Джон Ле Kаppe. В одном немецком городке --------------------------------------------------------------- John Le Carre "A Small Town in Germany" (1965) М.: Прогресс, 1990, Пер, с англ. Т. Озерской, И. Кулаковской-Ершовой OCR & Spellcheck - Ostashko _______________________________ ПРОЛОГ. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ И ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ П я т н и ц а . В е ч е р Десять минут до полуночи; май, страстная пятница; призрачная дымка с реки обволакивает площадь. Бонн в этот час похож на какой-то балканский город, безликий и таинственный, опутанный трамвайными проводами. Он похож на дом, где кто-то умер, дом в траурных полотнищах, как это принято у католиков, охраняемый полицейскими. Их кожаные пальто блестят в лучах фонарей, черные флаги трепещут над головами, как крылья птиц. И кажется, будто все, кроме них, услышали сигнал тревоги и покинули город. Порой пронесется машина, торопливо пробежит пешеход. За ними по пятам идет тишина. Где-то вдалеке прогрохочет трамвай. В лавке бакалейщика с пирамиды консервных банок взывает написанное от руки объявление: "Покупайте у нас не откладывая!" На марципановых крошках пасутся марципановые свинки, похожие на голых мышей,- напоминание о забытом Дне всех святых. Только лозунги не молчат. Они ведут свою бесплодную войну на фонарях и деревьях, прибитые все на одном уровне, словно по предписанию. Лозунги отпечатаны люминесцентными красками, наклеены на картон и украшены вымпелами из черной материи. Как живые, они шевелятся перед его глазами. Он спешит мимо. "Верните иностранных рабочих на родину!", "Долой продажный Бонн!". Самый длинный лозунг на высоких шестах протянут через всю улицу, выше остальных: "Откройте путь на Восток! Дорога на Запад завела в тупик!" Его темные глаза, не останавливаясь, скользят по буквам. Полицейский, постукивая ногой о ногу, скорчил забавную гримасу, горько подшучивая над погодой; другой окликнул его, но как-то неуверенно. Еще один сказал "добрый вечер!", но он не ответил. Его ничто не интересовало, кроме плотного мужчины шагах в ста впереди, который торопливо двигался по широкой улице, то исчезая в тени черного флага, то вновь появляясь, будто выхваченный из темноты масляным светом фонаря. Ночь опустилась без торжественных приготовлений, так же как ушел серый день, но морозный мрак был звонок, пахло зимой. В Бонне почти не существует времен года: климат ощущается только внутри помещений - тепловатый и бесцветный, как вода в бутылке, климат головной боли, климат ожидания, горький на вкус, вызванный к жизни медленно текущей рекой, климат усталости и худосочия. Воздух здесь - всего лишь обессилевший ветер, упавший на равнину, а сумерки, когда они приходят,- лишь сгущенный до темноты дневной туман, свечение люминесцентных фонарей на унылых улицах. Но в эту весеннюю ночь снова вернулась зима. Она прокралась вверх по Рейну под предательским покровом темноты, обожгла пронзительным и неожиданным холодком и заставила пешеходов идти быстрее. Глаза того, что был меньше ростом, напряженно вглядывавшиеся в темноту, слезились от холода. Улица повернула и повела их мимо желтых стен университета. "Демократы! Барона прессы на виселицу!", "Мир принадлежит молодым!", "Пусть последыши английских лордов просят подаяние!", "Акселя Шпрингера - на виселицу!", "Да здравствует Аксель Шпрингер!", "Протест - это свобода!". Эти лозунги были напечатаны студентами вручную с деревянных колодок. Кроны деревьев сверкали над ними грудой осколков зеленого стекла. Освещение здесь было ярче, полицейских - меньше. Оба пешехода продолжали идти вперед, не убыстряя и не замедляя шага. Первый шел деловито, даже озабоченно. Походка его, хотя и быстрая, казалась неловкой и какой-то нарочитой - походка немецкого бюргера, исполненного сознания собственного достоинства и внезапно сошедшего с привычных высот. Он шел выпрямившись и часто энергично взмахивал руками. Знал ли он, что его преследуют? Голову он держал высоко, как человек, облеченный властью, но власть была ему не к лицу. Притягивало ли его нечто увиденное впереди или гнало вперед что-то оставленное позади? Быть может, страх не давал ему обернуться? Но человек с положением не вертит зря головой. Второй легко шел по его следу, невесомый в темноте, скользя сквозь тени, точно сквозь сети, как шут, который, крадучись, подстерегает придворного. Они вошли в узкий проулок. Здесь пахло прокисшей едой. И снова стены взывали к ним, на этот раз традиционно немецкой рекламой: "Сильные люди пьют пиво!", "Знание - сила. Читайте книги издательства Мольден!". И здесь впервые их шаги зазвучали в унисон, исключая возможность случайного совпадения, бросая вызов. Здесь тот, что впереди, по-видимому, вдруг почуял сзади опасность. Всего лишь мгновенная заминка, нарушение четкого ритма его величественного движения, но она привела его к краю тротуара, куда не достигали тени домов. И он как бы почувствовал себя увереннее здесь, на свету, в лучах фонарей и под защитой полицейских. Однако его преследователь не отступал. "Приезжайте на встречу в Ганновере!" - вопил плакат. "Карфельд выступит в Ганновере!", "Приезжайте в Ганновер в воскресенье!". Промчался пустой трамвай с защитной сеткой на окнах. Послышались монотонные удары одинокого колокола, призыв к христианской добродетели в пустом городе. Теперь они снова шли вперед, но уже ближе один к другому, однако первый по-прежнему. не оборачивался. Завернули за угол. Перед ними на фоне пустого неба, точно вырезанный из металла, возник шпиль собора. Мало-помалу, будто с неохотой, зазвонили и другие колокола, и вот уже по всему городу разнесся нестройный колокольный разнобой. Благовест? Или воздушный налет? Молодой полицейский в дверях спортивного магазина обнажил голову. У входа в собор в красной стеклянной чаше горела свеча; к собору примыкала лавка, в которой продавались церковные книги. Плотный мужчина замедлил шаг, наклонился, будто рассматривая что-то в витрине лавки, и оглянулся назад, на мостовую. Свет витрины выхватил из темноты его лицо. Преследователь побежал, остановился, снова побежал, но было уже поздно. Появился лимузин "опель-рекорд". За рулем - бледный человек, неясно различимая фигура за матовыми стеклами боковых окон. Задняя дверца отворилась и снова захлопнулась. Тяжелая машина набрала скорость, и безответным остался крик - крик ярости, обвинения, утраты и безысходной горечи; словно против воли вырванный из груди, он внезапно разнесся над пустынной улицей и так же внезапно стих. Полицейский поглядел по сторонам, зажег свой фонарик. Его лучи осветили фигуру невысокого человека, который стоял неподвижно, глядя вслед лимузину. Подпрыгивая на булыжной мостовой, скользя на мокрых трамвайных рельсах, лимузин промчался на красный сигнал светофора и скрылся в западном направлении, где на холмах мерцали огни. - Кто вы такой? Луч фонаря осветил пальто из английского твида, слишком мохнатое для такого малорослого человека, модные, элегантные, забрызганные грязью ботинки, темные, немигающие глаза. - Кто вы такой? - громче повторил полицейский, так как колокола звонили теперь повсюду, нагоняя безотчетную тревогу. Небольшая узкая рука исчезла в складках пальто и вынырнула с кожаной книжечкой. Полицейский взял книжечку, отстегнул застежку, стараясь не выронить фонарь и черный пистолет, который он неумело сжимал в левой руке. - В чем дело? - спросил полицейский.- Почему вы кричали? Невысокий не ответил и сделал несколько шагов по тротуару. - Вы никогда раньше не видели его? - спросил он, глядя вслед уехавшей машине.- Не знаете, кто он такой? - Он говорил негромко, как говорят, когда рядом спят дети,- осторожный голос, уважающий тишину. - Нет. На худощавом, в резких складках лице появилась успокаивающая улыбка. - Простите, я ошибся: мне показалось, что я его узнал. Его немецкое произношение было не совсем немецким, но английский акцент - не до конца английским: какая-то ничья земля между немецким и английским, особый, тщательно отработанный выговор. Казалось, если слушателю акцент не понравится, он может подвинуть его в ту или другую сторону. Такая погода,- продолжал он, явно желая завязать разговор.- Внезапное похолодание, невольно как-то внимательнее приглядываешься к людям.- Он открыл коробочку с тонкими голландскими сигарами и предложил полицейскому закурить. Полицейский отказался, и он закурил сам. - Это все беспорядки,- медленно проговорил полицейский.- Флаги, лозунги. Все мы нервничаем. На этой неделе - Ганновер. На прошлой - Франкфурт. Нарушается привычный порядок вещей.- Полицейский был молод и получил специальное образование.- Нужно побольше им запрещать, как коммунистам,- добавил он, повторяя привычную формулу. Он небрежно козырнул на прощанье. Незнакомец улыбнулся еще раз. Улыбка выражала симпатию, быть может, даже намек на дружеские чувства, просьбу о сообщничестве. Она погасла медленно, не сразу. Потом он ушел. Не двигаясь с места, полицейский внимательно прислушивался к удаляющимся шагам. Вот они стихли, вот послышались снова, стали быстрее и - или это ему показалось? - увереннее. Минуту он раздумывал. В Бонне, подумал он про себя, подавляя вздох и вспоминая легкие шаги незнакомца, даже мухи могут занимать официальное положение. Вынув блокнот, он тщательно записал происшествие, его время и место. Он принадлежал к тугодумам, но пользовался репутацией человека обстоятельного и дотошного. Кончив записывать, он добавил еще и номер машины, случайно ему запомнившийся. Внезапно он перестал писать и молча пробежал глазами написанное - фамилию мужчины и номер машины. Он вспомнил того, плотного человека, его широкий по-военному шаг, и сердце у него забилось. Он вспомнил секретную инструкцию, с которой его знакомили в полицейском участке, и маленькую выцветшую фотографию, сделанную много лет назад. И, забыв спрятать блокнот, полицейский опрометью бросился к телефонной будке. В Германии в Германии в немецком городке жил-поживал сапожник герр Шуман звался он Я - славный музыкант умру за Фатерланд Имел он барабан и барабанил в тон (Застольная песня, которую пели английские военнослужащие во всех солдатских столовых в оккупированной Германии на мотив военного марша и с прибавлением непристойных вариантов) 1. МЕДОУЗ И КОРК С у б б о т а - Почему бы вам не пойти пешком? Будь я в вашем возрасте, я бы давно так поступил, а не мучался бы в этой толчее. - Все обойдется,- ответил шифровальщик Корк, молодой человек с глазами альбиноса, и тревожно посмотрел на своего старшего спутника, сидевшего рядом за рулем.- Просто давайте спешить медленно,- добавил он успокаивающе. Корк был кокни, рыжий, как охра; его огорчало, что Медоуз так взволнован.- Пусть все идет своим чередом, верно, Артур? - Я бы охотно сбросил всю эту чертову свору в Рейн. - Оставьте, сами знаете, что вы это только так. Была суббота, девять часов утра. Дорога из Фрисдорфа в посольство была забита машинами, почти все они негодующе сигналили; вдоль мостовой выстроились в шеренгу огромные портреты лидера Движения. Поперек улицы, над домами, как на митинге, висели полотнища лозунгов: "Запад обманул нас. Немцы, отбросьте стыд. Повернитесь на Восток", "Долой культуру кока-колы!". В середине длинной колонны машина Корка и Медоуза хранила молчание среди нарастающего рева автомобильных клаксонов. Иногда этот рев катился волнами, начинаясь где-то впереди и медленно нарастая по мере приближения к хвосту колонны; он проносился над их головами, как гудение самолета в небе, иногда клаксоны звучали в унисон: тире - точка - тире - буква К - Карфельд, наш избранник и вождь! А иногда, беспорядочные и непрерывные, они сливались в какую-то симфонию. - Какого черта им нужно? Чего они вопят? Половину из них надо было бы сначала послать в парикмахерскую, потом выпороть хорошенько, а потом - марш назад в школу! - Это крестьяне,- сказал Корк.