Сан Антонио. Улица Жмуров --------------------------------------------------------------- OCR -=anonimous=-. --------------------------------------------------------------- Глава 1 В тот момент, когда я собираюсь шагнуть за порог, моя славная матушка Фелиси спрашивает меня: -- Что ты собираешься делать сегодня утром? Поскольку она самая нелюбопытная из всех известных мне матерей, я заключаю из этого, что она спрашивает не просто так, а хочет о чем-то попросить. -- Пока не знаю, -- отвечаю я хмурым тоном, поскольку не могу ей сказать, что собираюсь трахнуть горничную из соседнего дома. И добавляю, потому что не могу поступить иначе: -- А что? -- Я вчера оплатила счета за отопление и электричество. -- И больше не имеешь хрустов? -- Да, если ты так называешь деньги, у меня их не осталось. А так как завтра воскресенье и я пригласила Эктора... Я морщусь. Во-первых, потому, что мне придется тащиться в банк, чтобы снять со счета бабки, хотя я с куда большим удовольствием сходил бы с малышкой горничной в кино и пощупал бы ее в темноте... Во-вторых, потому, что я на дух не выношу Эктора и для меня воскресенье в его обществе -- похороны по первому разряду... Эктор -- двоюродный братец Фелиси, а мне, стало быть, приходится еще более дальним родственником. В семье известно, что он в свое время был влюблен в мою старуху и так и не женился из-за этой неразделенной любви... Да и теперь, когда он разговаривает с Фелиси, у него такой вид, будто он позирует для рекламы слабительного... Он делает глазки пуговками, что невероятно раздражает меня. Он высокий, тощий, лысый, беззубый и всегда ходит с тщательно уложенным зонтиком и подпиской на "Рустику"... Представляете себе, да? Меня трясет от мысли, что я мог быть сыном этого урода, потому что он наградил бы меня той еще наследственностью! От этого можно было бы уйти в монахи! Однако, поскольку я хороший сын, я убираю свою гримасу. -- Ладно, ма, раз ты на мели, я съезжу в банк. Сколько тебе нужно? -- Решай сам, -- покорно отвечает она. Я целую ее. -- Я завтра приготовлю курицу, -- обещает она. Она знает, что я терпеть не могу Эктора, но обожаю курятинку. -- Ты классный человек! -- уверяю я ее. И это чистая правда, можете мне поверить! Я вывожу мою тачку из гаража в глубине садика, умелым маневром объезжаю дом, даю прощальный гудок клаксона и гоню по улице. Моя служаночка из соседнего дома ждет меня на окраине поселка. Киска новенькая, недавно приехала из Бретани... Она брюнетка и совсем не строгая. Я подцепил ее вчера в табачной лавке, где она покупала марки. Я сказал ей, что она хорошенькая, что я слышал из окна моей комнаты, как она поет, и что именно такой представлял себе самую прекрасную девушку в мире. Такой треп всегда проходит с девочками из народа. С остальными, впрочем, тоже. Женщина остается женщиной вне зависимости от цены надетых на нее шмоток... Она надела черный костюм, купленный где-нибудь в Ренне или Сен-Бриеке, красную блузку и здоровенные клипсы. В этом прикиде она затмит хоть саму малышку Бардо! Короче, вам не захочется явиться под ручку с такой милашкой в английское посольство, а вот на то, чтобы последовать за ней в номер маленького отельчика, она очень даже годится... -- Куда мы поедем? -- спрашивает она. -- Прежде всего мне надо заехать в банк снять со счета немного хрустов... Ей это кажется хорошим началом программы. Банк -- это чуть ли не единственное место, не считая туалета, куда женщина соглашается вас отпускать. Я жму на акселератор, мы проезжаем мост Сен-Клу... Десять минут спустя я останавливаю машину на улице Фаворит перед домом, где хранятся бабки. -- Пойдемте со мной, потому что это займет некоторое время, -- говорю я куколке. Она следует за мной. Огромный зал набит битком. С ума сойти, как людям нужны сейчас бабки. Я сую в окошко мой чек, сотрудник выдает мне номерок, и я отвожу девочку в уголок ждать, пока громкоговоритель пролает мой номер. Ожидание -- штука нудная... Я должен получить хрусты в окошке двадцать восемь, потому и держусь поблизости от него. -- Кстати, а как ваше имя? -- спрашиваю я мою красавицу. -- Маринетт, -- воркует она. -- Ну, конечно, -- шепчу я. -- Что вы говорите? -- Я говорю, что вы могли носить только имя, прекрасно гармонирующее со всем вашим обликом... Выражая свое удовольствие, она рисует в воздухе W своей задницей... Я пользуюсь этим, чтобы положить руку ей на плечо. Это начало всему. Рука -- это первый полномочный посол в переговорах с женщинами. Мы ждем так уже четверть часа, когда хмырь из окошка двадцать восемь выкликает мой номер: тысяча шестьсот сорок шесть... Я подхожу к окошку, целомудренно замаскированному железным навесом. Тип, стоявший там до меня, отходит. Он не один, его сопровождает еще один субъект. Не каждый день можно увидеть, как qmhl`r| деньги со счета приходят на пару. Наши взгляды встречаются. Тип смертельно бледен. Он бросает на меня взгляд, красноречивый, как политическая листовка. По-моему, ему стало плохо в зале, где стоит сильная духота, и спутник провожает его, чтобы он не хлопнулся в обморок. Служащий дает мне подписать квитанцию и отсчитывает мои бабки. В эту секунду мой взгляд падает на корешок чека, оставшийся зажатым под стеклянной дверцей окошка. На корешке написаны два слова: "На помощь". Я хватаю клочок бумажки. Чернила совсем свежие... -- Скажите, -- говорю я служащему в окошке, -- этот корешок чека оставил тот тип, что был передо мной? У парня волосы бобриком и кислый вид, будто у него рак печени. -- А вам-то что? -- спрашивает он. Я показываю ему мое удостоверение. Его поведение сразу меняется. -- Какая фамилия? -- осведомляется он. -- Людовик Бальмен. Он смотрит последний из оплаченных чеков... -- Да, он, -- соглашается служащий. Я бросаю взгляд на сумму, указанную на корешке. -- Черт возьми! Он снял десять миллионов? -- Да... -- Этот тип не показался вам странным? -- У меня нет привычки разглядывать клиентов... Это верно. Он сидит целый день в своей конуре, выдавая бабки и прикалывая к лацкану пиджака булавки от пачек... Булавки -- это единственное, что остается честным кассирам от всех выдаваемых ими сумм. -- А что случилось? -- спрашивает он. Я пожимаю плечами. А действительно, что случилось? -- Ничего, -- отвечаю. Я сую свои денежки в карман и отваливаю. Маринетт ждет меня, возбужденная от мысли, что у нас впереди целый день, а я снял то, на что можно хорошо гульнуть. Только бы она не вообразила, что я собираюсь подарить ей драгоценность или меховое манто! Я терпеть не могу разочаровывать девушек! -- Скажите, моя прелесть, -- шепотом спрашиваю я ее, -- вы заметили двух типов, отошедших от окошка, когда я шел к нему? -- Да, -- отвечает она. -- В какую дверь они вышли? -- Через большую в середине, кажется... -- Пошли! Я тащу ее к большой двери, перед которой ажан в пелерине борется с холодом и мрачными мыслями. Начинаю с начала, то есть показываю ему мое удостоверение. После этого простого действия он берет под козырек, как перед важной персоной. -- Вы видели, как несколько минут назад отсюда вышли маленький человечек с седыми волосами и с ним другой, повыше, в кожаном пальто? -- Видел... -- отвечает ажан. -- Куда они пошли? -- Они повернули направо... Должно быть, у них была машина, потому что у высокого были в руке ключи... Я бросаюсь вперед... Широкими прыжками несусь вдоль ряда автомобилей... и резко останавливаюсь перед большим черным кабриолетом. В нем сидит мой седой человечек. Он выглядит спящим, потому что его голова прислонена к стеклу правой дверцы. Ecn приятель исчез... Я открываю дверцу, и старичок вываливается на шоссе. Он весь обмякший и белый, как репа изнутри. Плюс ко всему прочему, он еще немножко мертвый... Мертв он недавно, но все-таки мертв... Смотрю по сторонам. Типа в кожаном пальто нет, как масла в еде бедняка. Малышка начинает завывать, увидев жмура. -- Закройте рот, -- говорю я ей, -- и позовите ажана, стоящего перед дверью! Глава 2 Четверть часа спустя приезжает "скорая". Мертвеца грузят на носилки и -- гони, извозчик! Я велю Маринетт садиться в мою тачку и следую за машиной с красным крестом. -- Что случилось с тем человеком? -- спрашивает служаночка. Я смотрю на нее так, словно она меня разбудила. По-моему, наши с ней развлечения накрылись. Вы ж меня знаете! Столкнувшись с такой историей, я сразу расхотел играть в Казанову! -- Пока не знаю, -- отвечаю я ей. -- Может, подавился слюной. -- Какой ужас! -- Называйте это, как хотите... -- А куда мы едем теперь? -- В морг. Она вздрагивает. -- В мо... -- Да, но вы подождете меня в машине. Я не хочу навязывать вам подобное зрелище... -- О! Я не боюсь, -- говорит девочка. -- Наоборот, мне будет интересно побывать в морге! Ну что мне делать? Все красотки -- извращенки и готовы примириться с упущенным сеансом траха, лишь бы им показали жмурика. Я начинаю злиться. Нет, это ж на кого, спрашиваю вас, я буду похож, если стану вести расследование, имея на прицепе эту потаскушку? -- Послушайте, лапуля, -- говорю я ей, стараясь оставаться спокойным, -- я никак не могу взять вас с собой... -- О! А почему? -- Потому, что для входа в морг нужно быть полицейским... или покойником! Вы, слава богу, не принадлежите ни к той, ни к другой категории, верно? Она соглашается и насупливается. Я останавливаюсь позади "скорой" и иду за носилками. Сторож принимает жмура... В этот момент являюсь я: -- Комиссар Сан-Антонио. Он приветствует меня способом, о котором как минимум можно сказать: почтительный. -- Здравствуйте, господин комиссар. Вы меня не узнаете? Я смотрю на его усы в форме руля гоночного велосипеда и красный от божоле нос... Я действительно встречал этого типа в ходе прошлых расследований, потому что при моей работе в моргах бываешь чаще, чем в "Лидо". -- Немедленно вызовите врача! -- приказываю я. -- И дайте мне телефон. Он ведет меня в покрашенный эмалевой краской кабинет, провонявший мертвечатиной, как и все здание, плюс еще запах jp`qmncn вина. Я звоню в криминальную полицию и излагаю суть дела. -- Клиент снял со своего счета десять "кирпичей[1]", -- говорю я моему невидимому собеседнику, -- а через четыре минуты лежал мертвым в своей машине. Сопровождавший его тип исчез, и десять миллионов тоже. Мертвец в морге, остается только поймать человека в кожаном пальто... Тут я усмехаюсь, показывая, что обладаю чувством юмора, как и всякий уважающий себя полицейский, и кладу трубку. Сторож информирует меня, что профессор Монтазель сейчас будет, и предлагает глоточек своего красного. Я отказываюсь под предлогом, что употребление такого рода напитков до полудня мне противопоказано, и добавляю, что, если ему не терпится утолить жажду, я ему мешать не буду. Он хватает бутылек и делает себе промывание желудка. А я тем временем вхожу в препарационный зал. Мертвец лежит на каменном столе перед ступеньками амфитеатра. Над ним висит огромный прожектор. -- Я его раздену, -- говорит сторож, вытирая усы. И берется за работу. Я не напрашиваюсь ему в помощники... Покойники меня не пугают -- вот бы было смеху! -- но мне не хочется прикасаться к ним без особой необходимости. А он занимается этим так же, как ваша жена готовит соус "бешамель". Даже смачивает слюной палец, чтобы расстегнуть жилет маленького старичка. По мере того как он снимает с него шмотки, я копаюсь в их карманах. В них лежит только бумажник, набитый документами на имя Людовика Бальмена. Из них я узнаю, что старичок антиквар, адрес: бульвар Курсель, дом сто двадцать... Он холостяк, шестьдесят шесть лет... Я откладываю бумажник в сторону. Кроме него, в карманах была мелочь, связка ключей, серебряная зубочистка, чековая книжка на его имя, ручка из накладного золота... Ничего необычного... -- Ну вот, -- говорит служащий морга. Он закончил с Бальменом. Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка. Я осматриваю его фигуру. -- Никаких ран? -- Никаких, -- подтверждает сторож. Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом, одетый в черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо радостно, как надгробье. -- Господин профессор... -- почтительно начинает сторож. Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не интересуют. По нему сразу видно, что настоящие его приятели -- те, кто навсегда перешел в горизонтальное положение... Он открывает маленький кожаный чемоданчик, вынимает из него несколько инструментов и начинает рассматривать папашу Бальмена сверху донизу. Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен! Наконец он распрямляется и смотрит на меня. -- Этот человек умер от сердечного приступа, -- говорит он. Мне кажется, я сплю. -- Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что он разорвет меня на части, но профессор, вероятно, не любит насилие. -- Абсолютно уверен, -- говорит он. -- Вскрытие даст нам формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит. -- Раз он сказал, так оно и есть, -- уверяет меня сторож. -- Я mh разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран! -- Сердечный приступ! -- бормочу я. Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня досаду... На мой взгляд, в этом нет логики, а полицейские не выносят того, в чем нет логики... Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела -- не моя сфера. Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного сверх всяких ожиданий долга. Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной полиции Шардоном -- славным толстяком, не обремененным избытком интеллекта... -- А! -- говорю. -- Так это дело поручено тебе? -- Да, -- отвечает он. Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их. Настоящая обезьяна! У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным самодовольством. Я сообщаю ему все, что знаю. -- Самый улет, -- говорю, -- то, что он умер естественной смертью. -- Не может быть! -- По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его по плечу. -- Удачи, сынок! У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество. -- А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли! -- Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень -- час, когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования. Я знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда не поймешь, что ешь, зато все просто объедение. Come with me, darling[2]! Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она падает мне на плечо, и мне остается только одарить ее торжественным поцелуем взасос. С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла бы сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить их последние сомнения, но это уже исключительный случай для по- настоящему добродетельных девушек. С Маринетт нет нужды вставлять между жрачкой и постелью киношку... Стаканчик "куантро", и она уже готова отдать себя всю целиком! В три часа пополудни -- время французское -- я даю сеанс моих внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что просит записать ее на абонемент. Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после такой бурной второй половины дня. Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де- Прэ. У малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В спешке наложенная губная помада не совсем совпадает с линией губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу. Она так неумело держит меня под руку, что мне становится стыдно. На кого я похож с этой повисшей на мне влюбленной dspnwjni? На деревенского лопуха в свадебном путешествии! В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот что придаст мне солидности. Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую страницу. Читаю статью и узнаю потрясающие вещи! Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти антиквара. Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов старины, и Бальмен попросил его сходить вместе с ним в банк, чтобы расплатиться за эту покупку. Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер. Когда Парьо вернулся, то узнал об инциденте и позвонил в районный комиссариат, а оттуда его направили в криминальную полицию. И вся история... Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси! Я уже навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе... -- Ну, возвращаемся! -- внезапно говорю я. Малышка встает. В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю. Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен написал на корешке чека: "На помощь"? Глава 3 Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты. Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме... Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами. Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться. -- Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор? Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной. -- Вечная гонка по горам и долам? -- замечает он с кислой миной. -- Ну да! -- отвечаю. -- Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле. Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства. Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла. -- До свидания, -- говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму: -- Ведите себя благоразумно! Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой. Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц! Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце. Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время. В этот момент в Службе полный штиль. Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом... Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне. В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии... Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль... Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались... Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан! Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку... Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель. Как поется в песне: "Мы сделали это, почти не подумав!" Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена. Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны? Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках... О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине... Дом сто двадцать. Это здесь. Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен. После короткого колебания захожу в дом... Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды. Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина. -- ЧЕ вы хотите? -- спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день. -- Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд, тяжелый, как мокрое знамя. -- Он окочурился, -- непочтительно говорит она. -- Знаю, но ведь он все-таки жил здесь? Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки. Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух. -- Четвертый этаж, слева. С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения. -- Спасибо! -- говорю я. -- Ваше здоровье... Поднимаюсь по лестнице. Три этажа -- это большой подъем! Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка. Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк и, возможно, жил совсем один. Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами. Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше. Похож на туберкулезника... Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у всех ему подобных... Тонкие руки дрожат. Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает ресницами. -- Месье?.. -- Здравствуйте, -- говорю я. -- Это квартира месье Бальмена? -- Да... -- Полиция... Он в испуге отшатывается. -- Господи! -- Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками. -- Нет, -- отвечает, -- я его друг... В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь... Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто физическое отвращение... -- Друг или жена? -- спрашиваю я в лоб. Новый испуганный жест "дамочки". Но педики любят, когда их немного встряхивают. -- О, господин инспектор! -- жеманничает он. -- Комиссар, -- поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию. Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним. -- Мы можем поговорить, да? -- спрашиваю. -- Разумеется. Проходите! Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого. Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье. На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый платок... Странный туалет для траура... -- Как ваше заглавие? -- спрашиваю я. -- Мое... что? -- Ваше имя. -- А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово... Мой разъяренный взгляд успокаивает его восторги. -- Меня зовут Джо, -- отвечает ок. -- Очень красиво для близких друзей, -- оцениваю я, -- но ведь секретарь полиции, выдававший вам удостоверение личности, не удовлетворился этим? Он жеманничает. -- А вы юморист, господин комиссар. -- Мне это говорят уже двадцать лет. Так как же все-таки вас зовут? -- Джо Дени... -- Возраст? -- Тридцать три! Но я ведь выгляжу моложе, правда? С каким удовольствием я саданул бы ему по роже, чтобы успокоить нервы. -- Так, значит, старик был голубым? -- говорю я больше для себя, чем для него. Я пытаюсь представить себе Бальмена... В общем, он чем-то был похож на педика. Мой собеседник не отвечает на этот полувопрос. -- Долго вы были вместе? -- Четыре года, -- вздыхает он. -- Наследуете вы? -- Не знаю... Но по легкому поблескиванию его глаз я понимаю, что он прекрасно информирован по этому вопросу. А он не дурак! Небось заставил старичка написать на себя завещание, пока иллюстрировал ему "Камасутру"... -- Он был сердечником? -- Да. -- Его дела шли хорошо? -- Кажется, да... Он давно здесь живет, имеет постоянную клиентуру... -- Согласен... Только не "имеет", а "имел". Хотим мы того или нет, а о нем приходится говорить в прошедшем времени, не так ли? -- Увы! -- вздыхает он. -- Скорбите? -- Очень... -- Все утрясется, вы найдете порядочного мужчину, с которым начнете жизнь сначала, -- усмехаюсь я. -- Вдовца без детей... А может, и с детьми, они дела не портят... Я уверен, из вас вышла бы отличная мать семейства. Он не реагирует. -- Вы работали с Бальменом? -- Как это? -- В его магазине? -- Редко... Только на праздники, когда бывало много народу. -- В общем, ты мальчик для особых случаев? Что вы хотите, не могу я называть эту мерзость на "вы". Глядя ему прямо в глаза, я спрашиваю: -- Ты знаешь Жана Парьо? Он качает головой. -- Кого? -- Жана Парьо. Посредника, с которым был твой старик, когда дал дуба. -- Нет, -- отвечает мальчик. -- Такой высокий, в кожаном пальто. -- Нет... Вид у него искренний, как у дюжины тигров. Я не настаиваю. -- Ладно... Ты в курсе, что вчера он приобрел старинные вещи? -- Совсем нет... -- Ну что ж, мой мальчик, мне остается только проститься с тобой... У Бальмена были родственники? -- Нет, у него никого нет. -- Значит, антиквариат достанется тебе, Джо, можешь утешиться... Он довольно улыбается. -- До скорой встречи, паренек! Он протягивает руку, но мне противно к ней притрагиваться. Я выхожу из квартиры и спускаюсь по лестнице. Прохожу мимо комнатки консьержки, пересекаю бульвар, сажусь в мою машину и в этот момент замечаю, что забыл у Бальмена перчатки. Прямо как в книжке. Я разворачиваюсь, возвращаюсь в дом голубого антиквара, и что вы думали, кого я вижу на лестнице? Милейшего Жана Парьо, он же тип в кожаном пальто... Я, как ни в чем не бывало, иду за ним. Он останавливается на четвертом этаже и играет на звонке левой квартиры "Мои ботинки промокают". Педик открывает ему. -- Привет, Жанно, -- кудахчет он. -- Мне тут сейчас было жарко... Представь себе... Дверь закрылась. Я стою у перил на половину этажа ниже. Так, значит, пидер наколол меня, сказав, что не знает человека в кожаном пальто! Я стискиваю кулаки. Он дорого заплатит за эту шуточку. Я в четыре прыжка подскакиваю к двери, прилипаю ухом к замку, но они, должно быть, ушли в гостиную, потому что до меня долетает только неразборчивый шепот. Тогда я тоже вызваниваю мелодию песенки про колеса. Полная тишина... Должно быть, они напряженно вслушиваются. Я повторяю мое маленькое соло на звонке. Наконец слышится шорох и приглушенный, немного встревоженный голос Джо qop`xhb`er: -- Кто там? -- Друг, который желает вам добра, -- усмехаюсь я. Он узнает мой гордый голос и решается отпереть дверь. "Тетя" выглядит чуточку бледновато. -- Я забыл перчатки, -- говорю я. Он пялится на мои руки. -- Ваши перчатки? -- переспрашивает он с ошеломленным видом. -- Да, -- подтверждаю я. -- Знаешь, такие маленькие штуковины, которые похожи на пустые соски и которые надевают на руки, чтобы согреть их или придать себе пижонский вид? -- Вы уверены, что оставили их здесь? Я... Я все внимательно осмотрел... -- Как это ты все осмотрел? Ты что, боялся, что я их забуду? -- Нет, но... я... я уверен, что вы ничего не забыли! -- Но проверить-то можно? Это ведь ничего не стоит... Я отодвигаю его в сторону и захожу в гостиную. Как и следовало ожидать, Парьо сидит там. При моем появлении он встает и спокойно смотрит на меня. Он еще выше, чем показался мне сначала. Густые брови подчеркивают выступающий лоб. Нос у него крючковатый, скулы широкие, подбородок резко очерчен. Что преобладает в этом индивиде, так это ощущение моральной правоты. В нем есть что-то упрямое и непреклонное -- Чувствуется, что он сохранит спокойствие, даже если вы подпалите ему трусы. -- Месье Парьо? -- любезно осведомляюсь я. -- Он самый. С кем имею честь? -- Комиссар Сан-Антонио. Это я обнаружил вчера утром труп Бальмена в вашей машине... -- А, очень хорошо! -- говорит он. -- А я думал, вы незнакомы, -- замечаю я, показывая на Джо пальцем. Парьо пожимает плечами. -- Разумеется, это он вам так сказал? Его вопрос, служащий ответом на мой, обезоруживает меня. -- Да, -- раздраженно подтверждаю я. Он с презрением пожимает плечами. -- Меня это не удивляет! -- заявляет он. Джо изображает девушку из хорошей семьи, которую полковник застал за поправлением подвязки чулка. Он краснеет. -- Этот идиот пуглив, как девка, -- продолжает Парьо. Он демонстративно усиливает презрительную интонацию, показывая мне, что сам он не голубой. -- Он никогда отсюда не выходит, -- добавляет Парьо. -- Настоящая домашняя собачонка... Ты почему сказал господину комиссару, что мы незнакомы? Честное слово, друзья, в этот момент я присутствую при красивом номере "Спасение утопающего". Парьо пытается выправить положение твердой рукой, и получается это у него блистательно. -- Я не решился, -- блеет педик. Пожатие плечами, и для человека в кожаном пальто вопрос закрыт. -- Вы давно знакомы с Бальменом? -- спрашиваю его я. -- Лет десять... Я тоже занимаюсь антиквариатом, специализируюсь на нумизматике... Бальмен был одним из моих лучших клиентов и лучших друзей -- И он добавляет, бросив многозначительный взгляд на педика: -- Но у нас была просто дружба. -- Почему вы вчера поехали в банк вместе с ним? Он изображает удивление. -- Но я уже объяснял это в полиции... -- Вам не трудно повторить для меня? -- Расследование поручено вам? Его тон остается куртуазным, но я прекрасно понимаю намек. Этот парень дает понять, что мне тут не хрена делать и отвечает он исключительно потому, что привык быть вежливым даже с легавыми! -- Никакого расследования нет, -- уверяю я, -- поскольку он умер естественной смертью. Скажем так: я интересуюсь Бальменом потому, что обнаружил его тело. Это вполне естественно, правда? -- Я усмехаюсь. -- Обычно, месье Парьо, полицейские никогда не обнаруживают трупы. Поэтому я не мог не увлечься игрой... -- Это естественно... -- Итак? -- любезно настаиваю я. Он встряхивается. -- Ах да!.. Так вот, я принес ему достаточно большую коллекцию золотых монет на сумму более десяти миллионов. Чтобы не нарушать мой бюджет, я попросил Бальмена расплатиться сразу... -- Наличными? -- Вас это шокирует? -- Это крупная сумма... -- Посудите сами, господин комиссар. В моем бизнесе всегда нужна наличность. Да что я! Без нее просто никуда... Люди, продающие предметы старины, находятся в стесненном положении, не так ли? -- Совершенно верно... -- Я попросил Бальмена снять эту сумму... Поскольку я был на машине, то предложил подвезти его... Он согласился... Ожидание в банке утомило его... Когда назвали его номер, у него уже болело сердце, и я проводил его до окошка. Он рассказывает свою историю, будто канатоходец идет по стальному проводу: тщательно взвешивая каждое слово, прежде чем произнести его. -- И дальше что? -- безжалостно настаиваю я. -- Потом вернулись в мою машину, он отдал мне деньги... В этот момент я увидел, что уже почти полдень и что я пропустил важную встречу с одним клиентом из провинции... Я извинился и пошел на почту, расположенную в том же здании, что и банк, только с другой стороны. Пришлось подождать, пока меня соединят, потому что я звонил в провинцию... в пригород Руана, если говорить точнее. Я долго разговаривал, потом вернулся к моей машине... Вокруг нее стояла толпа... Дежурный ажан объяснил мне, что случилось. Он замолкает и смотрит на меня с таким видом, будто спрашивает: "Это все, что вы хотели узнать?" -- Вы можете дать мне ваш адрес? Он хлопает себя по карманам и вытаскивает бумажник. -- Простите, господин комиссар, у меня нет при себе визиток. Он отрывает угол конверта и пишет на нем несколько строчек. Я читаю: "Парьо, улица Шапталь, 20". -- Спасибо... Я кладу уголок конверта в мой бумажник. -- Ну вот! -- говорю я в своем самом добродушном стиле. -- Теперь, дорогой месье, мне остается задать вам еще один вопросик, и все... На сегодня... Его брови резко ползут вверх. Поскольку я не тороплюсь спрашивать, он шепчет: -- Слушаю вас. И можете ему поверить: он меня действительно слушает, да еще как. -- Послушайте, месье Парьо, чего ради Бальмен запер свой магазин и поехал с вами, хотя мог выписать вам чек на предъявителя? Мой вопрос бьет его, как удар кулаком промеж глаз. Он наполовину открывает рот. Мозги в его котелке кипят в полном pefhle... Мне кажется, что из ушей и ноздрей у него идет пар... Положи руку ему на лоб и обожжешься, честное слово! -- Ну... -- начинает он. Я, тем же тоном, что он пару минут назад, шепчу: -- Слушаю вас. -- Ну, Бальмен не знал, можно ли выдать чек на предъявителя на такую крупную сумму. Поэтому он предпочел поехать сам, потому что мне была совершенно необходима эта сумма. Я ему улыбаюсь: хорошо выкрутился! Вы сочтете меня ненормальным, но я обожаю такие маленькие дуэли. Особенно когда противник обладает таким хладнокровием. Я нанес удар, он его парировал... Наступает пауза, но, по правде говоря, после его ответа сказать особо нечего. -- Бальмен имеет телефон? -- Да, имел, -- поправляет меня Парьо. Не упустил-таки возможности поддеть меня! -- Почему же в таком случае он не позвонил в банк, чтобы спросить, можно ли выдать чек на нужную сумму? -- Признаюсь, -- говорит Парьо с гримасой, -- что ни он, ни я об этом не подумали... -- Однако это очень просто... -- Просто, если рассуждать задним числом, но в тот момент все шло быстро. Кроме того, Бальмен хотел воспользоваться тем, что будет на Монпарнасе, чтобы на обратном пути повидаться с одним коллегой из Ренна. "Матч закончился вничью", -- говорю я про себя. Джо стоит прислонившись к стене и заложив руки за спину, как будто защищая свою добродетель. Я смотрю на него, и он взмахивает ресницами, как благовоспитанная девушка, которой соседский парень предложил потанцевать в приходской Церкви. -- Какая симпатичная вдовушка, а? -- усмехаюсь я. Парьо сдержанно улыбается. Я замечаю мои перчатки на батарее центрального отопления. -- А вот и то, за чем я вернулся! -- говорю. Я медленно надеваю их, поочередно глядя на двух моих собеседников. Нет, тут явно что-то не так. От кого исходит витающее в этой квартире тревожное чувство? От педика? От человека в кожаном пальто? Оттого, что мы находимся в квартире человека, лежащего в настоящий момент в холодильнике морга? Или из-за этого расследования, которое таковым не является? От незаконно проводимых допросов, из-за которых Старик устраивает свои знаменитые жуткие нахлобучки? Я вдыхаю сладкий воздух этой