плотой и доверием прошлых времен. - Я хочу спросить вас кое о чем, - сказал я. - Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что случилось с той самой минуты, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи, и до того момента, когда вы увидели, что я взял алмаз. Она подняла голову с моего плеча и сделала усилие, чтобы высвободить свою руку. - О! Зачем возвращаться к этому? - сказала она. - Зачем возвращаться? - Я скажу вам зачем, Рэчель. Вы и я жертвы какого-то страшного обмана, надевшего маску истины. Если мы взглянем вместе на то, что случилось в ночь после дня вашего рождения, мы, быть может, еще поймем друг Друга. Голова ее опять упала на мое плечо. Слезы выступили на ее глазах и медленно покатились по щекам. - О! - сказала она. - Разве я не имела этой надежды? Разве я не старалась смотреть на это так, как смотрите вы теперь? - Вы старались одна, - ответил я, - вы еще не старались с моей помощью. Эти слова как будто пробудили в ней ту надежду, которую я чувствовал сам, когда произнес их. Она отвечала на мои вопросы не только с покорностью, но и с усилием ума; она охотно раскрывала мне всю душу. - Начнем, - сказал я, - с того, что случилось после того, как мы пожелали друг другу спокойной ночи. Легли вы в постель или нет? - Я легла в постель. - Заметили вы, который был час? Было поздно? - Не очень. Я думаю, около двенадцати часов. - Вы заснули? - Нет. Я не могла спать в эту ночь. - Вы были встревожены? - Я думала о вас. Этот ответ почти отнял у меня все мужество. Что-то в тоне, даже более, чем в словах, прямо проникло мне в сердце. Только после некоторого молчания мог я продолжать. - Был у вас в комнате свет? - спросил я. - Нет, - пока я не встала и не зажгла свечу. - Через сколько времени после того, как вы легли в постель. - Кажется, через час. - Вы вышли из спальни? - Я собиралась выйти. Я накинула халат и пошла в гостиную за книгой... - Вы отворили дверь вашей спальни? - Отворила. - Но еще не вошли в гостиную? - Нет, я была остановлена... - Что остановило вас? - Я увидела свет в щели под дверью и услышала шаги. - Вы испугались? - Нет. Я знала, что моя бедная мама страдает бессонницей, и вспомнила, что она уговаривала меня отдать ей на сохранение алмаз. Мне казалось, что она безосновательно беспокоилась о нем, и я вообразила, что она пришла посмотреть, в постели ли я, и поговорить со мною об алмазе, если увидит, что я еще не сплю. - Что же вы сделали? - Я потушила свечу, чтобы она вообразила, что я сплю. Я была упряма, - мне хотелось оставить алмаз там, куда я его положила. - Задув свечу, вы опять легли в постель? - Я не успела. В ту минуту, когда я задула свечу, дверь гостиной отворилась, и я увидела... - Вы увидели? - Вас. - Одетого, как обычно? - Нет. В ночной рубашке, со свечою в руке. - Одного? - Одного. - Вы могли видеть мое лицо? - Да. - Ясно? - Совершенно, Свеча в вашей руке осветила мне его. - Глаза мои были открыты? - Да. - Вы заметили в них что-нибудь странное, что-нибудь похожее на пристальное или бессмысленное выражение? - Совсем нет. Ваши глаза были блестящи, более блестящи, чем обыкновенно. Вы так осматривались в комнате, словно знали, что вы там, где вам не следует быть, и словно боялись, что вас увидят. - Вы обратили внимание, какой у меня был вид, когда я входил в комнату? - Вы шли, как ходите всегда. Вы дошли до середины комнаты, а потом остановились и осмотрелись вокруг. - Что же вы сделали, когда увидели меня? - Я не могла ничего сделать. Я стояла как окаменелая. Я не могла заговорить, я не могла закричать, я не могла даже пошевелиться, чтобы запереть дверь. - Мог я вас видеть там, где вы стояли? - Конечно, вы могли видеть меня. Но вы ни разу не взглянули на меня. Бесполезно задавать этот вопрос. Я уверена, что вы меня не видели. - Почему же вы так уверены? - Иначе разве вы взяли бы алмаз? Поступили бы так, как поступили впоследствии? Были бы вы здесь теперь, если б знали, что я тогда не спала и смотрела на вас? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать вам спокойно. Помогите мне сохранить спокойствие. Перейдемте к чему-нибудь другому. Она была права, права во всех отношениях. Я перешел к другому. - Что я сделал после того, как вышел на середину комнаты и остановился там? - Вы повернулись и прямо пошли к углу возле окна, где стоит мой индийский шкапчик. - Когда я стоял у шкапчика, я должен был стоять к вам спиной. Как же вы видели, что я делал? - Когда вы двинулись с места, двинулась и я. - Чтобы видеть, что я делаю? - В моей гостиной три зеркала. Когда вы стояли там, я увидела все отраженным в одном из зеркал. - Что же вы увидели? - Вы поставили свечу на шкапчик. Вы выдвинули и задвинули один ящик за другим, пока не дошли до того, в который я положила алмаз. Вы с минуту смотрели на отворенный ящик, а потом сунули в него руку и вынули алмаз. - Почему вы узнали, что я вынул алмаз? - Я видела, как вы сунули руку в ящик. Я видела блеск камня между вашим указательным и большим пальцем, когда вы вынули руку из ящика. - Не протянулась ли рука моя опять к шкапу, чтобы, например, запереть его? - Нет. Алмаз был у вас в правой руке, а свечку со шкапчика вы сняли левой рукой. - После этого я опять осмотрелся вокруг? - Нет. - Я сейчас же вышел из комнаты? - Нет. Вы стояли совершенно неподвижно, как мне показалось, и довольно долго. Я видела лицо ваше в зеркале. Вы походили на человека задумавшегося и недовольного своими мыслями. - Что же случилось потом? - Вы вдруг пробудились от задумчивости и сразу вышли из комнаты. - Я запер за собою дверь? - Нет. Вы быстро вышли в коридор и оставили дверь открытой. - А потом? - Потом огонь от вашей свечи исчез, и звук ваших шагов замер, а я осталась одна в комнате. - И ничего не произошло больше до той минуты, когда весь дом узнал, что алмаз пропал? - Ничего. - Вы уверены в этом? Не заснули ли вы на короткое время? - Я совсем не спала, я совсем не ложилась в постель. Ничего не случилось до тех пор, пока не вошла Пенелопа, в свое обычное время, утром. Я выпустил ее руку, встал и прошелся по комнате. На каждый мой вопрос был дан ответ. Каждая мелочь, какую я захотел узнать, была освещена передо мною. Я даже вернулся было к мысли о лунатизме и опьянении; и опять невозможность того и другого встали передо мной - на этот раз в показании свидетеля, видевшего меня своими глазами. Что следовало теперь сказать? Что следовало теперь сделать? Только один ужасный факт воровства - единственный видимый и осязаемый факт - стоял передо мною среди непроницаемого мрака, окружавшего меня, в котором тонуло все? Не было ни малейшего проблеска света, когда я узнал тайну Розанны Спирман в Зыбучих песках. И ни малейшего проблеска света теперь, когда я обратился к самой Рэчель и услышал отвратительную историю ночи от нее самой. На этот раз она первая прервала молчание. - Ну, - сказала она, - вы спрашивали, а я отвечала. Вы подали мне надежду, что из всего этого выйдет что-нибудь, потому что вы сами на что-то надеялись. Что вы теперь скажете? Тон, которым она говорила, показал мне, что мое влияние на нее прекратилось. - Мы должны были вместе пересмотреть то, что случилось в ночь после дня моего рождения, - продолжала она, - и тогда мы должны были понять друг друга. Случилось ли это? Она безжалостно ждала моего ответа. Отвечая ей, я сделал гибельную ошибку, - я позволил отчаянной беспомощности моего положения одержать верх над моим самообладанием. Опрометчиво и бессмысленно я стал упрекать ее за молчание, которое до сих пор оставляло меня в неведении. - Если б вы высказались, когда вам следовало высказаться, - начал я, - если б вы поступили со мной справедливо и объяснились... С криком бешенства прервала она меня. Слова, сказанные мною, немедленно привели ее в неистовую ярость. - Объясниться! - повторила она. - О, есть ли другой такой человек на свете? Я пощадила его, когда разрывалось мое сердце, я защитила его, когда дело шло о моей репутации, а он теперь упрекает меня и говорит, что мне следовало объясниться! После того, как я верила ему, после того, как я его любила, после того, как я думала о нем днем, видела его во сне ночью, - он спрашивает, почему я не обвинила его в бесчестии в первый раз, как мы встретились. "Возлюбленный моего сердца, ты вор! Мой герой, которого я люблю и уважаю, ты пробрался в мою комнату под прикрытием ночной темноты и украл мой алмаз!" - вот что следовало мне сказать. О негодяй, о низкий, низкий, низкий негодяй! Я лишилась бы пятидесяти алмазов скорее, чем увидеть ваше лицо, лгущее мне, как оно лжет теперь! Я взял шляпу. Из сострадания к _ней_ - да, честно говорю, - из сострадания к ней я отвернулся, не говоря ни слова, и отворил дверь, через которую вошел в комнату. Она пошла за мною, оттолкнула меня от двери, захлопнула ее и указала на стул, с которого я поднялся. - Нет, - сказала она. - Не сейчас! Оказывается, я еще обязана оправдать мое поведение перед вами. Так останьтесь и выслушайте меня, а если вы, против моей воли, уйдете отсюда, это будет самая большая низость. Тяжко было мне видеть ее, тяжко было мне слышать ее слова. Я ответил знаком - вот все, что я мог сделать, - что покоряюсь ее воле. Яркий румянец гнева начал сбегать с ее лица, когда я вернулся и молча сел на стул. Она переждала немного и собралась с силами. Когда она заговорила, ни единого признака чувства не было заметно в ней. Она говорила, не глядя на меня. Руки ее были крепко стиснуты на коленях, а глаза устремлены в землю. - Я должна была поступить с вами справедливо и объясниться, - повторила она мои слова. - Вы увидите, старалась ли я быть с вами справедлива или нет. Я сказала вам сейчас, что совсем не спала и совсем не ложилась в постель после того, как вы вышли из моей гостиной. Бесполезно докучать вам рассказом о том, что я думала, - вы меня не поймете; скажу только, что я сделала, когда через некоторое время пришла в себя. Я решила не поднимать тревоги в доме и не рассказывать о том, что случилось, как это мне следовало бы сделать. Несмотря на то, что я все видела своими глазами, я так любила вас, что готова была поверить чему угодно, только не тому, что вы вор. Я думала, думала - и кончила тем, что написала вам. - Я никогда не получал этого письма. - Знаю, что вы никогда его не получали. Подождите немного, и вы услышите - почему. Письмо мое ничего не сказало бы вам ясно. Оно не погубило бы вас на всю жизнь, если бы попало в руки кому-нибудь другому. В нем только говорилось (но так, что вы не могли ошибиться), что у меня есть основание думать, что вы в долгу и что мне и матери моей известно, до какой степени вы неразборчивы и нещепетильны в средствах, какими достаете деньги, когда они вам нужны. Вы при этом вспомнили бы визит французского стряпчего и догадались бы, на что я намекаю. Если б вы продолжали читать с интересом и после того, вы дошли бы до предложения, которое я хотела вам сделать, - предложения тайного (с тем, чтобы ни слова не было сказано вслух об этом между нами): дать вам взаймы такую большую сумму денег, какую я только могу получить. И я достала бы ее! - воскликнула Рэчель. Румянец на щеках ее опять сгустился, она взглянула на меня. - Я сама заложила бы алмаз, если б не смогла достать денег другим путем. Вот о чем написала я вам. Подождите! Я сделала больше. Я условилась с Пенелопой, чтобы она отдала вам письмо с глазу на глаз. Я хотела запереться в своей спальне и оставить свою гостиную открытой и пустой все утро. И я надеялась - надеялась всем сердцем и душой, - что вы воспользуетесь этим случаем и тайно положите алмаз обратно в шкапчик. Я попытался заговорить. Она нетерпеливым жестом остановила меня. Ее настроение то и дело менялось, и гнев ее снова начал разгораться. Она встала со стула и подошла ко мне. - Я знаю, что вы скажете, - продолжала она. - Вы хотите опять напомнить мне, что не получили письма. Я могу сказать вам, почему: я его порвала. - По какой причине? - По самой основательной. Я предпочла скорее порвать его, чем отдать такому человеку, как вы! Какие первые известия дошли до меня утром? Как только я составила свой план, о чем я услышала? Я услышала, что вы - вы!!! - прежде всех в доме пригласили полицию. Вы были деятельнее всех, вы были главным действующим лицом, вы трудились прилежнее всех, чтобы отыскать