цати годам поняла, что замуж ее никто не возьмет. В тридцать девятом она, переполняемая ненавистью ко всему миру, пошла работать охранницей в концлагерь Равенсбрюк. И вот теперь она со слезами на глазах рассказывала Миллеру о людях, которых избивала; говорила, сжимая его руку изо всех сил - она, видимо, боялась, что "святой отец" не сможет справиться с отвращением и уйдет, не дослушав. - А после войны? - тихо спросил Петер. После войны начались скитания. Брошенная эсэсовцами, разыскиваемая союзниками, она работала посудомойкой, жила в приютах Армии спасения. А в пятидесятом году, будучи официанткой в оснабрюкской гостинице, встретила Винцера, который поселился там, подыскивая себе дом в этом городе. Наконец он его купил, а ей предложил место домоправительницы. - И все? - осведомился Петер, когда она смолкла. - Да, святой отец. - Дитя мое, я не смогу дать вам отпущение, пока вы не признаетесь во всех грехах. - Мне нечего больше сказать, святой отец. - А как же поддельные паспорта? Те, что ваш хозяин фабриковал для разыскиваемых эсэсовцев. Фройляйн Вендель молчала, и Петер испугался, что она лишись чувств. Но вдруг она спросила: - Вам известно и о них, святой отец? - Известно. - Я к этим паспортам и не прикасалась. Однако вы знали о них, знали, чем занимается Клаус Винцер. - Да, - едва слышно прошептала она. - Его в городе нет. Он уехал, - сказал Миллер. - Уехал? - простонала умирающая. - Не может быть. Только не Клаус. Он меня не бросит. Он вернется. - Вы знаете, куда он уехал? - Нет, святой отец. - Вы уверены? Подумайте, дитя мое. Его вынудили уехать. Куда он мог податься? Фройляйн Вендель медленно покачала иссохшей головой: - Не знаю, святой отец. Если ему станут угрожать, он воспользуется досье. Так он мне сам сказал. Миллер вздрогнул. Взглянув на женщину, которая опять закрыла глаза и лежала словно спящая, он спросил: - Какое досье, дитя мое? Они разговаривали еще пять минут. Потом в дверь тихо постучали. Миллер снял руку женщины со своей и поднялся, собираясь уходить. - Отец, - вдруг жалобно позвала фройляйн Вендель, Петер обернулся. Она смотрела на него широко открытыми глазами. - Благословите меня. Отказать было невозможно. Миллер вздохнул. Благословить ее означало совершить смертный грех, но журналист решил уповать на милость божью. Подняв правую руку, он осенил умирающую крестным знамением и произнес по-латыни: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа отпускаются тебе грехи твои". Женщина глубоко вздохнула, закрыла глаза и потеряла сознание. В коридоре Петера ждал врач. - По-моему, на сегодня хватит; - сказал он. Миллер согласно кивнул и заметил: - Да, она уже уснула. Врач заглянул в комнату, а потом проводил Миллера обратно в вестибюль. - Как, по-вашему, сколько ей осталось? - спросил Петер. - Трудно сказать. Дня два-три, но не больше. Очень сожалею. - Что ж, спасибо, что дали возможность взглянуть на нее, - сказал Миллер. Врач открыл входную дверь. - И еще одна просьба, доктор. Все в нашей семье католики. Тетя просила священника. Хочет исповедаться. Вы понимаете? - Да, конечно. - Позаботьтесь об этом, пожалуйста. - Конечно, - заверил его врач. - Сегодня же. Хорошо, что сказали. До свидания. x x x После обеда Маккензен поехал покупать все необходимое для бомбы. "Секрет нашей профессии в том, - как-то сказал ему инструктор, - чтобы пользоваться самыми обыденными вещами, которые продаются в любом магазине". В хозяйственном Маккензен купил паяльник, кислоту и немного припоя, моток черной изоленты, метр тонкого провода, кусачки, ножовочное полотно и тюбик быстро застывающего клея. В электротоварах - девятивольтовую батарейку для приемника, лампочку диаметром колбы два сантиметра и два куска одножильного изолированного кабеля длиной по три метра каждый. Изоляция на одном была красная, а на другом - синяя. Маккензен был человеком аккуратным, любил, чтобы положительный и отрицательный контакты четко различались. В канцтоварах ему продали пять больших стирательных резинок длиной пять сантиметров, шириной два с половиной сантиметра и высотой полсантиметра. В отделе игрушек он купил шесть воздушных шариков, а в продовольственном - жестяную банку чая с плотной крышкой: Маккензен терпеть не мог, когда взрывчатка намокала. Запасшись всем необходимым, он снял в отеле "Гогенцоллерн" номер, окнами выходящий на площадь, дабы легче было наблюдать за автостоянкой, куда, палач был уверен, Миллер рано или поздно вернется, так как знал, что журналист снимал комнату в этом же отеле. Кроме покупок, он захватил в номер вынутые из "мерседеса" взрывчатку - вязкое вещество, похожее на пластилин, - и детонатор. Палач уселся перед окном, поставил рядом чашку крепкого кофе и, поглядывая на площадь, принялся за работу. Он высыпал чай в унитаз, оставил одну банку. Проткнул ручкой от бокорезов дырку в ее крышке и откусил от красного провода кусок сантиметров двадцать пять длиной. Один его конец он припаял к "плюсу" батарейки, а к ее "минусу" припаял весь синий провод. Чтобы провода не соприкасались, он провел их вдоль разных стенок батарейки и примотал к ней изолентой. Второй конец короткого красного провода Маккензен соединил с одним из контактов детонатора, а ко второму контакту подвел длинный красный провод. Потом положил батарейку вместе с детонатором в банку и заполнил оставшееся место взрывчаткой. Электрическая цепь была почти готова. Один полюс батарейки соединялся с контактом детонатора. Провод от второго полюса пока болтался в воздухе. Но стоило замкнуть его с проводом, отходившим ОТ второго контакта детонатора, и по цепи пошел бы ток, детонатор сработал бы с глухим треском, который утонул бы в грохоте взрыва такой силы, что два или даже три номера отеля оказались бы в руинах. Оставалось изготовить взрыватель. Обмотав руки платками, Маккензен переломил ножовочное полотно пополам, получил две металлические пластинки по пятнадцать сантиметров длиной, с дырками, на одном конце. Он положил стирательные резинки друг на друга, а половинки ножовки установил по бокам получившегося резинового блока и примотал их к нему изолентой. Получилось нечто, отдаленно напоминавшее крокодилью пасть: резинки стояли ближе к продырявленным концам половинок ножовочного полотна. Чтобы противоположные концы сломанной ножовки самопроизвольно не соединились, Маккензен вклеил между ними лампочку. Стекло, как известно, ток не проводит. Он закрыл банку крышкой, пропустив в ее отверстие выставлявшиеся из взрывчатки провода - красный и синий, - и припаял их к половинкам ножовочного полотна. Бомба была готова. Стоило надавить на взрыватель, как лампочка разбилась бы, половинки ножовки соединились, и ток пошел бы к детонатору. Но Маккензен предпринял еще одну предосторожность. Чтобы обе половинки не коснулись одного куска металла - это тоже замкнуло бы цепь, - он надел на взрыватель воздушные шарики, защитил его снаружи шестью слоями резины. Теперь бомба случайно взорваться уже не могла. Закончив работу, он спрятал бомбу в гардероб вместе с тонкой проволокой, кусачками и остатком изоленты. Все это еще понадобится, чтобы установить ее в машине Миллера. Потом, дабы не уснуть, он заказал еще кофе и уселся у окна, стал дожидаться возвращения "ягуара". x x x Когда Петер вернул машину на Теодор Гойсс-плац, сгущались сумерки. Он перешел площадь, поднялся к себе в номер. Маккензен сидел двумя этажами выше. Убедившись, что Миллер никуда больше ехать не собирается, он положил бомбу в чемодан, заплатил по счету, объявил, что уедет завтра рано утром, и пошел к своей машине. Переставив ее так, чтобы следить одновременно и за "ягуаром", и за парадным отеля, он стал ждать. Начинать копаться в машине Миллера было рановато - слишком многолюдно было на площади, да и Петер в любую минуту мог выйти из отеля. Если он поедет куда-нибудь без бомбы, Маккензен перехватит его за городом, убьет, а чемоданчик унесет с собой. Если же Миллер останется в отеле, Маккензен заминирует "ягуар" поздно ночью, когда улицы опустеют. x x x Сидя у себя в номере, Петер отчаянно пытался вспомнить одно имя. Лицо нужного ему человека он не забыл, но то, как его звали, вылетело из головы. Дело было зимой 1961 года. Миллер сидел в гамбургском федеральном суде в ложе прессы, ждал начала интересовавшего его дела и застал конец предыдущего. На скамье подсудимых сидел плюгавый, похожий на хорька человечек, а адвокат просил для него снисхождения, ссылаясь на то, что у подзащитного пятеро детей. Миллер вспомнил, как оглядел тогда зал и увидел усталое, изможденное лицо жены обвиняемого. Когда судья начал читать приговор, она в отчаянии закрыла лицо руками. Мужа осудили на восемнадцать месяцев тюрьмы за ограбление. Он оказался одним из самых искусных "медвежатников" Гамбурга. Через две недели Миллер сидел в баре в двухстах метрах от Реепербана. Денег у него было много: он только что получил крупный гонорар. В углу уборщица мыла пол, и Миллер вдруг узнал в ней жену осужденного полмесяца назад "медвежатника". В приступе щедрости, о которой Миллер на другое утро пожалел, он сунул в карман ее фартука банкноту в сто марок и ушел. А вскоре из гамбургской тюрьмы ему пришло безграмотное письмо. Уборщица, очевидно, разузнала у бармена фамилию Миллера и рассказала обо всем мужу, а тот послал письмо на адрес журнала, где Петер иногда печатался. В письме "медвежатник" благодарил за помощь и обещал не остаться в долгу. Но как его звали? Коппель, кажется так. Да, да, Виктор Коппель. Уповая на то, что "медвежатник" вновь не угодил в тюрьму, Миллер вынул записную книжку и стал обзванивать всех знакомых гамбургских жуликов. Коппеля он нашел в половине восьмого, в баре. Была пятница, в баре было полно народу: в трубке слышались их голоса и песня "Битлз" "Я хочу взять тебя за руку", которая в ту зиму чуть не свела Миллера с ума - так часто ее крутили. Коппель быстро вспомнил Миллера и вновь начал его благодарить. - Послушайте, - перебил его Петер. - В письме вы обещали сделать для меня все. Помните? - Да, - настороженно ответил Коппель, - помню. - Мне нужна помощь. Небольшая. Только вы сможете меня выручить. В голосе "медвежатника" по-прежнему звучала настороженность: - У меня при себе почти ничего нет, гepp Миллер. - Да не деньги мне нужны, а ваша профессиональная помощь. - Ах, вот оно что, - с явным облегчением произнес Коппель. - Это другое дело, - Поезжайте на вокзал и садитесь на поезд в Оснабрюк. Я встречу вас на станции. И не забудьте свой инструмент. - Послушайте, гepp Миллер, - взмолился Коппель. - Я же не гастролер. И Оснабрюка не знаю. Миллер перешел на воровской жаргон: - Дело верное. Коппель. Хаза пустая, владельца нет, барахло в сейфе. Наводчик - я сам, так что все будет о'кей. Вернетесь в Гамбург к завтраку уже с барахлом, и все шито-крыто. Хозяин приедет только через неделю. К тому времени вы уже успеете все загнать, а лягавые подумают, это дело местных. - А кто заплатит мне за билет? - Я, когда приедете. Из Гамбурга на Оснабрюк ближайший поезд отходит в девять. У вас всего час. Так что пошевеливайтесь. - Ладно, договорились, - вздохнул Копггель. Миллер позвонил телефонисту отеля, попросил разбудить его в одиннадцать