гостиной... Здесь стоит тяжелая и неприятная атмосфера. Бальмен вел в ней внешне спокойную жизнь между старыми вещами и молодой "подругой" и, должно быть, был счастлив... Во всяком случае, настолько, насколько может быть счастлив человек... Особенно человек его возраста... Вчера утром что-то произошло. Что? Именно это я и хотел бы узнать... Просто так, из спортивного интереса. Из-за того, что я унюхал тайну, а я терпеть не могу нераскрытые тайны. -- Счастливо оставаться, месье и мадам, -- говорю я ни враждебным, ни дружеским тоном. И поднимаю паруса. Глава 4 На полчаса я забыл про воскресенье и его давящую меланхолию... (Согласитесь, что я изъясняюсь, как академик... да еще r`k`mrkhb{i!) Но, открыв дверь дома, я встречаюсь с этим серым, типично парижским воскресеньем. Я вздыхаю и закрываю дверь, так и не выйдя в нее. В моих серых клеточках появилась одна идея. Подхожу к комнате консьержки, коротко стучу в стекло и захожу. Она раскладывает пасьянс -- обрюзгшая, старая, весьма отдаленно напоминающая женщину. В ее жилище пахнет грязью, едой и вином. Она поднимает на меня желатиновый взгляд. -- Приветствую вас, добрая дама, -- говорю я, садясь. -- Чего вы хотите? -- рыгает она. -- Я бы хотел, чтобы вы положили эту десятку треф под валета, -- говорю, -- а червонную даму под ее бородатого мужа, а потом открыли бы пошире ваши уши и послушали меня... Она смешивает карты, выражая тем самым протест против моего вторжения. -- Зря вы это, -- говорю я. -- Удача, она как бы знак судьбы, а с судьбой нельзя обращаться презрительно. Но интеллектуальная болтовня выше ее понимания. Она издает ворчание, которое в переводе на нормальный язык должно означать нечто неприятное. -- Послушайте, мамаша, -- заявляю я, -- в жизни нужны разные люди. Вы консьержка, я полицейский... История учит, что мы созданы, чтобы договориться. Старуха готова лопнуть... На ее усах остались капли вина, глаза мутные. ~ Я не люблю легавых, -- сообщает она. -- А я не влюбляюсь в консьержек, -- отвечаю, -- но работа требует общения с ними. Я бы хотел, чтобы вы мне немного рассказали о Бальмене. Давно он живет с маленьким гомиком? -- Да... -- Какую жизнь они вели вдвоем? Она смотрит на меня, не понимая. -- Они хорошо ладили? -- Конечно, черт возьми, раз вместе спали! -- Это ничего не доказывает. Они никогда не ссорились? -- Не знаю. -- К ним ходило много народу? -- Домой нет, только в магазин... -- Вы знаете человека в кожаном пальто? -- Месье Жанно? -- Вот именно, месье Жанно. -- Да, знаю. -- Он друг Бальмена? -- Да, друг... Они, кажется, вместе работали... -- Верно. -- Он сейчас здесь. -- Знаю. Я с ним только что разговаривал. Она показывает пальцем, похожим на "хотдог", на стоящую на буфете бутылку красного. -- Дайте мне ее! -- приказывает она. Я протягиваю ей пузырек. Она зубами снимает пробку и наливает в свою кружку огромную порцию. -- Хотите? -- Нет, спасибо. -- Недостаточно изысканное для вашей глотки? -- Не в этом дело. Я как животное: пью только тогда, когда испытываю жажду... Испытываю я ее часто, но не сейчас. Следите за моей мыслью? Нет, не следит. Она не могла бы проследить и за похоронной процессией улиток. -- Скажите, мамаша, ведь Бальмен был болен? -- Грудинкина лягушка. -- Грудная жаба? -- Да... -- У него часто случались приступы? -- Изредка. -- Кто его лечил? -- Его врач. -- Ну да, конечно. Было бы странно, если сапожник... А вы знаете фамилию врача Бальмена? -- Доктор Бужон. -- Он живет поблизости? -- На площади Терн. -- Спасибо за информацию. Это все, что вы имели мне сказать? -- Все! Она приставляет к губам свой литр красного и присасывается к кружке. Мне остается только вернуться на свежий воздух, что, учитывая атмосферку в ее комнате, я делаю как можно быстрее и с большой охотой. "Доктор Этьен Бужон, бывший заведующий клиникой Лаеннек..." Какой-то шутник дописал под медной табличкой: "Бывший потребитель газа..." Я поднимаюсь на нужный мне этаж зажиточного дома с красным ковром на полу и медными лестничными перилами. Замечаю двустворчатую дверь с медной табличкой, в точности повторяющей надпись на той, что внизу. Звоню. Где-то в квартире начинает брехать собака. Дверь открывается, хотя других звуков я не слышал, и передо мной оказывается невысокий мужчина лет пятидесяти с всклокоченными волосами, одетый в домашнюю куртку. Между его ног просовывается сплющенная морда боксера. Оба смотрят на меня с осуждением. -- Доктор Бужон? -- Это я. Голос у него сухой, как треск чиркающей спички, глаза черные и холодные. На бледном лице написана скука. Настоящая морда для воскресного дня! -- Я пришел по поводу месье Бальмена, вашего пациента... -- Ему плохо? -- Уже нет, -- говорю. -- Вы хотите сказать, что... -- Да, он умер. Вы не читаете газеты? -- Очень редко... Он не кажется удивленным сверх меры. Правда, врачи никогда не удивляются смерти одного из своих пациентов. Их скорее поражает обратное! -- Могу я переговорить с вами? -- спрашиваю я, предъявляя мое удостоверение. Он бросает на документ быстрый взгляд, и выражение скуки на его лице усиливается. -- Входите! -- говорит он. Мы располагаемся в маленькой гостиной. -- Людовик Бальмен умер вчера незадолго до полудня... и обстоятельства его смерти не совсем ясны, хотя судмедэксперт вынес заключение: естественная смерть... -- Ну так что же? Для врача есть всего одна истина. Он не понимает причины lnecn прихода, коль скоро его коллега считает смерть естественной. -- Чем конкретно болел Бальмен? -- У него была грудная жаба с осложнениями. Полагаю, его смерть была мгновенной? -- Именно так... Он довольно усмехается. -- Черт побери!.. Я же категорически запретил ему любые усилия, какого бы рода они ни были. Но он вел сумасшедшую жизнь со своим красавчиком... -- С Джо? -- Да... -- Могу я вас спросить, что вы подразумеваете под сумасшедшей жизнью, доктор? -- Именно то, о чем вы думаете. Бальмену уже много лет назад надо было отказаться от бизнеса и... от любви. Но люди, очень дорожащие своей жизнью, обычно любят рисковать. -- Ла Брюйер! -- говорю я. -- Что? -- Ла Брюйер сказал нечто в этом роде некоторое время назад. -- Здорово! Я и не знал, что полицейские так образованны! Я отвешиваю ему благодарственный поклон. -- Так все-таки почему вы пришли ко мне? -- спрашивает он. -- Я хотел услышать от его лечащего врача, что Бальмен мог внезапно умереть. -- Тогда я вам повторяю: он не мог умереть иначе. Малейшее волнение, малейшее физическое усилие -- и смерть ему была обеспечена... -- Малейшее волнение? -- По крайней мере, теоретически. Вы знаете, в нашей профессии теория играет главенствующую роль. -- Конечно. Скажите мне еще, доктор, раз вы лучше кого бы то ни было знали физическое состояние старика, если бы Бальмену грозила большая опасность и он испытывал бы сильный страх, он мог бы писать? -- Писать? Я достаю из лопатника кусочек чека, на котором старик написал: "На помощь". -- Вот смотрите, -- продолжаю я, -- когда грозит такая опасность, что готов звать на помощь, то дрожишь, и даже крепкому человеку трудно что-либо написать, согласны? -- Мне кажется, так... -- Ладно. Если это трудно для здорового человека, то для хронического сердечника практически невозможно... А вот последние слова, которые Бальмен написал за несколько минут -- можно даже сказать -- секунд -- до своей смерти... -- Действительно странно. -- Почерк четкий, твердый... Может перепуганный человек писать с такой уверенностью? -- Не думаю. -- Тогда следует согласиться, что Бальмен не был так напуган, как можно предположить. Но совершенно ясный смысл этих двух слов противоречит данной точке зрения... Маленький врач пожимает плечами... Он вытягивает руку, гладит голову боксера. -- Разве что это написал не он... -- О, это он, -- уверяю я, -- я в этом не со... Я закрываю свою большую пасть на двойной поворот и вытаскиваю угол конверта, на котором Парьо сегодня написал мне свой адрес. Ой, ребята! Если б вы могли видеть Сан-Антонио! Зрелище стоит rncn, чтобы на него посмотреть! Моя дурость достигает размера горы Сен-Мишель или Шартрского собора... Сличая два клочка бумаги, я констатирую, что на обоих надписи сделаны одним почерком. Вывод: "На помощь" на корешке чека написал Парьо... Кажется, у меня совсем съехала крыша. По-моему, я потерял мозги... Если найдете, просьба прислать их мне домой. Вознаграждение гарантируется. Врач смотрит на меня. -- Что случилось? -- Ничего, -- отвечаю. -- Спасибо... Простите, доктор, я... И я бегу к входной двери, а боксер, нюхавший мои пятки, смотрит на своего хозяина с таким видом, будто спрашивает, съедобны ли мои яйца! Глава 5 -- Эктор ушел, -- говорит мне Фелиси. -- Тем лучше, -- отвечаю я. -- Ты хорошо провел день? -- Очень хорошо, спасибо, ма! Она не настаивает. Фелиси воплощенная сдержанность. -- Остались пирог, зеленый горошек и сыр. Пойдет на вечер, а? Если ты очень проголодался, я приготовлю фаршированные яйца. -- Я не хочу есть. -- Ты не болен? -- Можно же не хотеть есть и при этом не быть больным, ма... Запомни это раз и навсегда, иначе ты умрешь от тревоги... Эта фраза действует на меня, как удар электрического тока. Умереть от тревоги... А от чего все-таки умер Бальмен? От страха. Да, чем дальше, тем лучше я вспоминаю его лицо, когда он отходил от железного козырька. Это было лицо человека, больного от страха... Само лицо страха... Кого он боялся? Парьо? Тогда почему тот написал на корешке чека призыв помощи? Разве нападающий станет звать на помощь? Нет! Следовательно, надо сделать вывод, что Парьо тоже был жертвой, что ему тоже грозила опасность... Ему грозила опасность, но он не мог об этом сказать! Он мог только писать... Так, значит, рядом был кто-то, кто следил за ними? -- О чем ты думаешь? -- спрашивает меня Фелиси. Я спускаюсь на землю. -- О... О разных вещах, -- отвечаю. -- О странных вещах... -- О каких? -- Это история старика, умершего от страха, ма... У меня идиотское чувство, что человек, который его пугал, позвал на помощь... Вообще-то, он не позвал, а написал, что вроде бы показывает, что он тоже боялся... С этим вторым я сегодня разговаривал. Если бы ему было что сказать, у него была возможность сделать это... А он наоборот, пускал мне пыль в глаза... Как видишь, дело сложное... Фелиси секунду размышляет. -- Я сделаю тебе фаршированные яйца, -- решает она. -- Пирог слишком тяжел для вечера! В черноте мои мысли витают над постелью. Эти мысли прожорливы и ожесточены, как вороны. Я хотел бы на секунду отогнать их и поспать, чтобы дать котелку отдых. Но тяжелые черные мысли упрямо крутятся и крутятся... Маленький старичок, умерший от страха... Я снова вижу его белую физиономию, наморщенный нос, выступивший на висках пот. Он плохо