алмаз! Вы даже довели вашу смелость до того, что хотели говорить со мною о пропаже алмаза, который украли сами же, алмаза, который все время находился у вас в руках! После этого доказательства ужасной вашей лживости и хитрости я разорвала свое письмо. Но даже тогда, когда меня с ума сводили допытывания и расспросы полицейского, которого пригласили вы, - даже тогда какое-то ослепление души моей не допустило меня совершенно отказаться от вас. Я говорила себе: "Он играет свой гнусный фарс перед всеми другими в доме. Попробуем, сможет ли он разыгрывать его передо мной". Кто-то сказал мне, что вы на террасе. Я принудила себя взглянуть на вас. Я принудила себя заговорить с вами. Вы забыли, что я сказала вам? Я мог бы ответить, что помню каждое ее слово. Но какую пользу в эту минуту принес бы мне мой ответ? Как я мог сказать ей, что сказанное ею тогда удивило и огорчило меня, заставило думать, что она находится в состоянии самого опасного нервного возбуждения, вызвало в душе моей даже сомнение, составляет ли для нее пропажа алмаза такую же тайну, как и для всех нас, - но не показало мне и проблеска истины. Не имея ни малейшего доказательства в свое оправдание, как я мог убедить ее, что знал не более самого постороннего слушателя о том, что было в ее мыслях, когда она говорила со мною на террасе? - Может быть, в ваших интересах забыть это, по в моих интересах это помнить, - продолжала она. - Я знаю, что я сказала, потому что обдумала свои слова, прежде чем произнести их. Я дала вам один за другим несколько случаев признаться в истине. Я высказала все, что могла, - кроме того, что мне известно, что вы совершили воровство. А вы ответили только тем, что посмотрели на меня с притворным изумлением, и с ложным видом невинности, точь-в-точь как смотрите на меня теперь! Я ушла от вас в то утро, узнав наконец, каков вы есть - самый низкий негодяй, когда-либо существовавший на свете! - Если бы вы полностью высказались в то время, вы могли бы уйти от меня, Рэчель, с сознанием, что жестоко оскорбили человека невинного. - Если бы я высказалась при других, - возразила она с новой вспышкой негодования, - вы были бы опозорены навсегда! Если б я высказалась только вам одному, вы отперлись бы, как отпираетесь теперь! Неужели вы думаете, я поверила бы вам? Остановится ли перед ложью человек, который сделал то, что, как я сама видела, сделали вы, и вел себя после этого так, как вели себя вы? Повторяю вам, я боюсь услышать от вас ложь, после того как видела вас во время кражи. Вы говорите об этом, словно это недоразумение, которое можно исправить несколькими словами. Так вот, недоразумение разъяснилось. Исправлено ли дело? Нет, оно осталось в прежнем положении. Я вам не верю _сейчас_! Я не верю, что вы нашли ночную рубашку; не верю, что Розанна Спирман написала вам письмо; не верю ни одному вашему слову. Вы украли алмаз, - я видела сама! Вы притворялись, будто помогаете полиции, - я видела сама! Вы заложили алмаз лондонскому ростовщику, - я уверена в этом! Вы навлекли подозрение в бесчестии (из-за моего низкого молчания) на невинного человека! Вы бежали на континент со своей добычей! После всех этих гадостей вы смогли сделать только одно. Вы пришли сюда с этой последней ложью на устах, - вы пришли сюда и сказали мне, что я оскорбила вас! Если бы я остался минуту долее, у меня могли вырваться слова, о которых я вспоминал бы потом с напрасным раскаянием и сожалением. Я прошел мимо Рэчель и снова отворил дверь. И снова, с неистовой женской злобой, она схватила меня за руку и загородила мне путь. - Пустите меня, Рэчель, - сказал я, - это будет лучше для обоих нас. Пустите меня! Грудь ее поднималась от истерического гнева, ускоренное, судорожное дыхание почти касалось моего лица, когда она удерживала меня у двери. - Зачем вы пришли сюда? - настаивала она с отчаянием. - Спрашиваю вас опять - зачем вы пришли сюда? Вы боитесь, что я выдам вас? Теперь вы богаты, теперь вы заняли место в свете, теперь вы можете жениться на лучшей невесте во всей Англии, - или вы боитесь, что я скажу другим слова, которых не говорила никому на свете, кроме вас? Я не могу сказать этих слов! Я не могу выдать вас! Я еще хуже, если только это возможно, чем вы. У нее вырвались рыдания. Она отчаянно боролась с ними; она все крепче и крепче держала меня. - Я не могу вырвать чувство к вам из своего сердца, - крикнула она, - даже теперь! Вы можете положиться на постыдную, постыдную слабость, которая может бороться с вами только таким образом! Она вдруг отпустила меня, подняла кверху руки и неистово заломила их. - Всякая другая женщина в мире считала бы позором дотронуться до него! - воскликнула она. - О боже! Я презираю себя еще сильнее, чем презираю _его_. Слезы против воли выступили на глазах моих, я не мог более вынести такой ужасной сцепы. - Вы узнаете, что напрасно оскорбили меня, - сказал я, - или никогда не увидите меня больше! С этими словами я покинул ее. Она вскочила со стула, на который опустилась за минуту перед тем, - она вскочила - благородное создание! - и проводила меня через всю соседнюю комнату с последним сострадательным словом на прощанье. - Фрэнклин! - сказала она. - Я прощаю вас! О Фрэнклин, Фрэнклин! Мы больше никогда не встретимся. Скажите, что вы прощаете меня. Я повернулся, чтобы она прочла у меня на лице, что я не в силах был сказать, - я повернулся, махнул рукой и увидел ее смутно, как видение, сквозь слезы, наконец одолевшие меня. Через минуту все кончилось. Я опять вышел в сад. Я не видел и не слышал ее более. Глава VIII В этот вечер мистер Брефф неожиданно заехал ко мне. В обращении стряпчего появилась заметная перемена. Он лишился обычной своей самоуверенности и энергии. Он пожал мне руку - первый раз в жизни - молча. - Вы возвращаетесь в Хэмпстед? - спросил я, чтобы сказать что-нибудь. - Я сейчас еду из Хэмпстеда, - ответил он. - Я знаю, мистер Фрэнклин, что вы наконец узнали все. Но, говорю вам прямо, если б я мог предвидеть, какой ценой придется заплатить за это, я предпочел бы оставить вас в неизвестности. - Вы видели Рэчель? - Я отвез ее на Портлэнд-плейс и приехал сюда; невозможно было отпустить ее одну. Я не могу винить вас, - ведь вы увиделись с нею в моем доме и с моего позволения, - в том страшном потрясении, какое это несчастное свидание причинило ей. Я могу только не допустить повторения подобного зла. Она молода, она решительна и энергична, - она это перенесет; время и спокойная жизнь помогут ей. Хочу получить уверенность, что вы не сделаете ничего для того, чтобы помешать ее выздоровлению. Могу я положиться на вас в том, что вы не сделаете второй попытки увидеться с нею без моего согласия и одобрения? - После того, что она выстрадала, и после того, что выстрадал я, - ответил я, - вы можете положиться на меня. - Вы даете мне обещание? - Даю вам обещание. На лице мистера Бреффа выразилось облегчение. Он положил шляпу и придвинул свой стул ближе к моему. - Это решено, - сказал он. - Теперь поговорим о будущем, - о вашем будущем. По моему мнению, вывод из необыкновенного оборота, который приняло это дело теперь, вкратце следующий. Во-первых, мы уверены, что Рэчель сказала вам всю правду, так ясно, как только можно ее высказать в словах. Во-вторых, хотя мы знаем, что тут кроется какая-то ужасная ошибка, - мы не можем осуждать Рэчель за то, что она считает вас виновным, основываясь на показании собственных своих чувств, поскольку это показание подтвердили обстоятельства, говорящие прямо против вас. Тут я перебил его. - Я не осуждаю Рэчель, - сказал я, - я только сожалею, что она не решилась поговорить со мной откровенно в то время. - У вас столько же оснований сожалеть, что Рэчель - Рэчель, а не кто-нибудь другой, - возразил мистер Брефф. - Да и тогда сомневаюсь, решилась ли бы деликатная девушка, всем сердцем желавшая сделаться вашей женой, обвинить вас в глаза в воровстве. Как бы то на было, сделать это было не в характере Рэчель. Кроме того, она сама сказала мне сегодня по дороге в город, что и тогда не поверила бы вам, как не верит сейчас. Что можете вы ответить на это? Решительно ничего. Полноте, полноте, мистер Фрэнклин. Моя теория оказалась совершенно ошибочной, согласен с этим, но при настоящем положении вещей неплохо все-таки послушаться моего совета. Говорю вам прямо: мы будем напрасно ломать голову и терять время, если попытаемся вернуться назад и распутывать эту страшную путаницу с самого начала. Забудем решительно все, что случилось в прошлом году в деревенском поместье леди Вериндер, и посмотрим, что мы можем открыть в будущем, вместо того, чего не можем открыть в прошлом. - Вы, верно, забыли, - сказал я, - что все это дело, - по крайней мере то, что касается меня, - как раз в прошлом. - Ответьте мне, - возразил мистер Брефф, - вы считаете, что именно Лунный камень причина всех этих неприятностей? Лунный камень или нет? - Разумеется, Лунный камень. - Очень хорошо. Что, по-вашему, было сделано с Лунным камнем, когда его отвезли в Лондон? - Он был заложен у мистера Люкера. - Мы знаем, что не вы его заложили. Знаем мы, кто это лицо? - Нет. - Где же, по-вашему, находится сейчас Лунный камень? - Он отдан на сохранение банкирам мистера Люкера. - Вот именно. Теперь заметьте. У нас уже июнь. В конце этого месяца (не могу точно установить день) исполнится год с того времени, когда, как мы предполагаем, был заложен алмаз. Налицо возможность, - чтобы но сказать более, - что человек, заложивший эту вещь, захочет выкупить ее по истечении года. Если он ее выкупит, мистер Люкер должен сам - по собственному своему распоряжению - взять алмаз от банкира. При данных обстоятельствах я считаю нужным поставить сыщика у банка в конце этого месяца и проследить, кому мистер Люкер возвратит Лунный камень. Теперь вы понимаете? Я согласился, что идея, по крайней мере, была нова. - Это идея мистера Мертуэта столько же, сколько и моя, - сказал мистер Брефф. - Может быть, она никогда не пришла бы мне в голову, если бы не разговор с ним. Если мистер Мертуэт прав, индусы тоже будут стеречь возле банка в конце месяца, - и что-нибудь серьезное, может быть, произойдет тогда... Что из этого выйдет, совершенно безразлично для вас и для меня, - кроме того, что это поможет нам схватить таинственного "некто", заложившего алмаз. Человек этот, поверьте моему слову, причиною (не имею претензий знать в точности, каким образом) того положения, в котором вы очутились в эту минуту, и только один этот человек может возвратить вам уважение Рэчель. - Не могу отрицать, - сказал я, - что план, предлагаемый вами, разрешит затруднение очень смелым, очень замысловатым и совершенно новым способом, но... - Но у вас имеется возражение? - Да. Мое возражение заключается в том, что ваше предложение заставляет нас ждать. - Согласен. По моим расчетам, вам придется ждать приблизительно около двух недель. Неужели это так долго? - Это целая вечность, мистер Брефф, в таком положении, как мое. Жизнь будет просто нестерпима для меня, если я не предприму чего-нибудь, чтобы тотчас восстановить свою репутацию. - Ну, ну, я понимаю это. Вы уже придумали, что можно сделать? - Я придумал посоветоваться с сыщиком Каффом. - Он вышел в отставку. Бесполезно ожидать, чтобы Кафф мог вам помочь. - Я знаю, где найти его, и могу попытаться. - Попытайтесь, - сказал мистер Брефф после минутного размышления. - Дело это приняло такой необычайный оборот после окончания следствия сыщика Каффа, что, может быть, вы его заинтересуете. Попытайтесь и сообщите мне результат. А пока, - продолжал он, - если вы не сделаете никаких открытий до конца месяца, я со своей стороны добьюсь чего-нибудь, устроив слежку у банка. - Конечно, - ответил я, - если только я не избавлю вас от необходимости сделать этот опыт. Мистер Брефф улыбнулся и взял шляпу. - Передайте сыщику Каффу, - ответил он, - мои слова: разгадка тайны алмаза кроется в разгадке того, кто его заложил. И сообщите мне, какого мнения об этом опытный сыщик Кафф. Так мы расстались с ним в этот вечер. На следующее утро я отправился в маленький городок Доркинг - в то самое место, куда удалился сыщик Кафф, как сообщил мне Беттередж. Расспросив в гостинице, я получил необходимые указания, как найти коттедж сыщика. К нему вела тихая проселочная дорожка в некотором