и уснул. На улице Маккензен по-прежнему не смыкал глаз. Он решил заняться "ягуаром" в полночь, если Миллер не покажется. Но в четверть двенадцатого Петер вышел из гостиницы и прошел в здание вокзала. Изумленный Маккензен покинул "мерседес" и последовал за журналистом. Тот остановился на перроне и спросил носильщика: - Какой поезд уходит с этой платформы? - На Мюнстер. Отправление в одиннадцать тридцать семь, - был ответ. Маккензен вяло размышлял; зачем Миллеру поезд, если у него есть машина, и, не найдя ответа, вернулся к "мерседесу". В одиннадцать тридцать пять его недоумение разрешилось. Миллер вышел из вокзала вместе с низеньким потертым человеком с черным кожаным саквояжем в руке. Они были поглощены разговором. Маккензен выругался. Не хватало еще, чтобы Миллер уехал в "ягуаре" вместе с собеседником. Тогда дело усложнится. На счастье Маккензена, мужчины сели в такси. Палач решил подождать еще двадцать минут. К полуночи площадь почти опустела. Маккензен выскользнул из "мерседеса", взяв фонарик и три небольших инструмента, подошел к "ягуару", огляделся и залез под машину. Он понимал - пальто моментально промокнет и измажется. Но это заботило его меньше всего. Включив фонарик, он нашел запорную тягу багажника. Чтобы его открыть, ему понадобилось двадцать минут. Наконец, крышка капота подскочила на дюйм. Закрыть ее можно будет просто надавив снаружи. Маккензен вернулся к "мерседесу", достал бомбу и перенес ее к "ягуару". Человек, копающийся в моторе, обычно подозрений не вызывает. Прохожие думают, что он возится с собственной машиной. Маккензен проволокой укрепил наполненную взрывчаткой банку на задней стенке моторного отсека прямо напротив руля. Она должна была взорваться всего в метре от груди Миллера. Взрыватель, соединенный с зарядом двумя трехметровыми проводами, он пропустил под лонжероном на землю. Вновь скользнув под машину, Маккензен при свете фонарика осмотрел переднюю подвеску. Через пять минут он нашел нужное место - крепко примотал задний конец взрывателя к рулевой тяге. А передний конец - тот, что с лампочкой, - сунул между витками пружины передней подвески Когда взрыватель прочно стал на место, Маккензен вылез из-под машины. Расчет убийцы был прост: стоит автомобилю на большой скорости наехать на какой-нибудь бугор, как пружина подвески сожмется, лампочка между половинками пилы разобьется, они сомкнутся и закоротят электрическую цепь. "Ягуар" вместе с Миллером и разоблачительными документами разлетится на куски. Маккензен смотал излишек провода от бомбы к взрывателю и прикрепил его изолентой к хомуту на стенке моторного отсека, чтобы провода не болтались по земле и не перетерлись об асфальт. Сделав это, он захлопнул багажник. Потом вернулся к "мерседесу", свернулся калачиком на заднем сиденьи и уснул с мыслью о том, что неплохо потрудился. x x x Миллер попросил таксиста остановить машину на Заар-плац расплатился. Коппель всю дорогу помалкивал и заговорил лишь, когда такси скрылось за поворотом. - Надеюсь, вы понимаете, на что решились, герр Миллер. Не пойму все-таки, зачем вам, репортеру, становиться преступником. - Не волнуйтесь, Коппель. Мне нужны лишь документы из сейфа. Я возьму их, а вы - все, что попадется под руку ценного. О'кей? - Ладно, только ради вас. Давайте начнем поскорее. - И последнее. В доме есть горничная, - сказал Миллер. - Но вы же сказали, что там пусто! - запротестовал Коппель. - Если она спустится, я смоюсь. На мокрое дело не пойду. - Подождем до двух часов ночи. К тому времени она уснет. Они подошли к дому Винцера, огляделись и шмыгнули за калитку, пошли по траве вдоль дорожки, чтобы не шуршать гравием. Потом Спрятались за кустами рододендрона у окна кабинета. Коппель проворно, словно кот, прокрался по кустам, обошел дом, оставив Миллера караулить саквояж с инструментами. Вернувшись, прошептал: "Свет в комнате горничной все еще горит". Не решаясь закурить, они, ежась от холода, целый час просидели под мясистыми листьями вечнозеленого рододендрона. В час ночи Коппель обошел дом еще раз и сказал, что света в комнате Барбары нет. Они подождали еще двадцать минут, потом Коппель сжал руку Миллера, взял саквояж и подошел к окну кабинета. Где-то вдали залаяла собака, а еще дальше взвизгнули шины автомобиля. К счастью, окна кабинета были в тени, луна освещала другую сторону дома. Коппель включил фонарик, провел лучом по раме, по перекладине, разделявшей окно на две неравные половины. Сигнализации не было. Он раскрыл саквояж и вынул моток липкой ленты, присоску с ручкой, похожий на авторучку, алмазный стеклорез и резиновый молоток. Искусной рукой "медвежатник" очертил "алмазом" почти идеальный круг на стекле у самого запора. Потом наклеил на него два куска липкой ленты так, чтобы их концы выходили за круг. Послюнявив присоску, он прижал ее между ними к вырезанному кругу. Держа ручку присоски в левой руке, он взял в правую резиновый молоток и резко ударил по кругу. Стекло хрустнуло, очерченный диск выломился. Мужчины прислушались, но в доме по-прежнему было тихо. Не выпуская из рук присоски со стеклянным диском, Коппель оторвал куски липкой ленты. Заглянув в окно, он увидел на полу кабинета толстый ковер и ловко бросил на него присоску вместе со стеклом. Она упала бесшумно. Сунув руку в отверстие, он поднял защелку, открыл нижнюю половину окна и в мгновение ока очутился в кабинете. Миллер осторожно последовал за ним. Хотя в доме по сравнению с освещенной луной лужайкой царила кромешная тьма, Коппель, казалось, видел все. - Стой, - прошептал он Миллеру, и тот замер. "Медвежатник" бесшумно прикрыл окно и задернул шторы, потом прошел через кабинет, инстинктивно огибая мебель, закрыл дверь в прихожую и только потом включил фонарик. Его луч высветил письменный стол, телефон, книжный шкаф и, наконец, остановился на красивом камине, окруженном кирпичной кладкой. - Здесь? - Если верить бывшей домоправительнице, да. - А где рычаг, открывающий потайную дверь? - Не знаю, - проговорил Миллер, подражая глухому бормотанию вора, который знал, что человек бормочет гораздо тише, чем шепчет. - Вам самому придется его найти. - Черт! С этим можно до утра провозиться, - буркнул Коппель. Он усадил Миллера в кресло и попросил не снимать перчатки. Взяв саквояж, подошел к камину, надел на голову обруч, вставил в его крепление фонарик и миллиметр за миллиметром начал ощупывать кладку, кончиками пальцев ища необычные бугорки или углубления. Пройдясь так по всем кирпичам, он вынул мастихин и стал пробовать им трещины. Его усилия увенчались успехом лишь в половине третьего. Мастихин провалился в щель между кирпичами Что-то щелкнуло, и часть стены повернулась наружу. Тайник был сделан столь искусно, что даже днем заметить его было практически невозможно. Коппель распахнул дверцу пошире. За ней блеснула сталь небольшого сейфа. Коппель надел стетоскоп. Минут пять оглядывал он кодовый замок с четырьмя дисками, наконец сообразил, где находятся стаканчики, и взялся за первый диск. Миллер, сидя в кресле в трех метрах от Коппеля, нервничал все сильнее. "Медвежатник", напротив, был совершенно спокоен, поглощен работой. Он знал, что, пока они не шумят, в кабинет вряд ли кто-нибудь войдет. Самое опасное в его профессии - это проникнуть в дом и выбраться оттуда. Прошло сорок минут, прежде чем последний стаканчик стал на место. Коппель осторожно открыл дверцу и повернулся к Миллеру, навел луч фонаря на серебряные подсвечники и старинную табакерку. Не говоря ни слова. Петер подошел к "медвежатнику", вынул фонарик из обруча на лбу у Виктора и осветил сейф. Там лежало несколько пачек с деньгами. Он отдал их благодарному вору, который едва слышно присвистнул от удовольствия. На верхней полке сейфа лежало лишь одно - кожаная папка. Миллер раскрыл ее и пролистал. В ней было около сорока страниц. На каждой - фотография и короткий машинописный текст. Дойдя восемнадцатой, Миллер остановился и воскликнул: - Боже мой! - Тише, - прошипел Коппель. Миллер захлопнул папку, вернул "медвежатнику" фонарик и сказал: - Закройте сейф. Коппель затворил дверцу и вернул диски замка в изначальное положение. Сделав это, он прикрыл дверцу тайника и нажал на нее. С легким щелчком она стала на место. Положив деньги в карман, а подсвечники и табакерку в саквояж, он выключил фонарь, за руку подвел Миллера к окну, раздвинул шторы и внимательно осмотрел лужайку. Она была пуста, и луна ушла за тучу. Коппель поднял окно, перемахнул через подоконник и подождал Миллера. Потом закрыл окно и направился в кусты. Журналист следовал за ним, пряча папку под свитером. Кустами пробрались они к калитке, потом вышли на дорогу. Миллера так и подмывало побежать. - Идите спокойно, - обычным голосом сказал Коппель. - Делайте вид, что мы возвращаемся с вечеринки. До вокзала было километра четыре. Шел шестой час утра, и улицах, несмотря на субботний день, стали оживать - в ФРГ рабочий люд встает рано. Тем не менее до вокзала Миллер и Коппель добрались без приключений. Первый поезд на Гамбург уходил в семь, и "медвежатник" сказал, что с радостью подождет его в ресторане, согреется чашечкой кофе с коньяком. - Отличная работа, герр Миллер, - заявил он. - Надеюсь, вы тоже получили все, что хотели. - И даже больше, - признался Миллер. "Медвежатник" кивнул на прощание и побрел к ресторану. Миллер пересек площадь и вошел в отель, не подозревая, что за ним из "мерседеса" следят воспаленные от бессонницы глаза палача. Наводить справки было еще рано, и Миллер решил часа три поспать, попросил телефониста разбудить его в половине десятого. Телефон зазвонил в точно назначенное время, Миллер заказал себе кофе с булочками. Завтрак прибыл, едва он закончил принимать горячий душ. Сидя за чашкой кофе, Петер изучал досье. Пять-шесть лиц на снимках он узнал, но имена были ему незнакомы. Они, сказал он себе, никакого значения не имеют. Больше всего Миллера интересовала восемнадцатая страница. Человек на фотографии постарел, изменил прическу, прикрыл верхнюю губу усиками. Но уши - самая неизменная примета, о чем часто забывают, остались прежними. Не изменились и нос, глаза, посадка головы. Фамилия его Миллеру ни о чем не говорила, а вот адрес привлек: квартира, судя по индексу, в центре города. Около десяти часов он позвонил в справочную службу города, указанного на восемнадцатой странице досье, поправил номер телефона привратника многоквартирного дома, расположенного по указанному адресу - это в самом деле был дом, где сдавались дорогие квартиры. Потом Миллер позвонил привратнику и сказал, что никак не может дозвониться до такого-то жильца, хотя предварительно с ним договорился. Может быть, испорчен телефон? Привратник с готовностью сообщил, что "герр директор" или у себя на заводе, или в загородном доме. - На каком заводе? - спросил Миллер и, получив ответ, от души поблагодарил привратника. Узнав в справочной телефон этого завода, он позвонил директору. Секретарша сообщила, что ее начальник проводит выходные в загородном доме и вернется в понедельник. Адрес его она давать была не вправе. Миллер настаивать не стал. Он узнал местонахождение загородного дома через старого знакомого - специализировавшегося