увлекаемая приливом. С берега поднялся кроншнеп и, просвистев, полетел к верховьям. Ветер стих; корабль остановился у входа в ручей; матросы спустили с борта шлюпки, привязали их перлинями к кораблю и, прежде чем ночные тени упали на воду, отбуксировали его на прежнюю стоянку. Глухо проскрежетала якорная цепь, корабль развернулся навстречу последней приливной волне и замер в глубокой заводи под сенью деревьев. И тогда на речной глади вдруг, откуда ни возьмись, показалась пара белых лебедей. Медленно, словно две горделивые ладьи, они проплыли вниз по течению, ведя за собой трех пушистых бурых птенцов, а позади них по воде тянулся длинный волнистый след. Корабль приготовился ко сну: палубы опустели, из камбуза запахло съестным, в кубрике послышался негромкий говор матросов. Внизу, у борта, уже стояла капитанская шлюпка. Вскоре и сам капитан вышел из каюты и окликнул Дону, которая ждала его на корме, облокотившись на перила и глядя на первую вечернюю звезду, мерцавшую над темным лесом. Они сели в шлюпку, и та, покачиваясь, понесла их вниз по течению, вслед за уплывшими лебедями. А еще через несколько минут на знакомой поляне замигал костер, затрещали сухие сучья. На этот раз на ужин была грудинка, хрустящая, румяная, сочная. Они ели ее руками вместе с золотистым хлебом, поджаренным здесь же, на костре. А потом сварили кофе, крепкий и горький, в кофейнике с изогнутой ручкой. Когда ужин закончился, он закурил трубку, а она уселась рядом, прислонившись к его коленям и закинув руки за голову. --И так может быть всегда, -- сказала она, глядя в огонь. -- И завтра, и послезавтра, и через год. В другом ручье, на других берегах, в любой другой стране -- стоит нам только захотеть. --Да, -- откликнулся он, -- стоит только захотеть. Но Дона Сент-Колам не может хотеть того же, чего хочет юнга. Она живет в ином мире. И, кто знает, может быть, именно в эту минуту она встает с кровати, чувствуя, что болезнь ее прошла и пора возвращаться к привычным домашним обязанностям. И она одевается и идет к детям, забыв о том чудесном сне, который ей только что приснился. --Нет, -- возразила она, -- я уверена, что Дона Сент-Колам еще не поправилась, что она по-прежнему мирно спит в своей кровати и видит сны -- самые сладкие сны, какие ей когда-либо снились. --Но ведь это всего лишь сны, -- проговорил он. -- Наступит утро, и ей придется проснуться. --Нет, -- запротестовала она, -- нет, нет! Пусть это будет всегда: и костер, и ночь, и ужин, который мы приготовили вдвоем, и твоя рука, лежащая у меня на сердце. --Ты забываешь, что женщины устроены иначе, чем мужчины, -- сказал он. -- Проще, примитивней. Они согласны странствовать, согласны играть в любовь и в приключения, но только на время. А потом наступает пора вить гнезда, и они не могут противиться инстинкту, который заставляет их заботиться о доме, наводить уют и высиживать птенцов. --Но птенцы подрастают, -- проговорила она, -- и покидают гнездо. И тогда их родители тоже могут сняться с места и обрести свободу. Он засмеялся, глядя на танцующие языки пламени. --Нет, Дона, -- сказал он, -- так не бывает. Представь себе, что я сейчас уплыву на <Ла Муэтт> и вернусь через двадцать лет. Кто встретит меня на пороге? Мой озорной юнга? Нет -- солидная, степенная дама, давно забывшая свои прежние фантазии. А я? Кем я стану тогда? Потрепанным морским волком с длинной бородой и жестоким ревматизмом, дряхлым стариком, не помышляющим уже ни о пиратстве, ни о вольной жизни. --Ты слишком мрачно смотришь на наше будущее, -- сказала она. --Я реалист, -- ответил он. --А если я уплыву сейчас с тобой и никогда больше не вернусь в Нэврон? --Это не выход, -- сказал он. -- Рано или поздно ты разочаруешься и станешь жалеть о прошлом. --Нет, -- возразила она, -- никогда! Пока мы вместе, я ни о чем не буду жалеть. --Может быть, -- ответил он. -- Но тебе, как и всем женщинам, необходимы семья, дети, домашний очаг. А раз так -- значит, конец нашим скитаниям, конец приключениям, и мне снова придется выходить в море одному. Нет, Дона, если женщина и может убежать от себя, то только на один день или на одну ночь. --Ты прав, -- сказала она, -- у женщин нет выхода. И поэтому в следующий раз, когда мы отправимся в море, я одолжу у Пьера Блана его брюки и снова стану твоим юнгой. И мы не будем больше мучиться из-за пустяков и забивать себе головы мыслями о будущем -- ты будешь нападать на корабли и совершать вылазки на побережье, а я, как примерный юнга, буду готовить ужин в каюте, стараясь не докучать тебе разговорами и не задавать лишних вопросов. --И сколько же это будет продолжаться? --Столько, сколько мы захотим. --Другими словами, столько, сколько захочу я. В таком случае можешь не сомневаться, это будет очень, очень долго. Я не намерен отпускать тебя ни завтра, ни послезавтра и уж тем более не сегодня. Огонь горел все слабей и слабей и вскоре совсем потух. Помолчав, она спросила: --Ты знаешь, какая сегодня ночь? --Да, -- ответил он, -- ночь летнего равноденствия, самая короткая ночь в году. --И