ь. Облака уже не были облаками, осталась дымка, прозрачная и исчезающая. Внезапно на горе все стало различимым, пока еще не вершина, но большой выступ, поворачивающий на юг, а над ним - первый кусочек неба. Я снова посмотрел на часы. Было без четверти шесть. Ночь опускалась на Монте Вериту. Снова налетело облако, скрыло клочок неба, пронеслось, и я увидел небо опять. Я вылез из укрытия, где провел целый день. Мне нужно было принимать решение: карабкаться вверх или спускаться. Путь наверх был мне ясен - прямо перед собой я различал выступ горы, о котором говорил Виктор. Я заметил и гребень, бегущий на юг, по которому должен был подниматься двенадцать часов назад. Часа через два- три выйдет луна, и будет достаточно светло, чтобы добраться до скалы Монте Вериты. Я посмотрел на восток, куда нужно было спускаться. Там все было скрыто стеной облаков. Пока они не рассеются, мне придется так же беспомощно, как и днем, искать дорогу, видя перед собой не дальше трех футов. Я решил продолжать путь и идти с посланием на вершину. Теперь, когда облака остались внизу, настроение у меня поднялось. Я сверился с картой Виктора и направился к южному выступу. Хотелось есть, и я многое бы отдал за давешние бутерброды. Но у меня завалялся лишь хлебный катышек и была пачка сигарет. Сигареты не спасали от ветра, но, по крайней мере, притупляли голод. Теперь я ясно видел двойную вершину, застывшую на фоне неба. И снова возбуждение охватило меня, потому что я знал, что как только обогну выступ и выйду на южный склон, я достигну цели. Я продолжал подъем и заметил, что гребень горы сужается, становится круче и отвеснее по мере того, как открывается южный склон. На востоке я увидел краешек лунного диска, пробивающийся сквозь дымку. Вид луны пробудил во мне чувство одиночества, как если бы я брел по кромке земли и вокруг меня расстилалась вселенная. Я был первым на этой пустой планете, уносящейся в непроглядную тьму пространства. Когда восходит луна, карабкающийся в горы человек начинает ощущать свое ничтожество. Я уже не осознавал себя как личность. Моя оболочка, в которой я обитал, бесчувственно двигалась к вершине, куда притягивала ее неведомая сила, порожденная, казалось, самой луной. Мною управляли, как приливом и отливом, и я не был в состоянии ослушаться, так же, как и не мог перестать дышать. Это была не горная лихорадка, это была магия гор. Не нервная энергия двигала меня вперед, но притяжение полной луны. Скалы продолжали сужаться и сомкнулись над моей головой, образуя арку. В лощине, по которой я шел, стало так темно, что пришлось нагнуться и продвигаться на ощупь. Наконец я вынырнул на свет, и передо мной предстали серебристо-белые пики и скалы Монте Вериты. Первый раз в жизни я встретился с красотой в ее чистом виде. Я забыл, зачем сюда пришел, забыл свою тревогу о Викторе и страх перед облаками - все, что навалилось на меня в тот день. Это был поистине конец пути, свершение. Время не имело значения, и я не думал о нем. Я стоял, созерцая освещенные луной скалы. Не помню, как долго я оставался недвижим, не могу и припомнить, когда на башне и стенах начались перемены. Внезапно там появились фигуры, которых не было раньше. Они стояли одна за другой на стене, вырисовываясь на фоне неба, и могли быть каменными изваяниями, высеченными из самой скалы - такими неподвижными они казались. Было слишком далеко, чтобы разглядеть их лица. Одна стояла поодаль, на верху башни, и была запеленута в саван с головы до пят. Мне вдруг вспомнились рассказы о друидах, о кровопролитии и жертвах. Эти люди поклонялись Луне, а сегодня было полнолуние. Жертву сбросят в пропасть, и мне придется стать невольным свидетелем этого. В жизни своей я часто испытывал страх, но никогда не ощущал такого ужаса. Он охватил меня всего, я опустился на колени в тени лощины, чтобы меня не заметили в свете лунной дорожки. Я различал, как фигуры на стенах воздели над головой руки, услышал бормотание, сначала едва