- Я же вам говорил, они пикетируют бундестаг. - Крестьяне? Вот эти ребята? Да они все заболеют и умрут, если промочат ножки, Дети! Посмотрите туда. Все это отвратительно. Не нахожу другого слова. Справа от них в красном "фольксвагене" сидели трое студентов - двое юношей и девушка. Водитель был в кожаной куртке, длинные волосы свисали почти до плеч. Он неотрывно смотрел в ветровое стекло на машину впереди, тонкая рука, спокойно лежавшая на рулевом колесе, готовилась нажать гудок. Девушка и второй юноша целовались. - Это все статисты,- сказал Корк.- Для них это просто забава. Вы знаете лозунг студентов: "Настоящая свобода лишь та, которую ты сам завоюешь". Ничего нового. У нас в Англии происходит то же самое. Читали, что они вчера устроили на Гросвенор-сквер? - Корк снова пытался переменить тему разговора.- Если это называется образованием, я - за невежество. Но Медоуз не давал себя отвлечь. - Им нужна воинская повинность. Это приведет их в чувство,- сказал он, глядя на "фольксваген". - Она у них есть. Уже лет двадцать, если не больше. Почувствовав, что Медоуз готов оставить эту тему, Корк заговорил о том, что не могло не интересовать его спутника. - Ну, как прошел день рождения Майры? Весело было? Надеюсь, она хорошо провела время? По какой-то причине этот вопрос только ухудшил настроение Медоуза, и Корк решил, что лучше всего в таком случае просто помолчать. Он перепробовал все, что мог,- безрезультатно. Медоуз неплохой старикан, слегка чокнутый на почве религии. Теперь таких уже больше не делают, и, конечно, он стоит того, чтобы потратить на него время, но есть предел и сыновней преданности Корка. Он начал с нового "ровера", который Медоуз купил, готовясь уйти в отставку, с десятипроцентной скидкой, по себестоимости. Корк до посинения восхищался его формой, удобством, отделкой. Наградой же ему было лишь ворчанье. Он попробовал заговорить об Автоклубе для иностранцев - Медоуз этот клуб горячо поддерживал,- потом о спортивном празднике для детей персонала посольств стран Содружества, который устраивают сегодня днем в посольском саду. И вот теперь еще одна тема - вечеринка, где они не были из-за того, что Джейнет должна вот-вот родить. Но других блюд в меню у Корка нет, и больше ему нечего предложить Медоузу. Старику нужен отдых, решил Корк, длительный отдых на солнышке, подальше от Карфельда и брюссельских переговоров, подальше - да, подальше от его дочери Майры, иначе Артур Медоуз наверняка свихнется. - Слыхали,- Корк сделал последнюю попытку,- акции "Шелла" поднялись еще на один шиллинг. - А "Гест-Кина" упали на три. Корк решительно избегал вкладывать деньги в английские предприятия, но Медоуз из чувства патриотизма предпочитал идти на риск. - Снова поднимутся после Брюсселя, не волнуйтесь. - Кого вы пытаетесь обмануть? Переговоры, можно считать, уже провалились, разве не так? Возможно, я не столь проницателен, как вы, но по-печатному читать и я умею. У Медоуза - Корк первый признал бы это - были все основания для плохого настроения и без покупки акций британской стальной компании. Он приехал сюда прямо из Варшавы, где пробыл почти без перерыва четыре года, и уже одного этого вполне достаточно, чтобы испортить себе нервы. Он дорабатывал последние месяцы и должен был в августе уйти на пенсию, а по наблюдениям Корка, в таких случаях старики чем ближе к пенсии, тем больше дуреют. Не говоря уже о том, что Майра, его дочь,- явная психопатка; правда, она как будто уже поправляется, но, если хоть половина того, что о ней рассказывают, правда, до выздоровления еще далеко. Добавьте к этому обязанности заведующего архивом и канцелярией - другими словами, человека, ответственного за политические документы в период самого острого на памяти всех кризиса,- и вы получите более чем полное представление о положении вещей. Даже он, Корк, запрятанный в своем шифровальном отделе, и то чувствовал, какие ветры дуют. Еще бы: все эти дополнительные рейсы диппочты, сверхурочные, и Джейнет, которая вот-вот родит, и работенка, которую тащат к нему все советники по очереди и требуют, чтобы она была готова вчера. А уж если так достается ему, то можно себе представить, каково приходится старику Артуру. Беда в том, что заботы валятся со всех сторон - это и добивает, думал Корк. Никогда не знаешь, что случится через час. Только что отправил срочный ответ по поводу бременских беспорядков или завтрашнего спектакля в Ганновере, как на тебя валятся новые телеграммы о валютной лихорадке, или о Брюсселе, или о том, что создается фонд в несколько миллионов где-нибудь во Франкфурте или в Цюрихе. Если трудно приходится шифровальщикам, то что уж говорить про тех, кто должен отыскивать в делах документы, отмечать недостающие, регистрировать входящие и передавать их исполнителям. Это почему-то напомнило ему, что надо позвонить консультанту-бухгалтеру. Если рабочий фронт на заводах Круппа будет и дальше действовать таким образом, может быть, стоит приглядеться к шведской стали - мелочишка для будущего малыша... - Эй! - Корк сразу повеселел.- Кажется, предстоит небольшая потасовка. Двое полицейских остановились на краю тротуара и стали что-то втолковывать крупному мужчине в "мерседес-дизеле". Сначала он опустил стекло и заорал на них, потом отворил дверцу и снова стал кричать. Внезапно блюстители порядка ушли. Корк разочарованно зевнул. В прежние времена, с тоской подумал Корк, кризисы наступали по очереди. Скажем, вопили о Берлинском коридоре: мол, русские вертолеты висят у самой границы,- и это вызывало дебаты в специальном комитете четырех держав в Вашингтоне. Или затевалась интрига: есть предположение, что немцы намерены выступить с какой-то дипломатической инициативой в Москве - ее следует задушить в зародыше; есть предположение, что идут махинации вокруг родезийского эмбарго; есть попытки замолчать бунт в частях Рейнской армии в Миндене. Просто и ясно. Наскоро глотаешь еду, открываешь свою лавочку и сидишь там, пока не переделана вся работа. А потом идешь домой свободным человеком. Так оно и должно быть. Из этого состоит жизнь. Таков Бонн. Аттестован ты, как де Лилл, или не аттестован и сидишь за обтянутой зеленой материей дверью, повсюду одно и то же: немного драмы, уйма спешки, немного дискуссий о курсе разных акций, снова повседневная рутина и - следующее назначение. Так было до Карфельда. Корк с огорчением смотрел на плакаты. Да, до того, как появился Карфельд. Девять месяцев, размышлял он, глядя на крупные черты расплывшегося невыразительного лица и самодовольный открытый взгляд, да, девять месяцев прошло с тех пор, как Артур Медоуз появился на пороге двери, соединяющей их комнаты, и взволнованно сообщил о демонстрации в Киле, о неожиданном выдвижении некой кандидатуры, о студенческой сидячей забастовке и о тех незначительных фактах насилия, к которым они с тех пор постепенно привыкли. Кто тогда пострадал? Кто-то из участников контрдемонстрации, устроенной социалистами. Одного избили до смерти, другого забросали камнями... тогда это их потрясло. Они были еще зеленые. Господи, боже мой, подумал он. Теперь уже кажется, что это было лет десять назад. Но он помнил все даты с точностью чуть ли не до минуты. События в Киле начались в то утро, когда доктор сказал, что Джейнет беременна. С того дня все пошло по-другому. Снова дико заголосили гудки. Машины дернулись одна за другой и опять резко остановились, дребезжа и скрежеща тормозами на все лады. - Удалось что-нибудь выяснить насчет этих папок? - спросил Корк, пытаясь понять, чем вызвана озабоченность Медоуза. - Нет. - И тележка не нашлась? - Нет, тележка тоже не нашлась. Подшипники, вдруг подумал Корк, какая-нибудь маленькая аккуратненькая шведская фирма, из тех, что пошустрее... двести зелененьких - и готово дело... - Не поддавайтесь. Артур, здесь не Варшава. Вы теперь в Бонне. Хотите знать, сколько чашек пропало в столовой только за последние шесть недель? Не разбилось, заметьте, а пропало. На Медоуза это не произвело никакого впечатления. - Как вы думаете, кому нужна казенная посуда? Никому, Люди просто немного не в себе. Думают о другом. Все дело в кризисе. Так повсюду. Вот и с папками то же самое. Но на чашках нет грифа "секретно". Только и всего. - Но на тележках тоже,- настаивал Корк.- И на электрическом камине из конференц-зала, из-за которого так бесится хозяйственный отдел. И машинка с большой кареткой из машбюро тоже не секретный инвентарь, и... Да послушайте, Артур, вы не можете за это отвечать, слишком тут много всего. Вы ведь знаете, в какое состояние приходят эти дипломаты, когда начинают сочинять телеграммы. Скажем, де Лилл или Гевистон - просто сомнамбулы какие-то. Я не отрицаю, это все гении, только они никогда сами не знают, на каком они свете, витают в облаках. Вы-то тут при чем? - Очень даже при чем. Я за это отвечаю. - Ладно, терзайтесь! - крикнул Корк, теряя терпение.- Уж если кто отвечает, так это Брэдфилд, а не вы. Он возглавляет аппарат советников, он и отвечает за соблюдение секретности. Корк замолчал и снова перевел взгляд на непривлекательную картину за окном. С Карфельда за многое спросится, подумал он, и притом во многих областях. Картина, открывшаяся глазам Корка, отнюдь не согревала сердца и не ласкала взора. Погода стояла отвратительная. Бесцветный рейнский туман, точно след дыхания на поверхности зеркала, покрывал всю цивилизованную пустыню бюрократического Бонна. На пустырях огромные, еще недостроенные, мрачные здания тянулись вверх, как сорняки. Впереди на коричневой равнине сияло всеми своими окнами здание британского посольства. Оно казалось госпиталем на окутанном сумерками поле боя. У ворот печально колыхался над головами кучки боннских полицейских почему-то приспущенный британский флаг. Идея устроить в Бонне зал ожидания перед пересадкой в Берлин с самого начала была нелепой. Теперь она выглядела просто оскорбительной. Наверно, одни только немцы способны, избрав канцлера, перенести свою столицу к его порогу. Для того чтобы разместить всех дипломатов, политических деятелей и государственных служащих, которым выпала сомнительная честь прибыть сюда, и в то же время держать их на расстоянии, граждане Бонна выстроили целый новый пригород вне городских стен. Через южную часть этого пригорода и пытались сейчас пробиться машины. Вдоль широкой проезжей части улицы высились громоздкие башни, тянулись приземистые плоские современные постройки. Дорога доходила почти до Бад-Годесберга, уютного курортного городка, раньше существовавшего главным образом за счет минеральной воды, а теперь перешедшего на дипломатию. Конечно, некоторые министерства разместились в самом Бонне, украсив своими стилизованными под древнюю каменную кладку постройками мощенные булыжником дворцы; конечно, несколько посольств оказалось в Бад-Годесберге, но федеральное правительство и около девяноста аккредитованных при нем иностранных представительств, а также лоббисты, пресса, руководство политических партий, организации беженцев, официальные резиденции высокопоставленных боннских чиновников, кураторий "За неделимую Германию" и вся бюрократическая надстройка временной столицы Западной Германии - все они расположились по ту или другую сторону этой магистрали между бывшим местопребыванием епископа К?