Густав Гасфорд. Старики и Бледный Блупер --------------------------------------------------------------- © Copyright Густав Хэсфорд ? http://www.short-timers.com/ST2.htm © перевод: Филиппенко Анатолий (afilippenko64@mail.ru) ? http://zhurnal.lib.ru/f/filippenko_a_w/ Date: 27 Oct 2007 Версия исправленная и дополненная Обсуждение перевода ? http://artofwar.ru/comment/f/foreign/text_0680-1 Аннотация: Перевод Анатолия Филиппенко (afilippenko64@mail.ru) По этой книге Стенли Кубрик снял фильм "Цельнометаллическая оболочка" ("Full Metal Jacket") ---------------------------------------------------------------  * ГУСТАВ ГАСФОРД. СТАРИКИ *  Посвящается "Пенни" -- капралу Джону Пеннингтону. Военный корреспондент. 1-я дивизия морской пехоты США. Убит 9 июня 1968 г. * * * Прощальное слово солдату * * * Прощай же, солдат, С тобой мы делили суровость походов, Быстрые марши, житье на бивуаках, Жаркие схватки, долгие маневры, Резню кровавых битв, азарт, жестокие грубые забавы, Милые смелым и гордым сердцам, вереницу дней, благодаря тебе и подобным тебе Исполненных войной и воинским духом. Прощай, дорогой товарищ, Твое дело сделано, но я воинственнее тебя, Вдвоем с моей задорной душой Мы еще маршируем по неведомым дорогам, через вражеские засады, Через множество поражений и схваток, зачастую сбитые с толку, Все идем и идем, все воюем -- на этих страницах Ищем слова для битв потяжелее и пожесточе. Уолт Уитмен, "Барабанный бой", 1871 г. Перевод Б. Слуцкого * * * ДУХ ШТЫКА * * * Я думаю, Вьетнам заменил нам счастливые детские годы. Майкл Герр, "Репортажи" * * * Морской пехоте нужно несколько хороших парней... [1] Рекрут говорит, что его зовут Леонард Пратт. Не задерживаясь надолго взглядом на тощем деревенском пацане, комендор-сержант [2] Герхайм незамедлительно перекрещивает его в Гомера Пайла. [3] Это он, наверно, шутит так. Никому не смешно. Рассвет. Зеленые морпехи. Трое младших инструкторов орут: "Становись! Становись! Не шевелиться! Не болтать!" Здания из красного кирпича. Ивы с ветвями, увешанными испанским бородатым мхом. Длинные нестройные шеренги потных типов гражданского вида, стоят навытяжку, каждый на отпечатках ботинок, которые желтой краской ровно оттиснуты на бетонной палубе [4]. Пэррис-Айленд, штат Южная Каролина [5], лагерь начальной подготовки рекрутов морской пехоты США, восьминедельный колледж по подготовке типа крутых и безбашенно смелых. Выстроен он среди болот на острове, ровно и соразмерно, но выглядит жутковато -- как концлагерь, если б кто сподобился разместить его в дорогом спальном районе. Комендор-сержант Герхайм сплевывает на палубу. -- Слушай сюда, быдло. Пора бы вам, гнидам, и начать походить на рекрутов корпуса морской пехоты США. И ни секундочки не думайте, что вы уже морпехи. Вы всего-то за синей парадкой зашли [6]. Или я не прав, девчонки? Сочувствую. Маленький жилистый техасец в очках в роговой оправе, которого уже успели прозвать Ковбоем, произносит: -- Джон Уэйн, ты ли это? Я ли это? -- Ковбой снимает перламутровый "стетсон" [7] и обмахивает вспотевшее лицо [8]. Смеюсь. Проиграв несколько лет в школьном драмкружке, я научился неплохо подражать голосам. Говорю в точности как Джон Уэйн: -- Что-то мне это кино не нравится. Ковбой смеется. Выбивает "стетсон" о коленку. Смеется и комендор-сержант Герхайм. Старший инструктор -- мерзкое коренастое чудище в безукоризненном хаки. Целясь мне пальцем промеж глаз, говорит: -- К тебе обращаюсь. Вот-вот -- к тебе. Рядовой Джокер [9]. Люблю таких. В гости забегай -- сестр?нку трахнуть дам. Скалится в ухмылке. И тут лицо его каменеет. -- Гондоныш этакий. Ты мой -- от имени до жопы. И будешь ты не ржать, не хныкать, и учиться по разделениям. А научить я тебя научу. Леонард Пратт расплывается в улыбке. Сержант Герхайм упирается кулаками в бока. -- Если вы, девчонки, выдержите курс начальной подготовки до конца, то уйдете с моего острова как боевые единицы, служители и вестники смерти, вы будете молить господа, чтоб он даровал вам войну -- гордые воины. Но пока тот день не наступил -- все вы рыготина, гондоны и низшая форма жизни на земле. Вы даже не люди. Говешки вы амфибийные -- целая куча. Леонард хихикает. -- Рядовой Пайл полагает, что со мной реально весело. Он думает, что Пэррис-Айленд -- штука посмешнее проникающего ранения в грудь. Лицо деревенщины застывает с тем невинным выражением, какое происходит от вскармливания овсяной кашей. -- Вам, гнидам, будет тут не до веселья. От построений вы тащиться не будете, и самому себе елду мять -- удовольствие так себе, да и говорить "сэр" типам, которые вам не по душе -- тоже радости мало. Короче, девчонки -- это жопа. Я буду говорить, вы -- делать. Десять процентов до конца не дотянут. Десять процентов гнид или сбегут отсюда, или попробуют распрощаться с жизнью своей, или хребты переломают на полосе уверенности [10], или просто спятят на хер. Именно так. Мне приказано выдрать с корнем всех чмырей с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в моем любимом Корпусе. Вы -- будущие хряки. [11] А хрякам халявы не положено. Мои рекруты учатся все преодолевать без халявы. Я мужик крутой, и это вам не понравится. Но чем круче будете меня ненавидеть, тем большему научитесь. Верно говорю, быдло? Пара-тройка из нас бормочут: -- Да. Ага. Так точно, сэр. -- Не слышу, девчонки. -- Так точно, сэр. -- Все равно не слышу вас, девчонки. Громко отвечать, как мужикам положено. -- Так точно, сэр! -- Задолбали! Упор лежа -- принять. Валимся на горячую палубу плаца. -- Мотивации не вижу. Слышите, гниды? Слушать всем. Мотивацию я вам обеспечу. Esprit de corps [12] у вас нету. Будет вам esprit de corps. Традиций тоже не знаете. Традиции я вам преподам. И покажу, как жить, дабы быть их достойными. Сержант Герхайм расхаживает по плацу, прямой как штык, руки в боки. -- Встать! Встать! Обливаясь потом, поднимаемся. Колени содраны, в ладони впились песчинки. Сержант Герхайм говорит трем младшим инструкторам: "Что за жалкий сброд!" Затем поворачивается к нам: -- Гондоны тупорылые! Резкости не вижу. Упали все! Раз. Два. Раз. Два. -- Резче! Раз. Сержант Герхайм переступает через корчащиеся тела, плющит ногами пальцы, пинает по ребрам носком ботинка. -- Господи Исусе! Ты, гнида, сопишь и кряхтишь, прям как мамаша твоя, когда твой старикан ей в первый раз засадил. Больно. -- Встать! Встать! Два. Все мышцы уже болят. Леонард Пратт остается лежать плашмя на горячем бетоне. Сержант Герхайм танцующей походкой подходит к нему, глядит сверху вниз, сдвигает походный головной убор "Медвежонок Смоуки" [13] на плешивый затылок. -- Давай, гондон, выполняй! Леонард поднимается на одно колено, в сомнении медлит, затем встает, тяжело втягивая и выпуская воздух. Ухмыляется. Сержант Герхайм бьет Леонарда в кадык -- изо всей силы. Здоровенный кулак сержанта с силой опускается на грудь Леонарда. Потом бьет в живот. Леонард скрючивается от боли. "Пятки вместе! Как стоишь? Смирно!" Сержант Герхайм шлепает Леонарда по лицу тыльной стороной ладони. Кровь. Леонард ухмыляется, сводит вместе каблуки. Губы его разбиты, сплошь розовые и фиолетовые, рот окровавлен, но Леонард лишь пожимает плечами и продолжает ухмыляться, будто комендор-сержант Герхайм только что вручил ему подарок в день рожденья. * * * Все первые четыре недели обучения Леонард не перестает лыбиться, хоть и достается ему -- мало не покажется. Избиения, как нам становится ясно -- обычный пункт распорядка дня на Пэррис-Айленде. И это не та чепуха типа "я с ними крут, ибо люблю их", которую показывают всяким гражданским в голливудской киношке Джека Уэбба "Инструктор" [14] и в "Песках Иводзимы" с Мистером Джоном Уэйном. Комендор-сержант Герхайм c тремя младшими инструкторами безжалостно отвешивают нам по лицу, в грудь, в живот и по спине. Кулаками. Или ботинками -- тогда они пинают нас по заднице, по почкам, по ребрам, по любой части тела, где черно-фиолетовые синяки не будут на виду. Тем не менее, хоть Леонарда и лупят до усрачки по тщательно выверенному распорядку, все равно не выходит выучить его так, как других рекрутов во взводе 30-92. Помню, в школе нас учили по психологии, что дрессировке поддаются рыбы, тараканы и даже простейшие одноклеточные организмы. На Леонарда это не распространяется. Леонард старается изо всех сил, усерднее нас всех. И ничего не выходит как надо. Весь день Леонард лажается и лажается, но никогда не жалуется. А ночью, когда все во взводе спят на двухъярусных железных шконках -- Леонард начинает плакать. Шепчу ему, чтоб замолчал. Он затихает. Рекрутам ни на секунду не положено оставаться одним. * * * В первый день пятой недели огребаю от сержанта Герхайма по полной программе. Я стою навытяжку в чертогах Герхайма -- каморке в конце отсека отделения. -- Веришь ли ты в Деву Марию? -- Никак нет, сэр! Вопросик-то с подлянкой. Что ни скажешь -- все не так, а откажешься от своих слов -- сержант Герхайм еще больше навешает. Сержант Герхайм резко бьет локтем прямо в солнечное сплетение. -- Вот же гниденыш, -- произносит он и ставит точку кулаком. Стою по стойке "смирно", пятки вместе, равнение на середину, глотаю стоны, пытаюсь унять дрожь. -- Ты, гондон, меня от тебя тошнит, язычник хренов. Или ты сейчас же во всеуслышанье заявишь, что исполнен любви к Деве Марии, или я из тебя кишки вытопчу. Лицо сержанта Герхайма -- в дюйме от моего левого уха. -- Равнение на середину! -- Брызгает слюной в щеку. -- Ты ведь любишь Деву Марию, рядовой Джокер, так ведь? Отвечать! -- Сэр, никак нет, сэр! Жду продолжения. Я знаю, что сейчас он прикажет пройти в гальюн. Рекрутов на воспитание он в душевую водит. Почти каждый день кто-нибудь из рекрутов марширует в гальюн с сержантом Герхаймом и случайно там поскальзывается -- палуба в душевой-то мокрая. Рекруты вот так случайно поскальзываются столько раз, что когда выходят оттуда, то выглядят так, будто по ним автокран поездил. Он за моей спиной. Слышу его дыхание. -- Что ты сказал, рядовой? -- Сэр, рядовой сказал "никак нет, сэр!"! Сэр! Мясистая красная рожа сержанта Герхайма плавает передо мной как кобра, зачарованная звуками музыки. Его глава буравят мои, они соблазняют меня на ответный взгляд, бросают вызов, чтобы я на какую-то долю дюйма повел глазами. -- Узрел ты свет? Ослепительный свет? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрел ли ты? -- Сэр, ай-ай [15], сэр! -- Кто твой командир отделения, гондон? -- Сэр, командир отделения рядового -- рядовой Хеймер, сэр! -- Хеймер, на середину! Хеймер несется по центральному проходу и замирает по стойке "смирно" перед сержантом Герхаймом. -- Ай-ай, сэр! -- Хеймер, ты разжалован. Рядовой Джокер произведен в командиры отделения. Хеймер сразу и не знает, что ответить. -- Ай-ай, сэр! -- Пш?