различимое, потом переходящее в пение, все более нарастающее и глубокое. Звуки отражались от скалы и уходили вверх. Они повернули лица к Луне. Жертвоприношения не было, не было кровопролития, была их славящая песнь. Я прятался в тени и чувствовал себя непосвященным, даже пристыженным, как человек, случайно попавший в храм чуждой веры. Пение лилось неземное, пугающее и непереносимо прекрасное. Я зажал голову руками, закрыл глаза, согнулся так, что лоб коснулся земли. Постепенно величественный гимн начал стихать, превратился в шепот, вздох и наконец замер. На Монте Вериту вновь опустилась тишина. Я по-прежнему сидел, обхватив голову руками, и не смел шевельнуться. Я не стеснялся своего страха - я был потерян между мирами: мой мир унесся куда-то, но я не вступил и в их. Теперь я мечтал, чтобы меня снова спрятали облака в свои священные покровы. Я все еще стоял на коленях. Затем, таясь и пригибаясь, взглянул на скалу - на стенах и башне никого не было. Они исчезли. Черное рваное облако накрыло луну. Я поднялся, но не двинулся с места, вглядываясь в стены и не замечая никакого движения. Луны не было, и я подумал, уж не страх ли, не воображение сотворили для меня эти фигуры и песни. Луна выглянула снова, и тогда я решился и нащупал в кармане письмо. Я не знал, о чем написал Виктор, но вот что писал я: "Дорогая Анна! Провидение привело меня в деревню на Монте Верите, где я нашел Виктора. Он безнадежно болен, думаю - умирает. Если хотите передать ему письмо, оставьте под стеной, и я отнесу его. Хочу вас предупредить. Я думаю, что ваша община в опасности. Люди в долине напуганы и рассержены из-за того, что их женщины уходили к вам. Кажется, они собираются сюда, чтобы отомстить. На прощанье хочу вам сказать, что Виктор всегда вас любил и думал о вас". Я подписался в низу страницы и направился к стене. Подойдя поближе, я различил узкие окна, о которых много лет назад рассказывал Виктор. Мне пришла мысль, что за каждым из них могут укрываться глаза, следящие за мной, подстерегающие меня фигуры. Я остановился и положил письмо на землю у стены. Когда я это проделывал, часть стены передо мной качнулась и растворилась, в образовавшемся проеме мелькнули руки, сжали меня, опрокинули на землю, схватили за горло. Перед тем, как потерять сознание, я услышал мальчишеский смех. x x x Проснулся я внезапно, как от толчка, и возвращаясь в реальность из глубины сна, почувствовал, что только что был не один. Кто-то стоял на коленях рядом со мной и вглядывался в мое лицо. Я сел и огляделся, чувствуя онемение во всем теле. Я понял, что нахожусь в келье футов десяти длиной, куда тусклый свет проникал сквозь узкую щель в каменной стене. Часы показывали без пятнадцати пять. Я пробыл без сознания, должно быть, немногим более четырех часов, и этот неверный свет предвещал восход. Первое, что я, проснувшись, почувствовал, была злость. Меня обманули - люди из деревни солгали и мне, и Виктору. Грубые руки, которые схватили меня, смех, конечно же, принадлежали самим деревенским жителям. Хозяин с сыном обогнали меня по дороге и поджидали здесь. Они обманывали Виктора годами, а теперь решили обмануть и меня. Но только Бог знает зачем, ведь не из-за воровства же? Кроме одежды у нас нечего красть. Келья, куда меня бросили, выглядела совершенно голой, необитаемой. Не на чем было даже лежать. Но, странно, они не связали меня. В келье не было двери, вход оказался свободным: длинная щель вроде окна, сквозь которую можно было протиснуться. Я сидел и ждал, когда совсем рассветет и когда мои руки и ноги окрепнут после сна. Предосторожность подсказывала мне, что это необходимо: в сумерках я мог споткнуться и упасть, заблудиться в лабиринте коридоров и лестниц. Рассветало, и моя злость становилась сильнее, росло и отчаяние. Больше всего мне хотелось добраться до хозяина и его сына, припугнуть их, даже подраться. На этот раз меня так просто не свалить на землю. Но что если они ушли отсюда и бросили