льнского и викторианскими виллами рейнского курорта. Британское посольство - неотъемлемая часть этой противоестественной столичной деревни, этого островного государства, не имеющего ни политического лица, ни гражданского тыла, государства, обреченного постоянно оставаться временным. Вообразите себе распластанный на земле безликий заводской цех - такие попадаются десятками на окраинах английских городов, обычно с рекламой своих изделий на крыше,- пририсуйте к нему скучное рейнское небо, добавьте намек на архитектурный стиль нацистского периода - всего лишь намек, не больше,- поместите позади на холмистой почве очертания двух футбольных ворот для развлечения "нечистых", и вы довольно точно представите себе, как выглядит мозг и мощь Англии в Федеративной республике. Одним из своих распростертых крыльев посольство прижимает к земле прошлое, другим - приглаживает настоящее и третьим - лихорадочно ощупывает влажную рейнскую землю в поисках того, что в ней зарыто для будущего. Построенное в конце столь преждевременно завершившейся оккупации, посольство хорошо воссоздает неприглядную атмосферу того периода: оно отвернуло свое каменное лицо от бывшего врага и встречает серой улыбкой теперешнего союзника. Слева от Корка, когда они наконец въехали в ворота, была штаб-квартира Красного Креста, справа - завод "Мерседес", за ним через дорогу - Центральный комитет социал-демократической партии и склад кока-колы. Посольство отделено от этих неподобающих соседей полоской голой земли с пятнами обнаженной глины и кое-где пучками щавеля. Она тянется до самого безлюдного здесь Рейна и, представляя собой предмет гордости местных градостроителей, именуется в Бонне "зеленым поясом". Быть может, в один прекрасный день все они уедут отсюда в Берлин: такая возможность иногда обсуждается даже в Бонне. Быть может, в один прекрасный день вся эта огромная серая гора соскользнет на автостраду и потихоньку доберется до мокрых автомобильных стоянок у распотрошенного рейхстага. Но пока этого не случилось, бетонный палаточный город остается в Бонне - временный, ибо такова мечта, и постоянный, ибо такова реальность. Он остается здесь и будет расти, потому что в Бонне движение заменило прогресс, а все, что не растет, обречено на умирание. Поставив машину на обычное место за столовой, Медоуз медленно обошел ее, как всегда после любой поездки. Попробовал все ручки, проверил, нет ли на кузове царапин от гравия, летящего из-под колес. Погруженный в свои мысли, он пересек дворик и подошел к главному входу, где два солдата английской военной полиции - сержант и капрал - проверяли пропуска. Корк, все еще пережевывая обиду, на некотором расстоянии следовал за ним; когда он достиг порога, Медоуз уже разговаривал с часовыми. - А вы-то кто будете? - спросил сержант. - Я - Медоуз, из архива. Он работает у меня.- Медоуз старался через плечо сержанта заглянуть в список, но часовой прижал листок к животу.- Он, видите ли, болел. Я хотел выяснить... - А почему же он числится по первому этажу? - У него там кабинет. Он занимает две должности на двух разных участках. У меня и на первом этаже. - Нету,- снова сказал сержант, заглянув в список. Стайка машинисток в мини-юбках, укороченных до предела, дозволенного супругой посла, вспорхнула мимо них по лестнице. Медоуз не двигался с места, асе еще не до конца убежденный. - Вы хотите сказать, что он не входил в посольство? - спросил он, явно надеясь услышать обратное. - Именно так. Нету его. Он не проходил. В посольстве его нет. Ясно? Они вошли вслед за машинистками в холл. Корк взял Медоуза под руку и отвел в сторону, в тень решетки, преграждающей вход в подвал. - Что случилось, Артур? Что с вами такое? Дело не в одних пропавших папках, верно? Что вас грызет? - Ничего меня не грызет. - Тогда что это за разговор, будто Лео болен? Он же не болел ни разу в жизни. Медоуз не ответил. - Что такое задумал Лео? - подозрительно спросил Корк. - Ничего. Тогда почему вы о нем справлялись! Не мог же он тоже потеряться. Вот уже двадцать лет его не могут потерять, как ни стараются. Корк почувствовал, что Медоуз колеблется: готов что-то открыть и все же вынужден воздержаться. - Вы не можете отвечать за Лео. Никто не может за него отвечать. Нельзя быть всеобщим отцом, Артур. Возможно, он где-то шляется и спекулирует талонами на бензин... Медоуз обрушился на него, не дав ему докончить фразу. - Не смейте так говорить, слышите, не смейте. Лео вовсе не такой. Да и о других так говорить непорядочно. Спекулирует талонами на бензин! И все потому лишь, что он - человек временный. Выражение лица Корка, поднимавшегося на первый этаж по широкой лестнице на безопасном расстоянии от Медоуза, говорило само за себя: если таким делают человека годы, то отставка в шестьдесят - это ничуть не рано. Он-то, Корк, уйдет в отставку по-иному. Он мечтает - кто не мечтает? - уехать от всего этого на какой-нибудь греческий остров. Может быть, на Крит. Не исключено, что удастся открутиться к сорока, если дело с подшипниками выгорит. Ну, уж в крайнем случае - к сорока пяти. Сразу за архивом по коридору находится шифровальная, а за ней - маленький светлый кабинет Питера де Лилла. Аппарат советников - не более как политический отдел. Работающие здесь молодые люди принадлежат к элите. И если где-то может стать реальностью весьма распространенная мечта о блестящей карьере британского дипломата, то именно здесь. Причем ближе всех к осуществлению этой мечты - Питер де Лилл. Элегантный, стройный, гибкий, он был весьма недурен собой и упорно оставался молодым, хоть и перешагнул уже за четвертый десяток и так медленно двигался, что, казалось, вот-вот заснет. Эта его медлительность была не наигранной, а просто обманчивой. Две мировые войны и последовавшие за ними узкосемейные, но трагические события изрядно обкорнали фамильное дерево де Лиллов: брат погиб в автомобильной катастрофе, дядя покончил с собой, еще один брат утонул, отдыхая в Пензансе. Так постепенно де Лилл аккумулировал в себе всю энергию и все обязанности человека, которому чудом удалось выжить. Все его движения будто говорили: лучше бы вовсе не служить, но раз уж так случилось, приходится носить мундир. Когда Медоуз и Корк прошли к себе, де Лилл как раз собирал голубые листки черновиков, разбросанные в художественном беспорядке на его письменном столе. Небрежными движениями он рассортировал их, застегнул жилет, потянулся, бросил задумчивый взгляд на репродукцию с картины, изображающей озеро Уиндермир, выпущенную министерством труда с любезного разрешения железнодорожной дирекции Лондона, Мидленда и Шотландии, и вышел на лестничную площадку, довольной улыбкой приветствуя новый день. Он задержался у высокого окна и с минуту смотрел вниз на крыши черных фермерских фургонов и на голубые островки света там, где вспыхивали мигалки полицейских машин. - У них прямо страсть к стали,- сказал он Микки Крабу, неряшливо одетому человеку со слезящимися глазами, постоянно находившемуся в состоянии похмелья. Краб медленно поднимался по лестнице, крепко держась рукой за перила и втянув голову в плечи, будто в ожидании удара.- Я как-то про это забыл. Про кровь помнил, а про сталь забыл. - Пожалуй, вы правы, - пробормотал Краб,- пожалуй, что так. Голос, как и все, что еще осталось в нем от прежней жизни, казался только тенью, отброшенной былым. Одни волосы не состарились - они росли на его маленькой головке черной густой копной, точно удобренные алкоголем. - Спортивный праздник! - вдруг выкрикнул Краб, неожиданно останавливаясь.- Они же еще не натянули этот чертов тент. - Натянут,- почти ласково заверил его де Лилл.- Задержка произошла из-за крестьянских беспорядков. - Проезд позади дома пуст, как соседняя церковь. Чертовы гунны! - добавил Краб без всякой злости, как приветствие, и продолжал свое трудное восхождение по лестнице. Медленно идя вслед за ним по коридору, де Лилл открывал одну за другой двери кабинетов, заглядывал внутрь, здоровался или окликал кого-то, пока постепенно не дошел до кабинета старшего советника. Здесь он громко постучал и приотворил дверь. - Все собрались, Роули,- сказал он.- Ждем вас. - Я готов. - Скажите, вы случайно не позаимствовали мой электрокамин? Он бесследно исчез. - К счастью, я не страдаю клептоманией. - Людвиг Зибкрон просил о встрече в четыре,- невозмутимо добавил де Лилл.- В министерстве внутренних дел. Он не сказал, в чем дело. Я пробовал допытаться, но он разозлился. Сказал, что просто хочет обсудить некоторые меры, связанные с нашей безопасностью. - Наша безопасность в полном порядке. Мы об этом уже толковали с ним на прошлой неделе. К тому же он обедает у меня в четверг. Не нахожу, что тут надо еще что-то предпринимать. Уже и так вся территория забита полицейскими. Я не допущу, чтобы он превратил посольство в крепость. Голос его звучал резко и уверенно, голос человека образованного и прошедшего военную школу, умеющего многое скрывать, умеющего защищать свои секреты и свою независимость, голос, мягкий от природы, но способный звучать и жестко. Де Лилл вошел, прикрыл дверь и щелкнул задвижкой. - Как прошло вчера? - Нормально. Можете посмотреть протокол, если хотите. Медоуз должен показать его послу. - Думаю, что Зибкрон мог звонить именно в связи с этим. - Я не обязан отчитываться перед Зибкроном и, кстати, не собираюсь. Не имею представления, почему он позвонил так рано и зачем созывает это совещание. У вас лучше развито воображение, чем у меня. Так или иначе, я дал согласие от вашего имени. Мне казалось, что так будет правильно. В котором часу нас просят прибыть? - В четыре, и он пришлет за нами машину. Брэдфилд недовольно нахмурился. - Он беспокоится, что мы не сумеем проехать по городу. Считает, что в сопровождении его людей мы доберемся легче,- пояснил де Лилл. - А я-то думал, что он хочет сэкономить наш бензин. Шутка повисла в воздухе. 2. "...ПО ТЕЛЕФОНУ БЫЛО СЛЫШНО, КАК ОНИ ВОПЯТ" Д е л а с у б б о т н и е и в о с к р е с н ы е Ежедневное совещание аппарата советников британского посольства в Бонне обычно начинается в десять часов. Это дает возможность сотрудникам с утра просмотреть почту, прочитать телеграммы и перелистать немецкие газеты, а иногда и прийти в себя после утомительных светских обязанностей предыдущего вечера. Де Лилл сравнивал эти совещания с утренней молитвой в общине неверующих: хотя обряд был малопоучителен и маловдохновляющ, он все же задавал тон рабочему дню, служил как бы своеобразной перекличкой и содействовал созданию атмосферы коллективности. Когда-то очень давно приход на службу в субботу был делом добровольным, полуобязательным и неопределенным. Это укрепляло чувство независимости, давало ощущение отдыха и покоя. Теперь все это - в прошлом. Субботы в чрезвычайной обстановке последнего времени подчинились административному распорядку остальных дней недели. Все вошли по одному, вслед за де Лиллом. Те, кто имел привычку здороваться, приветствовали друг друга. Остальные молча заняли свои места на расставленных полукругом стульях и начали просматривать кипы телеграмм на цветных бланках, которые принесли с собой, или просто глядеть в широкое окно, сожалея о несостоявшемся уикэнде. Утренний туман рассеивался, над задним крылом здания посольства сгустились черные тучи, телевизионные и радиоантенны над плоской крышей напоминали сюрреалистические деревья, выросшие на этом черном фоне. - Довольно мрачно для спортивного праздника,- сказал Микки Краб. Но он не имел веса в посольстве, и никто не затруднил себя ответом. Сидя лицом к сотрудникам за стальным письменным столом, Брэдфилд не замечал их присутствия. Он принадлежал к той школе государственных служащих, которые читают с пером в руке. Перо двигалось по строкам вместе с его взглядом, готовое в любой момент остановиться, чтобы исправить ошибку или сделать пометку. - Может кто-нибудь мне сказать,- спросил он, не поднимая головы,- как перевести "Geltungbedьrfnis"? - Потребность в самоутверждении,- предложил де Лилл и увидел, как перо пригвоздило слово к бумаге и снова поднялось. - Очень точно. Ну что ж, начнем? Дженни Парджитер, единственная женщина среди присутствующих, обычно делала обзор прессы. Она начала свое сообщение раздраженным тоном, будто оспаривая общепринятую точку зрения, и в то же время в этом тоне сквозила безнадежность: казалось, она знала в глубине души, что удел всякой женщины, излагающей новости,- недоверие. - Помимо крестьянских волнений, Роули, самое важное событие - вчерашний инцидент в К?льне. Там студенты-демонстранты вместе с литейщиками заводов Круппа перевернули машину американского посла. - Пустую машину американского посла. Есть некоторая разница, знаете ли.- Брэдфилд написал что-то на телеграмме. Микки Краб, сидевший у двери, неправильно истолковав это замечание как юмористическое, нервно рассмеялся. - Кроме того, они поймали какого-то старика, привязали его цепью к решетке на вокзальной площади, о б р и л и ему голову и повесили на грудь плакат: "Я срывал лозунги Движения". Предполагают, что он не получил серьезных увечий. - Предполагают? - Врачи установили... - Питер, вы ведь ночью составили об этом телеграмму. Вы, очевидно, огласите текст? - В ней изложены основные моменты. - А именно? Де Лилл был готов к этому вопросу: - Союз между недовольными студентами и Карфельдовским движением быстро укрепляется, замыкается прочный круг: беспорядки ведут к безработице, безработица вызывает беспорядки. Гальбах, вожак студентов, заперся вчера почти на целый день с Карфельдом в К?