расстоянии от города, и коттедж стоял уютно среди садика, окруженного позади и по бокам хорошей кирпичной стеной, а спереди высокой живой изгородью. Калитка со щегольской, выкрашенной сверху решеткой была заперта. Позвонив в колокольчик, я заглянул сквозь решетку и повсюду увидел любимые цветы знаменитого Каффа: они цвели в его саду гроздьями, они заслоняли его двери, они заглядывали ему в окна. Вдали от преступлений и тайн великого города знаменитый сыщик, гроза воров, спокойно доживал сибаритом последние годы своей жизни, с головой уйдя в свои розы. Почтенная пожилая женщина отворила мне калитку и тотчас разрушила мои надежды на помощь сыщика Каффа. Он только накануне уехал в Ирландию. - Он уехал туда но делу? - спросил я. Женщина улыбнулась. - Теперь у пего только одно дело, сэр, - сказала она, - розы. Один знаменитый садовник в Ирландии изобрел какой-то новый способ разведения роз, и мистер Кафф поехал узнать о нем. - Вы не знаете, когда он вернется? - Совершенно не знаю, сэр. Мистер Кафф сказал, что он может вернуться и тотчас, и задержаться, смотря по тому, найдет ли он новый способ стоящим или нестоящим изучения. Если вам угодно передать ему что-нибудь, я позабочусь об этом, сэр. Я отдал ей мою карточку, написав на ней карандашом: "Имею сообщить вам кое-что о Лунном камне. Уведомите меня, как только вернетесь". После этого мне ничего более не оставалось, как покориться обстоятельствам и вернуться в Лондон. В том раздраженном состоянии, в каком я находился в то время, о котором пишу теперь, неудавшаяся поездка моя в коттедж только увеличила во мне тревожную потребность что-нибудь сделать. Так как события достопамятной ночи были все еще непонятны для меня, я оглянулся несколько назад и начал искать в моей памяти какое-нибудь происшествие в часы, предшествовавшие этой ночи, которое помогло бы мне отыскать ключ к загадке. Не случилось ли чего в то время, когда Рэчель и я кончали раскрашивать дверь? Или позднее, когда я ездил во Фризинголл? Или после, когда я вернулся с Годфри Эбльуайтом и его сестрами? Или еще позднее, когда я отдал Рэчель Лунный камень? Или еще позднее, когда приехали гости и мы все уселись за обеденный стол? Память моя очень легко отвечала на все вопросы, пока я не дошел до последнего. Оглядываясь на события, случившиеся за обедом в день рождения, я вдруг стал в тупик. Я не был способен даже точно припомнить число гостей, сидевших за одним столом со мною. Узнав имена тех лиц, которые присутствовали за обедом, я решился, - чтобы восполнить несостоятельность своей собственной памяти, - обратиться к памяти других гостей, записать все, что они могли припомнить о событиях, случившихся в день рождения, и результат, полученный таким образом, проверить по тем событиям, какие произошли после отъезда гостей. Мне нужен был только намек, который дал бы правильное направление моим мыслям с самого начала. Не прошло и дня, как этот намек был мне дан одним из тех гостей, которые присутствовали на пиршестве в день рождения. Составив этот план действия, я должен был прежде всего заручиться полным списком гостей. Его легко можно было получить от Габриэля Беттереджа. Я решил в тот же день вернуться в Йоркшир и начать мое исследование со следующего утра. Было уже поздно отправляться с тем поездом, который уходил из Лондона до полудня. Ничего более не оставалось, как ждать около трех часов следующего поезда. Не мог ли я в Лондоне с пользой употребить этот промежуток времени? Мысли мои опять упорно возвращались к обеду в день рождения. Хотя я забыл и число, и большую часть имен присутствующих гостей, я припомнил довольно скоро, что почти все они приехали из Фризинголла или его окрестностей. Но "почти все" еще не означало "все". Некоторые из них не были постоянными жителями этих мест. Я сам был одним из таких, мистер Мертуэт был другим, Годфри Эбльуайт - третьим, мистер Брефф... нет, я вспомнил, что дела помешали мистеру Бреффу приехать. Не было ли кого-нибудь среди дам из постоянных жительниц Лондона? Я мог припомнить одну только мисс Клак, принадлежащую к этой последней категории. Однако вот, по крайней мере, уже трое гостей, с которыми мне полезно было бы повидаться, прежде чем я уеду из Лондона. Не зная адресов лиц, которых искал, я тотчас поехал в контору мистера Бреффа, в надежде, что, быть может, он мне поможет отыскать их. Мистер Брефф оказался так занят, что не мог уделить мне более минуты своего драгоценного времени. Но в эту одну минуту он успел, однако, решить - самым неприятным образом - все вопросы, которые я задал ему. Во-первых, он считал мой новоизобретенный метод отыскать ключ к тайне слишком фантастическим, для того чтобы о нем можно было рассуждать всерьез. Во-вторых, в-третьих и в-четвертых, мистер Мертуэт был сейчас на пути к месту своих прошлых приключений; мисс Клак понесла денежную потерю и переселилась, из соображений экономии, во Францию; мистера Годфри Эбльуайта, может быть, можно было найти где-нибудь в Лондоне. Не узнать ли мне его адрес в клубе? А может быть, я извиню мистера Бреффа, если он вернется к своему делу и пожелает мне всего доброго? Поле розысков в Лондоне теперь так ограничилось, что мае оставалось только узнать адрес Годфри. Я послушал совета стряпчего и поехал в клуб. В передней я встретил одного из членов клуба, бывшего старым приятелем моего кузена, а также и моим знакомым. Этот джентльмен, сообщив мне адрес Годфри, рассказал о двух недавних происшествиях, случившихся с ним и еще не дошедших до моих ушей, при всей их большой важности для меня. Оказалось, что, получив от Рэчель отказ, он, вместо того чтобы прийти в отчаяние, вскоре же после этого сделал предложение другой молодой девушке, слывшей богатой наследницей. Предложение его было принято, и брак считался делом решенным. Но вдруг помолвка опять внезапно и неожиданно расстроилась, и на этот раз по милости серьезного несогласия в мнениях между женихом и отцом невесты по поводу брачного контракта. Как бы в вознаграждение за эту вторую неудачу, Годфри вскоре после этого сделался предметом внимания в денежном отношении одной из многочисленных своих почитательниц. Богатая и пожилая дама, чрезвычайно уважаемая в комитете материнского попечительства и большая приятельница мисс Клак (которой она, кстати сказать, не отказала ничего, кроме траурного кольца), завещала чудному и достойному мистеру Годфри пять тысяч фунтов. Получив это приятное добавление к своим скромным денежным ресурсам, он, говорят, почувствовал необходимость немного отдохнуть от своих благотворительных трудов и, по предписанию доктора, должен был "отправиться на континент, поскольку это могло впоследствии принести пользу его здоровью". Если он мне нужен, следовало не теряя времени нанести ему визит. Я тотчас отправился к нему. Но та же роковая судьба, которая заставила меня опоздать на один день к сыщику Каффу, заставила меня и тут опоздать на один день к Годфри. Он уехал накануне утром в Дувр. Он отправлялся в Остендэ, и слуга его думал, что он поедет в Брюссель. Время его возвращения не было установлено, но я мог быть уверен, что он будет отсутствовать, по крайней мере, три месяца. Я вернулся к себе в угнетенном состоянии. Трое из гостей, бывших на обеде в день рождения (и все трое исключительно умные люди), были далеко от меня как раз в то время, когда мне так важно было иметь с ними связь. Я возлагал последние надежды теперь на Беттереджа и на друзей покойной леди Вериндер, которых я мог еще найти живущими по соседству от деревенского поместья Рэчель. На этот раз я прямо отправился во Фризинголл, так как этот город был теперь центральным пунктом моих розысков. Я приехал вечером, слишком уже поздно для того, чтобы увидеться с Беттереджем. На следующее утро я отправил к нему гонца с письмом, прося его приехать ко мне в гостиницу так скоро, как только возможно. Отчасти для того, чтобы сократить время, отчасти для того, чтобы было удобней Беттереджу, я предусмотрительно послал своего гонца в наемной карете и мог надеяться, если не случится никаких помех, увидеть старика менее чем через полчаса. А в этот промежуток я решил опросить тех из гостей, присутствовавших на ободе и день рождения, кто был мне лично знаком и находился поблизости. То были родственники мои Эбльуайты и мистер Канди. Доктор выразил особое желание видеть меня, жил он на соседней улице. Итак, я прежде всего отправился к мистеру Канди. После того, что рассказал мне Беттередж, я, естественно, ожидал увидеть на лице доктора следы серьезной болезни, которую он перенес. Но я не был готов к перемене, какую увидел в нем, когда он вошел в комнату и пожал мне руку. Глаза его потускнели, волосы совершенно поседели, лицо покрылось морщинами, тело съежилось. Я хорошо помнил этого подвижного, болтливого, веселого маленького доктора, помнил его невинную светскую болтовню и бесчисленные шуточки, но, к моему удивлению, ни в чем не проявлялась его прежняя личность, разве только в склонности к смешному щегольству. Человек этот был обломком былого, но одежда его и украшенья (словно в жестокую насмешку над переменой, совершившейся в нем) были так же пестры и ярки, как прежде. - Я часто думал о вас, мистер Блэк, - сказал он, - и искренне рад наконец снова вас увидеть. Если я смогу сделать что-нибудь для вас, пожалуйста, распоряжайтесь мной, сэр, пожалуйста, распоряжайтесь мной! Он сказал эти простые, обыкновенные слова с ненужной откровенностью и жаром, проявляя любопытство узнать, что привело меня в Йоркшир, любопытство, которое он совершенно (я сказал бы, по-ребячески) неспособен был скрыть. - Я недавно побывал в Йоркшире и теперь снова явился сюда по делу довольно романтическому, - сказал я. - В этом деле, мистер Канди, все друзья покойной леди Вериндер принимают участие. Вы помните таинственную пропажу индийского алмаза около года тому назад? Недавно произошли события, подающие надежду, что этот алмаз можно отыскать, и я, как член семьи, принимаю участие в розысках. В числе трудностей, встреченных мною, есть и необходимость снова собрать все показания, какие были собраны раньше, и как можно больше, если возможно. Некоторые особенности этого дела требуют воскрешения моих воспоминаний обо всем, что случилось в этом доме вечером в день рождения мисс Рэчель. И я осмеливаюсь обратиться к друзьям ее покойной матери, которые присутствовали при этом, чтобы просить их помочь мне своими воспоминаниями. Едва я дошел до этого места, как вдруг остановился, ясно увидев по лицу мистера Канди, что опыт мой совершенно не удался. Маленький доктор тревожно покусывал кончики своих пальцев все время, пока я говорил. Его тусклые водянистые глаза смотрели на меня с таким бессмысленным выражением, которое было очень мучительно видеть. Невозможно было угадать, о чем он думает. Ясно было только одно, что мне не удалось после двух-трех первых слов привлечь его внимание к вопросу. Единственная возможность заставить его прийти в себя заключалась в перемене предмета разговора. Я попытался немедленно заговорить о другом. - Вот что привело меня во Фризинголл, - сказал я весело. - Теперь, мистер Канди, ваша очередь. Вы поручили Габриэлю Беттереджу сказать мне... Он перестал кусать пальцы и вдруг развеселился. - Да, да, да! - воскликнул он с жаром. - Так! Я поручил сказать вам! - И Беттередж сообщил мне об этом в письме, - продолжал я. - Вы хотели что-то сказать мне, как только я приеду в эти места. Ну, мистер Канди, вот я здесь! - Вот вы и здесь! - повторил доктор. - И Беттередж был совершенно прав. Я хотел что-то вам сказать. Я дал ему это поручение. Беттередж человек удивительный. Какая память! В его годы - какая память! Он опять замолчал и снова начал кусать пальцы. Вспомнив, что я слышал от Беттереджа о последствиях горячки, отразившейся на его памяти, я продолжал разговор, в надежде, что, быть может, помогу маленькому доктору. - Как давно мы не встречались! - сказал я. - Мы виделись в последний раз на обеде в день рождения Рэчель, последнем званом обеде, который дала моя бедная тетушка. - Так, так! - вскричал мистер Канди. - На обеде в день рождения! Он вскочил с места и посмотрел на меня. Густой румянец вдруг разлился по его поблекшему лицу, и он опять опустился на стул, как бы сознавая, что обнаружил слабость, которую ему