меня одного? Ведь я могу не найти выхода. Если так, значит это ловушка, в которую они заманивают чужестранцев и женщин из долины. Так, наверное, поступали и тот старик, и его отец, и отец его отца многие-многие годы. Но что же делать? Заманив сюда, они оставляют жертву умирать от голода? Если бы я продолжал размышлять об этом, тревога наверняка бы переросла в панику. Но я постарался успокоиться, нащупал в кармане пачку сигарет, закурил. Первые затяжки вернули мне самообладание, хладнокровие; запах и вкус дыма напомнили о знакомом мире. Потом я заметил фрески. С наступлением рассвета они стали отчетливо видны. Фрески покрывали стены и потолок. Это не были каракули необразованных крестьян или благочестивые работы глубоко верящего иконописца. В них была жизнь и сила, свет и насыщенность. Не знаю, что они обозначали, но во всех угадывалась тема поклонения Луне. Один стоял, другие коленопреклоненные фигуры на фресках воздевали руки к Луне, изображенной на потолке. Но люди глядели не на Луну. Глаза молящихся, изображенные с нечеловеческим искусством, были устремлены на меня. Я курил сигарету и старался не смотреть на фрески, но по мере того, как свет становился ярче, эти глаза все сильнее впивались в меня. Так было и тогда, когда я стоял за стенами и чувствовал взгляды из-за узких окон. Я поднялся, затоптал сигарету и понял, что не смогу здесь больше сидеть один на один с изображениями на стенах. Я направился к проему в стене, и в это время снова услышал смех, на этот раз мягкий, но такой же веселый и молодой. Проклятый мальчишка... Я нырнул в проем, ругаясь и проклиная его. У мальчишки мог быть и нож, но меня это не заботило. Я сразу же увидел его. Он поджидал меня, прислонившись к стене. Я видел блеск его глаз, коротко остриженные волосы. Я хотел ударить его по лицу, но он увернулся и снова рассмеялся. А потом появились второй, третий. Они бросились на меня, и без всяких усилий повалили на землю. Один поставил колено мне на грудь и схватил руками за горло. Он улыбался мне в лицо. Лежа на полу, я судорожно бился, пытаясь вздохнуть, и никак не мог. Мальчишка ослабил руки на горле. Все трое рассматривали меня с насмешливой улыбкой. Тут я понял, что ни один из них не был ни мальчишкой из деревни, ни его отцом. Их лица не были похожи на лица людей из деревни в долине. Они были, как на фресках, нарисованных на стене. В их косо посаженных, с тяжелыми веками, глазах не было сострадания. Такие я однажды видел на египетской гробнице и на вазе, найденной в пепле сожженного давным-давно города. Каждый носил короткую тунику до колен. Руки и ноги были обнажены, волосы коротко пострижены. И во всех светилась суровая красота, дьявольское изящество. Я попробовал подняться, но тот, кто сидел на мне, снова прижал меня к земле. И я понял, что не могу ему сопротивляться, что им всем ничего не стоило сбросить меня со стены в провалы под Монте Веритой. Это означало конец. Вопрос лишь во времени. А Виктор умрет один в хижине на склоне. Безразличие овладело мной, и я перестал сопротивляться. - Давай, приканчивай. Бей. Я ожидал услышать снова молодой издевательский смех. Ожидал, что меня дико стиснут и вышвырнут через отверстие в стене в темноту, в смерть. Мои нервы были до предела натянуты, и, закрыв глаза, я приготовился к худшему. Но ничего не происходило. Почувствовав легкое прикосновение к губам, я открыл глаза. Он все еще улыбался. У него в руках была чашка с молоком, и он молча предложил мне пить. Я помотал головой. Но его товарищи подошли, нагнулись надо мной, поддерживая за плечи и спину, и я начал пить, глупо, благодарно, как ребенок. Страх прошел от их прикосновений, прошел и ужас, будто сила их рук передалась мне и наполнила меня всего. Когда я допил, первый принял чашку, поставил ее на землю, потом он приблизил обе ладони к моей груди против сердца, его пальцы слегка касались меня. Чувство, которое я испытал, было ни с чем не сравнимо - будто небесный покой сошел