льне. Они вместе это и состряпали. - Кажется, Гальбах руководил делегацией студентов, выступавших в Брюсселе против Англии в январе? Когда еще вымазали грязью Холидей-Прайда? - Я отметил это в телеграмме. - Дженни, пожалуйста, продолжайте. - Большинство крупных газет печатает комментарии. Только выдержки, будьте добры. - "Нойе Рур-цайтунг" и связанные с ней газеты обращают главное внимание на молодость демонстрантов. Газеты настаивают, что это не коричневорубашечники, не хулиганы, а молодые немцы, решительно недовольные боннскими порядками. - А кто ими доволен? - проговорил де Лилл вполголоса. - Благодарю вас, Питер,- сказал Брэдфилд без тени благодарности в голосе, и Дженни Парджитер вдруг почему-то покраснела. - И "Вельт" и "Франкфуртер альгемайне" проводят параллель с последними событиями в Англии, в особенности с антивьетнамскими демонстрациями, расовыми беспорядками в Бирмингеме и протестами Ассоциации домовладельцев и жильцов по поводу жилищного законодательства для цветных. Обе газеты пишут о растущем недовольстве избирателей своими правительствами как в Англии, так и в Германии; "Франкфуртер" утверждает, что все несчастья начинаются с налогов: если налогоплательщик видит, что его деньги расходуются неразумно, он считает, что и голосовал не за того, кого нужно. Они называют это новой инерцией. - Вот как! Придумали еще один ярлык. Устав от долгого ночного дежурства и давно известных фактов и обобщений, де Лилл слушал как бы издалека, улавливая привычные фразы, точно передачу какой-то маломощной радиостанции: "...В связи с ростом антидемократических настроений как справа, так и слева... Федеральное правительство должно понимать, что только по-настоящему сильное руководство, даже вопреки воле какого-нибудь экстремистского меньшинства, может содействовать укреплению европейского единства... Немцы должны вновь обрести уверенность в себе, должны рассматривать политику как нечто, сливающее воедино мысль и действие..." В чем дело, лениво размышлял он, что делает немецкий политический жаргон даже в переводе таким нереально-отвлеченным? Метафизическая вата - так он назвал все это во вчерашней телеграмме, и это определение понравилось ему самому. Немцу достаточно заговорить о политике, чтобы сразу же погрузиться в пучину нелепых абстракций... Но разве одни лишь их абстракции так расплывчаты? Даже самые очевидные факты кажутся невероятно недостоверными, даже самые чудовищные события, добравшись до Бонна, как-то теряют окраску. Он старался представить себе, что он чувствовал бы, если бы его избивали студенты Гальбаха,- удары по лицу, пока не польется кровь, потом цепь, которой привязывают к решетке, снова бьют, бреют голову... все это казалось таким далеким. Но разве К?льн так уж далеко? Семнадцать миль? Семнадцать тысяч миль? Нужно всюду бывать, подумал он, нужно ходить на митинги и своими глазами видеть, что там делается. Но как успеть, когда они вдвоем с Брэдфилдом составляют все важные политические донесения; когда так много деликатных, чреватых неприятностями дел надо решать здесь, на месте... А Дженни Парджитер распалялась все больше. "Нойе цюрихер" поместила статью, в которой взвешивает наши шансы в Брюсселе, говорила Дженни. Она считает чрезвычайно важным, чтобы все в отделе прочитали статью с максимальным вниманием. Де Лилл довольно громко вздохнул. Неужели Брэдфилд никогда не выключит эту говорильную машину? - Автор пишет, что у нас не осталось ни одного пункта, по которому мы могли бы вести переговоры, Роули, ни одного. Правительство Ее Величества так же потеряло все свои козыри, как и Бонн,- никакой поддержки у избирателей и очень мало среди правящей партии. Правительство Ее Величества надеется на Брюссель, как на панацею от всех бед, но - сколь это ни парадоксально - может добиться успеха только с помощью доброй воли другого неудачливого правительства. Де Лиллу казалось, что он все еще слышит через открытое окно печальный вой автомобилей бунтующих фермеров. Таков Бонн, подумал он. Эта дорога - весь наш мир. Сколько указателей с названиями городов можно встретить на пяти милях между Мелемом и Бонном? Шесть? Семь? Вот она, суть нашей работы,- словесная война из-за того, что никому не нужно. Бесконечная, бесплодная какофония запросов и протестов. Появляются все новые модели машин, все быстрее становится их движение, все сокрушительнее столкновения, все выше дома, но дорога все та же, а куда она ведет - не имеет значения... - Остальные докладчики выступят очень коротко, хорошо, Микки? - Ну конечно. Краб, будто проснувшись, принялся длинно и невразумительно излагать слух, который сообщил ему корреспондент "Нью-Йорк таймс" в Американском клубе, в свою очередь узнавший его от Карла-Гейнца Зааба, который в свою очередь слышал все это от кого-то в ведомстве Зибкрона. Дело сводилось к тому, что Карфельд находился вечером предыдущего дня в Бонне, что после вчерашнего выступления перед студентами в К?льне он вопреки слухам не вернулся в Ганновер, чтобы готовиться к завтрашнему митингу, а приехал на своей машине каким-то окольным путем в Бонн и участвовал тут в секретном совещании. - Говорят, что он встречался с Зибкроном, Роули,- заключил Краб, но если в его голосе и звучала когда-то уверенность, сейчас ее, видно, начисто смыли бесчисленные коктейли. Брэдфилда это сообщение тем не менее почему-то раздосадовало, и он отозвался на него довольно резко. - Без конца твердят, что он встречался с Людвигом Зибкроном. А почему, черт побери, им не встречаться? Зибкрон отвечает за общественный порядок, у Карфельда тьма недругов. Сообщите в Лондон,- закончил он устало, что-то помечая в блокноте,- пошлите телеграмму с изложением слухов. Вреда не будет. Порыв ветра вдруг швырнул струю дождя в стекло, оправленное в стальную раму,- все вздрогнули от его яростной дроби. - Несчастный спортивный праздник стран Содружества,- прошептал Краб, и снова никто не обратил на него внимания. - Несколько указаний,- продолжал Брэдфилд.- Завтрашний митинг в Ганновере начинается в десять тридцать. Время малоподходящее для демонстрации, но днем у них, кажется, футбольный матч. Здесь играют по воскресеньям. Не могу себе представить, почему это касается нас, но посол просил всех сотрудников не выходить из дому после утреннего богослужения, если у них нет дел в здании посольства. По просьбе Зибкрона в течение всего воскресенья у главных и задних ворот будет выставлен дополнительный полицейский патруль, и по какой-то ему одному известной причине у нас во время спортивного праздника будут находиться сотрудники их тайной полиции. - И нет на свете тайной полиции,- тихонько проговорил де Лилл, повторяя какую-то семейную шутку,- более таинственной, чем эта. - Прошу тишины. Вопросы безопасности. Мы получили из Лондона печатные пропуска для входа в посольство, их раздадут в понедельник, и с этого дня прошу предъявлять их при входе и выходе. Учебные пожарные тревоги. Сообщаю для вашего сведения, что в понедельник днем будут проведены практические занятия по тушению пожара. Полагаю, что всем следует быть на месте: надо показать пример младшему персоналу. Культурно-общественные мероприятия. Спортивный праздник стран Содружества сегодня днем в саду посольства. Состязания по олимпийской системе. Снова вынужден предложить всем принять участие. Разумеется, прибыть с женами,- добавил он таким тоном, словно последнее обстоятельство взваливало на их плечи дополнительное бремя.- Микки, за атташе посольства Ганы нужно приглядывать. Не подпускайте его к супруге посла. - Могу я сказать, Роули? - Краб нервно заерзал на стуле, жилы на его шее, выпиравшие из дряблой кожи, чем-то напоминали куриные лапы.- Супруга посла раздает призы в четыре, обратите внимание - в четыре. Могу я просить всех подтянуться к главному павильону примерно без четверти... Простите, без четверти четыре,- добавил он,- простите, Роули.- Говорили, что Краб был одним из адъютантов Монтгомери во время войны, и вот все, что от этого осталось. - Записали, Дженни? Она пожала плечами: разве они станут выполнять... Де Лилл обратился к собранию тем непринужденно-светским тоном, который считается принадлежностью и прерогативой английского правящего класса. - Позвольте узнать, не работает ли кто-нибудь над папкой "Сведения об отдельных лицах"? Медоуз буквально изводит меня, требуя эту папку, а я готов дать присягу, что уже много месяцев не видал ее в глаза. - За кем она записана? - Очевидно, за мной. - В таком случае,- сказал Брэдфилд довольно резко,- по-видимому, вы ее и взяли. - В том-то и дело, что я ее не брал. Я охотно готов отвечать за свои поступки, но не могу представить себе, зачем бы вдруг она мне понадобилась. - Кто-нибудь из присутствующих брал ее? Все, что бы ни говорил Краб, неизменно звучало как признание. - Она и за мной записана, Роули,- прошептал он изсвоего темного угла у двери.- Видите ли, Роули... Все ждали. - Судя по записи, до Питера она находилась у меня. Потом я ее вернул. Так записано у Медоуза, Роули. И снова никто не захотел ему помочь. - Две недели назад, Роули. Только я ее вовсе не брал. Мне очень жаль. Артур Медоуз набросился на меня как ненормальный. Но все напрасно: у меня ее не было. Там куча всякой грязи о немецких промышленниках. Это не по моей части. Я так и сказал Медоузу. Лучше всего спросить Лео. Он изучает всевозможных деятелей. Это его участок. Со слабой улыбкой он обвел глазами своих коллег, пока не дошел до окна, у которого стоял пустой стул. Внезапно все взглянули в том направлении - на пустой стул. Не с тревогой, не как на открытие, а просто с любопытством, будто только сейчас заметили, что он пуст. Это был простой сосновый стул, не похожий на другие, с обивкой красноватого оттенка. Он вызывал какое-то отдаленное представление о будуаре. На сиденье лежала маленькая вышитая подушечка. - Где он? - спросил Брэдфилд резко. Лишь он один не проследил за взглядом Краба.- Где Гартинг? Никто не ответил. Никто не смотрел на Брэдфилда. Дженни Парджитер, побагровев, разглядывала свои мужские рабочие руки, лежавшие на широких коленях. - Застрял из-за идиотского парома, наверно,- ответил де Лилл, слишком поспешно бросаясь на помощь.- Кто знает, что делают эти крестьяне на той стороне реки. - Пусть кто-нибудь выяснит,- сказал Брэдфилд самым бесстрастным тоном.