себя чувствовал и начинал умирать посреди равнодушной толпы, на глазах у полицейского... А второй, в кожаном пальто, этот Парьо с его самообладанием?.. Какую роль он играл? Палача? Товарища по несчастью?.. Он друг старика Бальмена; они вместе работают больше десяти лет. Деньги предназначались ему, чего он и не скрывает. Он сразу бежит сообщить об этом полиции... Не боится запачкаться... Все заставляет меня думать, что это чемпион! Он расчетлив, составил весь план... Но это "На помощь" опрокидывает все расчеты! Под металлическим козырьком этих двух можно было видеть только со спины, и то при условии, что тот, кто за ними следил, -- если следил -- стоял перед входной дверью. Я, ждавший перед окошком, ничего не заметил... Человек, зовущий на помощь, нуждается в том, чтобы ему помогли. Он мог бы попросить помощи у дежурного ажана, у служащего, с которым вполне мог незаметно поговорить... Посреди народу им было нечего бояться! И все-таки! Я снова вижу в красках маленького педика, строящего из себя роскошную кошку в уютной квартире на бульваре Курсель. Тоже странный персонаж. Скользит между пальцами, как намыленный... Прячется за фасадом своего порока и выжидает... Он ждет наследства старика. Скорбит ли он? Нет... Он достаточно откровенен или недостаточно соображает, чтобы ломать комедию отчаяния. Он изображает интриганку, охотницу за наследством... Зачем Парьо явился сегодня во второй половине дня к покойному антиквару? Он не голубой, в этом нет никаких сомнений... Все это крутится в моих мозгах, как в миксере. Прям центрифуга... Бальмен, Парьо, Джо, толстая консьержка, маленький доктор, боксер, корешок чека! На помощь! На помощь! Литр красного. Смешайте все, взболтайте и подавайте в горячем виде! Тайны надо всегда подавать очень горячими. Я засыпаю, просыпаюсь и верчусь на своей кровати. Пружины громко протестуют... Голос Фелиси: -- Не можешь заснуть? -- Нет, ма... -- Наверное, из-за фаршированных яиц. Я положила слишком много соуса! Фелиси, как вы знаете, находит "желудочные" объяснения всем проблемам своего единственного и любимого сына. Мне наконец удается отправиться в страну снов, и, когда я просыпаюсь, уже белый день. В конце концов, может быть, на меня действительно плохо действовали фаршированные яйца. При солнечном свете все кажется мне намного проще... Не то чтобы правда проще, но прояснить дело вполне реально. Бог создал тайны, чтобы полицейские их раскрывали, и правильно сделал... Я надеваю халат и спускаюсь на кухню, где меня ждут отлично поджаренные тосты. Фелиси просто волшебница. Горячий, аппетитно пахнущий завтрак всегда ждет меня как раз в тот момент, когда я вхожу в кухню. -- Есть почта, ма? -- Счет и выписка с твоего банковского счета... Именно то, чего не надо было говорить! Веселый аккордеон, игравший во мне, внезапно замолкает. Я смотрю на маленький желтый конверт, присланный из банка, и бросаюсь к телефону... В нашем пригороде он еще настенный, как в деревенских бистро. -- Ты не будешь завтракать? -- стонет Фелиси. -- Одну секундочку, ма... Голос шефа! Чистый, как рукопожатие... -- Доброе утро, Сан-Антонио. Нет нужды представляться. Когда он снимает трубку, его чутье сразу подсказывает ему имя звонящего. -- Привет, патрон. Есть новости? Каждое утро на прошлой неделе я молил небо, чтобы он ответил мне утвердительно, но сегодня мои молитвы обращены в другую сторону. -- Да, -- отвечает он. -- Я как раз собирался вам звонить. Во мне что-то екает. -- А!.. -- Вы вылетаете в Чикаго, -- говорит он. Мой рот в одну секунду раскрывается размером с автомобильный туннель! -- В Чикаго?! -- Да... Я прикажу приготовить ваши документы. Вы отправляетесь послезавтра. Зайдите завтра ко мне, я введу вас в курс дела. Он кладет трубку. В Чикаго... -- Есть новости? -- эхом спрашивает Фелиси, опасающаяся, что ее стряпня остынет. -- Послезавтра я вылетаю в Штаты! -- О господи! -- стонет она. -- В такую даль! Я щелкаю пальцами. -- У меня остается сорок восемь часов, чтобы заняться моими друзьями, -- решаю я. -- Какими друзьями? Я смотрю на нее. -- Да так, есть тут кое-кто... Она не настаивает. Я листаю телефонную книгу и лихорадочно набираю нужный номер. Долгие гудки, наконец трубку снимают, и голос, похожий на шум вытекающей из ванны воды, спрашивает: -- Кто это? -- Вчерашний полицейский, мадам. Вы меня помните? -- Гм! Я принимаю этот звук за выражение согласия и продолжаю: -- Если придет почта на имя Бальмена, не относите ее педику, а отложите для меня, понимаете? -- Гм! Я кладу трубку. Фелиси следит за мной глазами спаниеля. -- Поторопись, а то завтрак совсем остынет. -- Одну секунду, ма. Я набираю третий номер -- полицейского управления. -- Соедините меня с инспектором Шардоном. Некоторое время я жду. Уязвленная Фелиси уносит мою чашку с кофе на кухню, чтобы подогреть его. Наконец Шардон ревет "алло", пытаясь разом проглотить штук пятнадцать орехов, забивающих его рот. -- Не торопись, толстяк! -- смеюсь я. -- Если ты задохнешься, в Париже одним бочонком станет меньше... Он заканчивает свое глотательное движение. -- Прощу прощения, господин комиссар... Как ваши дела? -- Хорошо. А как твое расследование? -- Мое расследование? -- Смерти моего жмурика. -- А! Так дело ж закрыто... Как вы знаете, тип ум нормальной смертью! Мне очень нравится это выражение: нормальная смерть. Как будто смерть бывает нормальной! -- А как быть с корешком чека, на котором он написал "На помощь", умник? -- усмехаюсь я. -- Ему стало плохо, а поскольку говорить он не мог, написал это... Я не настаиваю. -- Ладно. Я просто хотел узнать, как продвигается расследование... Его охватывает беспокойство: -- У вас появилась какая-то идея? -- Ты когда-нибудь видел полицейского, у которого появлялась бы идея? -- Вы думаете, что?.. -- Ты когда-нибудь видел думающего полицейского? Упав духом, он бормочет: -- Нет, господин комиссар! Глава 6 Сорок восемь часов! А потом -- гоп! -- эта чертова поездка в Чикаго, город гангстеров! В общем, мне светит радужное будущее! Я выбираю жемчужно-серый галстук в мелкую поперечную полоску синего цвета. Немного одеколона, и я готов к бою. -- Придешь обедать? -- спрашивает Фелиси. -- Скорее всего нет... Я целую ее и убегаю, приветливо помахав рукой через забор малышке Маринетт, горничной, вытряхивающей в окне простыни своих хозяев... Любовь со служанками -- это моя специализация. Я предпочитаю трахать горничную, чем маркизу: обслуживание ничуть не хуже, зато стоит дешевле! Четверть часа спустя я останавливаю машину на улице Шапталь, перед домом двадцать... Чуть дальше театр Гран Гиньоль[3]. В общем, атмосферка что надо! Консьержки на месте нет, но список жильцов приколот к ее двери. Парьо, пятый этаж, справа... Лифт поднимает меня со скоростью свечки, уходящей в глубину прямой кишки. Пятый, справа... Звоню. Полная тишина... Прижимаюсь ухом к двери... Внутри квартиры слышится непрерывный тихий звук вроде дуновения ветерка. Одновременно мои ноздри начинает щекотать характерный запах. Я достаю маленький инструмент для убеждения замков и открываю дверь. Ничего сложного, она была только захлопнута. Я тут же убеждаюсь, что не ошибся. Зажав нос платком, я, словно метеор, проношусь по квартире, направляясь прямиком к источнику свиста. На кухне, на газовой плите, стоит кастрюля с молоком, а конфорка, на которой она стоит, включена, но огня нет. Я сразу все просекаю, закрываю газ и открываю на всю ширину окно на кухне, а потом в соседней комнате, после чего быстренько осматриваюсь. Парьо лежит на диване в позе спящего, но он мертв... Я выдаю серию ругательств, заставивших бы покраснеть даже hgbngwhj`. А я-то пришел попросить у него объяснений по поводу его таинственного "На помощь". Ага, попросил! В квартире воняет газом, и я чувствую, что мою голову начинают сдавливать тиски. Открываю все окна и двери, а сам на секунду выхожу на площадку. А собственно, зачем терять время? Я нажимаю на звонок соседней квартиры. Мне открывает дама с длинной тощей шеей и сорокасантиметровым слоем краски на лице. -- Что вы хотите? -- Произошел несчастный случай, -- говорю. -- Ваш сосед отравился газом... Нужно вызвать пожарных... -- Какой кошмар! -- восклицает старая дама. Вставная челюсть едва не вываливается у нее изо рта, но она опытной рукой вставляет ее на место. -- Как это случилось? -- Поставил на газ кастрюльку с молоком, забыл про нее, заснул и теперь до Страшного суда уже не проснется... Старуха возмущена. -- Как вы можете острить в подобный момент? -- восклицает она. -- Непроизвольно, -- говорю я. -- Это профессиональная деградация. В полиции труп -- рабочий материал, это надо понять! -- Вы полицейский? -- Уже несколько лет... Давайте не будем стоять на пороге, а то тут слишком воняет! Я заставляю ее войти в квартиру и закрываю за собой дверь. -- Давайте для начала позвоним пожарным, -- решаю я. Она предоставляет действовать мне. Позвонив медным каскам, я поворачиваюсь к старухе. -- Вы знали Парьо? -- Так... по-соседски... Я догадываюсь, что он на нее не залазил, или тогда он любил антиквариат во всем! -- Он женат? -- Вдовец. -- Дети? -- Нет. -- Любовницы? -- О, какой ужас! -- И добавляет: -- Я девушка... -- Но это вряд ли могло помешать вашему соседу трахать телок, когда его одолевало желание, -- возражаю я. Ее челюсть вторично пытается сделать ноги. Если бы она не подхватила ее на лету, эта штуковина упала бы мне на ногу! -- Ну и манеры! -- возмущается старая дева. -- Согласен, они не ахти, но вы мне не ответили. У Парьо были подружки? Должно быть, она краснеет под своей штукатуркой. -- Были. По меньшей мере одна, -- признается она, целомудренно опустив глаза. -- Ну вот видите... Часто она приходила? -- Почти каждый день... -- Вы знаете ее имя? -- Ее звали Изабель... -- А вы, часом, не путаете с последним романом из серии "Блюетт"? -- Оставьте ваши выходки! -- вопит старуха. Она приняла разумную предосторожность прикрыть рот рукой, прежде чем крикнуть это, иначе ее челюсть ушла бы от нее. -- Где живет эта Изабель? -- Не знаю. -- Она оставалась здесь на ночь? -- Иногда... -- Этой ночью, например? Я уверен, что старуха проводила все вечера, приклеившись ухом к стенке и слушая, как резвятся Парьо и его киска. -- Она пришла вчера вечером и вскоре ушла. -- Как она выглядит? -- Молодая... Брюнетка... -- Хорошенькая? -- Зависит от вкуса. Лично я считала ее неприятной, но мужчины крайне неразборчивы! По-моему, ребята, милашка Парьо должна быть очень хороша собой, чего ей не может простить эта старая перечница. Я говорю себе, что надо как можно скорее отыскать эту красотку, потому что она может меня во многом просветить. Если вы решили, что я хоть на полчетверти секунды поверил в