хотелось бы скрыть. Больно было видеть, как сознает он недостаток своей памяти и желает скрыть его от внимания своих друзей. До сих пор он возбуждал во мне только сострадание. Но слова, сказанные им сейчас, - хотя их было немного, - тотчас возбудили до крайности мое любопытство. Обед в день рождения уже сделался событием прошлого, на которое я смотрел со странной смесью надежды и недоверия. И вдруг оказалось, что об этом обеде мистер Канди должен сообщить что-то важное! Я постарался снова помочь ему. Но на этот раз причиною моего участия были мои собственные интересы, и они заставили меня чересчур поспешить к той цели, которую я имел в виду. - Скоро уже минет год, - сказал я, - как мы сидели за этим приятным столом. Не записано ли у вас - в дневнике или где-нибудь в другом месте - то, что вы хотели мне сказать? Мистер Канди понял мой намек и дал мне понять, что считает его оскорбительным. - Мне вовсе не нужно записывать, мистер Блэк, - сказал он довольно холодно. - Я еще не так стар и на свою память, благодарение богу, еще могу положиться. Бесполезно говорить, что я сделал вид, будто не понял, что он обиделся на меня. - Хотел бы я сказать то же самое _о своей_ памяти, - ответил я. - Когда я стараюсь думать о вещах, случившихся год назад, я нахожу свои воспоминания далеко не совсем такими ясными, как мне бы хотелось. Например, обед у леди Вериндер... Мистер Канди опять развеселился, как только эти слова сорвались с моих губ. - А! Обед, обед у леди Вериндер! - воскликнул он с еще большим жаром. - Я должен рассказать вам кое-что об этом обеде. Глаза его опять устремились на меня с вопросительным выражением, таким жалобным, таким пристальным, таким бессмысленным, что жалко было глядеть. Очевидно, он мучительно и напрасно силился что-то припомнить. - Обед был очень приятный, - вдруг заговорил он с таким видом, словно это именно и хотел сказать. - Очень приятный обед, мистер Блэк, не правда ли? Он кивнул головой, улыбнулся и как будто уверовал, бедняжка, что ему удалось этой находчивостью скрыть полную потерю памяти. Это зрелище было столь прискорбно, что я тотчас же, - хотя и был живо заинтересован в том, чтобы он припомнил обстоятельства обеда, - переменил тему и заговорил о предметах местного интереса. Тут он начал болтать довольно бегло. Вздорные сплетни и ссоры в городе, случившиеся месяц тому назад, легко приходили ему на память. Он болтал с говорливостью почти прежних времен, но были минуты, когда даже среди полного полета его красноречия он вдруг колебался, смотрел на меня с минуту с бессмысленной вопросительностью в глазах, преодолевал себя и опять продолжал. Я терпеливо переносил эту муку (это, конечно, настоящая мука для космополита - слушать молчаливо и безропотно новости провинциального городка), покуда часы на камине не показали мне, что визит мой продолжается более чем полчаса. Имея уже некоторое право считать свою жертву принесенной, я встал проститься. Когда мы пожимали друг другу руки, мистер Канди сам заговорил опять об обеде в день рождения. - Я так рад, что мы снова встретились, - сказал он. - Я в самом деле собирался поговорить с вами, мистер Блэк. Относительно обеда у леди Вериндер, - не так ли? Приятнейший обед, действительно приятный обед, вы согласны со мной? Я медленно спустился с лестницы, убедившись с горечью, что доктор действительно желал что-то сказать чрезвычайно важное для меня, но не в силах был сделать это. Усилие вспомнить, что он желал мне что-то сказать, было, очевидно, единственным усилием, на которое была способна его ослабевшая память. Когда я спустился с лестницы и повернул в переднюю, где-то в нижнем этаже дома тихо отворилась дверь и кроткий голос сказал позади меня: - Боюсь, сэр, что вы нашли грустную перемену в мистере Канди. Я обернулся и очутился лицом к лицу с Эзрой Дженнингсом. Глава IX Невозможно было оспаривать мнение Беттереджа о том, что наружность Эзры Дженнингса - с общепринятой точки зрения - говорила против него. Его цыганский вид, поджарые щеки с торчащими скулами, необычные разноцветные волосы, странное противоречие между его лицом и фигурой, заставлявшее его казаться и старым, и молодым одновременно, - все это было более или менее рассчитано на то, чтоб создать неблагоприятное представление о нем у неискушенного человека. И все же, чувствуя все это, нельзя было отрицать того, что Эзра Дженнингс какими-то непостижимыми путями возбуждал во мне симпатию, которой я не мог противостоять. Хотя мой жизненный опыт советовал мне ответить ему насчет грустной перемены в мистере Канди, а потом продолжать идти своею дорогою, - интерес к Эзре Дженнингсу словно приковал меня к месту и доставил ему случай, - которого он, очевидно, искал, - поговорить со мною наедине о своем хозяине. - Не по дороге ли нам, мистер Дженнингс? - спросил я, заметив у него в руке шляпу. - Я иду навестить свою тетку, миссис Эбльуайт. Эзра Дженнингс ответил, что идет в ту же сторону, к больному. Начав разговор о болезни мистера Канди, Эзра Дженнингс, по-видимому, решил предоставить продолжать этот разговор мне. Его молчание говорило ясно: "Теперь очередь за вами". Я тоже имел свои причины вернуться к разговору о болезни доктора и охотно взял на себя ответственность заговорить первым. - Судя по перемене, которую я в нем нахожу, - начал я, - болезнь мистера Канди была гораздо опаснее, чем я предполагал. - Это почти чудо, что он перенес ее, - ответил Эзра Дженнингс. - Бывают ли улучшения в его памяти по сравнению с тем, что я застал сегодня? Он все заговаривал со мною о чем-то. - Что случилось перед его болезнью? - договорил он вопросительно, заметив, что я остановился. - Именно. - Его память о событиях того времени ослабела безнадежно, - сказал Эзра Дженнингс. - Даже досадно, что бедняга сохранил еще кое-какие жалкие ее остатки. Смутно припоминая намерения, которые он имел перед болезнью, вещи, которые собирался сделать или сказать, он решительно не в состоянии вспомнить, в чем эти намерения заключались и что он должен был сказать или сделать. Он мучительно сознает свой недостаток памяти и мучается, стараясь, как вы, вероятно, заметили, скрыть это от других. Если б он поправился, совершенно забыв о прошлом, он был бы счастливее. Мы все, может быть, чувствовали бы себя счастливее, - прибавил он с грустною улыбкою, - если б могли вполне забыть! - В жизни каждого человека, - возразил я, - наверное, найдутся минуты, с воспоминанием о которых он не захочет расстаться. - Надеюсь, что это можно сказать о большей части человечества, мистер Блэк. Опасаюсь, однако, что это но будет справедливо в применении ко _всем_. Есть ли у вас основание предполагать, что воспоминание, которое мистер Канди силился воскресить в своей памяти во время разговора с вами, имеет для вас серьезное значение? Говоря это, он по собственному почину коснулся именно того, о чем я хотел с ним посоветоваться. Интерес к этому странному человеку заставил меня под влиянием минутного впечатления дать ему случай разговориться со мною; умалчивая пока обо всем том, что я, со своей стороны, хотел сказать по поводу его патрона, я хотел прежде всего удостовериться, могу ли положиться на его скромность и деликатность. Но и того немногого, что он сказал, было достаточно, чтобы убедить меня, что я имею дело с джентльменом. В нем было то, что я попробую описать здесь как _непринужденное самообладание_, что не в одной только Англии, но во всех цивилизованных странах есть верный признак хорошего воспитания. Какую бы цель им преследовал он своим последним вопросом, я был уверен, что могу ответить ему до некоторой степени откровенно. - Думаю, что для меня крайне важно восстановить обстоятельства, которые мистер Канди не в силах припомнить сам, - сказал я. - Не можете ли вы указать мне какой-нибудь способ, чтобы помочь его памяти? Эзра Дженнингс взглянул на меня с минутным проблеском участия в своих задумчивых карих глазах. - Памяти мистера Канди уже ничем нельзя помочь, - ответил он. - Я столько раз пробовал ей помогать с тех пор, как он выздоровел, что могу это положительно утверждать. Слова его огорчили меня, и я не скрыл этого. - Сознаюсь, вы мне подали надежду на более удовлетворительный ответ, - сказал я. Он улыбнулся. - Быть может, это ответ не окончательный, мистер Блэк. Быть может, найдется способ восстановить обстоятельства, забытые мистером Канди, не обращаясь к нему самому. - В самом деле? Не будет ли с моей стороны нескромным, если я спрошу - как? - Ни в коем случае. Единственная трудность ответа на ваш вопрос заключается для меня в самом объяснении. Могу я рассчитывать на ваше терпение, если еще раз вернусь к болезни мистера Канди и, говоря о ней, на этот раз не избавлю вас от некоторых профессиональных подробностей? - О, пожалуйста! Вы уже заинтересовали меня этими подробностями. Мое любопытство, казалось, было ему приятно. Он улыбнулся опять. Мы в это время уже оставили за собою последние дома Фризинголла. Эзра Дженнингс на минуту остановился, чтоб сорвать несколько придорожных полевых цветов. - Как хороши они! - проговорил он просто, показывая мне свой букетик, - и как мало народу в Англии способно восхищаться ими так, как они того заслуживают! - Вы не всегда жили в Англии? - спросил я. - Нет. Я родился и частично воспитан был в одной из наших колоний. Отец мой был англичанин, но мать моя... Мы отдалились от нашей темы, мистер Блэк, и это моя вина. По правде сказать, у меня много ассоциаций связано с этими скромными маленькими придорожными цветами. Но оставим это. Мы говорили о мистере Канди. Давайте вернемся к мистеру Канди. Сопоставив несколько слов, неохотно вырвавшихся у него о самом себе, с меланхолическим взглядом на жизнь, - он считал условием счастья для человечества полное забвение прошлого, - я понял, что история, которую я прочитал в его лице, совпадала (по крайней мере, в двух деталях) с его рассказом: он страдал, как мало кто из людей страдает; и в его английской крови была примесь чужеземной. - Вы, вероятно, слышали о первоначальной причине болезни мистера Канди? - заговорил он опять. - В ночь званого обеда леди Вериндер шел проливной дождь. Мистер Канди ехал домой в открытом гиге и промок до костей. Дома его ждал посланный от больного с убедительной просьбой приехать немедленно. К несчастью, он отправился к своему пациенту, не дав себе труда переодеться. Я сам задержался в эту ночь у больного, в некотором расстоянии от Фризинголла. Когда я вернулся на следующее утро, меня уже поджидал у двери перепуганный грум мистера Канди и тотчас повел в комнату своего господина. За это время беда уже произошла, болезнь вступила в свои права. - Мне сказали о ней только в самых общих словах, как о горячке, - сказал я. - И я не могу ничего прибавить, чтобы определить ее точнее, - ответил Эзра Дженнингс. - От начала и до конца болезнь не принимала какой-либо определенной формы. Не теряя времени, я послал за двумя медиками, приятелями мистера Канди, чтобы узнать их мнение о болезни. Они согласились со мною, что она серьезна, но относительно лечения наши взгляды резко разошлись. Основываясь на пульсе больного, мы делали совершенно разные заключения. Ускоренное биение пульса побуждало их настаивать на лечении жаропонижающим как единственном, которого следовало держаться. Я же, со своей стороны, признавая, что пульс ускоренный, указывал на страшную слабость больного как на признак истощенного состояния организма, а следовательно, и на необходимость прибегнуть к возбудительным средствам. Оба доктора были того мнения, что следует посадить больного на кашицу, лимонад, ячменный отвар и так далее. Я бы дал ему шампанского или виски, аммиаку и хинина. Важное расхождение во взглядах, как видите, и между кем же? Между двумя медиками, пользующимися общим уважением в городе, и пришельцем, всего лишь помощником доктора! В первые дни мне не оставалось ничего другого, как покориться воле людей, поставленных выше меня. Между тем силы больного все более и более слабели. Я решился на вторичную попытку указать на ясное, неоспоримо ясное свидетельство пульса. Быстрота его не уменьшилась нисколько, а слабость возросла. Докторов оскорбило мое упорство. Они сказали: - Мистер Дженнингс, или мы лечим больного, или вы. Кто же из нас? - Господа, - ответил я, - дайте