- Позвоните к нему домой или еще куда-нибудь. Знаменательно, что никто из присутствующих не принял этого указания на свой счет. Они покинули комнату в необычном беспорядке, не глядя ни на Брэдфилда, ни друг на друга, ни на Дженни Парджитер, чье смущение вызывало у всех чувство неловкости. Невзирая на всю свою светскость, де Лилл всерьез разозлился. Особенно рассердила его поездка из посольства в министерство. Он ненавидел мотоциклы, ненавидел эскорты, и весьма шумная их комбинация оказалась для него почти невыносимой. Он ненавидел также преднамеренную грубость, независимо от того, кто именно - он сам или кто-нибудь другой - становился ее объектом. А он считал, что налицо была именно преднамеренная грубость. Не успели они въехать во двор министерства внутренних дел, как несколько молодых людей в кожаных пальто рывком распахнули все дверцы машины, сопровождая свои действия возгласами: - Герр Зибкрон примет вас немедленно! Просьба идти сейчас же! Да, да, немедленно! Когда их повели к некрашеному стальному лифту, Брэд-филд резко сказал: - Я намерен идти так, как мне удобно, попрошу меня не торопить! - И, обращаясь к де Лиллу, добавил: - Я поговорю с Зибкроном. Они похожи на свору обезьян. Вид верхнего этажа вернул им спокойствие. Это был Бонн, который они знали: блеклый интерьер, соответствующий служебному характеру здания, такие же блеклые служебные репродукции на стенах, мебель из блеклого неполированного тика; белые рубашки, серые галстуки и лица, бледные, как диск луны. Их было семеро. Двое, что сидели по бокам Зибкрона, вовсе не имели фамилий, и де Лилл с некоторым злорадством подумал о том, не клерки ли это, которых пригнали сюда для большего счета. Слева от него сидел Лифф - этакая парадная лошадь из протокольного отдела; напротив, справа от Брэдфилда,- старый полицей-директор из Бонна. Он был почему-то симпатичен де Лиллу - монументальный мужчина с боевыми шрамами и белыми следами заросших пулевых ранений на лице. На подносе лежали сигареты в пачках. Суровая девица внесла декофеинированный кофе, и они молча ждали, пока она покинет комнату. "Что же все-таки нужно Зибкрону?" - в сотый раз с того момента, как в девять утра раздался его звонок, задал себе вопрос де Лилл. Совещание началось, как все совещания, с оглашения резюме переговоров на предыдущей встрече. Лифф читал протокол с подобострастно-одическим выражением, будто собирался вручать медали. Всем своим тоном он подчеркивал радостный характер происходящего. Полицей-директор расстегнул свой зеленый мундир и разжигал длинную голландскую сигару, пока она не запылала, как факел. Зибкрон сердито кашлянул, но старый полицейский не обратил на него внимания. - Есть возражения по этому протоколу, мистер Брэдфилд? Зибкрон обычно улыбался, когда задавал этот вопрос, и, хотя улыбка его была холодна, как северный ветер, де Лилл почувствовал, что сегодня хотел бы ее увидеть. - На слух - никаких,- непринужденно ответил Брэдфилд,- но, прежде чем подписать, я должен прочитать сам. - Никто вас не просит подписывать. Де Лилл резко вскинул голову. - Разрешите мне,- объявил Зибкрон,- зачитать следующее заявление. Копии будут вам розданы. Заявление было кратким. Дуайен дипломатического корпуса, читал Зибкрон, уже обсудил с герром Лиффом из протокольного отдела и с американским послом вопросы физической безопасности дипломатических представителей в случае беспорядков, могущих возникнуть в связи с демонстрациями групп меньшинства в Федеративной республике. Зибкрон сожалеет, но придется принять дополнительные меры, поскольку целесообразнее предусмотреть возможные неприятности, чем ликвидировать их последствия, когда будет уже поздно. Зибкрон получил заверения дуайена, что все главы дипломатических представительств готовы в максимальной мере сотрудничать с федеральными властями. Британский посол уже заявил о своей поддержке этих мероприятий. Тон Зибкрона стал необычно резким, почти злым. Лифф и старый полицейский повернули головы и смотрели на Брэдфилда в упор, взгляды их были откровенно враждебны. - Я убежден, что вы согласитесь с изложенным,- добавил Зибкрон по-английски, пододвигая к Брэдфилду копию заявления. Брэдфилд, казалось, ничего не замечал. Вынув ручку из внутреннего кармана пиджака, он отвинтил колпачок, аккуратно надел его на другой конец ручки и стал читать, водя пером вдоль строк. - Это что, памятная записка? - Меморандум, Там приложен немецкий текст. - Не вижу здесь ничего такого, что бы следовало излагать в письменном виде,- небрежно заметил Брэдфилд.- Вы хорошо знаете, Людвиг, что мы всегда приходим к согласию по таким вопросам. Это же в общих интересах. Зибкрон игнорировал это дружеское обращение: - Но вы также знаете, что доктор Карфельд не очень расположен к англичанам. Это ставит британское посольство в особое положение. Улыбка Брэдфилда не померкла. - Это не ускользнуло от нашего внимания. Но мы рассчитываем на вас и верим, что вы не позволите, чтобы чувства доктора Карфельда нашли выражение в действиях. Мы абсолютно убеждены в вашей способности предотвратить это. - Вы совершенно правы. Именно поэтому вы поймете, как я заинтересован в том, чтобы обеспечить безопасность всего персонала британского посольства. На этот раз в голосе Брэдфилда прозвучала почти явная издевка: - Что это, Людвиг? Признание в любви? Дальнейшее произошло очень быстро и выглядело как ультиматум: - В соответствии с изложенным я должен - впредь до особого распоряжения - просить всех сотрудников британского посольства в ранге ниже советника не покидать пределов Бонна. Вы будьте любезны довести до всеобщего сведения, что ради их же собственной безопасности мы просим ваших сотрудников, начиная с сегодняшнего дня и вплоть до особого распоряжения, не выходить на улицу...- Тут Зибкрон снова уткнулся глазами в лежавшую перед ним папку: - ...после одиннадцати часов вечера по местному времени. Бледные лица за пеленой табачного дыма воспринимались словно лампы операционной сквозь дурман наркоза. В наступившей сумятице, в атмосфере всеобщего недоумения не дрогнул только голос Брэдфилда, прозвучавший весомо и решительно, точно голос командира, отдающего боевой приказ. - Одна из первооснов общественного порядка,- заявил он,- которую англичане усвоили на горьком опыте во многих частях света, состоит в том, что неприятные инциденты возникают, по существу, именно в результате излишних предосторожностей. Зибкрон никак на это не реагировал. Полностью отдавая должное профессиональной и личной озабоченности Зибкрона, Брэдфилд все же считал своей обязанностью решительно предостеречь его от любого шага, который мог бы быть неверно истолкован внешним миром. Зибкрон ждал. Так же как и Зибкрон, не отступал Брэдфилд, он несет ответственность за моральное состояние аппарата посольства и за укрепление духа младшего персонала перед лицом надвигающихся трудностей. В настоящий момент он не может поддержать такое мероприятие, которое выглядело бы как отступление перед лицом противника, еще даже не начавшего наступать... Неужели Зибкрон хочет, чтобы говорили, будто он не в состоянии справиться с кучкой хулиганов?.. Зибкрон встал, за ним встали и остальные. Короткий наклон головы заменил на сей раз непременное рукопожатие. Дверь отворилась, и кожаные пальто быстро повели их к лифту. Вот они уже на мокром дворе. Оглушающе взревели мотоциклы. "Мерседес" вылетел на дорогу. "Что, черт возьми, мы такого сделали? - размышлял де Лилл.- Что мы сделали, чтобы заслужить все это? Кто-то бросил камень в окно учителя, но кто?" - Может быть, это как-то связано с тем, что произошло вчера вечером? - наконец спросил он Брэдфилда, когда они подъезжали к посольству. - Не представляю себе, какая тут может быть связь,- резко ответил Брэдфилд. Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, лицо его было сурово и жестко.- Какова бы ни была причина,- добавил он, скорее суммируя собственные мысли, чем делясь ими с де Лиллом,- Зибкрон - та нить, которую я не имею права порвать. - Разумеется,- согласился де Лилл, когда они выходили из машины. За англиканской церковью на лесистом холме вдали от центра Бад-Годесберга, где улица выглядит почти деревенской, посольство создало для себя как бы кусочек пригородного Суррея. Удобные домики, вроде тех, какие любят биржевые маклеры, с каминами и длинными коридорами для слуг, которых теперь ни у кого нет и в помине, прячутся за карликовыми живыми изгородями и зеленой стеной плюща. Воздух чуть дрожит от тихой музыки радиопередач Британских экспедиционных сил. Собаки - несомненно английской породы - бродят в палисадниках, мостовая вдоль тротуаров заставлена автомашинами супруг посольских советников. Каждое воскресенье в течение всего теплого сезона эта улица становится свидетельницей ритуала, более приятного, чем совещания в аппарате советников. За несколько минут до одиннадцати собак закрывают в доме, кошек выгоняют в сад, и примерно с десяток посольских жен в цветных шляпках и с сумочками в тон выходят из десятка дверей, сопровождаемые мужьями в воскресных костюмах. Вскоре на тротуаре образуется небольшая толпа, кто-то бросает шутку, кто-то смеется, все нетерпеливо посматривают кругом в ожидании опаздывающих, оглядываются на ближайшие дома. Крабы, видимо, проспали. Может быть, им кто-нибудь позвонит? Нет, вот они наконец. Все не спеша начинают спускаться с холма, направляясь к церкви: женщины - впереди, мужчины - за ними, глубоко засунув руки в карманы. У паперти все останавливаются, поощрительно улыбаясь той из присутствующих дам, чей муж выше рангом. Она с легким жестом удивления начинает подниматься по ступенькам и исчезает за зеленой завесой плюща, предоставляя младшим по рангу следовать за собой в любом порядке, который, однако, если бы они обращали внимание на подобные мелочи, оказался бы в полном соответствии с требованиями протокола. В то воскресное утро Роули Брэдфилд в сопровождении своей красивой жены Хейзел вошел в церковь и сел на обычное место рядом с Тиллами, которые в силу установившегося порядка вещей проследовали впереди них. Брэдфилд теоретически был католиком, но считал своим непременным долгом посещать службу в посольской часовне: по этому вопросу он отказывался советоваться не только со своей религией, но и со своей совестью. Брэдфилд и его жена были на редкость красивой парой. В Хейзел давала себя знать ирландская кровь: ее медно-рыжие волосы сверкали в лучах солнца, падавших сквозь зарешеченное окно; и Брэдфилд галантно, но с сознанием собственного превосходства относился к ней на людях. Непосредственно позади них сидел заведующий архивом и канцелярией Медоуз рядом со своей белокурой, очень нервной дочкой. Она была недурна собой, но кое-кого - в частности, некоторых посольских жен - удивляло то, что человек таких строгих правил, как ее отец, позволяет ей употреблять столько косметики. Усевшись на скамью, Брэдфилд стал искать в молитвеннике отмеченные гимны - некоторые песнопения он пропускал из эстетических соображений,- затем окинул взглядом церковь, чтобы установить, кто отсутствует. Все оказались на месте, и он уже готов был вернуться к своему молитвеннику, когда миссис Ванделунг, супруга голландского советника и в настоящее время - вице-председатель Комитета жен дипломатического корпуса, перегнувшись к нему, громким и несколько истерическим шепотом спросила, почему нет органиста. Брэдфилд взглянул на маленькую освещенную нишу, на пустой стул с вышитой подушечкой на сиденье и в ту же минуту впервые ощутил настороженную тишину, еще усугубленную скрипом двери западного придела, которую Микки Краб - сегодня была его очередь помогать священнику - затворил, не дожидаясь музыкального вступления к службе. Быстро встав, Брэдфилд пошел по проходу. Джон Гонт, охранник аппарата советников, со скрытой тревогой следил за ним из первого ряда хора. Дженни Парджитер, взволнованная, как невеста, смотрела прямо перед собой, не ощущая ничего, кроме религиозного восторга. Возле нее стояла Джейнет Корк, всецело занятая мыслями о будущем ребенке. Ее муж находился в посольстве - он дежурил в шифровальной. - Где же, черт побери, Гартинг? - спросил Брэдфилд, но, взглянув на Краба, понял, что вопрос задан впустую, и вышел на улицу. Сделав несколько шагов по скользкой дорожке, которая вела к вершине холма, он открыл маленькую железную дверь, ведущую в ризницу, и вошел без стука, - Гартинг не явился,- сухо сказал он,- кто еще может играть на органе? - Он еще ни разу не пропускал службы. Ни разу,- ответил капеллан. Кроме него, кто-нибудь умеет играть на органе? - Может быть, паром не ходит? Я слышал, что вокруг беспорядки. - Он мог пойти кружным путем - через мост. Не раз так и делал. Что же, никто не может его заменить? - Лично я никого не знаю,- сказал священник, перебирая кайму своего золототканого ораря и думая о другом.- Просто никогда не возникало необходимости вы яснять это, право... - Что же вы собираетесь предпринять? - Может быть, кто-нибудь начнет мелодию голосом. Может быть, это выход. У Джонни Гонта прекрасный тенор, он ведь валлиец. - Очень хорошо, все будут подпевать хору. Будьте добры, сразу же предупредите хор. - Беда в том, что они не знают гимнов, мистер Врэдфилд,- сказал священник.- В пятницу на репетиции хора Гартинга тоже не было. Он просто не пришел. Мы вынуждены были отменить репетицию, видите, как получилось. Выйдя на воздух, Брэдфилд обнаружил Медоуза, который, незаметно покинув свое место рядом с дочерью, последовал за ним. - Он исчез,- сказал Медоуз с каким-то даже противоестественным спокойствием.