я хочу, чтобы мы провели ее здесь, а не на корабле, -- сказала она. -- Потому что все меняется и ничто не остается прежним: ни мы, ни этот ручей, ни эта ночь. --Я знаю, -- ответил он. -- Разве ты не заметила, что я положил в шлюпку одеяла и подушку? Она посмотрела на него. Огонь догорел, и лицо его пряталось в тени. Не говоря ни слова, он встал, спустился к шлюпке, принес два одеяла и расстелил их под деревьями, у самого берега. Начался отлив. Вода медленно отступала, обнажая отмели. Легкий ветерок прошелестел в ветвях и стих. Козодои уже замолчали, морские птицы давно устроились на ночлег. Луна еще не вышла, над головой чернело высокое небо, внизу чуть слышно журчал ручей. --Завтра на рассвете, до того как ты встанешь, я наведаюсь в Нэврон, - - сказала она. --Хорошо, -- ответил он. --Я хочу поговорить с Уильямом, прежде чем проснется прислуга. Если с детьми все в порядке и меня никто не хватился, я вернусь сюда. --А потом? --Не знаю. Все зависит от тебя. Зачем загадывать заранее? Из этого, как правило, все равно ничего не выходит. --Тогда давай просто представим, как все может быть. Ты вернешься из Нэврона, мы позавтракаем вдвоем, сядем в шлюпку и поплывем вниз по реке. Ты будешь удить рыбу, и, надеюсь, на этот раз тебе повезет больше. --Да? Ты правда считаешь, что я смогу наловить много рыбы? --Посмотрим. Мы решили, что не будем ничего загадывать. --А когда нам надоест ловить рыбу, -- продолжала она, -- мы пойдем купаться. В полдень вода, наверное, будет уже достаточно теплой. А после купания еще раз перекусим и полежим где-нибудь на берегу. А потом начнется отлив и к реке прилетит цапля. Она будет бродить среди камней, рыться в иле, и ты сможешь ее нарисовать. --Нет, -- возразил он, -- цапля подождет. Сначала я хочу нарисовать своего юнгу. --А потом наступит следующий день, -- сказала она, -- а за ним еще один, и еще. И не будет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее. --Ну а сегодня, -- сказал он, -- сегодня -- самая короткая ночь в году. И я не хочу, чтобы ты об этом забывала. --Я помню, -- ответила она. Позже, уже засыпая, она подумала о той Доне, которая когда-то, давным- давно, лежала на огромной кровати под пологом, одинокая, несчастная, ничего не знающая о ручье, бегущем в лесу, о корабле, застывшем в тихой заводи, и о мужчине, спящем на траве под деревьями. Она и не могла этого знать -- ей не было места в сегодняшнем дне, она осталась в прошлом. Но где-то, в далеком будущем, была еще и третья Дона, непохожая на первых двух, от которых ее отделяли десятилетия. Все, что происходило сейчас, было для нее только воспоминанием -- дорогим и бережно хранимым. Наверное, она многое забудет, эта третья Дона: и плеск волны на отмели, и черное небо над головой, и темную воду ручья, и шелест листьев в вышине, и тени, дрожащие под деревьями, и мягкий мох, и запах папоротника. Забудет их беседы, теплоту их рук и нежность ласк... Но никогда, никогда она не сможет забыть ту тишину, которую они подарили друг другу, тот покой и безмятежность, которые отныне наполняли их обоих. Проснувшись на следующее утро, она увидела, что между деревьями уже пробивается бледный свет, над ручьем встает туман и два лебедя, словно два белых призрака, медленно плывут по воде. Угли костра подернулись пеплом. Она взглянула на француза, крепко спавшего на траве, и подумала о том, что во сне все мужчины становятся удивительно похожи на детей. Лицо его разгладилось, заботы и думы отступили прочь, и он снова стал тем маленьким мальчиком, каким был когда-то. Поеживаясь от холода, она вылезла из-под одеяла и, встав босыми ногами на остывшие угли костра, проводила взглядом лебедей, исчезающих в тумане. Затем подняла с земли свой плащ, накинула его на плечи и двинулась по узкой извилистой тропинке, ведущей от пристани к Нэврону. Шагая по лесу, она пыталась воскресить в памяти прежнюю размеренную, упорядоченную жизнь. Дети, конечно, еще спят. Джеймс мирно посапывает в колыбельке -- щеки раскраснелись, кулачки крепко сжаты. Генриетта лежит, как всегда, ничком, разметав по подушке золотистые локоны. Рядом, широко раскрыв рот, спит Пру. Ну а Уильям, верный, преданный Уильям, зорко сторожит их покой, терпеливо поджидая хозяина и хозяйку. Туман постепенно рассеивался. За лесом на противоположном берегу реки засияла заря. Дона вышла на лужайку. Перед ней стоял Нэврон -- тихий, безмолвный, погруженный в дремоту. Окна были закрыты ставнями, но по крыше уже скользили первые утренние лучи. Она осторожно перебралась через мокрую, серебряную от росы лужайку, подошла к двери и подергала за ручку -- заперто. Постояв минуту, она направилась во внутренний двор, куда выходили окна Уильяма. Она решила вызвать его из дома и расспросить обо всем. Окно в его комнате было открыто, но штора не задернута. Она подождала, прислушиваясь, затем тихонько позвала: --Уильям! Уильям, это я! Никто не ответил. Она нагнулась, подобрала с земли камешек и бросила в окно. В ту же минуту из-за шторы показался Уильям. Он испуганно уставился на