на промышленных и финансовых делах корреспондента гамбургской газеты. Потом Петер уселся в кресло, вгляделся в фотографию Рошманна, перечитал его новое имя и адрес. Вынув карту ФРГ, Миллер нашел на ней деревушку, где стоял его загородный дом. Когда Миллер собрал чемодан, спустился в вестибюль и заплатил по счету, пошел уже первый час дня. Петер проголодался и, прихватив с собой лишь чемоданчик с документами, зашел в ресторан отеля, заказал хороший бифштекс. Петер решил поехать к Рошманну тем же вечером, а встретиться с ним на другое утро. Бумажка с телефоном адвоката из "Комиссии Z" по-прежнему лежала у него в кармане. Можно было звонить ему сразу же, но Миллер хотел сначала заглянуть Рошманну в глаза. К тому же вечером адвокату вряд ли удалось бы собрать за полчаса взвод полицейских для ареста. Утром сделать это гораздо легче. Было уже почти два, когда Миллер вышел из отеля, погрузил чемоданы в багажник "ягуара", бросил "дипломат" с документами на переднее сиденье и сел за руль. "Мерседес", который сопровождал его до выезда из города, а потом свернул к телефонной будке, он не заметил - Он уехал, - доложил Маккензен Вервольфу из придорожной телефонной будки. - Я только что проследил, как он помчался из города на юг. - Ваше устройство с ним? - Да, да, - улыбнулся Маккензен. - Стоит на передней подвеске. Километров через пятьдесят от Миллера живого места не останется. - Превосходно, - проворковал адвокат из Нюрнберга. - Вы, наверное, устали, мой дорогой камрад. Вернитесь в город и отдохните. Маккензен не заставил себя упрашивать. Ведь он со среды по-настоящему не спал. Между тем Миллер проехал и пятьдесят километров, и еще сто пятьдесят. Дело в том, что Маккензен не учел одно обстоятельство. Его взрыватель давно бы уже сработал, будь он установлен на любом западногерманском автомобиле. Но "ягуар" - это английская спортивная машина с гораздо более жесткой подвеской. Когда Миллер мчался во Франкфурт, неровности дороги заставляли пружины над передними колесами лишь слегка сжиматься. Лампочка разбилась, но половинки ножовочного полотна не смыкались и не закорачивали цепь. Даже на самых крупных колдобинах между ними оставался небольшой зазор. Не подозревая, что жизнь висит на волоске, Миллер за три часа проехал Мюнстер, Дортмунд, Вецлар и добрался до Гамбурга, а там повернул на кольцевую дорогу, ведущую в Кенингштейн и густые, занесенные снегом леса горного хребта Таунус. ГЛАВА 16 Уже стемнело, когда "ягуар" въехал в небольшой курортный городок у восточных отрогов горного хребта. Взглянув на карту, Миллер понял, что до виллы Рошманна не больше двадцати километров. Он решил дальше не ехать, остановиться на ночлег в ближайшем отеле. К северу лежали горы, пересеченные шоссе на Лимбург, теперь пустынным под толстым снежным ковром, что смягчил очертания хребта и укрыл бесконечные сосновые леса. На главной улице городка переливались огни фонарей, в их неровном свете можно было различить на холме развалины замка-крепости, некогда принадлежавшего лордам Фалькенштейнским. Небо было чистое, но, судя по леденящему ветру, надвигался новый буран. На углу Гауптштрассе и Франкфуртштрассе Миллер заметил гостиницу под названием "Парк" и спросил, нет ли свободной комнаты. В курортный городок, главная достопримечательность которого - минеральный источник, мало кто ездит зимой, потому незанятых номеров в гостинице было хоть отбавляй. Швейцар объяснил Петеру, что лучше всего поставить машину на заднем дворе - на стоянке, окруженной деревьями и кустарниками. Петер принял ванну и поужинал в старинном трактире под названием "Грюне баум". Подобных в городке было больше десятка. За едой беспокойство дало о себе знать. Поднося к губам бокал с вином, Миллер заметил, что рука дрожит. Отчасти это объяснялось изнеможением и бессонными ночами, отчасти - запоздалым откликом на "дело", которое Миллер провернул вместе с Коппелем, а отчасти - изумлением по поводу того, какой удачей увенчалось его решение спросить у горничной, кто заботился о печатнике до нее. Но главное, конечно, состояло в сознании, что грядет завершение столь трудных и опасных поисков, встреча с ненавистным человеком. К этому примешивался и страх из-за того, что дело может сорваться. Петеру вспомнился "доктор" в бадгодесбергском отеле, предупреждавший держаться подальше от людей из "товарищества", охотник за нацистами из Вены, который сказал: "Будьте осторожны. Эти люди миндальничать не станут". Вспоминая прошлое, Миллер размышлял, почему они с ним ничего не сделали. Они явно знали его настоящее имя (встреча с "доктором" в отеле "Дрезден" это подтвердила) и вымышленное - Кольб - тоже: Петер раскрыл свои карты, избив Байера в Штутгарте. И все же Миллер ничего подозрительного не заметил. Единственное, что не было известно людям "Одессы", - это насколько Петер преуспел в поисках Рошмана. Возможно, они просто потеряли Миллера или оставили его в покое, уверенные: пока печатник скрывается, Петер будет ходить кругами. Между тем досье с тайными записями Винцера, которые могли бы послужить материалом для самой сенсационной за последнее десятилетие статьи в западногерманской прессе, было у него. Петер улыбнулся самому себе, а проходившая мимо официантка подумала, будто он оказывает знаки внимания ей, кокетливо на него посмотрела, и Миллер вспомнил о Зиги. В последний раз он звонил ей из Вены и уже шесть недель не писал. Петер ощутил, что соскучился по ней как никогда. Странно, подумал он, но мужчине больше всего бывает нужда женщина, когда он чего-то боится. А Миллер и впрямь испугался: отчасти уже сделанного, а отчасти нацистского преступника, будто нарочно затаившегося в горах. Он отогнал дурные мысли и заказал еще полбутылки вина. Потягивая его, вновь обдумал свой план. Сначала встреча с Рошманном, потом звонок адвокату из Людвигсбурга, прибытие полиции, суд на эсэсовцем, пожизненное заключение. Был бы Миллер человеком покрепче, он убил бы Рошманна собственноручно. Подумав об этом, Миллер вдруг вспомнил, что у него нет оружия. А вдруг Рошманн имеет телохранителя? Неужели он живет в загородном доме совершенно один, уверенный, что под новым именем его никому не найти? Когда Миллер служил в армии, один из его друзей украл из отделения военной полиции наручники. Потом, побоявшись, что их найдут у него в подсумке, подарил наручники Миллеру. Петер сохранил их как память о службе. Они лежали на дне сундука в его гамбургской квартире. Был у него и пистолет - небольшой автоматический "зауэр", купленный совершенно законно: в 1960 году Миллер писал об арестах гамбургских сутенеров и обзавелся им для защиты от угроз банды Маленького Паули. Пистолет был заперт в ящике стола, тоже в Гамбурге. Немного обалдевший от бутылки вина, двойного виски и усталости, Петер расплатился и вернулся в гостиницу. Он уже собирался позвонить из вестибюля, но заметил на улице два телефона-автомата и решил, что воспользоваться одним из них будет безопаснее. Было почти десять вечера, и он застал Зиги в клубе, где она работала. Чтобы Зиги расслышала его в шуме оркестра, Петеру пришлось почти кричать. Прервав поток ее вопросов о том, где был Петер, почему не позвонил раньше, Миллер сказал, что ему от нее нужно. Зиги начала было отнекиваться, но нечто в голосе Петера ее остановило. - С тобой все в порядке? - прокричала она в трубку. - Да. Но мне нужна твоя помощь. Ради Бога, дорогая, не подведи меня. - Ладно, я приеду, - помолчав, сказала Зиги. - Скажу, случилось несчастье. Что-нибудь с близкими родственниками. - У тебя хватит денег взять напрокат машину? - Наверное. В крайнем случае займу у подруг. Миллер дал ей адрес круглосуточного прокатного пункта, которым раньше пользовался сам. - Далеко ехать? - Пятьсот километров от Гамбурга. Доберешься за пять часов. Буду ждать тебя к пяти утра. И не забудь привезти то, о чем я прошу. - Хорошо, хорошо, жди, - она смолкла, потом пролепетала: - Петер, милый... - Что? - Ты напуган? В трубке запикало: очередная минута истекала, а у Петера не осталось больше монет. - Да, - ответил он, и их разъединили. В вестибюле гостиницы Миллер попросил у портье большой конверт и марки - столько, чтобы послать заказную бандероль в любой город ФРГ. Вернувшись к себе, он раскрыл "дипломат", вынул дневник Саломона Таубера, бумаги из сейфа Винцера и две фотографии. Потом перечитал страницы дневника, которые толкнули его на поиски Рошманна, и вгляделся в снимки. Наконец взял лист чистой бумаги, набросал несколько сток, лаконично объяснив, что за документы лежат в бандероли, вложил записку вместе с досье из сейфа Винцера и одним фотоснимком в конверт, адресовал и наклеил на него все купленные марки. Вторую фотографию Миллер спрятал в нагрудный карман пиджака. Запечатанный конверт он положил в "дипломат", а его запихнул под кровать. Из чемодана Петер достал фляжку с коньяком, отхлебнул немного, унял волнение, лег и уснул. x x x Йозеф мерил шагами подвал, сгорая от гнева и нетерпения. За столом, опустив голову, сидели Мотти и Леон. С тех пор как пришла шифровка из Тель-Авива, прошло уже сорок восемь часов. Люди Леона сами попытались разыскать Миллера, но безуспешно. Они позвонили Альфреду Остеру, попросили его съездить на автостоянку в Байройт и вскоре узнали, что машины Миллера там нет. - Если они засекут его на "ягуаре", то сразу догадаются, что он не пекарь из Бремена, - проворчал Йозеф, поговорив с Остером. Затем один из штутгатских друзей Леона сообщил, что местная полиция разыскивает молодого человека в связи с убийством в номере гостиницы некоего гражданина Байера. Описание разыскиваемого совпадало с обликом Миллера полностью, но, к счастью, он в гостевой книге отеля не значился ни Кольбом, ни Миллером, и о черном спортивном автомобиле не упоминалось. - По крайней мере у него хватило ума назваться в гостинице чужим именем, - заметил Леон. - Именно так поступил бы наш Кольб, - добавил Мотти. - Ведь он должен скрываться от бременской полиции, которая разыскивает его за военные преступления. Но все это не утешало. Если уж полиция Штутгарта не может разыскать Миллера, значит, не найти его и людям Леона которому оставалось только одно - опасаться, что до Петера уже добралась "Одесса". - После убийства Байера он должен был сообразить, что погорел, и вернуться к своему настоящему имени, - рассуждал Леон. - Значит, он или оставил поиски Рошманна, или сумел выудить из Байера такое, что привело его прямо к бывшему капитану СС... - Тогда почему же он не связался с нами? - оборвал его Йозеф. - Неужели этот дурак считает, что сможет взять Рошманна сам? Мотти негромко кашлянул и пояснил: - Он же не знает, что Рошманн в "Одессе" незаменим. - Что же, узнает, как только приблизится к нему, - сказал Леон. - И его тут же убьют, а нам все придется начинать сначала, - подвел итог Йозеф и в сердцах воскликнул: - Ну почему же этот идиот не звонит?! x x x В ту ночь, однако, зазвонил другой телефон. Это Клаус Винцер связался с Вервольфом из маленького горного коттеджа неподалеку от Регенсбурга. Сказанное шефом "Одессы" обнадеживало. - Думаю, вам уже можно вернуться домой, - ответил Вервольф на вопрос печатника. - О человеке, который хотел