на меня, я обрел силу и с его прикосновением ушли заботы и страхи, усталость и ужас ночи. Облака и туман на горе, Виктор, умирающий на одинокой кровати - все, что было в памяти - внезапно стало неважным, потому что теперь я знал, что такое сила и красота. Даже если Виктор умрет, это не взволнует, не тронет меня. Его тело - оболочка - останется в крестьянской хижине, а его сердце будет биться здесь, вместе с моим, и его разум тоже поднимется к нам. Я сказал "к нам", потому что в узкой келье мне вдруг показалось, что я принят товарищами и сам уже стал одним из них. Думая так про себя, я удивлялся всему и был безумно счастлив. Я всегда надеялся, что смерть будет именно такой: отрицанием боли и горя, источником жизни, но не той, что от лукавого ума. Мальчик, улыбаясь, убрал руки, но ощущение силы и могущества осталось со мной. Он поднялся на ноги, я тоже. Один за другим мы прошли через щель в стене. Здесь не было лабиринта коридоров и аркад, все кельи выходили в просторный, открытый двор, одна сторона которого была обращена к прекрасному двойному пику Монте Вериты, покрытому снегом и утопающему в розоватом свете уходящего света. Ступени, вырубленные во льду, вели на вершину. Я сразу понял, почему было так тихо в кельях и во дворе: остальные, одетые в такие же туники, с обнаженными руками и ногами, с поясками из камней и с коротко остриженными волосами, выстроились на ступеньках. Мы прошли через двор к лестнице. Не было слышно ни звука: никто не разговаривал между собой, не обращался ко мне. Но они улыбались как и те трое. Их улыбки не были ни вежливыми, ни нежными, какие мы встречаем в нашем мире, а торжествующими, как будто в них сливались мудрость, превосходство, страсть. Люди, окружавшие меня, не имели возраста и пола: нельзя было сказать, мужчины они или женщины, но красота их лиц и тел волновала и трогала более всего, что я знал раньше. Внезапно я неудержимо захотел быть одним из них - так же одеваться, так же любить, как должно быть, любят они, так же смеяться, так же поклоняться и хранить молчание. Я оглядел себя - свою куртку, рубашку, бриджи, свои толстые носки и горные ботинки - все это мне вдруг опротивело. Моя одежда показалась саваном, покрывающим мертвое тело. Спешно я сдернул с себя все и швырнул во двор подо мной. Я остался на солнце совершенно нагим, не чувствуя ни стеснения, ни стыда, мне было безразлично, как я выглядел со стороны. Я знал лишь, что жажду освободиться от оков того мира, а моя одежда, казалось, выражала мою прежнюю сущность. Мне мешали вещи из обычного мира, напоминая, каким я был прежде. Мы поднялись по ступенькам на вершину. Перед нами раскинулся целый мир, ясный и безоблачный: уходящие в бесконечность другие пики, меньше чем наш, а внизу, в дымке, - совсем нам безразличные, неподвижные зеленые долины и сонные городки. Я заметил, что двойная вершина Монте Вериты разделена глубокой расселиной, узкой, но непроходимой. С трепетом и благоговением я понял, что глаза не охватят всей ее глубины. Голубые ледяные стены уходили вниз, без единой трещины, в бездну, скрытую в сердце горы. Свет солнца, заливающий в полдень вершину, не достиг бы ее дна, не прошел бы туда и луч полной Луны. Расселина была как чаша, зажатая ладонями пиков вершины. Кто-то стоял там, на самом краю бездны, одетый в белое с ног до головы. Хотя я не мог разглядеть лица, скрытого белым капюшоном, высокая прямая фигура с откинутой головой и распростертыми руками внезапно взволновала меня. Я узнал Анну. Никто другой не мог бы так стоять. Я забыл Виктора, его просьбу, забыл, где нахожусь и сколько лет мы не виделись. Я знал только, что она здесь, помнил, как красиво ее лицо, какой она несет покой, слышал ее тихий голос: "Мы стремимся к одному и тому же". Я любил ее всегда. Они повстречались с Виктором, и Анна выбрала его, вышла за него замуж. Но брачные узы мало что значили для нас. Мы поняли, как близки наши души в тот самый миг, когда Виктор познакомил нас