л отсюда. Хеймер выполняет "кругом", проносится обратно по отсеку, возвращается в строй, становясь у своей шконки, замирает по стойке "смирно". Я говорю: -- Сэр, рядовой просит разрешения обратиться к инструктору! -- Говори. -- Сэр, рядовой не хочет быть командиром отделения, сэр! Комендор-сержант Герхайм упирается кулаками в бока. Сдвигает "Медвежонка Смоуки" на лысый затылок. Вздыхает: -- А командовать никто не хочет, гнида, но кто-то ведь должен. Парень ты башковитый, рисковый -- потому и быть тебе командиром. Морская пехота -- это тебе не пехтурный сброд. Морпехи погибают -- для того мы здесь и есть, но корпус морской пехоты будет жить вечно, ибо любой морпех -- командир, когда придет нужда -- даже если он всего лишь рядовой. Сержант Герхайм поворачивается к Леонарду: -- Рядовой Пайл, теперь рядовой Джокер -- твой сосед по шконке. Рядовой Джокер -- очень умный пацан. Он тебя всему научит. Ссать будешь ходить по его инструкциям. Я говорю: -- Сэр, рядовой хотел бы остаться с прежним соседом, рядовым Ковбоем, сэр! Мы с Ковбоем подружились, потому что когда ты далеко от дома и напуган до усрачки, то ищешь друзей, где только можно, и пытаешься найти их как можно больше, и выбирать особо некогда. Ковбой -- единственный рекрут, который смеется надо всеми моими приколами. У него есть чувство юмора -- неоценимое качество в таком месте, как здесь, но когда надо, относится к делу серьезно -- надежный парень. Сержант Герхайм вздыхает. -- Ты что, страстью голубою воспылал к Ковбою? Палку ему лижешь? -- Сэр, никак нет, сэр! -- Образцовый ответ. Тогда приказываю: рядовому Джокеру спать на одной шконке с рядовым Пайлом. Рядовой Джокер глуп и невежествен, но у него есть стержень, и этого достаточно. Сержант Герхайм шествует к своим чертогам -- каморке в конце отсека отделения. -- Так, девчонки, приготовиться... По шконкам! Запрыгиваем на шконки и замираем. -- Песню запевай! Мы поем: Монтесумские чертоги, Триполийцев берега Помнят нас, где мы как боги Смерть несли своим врагам. Моряки и пехотинцы, Заглянув на небеса, Там увидят -- мы на страже, Божья гордость и краса [16] . -- Так, быдло, приготовиться... Спать! * * * Обучение продолжается. Я учу Леонарда всему, что умею сам -- от шнуровки черных боевых ботинок до сборки и разборки самозарядной винтовки М14. Я учу Леонарда тому, что морские пехотинцы не шлепают, что абы как они не ходят. Морпехи бегают, передвигаются беглым шагом. Или, когда дистанция велика, морские пехотинцы топают, одна нога за другой, шаг за шагом, столько времени, сколько потребуется. Морпехи -- трудолюбивые ребята. Это только говнюки пытаются увиливать от работы, одни засранцы халявы ищут. Морские пехотинцы содержат себя в чистоте, они не какие-то там вонючки. Я учу Леонарда, что винтовка его должна стать ему так же дорога, как жизнь сама. Я учу его, что от крови трава растет лучше. "Это ружье, типа -- страшная железяка, в натуре". Неловкие пальцы Леонарда собирают винтовку. Моя собственная винтовка вызывает у меня отвращение -- сам вид ее, и даже трогать ее противно. Когда я беру ее в руки, то чувствую, какая она холодная и тяжелая. "А ты думай, что это просто инструмент, Леонард. Типа как топор на ферме". Леонард расплывается в улыбке. "Ага. Верно, Джокер". Поднимает глаза на меня. "Я так рад, Джокер, что ты мне помогаешь. Ты мой друг. Я знаю, что я тормоз. Я всегда был таким. Мне никогда никто не помогал..." Отвожу глаза в сторону. "Это уж твоя личная беда". И усердно разглядываю свою винтовку. * * * Сержант Герхайм продолжает вести осадные действия в отношении рядового Леонарда Пратта. Каждый вечер он прописывает Леонарду дополнительные отжимания, орет на него громче, чем на остальных, придумывает для его мамочки все более живописные определения. Но про остальных он тем временем тоже не забывает. И нам достается. И достается нам за проколы Леонарда. Из-за него нам приходится маршировать, бегать, ходить гусиным шагом и ползать. * * * Играем в войну среди болот. Рядом с местом "бойни у ручья Риббон-крик" [17], где шесть рекрутов утонули в 1956 году во время ночного марша, предпринятого в дисциплинарных целях, сержант Герхайм приказывает мне забраться на иву. Я снайпер. Я должен перестрелять весь взвод. Я повисаю на суке дерева. Если смогу засечь рекрута и назвать его по имени -- он убит. Взвод идет в атаку. Я ору "Хеймер!", и сраженный Хеймер падает на землю. Взвод рассыпается. Шарю глазами по кустам. В тени мелькает зеленый призрак. Я успеваю разглядеть лицо. Открываю рот. Сук трещит. Лечу вниз... Шлепаюсь о песчаную палубу. Поднимаю глаза. Надо мной стоит Ковбой. "Бах, бах, ты убит", -- говорит Ковбой. И ржет. Надо мною нависает сержант Герхайм. Я пытаюсь что-то объяснять про треснувший сук. -- А ты не можешь говорить, снайпер. Ты убит. Рядовой Ковбой только что жизни тебя лишил. Сержант Герхайм производит Ковбоя в командиры отделения. * * * Где-то на шестой неделе сержант Герхайм приказывает нам бегать по кругу по кубрику отделения, взявшись левой рукой за член, а в правой держа оружие. При этом мы должны распевать: "Вот -- винтовка, вот -- елда. Остальное -- ерунда". И другое: "Мне девчонка ни к чему, М14 возьму". Сержант Герхайм приказывает каждому из нас дать своей винтовке имя. -- Другой письки тебе отныне не видать. Прошли денечки суходрочки, когда ты пальчиками трахал старую добрую подругу Мэри Джейн Гнилопиську [18] через розовые трусишки. Отныне ты женат на ней, на этой винтовке из дерева и металла, и я приказываю хранить супруге верность! Передвигаясь бегом, мы распеваем: Если мой Друган не врет -- В эскимосских Письках лед. Перед хавкой сержант Герхайм рассказывает нам, что во время Первой мировой войны Блэк Джек Першинг [19] сказал: "Самое смертоносное оружие в мире -- солдат морской пехоты со своей винтовкой". В бою в лесу Белло [20] морская пехота проявила такую свирепость, что немецкие пехотинцы прозвали морпехов "Teufel-Hunden" -- "адские псы". Сержант Герхайм объясняет нам, как это важно -- понять, что если мы ходим выжить в бою, то должны выработать в себе инстинкт убийцы. Винтовка -- всего лишь инструмент, а убивает закаленное сердце. Наша воля к убийству должна быть собрана в кулак, так же как внутри винтовки давление в пятьдесят тысяч фунтов на квадратный дюйм собирается воедино и выбрасывает кусок свинца. Если мы не будем чистить свои винтовки как следует, то энергия, высвобождающаяся при взрыве пороха, будет направлена не туда куда надо, и винтовка разлетится на куски. И если наши инстинкты убийцы не будут столь же чисты и надежны -- мы проявим нерешительность в момент истины. Мы не сможем убить врага. И станем мертвыми морпехами. И тогда мы окажемся по уши в дерьме, ибо морским пехотинцам запрещено умирать без разрешения, поскольку мы -- государственное имущество. * * * Полоса уверенности: перебирая руками, спускаемся по канату, который протянут под углом сорок пять градусов над запрудой -- "смертельный спуск". Мы висим вверх ногами как обезьяны, сползая головою вниз по канату. Леонард срывается с этого каната восемнадцать раз. Чуть не тонет. Плачет. Снова лезет на вышку. Пытается спуститься еще раз. Снова срывается. На этот раз он идет ко дну. Мы с Ковбоем ныряем в пруд. Вытаскиваем Леонарда из мутной воды. Он без сознания. Когда приходит в себя -- плачет. В отсеке отделения сержант Герхайм нацепляет на горловину фляжки презерватив "Троян" и швыряет фляжкой в Леонарда. Фляжка попадает Леонарду в висок. Сержант Герхайм ревет как бык: "Морпехи не плачут!" Леонарду приказано сосать фляжку каждый день после хавки. * * * Во время обучения штыковому бою сержант Герхайм демонстрирует нам агрессивную разновидность балетного искусства. Он сбивает нас с ног боксерской палкой (это шест метра полтора длиной с тяжелыми грушами на концах). Мы играем с этими палками в войну. Мочалим друг друга беспощадно. Потом сержант Герхайм приказывает примкнуть штыки. Сержант Герхайм демонстрирует поражающие атакующие приемы рекруту по имени Барнард, тихому пареньку из какой-то деревни в штате Мэн. Тучный инструктор прикладом винтовки выбивает рядовому Барнарду два зуба. Цель обучения штыковому бою, объясняет сержант Герхайм -- пробудить в нас инстинкт убийцы. Инстинкт убийцы сделает нас бесстрашными и агрессивными, как это свойственно животным. Если кротким и суждено когда-либо унаследовать землю, то сильные ее у них отберут. Предназначение слабых -- быть сожранными сильными. Каждый морпех лично отвечает за все, что при нем. И спасение морпеха -- дело рук самого морпеха. Суровая истина, но это именно так. Рядовой Барнард, с окровавленной челюстью, со ртом как кровавая дырка, тут же доказывает, что выслушал все внимательно. Рядовой Барнард подбирает винтовку и, поднявшись в сидячее положение, протыкает сержанту Герхайму правое бедро. Сержант Герхайм крякает и отвечает вертикальным ударом приклада, но мажет. И наотмашь бьет рядовому Барнарду кулаком по лицу. Сбросив с себя ремни, сержант Герхайм накладывает простейший жгут на кровоточащее бедро. После этого производит рядового Барнарда, который все еще валяется без сознания, в командиры отделения. -- Черт возьми! Нашелся же гниденыш, который понял, что дух штыка -- убивать! Чертовски классный боец-морпех из него получится. Быть ему генералом, мать его. * * * В последний день шестой недели я просыпаюсь и обнаруживаю свою винтовку на шконке. Она под одеялом, у меня под боком. И я не могу понять, как она там оказалась. Задумавшись над этим, забываю о своих обязанностях и не напоминаю Леонарду о том, что надо побриться. Осмотр. Барахло -- на шконку. Сержант Герхайм отмечает, что рядовой Пайл не потрудился приблизиться к бритве на необходимое расстояние. Сержант Герхайм приказывает Леонарду и командирам отделений пройти в гальюн. В гальюне сержант Герхайм приказывает нам мочиться в унитаз. -- Пятки вместе! Смирно! Приготовиться... П-с-с-с-с... Мы писаем. Сержант Герхайм хватает за шкирку Леонарда и силой опускает его на колени, засовывает голову в желтую воду. Леонард пытается вырваться. Пускает пузыри. Панический страх придает Леонарду силы, но сержант Герхайм удерживает его на месте. Мы уже уверены, что Леонард захлебнулся, и в этот момент сержант Герхайм спускает воду. Когда поток воды прекращается, сержант Герхайм отпускает руку от загривка Леонарда. * * * Воображение сержанта Герхайма изобретает методы обучения, которые одновременно и жестоки, и доходчивы, но ничего не выходит. Леонард лажается по-прежнему. Теперь каждый раз, когда Леонард допускает ошибку, сержант Герхайм наказывает не Леонарда. Он наказывает весь взвод. А Леонарда от наказания освобождает. И, пока Леонард отдыхает, мы совершаем выпрыгивания вверх и прыжки налево-направо -- много-много раз. Леонард трогает меня за руку, когда в столовке мы продвигаемся с металлическими подносами к раздаче. "У меня просто ничего не выходит как надо. Мне надо немного помочь. Я не хочу, чтобы из-за меня вам всем было плохо. Я..." Я отхожу от него. * * * В первую ночь седьмой недели взвод устраивает Леонарду "темную". Полночь. Дневальный -- начеку. Рядовой Филипс, "домовая мышь", шестерка сержанта Герхайма, шлепает босыми ногами, прокрадываясь по отсеку отделения, чтобы встать на шухере и не проморгать появления сержанта Герхайма. Сто рекрутов подкрадываются в темноте к леонардовской шконке. А Леонард знай себе ухмыляется, даже во сне. У командиров отделений в руках полотенца и куски мыла. Четыре рекрута набрасывают на Леонарда одеяло, цепко держась за углы, чтобы Леонард не смог подняться, и чтобы одеяло заглушало его вопли. Я слышу тяжелое дыхание сотни разгоряченных человек, слышу шлепки и глухие удары, когда Ковбой и рядовой Барнард начинают избивать Леонарда кусками мыла, которые завернуты в полотенца как камень в пращу. Леонард вопит, но издаваемые им звуки похожи на доносящиеся откуда-то издалека вопли больного мула. Он ворочается, пытаясь вырваться. Весь взвод глядит на меня. Из темноты на меня нацелены глаза, красные как рубины. Леонард перестает вопить. Я медлю. Глаза пялятся на меня. Делаю шаг назад. Ковбой тычет мне в грудь куском мыла и протягивает полотенце. Я складываю полотенце, закладываю в него мыло и начинаю бить Леонарда, который уже не шевелится. Он лежит молча, ничего не соображает, только воздух ртом глотает воздуха. И я бью по нему -- все сильнее и сильнее, и, когда вдруг слезы начинают катиться из глаз, бью его за это еще сильнее. * * * На следующий день на плацу Леонард уже не ухмыляется. И когда комендор-сержант Герхайм спрашивает: "Девчонки! Что мы делаем, зарабатывая хлеб насущный?", и мы все отвечаем "Убиваем! Убиваем! Убиваем!", Леонард не раскрывает рта. Когда младший инструктор спрашивает нас: "Ну что, девчонки, любим мы Мудню [21] ? Любим наш любимый Корпус?" и весь взвод отвечает как один человек: "Ганг хо [22] ! Ганг хо! Ганг хо!", Леонард по-прежнему молчит. * * * В третий день седьмой недели мы отправляемся на стрельбище и дырявим там бумажные мишени. Герхайм с восторгом рассказывает, какие меткие стрелки выходят из морской пехоты -- Чарльз Уитмен [23] и Ли Харви Освальд [24] . * * * К концу седьмой недели Леонард превращается в примерного рекрута. Мы приходим к выводу, что молчанье Леонарда -- результат обретенной им интенсивной сосредоточенности на службе. С каждым днем Леонард набирается все больше мотивации, все больше доходит до кондиции. Строевые приемы с оружием он выполняет теперь безупречно, но глаза его -- тусклые стекляшки. Оружие Леонард чистит чаще, чем любой другой рекрут во взводе. Каждый вечер после хавки Леонард нежно натирает побитый дубовый приклад льняным маслом, как и сотни рекрутов, что холили эту деревяшку до него. Успехи Леонарда растут во всем, но он по-прежнему молчит. Он выполняет все, что ему говорят, но он больше не часть нашего взвода. Мы замечаем, что сержант Герхайм недоволен таким отношением Леонарда. Он напоминает Леонарду, что девиз морской пехоты -- "Semper Fidelis [25] " -- "Всегда верен". Сержант Герхайм напоминает Леонарду, что "Ганг хо" по-китайски означает "совместный труд". Сержант Герхайм рассказывает ему, что у морских пехотинцев есть традиция -- они никогда не бросают павших или раненых. Сержант Герхайм не перегибает палку и старается особо не дрючить Леонарда, пока тот остается в кондиции. Мы и так уже потеряли семь рекрутов по восьмой статье [26] . Пацан из Кентукки по имени Перкинс вышел на центральный проход отсека отделения и полоснул штыком по венам. Сержант Герхайм от этой сцены в восторг не пришел, ибо рекрут начал пачкать кровью отсек сержанта Герхайма, весь такой чистый и вылизанный. Рекруту было приказано навести порядок, подтереть начисто кровь и уложить штык обратно в ножны. Пока Перкинс подтирал кровь, сержант Герхайм собрал нас в полукруг и подверг осмеянию те несерьезные порезы у кистей рук, что рекрут нанес себе штыком. В морской пехоте США для рекрутов установлен следующий метод самоубийства: рекрут должен обязательно уединиться, взять бритвенное лезвие и произвести глубокий разрез в вертикальном направлении, от кисти до локтя -- довел до нашего сведения сержант Герхайм. После этого он разрешил Перкинсу отправиться беглым шагом в лазарет. Сержант Герхайм оставляет Леонарда в покое и сосредоточивает свое внимание на всех остальных. * * * Воскресенье. Представление: чудеса и фокусы. Религиозные службы в соответствии с вероисповеданием по выбору -- а выбор обязан быть предоставлен согласно приказа, ибо про религиозные службы расписано в цветных брошюрах, которые Мудня рассылает мамам и папам по всей родной Америке. Тем не менее, сержант Герхайм доказывает нам, что морская пехота появилась раньше бога. "Сердца можете отдать Иисусу, но жопы ваши принадлежат Корпусу". * * * После "представления" отправляемся хавать. Командиры отделений зачитывают молитву (для этого на столах на специальных подставках стоят карточки). Звучит команда: "Садись!" Мы намазываем масло на ломти хлеба, потом посыпаем масло сахаром. Таскаем из столовой бутерброды, невзирая на опасность огрести за непредусмотренную уставом хавку. Нам насрать, мы просолились. И теперь, когда сержант Герхайм со своими младшими инструкторами начинает вытрясать из нас душу, мы лишь сообщаем им, как нам это нравится, и просим добавки. Когда сержант Герхайм приказывает: "Так, девчонки, выполнить пятьдесят выпрыгиваний. А потом налево-направо поскачем. Много-много раз", мы только смеемся и выполняем. Инструктора с гордостью замечают, что мы начинаем выходить из-под их контроля. Морской пехоте нужны не роботы. Морской пехоте нужны убийцы. Морская пехота хочет создать людей, которых не уничтожить, людей, не ведающих страха. Это гражданские могут выбирать: сдаваться или отбиваться. Рекрутам инструктора выбора не оставляют. Морпехи пехоты должны давать отпор врагу -- иначе им не выжить. Именно так. Халявы не будет. До выпуска осталось всего несколько дней, и просолившиеся рекруты взвода 30-92 готовы слопать собственные кишки и попросить добавки. Стоит командующему корпусом морской пехоты сказать лишь слово -- и мы возьмем партизан-вьетконговцев [27] партизан и закаленных в боях солдат Северовьетнамской армии [28] за их тощие шеи и посшибаем с них их гр?баные головы. * * * Солнечный воскресный день. Мы разложили свои зеленые одежки на длинном бетонном столе и оттираем их от грязи. В сотый раз сообщаю Ковбою, что хочу свою сосиску запихнуть в его сестренку, и спрашиваю, чего бы он хотел взамен. И в сотый раз Ковбой отвечает: "А чего дашь?" Сержант Герхайм расхаживает вокруг стола. Он старается не хромать. Он критикует нашу технику обращения с щетками для стирки, которые стоят на вооружении морской пехоты. А нам плевать -- уж очень мы соленые. Сержант Герхайм сообщает, что Военно-морской крест он получил на Иводзиме [29]. А дали его ему за то, что учил молодых морпехов, как кровью истекать. Морпехи должны сливать кровь в аккуратные лужицы, ибо морпехи отличаются дисциплинированностью. А гражданские и вояки из низших родов войск все вокруг кровью забрызгивают -- как ссыкуны в кровати по ночам. Мы его не слушаем. Мы друг с другом треплемся. Постирочный день -- единственное время, когда нам разрешается поговорить друг с другом. Филипс -- чернокожая сладкоречивая "домовая мышь" сержанта Герхайма, рассказывает всем про целую тыщу лично сломанных целок. Произношу вслух: "Леонард разговаривает со своей винтовкой". Дюжина рекрутов поднимают головы. Не знают, что сказать. У одних лица кислые. У других напуганые. А у некоторых -- сердитые, страшно удивл?нные, будто я у них на глазах калеку убогого ударил. Через силу говорю: "Леонард разговаривает со своей винтовкой". Все замерли. Все молчат. "По-моему, Леонард спекся. По-моему, это уже восьмая статья". Теперь уже все, кто вокруг стола, ждут продолжения. Как-то смешались все. Глаза будто не могут оторваться от чего-то там, вдалеке -- будто пытаются вспомнить дурной сон. Рядовой Барнард кивает. -- У меня всю дорогу кошмары эти. Моя... винтовка со мной разговаривает. И, после паузы: "А я ей отвечаю..." -- Именно так, -- говорит Филипс. -- Ага. Точно так. И голос у ней такой холодный. Я подумал, что спячу сейчас на хер. Моя винтовка говорила... Здоровенный кулак сержанта Герхайма вбивает следующее слово Филипса ему в глотку так, что оно вылетает у него из задницы. Размазал Филипса по палубе. Тот лежит на спине. Губы -- в смятку. Он стонет. Взвод замирает. Сержант Герхайм упирается кулаками в бока. Его глаза поблескивают из-под полей "Медвежонка Смоуки" как два дула охотничьего дробовика. -- Рядовой Пайл -- восьмая статья. Всем слышно? Если рядовой Пайл разговаривает с винтовкой, то потому, что спятил на хер. Приказываю отставить всю эту болтовню, гниды. И не позволяйте рядовому Джокеру играться с вашим воображением. Больше ни слова об этом слышать не хочу. Все слышали? Ни слова. * * * Ночь над Пэррис-Айлендом. Мы стоим в строю, и сержант Герхайм отдает свой последний на сегодня приказ: "Приготовиться... По шконкам!" И вот мы уже лежим на спине в нижнем белье, по стойке "смирно", оружие в положении "на грудь". Читаем молитвы: "Я -- рекрут корпуса морской пехоты Соединенных Штатов Америки. Я служу в вооруженных силах, которые охраняют мою страну и мой образ жизни. Я готов отдать мою жизнь, защищая их, да поможет мне бог... Ганг хо! Ганг хо! Ганг хо!" Затем -- "Символ веры стрелка" [30] , который сочинил генерал-майор морской пехоты У. Х. Рупертэс: "Это моя винтовка. Много таких, как она, но именно эта -- моя. Моя винтовка -- мой лучший друг. Она жизнь моя. И она в моих руках, как и жизнь моя. Без меня нет пользы от винтовки моей. Я должен метко стрелять из моей винтовки. Я должен стрелять точнее, чем враг мой, который хочет убить меня. Я должен застрелить его, прежде чем он застрелит меня. Клянусь". Леонард открывает рот -- впервые за последние недели. Его голос гремит все громче и громче. Поворачиваются головы. Ворочаются тела. Голос взвода затихает. Леонард вот-вот лопнет. Слова вырываются из легких, как из глубокой жуткой ямы. В эту ночь дежурит сержант Герхайм. Он подходит к шконке Леонарда и останавливается, уперев кулаки в бока. Леонард не замечает сержанта Герхайма. Вены на шее Леонарда вздулись, он продолжает реветь как бык: "Моя винтовка -- это человек, как и я -- человек, ибо это жизнь моя. И потому я познаю е? как брата своего. Я познаю все е? принадлежности, е? прицел, е? ствол. Клянусь содержать мою винтовку в чистоте и готовности, как и я должен быть чист и готов. Мы станем с нею едины. Клян?мся... Перед лицом Господа клянусь я в вере своей. Моя винтовка и я сам -- повелители врага нашего. Мы суть спасители жизни моей. Да будет так, пока не победит Америка, и не останется врага, и только мир пребудет! Аминь". Сержант Герхайм отвешивает пинок по шконке Леонарда. -- Э -- ты -- рядовой Пайл... -- А? Что? Так точно, сэр! -- Леонард замирает на шконке по стойке "смирно". -- Ай-ай, сэр! -- Как зовут эту винтовку, гнида? -- Сэр, винтовку рядового зовут Шарлин, сэр! -- Вольно, гнида, -- ухмыляется сержант Герхайм. -- А ты почти совсем уж классный рекрут, рядовой Пайл. Из всех рядовых в моем стаде у тебя мотивации больше всех. Глядишь, я даже разрешу тебе послужить стрелком в моем любимом Корпусе. Я-то думал, ты из говнюков, но из тебя получится славный хряк. -- Ай-ай, сэр! Я бросаю взгляд на винтовку на своей шконке. Это прекрасный прибор, ее линии так грациозны, а сама она -- надежна и совершенна. Моя винтовка вычищена, смазана и работает безотказно. Это отличный инструмент. Я прикасаюсь к ней рукой. Сержант Герхайм проходит вдоль отсека. -- Рядовой Пайл может вс? прочее быдло многому научить. Он доведен до кондиции. Вы все доведены до кондиции. Завтра вы станете морпехами. Приготовиться... Спать! * * * Выпуск. Тысяча свежеиспеченных морских пехотинцев стоят навытяжку на парадной палубе, подтянутые и загорелые, в безукоризненных хаки, начищенные винтовки прижаты к груди. * * * Во взводе 30-92 звание отличного курсанта получает Леонард. Он награждается комплектом парадного обмундирования и получает разрешение промаршировать в этой расписной форме при выпускном прохождении взводов. Генерал -- начальник Пэррис-Айленда -- пожимает Леонарду руку и одаривает его своим "Благодарю за службу". Начальник нашего выпуска прицепляет ему на грудь знак "Стрелок высшего разряда" [31], а командир нашей роты объявляет Леонарду благодарность за лучший результат по стрельбе во всем учебном батальоне. * * * В качестве особого поощрения по представлению сержанта Герхайма я получаю звание рядового первого класса. После того как начальник выпуска и мне прицепляет "Стрелка высшего разряда", сержант Герхайм вручает два красно-зеленых шеврона и объясняет, что это его собственные нашивки с тех времен, когда он сам был рядовым первого класса. * * * Во время парадного прохождения я иду правым направляющим, подтянут и горд. Ковбой получает нагрудный знак "Стрелок высшего разряда" и право нести взводный штандарт. Генерал -- начальник Пэррис-Айленда -- говорит в микрофон: -- Узрели вы свет? Свет истины? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрели ли вы? И мы аплодируем и орем в ответ, исполненные беспредельного восторга. Начальник запевает. Мы подхватываем: Хей, морпех, ты не слыхал? Хей, морпех... Эл-Би-Джей приказ отдал. Хей, морпех... К маме с папой не придешь. Хей, морпех... Во Вьетнаме ты помрешь. Хей, морпех... йе! * * * После выпускного церемониала мы получаем предписания. Ковбой, Леонард, рядовой Барнард, Филипс и большинство прочих морпехов из взвода 30-92 направляются в УПП -- Учебный пехотный полк, где из них будут делать хряков, пехотинцев. * * * Согласно моему предписанию, после выпуска из УПП я должен отправиться в Начальную школу военной журналистики в Форт Бенджамин Харрисон в штате Индиана. Сержант Герхайм выражает свое отвращение по поводу того, что я буду военным корреспондентом, а не солдатом-пехотинцем. Он обзывает меня тыловой крысой, штабной сукой. Говорит, что только говнюкам вся халява достается. Стоя "вольно" на парадной палубе под памятником в честь водружения знамени на Иводзиме [32], сержант Герхайм говорит: -- Курительная лампа зажжена [33] . Вы больше не гниды. С сегодняшнего дня вы морпехи. Морпех -- всегда морпех... Леонард разражается хохотом. * * * Последняя ночь на острове. Мне выпало дневалить. Стою на посту в повседневных брюках, нижней рубашке, начищенных ботинках и в каске с чехлом, выкрашеным в серебряный цвет. Сержант Герхайм вручает мне свои наручные часы и фонарик. -- Спокойной ночи, морпех. Я хожу взад-вперед по отсеку отделения между двумя безукоризненно выровненными рядами шконок. Сто молодых морских пехотинцев мирно дышат во сне -- сто оставшихся из ста двадцати, что были с самого начала. Завтра на рассвете мы рассядемся по автобусам-скотовозам, и нас повезут в Кэмп-Гейгер [34] , штат Северная Каролина. Там расположен УПП -- учебный пехотный полк. Все морские пехотинцы -- хряки, пусть даже некоторым из нас и предстоит получить дополнительную военную специальность. После продвинутого этапа пехотной подготовки нам разрешат покупать всякие сладости в лавке и ходить в увольнения по выходным, а потом нас распишут по постоянным местам несения службы. В отсеке отделения тихо, как в полночь в мертвецкой. Тишину нарушает лишь поскрипывание кроватных пружин, да изредка кашлянет кто-нибудь. Как раз собираюсь будить сменщика, и тут слышу голос. Кто-то из рекрутов разговаривает во сне. Замираю на месте. Прислушиваюсь. Еще один голос. Наверное, какая-то парочка треплется. Если сержант Герхайм их услышит -- горе моей заднице. Спешу на звуки голосов. Это Леонард. Леонард разговаривает со своей винтовкой. Слышу шепот. Потом -- слабый, манящий стон, уже женским голосом. Винтовка Леонарда не висит, как положено, на шконке. Он держит ее в руках, обнимает. "Ну что ты, что ты ... Я люблю тебя". И добавляет с несказанной нежностью: "Я отдал тебе лучшие месяцы своей жизни. А теперь ты..." Я щелкаю выключателем фонарика. Леонард не обращает на меня никакого внимания. "Я люблю тебя! Понимаешь? Я вс? смогу. Я сделаю вс?, что ты захочешь!" Слова Леонарда эхом разносятся по всему отсеку отделения. Скрипят шконки. Кто-то переворачивается. Один из рекрутов поднимается, протирает глаза. Я наблюдаю за концом отсека. Боюсь, сейчас зажжется свет в чертогах сержанта Герхайма. Трогаю Леонарда за плечо. -- Э, Леонард, заткнись, да? Мне же сержант Герхайм хребет поломает. Леонард садится на шконке. Смотрит на меня. Сдирает нижнюю рубашку и завязывает ею глаза. Начинает разборку винтовки. -- В первый раз сейчас я вижу ее голенькой. Стягивает повязку. Пальцы продолжают разбирать винтовку на части. А затем он начинает нежно ласкать каждую деталь. -- Ну посмотри на эту милую предохранительную скобу. Ты когда-нибудь видел кусок металла прекраснее? Начинает собирать стальные детали: "И соединительный узел такой красивый..." Леонард продолжает бормотать, а его натренированные пальцы тем временем собирают черную стальную машину. Мне в голову приходят мысли о Ванессе -- девчонке, которая осталась дома. Мне представляется, что мы на речном берегу, закутались в наш старый спальник, и я трахаю и трахаю ее до умопомрачения... Но любимые фантазии мои потеряли все свое очарование. И теперь, когда я представляю себе бедра Ванессы, ее темные соски, ее пухлые губы, у меня уже не встает. Наверное, из-за селитры, которую, по слухам, добавляют нам в еду. Леонард лезет рукой под подушку и вытаскивает заряженный магазин. Он нежно вводит стальной магазин в винтовку, в свою Шарлин. -- Леонард... Откуда у тебя боевые патроны? К этому времени уже многие парни поднялись, шепчут друг другу: "Что там?" Сержант Герхайм включает свет в конце отсека. "Ну, Леонард, пойд?м-ка со мной". Я исполнен решимости спасти свою задницу (если получится), а насчет леонардовой абсолютно уверен, что ей уже ничего не поможет. В прошлый раз, когда сержант Герхайм поймал рекрута с боевым патроном -- всего одним патроном -- он заставил его выкопать могилу в десять футов длиной и на десять же футов в глубину. Всему взводу пришлось торчать в строю навытяжку на этих "похоронах". Я говорю Леонарду: "Ох, и влип же ты в дерьмо по самые уши..." Взрыв света из потолочных ламп. Отсек залит светом. -- Ччто за игры в Микки Мауса вы тут устроили? Во имя Христа всевышнего -- что вс? это быдло делает в мо?м отсеке? Сержант Герхайм надвигается на меня, как бешеный пес. Его голос разрывает отсек на части: -- Вы оборвали мои сладкие сны, девчонки! Думаю, вам понятно, что их этого следует! Поняли, быдло? А следует из этого то, что кто-то здесь только что добровольно решил отдать сво? юное сердце для человеческого жертвоприношения, мать вашу так! Леонард слетает со шконки, разворачивается лицом к сержанту Герхайму. Весь взвод уже на ногах, все ждут, что предпримет сержант Герхайм, и все уверены, что поглазеть на это стоит. -- Рядовой Джокер. Говнюк! На центральный проход. Шевелю задницей. -- Ай-ай, сэр! -- Ну, гнида, докладывай. Почему рядовой Пайл после отбоя не в койке? Почему у рядового Пайла оружие в руках? Почему ты до сих пор ему кишки не вытоптал? -- Сэр, рядовой обязан доложить инструктору, что у рядового... Пайла... полный магазин, магазин примкнут и оружие готово к бою, сэр! Сержант Герхайм глядит на Леонарда и кивает головой. Тяжело вздыхает. Комендор-сержант Герхайм выглядит невероятно смешно: белоснежное исподнее, красные резиновые шлепанцы, волосатые ноги, покрытые наколками предплечья, пивной животик и рожа цвета свежей говядины, а над всем этим, на плешивой башке -- зеленый с коричневым "Медвежонок Смоуки". * * * Наш старший инструктор вкладывает все свои недюжинные способности по устрашению личного состава в голос, который как никогда похож на голос Джона Уэйна на Сирубачи [35] : -- Слушай сюда, рядовой Пайл. Приказываю -- положить оружие на шконку и... -- Нет! Я е? не отдам! Она моя! Слышишь? Она моя! Я люблю е?! Комендор-сержант Герхайм окончательно выходит из себя. -- Слушай сюда, драный сраный говнюк! Приказываю отдать мне это оружие, а то я оторву тебе яйца и заткну их в твою тощую глотку! Слышишь, морпех? Да я их тебя сердце сейчас вышибу, мать твою! Леонард направляет ствол прямо в сердце сержанту Герхайму, ласкает предохранительную скобу, нежно поглаживает спусковой крючок... И вдруг сержант Герхайм стихает. И выражением глаз, и всем своим обликом он становится похож на странника, который вернулся домой. Он -- хозяин, и ему в полной мере подвластны и он сам, и мир, в котором он живет. Лицо его обретает какую-то леденящую кровь красоту, по мере того как темная сторона его натуры выползает наружу. Он улыбается. В этой улыбке нет ни капли дружелюбия, эта улыбка исполнена зла, как будто это не сержант Герхайм, а оборотень, человек-волк, обнаживший клыки. -- Рядовой Пайл, я горжусь... Бум. Стальная накладка приклада толкает Леонарда в плечо. Пуля калибра 7,62 мм, остроконечная, в медной оболочке разрывает сержанту Герхайму спину. Он падает. Мы все замираем, уставившись на сержанта Герхайма. Сержант Герхайм приподнимается и садится, как будто ничего не произошло. На какую-то секунду мы вздыхаем с облегчением. Леонард промахнулся! А затем темная кровь толчком выплескивается из крохотной дырочки на груди сержанта Герхайма. Красное кровяное пятно распускается на белоснежном белье как цветок неземной красоты. Выпученные глаза сержанта Герхайма заворожено глядят на эту кровавую розу на груди. Он поднимает взгляд на Леонарда. Прищуривается. И оседает, с улыбкой оборотня, застывшей на губах. Я должен что-то сделать -- как ни ничтожна должность дневального, но все же я при исполнении. -- Слушай, как там, Леонард, мы все -- твои братаны, братья твои, друган. Я ведь твой сосед по шконке. Я... -- Конечно, -- говорит Ковбой. -- Тихо, Леонард, не гоношись. Мы же тебе зла не желаем. -- Так точно, -- говорит рядовой Барнард. Леонард никого не слышит. -- Вы видели, как он на нее смотрел? Видели? Я знаю, чего он хотел. Знаю... Этот жирный боров и его вонючий... -- Леонард... -- А мы можем вас всех убить. И вы это знаете. -- Леонард ласково поглаживает винтовку. -- Вы же знаете, что мы с Шарлин можем вас всех убить? Леонард наводит винтовку мне в лицо. На винтовку я не смотрю. Я гляжу Леонарду прямо в глаза. Я знаю, что Леонард слишком слаб, чтобы в полной мере владеть своим смертоносным орудием. Винтовка -- лишь инструмент, а убивает закаленное сердце. А Леонард -- это прибор с дефектом, который не способен управлять той силой, которую должен собрать и выбросить из себя. Сержант Герхайм ошибался -- он не смог разглядеть, что Леонард как стеклянная винтовка, которая разлетится вдребезги после первого же выстрела. Леонард слишком слаб, чтобы собрать всю мощь взрыва внутри себя и выстрелить холодной черной пулей своей воли. Леонард улыбается нам всем, и это -- прощальная улыбка на лице смерти, жуткий оскал черепа. Выражение этой улыбки меняется -- удивление, смятение, ужас, тем временем винтовка Леонарда покачивается вверх-вниз, а потом Леонард вставляет черный стальной ствол в рот. -- Нет! Не... Бум. Леонард замертво падает на палубу. Его голова превратилась в жуткую мешанину из крови, лицевых костей, черепных жидкостей, выбитых зубов и рваных тканей. Кожа -- какая-то ненастоящая, как пластмасса. Гражданские -- понятное дело -- как водится, потребуют расследования. Но в ходе этого расследования рекруты взвода 30-92 покажут, что рядовой Пратт, несмотря на высокую мотивацию к службе, входил в число тех десяти процентов с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в возлюбленном нами Корпусе. Сержант Герхайм по-прежнему улыбается. Он был хорошим инструктором. "Погибать -- вот для чего мы здесь, -- любил он повторять. -- От крови трава растет лучше". Если б сержант Герхайм мог сейчас говорить, он бы объяснил Леонарду, почему мы влюбляемся в оружие, а оно не отвечает нам взаимностью. И еще он добавил бы: "Благодарю за службу". Я выключаю верхний свет. Объявляю: "Приготовиться к отбою". -- Отбой! Взвод падает на сотню шконок. Внутри меня -- холод и одиночество. Но я не одинок. По всему Пэррис-Айленду нас тысячи и тысячи. А по всему свету -- сотни тысяч. Пытаюсь заснуть... Лежа на шконке, притягиваю к себе винтовку. Она начинает со мной разговаривать. Слова вытекают из дерева и металла и вливаются в руки. Она рассказывает мне, что и как я должен делать. Моя винтовка -- надежное орудие смерти. Моя винтовка -- из черной стали. Это наши, человеческие тела -- мешки, наполненные кровью, их так легко проткнуть и слить эту кровь, но наши надежные орудия смерти так просто из строя не выведешь. Я прижимаю винтовку к груди, с великой нежностью, будто это священная реликвия, волшебный жезл, отделанный серебром и железом, с прикладом из тикового дерева, с золотыми пулями, хрустальным затвором и бриллиантами на прицеле. Мое оружие мне послушно. Я просто подержу в руках Ванессу, винтовочку мою. Я обниму ее. Я просто чуть-чуть ее подержу... И, докуда смогу, буду прятаться ото всех в этом страшном сне. Кровь выплескивается из ствола винтовки и заливает мне руки. Кровь течет. Кровь расплывается живыми кусочками. Каждый кусочек -- паук. Миллионы и миллионы крохотных красных паучков ползут по рукам, по лицу, заползают в рот... * * * Тишина. И в этой темноте сто человек, как один, начинают читать молитву. Я гляжу на Ковбоя, затем -- на рядового Барнарда. Они все понимают. Холодные оскалы смерти застыли на их лицах. Они мне кивают. Новоиспеченные солдаты морской пехоты из моего взвода лежат по стойке "смирно", вытянувшись горизонтально на шконках, винтовки прижаты к груди. Солдаты морской пехоты застыли в ожидании, сотня оборотней-волчат с оружием в руках. Я начинаю: Это моя винтовка. Много таких, как она, но именно эта -- моя... * * * ЛИЧНЫЙ СЧЕТ * * * Я видел лучшие умы моего поколенья -- безумьем убиты, истощены истеричны и голы... Аллен Гинсберг, "Вой" * * * Псих -- это человек, который только что осознал, что творится вокруг. Уильям С. Берроус * * * Тэт [36] : год Обезьяны. Последний день перед встречей нового, 1968 года по вьетнамскому лунному календарю мы со Стропилой проводим