мне пять минут на размышление, и вы на свой ясный вопрос получите не менее ясный ответ. По истечении назначенного срока решение мое было принято. - Вы положительно отказываетесь испробовать лечение возбуждающими средствами? - спросил я. Они отказались в немногих словах. - Тогда я намерен немедленно приступить к нему, господа. - Приступайте, мистер Дженнингс, и мы тотчас откажемся от дальнейшего лечения. Я послал в погреб за бутылкою шампанского и сам дал больному выпить добрых полстакана. Доктора молча взяли свои шляпы и удалились... - Вы взяли на себя большую ответственность, - заметил я. - Будь я на вашем месте, я, наверное, уклонился бы от нее. - Будь вы на моем месте, мистер Блэк, вы бы вспомнили, что мистер Канди взял вас к себе в дом при обстоятельствах, которые сделали вас его должником на всю жизнь. На моем месте вы, видя, что силы его угасают с каждым часом, решились бы скорее рискнуть всем, чем дать умереть на своих глазах единственному человеку на свете, оказавшему вам поддержку. Но думайте, чтобы я не сознавал ужасного положения, в которое себя поставил. Были минуты, когда я чувствовал всю горечь своего одиночества и страшную ответственность, лежащую на мне. Будь я человек счастливый, будь жизнь моя исполнена одного благополучия, кажется, я изнемог бы под бременем обязанности, которую на себя возложил. Но у меня не было счастливого прошлого, на которое я мог бы оглянуться, не было того душевного спокойствия, с которым я мог бы перенести настоящую мучительную неизвестность, - и я мужественно боролся до конца. Для необходимого мне отдыха я выбирал часок среди дня, когда состояние больного несколько улучшалось. Все же остальное время дня я не отходил от его кровати, пока жизнь его находилась в опасности. К заходу солнца, как всегда бывает в подобных случаях, начинался обычный при горячке бред. Он продолжался с перерывами всю ночь и стихал в опасные часы раннего утра, от двух до пяти, когда жизненные силы даже самых здоровых ослабевают до последней степени. В те часы смерть пожинает наиболее обильную, человеческую жатву. Тогда я вступил со смертью в борьбу за лежащего на одре ее больного, отбивая его у нее. Я ни разу не уклонился от принятого мною метода лечения, ради которого рисковал всем. Когда не хватало вина, я прибегал к виски. Когда другие возбуждающие средства утрачивали свое действие, я стал удваивать дозу. После длительной неизвестности (которую молю бога не посылать мне никогда более в жизни) настал день, когда слишком частый пульс постепенно стал становиться реже и ритмичнее. _Тогда_ я понял, что спас его, и сознаюсь, мне изменила моя твердость. Я опустил исхудалую руку бедного больного на постель и зарыдал. Истерический припадок, мистер Блэк, ничего более! Физиология говорит, и говорит справедливо, что некоторые мужчины наделены женской конституцией, - я в их числе! Это беспощадно трезвое научное оправдание своих слез он высказал тем же спокойным и естественным тоном, каким говорил до сих пор. Голос и манера его от начала до конца изобличали особенное, почти болезненное опасение возбудить к себе участие. - Вы меня спросите, зачем я докучаю вам этими подробностями, - продолжал он. - Я не вижу другого способа подготовить вас надлежащим образом к тому, что мне предстоит сказать. Теперь вы знаете в точности мое положение во время болезни мистера Канди, и вы тем легче поймете, как остро я нуждался в то время в чем-нибудь, способном доставить мне хотя бы некоторое душевное облегчение. Несколько лет назад я начал в свободные часы писать книгу, предназначенную для моих собратьев по профессии, - книгу о сложных и затруднительных проблемах заболеваний мозга и нервной системы. Моя работа, вероятно, никогда не будет закончена и, уж конечно, не будет издана. Тем не менее она мне была другом в долгие одинокие часы; она же помогла мне скоротать время - время мучительного ожидания и бездействия - у кровати мистера Канди. Я, кажется, говорил вам, что у него был бред? Я даже определил время, когда он начинается, если не ошибаюсь? - Да, вы говорили об этом. - Ну, так я как раз дошел тогда в своей книге до отдела, посвященного именно бреду такого рода. Но стану утруждать вас подробным изложением своей теории по этому вопросу и ограничусь только тем, что для вас представляет интерес в настоящем случае. С тех пор, как я практикую, я не раз сомневался, можно ли сделать вывод, что при бреде потеря способности связной речи доказывает потерю способности последовательного мышления. Болезнь бедного мистера Канди давала мне возможность выяснить свои сомнения. Я владею стенографией и легко мог записывать отрывистые фразы больного точь-в-точь так, как он их произносил. Понимаете вы теперь, мистер Блэк, к чему я все это веду? Я понимал очень ясно и ожидал, что он скажет далее, едва переводя дух от напряженного внимания. - В разное время и урывками, - продолжал Эзра Дженнингс, - я расшифровал мои стенографические заметки, оставив большие промежутки между отрывистыми фразами и даже отдельными словами, в том же порядке, как их бессвязно произносил мистер Канди. В результате я поступил со всем этим почти так, как поступают, разгадывая шарады. Сначала все представляется хаосом, по стоит только напасть на руководящую нить, чтобы все привести в порядок и придать всему надлежащий вид. Действуя сообразно с этим планом, я восполнял пробелы между двумя фразами, стараясь угадать мысль больного. Я переправлял и изменял, пока мои вставки не встали на место после слов, сказанных до них, и так же естественно не примкнули к словам, сказанным вслед за ними. Результат показал, что я не напрасно трудился в эти долгие мучительные часы и достиг того, что мне казалось подтверждением моей теории. Проще говоря, - когда я связал отрывочные фразы, я убедился, что высшая способность - связного мышления - продолжала свою деятельность у пациента более или менее нормально, в то время как низшая способность - словесного изложения мысли - была почти совершенно расстроена. - Одно слово! - перебил я его с живостью. - Упоминал ли он в бреду мое имя? - Вы сейчас услышите, мистер Блэк. Среди моих письменных доказательств вышеприведенного положения - или, вернее, в письменных опытах, сводящихся к тому, чтобы доказать мое положение, - есть листок, где встречается ваше имя. Почти целую ночь мысли мистера Канди были заняты _чем-то_ общим между вами и им. Я записал бессвязные его слова в том виде, в каком он говорил их, на одном листе бумаги, а на другом - мои собственные соображения, которые придают им связь. Производным от этого, как выражаются в арифметике, оказался ясный отчет: во-первых, о чем-то, сделанном в прошедшем времени; во-вторых, о чем-то, что мистер Канди намеревался сделать в будущем, если бы ему не помешала болезнь. Вопрос теперь в том, представляет ли это или нет то утраченное воспоминание, которое он тщетно силился уловить, когда вы его навестили сегодня? - Не может быть сомнения в этом! - вскричал я. - Пойдемте тотчас и посмотрим бумаги. - Невозможно, мистер Блэк. - Почему? - Поставьте себя на мое место, - сказал Эзра Дженнингс. - Согласились бы вы открыть другому лицу, что высказал бессознательно во время болезни ваш пациент и беззащитный друг, не удостоверившись сперва, что подобный поступок ваш оправдывается необходимостью? Я понял, что возражать ему на это невозможно; я попытался подойти к вопросу с другой стороны. - Мой образ действий в таком щекотливом деле зависел бы преимущественно от того, могу я или нет повредить моему другу своею откровенностью. - Я давно уже отверг всякую необходимость обсуждать эту сторону вопроса, - сказал Эзра Дженнингс. - Если бы мои записки заключали в себе хоть что-нибудь, что мистер Канди желал бы сохранить в тайне, эти записки давным-давно были бы уничтожены. Рукописные опыты у постели моего друга не заключают в себе сейчас ничего, что он не решился бы сообщить другим, если бы к нему вернулась память. А по поводу вас я даже уверен, что в моих записках содержится именно то, что он вам так сильно хочет сейчас сказать. - И вы все-таки колеблетесь? - И я все-таки колеблюсь. Вспомните, при каких обстоятельствах я приобрел сведения, которые теперь имею. Как ни безобидны они, я не могу решиться сообщить вам их, пока вы не изложите мне причин, по которым это следует сделать. Он так страшно был болен, мистер Блэк, он находился в состоянии такой беспомощности и совершенно в моей власти! Разве это слишком много, если я попрошу вас только намекнуть мне, какого рода интерес связан для вас с утраченным воспоминанием, или в чем, полагаете вы, оно состоит? Отвечать ему с откровенностью, которую вызывала во мне его манера держать себя и говорить, значило бы открыто поставить себя в унизительное положение человека, которого подозревают в краже алмаза. Хотя Эзра Дженнингс и вызвал во мне безотчетную симпатию, я все-таки не мог превозмочь своего нежелания рассказать ему о позорном положении, в которое я попал. Я опять прибегнул к тем пояснительным фразам, какие имел наготове для удовлетворения любопытства посторонних. На этот раз я не имел повода жаловаться на недостаток внимания со стороны своего слушателя. Эзра Дженнингс слушал меня терпеливо, даже с тревогой, пока я не закончил рассказа. - Мне очень жаль, мистер Блэк, что я возбудил в вас надежды только для того, чтобы обмануть их, - сказал он. - Во все время своей болезни, от начала и до конца ее, мистер Канди ни единым словом не упомянул об алмазе. Дело, с которым он связывал ваше имя, не имеет, уверяю вас, никакого возможного отношения к потере или возвращению драгоценного камня мисс Вериндер. Пока он это говорил, мы приблизились к месту, где большая дорога, по которой мы шли, разделялась на две ветви. Одна вела к дому мистера Эбльуайта, другая к деревне, лежавшей в низине, милях в двух или трех. Эзра Дженнингс остановился у поворота к деревне. - Мне сюда, - сказал он. - Я, право, очень огорчен, мистер Блэк, что не могу быть вам полезен. Тон его убедил меня в его искренности. Кроткие карие глаза его остановились на мне с выражением грустного сочувствия. Он поклонился и пошел по дороге к деревне, не сказав более ни слова. С минуту я стоял неподвижно, следя за ним взглядом, пока он уходил от меня все далее и далее, унося с собою все далее и далее то, что я считал возможною разгадкою, которой я доискивался. Пройдя небольшое расстояние, он оглянулся. Увидя меня все на том же месте, где мы расстались, он остановился, как бы спрашивая себя, не желаю ли я заговорить с ним опять. У меня не было времени рассуждать о своем собственном положении и о том, что я упускаю случай, который может произвести важный поворот в моей жизни, - и все только из-за того, что я не мигу поступиться своим самолюбием. Я успел лишь позвать его назад, а потом уже стал раздумывать. Сильно подозреваю, что нет на свете человека опрометчивее меня. "Теперь уже нечего больше делать, - решил я мысленно. - Мне надо сказать ему всю правду". Он тотчас повернул назад. Я пошел к нему навстречу. - Я был с вами не совсем откровенен, мистер Дженнингс, - начал я. - Интерес к утраченному воспоминанию мистера Канди у меня не связан с розысками Лунного камня. Важный личный вопрос побудил меня приехать в Йоркшир. Чтобы оправдать недостаток откровенности с вами в этом деле, могу сказать только одно. Мне тяжело (тяжелее, чем я могу это выразить) объяснять кому бы то ни было настоящее свое положение. Эзра Дженнингс взглянул на меня со смущением, в первый раз с тех пор, как мы заговорили. - Я не имею ни права, ни желания, мистер Блэк, - возразил он, - вмешиваться в ваши частные дела. Позвольте мне извиниться, со своей стороны, в том, что я, вовсе не подозревая этого, подверг вас неприятному испытанию. - Вы имеете полное право ставить условия, на которых находите возможным сообщить мне то, что услышали у одра болезни мистера Канди. Я понимаю и ценю благородство, которое руководит вами. Как могу я ожидать от вас доверия, если сам буду отказывать вам в нем? Вы должны знать и узнаете, почему мне так важно установить, что именно хотел мне сообщить мистер Канди. Если окажется, что я ошибся в своих ожиданиях, и вы не вправе будете мне сообщить это, узнав настоящую причину моих розысков, я положусь на вашу честь, что вы