- Я проверял всюду: в списке больных, у врача. Я был возле его дома. Машина в гараже, бутылки с молоком - у двери. Никто его не видел и не слышал о нем с пятницы. Он не заходил в Автоклуб. У нас собрались гости в день рождения дочери, но он и к нам не пришел. Он предупреждал, что будет занят, но собирался все-таки заглянуть. Он обещал подарить ей фен для сушки волос. Все это на него не похоже, мистер Брэдфилд, совсем не похоже. На какое-то мгновение - всего лишь на мгновение - самообладание, казалось, покинуло Брэдфилда. Он яростно посмотрел на Медоуза, потом на церковь, будто выбирая, с кем разделаться в первую очередь; у него был такой вид, словно он сейчас бросится вниз по дорожке, распахнет двери церкви и криком оповестит о случившемся тех, кто терпеливо ждал внутри. - Едемте со мной. Едва они въехали в ворота посольства, еще прежде, чем полицейские успели проверить их пропуска, им стало ясно, что творится что-то неладное. На лужайке перед зданием стояло два военных мотоцикла. Корк, шифровальщик, дежурный по зданию, ждал на ступеньках, все еще держа в руках "Руководство для индивидуального помещения капитала". За зданием столовой стоял немецкий полицейский фургон зеленого цвета - на крыше его вспыхивал синий огонь, изнутри долетало кваканье радио. - Слава богу, вы приехали, сэр,- сказал начальник охраны Макмаллен.- Я послал дежурную машину, она, вероятно, разминулась с вами. По всему зданию трещали звонки. - Звонили из Ганновера, сэр, из генерального консульства: к несчастью, было очень плохо слышно. Там на их сборище начались страшные беспорядки, все будто с цепи сорвались, сэр. Они штурмуют библиотеку и собираются идти к зданию консульства. Прямо не поймешь, что творится на свете, сэр. Тут даже хуже, чем на Гросвенор-сквер. По телефону было слышно, как они вопят, сэр. Медоуз вслед за Брэдфилдом быстро прошел наверх. - Вы сказали - фен для сушки волос? Он собирался подарить вашей дочери фен? Минута нарочитой алогичности, быть может, нарочитое замедление хода событий, нервный жест перед вступлением в бой - так Медоуз истолковал это для себя. - Он его специально заказал для нее. - А, неважно,- сказал Брэдфилд и шагнул было к шифровальной, но Медоуз снова обратился к нему. - Пропала папка,- прошептал он,- зеленая папка с особо секретными протоколами. Ее с пятницы нет на месте. 3. АЛАН ТЕРНЕР В о с к р е с е н ь е в Л о н д о н е Это был день, почти свободный от обязанностей, день, когда, оставаясь в Лондоне, можно подумать, будто ты в сельской глуши. В Сент-Джеймском парке раннее в этом году лето вступало в третью неделю своего существования. Вокруг озера в необычном для мая зное воскресного полудня лежали в траве девушки, похожие на срезанные цветы. Служитель парка разжег какой-то невиданный костер, и воздух был полон запаха горящей травы и отдаленного шума уличного движения. Только пеликанам, деловито ковылявшим вокруг своего павильона на островке, было не лень двигаться. Только Алану Тернеру, тяжело ступавшему грубыми башмаками по хрустящему гравию, нужно было куда-то идти, сейчас даже девушки не могли его отвлечь. Башмаки были из твердой сыромятной кожи со следами многочисленных починок. Тернер - крупный светловолосый мужчина с походкой враскачку, простоватым бледным лицом, квадратными плечами и крепкими пальцами альпиниста, в довольно грязном костюме из тропической ткани и с не менее грязной парусиновой сумкой в руке,- не спеша, с какой-то размеренной, но неуклонной неотвратимостью раздвигая воздух, как баржа воду, шел широким, напористым, намеренно тяжелым шагом полицейского. Возраст его определить было трудно. Студенты-выпускники сочли бы его старым, однако старым только для студента. На молодых производили впечатление его годы, на старых - его молодость. Сослуживцы давно перестали гадать, сколько ему лет. Было известно, что он пришел в управление уже немолодым, никогда не считался ценным приобретением, был в свое время стипендиатом колледжа Святого Антония в Оксфорде, куда принимают всех без разбора. Официальные справочники английского министерства иностранных дел проявляли в отношении него большую сдержанность. Безжалостно извлекая на свет божий родословные всех прочих Тернеров, они хранили молчание об Алане, словно, взвесив все факты, пришли к выводу, что в данном случае это самый милосердный выход из положения. - Вас, значит, тоже вызвали,- заметил Лэмберт, нагоняя его.- Ну, уж на этот раз, скажем прямо, Карфельд сорвался с цепи. - А мы-то зачем им понадобились? Сражаться на баррикадах? Вязать теплые одеяла для раненых? Лэмберт, маленький, подвижный человек, любил, когда говорили, что он ни с кем не гнушается общаться. Он занимал высокий пост в Западном управлении и возглавлял команду игроков в крикет, куда допускались желающие независимо от ранга. Они начали подниматься по ступеням к памятнику Клайву. - Их не переделаешь - вот моя точка зрения,- сказал Лэмберт.- Нация психопатов. Все время им кажется, что кто-то ущемляет их права. Версаль, окружение, нож в спину - мания преследования, в этом их несчастье. Он дал Тернеру время выразить согласие. - Мы везем туда все управление, даже девушек. - Бог мой, вот уж теперь они испугаются. Вводим, значит, в действие резервы. - Все это, знаете ли, может сказаться в Брюсселе. Получим щелчок по носу. Если германское правительство опростоволосится у себя дома, все мы окажемся в препоганом положении.- Эта перспектива, видимо, была ему очень приятна.- И тогда придется искать другое решение. - На мой взгляд, такого решения нет. - Министр иностранных дел беседовал с их послом. Мне говорили, что они согласны компенсировать весь ущерб. Тогда и беспокоиться не о чем, верно? Можно продолжать наш уик-энд. Залезть обратно под одеяло. Они поднялись на верхнюю ступеньку. Покоритель Индии, небрежно поставив одну ногу на плиту из поверженной к его стопам бронзы, удовлетворенно взирал мимо них на лужайки парка. - Смотрите-ка, дверь открыта,- в голосе Лэмберта прозвучало почтительное восхищение.- Работают, как в будний день. Да, этому действительно придают значение.- Не дождавшись такого же энтузиазма от Алана, он сказал: - Что ж, займитесь своими делами, а я займусь своими. И имейте в виду,- добавил он рассудительно,- все это может принести нам большую пользу, объединить всю Европу вокруг нас против нацистской опасности. Ничто так не скрепляет политические союзы, как грохот солдатских сапог. И с прощальным кивком, исполненным благожелательности, которую ничто не в силах поколебать, он исчез в величественной темноте главного подъезда. Тернер постоял с минуту, глядя ему вслед, соразмеряя его тщедушную фигуру с тосканскими колоннами пышного портика, и в выражении его лица появилось даже что-то печальное, как если бы ему очень хотелось быть Лэмбертом - маленьким, аккуратным, преданным делу, не знающим тревог. Наконец, встряхнувшись, он пошел дальше, к менее внушительной двери в боковом крыле здания. Это была непрезентабельная, наполовину стеклянная дверь, забитая изнутри бурым картоном, с табличкой, запрещающей вход посторонним. Даже ему оказалось не так-то просто войти. - Мистер Ламли интересовался вами,- сказал дежурный у входа,- Конечно, если у вас найдется для него минутка. Дежурный был молод, женоподобен и предпочитал другое крыло здания. - Он спрашивал очень настойчиво, по правде говоря. Сложили вещички, едете в Германию? Все это время, не переставая, орал его транзистор. Кто-то вел прямой репортаж из Ганновера на фоне рева толпы, напоминавшего грохот морского прибоя. - Судя по этим звукам, вас там ожидает хорошенький прием. Они уже покончили с библиотекой и теперь добираются до консульства. - Они покончили с библиотекой еще днем. Передавали в последних известиях в час. Полиция оцепила консульство. Тройной кордон. Черт побери, их и близко не подпустят к зданию. - С той поры положение ухудшилось! - крикнул дежурный ему вслед.- Они жгут книги на рыночной площади. Погодите, вы еще увидите. - Обязательно увижу. Именно за этим я и еду, черт побери.- Голос у него был негромкий, но разносился далеко - голос йоркширца, беспородного, как дворняжка. - Вам заказан билет в Германию. Спросите в транспортном отделе. Поезд, второй класс. А мистер Шоун ездит первым. Распахнув дверь в свою комнату, он увидел Шоуна, развалившегося в кресле за его письменным столом; гвардейский мундир Шоуна висел на спинке стула Алана. Восемь пуговиц сияли в лучах солнца - тех, что, оказавшись посмелее, пробились сквозь цветное стекло. Шоун говорил по телефону. - Пусть сложат все в одно помещение,- говорил он тем примирительно-успокаивающим тоном, который способен довести до истерики самых уравновешенных людей. Он, очевидно, повторял это уже несколько раз - твердил одно и то же, стараясь растолковать непонятливым.- Надо же учитывать зажигательные бомбы и прочее. Это во-первых. Во-вторых, все вольнонаемные из числа местных жителей должны отправиться по домам и сидеть тихо: мы не в состоянии возмещать ущерб немецким гражданам, которые могут пострадать из-за нас. Сначала передайте им все это, потом снова позвоните мне... О господи! - завопил он, повесив трубку.- Вы когда-нибудь пробовали иметь дело с этим человеком? - С кем это? - С этим лысым болваном из аварийного отдела. С тем, что заведует всякими там болтами и гайками. - Его фамилия Кросс.- Алан швырнул свою сумку в угол.- И он вовсе не болван. - Он - псих,- пробормотал Шоун, сразу сбавляя тон.- Ей-богу, он псих. - Если так, молчите об этом, иначе его назначат в управление безопасности. - Вас ищет Ламли. - Я не поеду,- сказал Тернер.- К черту! Я не намерен зря тратить время. Ганновер - пункт категории "Д". У них там ничего нет - ни кодов, ни шифровальной. Что я там должен делать, черт подери? Спасать сокровища короны? - Зачем тогда вы захватили с собой свою сумку? Алан взял со стола пачку телеграмм. - Они знали об этом митинге несколько месяцев назад. Знали все, начиная с Западного управления и кончая нами. Аппарат советников сообщил о нем еще в марте. Мы видели телеграмму. Почему они не эвакуировали сотрудников? Почему не отправили на родину детей? Наверно, нет денег. Или не достали билетов третьего класса. А ну их к чертям собачьим! - Ламли сказал, чтобы вы пришли немедленно. - И Ламли к черту! - ответил Тернер и сел за стол.- Не пойду, пока не прочитаю телеграммы. - Это же сознательная политика - никого не вы возить на родину,- продолжал Шоун, развивая мысль Тернера, Шоун считал себя только прикомандированным к управлению безопасности, а вовсе не постоянным сотрудником, он рассматривал свое пребывание здесь как отдых между назначениями и никогда не упускал случая продемонстрировать свое близкое знакомство с миром большой политики.- Мы работаем, как обычно,- такова вывеска. Мы не можем допустить, чтобы нашей работе мешали какие-то сборища и беспорядки. В конце концов, Карфельдовское движение - не такая уж большая сила. Британский лев,- добавил он, делая слабую попытку пошутить,- не может быть выведен из равновесия булавочными уколами какой-то кучки хулиганов. - О нет, не может, не может, куда им! Тернер отложил одну телеграмму и стал читать следующую. Он читал быстро и легко, с уверенностью, какую дает опыт, раскладывая прочитанное по кучкам в соответствии с каким-то ему одному известным принципом. - Что же все-таки происходит? Что они там могут потерять, кроме лица? - спросил он, продолжая читать.