нее, словно не узнавая, потом приложил палец к губам и быстро отошел от окна. Дона стояла перед домом, чувствуя, как в сердце постепенно закрадывается тревога: лицо у Уильяма было бледное и изможденное, как будто он не спал несколько ночей. <Джеймс заболел, -- подумала она. -- Джеймс заболел и умер. Сейчас он выйдет и скажет, что Джеймс умер>. Она слышала, как он осторожно отодвинул засов, затем чуть-чуть приоткрыл дверь и впустил ее. --Что с детьми? -- воскликнула она, хватая его за рукав. -- Говори, они заболели? Он покачал головой и, оглянувшись на лестницу, снова приложил палец к губам. Она вошла в прихожую и огляделась. Сердце у нее упало -- она все поняла. Вокруг царил беспорядок, выдававший следы внезапного приезда: сюртук и хлыст, оставленные на стуле, шляпа, небрежно брошенная на пол, еще один хлыст и толстый клетчатый плед. --Сэр Гарри приехал, миледи, -- произнес Уильям. -- Вчера, поздно вечером. И с ним милорд Рокингем. Они скакали верхом от самого Лондона. Она молча смотрела на сюртук, висящий на стуле, а сверху, из спален, неслось звонкое, заливистое тявканье одного из спаниелей. 16 Уильям снова кинул взгляд наверх. Лицо его было бледно, маленькие глазки встревоженно блестели. Дона молча кивнула ему головой и на цыпочках прошла в гостиную. Уильям зажег две свечи и остановился, выжидательно глядя на нее. --Он что-нибудь сказал? -- спросила она. -- Зачем они приехали? --Я понял, что сэру Гарри надоело жить в Лондоне одному, миледи, -- ответил Уильям. -- И лорд Рокингем уговорил его приехать. Кроме того, его светлость, кажется, встретился в Уайтхолле с одним из родственников лорда Годолфина, который настоятельно советовал ему вернуться в Нэврон. Это все, что мне удалось выяснить из их беседы за ужином, миледи. --Да-да, -- задумчиво проговорила Дона, словно не слыша его последних слов, -- конечно же, это идея Рокингема. Гарри слишком ленив, чтобы самому решиться на отъезд. Уильям неподвижно стоял перед ней, держа в руке свечу. --А что ты сказал сэру Гарри? -- спросила она. -- Как тебе удалось удержать его перед дверью моей спальни? По лицу Уильяма пробежало подобие улыбки, он понимающе посмотрел на Дону. --Я был готов стоять до последнего, миледи, и, если понадобится, удержать его силой. К счастью, обошлось без этого. Как только господа сошли с коней, я сразу же объявил им о вашей болезни. <У миледи сильный жар, -- сказал я. -- Она уже несколько дней не встает с постели. Ей удалось задремать совсем недавно, и было бы крайне неосмотрительно со стороны сэра Гарри нарушать сейчас ее покой>. --И он подчинился? --Послушно, как ягненок. Сначала, правда, чертыхнулся и отругал меня за то, что я не послал за ним в Лондон. Но я сказал, что действовал по вашему приказанию, а вы запретили его извещать. А тут еще мисс Генриетта и мастер Джеймс прибежали из детской и стали рассказывать, какая серьезная болезнь с вами приключилась, а за ними спустилась Пру, страшно расстроенная тем, что вы не разрешили ей за вами ухаживать. Позанимавшись немного с детьми, сэр Гарри и лорд Рокингем изволили поужинать, затем прогулялись по саду и отправились на покой. Сэр Гарри занял голубую комнату, миледи. Дона улыбнулась и погладила его по руке. --Спасибо, Уильям, -- сказала она. -- Значит, ты всю ночь не спал и готовился к сегодняшнему утру. А если бы я не вернулась? --Как-нибудь выкрутился бы, миледи, хотя положение, что и говорить, было не из легких. --Ну а милорд Рокингем? Как он отнесся ко всему этому? --Мне показалось, что он огорчился, узнав о вашей болезни, миледи, но вслух ничего не сказал. Зато очень заинтересовался, когда Пру пожаловалась сэру Гарри, что мне одному разрешено заходить в вашу комнату. Я заметил, что после этих слов он посмотрел на меня с явным удивлением и даже, я бы сказал, с каким-то любопытством. --Ты не ошибся, Уильям. Лорд Рокингем действительно очень наблюдательный человек. Высматривать и вынюхивать -- его страсть. У него нос как у охотничьей собаки. --Да, миледи. --Ах, Уильям, ничего не планируй заранее, это всегда плохо кончается. Сегодня мы с твоим хозяином хотели позавтракать вместе у ручья, половить рыбу, искупаться, поужинать у костра, как в прошлую ночь. И вот -- все рухнуло. --Может быть, это ненадолго, миледи. Может быть, они скоро уедут. --Может быть. В любом случае нужно срочно связаться с <Ла Муэтт> и передать им, чтобы побыстрей выходили в море. --Мне кажется, миледи, до темноты кораблю не стоит трогаться с места. --Пусть капитан решает сам. Ах, Уильям, если бы ты знал!.. --Да, миледи? Но она только покачала головой и пожала плечами. Зато глаза ее говорили ясней всяких слов. И внезапно его ротик-пуговка дрогнул, он протянул руку и погладил ее по плечу, как если бы перед ним была Генриетта. --Не волнуйтесь, миледи, -- произнес он, -- все будет хорошо. Вы обязательно встретитесь. И этот его странный жест и неожиданное сочувствие, а также привычная домашняя обстановка, казавшаяся такой уютной после всех пережитых волнений, подействовали на нее так сильно, что она