в клубе, и наши сердца всегда стремились друг к другу, несмотря на все преграды и годы разлуки. Я совершил ошибку, позволив ей искать свою вершину одной. Если бы я пошел в горы, как они тогда просили в книжном магазине, я бы понял, что творилось у нее на душе. Я бы тоже был очарован горами, не заснул бы в лачуге как Виктор, а пошел бы с ней и не было бы впустую проведенных лет. Эти годы были бы наши: мои и Анны, мы остались бы вместе здесь, на вершине, вдали от мира. Я снова взглянул на стоящих рядом со мной, до боли завидуя и лишь смутно догадываясь, какой восторг любви они способны испытывать. Их молчание не было обетом, приговаривающим к мраку. Это был покой, который им подарила гора, приведя в гармонию их умы. Не было смысла говорить: все объясняла улыбка, взгляд и, никогда не замирающий, торжествующий смех, льющийся из глубин сердца. Это был не закрытый, мрачный, замогильный, отрицающий все порывы души орден. Здесь жизнь была полной, требовательной, насыщенной. Здесь теплота солнца, вливаясь в жилы, становилась кровью и плотью; морозный воздух, очищая легкие и тело, приносил силу, подобную той, что испытал я, когда пальцы мальчика коснулись моего сердца. Вмиг все ценности изменились для меня. Тот, кто забирался на гору, кто испытывал страх, волновался, сердился совсем недавно, уже, казалось, не существовал. Я, седовласый, пожилой человек, выглядел бы в глазах мира безумцем, шутом. Я, голый, стоял на вершине Монте Вериты и поднимал руки к Солнцу. Оно было уже высоко и освещало нас, обжигая кожу, доставляя мне и радость и боль. И жар его проникал в сердце и легкие. Я смотрел на Анну, любил ее с такой силой, что невольно громко позвал: "Анна! Анна!" И она знала, что я здесь - она подала мне знак, подняв руку. Все смеялись со мной, все меня понимали. Потом из толпы вышла девушка с длинными распущенными волосами. На ней было простое деревенское платье, чулки и башмаки. Сначала я подумал, что она сложила руки для молитвы, но оказалось, что она их прижала к сердцу. Она подошла к краю провала, где стояла Анна. Прошлой ночью при Луне меня охватил бы страх, но не теперь, когда я был принят и стал одним из них. На секунду солнечный луч коснулся кратера, и голубой лед засветился. В едином порыве мы встали на колени, обратив лица к солнцу, и я услышал славящий гимн. Так человек молился в самом начале мира, и так он будет молиться в конце, - подумал я. Здесь нет вероученья, нет спасителя, нет божества. Только Солнце, дающее тепло и жизнь. Так было всегда от начала века. Солнечный луч исчез, и девушка поднялась на ноги. Сбросила башмаки, носки и платье, а Анна обр езала ножом ее волосы. Девушка стояла перед ней, прижав руки к сердцу. Теперь она свободна, - подумал я, - она уже не вернется в долину. Родители и жених оплачут ее и никогда не узн ают, что нашла она на Монте Верите. В долине были бы праздники, танцы на свадьбе, суматоха короткой любви и однообразная замужняя жизнь: забота о доме и детях, беспокойство, раздражение, неприятности и старение с каждым днем. Здесь она избавлена от этого. То, что ощутит она здесь однажды, уже никогда не забудется. Жизнь жестока, потому что жестока и не знает жалости сама природа. Но она еще в долине стремилась к этому и за этим пришла сюда. Теперь она узнает обо всем, о чем раньше не подозревала и что не смогла бы постигнуть в том мире внизу. Страсть, радость и смех, теплота Солнца и притяжение Луны, любовь без волнений, сон без пробуждений от грез. Поэтому люди в долине ненавидят все это. Они боятся Монте Вериты. На вершине есть то, чем они не владеют. И они злятся, завидуют, они несчастны. Анна отвернулась. Девушка, сбросив деревенскую одежду вместе с прошлой жизнью, казалось, лишилась и своего пола. Она подошла к другим. Лицо ее светилось, и я знал, что теперь для нее ничего не имело значения. Они спустились во двор, оставив меня одного на вершине, и я почувствовал себя отверженным у ворот рая. Мой звездный час наступил