случайность смерти Парьо, значит, у вас в голове солома вместо мозгов... -- К Парьо ходило много гостей? -- Нет. Раздается сирена пожарных. Этим парням всегда надо прилетать с громким шумом! -- Возможно, нам понадобятся ваши свидетельские показания, -- говорю я старухе. -- Как ваша фамилия? -- Мадемуазель Вердюрье. -- О'кей, спасибо. У пожарных отличная техника. Провонявшая квартира за десять минут снова становится пригодной для жизни. Командующий нарядом унтер-офицер, которому я показал мое удостоверение, говорит мне: -- Тип готов... Мы его заберем? -- Нет, -- отвечаю. -- Мне нужно поработать, и он может мне пригодиться... Его заберет полицейский фургон. -- Отлично. И вот я один в квартире покойного. Наедине с ним... Старая дева успела растрезвонить о происшествии, и лестница гудит, как печка, в которой забыли закрыть заслонку. Нет нужды вызывать архангелов, уверен, что они сами скоро явятся и начнут разгонять собравшихся пелеринами! Это фирменная тактика номер один. Квартира в порядке. Она состоит из роскошно обставленной большой комнаты, маленькой прихожей, кухни, ванной, туалета и крохотной комнатки -- кладовки. На трупе нет никаких подозрительных следов. Скоро он присоединится в морге к своему старому другу Бальмену. Позавчера два этих человека пришли в банк. Они переживали начало странного и непонятного приключения. А теперь оба превратились в покойников, и я, возможно, никогда не узнаю, почему Парьо написал на корешке чека "На помощь"... Копаюсь в ящиках стола -- ничего. Аккуратной стопкой лежат счета, большинство которых выписано на фамилию Бальмен. Парьо любил порядок. Во всяком случае, если его кокнули, то не затем, чтобы обчистить квартирку, потому что она забита дорогими безделушками, некоторые из которых должны стоить целое состояние! В его бумажнике я нахожу пачку денег... Двести "штук" без какой- то мелочи... Документы, удостоверяющие личность. Тут дребезжит дверной звонок. Иду открывать. На половике стоят два блюстителя порядка, а жильцы этого и соседних домов ведут осаду этажа. Один из двух ажанов узнает меня. -- О! Это вы, господин комиссар! -- И шепчет своему напарнику: W Это Сан-Антонио. Тот с воодушевлением отдает мне честь. -- Что-то случилось? -- спрашивает первый. -- Несчастный случай до доказательства обратного... Сообщите в криминальную полицию, ребята, и скажите, чтобы немедленно прислали судмедэксперта. -- Смерть от удушья, -- уверяет эскулап. -- Никаких подозрительных следов? -- Никаких... Этот врач -- мой старый знакомый. Он поднимает очки на лоб, что придает ему смутное сходство с мотоциклистом. -- Вы думаете, эта смерть может быть не случайной? -- По правде говоря, я в этом глубоко убежден... Он знает, что я не шучу. -- А-а! -- задумчиво тянет он. Он смотрит на меня, на труп... Он озабочен. -- Да, -- добавляю я, -- это убийство... Этот человек был убит очень живописным способом: пол-литром молока... Кто-то поставил кастрюльку с молоком на конфорку плиты... Этот кто-то знал, что, закипев, молоко убежит и погасит огонь... Но этот кто-то должен был быть уверен, что Парьо не выключит газ. Поэтому он нейтрализовал Парьо тем или иным способом: усыпил, связал, оглушил... Поэтому я спрашиваю вас, все ли О'кей со жмуром. Доктор снова начинает тщательный осмотр жертвы. -- Он не был ни связан, -- говорит он, -- ни оглушен... Он заглядывает в полуоткрытый рот мертвеца, освещая его фонариком. -- Отравлен он тоже не был. Что касается снотворного, на этот вопрос может ответить только вскрытие... -- Тогда сделайте его поскорее. Док, я хочу получить ответ сегодня во второй половине дня. Хорошо? -- Хорошо. Я выхожу и начинаю продираться сквозь густую толпу... Все эти лопухи смотрят на меня, как будто я иранский шах. -- Вам чего, делать не хрена? -- спрашиваю я их. Мне отвечает протестующий шепот. -- Мы имеет право знать! -- отвечает мне матрона, усатая, как ушастый тюлень. -- В конце концов, это наш дом. Еще немного, и она добавит: "И наш мертвец!" Странная смерть... Убийство с помощью кастрюльки молока! Официально -- естественная смерть... Точно так же, как в случае с Бальменом. В этой истории все слишком естественно. Это ненормально! Глава 7 В моей черепушке сидит чертенок, не больше волоса в носу, который нашептывает мне странные вещи. "Почему ты видишь во всем тайну? -- говорит мне чертенок. -- Почему эти двое людей не могли умереть естественной смертью? Нет, серьезно, Сан-Антонио, ты что, не веришь в совпадения?" Я ему ничего не отвечаю и продолжаю спускаться по ступенькам. "Да, -- продолжает чертенок, -- как хороший полицейский, каковым ты являешься, ты сейчас опять пойдешь к консьержке! Ты работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу..." У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент. Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом... "Да ладно, чего ты! -- смеется чертенок. -- Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, nm` знает Изабель... А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно? Все люди связаны между собой... Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что..." Я стукаю себя по лбу. -- Заткнись! -- ворчу я. Чертик сразу затыкается. Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик. А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися. А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород. Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме. Мое появление вызывает тишину. -- Привет компании, -- говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю: -- Полиция. По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы! Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру! -- У Жана Парьо была подружка, -- говорю я. -- Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель... Кто мне может сказать, где она обретается? -- Я не знаю, где она живет, -- заявляет консьержка, -- но они часто обедают в ресторане "Сен-Марку" напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там. -- О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами. -- Я даже не знаю. -- Вчера вечером девушка приходила? -- Они вернулись вместе. -- В котором часу? -- Около половины десятого. -- Значит, они поужинали? -- Этого я не знаю. -- Во сколько она ушла? -- Где-то через час... -- Вы ее видели? -- Да. -- Как она выглядела? -- Как обычно. -- Возбужденная? -- Нет, не думаю... Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: "Ну что, продвинулся?" И ржет... -- Ладно, -- говорю, -- спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией. Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает: -- Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор? -- Нет, нет... -- уверяю я. -- Самый обыкновенный несчастный случай. Просто надо известить семью, понимаете? Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы. -- Мадам! И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль. Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка. За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке. Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам. -- Вы пришли из-за случая в доме напротив? -- спрашивает он меня. -- Вы уже знаете? Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков. -- Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив... Это месье Парьо умер? Хороший малый... -- Вы его близко знали? -- Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи... -- Что он был за человек? -- Серьезный, умный... -- Он ведь часто заходил к вам? -- По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам. -- А часто он уезжал? -- Время от времени. -- Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним? -- Мадемуазель Изабель? -- Вы знаете ее фамилию? -- Подождите... Однажды Парьо представлял ее другу... Я только помню, что она дочь врача... Врача с площади Терн! Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки. Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса. Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением. -- Дайте-ка мне большой стакан белого! -- велю я. Эти слова звучат для него как песня. Он повторяет с благоговением: -- Большой белого! Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку: -- Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, -- говорит он. -- Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан. -- Повторите, босс! Его рот кривится в подобии улыбки. -- Повторим! -- объявляет он. На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия. -- Да, -- говорит он, возвращаясь к теме, -- грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь... Газ -- штука опасная... Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения. -- Фамилия папаши малышки, -- спрашиваю, -- случайно не Бужон? Он утвердительно кивает. -- Верно. Вы его знаете? -- Немного... Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом. -- Забавно, комиссар, -- говорит он, -- а нос -- штука немалая. Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов. -- Вы знаете, -- продолжает хозяин ресторана, -- когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие... Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы... Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена. -- Да, -- соглашаюсь, -- это его машина. Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки... Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице... -- Он ел здесь вчера вечером? -- Да. -- Со своей киской? -- Да. -- А потом? Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок. -- Чего дальше? -- ворчит он. -- Он пошел к себе... -- Спасибо. Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление. -- Вы мне должны только за один, -- решает он наконец. -- Второй за мой счет. -- Вы безумствуете! -- смеюсь я. Он пожимает плечами с определенным величием. -- Да нет, нет, -- протестует человек-гора с видом, опровергающим его слова. А вот и солнышко выглянуло. Клевое такое понедельничное солнышко, новенькое такое, желтенькое, как цыпленок. Я снова делаю глубокий вдох... Два стаканчика белого очистили мои мозги от запаха газа. Хорошо... Жизнь вполне съедобна. Я подхожу к тачке Парьо. Это "мерседес" старой модели, но заново покрашенный, с хромированными деталями... Должно быть, покойничек ухаживал за ней, как за часами! Открываю дверцу. Раз она не закрыта на ключ, значит, Парьо собирался спуститься... Или даже снова воспользоваться... Ну да! Выйдя из ресторана, он бы отогнал машину в гараж, находящийся в сотне метров, чтобы не спускаться позднее... Я осматриваю машину. Она многое знает. Вот если бы еще умела говорить! Но машина мне ничего не говорит. Маленький чертик тоже помалкивает. Он начинает понимать, что дело нечисто. Салон машины обит кожей. Все чисто, ухоженно... Я изучаю содержимое карманов дверей, но нахожу только полный набор дорожных карт, электрический фонарик, моток веревки, нож... В общем, одна ерунда! Я собираюсь оставить машину, но тут мой взгляд падает на электрический провод с оголенным концом, привязанный к металлической ручке со стороны пассажира... Провод проходит за сиденье и возвращается по полу в сторону мотора... Я поднимаю капот и нахожу мой провод возле аккумулятора... Он не подключен, по крайней мере сейчас, но по его расщепленному jnmvs я заключаю, что он был вырван. Я смотрю и вижу следы подсоединения к выходному проводу. Я прикручиваю его... Возвращаюсь к дверце и хватаю ее всей ладонью. Ее дергает удар тока, поднимающийся по ручке. Я ощупываю себя, не понимая причины установки этого устройства. И тут мой маленький чертик, увлекшийся делом, говорит мне, что если напряжение слишком маленькое, чтобы убить током здорового человека, то его должно быть достаточно для сердечника! Глава 8 Последний взгляд на машину с подвохом, прощальный на то, что журналистишки назовут "трагическим домом", и я поворачиваюсь ко всему этому спиной... Я направляюсь к свету, то есть в сторону правды, потому что мой старый нос меня не обманул: есть правда, которую предстоит открыть. Настоящая правда! Это будет непросто, но я не поеду к америкашкам, не осветив лучом прожектора эту мутную воду... Согласен, тут много напутано, странно -- все, что хотите, но в этом просматривается какая-то логика: Бальмен, сердечник, убит -- теперь я могу с полной уверенностью употреблять это слово! -- в машине Парьо, который, принимая во внимание проводок на ручке дверцы его машины, не мог не знать, что замышляется... Самому Парьо угрожала опасность, и он написал: "На помощь". Он действительно наткнулся на хитреца, придумавшего ему небанальную смерть... по крайней мере в том, что касается подготовки... Любовница Парьо, предполагаемая соучастница первого убийства, кажется, замешана и во второе... Она дочка врача, лечившего Бальмена и знавшего, что того может убить даже малейшее волнение. Как видите, тут есть над чем подумать... Я подхожу к гаражу, вхожу в широкие ворота и оказываюсь нос к носу с типом, измазанным машинным маслом. -- Вы заправиться? -- спрашивает он. -- Нет, просветиться. Он смотрит на меня так, как вы сами смотрели бы на идиота, предложившего вам купить атомную пушку, чтобы сделать из нее печную трубу. -- Полиция! -- добавляю я. Он вытирает руки о синие штаны и с серьезностью, заставляющей меня улыбнуться, говорит: -- А! -- Месье Парьо, живущий на этой улице, паркует машину у вас? -- Да, когда он в Париже... -- Он не просил вас установить в его машине какое-нибудь особенное устройство? -- Нет... -- Пойдемте посмотрим. Я веду его к машине и показываю необычный провод. -- Нет, -- уверяет он меня, -- мы никогда не делали этого... Не понимаю, зачем он нужен... -- Для шутки, -- отвечаю я. -- Когда берешься за ручку, чтобы закрыть дверцу, получаешь удар током. Согласен, это не шедевр остроумия, но не хуже кнопки на стуле или подмены сахара солью! -- Ага, -- соглашается он. Он готов согласиться с чем угодно, если это сказал полицейский. -- Случалось, чтобы он оставлял машину на ночь на улице? -- Нет, никогда. Но он пользовался ей этой ночью, вернулся поздно и не решился будить меня. Парень говорит с уверенностью, заставляющей меня нахмуриться. -- Откуда вы знаете, что этой ночью он пользовался своей тачкой? -- Об этом нетрудно догадаться. Увидев ее, я еще подумал: "Скоро приедет месье Парьо..." А потом забыл об этом думать... Мы с женой ходили в кино, а когда вернулись, машины на месте уже не было... Я решил, что он ее загнал в гараж, а ворота ему открыл сторож. Но нет... Сегодня утром, когда мы открылись, она снова стояла на улице... Вот... Я задумчиво повторяю: "Вот...о Так, значит, машиной пользовались этой ночью? Кто? Парьо?.. Или кто-то другой? -- Спасибо, вы очень любезны. Поставьте эту машину в гараж и до нового приказа не прикасайтесь к ней, понятно? -- Ладно... Я пожимаю ему клешню, чтобы показать, что рука честного труженика никогда не вызывала у меня отвращения, и сажусь в свою машину. -- Это опять я, доктор... У него по-прежнему лишенное всяких красок лицо, всклокоченные волосы, резкий взгляд... По его бледной физии пробегает вежливое недовольство. -- Добрый день, -- говорит он мне. Он снова ведет меня в свою унылую гостиную, в которой пахнет забвением. -- Чем еще могу быть вам полезен? -- спрашивает он, старательно подчеркнув "еще". По-моему, он не страдает от избытка пациентов. Странный врач... Врач, который сам открывает дверь, остается весь день в домашней куртке и живет в обществе малопривлекательного пса. -- Скажите мне, доктор... Я говорю мягко, тщательно взвешивая слова, потому что этот тип -- малый решительный... -- Скажите мне, доктор, вы знаете некоего Жана Парьо? Я ожидал какой угодно реакции, только не этой. -- Я прошу вас! -- сухо произносит он. Я жду продолжения, глядя на него вопрошающим взглядом. -- Почему вы говорите мне об этом субъекте? -- спрашивает он, поняв, что я не собираюсь нарушать установившееся молчание. -- Может быть, потому, что пришло время поговорить о нем... Судя по вашей реакции, я вижу, что вы его знаете? -- Не будем хитрить, -- сухо заявляет он. -- Раз вы интересуетесь им, то должны знать, что он любовник моей дочери. -- Мне это известно, -- говорю я, глядя ему прямо в глаза. -- Скажите, доктор, а почему бы нам не поговорить о нем в прошедшем времени? -- То есть? -- Да просто он умер! Он ошарашен или очень хорошо изображает изумление. Он садится, потому что у него подгибаются ноги. -- Умер... -- Мертвее быть не может... -- Когда? -- Этой ночью. Вдруг лицо доктора изменяется: искажается, покрывается морщинами, становится почти патетическим. -- Как? Я читаю в его глазах панику. Это паника отца, опасающегося, wrn у его ребенка могут быть неприятности. -- Отравление газом, -- отвечаю. -- Но обстоятельства этого... несчастного случая мне кажутся... ну, скажем, странными. -- Странными?.. -- Да. Ваша дочь здесь? Я бы хотел ее до... поговорить с ней. -- Моя дочь здесь больше не живет, -- грустно говорит он. -- С тех пор как она спуталась с этим типом, мы расстались, и она живет в пригороде Руана, где у меня есть дом... Я останавливаю его жестом, потому что мне нужно подумать... Пригород Руана... Где я это уже слышал? Ах да... Вчера, в квартире Бальмена. Парьо... Он утверждал, что оставил антиквара в своей машине, а сам пошел звонить клиенту, живущему в пригороде Руана... -- Название места? -- спрашиваю. -- Гуссанвиль. -- Как давно ваша дочь поддерживала отношения с Парьо? -- Пять или шесть месяцев... -- Как она с ним познакомилась? -- Как раз у Бальмена, в его магазине. Моя дочь собирает старинные монеты... -- Ах так? -- Да... Вас это удивляет? Я едва заметно пожимаю плечами. Мне кажется, в этом деле слишком много говорят о старинных монетах. -- Продолжайте. -- Поскольку Бальмен был моим пациентом, я посоветовал дочери сходить к нему в магазин. Он и познакомил ее с Парьо... А... Короче, Парьо ее соблазнил! Я смотрю на него: -- Вы жили один с дочерью? -- Моя жена умерла при родах дочери, и я воспитал ее один... Я... Понятно: отцовская ревность! -- Сколько лет вашей дочери? -- Двадцать шесть. -- Могу я вам задать один... гм... деликатный вопрос? -- Задавайте! -- Вы, доктор, более чем кто-либо другой должны понимать, что молодой женщине нужен... друг... -- Согласен! Его лицо нейтрально, как Швейцария. -- Но вы ссоритесь с любимой дочерью только из-за того, что она завела себе любовника? -- Я поругался с ней не из-за того, что она завела любовника... к тому же я полагаю, он у нее не первый. Мы поссорились, потому что этим любовником был Парьо... -- Правда? -- Правда! Он очень четок! -- В чем вы его упрекаете? -- У него криминальное прошлое, вот и все. В этом вопросе порядочный человек не может пойти на компромисс! -- Криминальное прошлое... Я вдруг становлюсь похожим на лопуха. А я-то, наивняк, приперся сюда, даже не зная, что у Парьо были судимости... -- И богатое у него это самое прошлое? -- спрашиваю. -- Слишком богатое, чтобы входить в число моих знакомых. -- Как вы это узнали? -- Это вы, комиссар, задаете мне такой вопрос? Вам разве неизвестно о существовании частных сыскных агентств, в которые можно обратиться, когда хочешь получить информацию об интересующем вас человеке? -- Совершенно справедливо, -- соглашаюсь я. И добавляю: -- Вы ведь не очень любили Парьо? Пожалуй, даже совсем не любили... -- Скажу прямо: я его ненавидел. -- Эта откровенность делает вам честь, доктор... И, произнося эти слова, я думаю, что все актеры этой драмы откровенны... За исключением Джо Педика. Да, они откровенны: Парьо был откровенен, слишком откровенен... Он сразу же рассказал историю своих отношений с Бальменом... Эскулап откровенен... Скажу вам начистоту: я начинаю плавать и никак не могу составить себе четкое мнение о деле... -- И последний вопрос, доктор: вы не убивали Парьо, не так ли? -- Нет... -- отвечает он. -- И поверьте мне, комиссар, очень об этом жалею. Глава 9 Я всегда испытывал слабость к почтаршам и никогда не упускал возможность прокомпостировать одну из них, когда такая возможность представлялась... Однако эта отбила бы охоту даже у обезьяны... Длинная, высохшая, как Сахара, и никакого намека на груди. Выступающие передние зубы препятствуют любым попыткам поцеловать ее, если у кого-то даже возникло бы такое желание. Это она занимает окошко междугородных переговоров. -- Привет, красавица, -- говорю я ей с неотразимо прекрасной улыбкой. -- Повежливее! -- ворчит она. -- Кто вам дал право разговаривать со мной таким тоном? Я вместе с вами коров не пасла! -- Я не думаю, что факт охраны эти милых жвачных предрасполагает к любезности, -- уверяю я. -- Вы напрасно обижаетесь, мадам, мои намерения чисты, как стакан дистиллированной воды. -- Какой номер вы заказываете? -- перебивает она. -- Номер стриптиза, -- смеюсь я. -- Вы хотите, чтобы я позвала директора? -- вопит девица. -- Не стоит. Меня вполне устроит ваше исполнение... Поскольку я вижу, что она сейчас взорвется, то показываю ей удостоверение. Это ее не успокаивает, наоборот, вгоняет в черное бешенство. -- Ну и что! -- кричит она. -- Вы думаете, на кого-то произведет впечатление, что вы из полиции?! Знайте, что честные люди полиции не боятся, а моя совесть чиста! -- Ну и прекрасно, -- любезно замечаю я. -- Хотя она и в чистом виде никому не нужна, даже по сниженной цене... -- Вы хам! -- Не надо повторяться! -- говорю я. -- Слово "полицейский" включает в себя все эпитеты, которые вы можете найти... Кажется, финиш. Воспользовавшись