у лавки на Фридом-Хилл возле Дананга. Мне приказано написать тематическую статью о центре отдыха на Фридом-Хилл на высоте 327 для журнала "Лэзернек". Я -- военный корреспондент при 1-й дивизии морской пехоты. Моя работа заключается в том, чтобы писать бодрые новостные бюллетени, которые раздаются высокооплачиваемым гражданским корреспондентам, которые ютятся со своими служанками евроазиатского происхождения в больших отелях Дананга. Те десять корреспондентов, что работают в информбюро 1-й дивизии, с неохотой выполняют свои обязанности по созданию пиара войне вообще и корпусу морской пехоты в частности. Сегодня утром мой начальник решил, что статью, которая может реально вдохновить войска на великие свершения, можно написать о высоте 327, а фишка должна быть в том, что высота 327 была первой точкой, где надолго обосновались американские войска. Майор Линч считает, что я заслужил немного халявы перед возвращением в фубайское [37] информбюро. Последние три операции вымотали меня до усрачки; в поле корреспондент -- такой же стрелок, как и все. Стропила прицепился ко мне и таскается за мной как ребенок. Стропила -- военный фотокорреспондент. Он думает, что я реально крутой боевой морпех. Мы направляемся в кинотеатр, который больше похож на склад, и любуемся там на Джона Уэйна в "Зеленых беретах" [38] , этой голливудской мыльной опере о любви к оружию. Сидим в самых первых рядах, рядом с группой хряков. Хряки развалились поперек кресел, задрав грязные тропические ботинки на кресла перед ними. Они все бородатые, немытые, одеты не по форме. Все поджарые и злобные -- так обычно выглядят люди, вернувшиеся живыми после долгих топаний через джунгли, "буниз", зеленую мандятину. Я укладываю ноги на ряд кресел перед собой, и мы смотрим, как Джон Уэйн ведет за собой зеленоберетчиков. Джон Уэйн просто прекрасен в облике солдата, он чисто выбрит, одет в щегольскую тропическую форму в тропическом камуфляже, сшитую точно по фигуре. Ботинки на его ногах блестят как черное стекло. Вдохновленные Джоном Уэйном, чудо-воины с небес [39] вступают в рукопашную со всеми Викторами Чарли [40] в Юго-восточной Азии. Он рявкает, отдавая приказ актеру-азиату, который играл Мистера Сулу в "Звездном пути" [41] . Мистер Сулу, который здесь играет арвинского [42] офицера, зачитывает свою реплику, исполненный величайшей убежденности в сказанном: "Сначала убейте ... всех вонючих конговцев ... а потом поедете домой". Морпехи-зрители взрываются ревом и хохотом. Это дико смешное кино, такого мы давно уже не видели. Позднее, в самом конце фильма, Джон Уэйн уходит в закат с отважным мальчонкой-сиротой. Хряки смеются, свистят и предупреждают, что сейчас уписаются. Солнце садится в Южно-Китайское море, и это делает конец фильма столь же похожим на правду, как и все остальное. Большинство летунов в зале -- чисто выбритые штабные крысы, которые никогда не ходят на операции. На крысах отполированные ботинки, накрахмаленная форма и авиаторские темные очки. Крысы уставились на хряков так, будто перед ними Ангелы Ада, забредшие на балет. Экран тускнеет, включается верхнее освещение, и одна из крыс говорит: "Хряки гребаные... скоты, и ничего боле..." Хряки оборачиваются. Один из хряков поднимается. Направляется к ряду, где расселись крысы. Крысы смеются, пихают друг друга, передразнивают хряка, изображая, какое сердитое у него лицо. И вдруг замолкают. Они не могут отвести глаз от этого лица, на котором появляется улыбка. Хряк улыбается, будто ему известен какой-то жуткий секрет. Аэродромные крысы не спрашивают у хряка, почему он так улыбается. Они понимают, что лучше им этого не знать. Еще один хряк вскакивает, хлопает улыбающегося хряка по руке и говорит: "Да на хер, Мудила. Ерунда. Этих мудаков нам херить ни к чему". Улыбающийся морпех делает шаг вперед, но тот, что поменьше, преграждает ему путь. Крысы решают воспользоваться этой задержкой в продвижении улыбающегося хряка. Они пятятся спиной вперед по проходу до самой двери и там, запинаясь, вываливаются на солнечный свет. Я говорю: -- Ну не херня? А говорят, хряки все сплошь убийцы. По мне, так вы, девчонки, на убийц и не похожи. Улыбающийся хряк уже не улыбается. Он говорит: -- Так-так-так, сукин сын... -- Не лезь, Мудила, -- говорил маленький морпех. -- Я этого засранца знаю. Мы с Ковбоем бросаемся друг на друга, боремся, пихаемся и колотим друг друга по спинам. -- Старый ты козел. Как ты? Что нового? Кого успел поиметь? Только твою сестренку. Ну, лучше уж сестренку, чем маманю, хоть у меня и маманя ничего. -- Слушай, Джокер, а я уж размечтался, что больше с тобой, говнюком, не встречусь. Я уж так надеялся, что призрак комендор-сержанта Герхайма из Пэррис-Айленда никогда тебя не выпустит, что уж он-то обеспечит тебе мотивацию. Я смеюсь: -- Ковбой, засранец этакий. А выглядишь ты сурово. Вот не знал бы, что ты крыса прирожденная -- испугался бы. Ковбой фыркает. -- Знакомься, это Скотомудила. Вот он -- суровый малый. Здоровенный морпех ковыряет пальцем в носу. -- Проверять не рекомендую, ептать. Лента с пулеметными патронами крест-накрест перехватывает его грудь, поэтому выглядит он как самый настоящий здоровенный мексиканский бандит. Я говорю: -- А это Стропила. Он не ходячая фотолавка. Он фотограф. -- Ты фотограф, да? Мотаю головой. -- Я -- военный корреспондент. Скотомудила оскаливается, обнажая гнилые клыки. -- И много войны повидал? -- Хорош трындеть, урод. Мой откат -- п...ц всему. У меня в два раза больше операций, чем у любого хряка в I корпусе [43] . Сюда я так, потащиться заехал. А контора моя в Фубае. -- Правда? -- Ковбой толкает меня кулаков в грудь. -- Это наш район. Первый Пятого [44] . Рота "Дельта" [45] -- самая крутая, самая ладная, самая нахальная. Мы сегодня утром сюда на попутках добрались. Заслужили чуток халявы, потому что наше отделение похерило боку Викторов Чарли. Мы ведь душегубы и сердцееды. Ты там спроси только, где отделение "Кабаны-Деруны" из первого взвода. Мы из людей сита делаем, брат, и дырки свинцом затыкаем. Я ухмыляюсь. -- Сержант Герхайм мог бы гордиться, если б это услышал. -- Да, -- отвечает Ковбой, кивая головой. -- Да, согласен. Смотрит куда-то в сторону. -- Терпеть этот Вьетнам не могу. У них тут даже лошадей нет. Охренеть можно -- на весь Вьетнам ни одной лошади. Ковбой разворачивается и знакомит нас с мужиками из своего отделения: Алиса, чернокожий, такой же здоровяк, как и Скотомудила, Донлон -- радист, младший капрал Статтен -- главный в третьей огневой группе, Док Джей -- флотский санитар [46] , С.А.М. Камень; и командир отделения "Кабаны-Деруны" Бешеный Эрл. У Бешеного Эрла на плече висит кольтовская автоматическая винтовка M16, но в руках ещ? и духовое ружье "Ред райдер". Он тощий, будто из концлагеря сбежал, а все лицо его состоит из длинного острого носяры и пары запавших щек по сторонам. Глаза увеличены толстыми стеклами, и одна дужка дымчатых очков, какие выдают в морской пехоте, прикручена проволокой, намотать которой можно было бы и поменьше. "По коням", -- говорит он, и хряки начинают собирать свои вещи, винтовки M16, гранатометы M79 и захваченные у врага АК-47, рюкзаки, бронежилеты и каски. Скотомудила поднимает пулемет M60 и упирает приклад в бедро, направив черный ствол вверх под углом в сорок пять градусов. Скотомудила крякает. Бешеный Эрл поворачивается к Ковбою и говорит: -- Надо б нам поторапливаться, братан. Мистер Недолет нам сердца повышибает, если опоздаем. Ковбой собирает свой скарб. "Так точно, Эрл. Но ты с Джокером сначала переговори. Мы на острове вместе были. Он про тебя такого распишет -- знаменитым станешь". Бешеный Эрл глядит на меня. Лицо его не выражает ничего. -- Именно так. Меня Бешеный Эрл зовут. Гуки [47] меня страшно любят, пока я их не грохну. Потом уже не любят. Я ухмыляюсь. -- Именно так. Бешеный Эрл ухмыляется, выставляет вверх большие пальцы, говорит: "Выдвигаемся, Ковбой" и выводит отделение из кинотеатра. Ковбой пихает меня в плечо. -- Вот это, братан, мой бесстрашный командир. А я -- командир первой огневой группы. Скоро командиром отделения стану. Жду вот только, когда Эрла похерят. Или он просто спятит на хер. Сам-то Эрл именно так главным стал. До него у нас главным старина Сток был. Просто суперхряк. Свихнулся напрочь. Ничего, совсем скоро и мой черед придет. -- Ну, Ковбой, ты там не расслабляйся. Не забывай, какой ты дурень. Ты же сам о себе позаботиться, и то не можешь. Помнишь, как легко я тебя завалил, когда сержант Герхайм заставил меня снайпера изображать? Я вот как думаю: надо бы Мудне твою маманю сюда на самолете доставить, чтобы она с тобою вместе по джунглям шастала. Ковбой делает несколько шагов к двери, оборачивается, машет рукой, улыбается. Показываю ему средний палец. * * * Когда Ковбой уходит за своим отделением, мы с Стропилой смотрим мультики про розовую пантеру. Потом берем свои винтовки и отправляемся в лавку, которая по виду ничем не отличается от обычного склада. Покупаем там всякую недорогую хавку. Стоим в очереди, чтобы расплатиться за хавку военными платежными чеками [48] . Стропила мнется, придумывает, как бы получше сказать. -- Джокер, я хочу... Куда-нибудь. Я на операцию хочу. Я в стране уже почти три месяца. Три месяца. А чем занимаюсь? Только рукопожатия щелкаю на наградных церемониях. Номер десять, хуже некуда. Мне надоело уже. Какая-нибудь школьница -- и та бы справилась. Он протягивает чеки миловидной кассирше-вьетнамке. Когда мы выходим за дверь, юный вьетконговец-стажер принуждает меня капитулировать и разрешить ему почистить мне ботинки, а тем временем его старшая сестренка демонстрирует свою грудь Стропиле. -- Не гоношись, Строп, тебе же лучше будет. Успеешь ещ? и на операцию. -- Ну, Джокер, помоги, а? Как я смогу географии учить, если мира не видел? Забери меня с собой в Фубай. Договорились? -- Ага, а там тебя похерят на первой же операции, и я же буду виноват. Вернусь в Мир, а там твоя маманя меня отыщет. Она ж меня до усрачки отмудохает. Никак нет, Строп. А я ведь не сержант, я всего лишь капрал. И ответственности за твою тощую задницу не несу. -- А вот и несешь. Я же только младший капрал. * * * Мы с Стропилой заходим в контору Объедин?нной службы организации досуга войск [49] и обмениваемся скользкими шуточками с девчонками из Красного креста, которые в ответ хлопают широко раскрытыми глазами и угощают нас круглыми пончиками [50] . Мы спрашиваем девчонок из Красного креста, не думают ли они, что этими пончиками мы должны удовлетворять свои плотские желания, а они отвечают, что больше дырки от пончика мы ничего не заслуживаем. В конторе лежат кучи и кучи писем, которые пишут нам дети из Мира. * * * Дорогие Солдаты в боевой готовности: Мы узнали, что во Вьетнаме все самые смелые, живые или мертвые. Мы все стараемся помочь вам вернуться домой в свои дома. Мы покупаем облигации. Мы помогаем Красному кресту помогать солдатам. Мы поможем вам и вашим союзникам прийти обратно. Если можно, мы пошлем вам подарки. С приветом из вашей страны, Чери * * * Дорогой боевой товарищ: Мне восемь лет. У меня есть брат. У меня есть сестра. Там, наверно, грустно. Искренне Ваш, Джефф * * * Дорогой американец: Мне хотелось бы поговорить с тобой по-настоящему, а не через открытку. У нас есть собака, она такая четкая. Она черная, с длинными волосами. Меня зовут Лори. Я всегда буду упоминать о тебе в своих молитвах. Скажи всем, что я люблю их всех, и тебя тоже. Ну, пока. Твой друг Лори * * * Стропила читает эти письма вслух. Он ещ? способен умиляться. А по мне эти письма -- что туфли для покойников, которые ходить уже не могут. * * * Когда начинает темнеть, мы с Стропилой добираемся на попутках до хибары, отведенной для информбюро в расположении штаба 1-й дивизии морской пехоты. Стропила пишет письмо матери. Достаю черный маркер и ставлю жирный крест на числе 59 на крутом бедре голой женщины, которую я нарисовал в натуральную величину на фанерной перегородке позади своих нар. На моем бронежилете, на задней стороне -- уменьшенная копия той же самой женщины. Практически у каждого морпеха во Вьетнаме есть свой стариковский календарь его срока службы -- обычных 365 дней и еще двадцать как бесплатное приложение за то, что он морпех. Некоторые рисуют их маркерами на бронежилетах. Некоторые украшают ими каски. Некоторые накалывают. Есть и трафаретные картинки Снупи, на которых его собачье тело разделано на части бледно-голубыми чернилами, или каска с парой ботинок -- "Старик". Рисунки бывают разные, но самый популярный -- полуженщина-полудевочка с большим бюстом, которая раскроена на кусочки, как сборная картинка-головоломка. Каждый день очередная деталь ее соблазнительного анатомического устройства затушевывается, а та, что между ног, естественно, остается на последние несколько дней в стране. Сидя на шконке, я печатаю на машинке свой отчет о высоте 327, этом оазисе для военнослужащих, о том, как всем нам, добропорядочным юным гражданам Америки, гарантируются здесь ежедневные рационы хавки, и о том, как те из нас, кому повезет посетить тылы, смогут посмотреть, как Мистер Джон Уэйн с помощью каратэ забивает Викторов Чарли до смерти в цветных мультиках про войну в каком-то другом Вьетнаме. Статья, которую я пишу на самом деле -- шедевр. Требуется настоящий талант, чтобы убедить людей в том, что война -- это прекрасное приключение. Поезжай один, приезжайте все в экзотический Вьетнам, жемчужину Юго-Восточной Азии, здесь вы познакомитесь с интересными людьми, наследниками древней культуры, которые пробудят в вас интерес к жизни... а ещ? вы сможете их убить. Стань первым парнем из своего района, кто откроет официальный счет убитым врагам. Валюсь в койку. Пытаюсь уснуть. Заходящее солнце заливает оранжевым светом рисовые поля за проволочным заграждением. Полночь. Где-то под нами, в деревне Догпэтч [51] , гуки запускают фейерверки, отмечая вьетнамский Новый год. Мы с Стропилой забрались на жестяную крышу нашей хибары, откуда лучше видны салюты посерьезнее, освещающие аэродром Дананга. 122-миллиметровые ракеты падают с темного неба. Я вскрываю банку "B-3" [52] , и мы едим джонуэйновские печенюшки [53] , макая их в ананасный джем. Не прекращая жевать, Стропила говорит: -- Я думал, должно быть перемирие, ведь Тэт у них -- великий праздник. Пожимаю плечами. -- Ну, наверное, лишь из-за того, что сегодня праздник, трудно отказаться от удовольствия пострелять по тем, кого уже давно пытаешься пристрелить. И вдруг "у-у-у-ш-ш-ш..." Это по нам. Я спрыгиваю с крыши. Стропила, раскрыв от изумления рот, вскакивает на ноги. Он смотрит на меня сверху вниз как на сумасшедшего. -- Что... Мина разрывается на палубе в пятидесяти ярдах от нас. Стропила слетает с крыши. Рывком поднимаю Стропилу на ноги. Пихаю его. Он валится в блиндаж из мешков с песком. Повсюду вокруг холма оранжевые пулеметные трассеры взлетают к небу. Летят в противника мины. Бьет артиллерия. В нас летят ракеты. Осветительные заряды вспыхивают над рисовыми полями. Ракеты блестят, плавно скользя вниз на миниатюрных парашютах. Пару секунд прислушиваюсь, потом хватаю за шкирку Стропилу и втягиваю его в хибару. -- Хватай оружие. Беру свою M16. Щелкаю магазином. Кидаю набитый магазинами подсумок Стропиле. -- Вставляй магазин, и патрон -- в патронник. Заряжай. -- Но ведь так не положено. -- Делай что говорят. За дверью штабные из окружающих хибар несутся, запинаясь, в стрелковые ячейки на рубеже обороны. Они в одном исподнем, ежатся в мокрых окопах. Напряженно вглядываются в темноту за проволокой. Там, внизу, на аэродроме Дананга, ракеты Виктора Чарли ливнем бьют по бетонным конюшням, где крыло авиации морской пехоты держит свои штурмовики F-4 "Фантом". Ракеты мерцают как фотовспышки. Затем вспышки лопаются. И разда?тся барабанный бой. * * * Информбюро на высоте напоминает карнавал, на который все пришли в зеленых костюмах -- много-много человек. Служаки так и хотят показать себя бесстрашными командирами. Новички готовы обмочиться от страха. Говорят все сразу. Все ходят взад-вперед и смотрят туда-сюда, ходят и смотрят. Большинство из этих ребят в говне еще ни разу не были. Зверство не волнует их так, как волнует оно меня, потому что так, как я, они им еще не прониклись. Им страшно. С ними смерть еще не побраталась. Потому они и не знают, о чем говорить. Они не знают, что им надо делать. Входит наш начальник майор Линч и приводит всех в кондицию. Он сообщает, что Виктор Чарли воспользовался праздником Тэт и начал наступление по всему Вьетнаму. Нападению подверглись все основные объекты во Вьетнаме, имеющие военное значение. В Сайгоне посольство Соединенных Штатов захвачено отрядами смертников [54] . Кхесань тоже вот-вот захватят, как Дьенбьенфу [55] . Термин "укрепленный район" отныне потерял всякое значение. Всего в пятидесяти ярдах от нас на высоте, возле генеральских апартаментов, отделение вьетконговских сап?ров разнесло ранцевыми зарядами центр связи. Наш "побежденный" противник взбрыкнул поразительно мощно. Все начинают говорить одновременно. Майор Линч спокоен. Он стоит в центре этого бедлама и пытается отдавать нам приказания. Никто не слушает. Он заставляет нас себя услышать. Его слова вылетают отрывисто, как пули из пулемета. -- Задернуть молнии на бронежилетах. Ты, морпех, каску надень. Примкните магазины, но не досылайте патрон в патронник. Всем приказываю заткнуться на хер. Джокер! -- Ай-ай, сэр. За спиной майора Линча флаг Корпуса морской пехоты -- кроваво-красный, с орлом, земным шаром и золотым якорем, на нем надписи: U.S.M.C. и Semper Fidelis. Майор стучит пальцем мне по груди. -- Джокер, я приказываю снять этот чертов значок. Ну, как это будет выглядеть? -- тебя убьют, а у тебя пацифик на груди. -- Ай-ай, сэр! -- Двигай в Фубай. У капитана Января сейчас каждый на счету. Стропила делает шаг вперед. -- Сэр? Можно мне поехать с Джокером? -- Что? Громче говори. -- Я Комптон, сэр. Младший капрал Комптон. Я из фото. Хочу в говне побывать. -- Разрешаю. И -- добро пожаловать на борт. Майор отворачивается, начинает орать на новичков. Я говорю: -- Сэр, я думаю, что не... Майор Линч раздраженно оборачивается ко мне. -- Ты еще здесь? Исчез, Джокер, и порезче. И салагу забирай. Отвечаешь за него. Майор отворачивается и начинает рявкать, отдавая приказы по организации обороны информбюро 1-й дивизии морской пехоты. На аэродроме Дананга царит хаос, вражеские ракеты похерили кучу хибар, морпехов и "Фантомов". Обращаюсь к крысе в очках с толстыми стеклами. Крыса читает сборник комиксов. Используя свой голос как командное средство, довожу до этой крысы, что я офицер и имею личное поручение от командующего корпуса морской пехоты. Мы со Стропилой занимаем приоритетное место в очереди, и потому вынуждены ждать всего девять часов, пока вместе с сотней служак из морской пехоты не запихиваемся во чрево транспортника C-130 "Геркулес", как в пещеру. В тысячах футов под нами Вьетнам выглядит как узкая полоска драконьего дерьма, которую бог усыпал игрушечными танками, самолетами и множеством деревьев, мух и морских пехотинцев. Мы заходим на посадку на военную базу Фубай. Стропила прижимает к себе три черных "Никона", как железных младенцев. Я смеюсь: "Когда хряки увидят, что знаменитый Стропила наконец-то прибыл, они сразу поймут, что войне конец". Стропила ухмыляется. * * * Стропила получил свое прозвище в ту ночь, когда свалился со стропил в клубе "Тандербэрд" (это лавка для солдат в районе штаба 1-й дивизии морской пехоты). Для развлечения зрителей, которые набили зал до отказа, привезли юмориста из Австралии и двух толстых теток из Кореи, исполнительниц танца живота. Стропила был упившись в доску, но удержать его я не смог, потому что и сам был не лучше. Места нам достались сзади, возле дверей, и Стропила решил, что единственная возможность рассмотреть полуголых танцовщиц получше -- залезть на стропила и повиснуть там над зеленой массой морпехов. Генерал Моторс со своим штабом тоже заглянул, чтобы посмотреть на представление. Время от времени такое случалось -- генерал Моторс не любил отрываться от своих морпехов. Стропила просвистел со стропил как зеленая бомба, разнес вдребезги генеральский столик, залил всех пивом, раскидал все сушки и генерала вместе с четырьмя офицерами его штаба так, что они шлепнулись на свои высокопоставленные задницы. Сотни рядовых и сержантов решили, что Стропила -- минометный снаряд неизвестного образца, и превратились в плотную кучу зеленых тряпок. Затем из кучи начали высовываться отдельные головы. Офицеры штаба схватили Стропилу, рывком привели его в вертикальное положение и начали вопить, вызывая вэпэшников [56]. Генерал Моторс поднял руку. На зал опустилась тишина. В отличие от многих других генералов морской пехоты, генерал Моторс действительно выглядел как генерал морской пехоты, с серыми глазами оттенка оружейного металла, с лицом грубым, но выразительным. В общем, с лицом кроманьонского святого. Его тропическое обмундирование было накрахмалено, стрелки остры как бритвы, рукава рубашки аккуратно закатаны. Стропила уставился на генерала, улыбаясь как дурак набитый. Его шатнуло в сторону. Он попытался было сделать шаг, но выяснил, что ходить не в состоянии. Ему и стоять-то на месте было нелегко. Генерал Моторс приказал убрать остатки разбитого стола. Затем предложил Стропиле свой собственный стул. Стропила постоял, посмотрел на генерала, потом на офицеров штаба, которые все еще не могли прийти в себя от возмущения, потом на меня, и снова на генерала. Улыбнулся и свалился на складной металлический стул. Генерал кивнул и присел на пол рядом со Стропилой. Жестом приказал офицерам штаба усесться на пол рядом с собой (что они и сделали, по-прежнему в состоянии крайнего недовольства). Следующим жестом генерал приказал артистам продолжать представление. Юморист из Австралии и потные танцовщицы продолжали стоять в замешательстве. Стропила встал. Покачался немного и, обмякнув, свалился на палубу рядом с генералом. Обвил ему плечи рукой. Генерал Моторс смотрел на него, не выражая никаких эмоций. Стропила сказал: "Слушай, брат, а я летать умею. Видал, как я летал?" Сделал паузу. "Ты думаешь... пьян ли я? Типа, в доску я пьян или в доску я пьян?" Осмотрелся. "Джокер? А где Джокер?" Но я все еще пробирался к нему, запинаясь о разгневанных крыс. "Джокер -- мой брат, сэр. Мы, рядовой и сержантский -- сплоченный состав, понял? Неоспоримо. А вон тех сексуальных баб я люблю. Вас понял, прием..." И, с серьезным лицом: "А кто проведет меня через заграждение? Сэр? Где Джокер?" Он осмотрелся, но меня не увидел. "Я же там запутаюсь. Или подорвусь. Сэр? СЭР! Я на мину наступлю. Мне бы брата отыскать, сэр. Я не хочу снова в колючке путаться. Джокер!" Генерал Моторс посмотрел на Стропилу и улыбнулся. -- Спокойно, сынок. Морские пехотинцы никогда не бросают раненых. Стропила посмотрел на генерала с выражением, с каким пьяницы глядят на людей, изрекающих нечто такое, что находится выше их понимания. Потом улыбнулся. Кивнул головой. -- Ай-ай, сэр. Юморист из Австралии и мясистые исполнительницы танцев живота возобновили действо, которое заключалось в основном в том, что юморист отпускал плотские шуточки каждый раз, когда большая нежная грудь у какой-нибудь из танцовщиц вываливалась из ее крохотного золотого костюма. Действо имело сокрушительный успех у зрителей. К концу представления Стропила мог удерживаться на ногах только в присутствии стенки, на которую мог бы опереться. Генерал Моторс взял руку Стропилы, положил ее себе на плечи и вывел Стропилу из солдатского клуба. Оставив офицеров штаба позади, он помог Стропиле проковылять вниз по холму, по узкой тропе, проложенной через проволочные путанки и спирали. Покидая клуб "Тандербэрд", рядовой и сержантский состав наблюдал за этим маленьким представлением, кивая головами и заключая: "Достойно. Номер один" [57] . И добавляли: "Именно так". * * * C-130 "Геркулес" крутит пропеллерами, выруливая на стоянку. Тяжелая транспортная дверь обрушивается на