сохраните мою тайну. И что-то говорит мне, что доверие мое не будет обмануто. - Остановитесь, мистер Блэк! Мне еще надо сказать вам два слова, прежде чем я позволю вам продолжать. Я взглянул на него с изумлением. Жестокое душевное страдание, по-видимому, внезапно им овладело и потрясло его до глубины души. Его цыганский цвет лица сменился смертельною сероватою бледностью, глаза его вдруг засверкали диким блеском, голос понизился и зазвучал суровою решимостью, которую я услышал у него впервые. Скрытые силы этого человека (трудно было сказать в ту минуту, к чему они направлены - к добру или ко злу) обнаружились передо мною внезапно, как блеск молнии. - Прежде чем вы мне окажете какое-либо доверие, - продолжал он, - вам следует знать, и вы узнаете, при каких обстоятельствах я был принят в дом мистера Канди. Много времени это не займет. Я не намерен, сэр, рассказывать "историю своей жизни" (как это говорится) кому бы то ни было. Она умрет со мною. Я только прошу позволения сообщить вам то, что сообщил мистеру Канди. Если, выслушав меня, вы не измените своего решения насчет того, что хотели мне сказать, то я весь в вашем распоряжении. Не пройти ли нам дальше? Сдерживаемая скорбь на его лице заставила меня замолчать. Я жестом ответил на его вопрос, и мы пошли дальше. Пройдя несколько сот ярдов, Эзра Дженнингс остановился у отверстия в стене из серого камня, которая в этом месте отделяла болото от дороги. - Не расположены ли вы немного отдохнуть, мистер Блэк? - спросил он. - Я уже не тот, что был прежде, а есть вещи, которые потрясают меня глубоко. Я, разумеется, согласился. Он прошел вперед к торфяному столбику на лужайке, поросшей вереском. Со стороны дороги лужайку обрамляли кусты и тщедушные деревья, с другой же стороны отсюда открывался величественный вид на все обширное пустынное пространство бурых пустошей. За последние полчаса небо заволоклось. Свет стал сумрачным, горизонт закутался туманом. Краски потухли, и чудесная природа встретила нас кротко, тихо, без малейшей улыбки. Мы сели молча. Эзра Дженнингс, положив возле себя шляпу, провел рукою по лбу с очевидным утомлением, провел и по необычайным волосам своим, черным и седым вперемежку. Он отбросил от себя свой маленький букет из полевых цветов таким движением, будто воспоминание, с ними связанное, сейчас причиняло ему страдание. - Мистер Блэк, - сказал он внезапно, - вы в дурном обществе. Гнет ужасного обвинения лежал на мне много лет. Я сразу признаюсь вам в худшем. Перед вами человек, жизнь которого сломана, доброе имя погибло без возврата. Я хотел было его перебить, но он остановил меня. - Нет, нет! - вскричал он. - Простите, не теперь еще. Не выражайте мне сочувствия, в котором впоследствии можете раскаяться, как в вещи для себя унизительной. Я упомянул о том обвинении, которое много лет тяготеет надо мной. Некоторые обстоятельства, связанные с ним, говорят против меня. Я не могу заставить себя признаться, в чем это обвинение заключается. И я не в состоянии, совершенно не в состоянии доказать мою невиновность. Я только могу утверждать, что я невиновен. Клянусь в том как христианин. Напрасно было бы клясться моей честью. Он опять остановился. Я взглянул на него, но он не поднимал глаз. Все существо его казалось поглощено мучительным воспоминанием и усилием говорить. - Многое мог бы я сказать, - продолжал он, - о безбожном обращении со мною моих близких и беспощадной вражде, жертвою которой я пал. Но зло сделано и непоправимо. Я не хочу ни утомлять, ни расстраивать вас. В начале моей карьеры в этой стране низкая клевета, о которой я упомянул, убила меня разом и навсегда. Я отказался от всякого успеха в своей профессии, - неизвестность осталась для меня теперь единственною надеждой на счастье. Я расстался с тою, которую любил, - мог ли я осудить ее разделять мой позор? Место помощника доктора нашлось в одном из отдаленных уголков Англии. Я получил его. Оно мне обещало спокойствие, обещало неизвестность; так думалось мне. Я ошибся. Дурная молва идет своим медленным путем и, с помощью времени и случая, заходит далеко. Обвинение, от которого я бежал, последовало за мною. Меня предупредили вовремя. Мне удалось уйти с места добровольно, с аттестатом, мною заслуженным. Он доставил мне другое место, в другом отдаленном уголке. Прошло некоторое время, и клевета, убийственная для моей чести, опять отыскала мое убежище. На этот раз я не был предупрежден. Мой хозяин сказал мне: - Я ничего не имею против вас, мистер Дженнингс, но вы должны оправдаться или оставить мой дом. Выбора мне не оставалось. Я должен был уйти. Не к чему распространяться о том, что я вынес после этого. Мне только сорок лет. Посмотрите на мое лицо, и пусть оно вам скажет за меня о пережитых мучительных годах. Судьба наконец привела меня в эти края: мистер Канди нуждался в помощнике. По вопросу о моих способностях я сослался на отзыв последнего моего хозяина. По вопросу о характере - я рассказал ему то же, что сказал вам, и еще более. Я предупредил его о тех трудностях, какие возникнут даже в том случае, если он мне не поверит. Здесь, как и везде, - сказал я ему, - я пренебрегаю постыдною уверткой жить под чужим именем; во Фризинголле я огражден не более, чем в других местах, от тучи, которая преследует меня, куда бы я ни укрылся. - Я ничего не делаю наполовину, - ответил он мне. - Я верю вам и жалею вас. Если вы готовы пойти на любой риск, какой бы ни случился, то и _я готов_ рисковать с вами. - Господь да благословит его! Он дал мне приют, он дал занятие, он доставил мне спокойствие души, и я имею полное убеждение, - уже несколько месяцев, как я его имею, - что теперь не случится ничего, что заставило бы его в том раскаиваться. - Клевета утихла? - спросил я. - Она деятельнее прежнего. Но когда она доберется сюда, будет уже поздно. - Вы уедете заранее? - Нет, мистер Блэк, меня не будет более в живых. Десять лет я страдаю неизлечимого внутренней болезнью. Но скрою от вас, я давно дал бы ей убить себя, если б одна последняя связь с жизнью не придавала ей еще некоторую цепу в моих глазах. Я хочу обеспечить особу... очень мне дорогую... которую я никогда не увижу более. То немногое, что мне досталось от родителей, не может спасти ее от зависимости. Надежда прожить столько времени, чтобы довести эту сумму до известной цифры, побуждала меня бороться против болезни облегчающими средствами, какие только я мог придумать. Действовал на меня только один опиум. Этому всесильному лекарству для утоления всякой боли я обязан отсрочкою многих лет моего смертного приговора. Но и благодетельные свойства опиума имеют свои границы. Так как болезнь усиливалась, то я незаметно стал злоупотреблять опиумом. Теперь я за это расплачиваюсь. Вся моя нервная система потрясена; ночи мои исполнены жестоких мук. Конец уже недалек. Пусть он приходит: я жил и трудился не напрасно. Небольшая сумма почти собрана, и я имею возможность ее пополнить, если последний запас жизненных сил не истощится ранее, чем я думаю. Не понимаю сам, как я договорился до этого. Я не думаю, чтобы я был так низок, чтобы стараться разбудить в вас жалость к себе. Быть может, вы скорее поверите мне, если узнаете, что, заговорив с вами, я твердо был уверен в моей скорой смерти. Что вы внушили мне сочувствие, мистер Блэк, скрывать не хочу. Потеря памяти моего бедного друга послужила мне средством для попытки сблизиться с вами. Я рассчитывал на любопытство, которое могло быть возбуждено в вас тем, что он хотел вам сказать, и на возможность, с моей стороны, удовлетворить его. Разве нет для меня извинения, что я навязался вам таким образом? Может быть, и есть. Человек, который жил подобно мне, имеет свои горькие минуты, когда размышляет о человеческой судьбе. У вас молодость, здоровье, богатство, положение в свете, надежды в будущем, - вы и люди, подобные вам, показывают мне солнечную сторону жизни и мирят меня с этим светом, перед тем как я расстанусь с ним навсегда. Чем бы ни кончился наш разговор, я не забуду, что вы оказали мне снисхождение, согласившись на него. Теперь от вас зависит, сэр, сказать мне то, что вы намерены были сказать, или - пожелать мне доброго утра. У меня был только один ответ на этот призыв. Не колеблясь ни минуты, я рассказал ему все так же откровенно, как высказал на этих страницах. Он вскочил на ноги и смотрел на меня, едва переводя дыхание от напряженного внимания, когда я дошел до главного места в моем рассказе. - Положительно достоверно, что я вошел в комнату, - говорил я, - положительно достоверно, что я взял бриллиант. И на эти два неопровержимые факта я могу возразить только, что сделал я это - если сделал! - совершенно бессознательно. Эзра Дженнингс вдруг схватил меня за руку. - Стойте! - вскричал он. - Вы мне сказали более, чем предполагаете. Случалось ли _вам_ когда-нибудь принимать опиум? - Никогда в жизни. - Ваши нервы не были ли расстроены в прошлом году в это время? Не чувствовали ли вы особенного беспокойства и раздражительности? - Действительно, чувствовал. - Вы спали дурно? - Очень дурно. Много ночей напролет я провел без сна. - Не была ночь после рождения мисс Вериндер исключением? Постарайтесь припомнить, хорошо ли вы тогда спали. - Помню очень хорошо. Я спал прекрепко. Он выпустил мою руку так же внезапно, как взял ее, и взглянул на меня с видом человека, у которого исчезло последнее тяготившее его сомнение. - Это замечательный день в вашей жизни и в моей, - сказал он серьезно. - В одном я совершенно уверен, мистер Блэк: я теперь знаю, что мистер Канди хотел вам сказать сегодня; это есть в моих записках. Подождите, это еще не все. Я твердо уверен, что могу доказать, как бессознательно вы поступили, когда вошли в комнату и взяли бриллиант. Дайте мне только время подумать и расспросить вас. Кажется, доказательство вашей невиновности в моих руках! - Объяснитесь, ради бога! Что вы хотите этим сказать? Захваченные нашим разговором, мы сделали несколько шагов, сами того не замечая, и оставили за собою группу тщедушных деревьев, за которыми нас не было видно. Прежде чем Эзра Дженнингс успел мне ответить, его окликнул с большой дороги человек, сильно взволнованный и, очевидно, его поджидавший. - Я иду, - крикнул он ему в ответ, - иду сейчас! Очень серьезный больной, - обратился он ко мне, - ожидает меня в деревне; мне бы следовало там быть с полчаса тому назад; я должен туда идти немедленно. Дайте мне два часа времени и приходите опять к мистеру Канди; даю вам слово, что я буду тогда совершенно в вашем распоряжении. - Как могу я ждать! - воскликнул я нетерпеливо. - Разве не можете вы успокоить меня одним словом перед тем, как мы разойдемся? - Дело слишком важно, чтобы его можно было пояснить второпях, мистер Блэк. Я не по своей прихоти испытываю ваше терпение; напротив, я сделал бы ожидание только еще более тягостным для вас, если б попробовал облегчить его теперь. До свидания во Фризинголле, сэр, через два часа! Человек, стоявший на большой дороге, окликнул его опять. Он поспешно удалился и оставил меня одного. Глава X Как томительная неизвестность, на которую я был осужден, подействовала бы на другого на моем месте, сказать не берусь. Двухчасовая пытка ожидания отразилась на мне следующим образом: я чувствовал себя физически неспособным оставаться на одном месте и нравственно неспособным говорить с кем бы то ни было, пока не узнаю все, что хотел мне сказать Эзра Дженнингс. В подобном настроении духа я не только отказался от посещения миссис Эбльуайт, но уклонился даже и от встречи с Габриэлем Беттереджем. Возвратившись во Фризинголл, я оставил ему записку, в которой сообщал, что неожиданно отозван, но вернусь непременно к трем часам пополудни. Я просил его потребовать себе обед в обычный свой час и чем-нибудь занять до тех пор свое время. В городе у него была пропасть приятелей, - я это знал, - стало быть, и трудности не представлялось заполнить чем-нибудь немногие часы до моего прихода. Исполнив это, я опять вышел из города и стал блуждать по бесплодной местности, окружающей Фризинголл, пока часы не сказали мне, что пришло наконец время вернуться в дом мистера Канди. Эзра Дженнингс уже ожидал меня. Он сидел один в маленькой комнатке, стеклянная дверь из которой вела в аптеку. На стенах, выкрашенных желтой краской, висели