допросить вас, мы позаботились. Печатник поблагодарил его, расплатился с гостиницей и поехал на север, к уютной постели у себя в Оснабрюке. Он рассчитывал успеть к завтраку, потом принять ванну и поспать. А в понедельник вернуться на работу. x x x Миллера разбудил стук в дверь. Он протер глаза, сообразил, что уснул, не погасив свет, и открыл номер. На пороге стоял дежурный, а за ним - Зиги. Петер успокоил портье, сказав, что эта женщина - его жена, она должна была привезти ему нужные для завтрашней деловой встречи документы. Дежурный, простой деревенский парень, говоривший на немыслимом местном диалекте, взял чаевые и ушел. Едва Миллер закрыл дверь, Зиги бросилась ему на шею, засыпала вопросами типа: "Где ты пропадал? Что делаешь здесь?" Петер остановил этот поток древнейшим способом, и, когда его губы расстались наконец с губами Зиги, ее щеки пылали, а Миллер ощущал себя бойцовым петухом. Он снял с Зиги пальто, повесил на крючок у двери. Зиги хотела спросить что-то еще, но Петер сказал: "Сначала самое главное" - и уложил ее в постель. Через час они, удовлетворенные и счастливые, решили отдохнуть. Миллер наполнил стакан водой с коньяком. Зиги отхлебнула лишь чуть-чуть - она, несмотря на профессию, пила мало, и Питер прикончил остальное. - Итак, - насмешливо сказала Зиги, - с главным покончено. - Но не надолго, - вмешался Миллер. - Да, не надолго, - рассмеялась Зиги. - А теперь, может быть, расскажешь, зачем понадобилось писать то таинственное письмо, исчезать на полтора месяца, так чудовищно постригаться и снимать номер в этой занюханной гостинице? Миллер посерьезнел, достал из-под кровати "дипломат" и сел. - Скоро ты все равно узнаешь, чего я добиваюсь, - начал он, - поэтому нет смысла ничего скрывать и теперь. Он говорил почти час. Начал с находки дневника, показал его ей и закончил кражей досье из сейфа Винцера. Чем дальше рассказывал Петер, тем в больший ужас приходила Зиги. - Ты спятил! - воскликнула она, когда он закончил. - Просто сдурел. Чокнулся! Тебя же могли убить или посадить в тюрьму. Да мало ли что еще! - Я должен был это сделать, - буркнул он, не находя объяснения поступкам, которые теперь казались безумными и ему самому. - И все ради какого-то нациста?! Нет, ты рехнулся. Хватит, Петер, хватит. Зачем тратить на него время? - Зиги ошеломленно уставилась на него. - Значит, надо, - упрямо повторил Миллер. Зиги тяжело вздохнула и покачала головой в знак того, что ничего не понимает. - Ладно, - наконец сказала она. - Теперь ты знаешь, кто он и где живет. Вернись в Гамбург и позвони в полицию. Остальное сделают они сами. Им за это деньги платят. - Все не так просто. Сегодня утром я поеду к Рошманну. - Зачем?! - Ее глаза расширились от ужаса. - Неужели ты собираешься с ним встретиться? - Да. Не спрашивай почему, я все равно не смогу ответить. Я просто должен это сделать. К изумлению Миллера, Зиги встала на колени и со злостью посмотрела на Миллера. - Так вот зачем тебе пистолет. Ты хочешь его убить. - Ничего подобного. - Ну, тогда тебя прикончит он. Ты в одиночку собираешься сражаться с целой бандой! Сволочь ты, грязная, вонючая... Миллер не верил своим ушам: - Чего это ты так завелась? Из-за Рошманна, что ли? - Наплевать мне на него! Я о себе пекусь. И о тебе. О нас, олух ты этакий! Он, видите ли, собирается рисковать жизнью ради какой-то дурацкой статьи в журнале, а обо мне вовсе не думает! Она заплакала. Слезы оставляли на щеках черные дорожки туши с ресниц. - Неужели ты считаешь меня лишь хорошей подстилкой? Неужели ты думаешь, что я согласна отдаваться какому-то заштатному репортеру лишь затем, чтобы он нравился сам себе, разыскивая материалы для идиотских очерков? Так слушай, бестолочь. Я хочу выйти замуж. Стать фрау Миллер. Иметь детей. А ты рискуешь жизнью. О Боже... Она соскочила с кровати, убежала в ванную и заперлась там. Миллер лежал, открыв рот, сигарета тлела в пальцах. Никогда еще не видел он Зиги столь разгневанной, и это потрясло его. Слушая, как шумит душ, он обдумывал сказанное ею. Потом затушил сигарету, встал и подошел к двери ванной. - Зиги? Ответа не было. - Зиги! Душ смолк, из-за двери послышалось: - Уходи. - Зиги, открой, пожалуйста, дверь. Я хочу с тобой поговорить. Дверь не сразу, но все же отворилась. За ней с угрюмым видом стояла Зиги. Потеки туши она с лица уже смыла. - Что тебе нужно? - Пойдем в комнату, поговорим. Здесь ты замерзнешь. - Нет, ты опять начнешь заниматься любовью. - Не начну. Обещаю. Просто поговорим. Он взял ее за руку, подвел к постели. Зиги легла, укрылась одеялом и с опаской спросила: - О чем ты хочешь поговорить? Миллер сел рядом и прошептал ей прямо в ухо: - Зигрид Ран, вы хотите выйти за меня замуж? - Ты серьезно? - спросила она, повернувшись к нему. - Да. Раньше я об этом не задумывался. Но и ты никогда так не гневалась. - Ничего себе! Значит, нужно злиться на тебя почаще. - Так ответишь ты мне или нет? - Да, Петер, хочу. Нам будет так хорошо вместе... Миллер выключил свет и вновь начал ласкать Зиги. Было без десяти семь утра воскресенья двадцать третьего февраля. Но на часы Петер не взглянул. x x x В двадцать минут восьмого Клаус Винцер подкатил к своему дому, остановился у гаража и вышел. Он устал и был рад вернуться к себе. Барбара еще не вставала. Пользуясь отсутствием хозяина, она спала дольше обычного. Когда Винцер вошел в дом и позвал ее, она спустилась в такой ночной рубашке, от которой у всякого мужчины сердце бы зашлось. Но не у Винцера. Он попросил лишь приготовить яичницу, тосты, варенье, кофе и напустить в ванну воды погорячее. Но Барбара накормила его рассказом об ограблении. Когда утром в субботу она пошла подмести в кабинете, то увидела отверстие в окне и исчезнувшее серебро. Она вызвала полицейских, и они сказали, что в доме побывал профессиональный грабитель. Винцер выслушал ее в полном молчании. Он побледнел, на виске запульсировала жилка. Отправив Барбару на кухню готовить кофе, Клаус прошел в кабинет и запер за собой дверь. Полминуты он отчаянно рылся в сейфе, пока не убедился, что досье на сорок преступников "Одессы" исчезло. Тут позвонил врач из клиники и сообщил, что фройляйн Вендель только что скончалась. Целых два чала просидел Винцер перед холодным камином, не обращая внимания на сквозняк из неплотно прикрытого газетой отверстия в окне, размышлял, что делать, и не находил ответа. Не раз Барбара тщетно звала его завтракать. Приложив ухо к замочной скважине, она разобрала, как он бормочет: "Я не виноват. Ни в чем не виноват". x x x Миллер забыл отменить заказанный раньше телефонный звонок. Аппарат заверещал в девять. Петер с трудом снял трубку, поблагодарил телефониста и встал. Он понимал: если не поднимется сейчас, уснет снова. А Зиги, истомленная поездкой, любовью и обрадованная тем, что стала наконец невестой, крепко спала. Миллер принял душ - сначала горячий, потом холодный, - обтерся полотенцем, всю ночь провисевшим на батарее, и почувствовал себя на миллион долларов. Страхи и сомнения вчерашнего вечера исчезли. Петер ощущал бодрость и уверенность в себе. Он надел брюки, сапоги, толстый пуловер с глухим воротом, поверх него - двубортный пиджак из синей байки и "йоппе" - немецкую верхнюю зимнюю одежду, нечто среднее между курткой и пальто. На ней были два глубоких боковых кармана, куда свободно вошли пистолет и наручники, и внутренний нагрудный - туда отправилась фотография. Прежде чем положить наручники в "йоппе", Петер повертел их в руках. Ключа у него не было, но браслеты защелкивались автоматически. Словом, наручники годились лишь на то, чтобы заковать человека, а освободить его могла только полиция или пила по металлу. Пистолет Петер тоже внимательно осмотрел. Стрелять из него ему пока не доводилось. В стволе даже осталась фабричная смазка. Чтобы освоиться с ним, Миллер несколько раз взвел курок, посмотрел, в каком положении срабатывает предохранитель, вставил обойму в рукоятку, дослал патрон в патронник и поставил "зауэр" на предохранитель. Номер телефона адвоката из Людвигсбурга он положил в карман брюк, потом вынул из-под кровати "дипломат" и на чистом листе написал для Зиги: "Дорогая моя. Ухожу на встречу с человеком, которого так долго разыскивал. Мне нужно заглянуть ему в глаза и присутствовать при его аресте. Это не прихоть. Сегодня вечером я надеюсь тебе обо всем рассказать, но на всякий случай сделай вот что..." Требования Миллера были кратки и точны. Он сообщил номер телефона в Мюнхене, куда Зиги надо будет позвонить, и слова, которые ей надлежало передать. В конце Петер подписал: "Ни в коем случае не езди за мной в горы. Ты только все испортишь. Если к полудню я не вернусь или не позвоню сюда, связывайся с Мюнхеном, уезжай из гостиницы, брось бандероль в любой почтовый ящик и возвращайся в Гамбург. И не выходи пока замуж ни за кого другого. С любовью. Петер". Он положил записку на столик у телефона вместе с конвертом и тремя банкнотами по пятьдесят марок. Взял под мышку дневник Таубера, вышел из номера, спустился в вестибюль и попросил портье позвонить ему в номер в половине двенадцатого. В девять тридцать Петер покинул отель и с удивлением обнаружил, что за ночь выпало очень много снега. Журналист забрался в "ягуар", вытянул подсос до отказа и нажал на кнопку стартера. Двигатель завелся, хотя и не сразу. Пока он прогревался, Миллер взятой из багажника щеткой смахнул снег со стекол, капота и крыши. Потом вернулся за руль и выехал на шоссе. Толстый слой снега на асфальте смягчал езду. Взглянув на купленную вчера крупномасштабную карту, Миллер двинулся на Лимбург. ГЛАВА 17 Вскоре после рассвета, который Миллер проспал, небо затянули серые тучи. На деревьях серебрился снег, в горах гулял ветер. Дорога шла на подъем. Едва выехав из города, Миллер попал в море деревьев, называемое Ромбергским лесом. Вскоре Петер повернул на Гласгюттен, объехал гору Фельдберг и двинулся по дороге, которая вела, судя по указателю, в Шмиттен. В соснах, росших на склонах горы, хозяйничал ветер: выл, почти кричал в ветвях. Миллер вспомнил из истории, что именно из таких сосновых и березовых океанов вышли древние германские племена, которые войска Цезаря остановили у Рейна. Потом, обращенные в христианство, германцы притворно молились "владыке мира", мечтая лишь о возрождении своих языческих богов власти, силы и похоти. Как раз эти пережитки прошлого, тайное поклонение лесным духам и сумел пробудить в немцах Гитлер. Проехав еще минут двадцать, Миллер вновь сверился с картой и стал искать ответвление к загородному дому. Он нашел его перекрытым воротами, запертыми на стальную задвижку. Сбоку висела табличка с надписью: "Частная собственность. Въезд запрещен". Не заглушив мотор, Петер вышел из машины и открыл ворота. Въехал на землю поместья и направился по дорожке, укрытой нетронутым снегом. Метров через двести Миллер заметил сук, который под тяжестью снега отломился от высокого дуба и упал в кювет так, что несколько ветвей оказались на дороге. Попутно сук повалил и стоявший под дубом высокий черный столб, который лежал теперь поперек дороги. Миллер поленился его убрать, проехал прямо по столбу, почувствовав толчки сначала в передней, а потом в