полосу. Мы с Стропилой выпрыгиваем вместе с остальными попутчиками. На левую сторону аэродрома согнали в кучу три поврежденных C-130. С правой стороны -- каркас еще одного С-130 с выпущенными наружу внутренностями, обугленный, еще дымящийся. Люди в космических костюмах из фольги прыскают на разорванный металл белой пеной. Мы со Стропилой шлепаем с поля и топаем по заново раскисшей грунтовке до рубежа обороны военной базы Фубай, что расположена где-то в миле от аэродрома и тридцати четырех милях от ДМЗ [58]. Фубай -- это большая раскисшая лужа, разбитая на сектора идеально ровными рядами щитовых хибар. Самое крупное строение в Фубае -- штаб 3-й дивизии морской пехоты. Это большое деревянное здание возвышается здесь символом нашей мощи и храмом для тех, кто влюблен в эту мощь. Мы останавливаемся у блиндажа охраны. Здоровый дубина-вэпэшник приказывает нам разрядить оружие. С щелчком выбрасываю магазин из своей M16. Стропила выполняет то же самое. Я пристально смотрю на дубину-вэпэшника, чтобы показать ему, что намерен играть по своим правилам. Он черкает на дощечке огрызком желтого карандаша. Неожиданно вэпэшник толкает Стропилу в грудь своей каштановой деревянной палкой. -- Салага? Стропила кивает. -- В наряд пойдешь. Будешь для моих блиндажей мешки песком заполнять. Вэпэшник указывает согнутым пальцем на блиндаж охраны посередине дороги. Из блиндажа выгрызен здоровый кусок. Минометный снаряд пробил один ряд мешков и раскромсал другой, из которого высыпался песок. Я говорю: "Он со мной". С презрительной ухмылкой сержант напрягается под своим новехоньким, чистым полевым обмундированием штатовского образца. На белом чехле его каски красным выведено "Военная Полиция", ремень белый с золотой пряжкой, на которой орел, земной шар и якорь, ярко блистает новенький пистолет сорок пятого калибра, как и черные штатовские ботинки, начищенные до блеска. Дубина-вэпэшник самодовольно купается в своей власти, разрешающей ему требовать обыденных мелочей. "Он будет делать, что я скажу. Кап-рал" -- постукивает по черным металлическим уголкам на петлицах концом своей каштановой палки. -- "А я -- сержант". Я киваю. "Так точно. Точно так, служака гр?баная. Но вот он -- только младший капрал. И приказы ему отдаю я". Дубина-вэпэшник пожимает плечами. "Ну, хорошо. Хорошо, урод. Можешь отдавать ему свои приказания. А сам можешь набивать мешки песком, капрал. Много-много мешков". Я не отрываю глаз от палубы. Изнутри меня начинает распирать нечто чреватое взрывом. Пока это давление нарастает, я ощущаю страх, ужасный напряг, а потом -- как разрядка, выпуск пара: "Нет уж, тупорылая ты деревенщина. Никак нет, свинья гребаная. Нет уж, не собираюсь я. Нет, в твою рабочую команду Микки Мауса направляться я не собираюсь. И знаешь, почему? А?" Я вгоняю магазин обратно в M16 и передергиваю затвор, досылая патрон. А вот сейчас я уже улыбаюсь. Улыбаясь, я вдавливаю пламегаситель в рыхлый живот дубины-вэпэшника и жду, когда он издаст лишь звук, любой звук, или пошевелится хоть чуть-чуть, и вот тогда я нажму на спусковой крючок. У дубины-вэпэшника отвисает челюсть. Больше сказать ему нечего. Полагаю, он больше не хочет, чтобы я набивал его мешки песком. Дощечка с карандашом падают на землю. Пятясь спиной вперед, дубина-вэпэшник отступает в свой блиндаж, так и не закрыв рта и подняв руки вверх. * * * Какое-то время Стропила от испуга не может рта открыть. Я говорю: -- Привыкнешь еще к местным порядкам. Другим станешь. Все поймешь. Стропила по-прежнему молчит. Мы идем дальше. Наконец он отвечает: -- Ты же всерьез. Ты ведь мог его убить. Ни за что. -- Именно так. Стропила глядит на меня, как будто видит в первый раз. -- Тут все такие? Ты же смеялся. Как... -- Об этом обычно не говорят. Этого не объяснишь. Вот побываешь в говне, запишешь первого убитого на личный счет -- тогда поймешь. Стропила молчит. Его переполняют вопросы, но он молчит. -- Вольно, -- говорю я ему. -- Не обманывай себя, Стропила, бойня тут. В этом говеном мире у тебя времени не будет, чтобы разбираться, что к чему. Что сделаешь, тем и станешь. Не рыпайся, и будь что будет. Тебе же лучше будет. Стропила кивает, но ничего не говорит в ответ. Я понимаю, что сейчас творится у него в душе. * * * Информационное бюро оперативной группы "Экс-Рей" [59] , подразделения, которому поставлена задача прикрывать подразделения 1-й дивизии, временно действующие в зоне действий 3-й дивизии, представляет собой маленькую сборную хибару из бруса два на четыре дюйма, выстроенную невольными работниками. К двери из проволочной сетки приколочена красная табличка, на которой желтыми буквами написано: TFX-ISO. Крыша хибары изготовлена из листов оцинкованной жести, а стены -- из мелкоячеистой сетки, назначение которой -- спасать нас от жары. По бокам хибары флотские строители приколотили зеленые нейлоновые пончо. Эти пыльные полотна закатываются вверх во время дневного пекла, а ночью опускаются вниз для защиты от свирепых муссонных дождей. Чили-На-Дом и Дейтона Дейв занимаются фотолистами перед хибарой информбюро. Чили-На-Дом -- задиристый чикано из восточного Лос-Анджелеса, а Дейтона Дейв -- пофигист и серфингист из богатой флоридской семьи. Они абсолютно, совершенно разные. Но друзья -- не разлей-вода. Около сотни хряков постарались втиснуться во все возможные уголки, где отыскалась тень. Каждому хряку выдан фотолист, это такой отпечатанный формуляр с пробелами для внесения личных данных, которые нужны для того, чтобы отправить фотографию хряка в газету в его родном городишке. Дейтона Дейв фотографирует черным "Никоном", а Чили-На-Дом помогает: -- Улыбнись, гондон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий. Очередной морпех из очереди становится на колено рядом с маленькой вьетнамской сироткой неизвестного пола. Чили-На-Дом сует в руку пехотинца резиновый батончик "Херши". -- Улыбнись, гондон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий. Дейтона Дейв делает снимок. Одной рукой Чили-На-Дом забирает у хряка листок, а другой выхватывает резиновый батончик. -- Следующий! Сиротка говорит: -- Э, морпех номер один! Ты! Ты! Дашь ням-ням? Сувенира? Сиротка цапает рукой батончик и выдергивает его из руки Чили-На-Дом. Он кусает его, но обнаруживает, что внутри всего лишь резина. Пытается содрать обертку, но не может. -- Ням-ням номер десять! Чили-На-Дом выхватывает резиновый батончик из руки сиротки и швыряет его следующему пехотинцу. -- Поживее там. Вы что, прославиться не хотите? Кто-то из вас, может, семью этого пацана похерил, но в родном тво?м городишке все должны узнать, что ты крутой морпех с золотым сердцем. Я говорю своим фирменным голосом Джона Уэйна: -- Слушай сюда, пилигрим. Снова тащимся? Чили-На-Дом оборачивается, замечает меня и лыбится. -- Привет, Джокер, que pasa? Может, и тащимся, парень, а может и нихрена. Эти гуковские сиротки -- крутой народ. Сда?тся мне, половина из них -- вьетконговские морпехи. Сиротка уходит, ворча себе под нос, пинает камни на дороге. И вдруг, будто решив доказать, что Чили-На-Дом прав, сиротка останавливается. Он оборачивается и с двух рук одаряет нас средними пальцами. И уходит дальше. Дейтона Дейв смеется: "Это дитя стрелковой ротой СВА командует. Грохнуть бы его надо". Я улыбаюсь. -- Образцово работаете, девчонки. Вы оба просто прирожденные крысы. Чили-На-Дом пожимает плечами. -- Братан! Мудня нас, бобоедов [60] , в поле не пускает. Мы слишком крутые. На нашем фоне обычные хряки хреново выглядят. -- Как тут, долбят по вам? -- Так точно, -- говорит Дейтона Дейв. -- Каждую ночь. Так, по нескольку выстрелов. Они типа по нам прикалываются. Ну, а я, само собой, столько успел на счет записать, что сбился уже. Но мне никто не верит! Гуки-то своих покойников с собой утаскивают. Вполне верю, что этот маленький желтый злобный народец питается своими же потерями. Следы крови от утащенных трупов повсюду, а на счет не идут. Ну, и вот, я-то герой, а капитан Январь заставляет здесь в Микки Мауса играть, вместе с этим нахалом мокрозадым. -- Капрал Джокер! -- СЭР! Пока, ребята. Пойдем, Строп. Чили-На-Дом толкает Дейтону Дейва в грудь. "Сгоняй-ка в деревню и засувенирь мне сиротку помилее. Только чтобы грязный был, реальная вонючка". -- Джокер! -- Ай-ай, сэр! * * * Капитан Январь сидит в своем фанерном кубрике в глубине хибары информбюро. Капитан Январь мусолит в зубах незажженную трубку, потому что думает, что так он больше похож на отца-командира. Он не на живот, а на смерть режется в "Монополию" с Мистером Откатом. У Мистера Отката больше ти-ай, вьетнамского стажа, чем у любой другой "собаки" [61] в нашем подразделении. Капитан Январь не капитан Куиг [62], но и на Хэмфри Богарта тоже не похож [63]. Он поднимает серебряный башмачок и передвигает его на Балтик-Авеню, прибирая к рукам всю собственность по пути. -- Покупаю Балтик. И два дома. -- Капитан Январь тянется за бело-фиолетовой купчей на Балтик-Авеню. "Вот и еще одна сфера моей монополии, сержант". Он расставляет на доске зеленые домики. -- Джокер, в Дананге ты боку халявы хватанул, и определенно дошел уже до кондиции, чтобы снова в поле побывать. Топай-ка в Хюэ. СВА захватила город. Там сейчас первый первого в говне. Я медлю. -- Сэр, не известно ли капитану, кто зарубил мою статью про гаубичный расчет, который похерил целое отделение СВА одним игольчатым снарядом [64]? В Дананге одна крыса рассказала мне, что какой-то полковник мою статью похерил. Какой-то полковник сказал, что игольчатые снаряды -- плод моей буйной фантазии, потому что Женевская конвенция классифицирует их как "негуманное оружие", а американские воины не позволяют себе быть негуманными. Мистер Откат фыркает. -- Негуманное? Милое словечко. Десять тысяч дротиков из нержавеющей стали с оперением. Эти болванки, набитые такими стрелками, действительно превращают гуков в кучи обосранных тряпок. Это так точно. -- У, черт! -- говорит капитан Январь. Он шлепает карточкой по походному столу. -- Идешь в тюрьму -- прямо в тюрьму -- упускаешь куш -- не получаешь двести долларов. -- Капитан отправляет серебряный башмачок в тюрьму. -- Я знаю, кто загубил твою статью про игольчатый снаряд, Джокер. А вот чего я не знаю, так это кто дает врагам-репортерам наводку каждый раз, когда происходит что-нибудь неприятное -- типа того белого викторчарлевского разведчика, которого похерили на прошлой неделе, из тех, кого собаки называют "Бледный Блупер [65] ". Из-за этих утечек информации генерал Моторс готов уже меня в хряки отправить. Расскажешь? Тогда и я тебе скажу. Заметано? -- Нет. Нет, капитан. Ладно, неважно. -- Номер один! Два очка! Все путем, Джокер. Тут тебе большой кусок халявы отвалили. -- Капитан Январь достает конверт заказного письма из плотной бумаги и вытаскивает листок, на котором что-то написано затейливыми буквами. -- Поздравляю, сержант Джокер. Он вручает мне листок. "Приветствую всех читающих сей документ: сим довожу до вашего сведения, что, оказывая особое доверие и выражая уверенность в преданности Джеймса Т. Дэвиса [66] , 2306777/4312, я произвожу его в сержанты корпуса морской пехоты Соедин?