вдруг разрыдалась. --Извини, Уильям, -- проговорила она, чувствуя, как слезы неудержимо катятся по щекам. --Ну что вы, миледи. --Плакать глупо, я знаю. Глупо и бессмысленно. Но я ничего не могу с собой поделать: ведь всего несколько часов назад я была так счастлива! --Да, миледи. --У нас было все: и солнце, и ветер, и море... и нежность, которую мы дарили друг другу. --Понимаю, миледи. --И мы были счастливы, Уильям. А ведь это случается так редко. --Очень редко, миледи. --И поэтому я не буду больше плакать, как капризное дитя. Что бы ни случилось, прошлое все равно останется с нами. И никто не сможет его у нас отнять. Я всегда буду помнить дни, проведенные с ним, дни, когда я жила по-настоящему, впервые в жизни. А сейчас я пойду наверх, переоденусь и лягу в кровать. Через некоторое время ты принесешь мне завтрак, а когда я окончательно приду в себя, пригласишь сэра Гарри. Нужно узнать, надолго ли они приехали. --Хорошо, миледи. --И постарайся как можно быстрей связаться с кораблем. --Да, миледи. Они вышли из гостиной. Сквозь ставни уже пробивался утренний свет. Дона сняла туфли и босиком, накинув на плечи плащ, осторожно начала подниматься по той самой лестнице, по которой так весело сбегала пять дней назад. Всего-то пять дней -- а кажется, что прошла целая жизнь! Дойдя до голубой комнаты, она остановилась и прислушалась: из-за двери доносилось знакомое сонное ворчание Герцога и Герцогини и мерный храп Гарри. Когда-то эти звуки составляли одну из многих досадных мелочей, раздражавших ее и толкавших на безрассудные поступки. Теперь она слушала их спокойно: они принадлежали другой, прежней жизни, из которой она сумела вырваться. Она вошла в спальню и закрыла дверь. Воздух благоухал свежестью и цветами -- окно в сад было распахнуто, а у кровати стоял букет ландышей, недавно сорванных Уильямом. Она раздернула шторы, разделась и легла в кровать, прикрыв глаза руками. Ей представился француз, крепко спящий на берегу ручья. <Через несколько минут он проснется, -- думала она, -- протянет руку, чтобы обнять меня, и обнаружит, что рядом никого нет. Потом вспомнит о нашем уговоре, зевнет, потянется и с улыбкой посмотрит на солнце, встающее из-за деревьев. Потом поднимется, по привычке взглянет на небо, чтобы определить, какая будет погода, почешет ухо и, насвистывая, двинется к ручью. Добравшись вплавь до корабля, он окликнет матросов, надраивающих палубы. Один из них сбросит за борт веревочную лестницу, а второй сядет в лодку и пригонит от берега шлюпку с посудой и одеялами. А капитан тем временем спустится в каюту и, поглядывая из окна на воду, крепко разотрется полотенцем. Когда он оденется, Пьер Блан принесет ему завтрак. Он походит по каюте, подождет меня, но голод окажется сильней, и в конце концов он сядет за стол один. Позавтракав, он поднимется на палубу и станет смотреть на лес: не идет ли кто по тропинке?> Она ясно представила, как он стоит, облокотившись на перила, и набивает трубку, чувствуя приятную усталость после утреннего купания и думая о солнце, припекающем все сильней, о море, о предстоящей рыбалке. Может быть, в этот момент мимо корабля опять проплывут лебеди, и он, разломив кусок хлеба, примется швырять им крошки. Когда она наконец появится на тропинке, он поднимет голову и улыбнется, но не отойдет от перил, а будет все так же кормить лебедей, делая вид, что не замечает ее. <Боже мой, -- думала Дона, -- зачем я себя мучаю? Ведь все это напрасно, мы никогда больше не увидимся. Он уплывет к себе в Бретань, а я останусь здесь, в Нэвроне, и вечно буду терзаться этой болью, этой мучительной тоской, которая неизбежно сопутствует любви, как зло сопутствует добру, а уродство -- красоте>. Она лежала, закрыв глаза рукой, даже не пытаясь заснуть, а солнце поднималось все выше и выше, и лучи его все смелей врывались в окно. Вскоре после девяти Уильям принес ей завтрак. Он поставил поднос на столик возле кровати и спросил: --Хорошо отдохнули, миледи? --Да, -- солгала она, отщипывая виноградину от лежащей на подносе грозди. --Господа завтракают внизу, -- сообщил он. -- Сэр Гарри просил узнать, когда ему можно вас навестить. --Ничего не поделаешь, придется его принять. --Позвольте мне слегка задернуть шторы, миледи, чтобы свет не падал вам в лицо. Боюсь, что ваш цветущий вид насторожит сэра Гарри. --Ты находишь, что у меня цветущий вид? --Да, миледи, на редкость цветущий. --Представь себе, у меня ужасно болит голова. --Возможно, миледи, но не от простуды. --Я чувствую себя совершенно разбитой. У меня синяки под глазами... --Ничего удивительного, миледи. --Ах, Уильям, ты просто невыносим. Если ты сейчас же не уйдешь, я запущу в тебя подушкой. --Ухожу, миледи. Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, а Дона встала, умылась, пригладила волосы, задернула шторы, как он посоветовал, и снова забралась в кровать. Через несколько минут в дверь заскребли собачьи лапы, затем послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел Гарри. Следом с радостным визгом влетели собаки и тут же кинулись к ней на постель. --А ну-ка угомонитесь, разбойники! -- прикрикнул на них Гарри. -- Вы что, не видите, что ваша хозяйка больна? Фу, Герцог! Фу, Герцогиня! Кому я сказал! Немедленно на место! Произведя по своему обыкновению гораздо больше шума, чем обе собаки, вместе взятые, он удовлетворенно плюхнулся на край кровати и, тяжело пыхтя, принялся стирать надушенным платком следы их лап с одеяла. --Проклятая жара! -- проговорил он. -- У меня вся рубашка мокрая, а ведь еще и десяти нет... Ну как ты, моя радость? Что тут с тобой стряслось? Где ты умудрилась подхватить эту дурацкую простуду? Дай я тебя поцелую. Он неуклюже потрепал ее по щеке и наклонился, обдав густым запахом духов и оцарапав париком подбородок. --Выглядишь ты совсем неплохо, хотя в этой темноте трудно что-либо разглядеть. Твой слуга так меня напугал, я уж и не чаял застать тебя в живых. Кстати, он что, новенький? Ты им довольна? Если что-нибудь не так, скажи, я его немедленно уволю. --Нет-нет, Уильям отличный слуга. Я на него не нарадуюсь. --А, ну ладно... Как же ты все-таки умудрилась простудиться, дорогая? Говорил же я, что не надо уезжать из Лондона. В Лондоне совсем другая атмосфера. Хотя без тебя там, признаться, довольно скучно. В театре показывают всякую ерунду, а в картах мне, как всегда, не везет: сел недавно играть в пикет и, представь себе, проигрался вчистую. У короля, говорят, завелась новая пассия -- какая-то комедиантка, я ее еще не видел. Да, ты знаешь, здесь со мной Рокингем. Это он надоумил меня приехать. <Гарри, -- сказал он, -- послушай, почему бы нам не прокатиться в Нэврон? Прогуляемся, а заодно и Дону навестим>. И вот мы здесь, а ты, как нарочно, прикована к постели. --Не волнуйся, мне уже лучше. Думаю, что я скоро поправлюсь. --Да? Ну вот и отлично. Выглядишь ты и в самом деле неплохо. Даже загар откуда-то появился. Ты стала смуглой, как цыганка. --Это не загар, просто кожа слегка потемнела от лихорадки. --И глаза, черт побери, сделались как будто больше. --Должно быть, я похудела во время болезни. --Странная болезнь. Видимо, что-то связанное с климатом... Ты не возражаешь, если собаки заберутся на кровать? --Возражаю. --Эй, Герцог, быстренько поцелуй свою хозяйку и слезай. А теперь ты, Герцогиня. Представь себе, у Герцогини на спине открылась ужасная язва, она чешется не переставая. Ну вот, опять, что ты с ней будешь делать! Я пробовал втирать мазь, но пока что-то не помогает. Да, кстати, я купил новую лошадь, она стоит сейчас на конюшне. Гнедая кобыла, злая как черт, но очень резвая. Рокингем предлагает мне за нее тысячу, но я сказал, что меньше чем за пять не отдам, а он уперся и не уступает. А у вас, значит, объявились пираты? Я слышал, что местные жители просто в панике, эти негодяи совершенно распоясались: грабят, убивают, насилуют... --Кто тебе сказал? --Рокингем встретился в Лондоне с племянником Годолфина... Кстати, как он поживает? --Кто? Годолфин? Когда я видела его в последний раз, он был вне себя от ярости. --Еще бы! Он прислал мне на днях письмо, но я как-то все забывал ему ответить. Говорят, у его шурина недавно похитили корабль. Ты ведь знаешь его шурина? Его зовут Филип Рэшли. --Понаслышке. --Ну, вы еще успеете познакомиться. Я встретил его вчера в Хелстоне и пригласил к нам. С ним был еще Юстик, оба просто рвали и метали. Вообрази, этот подлый француз сумел вывести корабль из Фой-Хэвена под самым их носом. Какая наглость! И никто даже не попробовал его догнать. Теперь-то он, конечно, преспокойно стоит где-нибудь во Франции, а ведь ему цены нет -- он только что вернулся из Индии! --Зачем тебе понадобилось приглашать Филипа Рэшли? --Собственно говоря, пригласил его не я, а Рокингем. <Гарри, -- сказал он, -- мы должны помочь твоим землякам поймать этого негодного пирата. Ты здесь личность известная, тебя все уважают, вот увидишь, развлечение получится на славу>. Рэшли так и взвился. <Развлечение? -- завопил он. -- Хорошенькое развлечение, когда у человека из-под носа уводят целое состояние!> <Охранять надо лучше, -- возразил Рокингем. - - Вы тут, похоже, совсем обленились. Ну ничего, мы вам поможем, а когда дело будет сделано, повеселимся все от души>. Одним словом, мы решили пригласить сюда Годолфина и кое-кого из соседей и обсудить план действий. Я уверен, что мы в два счета поймаем этого пирата. Представляешь, как будет весело, когда мы наконец вздернем его на каком-нибудь суку! --Почему ты думаешь, что тебе это удастся? --Я рассчитываю на Рокингема. У Рокингема голова варит, он обязательно что-нибудь придумает. Я-то, слава Богу, в таких делах ничего не смыслю. Послушай, Дона, когда ты собираешься вставать? --Как только ты отсюда уйдешь. --Узнаю свою строптивую женушку. Герцог, дружище, ты не знаешь, почему твоя хозяйка всегда со мной так сурова? А ну-ка, разбойник, смотри, что у меня есть! Ну-ка, ищи, ищи! И, схватив туфлю Доны, он швырнул ее через всю комнату, а собаки, рыча и отталкивая друг друга, кинулись за ней. Притащив туфлю на место, они снова начали носиться вокруг кровати. --Идемте, собачки, -- проговорил Гарри, поднимаясь, -- нас прогоняют, нас не желают больше видеть. Дона, я пришлю к тебе детей, хорошо? И передам Рокингему, что ты скоро спустишься. Он будет на седьмом небе от счастья. И, напевая и громко топая, он вышел из комнаты, а собаки с лаем помчались за ним. Итак, Филип Рэшли и Юстик были вчера в Хелстоне. Наверное, и Годолфин уже вернулся домой. Она вспомнила покрасневшее от злости и бессилия лицо Рэшли и его изумленный взгляд, когда он, уставившись на нее из лодки, завопил: <Там женщина! У них на борту женщина!