и прошел. Они были отсюда, а я - посторонний, из мира внизу. Я снова оделся - здравый смысл вернулся ко мне - и вспомнил, зачем пришел на вершину. Я спустился во двор, но, глянув вверх, заметил, что Анна ждет меня на башне. Остальные посторонились у стены, давая мне пройти. Я видел, что Анна одна среди них носит белую длинную накидку и капюшон. Высокая башня имела открытую площадку. Очень знакомо, как бывало в кресле у камина в холле, Анна устроилась на верхней ступеньке, оперевшись локтем о колено. Вот и вернулось прошлое, тот день, двадцать шесть лет назад, и мы вновь были одни, как тогда, в помещичьем доме в Шропшире, и Анна принесла в мою душу мир. Я хотел опуститься у ее ног, взять за руку, но вместо этого просто стоял у стены. - Ну вот ты, наконец, и нашел свою гору, - произнесла она. - Долго же тебе пришлось искать. Голос ее был мягким, спокойным и совсем таким же как раньше. - Это ты позвала меня сюда, когда разбился самолет? - спросил я. Она засмеялась, и я понял, что не было никаких разлук, время не двигалось на Монте Верите. - Я хотела, чтобы ты пришел ко мне гораздо раньше. Но твоя душа отвернулась от меня, как будто ты выключил приемник. Для разговора по телефону нужны двое. Теперь тоже так? - Так, - ответил я. - Но в наших новых изобретениях для связи используются радиолампы, а не души. - Твоя душа была так долго глуха, закрыта. Жаль. У нас столько общего. Виктор мне писал, когда хотел рассказать, о чем он думает. Тебе бы этого не потребовалось. Тогда во мне и проснулся лучик надежды и осторожно, наощупь, я спросил ее: - Ты читала его письмо? А мое? Ты знаешь, что он умирает? - Да, - ответила она. - Он болен уже много недель. Поэтому я хотела, чтобы сейчас ты был здесь, чтобы мог быть рядом с ним, когда он умрет. Ему будет хорошо, если он узнает, что ты видел меня, разговаривал со мной. Он будет счастлив. - А почему ты не хочешь пойти к нему сама? - Так будет лучше. Тогда он сохранит мечту. "Мечту? Что она имела в виду? Может, они не были такими всесильными на Монте Верите. Понимала ли она опасность, которая им грозила?" - Анна, - забеспокоился я. - Я сделаю все, что ты мне скажешь. Я вернусь к Виктору и буду с ним до последней минуты. Но времени мало. Важнее то, что вы все здесь в большой опасности. Завтра, может даже сегодня ночью, люди из долины собираются подняться на Монте Вериту, они ворвутся сюда и убьют вас. Вы должны уйти отсюда до их прихода. Если вы не можете защитить себя сами, позволь мне как-то помочь вам. Мы не так далеко от цивилизованного мира. Что-то ведь можно сделать. Я спущусь в долину, разыщу телефон, свяжусь с полицией, с армией, с властями... Я говорил и говорил, потому что, хотя и сам не ясно представлял, что можно предпринять, мне очень хотелось, чтобы они доверились мне, поверили в меня. - Ведь теперь, - продолжал я, - жизнь здесь станет для вас невозможной. Даже если я сумею предотвратить нападение в этот раз, в чем я сомневаюсь, все равно это случится на следующей неделе, в следующем месяце. Больше вы не будете здесь в безопасности. Вы так долго жили, отгородившись от мира, что не знаете, каков он сейчас. Даже эту страну недоверие разорвало надвое, а люди из долины уже не те суеверные крестьяне, что были прежде. Теперь у них современное оружие, и жажда убийства поселилась в их сердцах. Ни у тебя, ни у других на Монте Верите нет никаких шансов. Она не отвечала. Она сидела на ступеньке, одинокая и молчаливая в белой накидке и капюшоне. - Анна, - снова начал я. - Виктор умирает. Может быть, уже мертв. Когда ты уедешь отсюда, он не сможет тебе помочь, не смогу и я. Я любил тебя всегда. Мне не надо говорить об этом, ты сама догадывалась. Когда ты ушла на Монте Вериту двадцать шесть лет назад, ты разбила жизнь двум мужчинам. Теперь я нашел тебя. Есть другие места, далеко отсюда, куда не добралась цивилизация, мы сможем жить там - ты и я. И остальные, если они захотят уехать с нами. У меня достаточно денег, чтобы