- Какого дьявола вызывают нас? Проблема компенсации - забота Западного управления, так? Эвакуация - дело аварийного отдела, правильно? Если их волнует сохранность зданий, пусть обращаются в министерство общественных работ. Так какого же черта они не хотят оставить нас в покое? - Потому что это - в Германии,- несмело предположил Шоун. - А, подите вы... - Сожалею, если это нарушило ваши личные планы,- сказал Шоун с язвительной улыбочкой, ибо подозревал, что в отношениях с женщинами Тернер гораздо удачливее его. Первая осмысленная телеграмма была от Брэдфилда. Молния - отправлена в одиннадцать тридцать, передана дежурному в четырнадцать двадцать восемь. Генеральный консул в Ганновере Скардон собрал всех сотрудников с семьями в помещении консульства и уже неоднократно делал представления полиции. Вторая телеграмма, отправленная в одиннадцать пятьдесят три, содержала экстренное сообщение агентства Рейтер: демонстранты ворвались в Британскую библиотеку; полиция оказалась бессильна. Судьба библиотекарши фрейлейн Эйк (Sic!) неизвестна. Тотчас вслед за этим прибыла срочная телеграмма из Бонна: "Норддойчер рундфунк" сообщает, что Эйк - повторяем: Эйк-убита демонстрантами. Но это в свою очередь было немедленно опровергнуто, поскольку Брэдфилд благодаря любезному посредничеству герра Зибкрона из министерства внутренних дел ("с которым у меня хорошо налаженные отношения") сумел к тому времени установить непосредственную связь с ганноверской полицией. Согласно полученным от нее последним сведениям, толпа выбросила библиотечные книги на улицу, где они были сожжены при большом скоплении народа. В толпе появились печатные транспаранты с антианглийскими лозунгами: "Крестьяне не станут оплачивать расходы вашей империи" и "Добывайте свой хлеб сами, не воруйте наш!". Фрейлейн Герду Эйк (Sic!), пятидесяти одного года, проживающую в доме четыре по Гогенцоллернвег, протащили по двум маршам каменной лестницы, пинали ногами, били по лицу, а потом заставили бросать в огонь библиотечные книги. Из соседних городов вызваны конные полицейские отряды с брандспойтами и специальным оборудованием для разгона толпы. На полях была пометка Шоуна с краткими данными о несчастной фрейлейн Эйк, полученными из справочного отдела. Бывшая школьная учительница, она одно время работала в аппарате Британских оккупационных властей; затем была секретарем Ганноверского отделения Англогерманского общества; в 1962 году награждена английским орденом за заслуги в области укрепления международного взаимопонимания. - Еще одна наша сторонница выведена из строя,- пробормотал Тернер. Он взял длинный, видимо составленный наспех, обзор радиопередач и бюллетеней. И тоже внимательно принялся его изучать. Создавалось впечатление, что никто - во всяком случае никто из находившихся на месте - не мог объяснить, что послужило непосредственной причиной беспорядков и прежде всего что привлекло толпу к библиотеке. Хотя демонстрации стали уже обычным явлением в Германии, беспорядки такого масштаба выходили за пределы нормы - федеральные власти сами признались, что они "серьезно озабочены". Герр Людвиг Зибкрон из министерства внутренних дел, нарушив свое обычное молчание, заявил на пресс-конференции, что есть основания для "весьма серьезного беспокойства". Было срочно принято решение обеспечить усиленную охрану всех официальных и полуофициальных зданий и жилых домов, занимаемых англичанами на территории Федеративной республики. Британский посол после некоторого колебания согласился ввести для своего персонала добровольный комендантский час. Сообщения о событиях, исходившие от полиции, прессы и даже самих работников посольства, безнадежно противоречили одно другому. Одни утверждали, что беспорядки возникли стихийно, как коллективный акт протеста против слова "Британская" на здании библиотеки. Естественно, говорили сторонники этой теории, чем ближе решающий день в Брюсселе, тем больше политика противодействия Общему рынку, провозглашенная Карфельдовским движением, должна приобретать антианглийскую окраску. Другие клятвенно заверяли, что видели, как кем-то был подан знак - в окне появился белый платок. А один очевидец даже показал, что над ратушей взлетела ракета, рассыпавшаяся золотыми и красными звездами. По мнению одних, толпа двигалась куда-то с определенной целью; другие говорили, что она просто "текла"; у третьих создалось впечатление, что она внезапно заколебалась. "Демонстрантами руководили из гущи толпы,- сообщал один старший офицер полиции.- По краям толпа была неподвижна, а в центре началось движение". "Те, кто стоял в центре,- передавало западногерманское радио,- сохраняли спокойствие. Беспорядки были спровоцированы несколькими хулиганами в передних рядах. Остальные стихийно последовали за ними". Все сообщения сходились только в одном: беспорядки начались в тот момент, когда музыка заиграла особенно громко. Одна женщина даже высказала предположение, что сама музыка и послужила сигналом, который привел в движение толпу. С другой стороны, корреспондент "Шпигеля", выступавший по радио на севере страны с подробными комментариями, рассказал о том, как на сером автобусе, заказанном неким таинственным герром Мейером из Люнебурга, в центр Ганновера за час до начала демонстрации была доставлена "охрана из тридцати отборных молодчиков", и эта охрана, состоявшая из студентов и молодых крестьян, образовала "защитное кольцо" вокруг трибуны. Именно эти "отборные молодчики" и начали беспорядки. Словом, получалось, что вся эта операция была подстроена самим Карфельдом. "Это открытая декларация того,- утверждал корреспондент,- что впредь Движение намерено шагать под собственную музыку". - Эта Эйк,- спросил Тернер,- какие о ней последние сведения? - Она чувствует себя соответственно своему состоянию. - А в каком она состоянии? - Больше ничего не сообщают. - Понятно! - К счастью, Англия не несет никакой ответственности ни за Эйк, ни за библиотеку. Библиотека была организована в период оккупации, но очень скоро ее передали в ведение немцев. Теперь она принадлежит местным властям, и они там распоряжаются. К нам она уже не имеет никакого отношения. - Выходит, они жгли собственные книги? Шоун растерянно улыбнулся. - Да, выходит,- согласился он.- Если вдуматься, так оно и есть. Это важное соображение; можно было бы, пожалуй, подсказать его отделу прессы. Зазвонил телефон, Шоун снял трубку. - Это Ламли,- сказал он, прикрывая микрофон рукой,- дежурный сказал ему, что вы уже здесь. Но Тернер, казалось, не слышал его. Он читал очередную телеграмму - очень краткую, всего в два абзаца, не больше. Она была адресована "Ламли лично" и помечена "вручить немедленно". Для Тернера отложили второй экземпляр. - Он хочет говорить с вами, Алан,- Шоун протягивал ему трубку. Тернер прочел телеграмму до конца и тут же снова перечитал ее. Потом поднялся, подошел к стальному сейфу, вытащил небольшую черную записную книжку, совсем новую, и сунул ее куда-то в глубины своего тропического костюма. - Слушайте, вы, придурок, когда вы научитесь читать телеграммы? - спросил он негромко, уже стоя в дверях.- Вы все время трепались насчет брандспойтов, а ведь оказалось, что речь идет о перебежчике. Он протянул Шоуну листок розовой бумаги. - Заранее запланированный побег, вот как они это называют. Пропало сорок три папки, притом ни одна не имеет грифа ниже "секретно". Одной зеленой, помеченной "совершенно секретно" и "выдается по списку", нет на месте с пятницы. Да уж, ничего не скажешь, заранее запланированный побег. И, оставив Шоуна наедине с телефонной трубкой, которую тот все еще держал в руке, он тяжело зашагал по коридору по направлению к кабинету начальника. Глаза его были сейчас как у пловца, очень светлые, будто обесцвеченные морской водой. Шоун, точно завороженный, смотрел ему вслед. Вот что происходит, подумал он, когда впускаешь в дом другие сословия. Они бросают своих жен и детей, изрыгают ругательства в общественных местах и плюют на общепризнанные нормы поведения. Со вздохом он положил трубку, снова снял ее и набрал номер управления информации. Говорит Шоун, сказал он, Ш-о-у-н. У него появилась, кажется, неплохая мысль насчет этих беспорядков в Ганновере, насчет того, как их можно обыграть на пресс-конференции: какое нам, мол, дело, если немцы решили жечь собственные книги... Он полагает, что это может произвести хорошее впечатление как образец хладнокровного английского юмора. Да, Шоун, Ш-о-у-н. Не стоит благодарности. Может, как-нибудь выберем время и пообедаем вместе. Перед Ламли лежала открытая папка, его старая рука покоилась на ней, похожая на клешню. - Мы ничего о нем не знаем. Его даже нет в картотеке. С точки зрения нашего отдела он вообще не существует. Проверки он не проходил, не говоря уже об оформлении на допуск. Мне пришлось выпросить его личное дело у кадровиков. - И что же? - Есть какой-то душок, не более. Иностранный душок. Беженец - эмигрировал в тридцатые годы. Сельскохозяйственная школа, строительный батальон, служба обезвреживания бомб. Добрался до Германии в сорок пятом. Какое-то время был сержантом, потом сотрудником Контрольной комиссии - политический авантюрист, судя по всему. Профессиональный эмигрант. В те дни в оккупированной Германии можно было встретить такого почти в каждой солдатской столовой. Некоторые остались в армии, другие расползлись по консульствам. Очень многие осели в Германии на секретной работе или приняли немец кое гражданство. Кое-кто свихнулся. У большинства не было нормального детства, в этом вся беда. Извините,- Ламли смущенно замялся. - А как насчет родственников? - Ничего сверхобычного. Мы проверили ближайшую родню. Дядя - Отто Гартинг - жил в Хэмпстеде. Это его приемный отец. Никаких других родственников нет. У дяди - фармацевтическое дело. Насколько можно понять, больше алхимик, чем фармацевт. Патентованные средства или что-то в этом роде. Сейчас он уже мертв. Умер десять лет тому назад. С сорок первого по сорок пятый состоял членом хэмпстедской организации Коммунистической партии Великобритании. - К чему он имел доступ? - Неясно. Должность его обозначена "Претензии и консульские функции" - не знаю, что бы это могло означать. Он - в дипломатическом ранге. Второй секретарь. На основе специального соглашения - ни продвижения по службе, ни назначений, ни пенсии. Аппарат советников выделил для него место. Словом, он - не настоящий дипломат. - Вот счастливчик. Ламли оставил это замечание без ответа. - Ассигнования на представительские расходы,- Ламли заглянул в дело,- сто четыре фунта в год; может пригласить пятьдесят человек на коктейль и тридцать четыре - на обед. Выдаются под отчет. Жалкая сумма. Зачислен в аппарат на месте. Разумеется, временно. В этом статусе находится уже двадцать лет. Таким образом, у меня в запасе еще шестнадцать. - В пятьдесят шестом подал прошение разрешить ему вступить в брак с девицей Айкман, Маргарет Айкман. Он встретился с ней в армии. Судя по всему, ни разу не настаивал на своей просьбе. Был ли впоследствии женат - неизвестно. - А что в пропавших делах? Ламли заколебался. - Так, разные разности,- сказал он небрежно.- Разные бумаги общего характера. Брэдфилд как раз сейчас пытается составить список. В коридоре у дежурного снова заорало радио. Тернер уловил тон собеседника и продолжал в том же духе: - Какие же это разные разности? - Политика. Совершенно не в вашей сфере. - Другими словами, мне не следует знать? - Вам незачем знать.- Он и это сказал небрежно: мир, к которому привык Ламли, умирал, и он не хотел, чтобы кто-то пострадал от этого.- Этот тип выбрал очень подходящий момент, должен сказать,- добавил он,- учитывая все эти события. По всей вероятности, схватил то, что было под рукой, и удрал. - Взыскания? - Ничего особенного. Ввязался в драку в К?льне пять лет назад. В ночном ресторане. Там сумели это дело замять. - И его не выгнали? Мы любим давать возможность исправиться,- сказал Ламли, все еще внимательно изучая бумаги, но не без подтекста. Ламли был человек лет шестидесяти или немного старше, с резким голосом, весь какой-то серый - серое лицо, серая одежда,- серый, как филин, старик, сгорбленный и высохший. Очень давно он был послом в какой-то маленькой стране, но продержался там недолго. - Вы должны ежедневно телеграфировать мне. Брэдфилд все это устроит. Но не звоните по телефону, понятно? Прямая связь опасна.- Он закрыл папку.