>, а она, стоя наверху с развевающимися по ветру волосами, хохотала и махала ему рукой. Нет, не может быть, чтобы он ее узнал. Это просто немыслимо! На ней была мужская одежда, лицо заливали потоки дождя, волосы растрепались... Она встала и начала одеваться, обдумывая то, что рассказал Гарри. Внезапный приезд Рокингема и его коварные планы не могли не насторожить ее -- Рокингем был далеко не глуп, и его присутствие в Нэвроне не сулило ничего хорошего. К тому же он был живым напоминанием о прошлом: о Лондоне, о булыжных мостовых, о театрах, о жарких, пропитанных ароматом духов залах Сент-Джеймса. Он был посланцем старого мира, чужаком, вторгшимся в ее дом и нарушившим его тишину. Она слышала его голос под окном, он о чем-то болтал с Гарри, оба смеялись, возились с собаками. <Вот и все, -- думала она, - - вот и кончилось мое бегство. Лучше бы я совсем не возвращалась>. <Ла Муэтт> мирно стояла бы у берегов Франции, дожидаясь, пока матросы отведут <Удачливый> в ближайший порт. Волны накатывали бы на пустынные белые пляжи, лазурное море сияло в лучах солнца, прозрачная, чистая вода приятно холодила кожу, и сухие доски палубы казались бы теплыми, когда, растянувшись на них после купания, она глядела бы вверх на высокие наклонные мачты <Ла Муэтт>, пронзающие небо... В дверь постучали. В комнату ворвались дети. Генриетта прижимала к себе новую куклу, подаренную Гарри, Джеймс забавлялся с игрушечным зайцем. Они бросились к Доне и принялись обнимать ее горячими ручонками и осыпать поцелуями. Пру за их спиной приседала в реверансе и заботливо расспрашивала хозяйку о здоровье. Дона смотрела на детей и думала о том, что где-то, далеко-далеко, осталась женщина, которой нужны были вовсе не домашний уют и не детские ласки, а палуба корабля, улыбка возлюбленного, стоящего рядом, вкус соли на губах, жар солнца да синева морских волн. --А моя кукла красивей, чем заяц Джеймса, -- неожиданно заявила Генриетта. На что Джеймс, примостившийся на коленях у Доны и прижимавшийся своей пухлой щечкой к ее лицу, тут же возразил: --А вот и нет, мой заяц красивей! И, размахнувшись, запустил злополучным зайцем в сестру. Поднялся рев, начались уговоры, утешения, поцелуи, поиски шоколада, шум, суета -- и корабль незаметно исчез, море растаяло вдали, и осталась только леди Сент-Колам, знатная дама с высокой прической, в красивом голубом платье, медленно спускавшаяся вместе с детьми по лестнице, ведущей в сад. --С выздоровлением, Дона, -- произнес Рокингем, целуя ей руку. Затем отступил на шаг и, оглядев ее с ног до головы, добавил: -- Кажется, болезнь пошла вам на пользу. --Вот и я так считаю, -- вставил Гарри. -- Посмотри на ее цвет лица. Она стала смуглой, как цыганка. Он наклонился, подхватил детей и усадил их себе на плечи. Малыши радостно завизжали, собаки залаяли. Дона опустилась на скамейку. Рокингем остановился рядом и принялся расправлять кружевные манжеты. --Вы не слишком обрадовались нашему приезду, -- проговорил он. --Почему я должна была обрадоваться? --Мы не виделись несколько недель, -- ответил он. -- Вы так внезапно уехали после нашего маленького приключения в Хэмптон-Корте. Я решил, что вы обиделись. --Мне не на что было обижаться, -- ответила она. Он искоса взглянул на нее и пожал плечами. --Чем же вы занимались все это время? -- спросил он. Дона зевнула и посмотрела на лужайку, где Гарри и дети играли с собаками. --Наслаждалась одиночеством, -- ответила она. -- Я предупреждала Гарри, что хочу побыть одна, и я очень недовольна тем, что вы ради своего удовольствия нарушили мой покой. --Мы приехали не только ради удовольствия, -- возразил Рокингем, -- но и по делу. Мы хотим помочь местным жителям поймать дерзкого пирата, запугавшего всю округу. --Как же вы собираетесь его ловить? --Еще не знаю. Посмотрим. Гарри целиком одобряет мою идею. Последнее время он что-то совсем заскучал. Да и мне, признаться, изрядно надоела лондонская жара и вонь. Нам обоим нужно немного размяться. --И сколько вы намерены здесь пробыть? --Пока не поймаем пирата. Дона рассмеялась, сорвала маргаритку и принялась обрывать лепестки. --А если он уже вернулся во Францию? --Не думаю. --Почему? --Я разговаривал с вашим соседом, Томасом Юстиком... --С этим нелюдимом? Ну и что? --Он сказал, что вчера на рассвете рыбаки из Сент-Майклз-Маунта видели какое-то судно, направлявшееся к юго-западному побережью Англии. --Мало ли торговых судов бороздит в это время пролив! --Рыбаки