цветные рисунки, изображающие отвратительные опустошения, какие производят различные страшные болезни. Книжный шкап, наполненный медицинскими сочинениями в потемневших переплетах, под которыми красовался череп вместо обычной статуэтки; большой сосновый стол, весь в чернильных пятнах; деревянные стулья, какие встречаются в кухнях и коттеджах; истертый шерстяной коврик посередине пола, водопроводный кран, таз и раковина, грубо приделанная к стене, невольно возбуждающие мысль о страшных хирургических операциях, - вот из чего состояла меблировка комнаты. Пчелы жужжали между горшками цветов, поставленными за окном, птицы пели в саду, и слабое бренчание расстроенного фортепиано в одном из соседних домов долетало по временам до слуха. Во всяком другом месте эти обыденные звуки приятно сообщали бы про обыденный мир за стенами; но сюда они вторгались как нарушители тишины, которую ничто, кроме человеческого страдания, не имело права нарушить. Я взглянул на ящик красного дерева с хирургическими инструментами и громадный сверток корпии, которые занимали отведенные им места на полке книжного шкапа, и содрогнулся при мысли о звуках, обычных для комнаты помощника мистера Канди. - Я не прошу у вас извинения, мистер Блэк, что принимаю вас в этой комнате, - сказал он. - Она единственная во всем доме, где в это время дня мы можем быть уверены, что нас не потревожат. Вот лежат мои бумаги, приготовленные для вас; а тут две книги, к которым мы будем иметь случай обратиться, прежде чем кончим наш разговор. Придвиньтесь к столу и давайте посмотрим все это вместе. Я придвинул к нему свой стул, и он подал мне записки. Они состояли из двух цельных листов бумаги. На первом были написаны слова с большими промежутками. Второй был весь исписан сверху донизу черными и красными чернилами. В том тревожном состоянии любопытства, в каком я в эту минуту находился, я с отчаянием отложил в сторону второй лист. - Сжальтесь надо мною! - вскричал я. - Скажите, чего мне ждать, прежде чем я примусь за чтение? - Охотно, мистер Блэк! Позволите ли вы мне задать вам два-три вопроса? - Спрашивайте, о чем хотите. Он взглянул на меня с грустною улыбкою на лице и с теплым участием в своих кротких карих глазах. - Вы мне уже говорили, - начал он, - что, насколько это вам известно, никогда не брали в рот опиума. - Насколько это мне известно? - спросил я. - Вы тотчас поймете, почему я сделал эту оговорку. Пойдем дальше. Вы не помните, чтобы когда-либо принимали опиум. Как раз в это время в прошлом году вы страдали нервным расстройством и дурно спали по ночам. В ночь после дня рождения мисс Вериндер, однако, вы, против обыкновения, спали крепко. Прав ли я до сих пор? - Совершенно правы. - Можете ли вы указать мне причину вашего нервного расстройства и бессонницы? - Решительно не могу. Старик Беттередж подозревал причину, насколько я помню. Но едва ли об этом стоит упоминать. - Извините меня. Нет вещи, о которой не стоило бы упоминать в деле, подобном этому. Беттередж, говорите вы, приписывал чему-то вашу бессонницу. Чему именно? - Тому, что я бросил курить. - А вы имели эту привычку? - Имел. - И вы бросили ее вдруг? - Да, вдруг. - Беттередж был совершенно прав, мистер Блэк. Когда курение входит в привычку, человек должен быть необыкновенно сильного сложения, чтобы не почувствовать некоторого расстройства нервной системы, внезапно бросая курить. По-моему, ваша бессонница этим и объясняется. Мой следующий вопрос относится к мистеру Канди. Не имели ли вы с ним в день рождения или в другое время чего-нибудь вроде спора по поводу его профессии? Вопрос этот тотчас пробудил во мне смутное воспоминание, связанное со званым обедом в день рождения. Мой нелепый спор с мистером Канди описан гораздо подробнее, чем он того заслуживает, в десятой главе рассказа Беттереджа. Подробности этого спора совершенно изгладились из моей памяти, настолько мало думал я о нем впоследствии. Припомнить и сообщить моему собеседнику я смог лишь то, что за обедом напал на медицину вообще до того резко и настойчиво, что вывел из терпения даже мистера Канди. Я вспомнил также, что леди Вериндер вмешалась, чтобы положить конец нашему спору, а мы с маленьким доктором _помирились_, как говорят дети, и были лучшими друзьями, когда пожимали друг другу руки на прощанье. - Есть еще одна вещь, которую мне очень было бы важно узнать, - сказал Эзра Дженнингс. - Не имели ли вы повода беспокоиться насчет Лунного камня в это время в прошлом году? - Имел сильнейший повод к беспокойству. Я знал, что он является предметом заговора, и меня предупредили, чтобы я принял меры к охране мисс Вериндер, которой он принадлежал. - Безопасность алмаза не была ли предметом разговора между вами и кем-нибудь еще, перед тем как вы отправились в этот вечер спать? - Леди Вериндер говорила о нем со своей дочерью... - В вашем присутствии? - В моем присутствии. Эзра Дженнингс взял со стола свои записки и подал их мне. - Мистер Блэк, сказал он, - если вы прочитаете сейчас мои записки в свете заданных мною вопросов и ваших ответов, вы сделаете два удивительных открытия относительно самого себя. Вы увидите, во-первых, что вошли в гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз в состоянии бессознательном, произведенном опиумом; во-вторых, что опиум дан был вам мистером Канди - без вашего ведома, - для того, чтобы на опыте опровергнуть мысль, выраженную вами за званым обедом в день рождения мисс Рэчель. Я сидел с листами в руках, в совершенном остолбенении. - Простите бедному мистеру Канди, - кротко сказал Дженнингс. - Он причинил страшный вред, я этого не отрицаю, по сделал он это невинно. Просмотрите мои записки, и вы увидите, что, не помешай ему болезнь, он приехал бы к леди Вериндер на следующее утро и сознался бы в сыгранной с вами шутке. Мисс Вериндер, конечно, услышала бы об этом; она его расспросила бы и, таким образом, истина, скрывавшаяся целый год, была бы открыта в один день. - Мистер Канди вне пределов моего мщения, - сказал я сердито. - Но шутка, которую он со мною сыграл, тем не менее поступок вероломный. Я могу ее простить, но забыть - никогда! - Нет врача, мистер Блэк, который в течение своей медицинской практики не совершил бы подобного вероломства. Невежественное недоверие к опиуму в Англии вовсе не кончается пределами низших и малообразованных классов. Каждый врач со сколько-нибудь широкой практикою бывает вынужден время от времени обманывать своих пациентов, как мистер Канди обманул вас. Я не оправдываю злой шутки, сыгранной с вами при тех обстоятельствах, которые тогда сложились. Я только излагаю вам более точный и снисходительный взгляд на побудительные причины. - Но как это было выполнено? - спросил я. - Кто дал мне его без моего ведома? - Этого я сказать не могу. Об этом мистер Канди за всю свою болезнь не намекнул ни единым словом. Может быть, ваша собственная память подскажет вам, кого надо подозревать? - Нет. - Так бесполезно было бы теперь на этом останавливаться. Опиум вам дали украдкою тем или другим способом. Приняв это за основание, мы перейдем к обстоятельствам, более значительным в настоящем случае. Прочтите мои записки, если можете. Освойтесь с мыслями о том, что случилось в прошлом. Я намерен предложить вам нечто крайне смелое и поразительное в отношении будущего. Последние его слова пробудили во мне энергию. Я посмотрел на листы, сложенные в том порядке, в каком Эзра Дженнингс дал мне их в руки. Лист, менее исписанный, лежал наверху. На нем бессвязные слова и отрывки фраз, сорвавшиеся с губ мистера Канди во время бреда, читались следующим образом: "...Мистер Фрэнклин Блэк... и приятен... выбить из головы загвоздку... медицине... сознается... бессонницей... ему говорю... расстроены... лечиться... мне говорит... ощупью идти впотьмах... одно и то же... присутствие всех за обеденным столом... говорю... ищете сна ощупью впотьмах... говорит... слепец водит слепца... знает, что это значит... Остроумно... проспать одну ночь наперекор острому его языку... аптечка леди Вериндер... двадцать пять гран... без его ведома... следующее утро... Ну что, мистер Блэк... принять лекарства сегодня... никогда не избавитесь... Ошибаетесь, мистер Канди... отлично... без вашего... поразить... истины... спали отлично... приема лауданума, сэр... перед тем... легли... что... теперь... медицине". Вот все, что было написано на первом листе. Я его вернул Эзре Дженнингсу. - Это то, что вы слышали у кровати больного? - сказал я. - Слово в слово то, что я слышал, - ответил он, - только я выпустил повторение одних и тех же слов, когда переписывал мои стенографические отметки. Некоторые фразы и слова он повторял десятки раз, иногда раз до пятидесяти, смотря по тому, какое значение приписывал мысли, ими выражаемой. Повторения в этом смысле служили мне некоторым пособием для восстановления связи между словами и отрывистыми фразами. Не думайте, - прибавил он, указывая на второй лист, - чтобы я выдал вставленные мною выражения за те самые, какие употребил бы мистер Канди сам, будь он в состоянии говорить связно. Я только утверждаю, что проник сквозь преграду бессвязного изложения к постоянной и последовательной основной мысли. Судите сами. Я обратился ко второму листу, который оказался ключом к первому. Бред мистера Канди был тут записан черными чернилами, а восстановленное его помощником - красными чернилами. Я переписываю то и другое подряд, поскольку и бред, и его пояснение находятся на этих страницах довольно близко один от другого - так, чтобы их легко можно было сличить и проверить. "...Мистер Фрэнклин Блэк умен и приятен, но ему бы следовало выбросить из головы дурь, прежде чем рассуждать о медицине. Он сознается, что страдает бессонницею. Я ему говорю, что его нервы расстроены и что ему надо лечиться. Он мне говорит, что лечиться и ощупью идти впотьмах - одно и то же. И это он сказал в присутствии всех за обеденным столом. Я ему говорю: вы ищете сна ощупью впотьмах, и ничто, кроме лекарства, не сможет вам помочь найти его. На это он мне говорит, что слышал, как слепец водит слепца, а теперь знает, что это значит. Остроумно, - но я могу заставить его проспать одну ночь наперекор острому его языку. Он действительно нуждается в сне, и аптечка леди Вериндер в моем распоряжении. Дать ему двадцать пять гран лауданума к ночи, без его ведома, и приехать на следующее утро. - Ну что, мистер Блэк, не согласитесь ли вы принять лекарство сегодня? Без него вы никогда не избавитесь от бессонницы. - Ошибаетесь, мистер Канди, я спал отлично ату ночь без вашего лекарства. - Тогда поразить его объявлением истины: - Вы спали отлично эту ночь благодаря приему лауданума, сэр, данного вам перед тем, как вы легли. Что вы теперь скажете о медицине?" Я удивился находчивости, с которой он сумел из страшной путаницы восстановить гладкую и связную речь, и это было, естественно, первым моим впечатлением, когда я возвратил листок его составителю. Со свойственной ему скромностью он прервал меня вопросом, согласен ли я с выводом, сделанным из его записок. - Полагаете ли вы, как полагаю и я, - сказал он, - что вы действовали под влиянием лауданума, делая все, что сделали в доме леди Вериндер в ночь после дня рождения ее дочери? - Я имею слишком мало понятия о действии лауданума, чтобы составить себе собственное мнение, - ответил я. - Могу только положиться на ваше мнение и почувствовать внутренним убеждением, что вы правы. - Очень хорошо. Теперь возникает следующий вопрос: вы убеждены, и я убежден, но как нам передать это убеждение другим? Я указал на листы, лежавшие на столе перед нами. Эзра Дженнингс покачал головой. - Бесполезны они, мистер Блэк, совершенно бесполезны, по трем неопровержимым причинам. Во-первых, эти записки составлены при обстоятельствах, совсем новых для большей части людей. Одно уже это говорит против них. Во-вторых, в этих записках изложена новая в медицине и еще не проверенная теория. И это тоже говорит против них! В-третьих, это записки - _мои_; кроме _моего_ уверения, нет никакого доказательства, что они не подделка. Припомните, что я вам говорил на пустоши, и спросите себя: какой вес могут иметь мои слова? Нет, записки мои ценны только в одном отношении - с точки зрения людского приговора. Они указывают на способ, каким