задней подвеске. Вскоре Петеру открылась поляна, где стоял дом с садом. Остановив машину у подъезда, Миллер вышел и позвонил в дверь. x x x Когда Миллер вылезал из "ягуара", Клаус Винцер решился позвонить Верфольфу. Шеф "Одессы" разговаривал с ним отрывисто и раздраженно: сообщения о взорвавшемся к югу от Оснабрюка спортивном автомобиле все не было. А выслушав Винцера, пришел в ярость. - Что ты натворил! Ты круглый дурак, кретин! Ты понимаешь, что произойдет, если досье вовремя не найти?! Звонивший из кабинета Клаус Винцер положил трубку и подошел к письменному столу. Он был совершенно спокоен. Уже дважды судьба играла с ним злые шутки - в сорок пятом, когда пришлось утопить миллионы долларов, и в сорок седьмом, из-за денежной реформы. А теперь вот это. Вынув из нижнего ящика стола старый, но безотказный "люгер", он вставил дуло в рот и нажал курок. Пуля, пробившая ему голову, была отнюдь не поддельной. x x x Вервольф сидел и смотрел на молчавший телефон с чувством, близким к ужасу. Он думал о тех, кто обзавелся новыми паспортами через Винцера. Всех их разыскивали как военных преступников. Если досье попадет в полицию, по стране прокатится волна арестов, способная возбудить у населения интерес к проблеме поиска бывших эсэсовцев, подхлестнуть занимающиеся этим делом организации... Словом, последствия будут ужасными. Но главное теперь было защитить Рошманна, который, насколько помнил Вервольф, тоже пользовался "услугами" Винцера. Трижды шеф "Одессы" набирал франкфуртский код, но в трубке каждый рай звучали короткие гудки. Наконец он связался с телефонисткой, и она сказала, что линия, видимо, испортилась. Тогда он позвонил в отель "Гогенцоллерн" и едва успел застать Маккензена. Описав палачу в нескольких словах происшедшее, он объяснил, как добраться до Рошманна. - Видимо, ваша бомба не сработала, - закончил он. - Так что садитесь в машину и гоните к нему вовсю. Спрячьте автомобиль у виллы и не отходите от Рошманна ни на шаг. Там есть еще телохранитель. Его зовут Оскар. Если Миллер передаст материалы в полицию сразу - все пропало. Но если он пойдет к Рошманну, возьмите его живым и заставьте говорить. Перед тем как умереть, он должен рассказать, где документы. x x x Дверь открылась после второго звонка, в лицо Миллеру ударил теплый воздух прихожей. Человек, стоявший перед Петером, пришел, видимо, из кабинета: Миллер заметил в глубине прихожей открытую дверь. За годы сытой жизни некогда костлявый эсэсовец пополнел. Его лицо румянилось или от выпитого вина, или от горного воздуха, волосы на висках поседели. Он выглядел как всякий здоровый выходец из верхушки среднего класса. Но в остальном на Миллера смотрело то же лицо, которое видел и описал Таубер. - Да? - спросил человек, равнодушно оглядев журналиста. Только через десять секунд Петер обрел дар речи. Все отрепетированное заранее словно улетучилось из головы. - Меня зовут Миллер, - сказал он. - А вас - Эдуард Рошманн. Услышав это имя, стоявший на пороге дома потерял самообладание, но лишь на миг. - Глупости, - заявил он. - Я понятия не имею, о ком вы говорите. Несмотря на внешнее спокойствие, мозг бывшего эсэсовца заработал лихорадочно. Не раз с 1945 года его спасала находчивость. Именно о Миллере недавно говорил по телефону Вервольф. Первой мыслью было захлопнуть перед журналистом дверь, но Рошманн от этого отказался. - Вы в доме один? - спросил Миллер. - Да, - честно признался Рошманн. - Пойдемте в кабинет, - приказал Миллер. Рошманн противиться не стал, понимая, что журналиста придется задержать в доме, пока... Он повернулся и пошел по коридору. Миллер захлопнул за собой входную дверь и проследовал за Рошманном в кабинет. Это была уютная комната с толстой, обшитой кожей дверью, которую Петер тоже закрыл, и камином, где весело пылали дрова. Рошманн встал посреди кабинета и повернулся к Миллеру. - Где ваша жена? - спросил Петер. - Уехала на выходные к родственникам, - ответил Рошманн и вновь не солгал. Не упомянул он, хотя и помнил, о мускулистом, налысо обритом шофере-телохранителе Оскаре, который полчаса назад уехал на велосипеде в деревню сообщить, что нарушилась телефонная связь. Бывший эсэсовец вдруг увидел в руке Миллера пистолет, нацеленный ему в живот, испугался, но скрыл это, сказав с бравадой: - Вы угрожаете мне в моем собственном доме? - Тогда звоните в полицию. - Петер кивнул в сторону телефона на столе. Рошманн до него не дотронулся. - Я вижу, вы прихрамываете, - продолжил Миллер. - Ортопедическая подошва заменяет ампутированные в Римини пальцы, хотя и не совсем. Вы отморозили их, блуждая в австрийских снегах, верно? Рошманн слегка, прищурился, но ничего не ответил - Словом, - подвел итог Миллер, - полиция без труда опознает вас, герр директор. Пластическую операцию вы не делали, след от ранения в грудь и шрам под мышкой, где когда-то была вытатуированы ваша группа крови, остались. Видимо, потому вы и не звоните в полицию. Рошманн тяжело, протяжно вздохнул. - Чего вы хотите, Миллер? - Садитесь, - приказал журналист. - Нет, не за стол, а в кресло, где будете на виду. И держите руки на подлокотниках. Лучше не давайте мне повод застрелить вас, потому что, поверьте, я это сделал бы с радостью уже сейчас. Рошманн опустился в кресло, не сводя глаз с пистолета. Миллер уперся бедром в кромку письменного стола и сказал: - А теперь поговорим. - О чем? - О Риге. О восьмидесяти тысячах мужчин, женщин и детей, которых вы уничтожили. Видя, что Миллер стрелять не собирается, Рошманн воспрянул духом. Лицо его уже не было таким бледным. Он взглянул в глаза стоявшего перед ним молодого человека. - Это ложь. В Риге никогда не было восьмидесяти тысяч заключенных. - Семьдесят тысяч? Шестьдесят? - насмешливо спросил Миллер. - Вы думаете, имеет значение, сколько именно тысяч несчастных вы замучили? - Верно, - живо подтвердил Рошманн. - Не имеет и не имело ни тогда, ни теперь. Послушайте, молодой человек, я не знаю, зачем вы пришли ко мне, но догадываюсь. Вам забили голову сенсационной болтовней о так называемых военных преступлениях. Все это чушь. Полнейшая чушь. Сколько вам лет? - Двадцать девять. - Значит, в армии вы служили. - Да. Пошел по одному из первых послевоенных призывов. Два года провел в форме. - Тогда вам известно, что такое армия. Солдату отдают приказы, и он должен их выполнять. Он не спрашивает, верны они или нет. - Во-первых, вы не были солдатом, - тихо возразил Миллер. - Вы были палачом. Вернее, убийцей, массовым убийцей. И не смейте сравнивать себя с солдатом. - Чепуха, - воскликнул Рошманн. - Все это чепуха. Мы были такими же солдатами, как все. Вам, молодым немцам, не понять, как обстояли дела в те времена. - Ну так объясните. Рошманн с облегчением откинулся на спинку кресла и начал. - Как было тогда? Мы чувствовали себя, словно правили всем миром. И мы, немцы, действительно повелевали им. Мы разбили все брошенные против нас армии. Десятилетиями на нас, бедных немцев, смотрели свысока, и вот мы доказали всем, что мы - великий народ. Вы, молодые, не понимаете, что значит гордиться тем, что ты немец. Это воспламеняет. Когда бьют барабаны, играют оркестры, когда вьются флаги и вся нация сплачивается вокруг одного вождя, можно завоевать весь мир. В этом и состоит величие. То величие, Миллер, какое вашему поколению познать не суждено. Мы, эсэсовцы, были элитой нации и до сих пор остаемся ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка слюнтяев из Бонна. Да, нас намереваются раздавить. Потому что хотят раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит немало небылиц о происшедшем в нескольких концлагерях, о которых благоразумные люди уже забыли. Нас клеймят позором за то, что мы хотели избавить нацию от еврейской чумы, поразившей все слои немецкого общества и столкнувшей страну в грязь. Но знайте, это было необходимо. Без этого великая Германия не могла бы существовать, а чистокровные немцы - править миром. И помните, Миллер: мы с вами на одной стороне, хотя в разных поколениях. Мы - немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь от мысли о нашем единстве из-за жалкой горстки уничтоженных в концлагерях евреев? Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и прошелся по кабинету. - Хотите доказательств нашего величия? Тогда посмотрите на сегодняшнюю Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин. Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и промышленная мощь страны растет. Да и военная тоже. И однажды, когда мы полностью освободимся от власти бывших союзников, Германия распрямится вновь. На это понадобится время, новый вождь, но идеалы останутся прежними, и мы победим. И без чего здесь не обойтись? Я отвечу вам, молодой человек. Без дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины - чем строже, тем лучше - и руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы обладаем. Мы умеем руководить и доказали это. Оглянитесь вокруг. У меня усадьба и банк. И таких, как я, десятки тысяч. День за днем мы приумножаем мощь Германии. Мы, именно мы! Рошманн отвернулся от окна и взглянул на Миллера горящими глазами. Но одновременно оценил расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги. Миллер это заметил. - И вот ко мне приходите вы, представитель молодого поколения, исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом. А не лучше ли вам позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою душу, вы действуете от его имени? Миллер покачал головой: - Нет, не думаю. - Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня, возможно, засудят. Я говорю "возможно" потому, что большинства свидетелей уже нет в живых. Так что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную историю тех дней и попытайтесь понять, что величие Германии - и тогда, и теперь - в руках таких патриотов, как мы! Миллер выслушал речь молча, со все возрастающим отвращением глядя на человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою веру. Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум. И он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил: - Вы слышали о человеке по имени Таубер? - О ком? - О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от начала до конца. - Не помню, - пожал плечами Рошманн. - Ведь это было так давно. А что? - Сядьте, - приказал Миллер. - И больше не вставайте. Рошманн нетерпеливо пожал плечами и вернулся к столу. Уверенный, что Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а не о никому не известном еврее. - Таубер умер в Гамбурге двадцать восьмого ноября прошлого года. Покончил с собой. Вы слушаете? После себя он оставил дневник, где описал пережитое и в Риге, и в других местах. Но главным образом в Риге. После войны он вернулся на родину, в Гамбург, и прожил там восемнадцать лет, уверенный, что вы живы и никогда не пойдете под суд. Его дневник попал ко мне. С этого и начались мои поиски. - Дневник умершего не доказательство. - В суде - может быть, но не для меня. - И вы пришли поговорить со мной о записках мертвого еврея? - Нет, что вы! Но в них есть страница, которую вам нужно прочесть. - Миллер протянул бывшему эсэсовцу заранее вынутый из дневника листок. Там было рассказано, как Рошманн убил безымянного офицера, награжденного "Рыцарским крестом с дубовой ветвью". Рошманн дочитал абзац и взглянул на Миллера. - Ну и что? - недоуменно спросил он. - Ведь тот человек меня ударил. К тому же он не подчинился приказу. Я имел право выгрузить раненых на берег. Миллер бросил Рошманну на колени фотографию. - Его вы убили? Рошманн взглянул на снимок и пожал плечами: - Откуда мне знать. Ведь с тех пор прошло двадцать лет. Миллер взвел курок пистолета и прицелился бывшему эсэсовцу в голову. - Его или нет? Рошманн вновь посмотрел на фото. - Ну хорошо, его. Что дальше? - Это был мой отец. Рошманн побледнел так, словно из него выкачали всю кровь. Челюсть отвисла, эсэсовец уставился на пистолет, который всего в метре от его лица твердой рукой сжимал Миллер. - Боже мой, - прошептал он. - Значит, вы пришли сюда не ради евреев? - Нет. Мне жалко их, но не настолько, чтобы лезть в петлю. - Но откуда, как вы догадались, что это именно ваш отец? Ни я, ни написавший дневник еврей его имени не знали, - Мой отец погиб одиннадцатого октября 1944 года в Остляндии, - ответил Миллер. - Двадцать лет я больше ничего не знал. А потом прочел дневник. Дата, место и звание совпадали. Кроме того, моему отцу тоже был присвоен "Рыцарский крест с дубовой ветвью" - высшая награда за боевую доблесть. Его кавалеров в армии было не так много, а капитанов - просто единицы. Шанс, что два столь похожих офицера погибли в одном месте, в один день, ничтожен. Рошманн понял, что столкнулся с человеком, против которого слова бессильны. Он, как зачарованный, глядел на пистолет. - Вы хотите меня убить, - пробормотал он. - Но не делайте этого. Пощадите меня, Миллер. Я хочу жить. Петер склонился к Рошманну и заговорил. - А теперь послушай меня ты, кусок собачьего дерьма. Я внимал твоим завиральным речам до тошноты. У тебя хватило наглости заявить, что вы, эсэсовцы, были патриотами. На самом деле вы были чудовищной мразью, дорвавшейся до власти. За двенадцать лет вы смешали Германию с грязью так, как не удавалось никому за всю историю. От ваших деяний цивилизованный мир пришел в ужас, а моему поколению в наследство вы оставили такой позор, от которого нам до конца жизни не отмыться. Вы, сволочи, пользовались Германией и немецким народом до самого последнего дня, а потом позорно бежали. В вас даже смелости не было. Больших трусов, чем вы, не производили на свет Германия и Австрия. Ради собственной выгоды и безудержной жажды власти вы уничтожили миллионы людей, а потом скрылись и оставили нас гнить в грязи. Вы первыми побежали от русских, вы расстреливали и вешали тех, кто отказывался гибнуть за вас. Вы разглагольствуете о патриотизме, даже не представляя, что он означает. Вы опошлили святое слово "камрад", именоваться которым имеют право лишь истинные товарищи по оружию. И еще одно скажу я вам от имени молодого поколения немцев, которое вы, очевидно, презираете. Успехи ФРГ к вам никакого отношения не имеют. Благополучием она обязана тем, кто работает с утра до ночи и в жизни своей никого не убил. А насчет процветания скажу так: мое поколение согласно даже отчасти поступиться им, лишь бы таких убийц, как вы, среди нас не стало. Впрочем, вас-то и впрямь скоро не станет. - Значит, вы все-таки хотите меня убить, - пролепетал Рошманн. - Сказать по правде, нет. - Миллер пошарил за спиной, нащупал телефон и притянул его к себе. Потом, не сводя пистолета с Рошманна, снял трубку, положил ее на стол и набрал номер. Затем со словами: "Есть в Людвигсбурге один человек, который желает побеседовать с вами" - поднес трубку к уху. Но ничего не услышал. Тогда он нажал на рычаг, но гудок не появился. - Что, отключили телефон? Рошманн покачал головой. - Слушайте, если в этом виноваты вы, я пристрелю вас на месте. - Нет, нет. Я не трогал телефон все утро. Клянусь. Миллер вспомнил о лежавшем поперек дороги столбе и тихо выругался. Рошманн ехидно улыбнулся: - Видимо, линия повреждена. Вам придется идти звонить в деревню, - Мне придется пустить вам пулю в лоб, - бросил в ответ Миллер, - если вы не послушаетесь. - Он вынул наручники, которые по первоначальному замыслу Петера предназначались для телохранителя, и бросил их Рошманну. - Идите к камину, - приказал он и сам последовал за бывшим эсэсовцем. - Что вы собираетесь делать? - Приковать вас к решетке, а потом пойти звонить. Пока Миллер искал в окружавших очаг кованых завитушках подходящее место, Рошманн выронил наручники. Нагнулся за ними и едва не застал Миллера врасплох, схватив вместо них тяжелую кочергу. Он ударил ею, метя по коленям Миллера, но журналист успел отскочить, кочерга просвистела мимо, и Рошманн потерял равновесие. Миллер шагнул вперед, стукнул рукоятью пистолета по склоненной голове бывшего эсэсовца и, отступив, сказал: - Еще один такой фокус - я вас убью. Рошманн выпрямился, морщась от боли. - Наденьте один браслет на руку, - приказал Миллер, и Рошманн повиновался. - Видите вон ту виноградную лозу? Ветвь рядом с ней образует петлю. За нее и зацепите второй браслет. Когда Рошманн выполнил приказание, Миллер подошел к камину и убрал из-под рук эсэсовца кочергу и щипцы. Приставив дуло пистолета к сердцу Рошманна и обыскав его, вынул из карманов все, что эсэсовец мог кинуть в окно. Тем временем к дому на велосипеде подъехал Оскар, вернувшийся из деревни. Увидев "ягуар", он удивился - Рошманн заверил его, что никого не ждет. Оскар прислонил велосипед к стене и бесшумно вошел в дом, остановился перед дверью кабинета в нерешительности. Он ничего не услышал, как, впрочем, не услышали его и Миллер с Рошманном. Петер в последний раз оглядел эсэсовца и остался доволен. - Кстати, - сказал он. - Если бы вы оглушили меня кочергой, вам бы это все равно не помогло. Дело в том, что я оставил у сообщника досье на вас и попросил отправить его властям, если не вернусь к полудню. Сейчас около одиннадцати, съездить позвонить я успею за двадцать минут. За это время вы не освободитесь, даже имея под руками пилу. А полиция прибудет сюда через полчаса после звонка. Слушая его, Рошманн впадал в уныние. Он теперь надеялся только на одно: что Оскар вернется и успеет выпытать у Миллера все необходимое до того, как сообщник журналиста переправит бумаги в полицию. Миллер распахнул дверь и вышел в коридор. Тут он лицом к лицу столкнулся с человеком в водолазке, который был выше его на целую голову. Увидев Оскара, Рошманн крикнул: "Хватай его!" Петер отступил в кабинет и вскинул пистолет, который положил было в карман. Но опоздал. Ударом левой руки Оскар выбил его из рук журналиста. Тут телохранителю показалось, будто Рошманн крикнул: "Бей его", - и он ударил Миллера в челюсть. Журналист весил немало, но удар был столь силен, что сбил его с ног. Петер перелетел через низенький журнальный столик и стукнулся головой о край книжного шкафа. Он тут же лишился чувств, упал на ковер, как сломанная кукла. Наступила недолгая тишина. Оскар оглядел прикованного к камину Рошманна, а тот не сводил глаз с неподвижного Миллера, из раны на голове у которого капала на ковер кровь. - Идиот! - заорал Рошманн, сообразив, что произошло. Оскар недоуменно глядел на хозяина. - Иди сюда, - рявкнул Рошманн. Верзила подошел к камину и остановился, ожидая приказаний. Рошманн быстро все обдумал и сказал: - Попробуй освободить меня от наручников. Возьми кочергу. Но наручники не поддались. Оскар лишь кочергу изогнул. - Тогда тащи сюда его, - Рошманн указал на Миллера. Оскар подхватил журналиста под мышки и поднес к эсэсовцу. Тот пощупал пульс и сказал: - Он жив, но без сознания. Ему нужен врач. Дай мне бумагу и карандаш. Пока Оскар искал ножовку в шкафу под лестницей, Рошманн левой рукой накарябал на листке два телефона. Когда телохранитель вернулся, он передал ему бумагу. - Позвонишь по этому номеру в Нюрнберг и расскажешь, что здесь произошло. А это телефон врача. Пусть едет сюда как можно скорее. И сам поторопись, понял? Кивнув, Оскар выбежал из комнаты. Рошманн взглянул на часы. Без десяти одиннадцать. "Если Оскар доберется до телефона к одиннадцати и привезет сюда врача около четверти двенадцатого, - подумал он, - Миллера, возможно, удастся вовремя привести в сознание и заставить задержать сообщника". Рошманн спешно принялся пилить наручники. Выйдя из дома, Оскар еще раз обругал испортившийся автомобиль хозяина, который сиротливо стоял в гараже, схватился было за велосипед, но остановился, посмотрел на "ягуар". Подошел к нему, заглянул в салон, увидел торчавшие в замке зажигания ключи. Хозяин просил поторопиться, посему Оскар бросил велосипед, сел за руль "ягуара" и, описав широкий полукруг по устланной гравием лужайке, поехал к воротам. Он уже разогнал машину, переключился на третью передачу, когда наехал на лежавший поперек дороги и отчасти занесенный снегом столб. Сильный взрыв, от которого задрожали стекла в доме, заставил Рошманна забыть о наручниках, которые он перепиливал. Вытянувшись к окну, эсэсовец увидел, что "ягуара" на месте нет, а из-за сосен к небу поднимается столб дыма. Он вспомнил заверения Вервольфа, что о Миллере "позаботятся". Но журналист лежал у его ног, значит, погиб телохранитель. Надежда на освобождение угасла. Рошманн уронил голову на холодный металл, закрыл глаза и в отчаянии пробормотал: "Все кончено". Через несколько минут он вновь взялся за ножовку. Больше часа он потратил на то, чтобы перепилить закаленную сталь наручников, совершенно затупив пилу. Когда эсэсовец освободился - лишь один браслет остался у него на руке, - часы пробили полдень. Если бы у Рошманна было время, он бы пнул хорошенько лежавшего рядом Миллера, но эсэсовец очень торопился. Он вынул из сейфа в стене паспорт, несколько толстых пачек крупных купюр и через двадцать минут, сложив все это в чемоданчик, проехал на велосипеде мимо развороченного взрывом "ягуара" и останков Оскара неподалеку. Добравшись до деревни, он заказал такси в международный аэропорт Франкфурта. Там подошел к справочной и поинтересовался: "Когда вылетает ближайший самолет в Аргентину? Если раньше часа ничего нет, дайте билет до Мадрида". ГЛАВА 18 В десять минут второго "мерседес" Маккензена проехал в ворота усадьбы Рошманна. А через несколько метров остановился - дальше двигаться было нельзя. "Ягуар" взорвался, но его шасси осталось на дороге и загораживало ее. Капот и багажник сохранились, так же как и лонжероны, но центральной части автомобиля, включая кабину, не было. Ее куски разметало далеко по снегу. Маккензен с хмурой улыбкой осмотрел скелет машины и подошел к лежавшей метрах в пяти куче обгоревшей одежды, в которой угадывались контуры человеческого тела. Что-то в ней привлекло его внимание, и он нагнулся, внимательно оглядел труп. Потом выпрямился и побежал к дому. Звонить Маккензен не стал, сразу дернул за ручку. Дверь отворилась, он вошел в прихожую. Прислушался, как почуявший опасность хищник у водопоя. В доме было тихо. Маккензен вытащил из кобуры под мышкой "люгер", снял его с предохранителя и стал одну за другой открывать выходившие в прихожую двери. Первой оказалась дверь гостиной, второй - кабинета. Лежавшего у камина человека он заметил сразу, но вошел, лишь внимательно