устроить все это. Тебе не о чем будет беспокоиться. Я уже видел себя, решающего различные вопросы с консульствами и посольствами, занимающегося оформлением паспортов и покупкой одежды. Я представил себе карту мира, перебрал в уме горные хребты от Южной Америки до Гималаев и от Гималаев до Африки. Или пустынные районы на севере Канады, не заселенные и неисследованные, или необъятные пространства Гренландии. А сколько было островов, бесчисленных островов, где не ступала нога человека, и куда залетали только морские птицы. Мне безразлично было, что она выберет: горы или острова, дикие чащи или пустыню, непроходимые леса или арктическое безмолвие. Я так давно не видел ее и хотел только одного: навсегда быть вместе. Теперь это стало возможным. Виктор не сможет предъявить свои права, потому что он умирает. Я был резким, откровенным и сказал ей об этом. И я ждал ее ответа. Она засмеялась своим теплым, таким любимым с прежних времен смехом, и я почти рванулся обнять ее, потому что в этом смехе было столько жизни и радости, столько обещания. - Так как? - спросил я. Она поднялась со ступеньки, подошла и встала рядом со мной. - Жил-был однажды человек, - сказала она. - Как-то он пришел на вокзал Ватерлоо и с надеждой, горячо попросил у кассира билет до Рая. Только в одну сторону. Когда кассир ответил, что такой станции нет, он бросил ему в лицо чернильницу. Вызвали полицию, человека увели и посадили в тюрьму. Ты ведь просишь у меня то же самое - билет до Рая, а это - Монте Верита. Я почувствовал себя задетым, даже раздраженным. Из всех моих планов она ни слова не приняла всерьез, она посмеялась надо мной. - Что ты предлагаешь? - спросил я. - Ждать здесь за стенами, пока придут люди и разнесут их? - Не беспокойся о нас, - ответила она. - Мы знаем, что нам делать. Она говорила так равнодушно, будто мы обсуждали какие-то мелочи. С болью в сердце я видел, как нарисованное мною будущее ускользает от меня. - Так у вас есть какой-то секрет? - спросил я почти укоризненно. - Ты можешь сотворить чудо, спасти себя и других? А как же со мной? Ты можешь взять меня с собой? - Ты не захочешь сам, - она дотронулась до моей руки. - Знаешь, нужно время, чтобы создать Монте Вериту. Это ведь не только когда обходишься без одежды и поклоняешься Солнцу. - Понимаю, - согласился я, - и готов начать все с начала, обрести новые ценности. Все, что я делал в мире, бессмысленно. Талант, усердие, успех - ничего не значат. Но если бы я мог быть с тобой... - Как - со мной? Я не знал, что ответить. Вопрос был неожиданным и слишком прямым. Но в глубине души я понимал, что хочу всего, что может быть между мужчиной и женщиной. Не сразу, конечно, позже, когда мы найдем какую-нибудь гору, пустыню или нечто еще и укроемся там от мира. Не было нужды повторять ей это. Главное ведь - я готов был следовать за ней куда угодно, если бы она мне позволила. - Я люблю тебя и любил всегда, - сказал я. - Разве этого недостаточно? - Нет. Только не на Монте Верите. Она отбросила капюшон, и я взглянул на ее лицо. В ужасе я смотрел и не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни слова. Я оцепенел, а мое сердце заледенело. Одна сторона ее лица была чудовищно изъедена, почти уничтожена. Болезнь охватила лоб, щеку, шею; кожа иссохла, покрылась пятнами. Глаза, которые я так любил, потускнели и провалились в глазницы. - Да, - сказала она. - Это не Рай. Не помню, кажется, я отвернулся. Я оперся о камень и глядел вниз, туда, где огромная гряда облаков закрывала мир. - Так было и с другими, - продолжала она. - Они все умерли. Я еще жива, потому что крепче остальных. Проказой может заразиться любой, даже бессмертный с Монте Вериты, но это неважно, и я ни о чем не жалею. Помнишь, как-то давно я тебе говорила, что идущий в горы должен отдать все. Вот это и случилось. Я больше не страдаю, поэтому не надо страдать из-за меня. Я ничего не ответил. Я чувствовал, что плачу, но не вытирал слез. - На Монте Верите