может быть доказана ваша невиновность, а она должна быть доказана. Мы обязаны обосновать наше убеждение фактами, и я считаю вас способным это выполнить. - Каким образом? - спросил я. Он наклонился ко мне через стол. - Решитесь ли вы на смелый опыт? - Я готов на все, чтобы снять лежащее на мне подозрение! - Согласитесь ли вы подвергнуться некоторому временному неудобству? - Какому бы то ни было, мне все равно! - Будете ли вы безусловно следовать моему совету? Это может повести к насмешкам над вами глупцов; к увещаниям друзей, мнение которых вы обязаны уважать... - Говорите, что надо делать, - перебил я его нетерпеливо, - и, будь что будет, я это выполню. - Вот что вы должны сделать, мистер Блэк, - ответил он. - Вы должны украсть Лунный камень бессознательно во второй раз, в присутствии людей, свидетельство которых не может быть подвергнуто сомнению. Я вскочил. Я пытался заговорить. Я мог только смотреть на него. - Думаю, что это можно сделать, - продолжал он, - и это будет сделано, если только вы захотите мне помочь. Постарайтесь успокоиться. Сядьте и выслушайте, что я вам скажу. Вы опять начали курить, я сам это видел. Как давно вы начали? - Около года. - Вы курите сейчас больше или меньше прежнего? - Больше. - Бросите ли вы опять эту привычку? Внезапно, заметьте, как вы бросили тогда? Я смутно начал понимать его цель. - Брошу с этой же минуты, - ответил я. - Если последствия будут такие же, как в июне прошлого года, - сказал Эзра Дженнингс, - если вы опять будете страдать так, как страдали тогда от бессонницы, мы сделаем первый шаг. Мы опять доведем вас до того нервного состояния, в каком вы находились в ночь после дня рождения. Если мы сможем восстановить, хотя бы приблизительно, домашние обстоятельства, окружавшие вас тогда, если мы сможем опять занять ваши мысли различными вопросами по поводу алмаза, которые прежде волновали их, мы поставим вас физически и морально так близко, как только возможно, в то самое положение, в каком вы приняли опиум в прошлом году. И в этом случае мы можем надеяться, что повторение приема опиума поведет в большей или меньшей степени к повторению результата приема. Вот мое предложение, выраженное в нескольких словах. Вы теперь увидите, какие причины заставляют меня сделать его. Он повернулся к книге, лежавшей возле него, и раскрыл ее на том месте, которое было заложено бумажкой. - Не думайте, что я намерен докучать вам лекцией о физиологии, - сказал он. - Я считаю своим долгом доказать, что прошу вас испробовать этот опыт не для того только, чтобы оправдать теорию моего собственного изобретения. Узаконенные принципы и призванные авторитеты оправдывают принятое мною воззрение. Удостойте меня своим вниманием минут на пять, и я берусь показать вам, что наука одобряет мое предложение, каким бы странным оно ни казалось. Вот, во-первых, физиологический принцип, по которому я действую, изложенный самим доктором Карпентером. Прочтите лично. Он подал мне бумажку, лежавшую как закладка в книге. На ней были написаны следующие строки: "Есть много оснований думать, что каждое чувственное впечатление, однажды воспринятое сознанием, записывается, так сказать, в нашем мозгу и может быть воспроизведено впоследствии, хотя бы мы не сознавали его в течение данного периода". - Пока все ясно, не так ли? - спросил Эзра Дженнингс. - Совершенно ясно. Он придвинул ко мне через стол открытую книгу и указал на место, отмеченное карандашом. - Прочтите это описание, - сказал он, - имеющее, как мне кажется, прямое отношение к вашему положению и к тому опыту, на который я уговариваю вас решиться. Заметьте, мистер Блэк, прежде чем начнете читать, что я ссылаюсь на одного из величайших английских физиологов. Книга в ваших руках, - это "Физиология человека" доктора Эллиотсона, а случай, на который ссылается доктор, основан на известном авторитете мистера Комба. Место, на которое он указывал, было описано в следующих выражениях: "Доктор Абль сообщил мне, - говорит мистер Комб, - об одном ирландском носильщике, который в трезвом виде забывал, что он делал в пьяном, но, напившись, вспоминал о поступках, сделанных в пьяном виде. Однажды, будучи пьян, он потерял довольно ценный сверток и в трезвые минуты не мог дать никаких объяснений. В следующий раз, когда он напился, он вспомнил, что оставил сверток в одном доме, и так как на нем не было адреса, то он и оставался там в целости, и носильщик получил его, когда сходил за ним". - Снова все ясно? - спросил Эзра Дженнингс. - Как нельзя более ясно. Он положил бумажку на прежнее место и закрыл книгу. - Удостоверились вы теперь, что я говорил, опираясь на авторитеты? - спросил он. - Если нет, мне остается только обратиться к этим полкам, а вам прочесть места, на которые я вам укажу. - Я вполне удовлетворен и не буду больше читать. - В таком случае мы можем вернуться к вашим личным интересам в этом деле. Я обязан сказать вам, что против этого опыта можно кое-что возразить. Если бы мы могли в этом году воспроизвести точь-в-точь такие условия, какие существовали в прошлом, то, несомненно, мы достигли бы точно такого же результата. Но это просто невозможно. Мы можем лишь надеяться приблизиться к этим условиям, и если мы не сумеем вернуть вас как можно ближе к прошлому, опыт наш не удастся. Если сумеем, - а я надеюсь на успех, - мы сможем, по крайней мере, увидеть повторение всего сделанного вами в ночь после дня рождения мисс Рэчель, - и это должно будет убедить всякого здравомыслящего человека в том, что вы невиновны в похищении алмаза. Я полагаю, мистер Блэк, что рассмотрел теперь вопрос со всех сторон так справедливо, как только мог, в границах, установленных мною самим. Если для вас что-нибудь неясно, скажите мне, и я постараюсь вам это разъяснить. - Все, что вы объяснили мне, - сказал я, - я понял прекрасно. Но, признаюсь, я в недоумении относительно одного пункта, который мне еще неясен. - Какой пункт? - Я не понимаю, как действовал опиум на меня. Я не понимаю, как я шел с лестницы и по коридорам, отворял и затворял ящики в шкалу и опять вернулся в свою комнату. Все это поступки активные. Я думал, что действие опиума приводит сначала в отупение, а потом нагоняет сон! - Всеобщее заблуждение относительно опиума, мистер Блэк! В эту минуту я изощряю свой ум под влиянием дозы лауданума, которая в десять раз больше, чем данная вам мистером Канди. Но не полагайтесь на мой авторитет даже в таком вопросе, который проверен моим личным опытом. Я предвидел возражение, высказанное вами, и опять заручился свидетельством, которое будет иметь вес и в ваших глазах и в глазах ваших друзей. Он подал мне вторую из двух книг, лежавших возле него на столе. - Вот, - сказал он, - знаменитые "Признания англичанина, принимавшего опиум". Возьмите с собой эту книгу и прочтите ее. В месте, отмеченном мною, вы найдете, что когда де Квинси принимал огромную дозу опиума, он или отправлялся в оперу наслаждаться музыкой, или бродил по лондонским рынкам в субботу вечером и с интересом наблюдал старания бедняков добыть себе воскресный обед. Таким образом, этот человек активно действовал и переходил с места на место под влиянием опиума. - Вы мне ответили, - сказал я, - но не совсем: вы еще не разъяснили мне действия, производимого опиумом на меня. - Я постараюсь ответить вам в нескольких словах, - сказал Эзра Дженнингс. - Действие опиума бывает в большинстве случаев двояким: сначала возбуждающим, потом успокаивающим. При возбуждающем действии самые последние и наиболее яркие впечатления, оставленные в вашей душе, - а именно впечатления, относившиеся к алмазу, - наверное, при болезненно-чувствительном нервном состоянии вашем, оставили глубокий след у вас в мозгу и подчинили себе ваш рассудок и вашу волю подобно тому, как подчиняет себе ваш рассудок и вашу волю обыкновенный сои. Мало-помалу под этим влиянием все беспокойство об алмазе, которое вы могли испытывать днем, должно было перейти из состояния неизвестности в состояние уверенности, должно было побудить вас к практическому намерению уберечь алмаз, направить ваши шаги с этой целью в ту комнату, в которую вы вошли, и руководить вашей рукой до тех пор, пока вы не нашли в шкапчике тот ящик, в котором лежал камень. Вы сделали все в состоянии опьянения от опиума. Позднее, когда успокаивающее действие начало преодолевать действие возбуждающее, вы постепенно становились все более вялым и наконец впали в оцепенение. За этим последовал глубокий сон. Когда настало утро и действие опиума окончилось, вы проснулись в таком совершенном неведении относительно того, что делали ночью, как будто свалились с луны. Ясно ли вам все это? - До такой степени ясно, - ответил я, - что я желаю, чтобы вы шли далее. Вы показали мне, как я вошел в комнату и как взял алмаз. Но мисс Вериндер видела, как я снова вышел из комнаты с алмазом в руке. Можете вы проследить за моими поступками с этой минуты? Можете вы угадать, что я сделал потом? - Я перехожу именно к этому пункту, - ответил он. - Это для меня вопрос, не будет ли опыт, предлагаемый мною, не только способом доказать вашу невиновность, по также и способом найти пропавший алмаз. Когда вы вышли из гостиной мисс Вериндер с алмазом в руке, вы, по всей вероятности, вернулись в вашу комнату... - Да! И что же тогда? - Возможно, мистер Блэк, - не смею выразиться определенней, - что ваша мысль уберечь алмаз привела естественным образом к намерению спрятать алмаз и что вы спрятали его где-нибудь в своей спальне. В таком случае с вами могло произойти то же, что и с ирландским носильщиком. Вы, может быть, вспомните после второго приема опиума то место, куда вы спрятали алмаз под влиянием первой дозы. Тут пришла моя очередь дать разъяснение Эзре Дженнингсу. Я остановил его прежде, чем он успел сказать мне что-либо. - Все ваши соображения ни к чему не приведут, алмаз находится в эту минуту в Лондоне. Он вздрогнул и посмотрел на меня с большим удивлением. - В Лондоне? - повторил он. - Как он попал в Лондон из дома леди Вериндер? - Этого не знает никто. - Вы его вынесли своими собственными руками из комнаты мисс Вериндер. Как он был взят от вас? - Не имею ни малейшего понятия об этом. - Вы видели его, когда проснулись утром? - Нет. - Был он опять возвращен мисс Вериндер? - Нет. - Мистер Блэк! Тут есть кое-что, требующее разъяснения. Могу я спросить, каким образом вам известно, что алмаз находится в эту минуту в Лондоне? Я задал тот же вопрос мистеру Бреффу, когда расспрашивал его о Лунном камне по возвращении в Лондон. Отвечая Эзре Дженнингсу, я повторил то, что сам слышал от стряпчего и что уже известно читателям этих страниц. Он ясно показал, что недоволен моим ответом. - При всем уважении к вам и вашему стряпчему, - сказал он, - я держусь выраженного мною мнения. Мне хорошо известно, что основывается оно только на предположении. Но простите, если я напомню вам, что и ваше мнение основано лишь на предположении. Взгляд его был совершенно нов для меня. Я ждал с беспокойством, как он будет защищать его. - Я предполагаю, - продолжал Эзра Дженнингс, - что под влиянием опиума вы взяли алмаз, чтобы спрятать его в безопасном месте, под этим же влиянием вы могли спрятать его где-нибудь в вашей комнате. Вы предполагаете, что индусские заговорщики не могли ошибиться. Индусы отправились в дом Люкера за алмазом, - следовательно, алмаз должен находиться у мистера Люкера. Имеете вы какие-нибудь доказательства, что Лунный камень был отвезен в Лондон? Вы ведь не в силах даже угадать, как и кто увез его из дома леди Вериндер? Имеете вы улики, что алмаз был заложен Люкеру? Он уверяет, что никогда не слыхал о Лунном камне, а в расписке его банкира упоминается только о ценной вещи. Индусы предполагают, что мистер Люкер лжет, - и вы опять предполагаете, что индусы правы. Могу сказать в защиту своего мнения только то, что оно возможно. Что же вы, мистер Блэк, рассуждая логически или юридически, можете сказать в защиту вашего? Сказано было резко; но нельзя было отрицать, что сказано было справедливо. - Признаюсь, вы поколебали меня, - отвечал я. - Вы не против того, чтоб я написал мистеру Бреффу о том, что вы сказали мне? - Наоборот, буду рад, если вы напишете мистеру Бреффу. Посоветовавшись с его опытностью, мы, может быть, увидим это дело в новом свете. Пок