нных Штатов Америки..." Изучаю этот листок бумаги. Потом кладу приказ на походный рабочий стол капитана Января. -- Номер десять. Ничего не выйдет, сэр. Капитан Январь останавливает свой серебряный башмачок на полпути. -- Что ты сказал, сержант? -- Сэр, я поднялся до ранга капрала исключительно за счет собственной военной гениальности, так же как, говорят, и Гитлер с Наполеоном. Но не сержант я. В душе я всегда капрал, им и останусь. -- Сержант Джокер, приказываю отставить игры в Микки Мауса. Тебя на Пэррис-Айленде за заслуги в звании повысили. У тебя и в стране послужной список отличный. Стаж в нынешнем звании у тебя достаточный. Заслуживаешь продвижения по службе. Другой войны сейчас нет, сержант. Твоя карьера в морской пехоте... -- Нет, сэр. Сначала мы этот народ бомбим, потом фотографируем. Мои статьи -- это бумажные пули, летящие в жирное черное сердце коммунизма. Я сражаюсь за то, чтобы в этом мире лицемерие могло спокойно процветать. Мы встретились с врагом, а он, как оказалось -- мы сами [67] . Война -- выгодное дельце, вкладывайте в нее сыновей. Во Вьетнаме не извиняются. Arbeit Macht Frei... -- Сержант Джокер! -- Никак нет, господин капитан. Номер десять. Я капрал. Можете меня в тюрягу засадить -- это все понятно. Ну, так заприте меня в Портсмутской военно-морской тюрьме [68] и держите там, покуда я не сгнию заживо, но позвольте мне сгнить капралом, сэр. Вы знаете -- что надо, я делаю. Я пишу статьи про то, что Вьетнам -- это азиатский Эльдорадо, населенный милыми людьми -- примитивными, но целеустремленными. Война -- это шумный завтрак. Войну есть весело. Она здоровье поправляет. Война излечивает рак -- раз и навсегда. Я не убиваю людей. Я пишу. Это хряки убивают, я лишь наблюдаю. Я всего-то юный доктор Геббельс. Но не сержант я... Сэр. Капитан Январь опускает серебряный башмачок на Ориентал-Авеню. На Ориентал-Авеню стоит маленький пластмассовый отель красного цвета. Капитан Январь кривится и отсчитывает 35 долларов в военных платежных чеках. Он вручает Мистеру Откату маленькие цветастые бумажки и передает ему игральные кости. -- Сержант! Я приказываю тебе нашить шевроны, соответствующие твоему званию, и если в следующий раз на тебе их не увижу, то определенно займусь твоим воспитанием. В хряки захотелось? Если не захотелось, то выполняй приказ и сними-ка с формы неуставной символ пацифизма. Молчу в ответ. Капитан Январь глядит на Стропилу. -- А это кто такой? Докладывай, морпех. Стропила заикается, никак не может доложить. Отвечаю за него: -- Это младший капрал Комптон, сэр. Салага из фото. -- Образцово. Добро пожаловать на борт, морпех. Джокер, этой ночью можешь здесь носом посопеть, а с утра направляйся в Хюэ. Завтра Уолтер Кронкайт [69] приезжает, и дел у нас будет много. Чили-На-Дом и Дейтона мне тут понадобятся. Но твое задание тоже важное. Генерал Моторс насчет него мне лично позвонил. Нам нужны хорошие, четкие фотографии. И мощные подписи к ним. Привези мне снимки мирных жителей из аборигенов, и чтобы они там были после казни, с руками, завязанными за спиной, ну, ты знаешь -- заживо похороненные, священники с перерезанными глотками, младенцы убиенные. Хорошие отчеты о потерях противника привези. И не забудь соотношение убитых прикинуть. И вот что еще, Джокер... -- Что, сэр? -- Никаких фотографий с голыми. Только если изувеченные, тогда можно. -- Есть сэр. -- И еще, Джокер... -- Что, сэр? -- Постригись. -- Есть, сэр. Когда Мистер Откат отпускает руку от своей маленькой серебряной машинки, капитан Январь восклицает: "Три дома! Три дома! Стоянка, рас-так-так! Это... Восемьдесят долларов!" Мистер Откат выкладывает все деньги, что у него есть. "Я банкрот, капитан. Должен Вам семь баксов". С говножадной улыбкой на лице капитан Январь сгребает чеки. -- Не врубаешься ты, как дела делаются, Мистер Откат. Вот были бы у нас в морской пехоте деловые генералы, эта война бы уже закончилась. Секрет победы в этой войне -- пиар. Гарри С. Трумэн сказал как-то, что у морской пехоты машина пропаганды почти как у Сталина. Он прав был. Первая жертва войны -- правда. Корреспонденты -- более действенная сила, чем хряки. Хряки всего лишь убивают противника. А главное -- это то, что мы напишем и как сфотографируем. Согласен, историю можно творить кровью и железом, но пишут ее чернилами. Хряки -- мастера представления устраивать, но именно мы делаем из них тех, кто они есть. Нижестоящие виды войск любят прикалываться над тем, что каждый взвод морской пехоты идет в бой в сопровождении взвода фотографов-морпехов. Так точно. Морпехи более стойки в бою, потому что легенды, на которые они равняются, у них величественнее. Капитан Январь шлепает рукой по большому мешку, который лежит на полу возле стола. -- А вот законченный продукт нашей индустрии. Моя жена любит проявлять интерес к моей работе. Сувенир попросила прислать. Я решил ей гука отправить. У Стропилы на лице появляется такое странное выражение, что я отворачиваюсь, чтобы не расхохотаться. -- Сэр? -- Что, сержант? -- А где Топ [70] ? -- Первому отпуск без выезда из страны дали, в Дананге он. Повидаетесь, когда из Хюэ вернешься. Капитан Январь смотрит на наручные часы. "Семнадцать ноль-ноль. Хавать пора". По пути на хавку мы со Стропилой заходим за Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом в хибару рядового и сержантского состава информбюро. Я даю Стропиле повседневную куртку с пришлепанными тут и там нашивками 101-й воздушно-десантной дивизии. На моей армейской куртке -- знаки 1-й воздушно-кавалерийской. Я выбираю два потрепанных комплекта армейских петлиц, и мы нацепляем их. Теперь у нас новые звания -- мы специалисты 5-го класса, армейские сержанты. Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистер Откат превратились в обычных сержантов 9-й пехотной дивизии. Мы идем хавать в армейскую столовку. У армейских еда правильная. Торты, ростбифы, мороженное, шоколадное молоко -- сплошь одно добро. В нашей собственной столовке дают "Кул-Эйд" и "какашки на фанерке" -- ломтики жареной говядины на тостах, а на десерт -- арахисовое масло и бутерброды с мармеладом. -- Когда Топ обратно будет? Чили-На-Дом отвечает: "Может, завтра. Январь опять твоим воспитанием занялся?" Киваю. -- Служака поганый. Чокнутый он. Просто спятил на хер. С каждым днем все ненормальнее. Дошел уж до того, что жене в подарок решил вьетнамского жмура послать. Дейтона говорит: -- Именно так. Но Топ ведь тоже из служак. -- Но Топ-то хоть достойный человек. Я что имею в виду: пускай Мудня ему как дом родной, нас вон заставляет свое дело делать, но он хоть всякими играми в Микки Мауса не достает. Он, когда может, собакам халявы отпускает. Нет, Топ -- не служака, он профессиональный морпех. Служаки -- это такая порода особая. Служака -- это когда человек злоупотребляет властью, которой обладать не достоин. И на гражданке таких полно. Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, решает провести выборочную проверку наших документов. Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, забирает у нас из рук блестящие столовские подносы и вышвыривает нас из своей столовки. Мы отступаем в морпеховскую столовку, где едим какашки на фанерке, пьем теплый как моча "Кул-Эйд" и болтаем о том, что армейские могли бы и дать нам засувенирить чего там у них осталось, потому что морской пехоте все равно только объедки всегда и достаются. После хавки возвращаемся в нашу хибару, играя по пути в догонялки. Запыхавшись и продолжая смеяться, останавливаемся на минутку, чтобы опустить зеленые нейлоновые пончо, прибитые к хибаре снаружи. Ночью они будут удерживать свет внутри, а дождь -- снаружи. Валяемся на шконках и треплемся. На потолке шестидюймовыми печатными буквами красуется лозунг военных корреспондентов: "Всегда мы первыми ид?м, среди последних узна?м, и жизнь готовы положить за право правды не узнать". Мистер Откат травит байки Стропиле: "Единственная разница между военной байкой и детской сказочкой состоит в том, что сказка начинается "Жили-были...", а байка начинается "Все это не херня". Ну так вот, слушай внимательно, салага, потому что все это не херня. Январь приказал мне играть с ним в "Монополию". С гребаного утра и до гребаного вечера. Каждый гребаный день недели. Подлей служаки человека нет. Они меня и так обувают, и этак, но я пока молчу. Ни слова им не говорю. Откат -- п...ц всему, салага. Запомни это. Когда Люки-гуки долбят тебе в спину, а "Фантомы" хоронят их, сбрасывая бочки с напалмом -- это и есть откат. Когда кладешь на человека, отдача будет -- рано или поздно, но будет -- только сильнее. Вся моя программа из-за служак похерена. Но откат их еще достанет, рано или поздно. Ради отката я все что хочешь сделаю". Я смеюсь. "Откат, ты служак так не любишь, потому что сам такой". Мистер Откат запаливает косяк. "Да ты больше всех с ними корешишься, Джокер. Служаки только с служаками и водятся". -- Никак нет. У меня столько операций, что служаки мне и слово сказать боятся. -- Операций? Чушь какая. -- Мистер Откат поворачивается к Стропиле. -- Джокер думает, что манда зеленая в деревне живет, дальше там по дороге. Он и в говне-то ни разу не был. Об этом так просто не расскажешь. Вот, помню, на "Хастингсе" [71] ... Чили-На-Дом прерывает его: "Откат, да не было тебя на операции "Хастингс". Тебя еще и в стране-то не было". -- А ну-ка хапни дерьмеца и сдохни, латино гребаный. Крыса. Был я там, парень. Прямо в говне вместе с хряками, парень. У этих мужиков -- стержень, понял? Крутые типы. А побудешь в говне рядом с хряками, так побратаешься с ними раз и навсегда, понял? Я фыркаю. -- Байки. -- Так, значит? Ты в стране сколько пробыл-то, Джокер? А? Сколько ти-ай у тебя? Сколько времени в стране, мать твою? А тридцать месяцев не хочешь, крыса? У меня уж тридцать месяцев в стране. Так что был я там, парень. Я говорю: -- Стропила, не слушай ты всей этой хрени, что Мистер Откат несет. Иногда он думает, что это он Джон Уэйн. -- Так точно, -- говорит Мистер Откат, -- слушай Джокера, салага, слушай. Он знает ти-ти -- всего ничего. А если чего нового и узнает, так только от меня. Сразу видно, что в говне он ни разу не был. Взора у него нет. Стропила поднимает голову: "Нет чего?" -- Тысячеярдового взора. У морпеха он появляется, когда он слишком долго в говне пробудет. Ну, типа ты реально видел что-то... по ту сторону. У всех боевых морпехов появляется. И у тебя будет. Стропила говорил: "Да ну?" Мистер Откат пару раз пыхает косяком и передает его Чили-На-Дом. -- Давным-давно, когда я сам еще салагой был, я в бога не верил... -- Мистер Откат вытаскивает из кармана рубашки зажигалку "Зиппо" и сует ее Стропиле. -- Видишь? Тут написано: "БогБог! Мы с тобою заодно, понял?" -- Мистер Откат хихикает. Такое впечатление, что он пытает навести взгляд на какой-то далекий предмет. -- Да уж, в окопах атеистов не остается. Ты сам молиться начнешь. Стропила глядит на меня, усмехается, отдает зажигалку Мистеру Откату. "У вас тут много чему научишься". Я строгаю кусок доски от патронного ящика своим ножом для джунглей К-бар [72] . Вырезаю деревянный штык. Дейтона Дейв говорит: "Помните то малолетнее гуковское создание, которое хотело батончик съесть? Оно меня укусило. Я ведь в деревню пош?л, сироток подыскать, тут в засаду к этому юному Виктору Чарли и угодил. Подбежал и чуть кусок руки не отхватил". Дейтона поднимает левую руку, показывая маленькие красные полумесяцы, оставленные зубами. "Там детишки утверждают, что наш ням-ням номер десять. Как бы бешенством не заболеть". Чили-На-Дом усмехается. Он поворачивается к Стропиле. "Именно так, салага. Здесь ты тогда понимаешь, что достаточно просолился, когда банки с консервами начинаешь бросать не детям, а в детей". Я говорю: "Мне определ?нно опять в говно пора. Столько недель прошло, а я за это время ни одного выстрела в гневе праведном не слышал. Тоска смертная. Как в Мире мы потом будем к жизни привыкать? День без крови -- что день без солнца". Чили-На-Дом говорит: -- Не парься. Та старая мамасана, что нам одежки стирает, рассказывает такие вещи, что про них даже служаки из разведки не знают. Она говорит, что в Хюэ вся гребаная Северовьетнамская армия крепко окопалась в старой крепости, которая зовется Цитадель. Тебе оттуда не вернуться, Джокер. Виктор Чарли попадет тебе прямо в сердце. Мудня отправит твою худосочную задницу домой в алюминиевом ящике за триста долларов, и будешь ты там весь такой разодетый, как служака, на тебя там напялят мундир из парадного комплекта. Только шляпу белую не дадут. И штанов тоже. Штанов они не дают. И все твои школьные приятели, и все родственники, которых ты один хрен никогда не любил, придут на твои похороны, и будут называть тебя добрым христианином, и будут говорить о том, что ты герой, потому что разрешил себя похерить в борьбе за разгром коммунизма, а ты будешь лежать себе там с окоченевшей жопой, дохлый ка