- Брэдфилд согласовал все с послом. Они дадут вам возможность работать при одном условии. - Очень мило с их стороны. - Немцы ничего не должны знать. Ни в коем случае. Они не должны знать, что он сбежал, не должны знать, что мы его ищем, не должны знать, что произошла утечка информации. - А что, если он разгласил секретные материалы НАТО? Это их касается не меньше, чем нас. - Решения такого рода - не ваше дело. Вам приказано действовать осторожно. Не поступайте опрометчиво, ясно? Тернер ничего не ответил. - Вы не должны ничего нарушать, не должны никого раздражать или обижать. Они там ходят по острию ножа. Любой неверный шаг может нарушить равновесие - сегодня, завтра, каждую минуту. Есть даже опасность, что гунны вообразят, будто мы ведем против них двойную игру с русскими. Если эта идея получит распространение, там может выйти целая чехарда. - Выходит, нам трудно дается даже та игра, которую мы ведем один на один с гуннами,- заметил Тернер, пользуясь языком Ламли. - Посольские одержимы одной идеей. Их волнует не Гартинг, не Карфельд и уж меньше всего вы. Их волнует Брюссель. Помните об этом. Очень вам советую, помните, не то можете получить под зад коленом. - Почему бы вам не послать Шоуна? Он тактичный. Очарует их там всех до единого. Ламли пододвинул к нему через стол документ со сведениями о Гартинге. - Потому что вы его найдете, а Шоун не найдет. Не думайте только, что это приводит меня в восторг. Вы способны повалить дубовую рощу, чтобы отыскать желудь. Что движет вами? Что вы ищете? Какую-то небывалую абсолютную истину! Если я кого и ненавижу, так это циников, стремящихся обрести бога. Может быть, вам полезно разок потерпеть неудачу. - У меня их было сколько угодно. - Жена вам не писала? - Нет. - Вы могли бы простить ее, знаете. Такое ведь уже случалось и раньше. - Вы слишком много себе позволяете, черт подери,- еле сдерживаясь, ответил Тернер.- Что вы знаете о моем браке? - Ничего не знаю. Именно поэтому я вправе давать советы. Я просто хочу, чтобы вы перестали карать всех нас за то, что мы не во всем совершенны. - Еще что-нибудь? Ламли изучал его, как старый судья, у которого впереди уже не очень много дел. - Боже мой, как легко вызвать ваше презрение,- сказал он наконец.- Вы пугаете меня, скажу вам это совершенно бесплатно. Вы должны как можно скорее научиться любить людей, или будет слишком поздно. Мы еще по надобимся вам в жизни, знаете ли. При всей нашей второсортности.- Он сунул папку в руки Тернеру.- Ну, поезжайте. Отыщите его. Но только помните, что вы на сворке. На вашем месте я бы уехал ночным поездом. Добрались бы туда к обеду.- Его желтые глаза под набрякшими веками на секунду глянули в окно, на залитый солнцем парк.- Бонн - препротивное туманное место. - Я бы лучше полетел самолетом, если можно. Ламли медленно покачал головой. - Не терпится? Руки чешутся схватить его? Господи, хотел бы я обладать вашим энтузиазмом. - Вы обладали им когда-то. - И потом, купите себе костюм, купите что-нибудь поприличнее. Постарайтесь все-таки выглядеть, как один из нас. Хоть я и не один из вас, верно? - Ну ладно,- сказал Ламли, теряя терпение.- Носите матерчатую кепку. Господи,- добавил он,- мне казалось, что теперь ваше сословие страдает уже, наоборот, от чрез мерного признания. - Кое-чего вы мне не сказали. Что им нужнее - папки или этот человек? - Спросите Брэдфилда,- ответил Ламли, избегая его взгляда. Тернер пошел в свою комнату и набрал номер телефона жены. Ответила ее сестра. - Ее нет дома,- сказала она. Ты хочешь сказать, что они еще в постели? - Что тебе нужно? - Скажи ей, что я уезжаю за границу. Когда он повесил трубку, его снова отвлек грохот радио. Дежурный включил его на полную мощность и настроил на волну европейских передач. Какая-то дама с изысканным произношением читала обзор последних новостей. Следующий митинг Карфельдовского движения состоится в Бонне, сообщила она, в пятницу, через пять дней. Тернер усмехнулся. Совсем как приглашение на чашку чая. Он подхватил свою сумку и направился в Фулхем, в район меблированных комнат, где живут женатые мужчины, не ночующие дома из-за размолвки с женой. 4. В ТЕ ДЕКАБРИ ВОЗОБНОВЛЯЛСЯ ДОГОВОР П о н е д е л ь н и к . У т р о Де Лилл встретил его на аэродроме. Спортивная машина де Лилла, немного не соответствующая его возрасту, с грохотом и дребезжанием неслась по мокрому булыжнику деревенских мостовых. Хотя автомобиль был совсем новый, краска на кузове уже потеряла свой блеск от клейкого сока каштанов, росших вдоль улиц Годесберга. Было девять часов утра, но фонари еще горели. По обеим сторонам шоссе в обрывках тумана, точно старые корабли, выброшенные на сушу приливом, на плоской равнине лежали хутора и островки новых зданий. Капли дождя стучали в узкое ветровое стекло. - Мы заказали вам номер в отеле "Адлер". Думаю, там будет удобно. Мы не знали, сколько вам разрешается тратить на гостиницу. - Что написано на этих транспарантах? - А-а, мы уже перестали их замечать. Объединение... Союз с Москвой... Против Америки... Против Англии... - Приятно, что мы все еще в составе Большой тройки. - Боюсь, что Бонн встречает вас типично боннской погодой. Иногда туман бывает несколько холоднее,- весело продолжал де Лилл,- тогда мы считаем, что настала зима. Иногда - чуточку теплее, и тогда это - лето. Знаете, что говорят про Бонн: здесь либо идет дождь, либо перекрыты мосты. На самом деле обычно происходит и то и другое одновременно. Остров, отрезанный от мира туманом, вот что мы такое. Это очень мистический уголок: фантазии здесь напрочь вытеснили действительность. Мы живем где-то между ближайшим будущим и не столь отдаленным прошлым. У большинства из нас такое чувство, точно мы провели здесь всю жизнь. Даже Карфельд не трогает нас. Не в личном плане, конечно, вы меня понимаете. - И вас тут всегда сопровождают? Черный "опель" держался ярдах в тридцати позади них. Он не отставал и не набирал скорости. Впереди сидели двое бледных мужчин; машина шла с включенными фарами. - Они охраняют нас. Такова официальная точка зрения. Вы, может быть, слыхали о нашем совещании у Зибкрона? - Они свернули направо, "опель" последовал за ни ми.- Посол буквально в ярости. А теперь они, конечно, могут говорить, что все это оправдано Ганновером: ни один англичанин якобы не может чувствовать себя в безопасности без охраны. Мы сами так вовсе не считаем. Однако после пятницы есть надежда избавиться от них. Как дела в Лондоне? Говорят, Стид-Эспри назначен в Лиму. - Да. Мы все в восторге. Появился желтый дорожный знак: до Бонна - шесть километров. - Если не возражаете, мы объедем город по кольцевой дороге. Когда въезжаешь или выезжаешь, обычно возникают задержки из-за проверки пропусков и всяких формальностей. - Я понял из ваших слов, что Карфельд не причиняет вам беспокойства. - Мы все так говорим. Это один из обрядов здешней религии. Нас учат считать Карфельда чем-то вроде крапивницы, но вовсе не эпидемией. Вам придется к этому привыкнуть. Между прочим, у меня к вам поручение от Брэдфилда. Он просил передать, что, к сожалению, не имел возможности встретить вас сам, ему сейчас приходится нелегко. - Больше он ничего не просил передать? - Очень важно сразу установить, кто что знает. Брэдфилд полагает, что в этом вопросе у вас должна быть ясность. Крыша - так бы вы это назвали? - Возможно. - Об исчезновении нашего друга известно в общих чертах,- продолжал де Лилл тоном светской беседы.- Скрыть это было невозможно. К счастью, подвернулся Ганновер. И у нас возникла возможность кое-что подштопать на скорую руку. Официально Роули предоставил ему отпуск по семейным обстоятельствам. Никаких подробностей - только намек на какие-то личные неполадки, и все. Младший персонал может думать что угодно: нервный срыв, семейные неприятности, пусть сочиняют какие угодно слухи. Брэдфилд упомянул об этом на сегодняшнем совещании, мы все, конечно, поддерживаем эту версию. Что же до ваших функций... - Да? - Общая проверка соблюдения правил безопасности в нынешних чрезвычайных обстоятельствах. Как вам нравится такая версия? Нам она представляется убедительной. - Вы его знали? - Гартинга? Ну да. Вы его знали? - Мне кажется,- сказал де Лилл, останавливаясь у светофора,- что право надкусить пирог лучше предоставить Брэдфилду. Вы согласны? Ну, а какие новости о наших душках - лордах Йоркских? - А кто они такие, черт бы их побрал? - Ах, извините,- сказал де Лилл, искренне смутившись.- Мы здесь так называем кабинет министров. Прости те, как это глупо с моей стороны! Они подъезжали к посольству. Когда они перестроились в левый ряд, чтобы пересечь осевую, черный "опель" медленно проскользнул мимо, как старая нянька, которая благополучно перевела своих питомцев через дорогу. В холле посольства было тесно и шумно. Фельдъегери проталкивались сквозь толпу журналистов и полицейских. Железная решетка, выкрашенная в приметный оранжевый цвет, преграждала ход в подвал. Де Лилл быстро провел Тернера на первый этаж. Очевидно, кто-то уже позвонил с контрольного поста наверх, потому что Брэдфилд встретил их стоя. - Роули, это Тернер,- представил его де Лилл таким тоном, словно хотел сказать, что он здесь ни при чем, и деликатно прикрыл за собой дверь. Брэдфилд был хорошо сохранившийся мужчина, худощавый, узкокостный, спортивного сложения, и принадлежал к тому поколению, которое умеет обходиться очень малым количеством сна и целиком отдает себя делу. Однако напряжение последних дней проложило синие тени в уголках его век и окрасило кожу нездоровой бледностью. Он молча разглядывал Тернера: его парусиновую сумку, зажатую в тяжелом кулаке, видавший виды коричневый костюм, упрямое лицо без определенной классовой принадлежности. С минуту казалось, что Брэдфилда захлестнула волна неосознанного гнева, грозившая смыть его обычное спокойствие; казалось, что его эстетическое чувство сейчас восстанет против этого вопиюще неуместного пришельца, навязанного ему в такое трудное время. Из коридора до Тернера доносился приглушенный гул голосов, шум шагов, быстрый перестук пишущих машинок, пульсация машин в шифровальной. - Спасибо, что приехали в такое неуютное время. Позвольте мне взять это.- Он взял у Тернера сумку и поло жил за стулом. - Ух, и жарко здесь у вас,- сказал Тернер. Подойдя к окну, он оперся локтями о подоконник и выглянул наружу. Справа вдали на горизонте, очерченные меловой каймой облаков, поднимались семь зубцов К?нигсвинтера, похожие на готические призраки на фоне бесцветного неба. У подножия их тускло поблескивала вода и виднелись силуэты неподвижных судов. - Он жил вон там, верно? У К?нигсвинтера? - Мы снимаем несколько помещений на том берегу. Они никогда не пользуются спросом. Паром - большое не удобство... Насколько я знаю, у вас существуют определенные методы в подобных случаях,- продолжал Брэдфилд, обращаясь к спине Тернера.- Скажите, что вам требуется, и мы сделаем все, что в наших силах. - Понятно. - У шифровальщиков есть комната отдыха, где вас не будут беспокоить. Им дано указание передавать ваши телеграммы, минуя обычные инстанции. По моему распоряжению вам там поставили стол и телефон. Я также попросил канцелярию подготовить список пропавших дел. Если вам понадобится что-нибудь еще, де Лилл, конечно, все вам предоставит. Я думаю, что мы покончили с организационными вопросами.- Брэдфилд чуточку помедлил.- А теперь позвольте пригласить вас поужинать у нас завтра вечером. Мы будем очень рады. Обычный боннский вечер. Де Лилл, несомненно, сможет одолжить вам смокинг.- При этом он покосился на парусиновую сумку Тернера. - Что касается наших методов,- ответил наконец Тернер,- то у нас их много.- Он стоял теперь спиной к окну, опершись на радиатор и оглядывая комнату.- В такой стране, как эта, все должно быть дьявольски просто. Сообщить в полицию. Обзвонить больницы, санатории, тюрьмы, приюты Армии Спасения. Разослать его фотографии и словесный портрет и урегулировать дело с местной прессой. Потом я начну искать его сам. - Искать его? Где? - Через других людей. В его прошлом. Мотивы, политические связи, друзья, знакомые женщины, контакты. Кто еще был в этом замешан, кто знал, кто наполовину знал, кто знал на четверть, на кого он работал, с кем встречался, где и как поддерживал связь. Явки, явочные квартиры. Сколько времени это продолжалось. Возможно, кто-то потворствовал ему. Вот это я и называю - искать. Потом я напишу отчет: укажу виновных, наживу новых врагов.- Он продолжал рассматривать кабинет, и казалось, под его зорким, непроницаемым взглядом не остается ничего непричастного к преступлению - ни вещей, ни людей.- Это один из наших методов. Применим, конечно, только в дружественной стране. - Большая часть того, что вы предлагаете, здесь совершенно неприемлема. - Разумеется. Мне все это разъяснил Ламли. - Быть может, перед тем как мы пойдем дальше, вам следует услышать это и от меня. - Сделайте одолжение,- сказал Тернер таким тоном, будто намеренно стремился вывести собеседника из себя.