все оглядев. Он знавал двоих, попавшихся на трюк с явной приманкой и скрытой засадой. Перед тем, как войти, он заглянул даже в щель между дверными петлями. Миллер лежал на спине, склонив голову набок. Несколько секунд Маккензен всматривался в его белое как мел лицо, прислушивался к неровному дыханию. Запекшаяся кровь на затылке журналиста почти все ему объяснила. Маккензен обыскал дом, приметил выдвинутые в спальне ящики комода, исчезновение из ванной бритвенного прибора. Возвратившись в кабинет, он заглянул в распахнутую створку стенного сейфа - там было пусто. Сел за письменный стол и решил позвонить. Не услышав в трубке гудка, Маккензен чертыхнулся и положил ее на место. Ящик с инструментами он нашел без труда, заметив открытую дверь шкафа под лестницей. Взяв все необходимое, он еще раз заглянул в кабинет, посмотрел, не очнулся ли Миллер, и вышел из дома через стеклянные двери. Лишь через час он нашел разрыв в проводах, соединил их, вернулся в дом и взялся за телефон. Гудок появился. Маккензен позвонил в Нюрнберг. Он считал, что шеф "Одессы" ждет вестей с нетерпением, но Вервольф заговорил устало и равнодушно. Маккензен, как исправный службист, доложил о происшедшем - взорванном "ягуаре", браслете от наручников, висевшем над камином, затупленной ножовке на ковре, Миллере, лежавшем без сознания, и закончил тем, что хозяин дома исчез - Он прихватил с собой немного, шеф. Белье и, наверное, деньги из сейфа. Я тут все приберу, и он может возвращаться. - Нет, он не вернется, - вздохнул Вервольф. - Он только что звонил мне из франкфуртского аэропорта, сказал, что через десять минут улетает в Мадрид, а оттуда - в Буэнос-Айрес. - Но зачем все это? Я выпытаю у Миллера, куда он дел бумаги. "Дипломата" среди остатков "ягуара" нет. Нет его и в доме. Но он явно где-то рядом. - Увы, он уже далеко На пути в полицию. Вервольф устало рассказал Маккензену, какие документы Миллер похитил у печатника и что сообщил по телефону Рошманн. - Сегодня вечером или в крайнем случае завтра утром бумаги попадут к властям. После этого дни тех, кто есть в досье, будут сочтены. Это относится к Рошманну, да и ко мне тоже. С утра я обзваниваю всех, советую им поскорее убираться из ФРГ. - Так что же теперь делать? - Вам лучше исчезнуть. Вас в том списке нет. А я есть, так что мне придется уехать. Вы живите спокойно и ждите, когда с вами свяжется мой преемник. Вулкан бежал и не вернется. И весь проект развалится. - Какой Вулкан? Что за проект? - Теперь это уже не имеет значения, и вам можно все рассказать... - в нескольких словах Вервольф объяснил палачу, почему так важно было спасти Рошманна. Выслушав его, Маккензен присвистнул и посмотрел на лежавшего поодаль Миллера. - Значит, этот сукин сын спутал все карты? - спросил он. Вервольф заговорил с прежней твердостью, казалось, он взял себя в руки. - Камрад, вы должны уничтожить следы происшедшего. Помните ли вы "уборщиков", услугами которых мы однажды пользовались? - Да, конечно. Эти люди здесь, недалеко. - Позвоните им, и пусть займутся делом немедленно. Сегодня вечером в дом вернется жена Рошманна. Она ни о чем не должна догадаться. Понятно? - Сделаем, - пообещал Маккензен. - А потом ложитесь на дно. И последнее. Покончите с этим мерзавцем Миллером. Раз и навсегда. Маккензен бросил на бесчувственного журналиста взгляд прищуренных глаз и проскрипел в трубку: - С удовольствием. - Тогда всего доброго и прощайте. Маккензен порылся в записной книжке и вновь позвонил. Напомнил собеседнику об услуге, которую тот оказал "Одессе". Потом распорядился, куда ехать и что делать. - Машину и труп, что лежит рядом с ней, бросьте в ущелье. Облейте бензином и подожгите. У мертвеца предварительно выньте из карманов все, способное указать, кто он. - Понял, - произнес голос в трубке. - Возьму с собой тягач и кран. - Последнее. В кабинете на залитом кровью коврике у камина будет еще один труп. Избавьтесь и от него. Лучше всего заверните в коврик, привяжите к нему хороший груз и бросьте в какое-нибудь озеро. И чтоб не наследить. Ясно? - Сделаем. Приедем к пяти, а закончим к семи. Лучше всего везти такой груз незаметно. - Прекрасно, - сказал Маккензен. - Меня к тому времени здесь уже не будет. Но вы найдете все, о чем я сказал. Маккензен повесил трубку, встал из-за стола и подошел к Миллеру. Вынул "люгер", машинально проверил, снят ли он с предохранителя, хотя помнил, что сделал это совсем недавно, нацелил пистолет в лоб журналисту... Годы, которые Маккензен прожил словно хищный зверь, наделили его чутьем леопарда. Он еще не заметил упавшую на ковер тень человека, стоявшего на пороге меж стеклянных дверей, но ощутил ее и резко обернулся, готовый стрелять. Однако гость был безоружен. - Кто вы? - прорычал Маккензен, держа его на мушке. Пришелец шагнул в кабинет. На нем были черные кожаные сапоги, брюки и куртка мотоциклиста. Левой рукой он прижимал к животу шлем. Бросив взгляд на пистолет в руке Маккензена, на тело у камина, он бесстрастно сказал: - Меня сюда послали. - Кто? - Мой камрад, Рошманн. Маккензен хмыкнул, опустил пистолет и произнес: - А он уже уехал. - Уехал? - Да, отвалил в Южную Америку. И все из-за этого мерзавца журналиста. - Он указал дулом пистолета на Миллера. - Вы собираетесь его прикончить? - Конечно. Он нам все карты спутал. Разыскал Рошманна, послал в полицию материалы на многих наших товарищей. Если вы есть в его досье, вам тоже надо сматываться. - В каком досье? - Досье "Одесса". - Меня там нет, - заверил его незнакомец. - Меня тоже, - буркнул Маккензен. - Но Вервольф есть. Он приказал убрать журналиста. - Вервольф? Маккензен насторожился. Человек, знавший Рошманна, не мог не знать Вервольфа. Палач прищурился и спросил: - Разве вы не из Буэнос-Айреса? - Нет. - А откуда? - Из Иерусалима. Всего на полсекунды Маккензен замешкался, пытаясь понять, причем тут Иерусалим, а потом вскинул пистолет. Но полсекунды вполне достаточно, чтобы умереть. Пуля из "Вальтера", спрятанного под шлемом, пробила фиберглас и вонзилась Маккензену под ключицу. Шлем упал, обнажив правую руку пришельца, из которой вновь выстрелил окутанный голубым дымом "Вальтер ППК". Маккензен был человеком крупным и сильным. Несмотря на ранение в грудь, он сумел бы выстрелить, но вторая пуля, вошедшая ему в голову на два пальца выше правой брови, сбила его с прицела. К тому же она его прикончила. x x x Миллер очнулся в понедельник утром в отдельной палате Главного госпиталя Франкфурта. Полчаса он пролежал, привыкая к бинтам на голове и грохоту двух артиллерийских батарей внутри нее. Найдя кнопку, он позвонил, но вошедшая медсестра приказала лежать тихо, объяснив, что у него сильное сотрясение мозга. Постепенно Петер вспомнил все, приключившееся с ним вчера до середины утра. Больше ничего в памяти восстановить не удалось. В конце концов Миллер задремал, а когда проснулся, оказалось, что за окном уже стемнело, а у постели сидит и улыбается какой-то мужчина. Миллер вгляделся в его лицо и сказал: - Я вас не помню. - Зато я вас помню хорошо, - сказал гость. Петер призадумался и вдруг проговорил: - По-моему, я вас где-то видел. Вы приезжали к Остеру, верно? Вместе с Леоном и Мотти. - Да. Что вы еще помните? - Почти все. Память возвращается ко мне. - А о Рошманне? - Тоже. Я говорил с ним. И собирался идти в полицию. - Рошманн скрылся. Очевидно, бежал в Южную Америку. Дело сделано. Все кончено. Понимаете? - Не совсем, - Миллер осторожно покачал головой. - У меня есть материал для классного очерка. И я его напишу. Улыбка сползла с лица гостя. Он подвинулся к Петеру и сказал: - Послушайте, Миллер. Вы паршивый дилетант и остались в живых только чудом. Ничего вы не напишете. Мы увезем дневник Таубера в Израиль. У вас в пиджаке был снимок капитана вермахта. Это ваш отец? - Да. - Ради него вы все это и затевали? - спросил Йозеф. - Да. - Что ж, примите мои соболезнования. А теперь о досье. Что было в нем? Миллер все рассказал. - Тогда почему вы не отдали его нам? - разгневался Йозеф. - Вы неблагодарный человек, Миллер. Мы столько сделали, чтобы внедрить вас в "Одессу", а вы все отдали немцам. Мы могли бы использовать те сведения с большей пользой. - Я мог послать их только почтой. А вы так перестраховались, что не дали мне адрес Леона. - Верно, - пришлось согласиться Йозефу. - И все же вам не о чем писать. Дневника у вас нет, досье тоже. Остаются лишь ваши голые слова. Если вы заговорите, вам никто не поверит, кроме "Одессы", и бывшие эсэсовцы вновь начнут охотиться за вами. А может быть, за вашей матерью или Зиги. И церемониться не станут. - А что с моей машиной? - вдруг поинтересовался Миллер. - Черт, я и забыл, что вы не в курсе дела. Йозеф рассказал о бомбе в "ягуаре" и о том, как она взорвалась. - Говорю, они не церемонятся, - закончил он. - Мы нашли обгоревшие остатки "ягуара" в ущелье. Там был и чей-то труп. Так что придерживайтесь такой легенды: вы взяли попутчика, он оглушил вас обрезком водопроводной трубы, вывалил на дорогу и угнал машину. В госпитале подтвердят, что "скорую помощь" вызвал проезжавший мимо мотоциклист, заметив вас лежавшим у обочины. Они меня не узнают - я был в шлеме и очках. Два часа назад я от имени работника госпиталя позвонил в Немецкое информационное агентство и рассказал эту историю. Словом, вы - жертва бандита, который потом попал в аварию и разбился насмерть. Йозеф встал, собираясь уходить, но передумал, посмотрел на Миллера и сказал: - Вы даже не представляете, как вам повезло. Зиги позвонила мне ровно в полдень, за два с половиной часа лихорадочной езды я добрался от Мюнхена до виллы Рошманна и едва успел спасти вас от смерти. - Он подошел к двери, взялся за ручку. - Мой вам совет: получите страховку за "ягуара", купите "фольксваген", женитесь на Зиги и занимайтесь журналистикой. Не лезьте больше в дела профессионалов. Через полчаса пришла медсестра и сказала: "Вам звонят, герр Миллер. Снимите трубочку". Это была Зиги. Она смеялась сквозь слезы. Недавно ей самой кто-то позвонил и сказал, что ее Петер попал в Главный госпиталь Франкфурта. - Я сейчас же выезжаю, - пообещала она и повесила трубку. Телефон тут же зазвонил вновь. - Миллер? Это Гоффманн. Я только что прочитал о тебе в сводке последние новостей. Как твоя голова? - В порядке, герр Гоффманн, - заверил Миллер. - Отлично. Когда поднимешься? - Через несколько дней. А что? - У меня есть заманчивое предложение. Немало дочерей богатых немецких папаш ездят в Альпы и спят там с молодыми симпатичными инструкторами, которые учат их езде на горных лыжах. А в Баварии есть клиника, которая выручает девочек из беды. За хорошую мзду и гарантию того, что папаша ничего не узнает. Из этого можно сделать отличную статью. Секс на снегу, оргии в Альпах. Когда сможешь ею заняться? - На будущей неделе, - поразмыслив, ответил Миллер. - Отлично. Кстати, как твоя охота на Рошманна? Поймал его? Добыл материал? - Нет, герр Гоффманн, - медленно проговорил Миллер. - Ничего не получилось. - Так я и знал. Ну, поправляйся. До встречи в Гамбурге. x x x Самолет, на котором Йозеф возвратился в Израиль рейсом из Франкфурта с остановкой в Лондоне, приземлился в тель-авивском аэропорту "Род" вечером во