уверяют, что это было не торговое судно. --В конце концов, юго-западное побережье тянется от Лэндз-Энда до полуострова Уайт. Не будете же вы обшаривать весь этот район. --В этом нет никакой необходимости. Француза не видели ни на Уайте, ни на Лэндз-Энде. Его, похоже, привлекает только этот уголок Корнуолла. Рэшли утверждает, что он заплывал даже в Хелфорд. --Разве что ночью, когда я спала. --Возможно. Так или иначе, но мы намерены положить этому конец. Я сам с удовольствием возьмусь за это дело. Прежде всего надо осмотреть ближайшие ручьи и бухты. Их тут, очевидно, немало? --Спросите у Гарри. Он лучше меня знает эти места. --Насколько я понимаю, Нэврон -- единственная большая усадьба в округе? Других домов поблизости нет? --Кажется. --Идеальное убежище для разбойника. Если бы я был пиратом, я непременно взял бы его на заметку. А если бы мне к тому же стало известно, что хозяин усадьбы в отъезде и очаровательная хозяйка живет в доме одна, я бы... --Что вы бы? --Я бы постарался -- при условии, повторяю, что я был бы пиратом, -- постарался вернуться сюда еще раз. Дона снова зевнула и отбросила растерзанную маргаритку. --Но вы не пират, Рокингем, вы всего лишь расфранченный, жеманный щеголь, питающий слабость к женщинам и вину. И давайте оставим эту тему. Мне она, признаться, уже надоела. Она встала и направилась к дому. --Раньше вам никогда не надоедало со мной беседовать, -- небрежно уронил он. --Вы себе льстите, Рокингем. --А тот вечер в Воксхолле, помните? --Какой именно, Рокингем? Их было так много. Может быть, тот, когда вы, воспользовавшись моей слабостью и беспечностью после двух выпитых бокалов вина, осмелились меня поцеловать? Если речь идет о нем, то позвольте вам сообщить, что этот вечер я до сих пор не могу вспоминать без отвращения. Они остановились у балконной двери. Рокингем, покраснев от досады, посмотрел на нее. --Вы сегодня удивительно красноречивы, -- сказал он. -- Сколько яду! Неужели здешний климат так на вас повлиял? Или, может быть, это результат болезни? --Может быть. --А с вашим любимчиком, с этим чудаковатым лакеем, вы тоже так суровы? --Спросите об этом у него самого. --Спрошу, непременно спрошу. Будь я на месте Гарри, я нашел бы, о чем у него спросить, и, уж поверьте, не стал бы с ним церемониться. --О чем это вы тут болтаете? -- раздался у них за спиной голос Гарри. Он вошел в комнату, плюхнулся в кресло и принялся вытирать лоб кружевным платком. -- С кем ты не стал бы церемониться, Роки? --С твоим лакеем, -- широко улыбнувшись, ответил Рокингем. -- Я хотел узнать у Доны, за что ему была оказана такая честь -- ухаживать за ней во время болезни. --Да, черт побери, мне это тоже показалось странным. У малого очень подозрительный вид. Не понимаю, Дона, что ты в нем нашла? --Он молчалив, сдержан, умеет себя держать, чего не скажешь об остальных слугах. Только поэтому я его и выбрала. --Слишком много достоинств для одного лакея, -- полируя ногти, промолвил Рокингем. --Вот именно, -- подхватил Гарри. -- Роки совершенно прав. Малый может черт знает что о себе вообразить. Ей-Богу, дорогая, ты поступила очень неосмотрительно. Подумать только, ты лежала здесь совсем одна, больная, беспомощная, а этот тип постоянно шнырял вокруг. Да и вообще, откуда он взялся? Раньше я его у нас не видел. --О, так он вдобавок еще и новенький? -- заметил Рокингем. --Ну да. Ты ведь знаешь, Роки, мы редко бываем в Нэвроне. Хозяин из меня никудышный, половины слуг я и в глаза не видел. Проще всего, конечно, его уволить... --Только попробуй! -- воскликнула Дона. -- Уильям будет жить здесь столько, сколько я захочу. --Ну хорошо, хорошо, не надо ссориться, -- проговорил Гарри, поднимая с пола Герцогиню и сажая ее к себе на колени. -- Я просто хотел сказал, что ты зря позволяешь лакею безвылазно торчать у себя в спальне. А, вот и он! Несет какое-то письмо. Ну и физиономия, черт возьми, можно подумать, что он сам только что оправился от болезни. Дона оглянулась: Уильям стоял в дверях, держа в руке письмо. Лицо его было бледно, взгляд выражал тревогу. --Ну что там у тебя? -- обратился к нему Гарри. --Письмо от лорда Годолфина, сэр, -- ответил Уильям. -- Только что получено. Посыльный ждет ответа. Гарри развернул письмо, прочел его и перебросил Рокингему. --Так-так, -- проговорил он, -- загонщики собираются. Похоже, охота будет удачной. Рокингем с улыбкой пробежал письмо и разорвал его на части. --Что ты ему ответишь? -- спросил он. Гарри склонился над собакой и принялся перебирать шерсть у нее на спине. --Дьявол, еще одна болячка! Никакого толку от этой мази!.. Что ты говоришь, Роки? Ах да, ответ Годолфину. -- Он повернулся к Уильяму: -- Скажи посыльному, что мы ждем лорда Годолфина и остальных господ сегодня на ужин. --Слушаюсь, сэр, -- ответил Уильям. --Может быть, вы все-таки объясните мне, в чем дело? -- проговорила Дона, поправляя волосы перед зеркалом. -- Кого это мы ждем сегодня на ужин? --Джорджа Годолфина, Томми Юстика, Филипа Рэшли и еще кое-кого из соседей, -- ответил Гарри, сталкивая