нет иллюзий и нет мечты, - говорила Анна. - Все это принадлежит миру. Миру принадлежишь и ты. Если я разбила твою мечту обо мне, прости меня. Той Анны, которая была когда-то, уже нет, но есть другая. И какую ты будешь помнить дольше, зависит от тебя. А теперь спускайся в мир людей и выстрой себе гору Истины. Где-то были кустарники, трава, низкорослые деревья, где-то была земля и камни, и шум бегущих потоков. Ниже, в долине стояли дома, в них жили мужчины и женщины и воспитывали детей. Там горел в очагах огонь, вились дымки и светились окна. А еще где-то были дороги, и они вели в города, где много улиц, домов и людей. Все это было внизу, под облаками, под Монте Веритой. - Не волнуйся и не бойся, - успокоила Анна. - Люди из долины не могут повредить нам. Только вот что... - она запнулась, и, даже не глядя на нее, я знал, что она улыбается, - ...пусть Виктор сохранит мечту. Она взяла меня за руку, и мы вместе спустились с башни и прошли через двор к стене. Остальные смотрели на нас - те, другие, с обнаженными руками и ногами и стриженными волосами. Я заметил новообращенную девушку, которая отказалась от мира и была теперь одной из них. Я видел, как она обернулась и посмотрела на Анну. В ее глазах не было ни ужаса, ни страха. Она смотрела на Анну с торжеством и ликованием, все зная и все понимая. То, что испытывала Анна, испытывали они все, разделяли ее страдания и принимали их. Анна совсем не была одинока. Все посмотрели на меня, и выражение их глаз изменилось. Теперь в них была не любовь, а сострадание. Анна попрощалась со мной. Она лишь тронула меня за плечо, потом стена открылась, и она ушла от меня навсегда. Солнце стояло уже невысоко и начинало клониться к западу. Теперь облака поднимались на гору от мира, раскинувшегося внизу. Я покинул Монте Вериту. В деревню я пришел к вечеру. Луна еще не взошла. Вскоре, часа через два, она должна была появиться над восточным гребнем и осветить все небо. Они уже ждали - люди из долины. Их было сотни три, даже больше, и они собрались группами у лачуг. Все они были вооружены: кто винтовками и гранатами, а кто - топорами и мотыгами. Они разожгли костры вдоль дороги, идущей между домами, сидели и стояли у огня, ели, пили, курили и разговаривали. Некоторые держали на поводках собак. Хозяин первой хижины стоял на пороге вместе с сыном. У них тоже было оружие. Мальчик держал мотыгу, а из-за пояса торчал нож. Отец угрюмо посмотрел на меня осоловевшими глазами: - Ваш друг умер, - сказал он. - Мертв уже много часов. Я протиснулся за ним в дверь и вошел в комнату. Там горели свечи: одна в изголовье, другая у ног. Я склонился над Виктором и взял его за руку. Хозяин солгал мне, Виктор еще дышал. Он открыл глаза, когда почувствовал прикосновение. - Ты видел ее? - спросил он. - Да, - ответил я. - Я знал это. Я лежал здесь, но чувствовал, что это случится. Она - моя жена. Все эти годы я любил ее, но увидеть ее суждено было тебе. Ревновать уже поздно, правда? Огонь свечей был слишком слабый, и он не видел теней у двери, не слышал голосов и возни на улице. - Ты дал ей мое письмо? - Оно у нее. Она просила тебя не беспокоиться и не волноваться за нее. С ней все в порядке. С ней все будет хорошо. Виктор улыбнулся и выпустил мою руку. - Все правда, - прошептал он. - Моя мечта о Монте Верите оказалась правдой. Она довольна и счастлива и никогда не состарится, всегда будет прекрасной. Скажи, ее волосы, ее глаза, ее улыбка все такие же? - Точно такие же, - ответил я. - Анна навсегда останется самой красивой женщиной из всех, каких мы с тобой только знали. Он промолчал. Я ждал у его постели и вдруг услышал звук рога, ему ответил второй, третий. Толпа на улице зашевелилась. Люди вскидывали на плечи оружие, тушили костры, собирались вместе, чтобы тронуться в путь. Раздался лай собак. Послышался возбужденный смех. Когда звуки замерли, я вышел на улицу и стоял один в опустевшей деревне, глядя на полную Луну, поднимавшуюся из темной долины.