вторник. Агента "Моссада" встретили двое мужчин, посадили в машину и отвезли к полковнику, который подписал шифровку псевдонимом "Баклан" Йозеф беседовал с ним до двух часов ночи, каждое его слово фиксировал стенограф. Когда разговор закончился, полковник откинулся на спинку кресла, улыбнулся и предложил подчиненному сигару. - Вы молодец, - похвалил он Йозефа. - Мы проверили, чем занимаются на том заводе в ФРГ, и обо всем сообщим властям - анонимно, разумеется. Его исследовательский отдел распустят. Если этим не займутся немцы, позаботимся мы сами. Ученые, по-видимому, просто не знают, на кого работают. Так что мы побеседуем с каждым лично, и большинство, я уверен, согласится уничтожить свои деловые записи. Ведь они понимают - настроение в ФРГ царит произраильское, потому, если дело получит огласку, им не поздоровится. А так они просто сменят работу и станут держать язык за зубами. Как правительство ФРГ и мы. А Миллер? - Он тоже не проболтается. Что будет с ракетами? Полковник выпустил столбик дыма и взглянул в окно на ночное небо. - По-моему, они уже не взлетят, - сказал он. - Насеру надо доделать их к лету шестьдесят седьмого года, а, если исследовательские работы на заводе Вулкана остановить, египтяне к этому сроку ни за что не успеют. - Значит, опасности больше нет, - сказал Йозеф. - Опасность есть всегда, - улыбнулся в ответ полковник. - Она просто меняет облик. Эта, может быть, и миновала. Но главная остается. Чтобы избавиться от нее, придется воевать еще и, наверное, еще раз. Впрочем, вы явно устали. Идите домой, отдохните. Он вынул из ящика полиэтиленовый пакет с личными вещами подчиненного. Йозеф положил на стол поддельный западногерманский паспорт, деньги, кошелек и ключи. Взял пакет, прошел в соседнюю комнату, переоделся там, оставив начальнику свое немецкое платье. Когда он вернулся, полковник одобрительно оглядел его с ног до головы, пожал ему руку и сказал: - Добро пожаловать в отечество, майор Ури Бен-Шауль. Услышав имя, которое Йозеф взял себе, приехав в Израиль в 1947 году, он почувствовал себя дома. До своей квартиры в пригороде Тель-Авива он добрался на такси, дверь открыл ключом, вынутым из полиэтиленового пакета. В темноте спальни едва просматривалась его спящая жена Ривва, легкое одеяло мерно поднималось и опускалось от ее дыхания. Он заглянул в детскую, посмотрел на сыновей - шестилетнего Шломо и двухлетнего Дова. Ему очень хотелось лечь рядом с женой и проспать несколько суток подряд, но нужно было сделать еще одно дело. Поставив чемодан, он бесшумно разделся, снял даже исподнее, облачился в чистое белье, взятое из комода. Жена так и не проснулась. Потом он вынул из гардероба форменные брюки, выстиранные и выглаженные, как всегда, к его приезду, надел их, упрятал концы штанин под до блеска начищенные черные сапоги со шнуровкой. Его рубашки цвета хаки висели там же, где всегда, горячий утюг оставил на рукавах острые, как бритва, стрелки. Он надел одну из них, галстук, а поверх - китель со стальными крылышками офицера воздушно-десантных войск на груди и пятью нашивками за Синай и операции в тылу противника. Последним он надел красный берет. Потом сложил в сумку несколько нужных ему вещей. Когда он вышел из дома к автомобилю, оставленному месяц назад у подъезда, на востоке уже занималась заря. Хотя зима еще не кончилась - было двадцать шестое февраля - в воздухе уже чувствовалось нежное дыхание, обещавшее чудесную весну. Он выехал из Тель-Авива с северо-восточной стороны и двинулся по шоссе на Иерусалим. Предрассветный воздух, как всегда, был тихий, чистый и умиротворяющий, что не переставало удивлять майора. Тысячи раз, стоя в карауле, встречал он в пустыне рассвет, прохладный и прекрасный, совсем не предвещавший изнурительно жаркий день, который солдату вполне может оборвать смерть в бою. Это лучшее время суток. Дорога шла по плодородной приморской равнине к рыжим холмам Иудеи, через деревушку Рамлех, в тот час уже проснувшуюся. За ней в те дни стояли иорданские войска; чтобы объехать их, пришлось дать крюк километров в семь. Совсем рядом варили завтрак для солдат Арабского легиона, ввысь поднимались столбы голубого дыма от полевых кухонь. Арабы из деревни Абу-Гош еще не встали, майор беспрепятственно миновал последние перед Иерусалимом холмы, а тут и солнце взошло, осветило минареты в арабской части разделенного города. Майор остановил машину в полукилометре от цели своего путешествия, мавзолея "Иад Вашем", оставшуюся часть пути прошел пешком, по аллее, посаженной в честь иноверцев, которые пытались помочь Израилю, к огромным бронзовым дверям, охранявшим усыпальницу шести миллионов евреев, погибших во время второй мировой войны. Старик привратник сказал было, что мавзолей еще закрыт, но узнав, зачем приехал майор, впустил его. Ури вошел в Зал памяти и огляделся. Он не раз бывал здесь, поминал родителей, но тяжелые гранитные глыбы, из которых была сложена усыпальница, по-прежнему внушали благоговейный страх. Майор приблизился к поручню и вгляделся в имена, написанные на иврите и по-латыни черным на сером граните. Усыпальница освещалась лишь Вечным огнем, плясавшим над черной неглубокой чашей. Он стал разглядывать выгравированные на полу столбцы, один за другим: Аушвиц, Треблинка. Бельзен, Равенсбрюк, Бухенвальд - все не перечесть. Наконец, он нашел нужное название - Рига. Ермолка ему не понадобилась - сошел и берет, который он так и не снял. Майор вынул из сумки талис - белую шелковую шаль с бахромой - такую же нашел Миллер в пожитках старика из Альтоны и не понял, зачем она нужна. Ури накинул ее на плечи. Потом достал из сумки книгу, нашел нужную страницу. Подошел к поручню, делящему усыпальницу надвое, взялся за него одной рукой и взглянул на пламя. Он не был набожным, поэтому часто сверялся с книгой, читая молитву, пятитысячелетней давности: Йитгаддал Вейткадеш Шемай раббах.... Вот так, через двадцать один год после того, как душа Саломона Таубера умерла в рижском гетто, майор военно-воздушных сил израильской армии прочитал по ней Кадеш, стоя на холме земли обетованной. ЭПИЛОГ Как хорошо жилось бы на свете, если бы все кончалось без неувязок. Увы, так бывает редко. Люди живут и умирают, не подчиняясь законам романов. И вот что к ноябрю 1972 года, когда вышла в свет эта книга, удалось установить о ее главных героях. Петер Миллер вернулся в Гамбург, женился и стал писать очерки, какие лучше всего читаются за завтраком или у парикмахера. Осенью 1970 года Зиги родила ему третьего сына. Члены "Одессы" разбежались. Жена Эдуарда Рошманна вернулась в загородный дом, стала жить там одна, а вскоре получила от мужа телеграмму, где сообщалось, что он поселился в Аргентине. Летом 1965 года она написала ему на старый адрес, виллу Хербаль, попросила развод. Письмо переслали Рошманну на новое место жительства, и в 1966 году жена получила от него официальное свидетельство о расторжении брака. Она осталась в ФРГ, но вернулась к девичьей фамилии Мюллер, в Германии очень распространенной. Первая жена Рошманна по-прежнему жила в Австрии. Вервольфу удалось вымолить прощение у своих разъяренных шефов из Аргентины, и он поселился на испанском острове Форментера, в небольшом поместье. Радиозавод Вулкана закрылся. Ученые, работавшие над системами наведения для египетских ракет, занялись другой работой или в промышленности, или в науке. Проект, которым они, сами того не зная, занимались, застопорился. Ракеты Насера так и не взлетели, хотя корпуса и топливо для них были уже готовы, а боеголовки - запущены в производство. Тот, кто сомневается в этой истории, может ознакомиться со свидетельскими показаниями профессора Отто Йоклека на суде в Базеле во время процесса над Бен-Галом, проходившего с десятого по двадцать шестое июня 1963 года. Сорок ракет - почти готовых, но беспомощных без систем, способных навести их на цели в Израиле, - стояли у заброшенного завода в Хелуане до самой Шестидневной войны 1967 года, когда их бомбили израильтяне. К тому времени все немецкие ученые вернулись из Египта в ФРГ. Попавшее к властям досье Клауса Винцера основательно пошатнуло дела "Одессы". Год, так прекрасно начавшийся, закончился для нее плачевно. И настолько, что несколько лет спустя адвокат "Комиссии Z" в Людвигсбурге заявил: "Шестьдесят четвертый был для нас удачным, очень удачным годом". В конце этого года канцлер Эрхард, потрясенный разоблачениями, призвал немецкий народ и все мировое сообщество всеми силами содействовать поимке преступников из СС. Многие откликнулись на этот призыв, и служба в Людвигсбурге несколько лет получала значительную помощь. Теперь о политиках, стоявших за сделкой по продаже западногерманского оружия. Канцлер Аденауэр умер на своей вилле в Рондорфе у любимого Рейна, неподалеку от Бонна, девятнадцатого апреля 1967 года. Израильский премьер Давид Бен-Гурион оставался членом кнессета (парламента) до 1970 года, потом отошел от политической деятельности, жил в киббуце Седе-Бокер, посреди охряных холмов Негера, у дороги из Беершебы в Эшат. Любил гостей, увлеченно беседовал с ними обо всем, кроме египетских ракет и террористической кампании против немецких ученых, которые работали над ними. Генерал Амит оставался управляющим "Моссада" до сентября 1968 года, на его плечи во время Шестидневной войны легла тяжелейшая обязанность своевременно обеспечивать правительство надежными сведениями. Как показала история, он справился с ней блестяще. После отставки Амит возглавил концерн "Коон индастриз оф Израэл", жил по-прежнему очень скромно, а его очаровательная жена Йона так и не наняла горничную, предпочитая всю домашнюю работу делать сама. Его преемником на посту управляющего "Моссада" стал генерал Цви Цамир. Майор Ури Бен-Шауль пал от пули солдата из Арабского легиона в четырехстах метрах к востоку от Ворот Мандельбаума в среду 6 июня 1966 года, когда во главе отряда воздушных десантников пробивался к Старому Иерусалиму. Симон Визенталь по-прежнему жил и работал в Вене, по крохам собирал сведения о местонахождении эсэсовских палачей и добивался на этом поприще немалых успехов. Леон умер в 1968 году, после чего группка мстителей, которую он возглавлял, распалась. И наконец, о старшем сержанте Ульрике Франке, командире танка, задержавшего Миллера по дороге в Вену. Насчет будущего своего "паттона" он ошибся. Танк в металлолом не попал. Его увезли на тягаче, и больше Франк его не видел. А через три с лишним года он бы его и не узнал. Танк из серо-зеленого превратился в ржаво-коричневый, под цвет пустыни. Черный крест немецкой армии на его башне заменила голубая шестиконечная звезда. Имя он тоже сменил - стал называться "Дух Моссады". Командовал им уже другой старший сержант - Натан Леви, с орлиным носом и черной бородой. 5 июня 1967 года М-48 вступил в первую (и последнюю) неделю боевых действий за все десять лет со дня выхода из ворот завода в Детройте. Он попал в число тех танков, которые генерал Израиль Таль направил в сражение за Мильта-Пасс 10 июня, и в воскресный полдень старый "паттон", покрытый пылью и маслом, иззубренный пулями, с гусеницами, истертыми почти до катков, остановился на восточном берегу Суэцкого канала.