собаку на пол. -- Сегодня ночью они хотят расправиться наконец с этим проклятым лягушатником. И мы им в этом поможем, верно, Герцогиня? Дона снова посмотрела в зеркало и встретилась с внимательным взглядом Рокингема. --Вечер обещает быть интересным, не правда ли? -- заметил он. --Посмотрим, -- ответила Дона. -- Боюсь, что при таком гостеприимном хозяине, как Гарри, к полуночи вы все будете валяться под столом. И она вышла из гостиной, плотно прикрыв за собой дверь. Уильям уже ждал ее, вид у него был по-прежнему встревоженный. --Что с тобой, Уильям? -- спросила она. -- Неужели тебя напугали лорд Годолфин и его приятели? Не волнуйся, они совершенно не опасны. Прежде чем они встанут из-за стола, корабль уже благополучно выйдет в море. --Нет, миледи, -- проговорил Уильям, -- корабль не сможет выйти в море. Я спускался к ручью и беседовал с капитаном. Сегодня утром во время отлива <Ла Муэтт> села на мель и повредила днище. Матросы сразу же начали его чинить, но пробоина большая, и раньше чем через сутки они не управятся. Он вдруг поднял голову и посмотрел через ее плечо. Дона обернулась: дверь, которую она только что плотно закрыла, была снова распахнута. На пороге стоял Рокингем и расправлял кружевные манжеты. 17 День тянулся томительно долго. Стрелки на часах, казалось, замерли. Звон, каждые тридцать минут разносившийся по двору, звучал мрачно и угрюмо. Было душно, небо хмурилось с утра, предвещая грозу, которая так и не разразилась. Гарри громко храпел на лужайке, прикрыв лицо платком. Рядом прикорнули собаки. Рокингем сидел с раскрытой книгой, но Дона видела, что он почти не переворачивает страниц. Стоило ей поднять голову, как она тут же натыкалась на его холодный, испытующий взгляд. Он, конечно, ничего не знал наверняка, но благодаря своей поразительной, поистине женской интуиции сразу почувствовал происшедшую в ней перемену. Слишком многое казалось ему странным: и ее добровольное затворничество, и чересчур теплые отношения с лакеем, и весьма недружелюбный прием, оказанный ему и Гарри. Все это не могло объясняться одной лишь скукой -- нет, причины были гораздо более серьезные и опасные. Его настораживало ее непривычное молчание и то, что она не шутила и не болтала, как прежде, а сидела, прикрыв глаза и теребя в руках цветок, погруженная в какие-то тайные думы. Он ловил каждое ее движение, каждый жест, и она это видела, но ничего не могла сделать. И с каждой минутой напряжение, возникшее между ними с самого их приезда, становилось все сильней и ощутимей. Он следил за ней, словно кот, подкарауливающий птичку, готовую вот-вот вспорхнуть из высокой травы. Гарри, ни о чем не подозревая, мирно посапывал на лужайке. Дона думала о корабле. Она представляла матросов, которые, скинув рубашки и закатав брюки, работают на мелководье -- пот струится по их спинам, <Ла Муэтт> лежит на боку, на корме зияет пробоина, обшивка потемнела от ила. И он тоже работает вместе со всеми, нахмурив лоб и сжав губы. На лице его застыло серьезное, озабоченное выражение, которое она так любит, - - он знает, что времени осталось мало, что мешкать нельзя, что сейчас, так же как тогда, в Фой-Хэвене, от их расторопности и решительности зависит их жизнь. <Я должна во что бы то ни стало пробраться к ручью до темноты, -- думала она, -- и уговорить его выйти в море с первым отливом, даже если они не успели закончить ремонт. С каждой минутой опасность, нависшая над ними, становится все серьезней, каждый лишний час, проведенный в ручье, может оказаться для них роковым. С тех пор как рыбаки заметили корабль, прошли целые сутки. За это время Годолфин и его приятели наверняка успели предпринять какие-то шаги. Может быть, уже сейчас их люди бродят по берегу, рыщут в окрестных лесах, прячутся на холмах. А вечером все они: и Годолфин, и Юстик -- соберутся в Нэвроне для последнего обсуждения, и кто знает, чем окончится эта встреча>. --О чем задумались, Дона? -- услышала она голос Рокингема. Кинув взгляд в его сторону, она увидела, что он отложил книгу и пристально смотрит на нее, прищурив глаза и склонив голову набок. --Вы сильно изменились за время болезни, -- сказал он. -- В Лондоне вы и пяти минут не могли просидеть молча. --Старею, должно быть, -- небрежно ответила она, жуя травинку. -- Как- никак через несколько недель мне исполняется тридцать. --Странная все-таки на вас напала болезнь, -- пропустив ее реплику мимо ушей, продолжал он. -- Никогда не слышал, чтобы от простуды у людей появлялся загар, а глаза делались такими большими. Вы не пробовали обращаться к врачу? --Я предпочитаю обходиться домашними средствами. --Ах да, конечно, ведь за вами ухаживал безупречный Уильям. Кстати, что это у него за акцент? Он говорит почти как иностранец. --Все корнуоллцы так говорят. --Но он-то не корнуоллец, по крайней мере конюх сегодня утром уверял меня, что он не из этих мест. --Значит, из Девона... Меня никогда не интересовало, откуда он родом. --А правда ли, что до вашего приезда дом почти целый год простоял пустой и неподражаемый Уильям