затишьем, я заявляю: -- Ну хватит болтать, Мисс Эбонит, речь идет об убийстве. Она поднимает на меня свою физию и переспрашивает: -- Об убийстве? -- Даже о двух. -- Не может быть. -- Может. А вы можете мне помочь. -- Я? -- Вы! Мы ведем диалог двух клоунов. Наконец милашка смягчается. -- В субботу, -- говорю я, -- незадолго до полудня высокий мужчина с костлявым лицом, одетый в кожаное пальто, заказывал lefdscnpndm{i разговор... Она размышляет. -- В кожаном пальто, -- шепчет она. -- Да, помню... В кожаном пальто... -- Какой номер он заказывал? Она изумленно раскрывает глаза. -- Как я могу это запомнить? Каждый день заказывают сотни номеров! Я признаю, что надо обладать необыкновенной памятью, чтобы это запомнить. -- Но ведь у вас должны сохраняться карточки, -- говорю. -- По крайней мере листки, на которых вы записываете заказанные номера и время заказа. -- Это верно. -- Где ваши субботние карточки? -- Надо обратиться к господину директору. -- А где он? И я иду стучать в маленькую стеклянную дверь, на которую мне указывает эта доска. -- Входите! Меня встречает симпатичный малый. Я представляюсь и излагаю свою просьбу. -- Это просто, -- говорит он, открывая картотеку. Он протягивает мне стопку карточек. Я отбираю те, что за субботу, а среди них те, на которых записаны звонки, сделанные между одиннадцатью и полуднем. Мой взгляд быстро пробегает по странице. Вдруг я вздрагиваю. Гуссанвиль, четырнадцать. Одиннадцать часов пятьдесят минут. Гуссанвиль! Место, где обретается докторская дочка... Ну конечно, Парьо звонил своей милашке! -- Четырнадцать -- это номер телефона, да? -- спрашиваю я директора. -- Да... -- Могут ваши службы установить имя владельца телефона с номером четырнадцать в Гуссанвиле? -- О, запросто! Я угощаю его сигаретой, пока одна из служащих занимается поисками. Едва мы успеваем прикурить, как я получаю подтверждение: телефон с номером четырнадцать установлен в доме, принадлежащем доктору Бужону. При нынешнем положении вещей, как любит выражаться босс, поездка в Гуссанвиль становится просто необходимой. Однако перед отъездом мне нужно уладить кучу мелких дел. Прежде всего мне надо пожевать, потому что желудок у меня завывает от голода, потом я хочу услышать заключение судмедэксперта. Я останавливаюсь перед итальянским рестораном и заказываю спагетти и эскалоп с шалфеем. Еда -- это залог успеха. Тот, кто умеет есть, умеет жить, а тот, кто умеет жить, всегда обставит тех, кто сидит на минеральной водичке и морковке. Проглотив плотный обед, я звоню врачу, чтобы спросить, что показало вскрытие. -- Я его только что закончил, -- говорит он. -- Ваши предположения не подтвердились. Этот человек не проглотил никакого снотворного и умер от отравления газом... Смерть наступила около десяти часов вечера. -- Ладно, спасибо. Я вешаю трубку на рычаг, думая, что вечером машиной onk|gnb`kq не Парьо... Тогда кто? Малышка Изабель? Мне все больше и больше хочется с ней познакомиться. Звоню в картотеку. -- Орлан? -- Да. -- Как поживаешь, крысиная задница? -- Это вы, комиссар? -- А то! Можешь посмотреть, есть ли в твоих ящиках что-нибудь на фамилию Парьо? -- Могу. Вы подождете? -- Да, но пошевеливай задницей! Я начинаю насвистывать, говоря себе, что на предмет наличия мозгов между мной и табуреткой нет практически никакой разницы... Это ж каким придурком надо быть, чтобы портить себе кровь из-за дела, которое тебя не касается, хотя через несколько часов вылетаешь в США? И все это за просто так! Я трачу свое время, а в некоторой степени и деньги, хотя мог бы находиться в объятиях смазливой куколки и учить ее влажному поцелую. -- Алло! Я удивленно повторяю "алло!", потому что за размышлениями совсем забыл про Орлана. -- Слушаю! -- У нас кое-что есть на Парьо... -- Давай, херувимчик... -- Парьо Жан-Огюст, осужден в тридцать шестом году на три месяца тюрьмы за попытку шантажа... -- Однако! И кого же шантажировал этот субчик? -- Некоего Бальмена, антиквара, проживающего на бульваре Курсель... Ну, ребята, это уже полный улет! Есть от чего разрезать себя на кусочки и упаковать в фольгу. Парьо, ближайший друг Бальмена, был осужден за попытку шантажа вследствие заявления последнего! Надо иметь черепок из дюраля, чтобы он выдерживал все эти удары. Попытка шантажа! И несмотря на это, они более пятнадцати лет поддерживали тесные дружеские отношения! Шантаж... Чтобы кого-то шантажировать, надо, с одной стороны, не иметь совести... а с другой -- знать о ком-то нечто такое, что не подлежит огласке... Я впервые слышу, чтобы потерпевший и осужденный остались добрыми друзьями, особенно в таком преступлении! Хорошо, что я звоню из бистро... Чтобы вернуться к стойке, нужно совсем мало времени. -- Гарсон! Рому! Он вытаскивает стакан размером не больше молочного зуба. -- Я же не просил у вас наперсток... -- Вам угодно большой стакан? -- насмехается этот разливальщик спиртного. -- Нет... Кастрюлю! Насупившись, он наливает мне порцию "негрита". Я ее проглатываю. -- Еще одну! Я против одиночества... Я гоню по Западной автостраде в направлении Руана -- столицы Нормандии. В голове я перебираю пять персонажей истории, вроде как p`qjk`d{b`~ полицейский пасьянс. Один угол моего котелка занимает Бальмен, маленький аккуратный старичок с больным сердцем -- загадочная личность... В другом -- его доктор со всклокоченными волосами и верным боксером. В третьем -- Парьо, уравновешенный, хорошо владеющий собой человек, умерший от отравления газом, как жалкий лопух из мелких рантье... В четвертый я помещаю Джо Педика. А посередине персонаж, которого я еще не знаю, -- Изабель... Да, все пятеро на первый взгляд кажутся совершенно нормальными, но на второй замечаешь, что в каждом есть какая-то тайна... Глава 10 Взглянув на домушку доктора Бужона, я говорю себе две вещи: первая, что она богато выглядит; вторая, что пуста... Все двери, ставни, отдушины наглухо закрыты... Владение находится в стороне от дороги. Дом стоит посреди большого сада, который тип с претензиями мог бы назвать парком, не вызывая у вас протестов. Я подзываю мальчонку, пытающегося прокатиться на отцовском велосипеде, сидя на раме. -- Скажи, малыш, тут кто-нибудь есть? -- Нет, месье, -- отвечает он. -- Мадемуазель уехала вчера утром. -- На машине? -- Да, на машине. -- На своей? -- У мадемуазель Бужон нет своей машины... Она была с другом... -- Друг одет в кожаное пальто? -- Ага, точно. -- Хорошо. Он смотрит на меня с интересом, как поезд на пасущуюся корову. -- Па говорил ма, что они приезжали этой ночью, -- продолжает пацан. -- Он слышал машину. А утром, еще до рассвета, они снова уехали. Я навостряю уши. -- Что ты говоришь? -- Они вернулись и снова уехали, -- уверяет мальчик. Мой портативный чертик начинает гнусавить мне в ухо: "Ну что, доволен? Машина Парьо разъезжала этой ночью, а он тем временем помирал в своей постели..." -- Твой отец ничего не видел? -- Нет, но слышал... -- А может быть, это была другая машина? -- Нет, та самая. Это немецкая машина. Она шумит громче других... "Куй железо, пока горячо!" -- советует мне мерзавец чертенок. Я даю мальцу пятьдесят франков. -- Ты молодец, -- говорю я ему. -- Беги купи себе конфет и заработай несварение желудка. Делая это, я хочу не только отблагодарить его, но и удалить, потому что мне не нужны свидетели того, что я собираюсь делать. Как только старый велосипед скрывается за углом изгороди, я начинаю заниматься замком. Открыть его -- детская игра. Открыв калитку, я иду по выложенной плитками дорожке, ведущей к дому. Крыльцо выглядит величественно, на мой вкус, даже слишком. На нем неудобно стоять, потому что ты всем виден, как статуя на onqr`lemre. Эта дверь более упряма, чем первая. Мне приходится повозиться с замочной скважиной, прежде чем убедить ее, что я такой мужчина, перед которым не могут устоять ни женщины, ни двери. Вхожу... Дом пуст. Он обставлен приятно и с большим вкусом. Я осматриваю все комнаты, не имея конкретной идеи, просто затем, чтобы проделанный путь не оказался напрасным. Мне кажется, аккуратность -- это доминирующая добродетель Изабель. Мебель на своих местах, ковры вычищены, на гладких поверхностях никаких следов пыли. Она хорошая хозяйка, на которой был бы рад жениться каждый, при условии, что этот каждый имеет буржуазные вкусы. В холодильнике на кухне я нахожу неначатую бутылку молока, остатки холодного мяса, яйца. Это говорит о внезапном отъезде. Возможно, субботний звонок Парьо и вызвал малышку в Париж... Он ей сказал, что заедет завтра, чтобы... Я выдаю неприличное ругательство. Неужели малышка Изабель обладает даром раздваиваться? Как она могла быть одновременно здесь и в Париже? Ведь соседка Парьо, его консьержка и владелец ресторана утверждают, что она навещала любовника каждый день. Из этого следует заключить... Нет, ничего не надо заключать. Еще слишком рано... Поднимаюсь на второй этаж. Ряд комнат. Нахожу спальню девицы. Класс: туалетный столик, заставленный флакончиками, а гардероб забит платьями. На туалетном столике я замечаю пачку турецких сигарет. Рядом с ней золотая зажигалка с заглавной буквой "Ж". "Ж" никогда не было начальной буквой имен Изабель, Этьен (как зовут доктора) или их фамилии -- Бужон. Поэтому, сказав себе, что зажигалка принадлежит третьему лицу, я кладу ее в карман. Заодно я кладу туда же и пачку турецких сигарет. Я дошел в моих поисках до этого момента, когда раздается стук в дверь. Подхожу к окну и вижу на крыльце высокого типа с рыжими усами, с кепкой на голове и охотничьим ружьем в руках. -- Что вы хотите? -- спрашиваю я. Он поднимает голову. У этого парня не слишком любезный вид. Глаза сердитые, недобрая складка рта. -- Вы кто такой? -- грубо спрашивает он. -- Хороший парень, -- уверяю я. Кажется, он не расположен шутить. -- Как вы сюда вошли? -- Через дверь. Пока что не изобретено ничего более простого, чтобы входить в дом. У архитекторов бедное воображение... -- Не надо принимать меня за идиота! -- заявляет он, и его усы топорщатся. -- А кто вам сказал, дорогой месье, что я принимаю вас за идиота? -- Я вас никогда раньше не видел... -- Я вас тоже... -- Вы, часом, не вор? -- Вы когда-нибудь видели воров, которые являются среди бела дня и оставляют свою машину посреди дороги? -- В газетах писали, -- упрямится он. -- Подождите, я сейчас спущусь. Он стоит в вестибюле с ружьем наизготовку. Я показываю ему мое удостоверение, потому что этот козел может запросто подстрелить меня, как куропатку. Он читает dnjslemr по слогам. -- Вы из полиции? -- спрашивает он. -- Там что, неясно написано? По его физиономии я понимаю, что он предпочел бы иметь дело с жуликом. -- Прошу прощения, -- бормочет он, закидывая ружье на плечо. -- Когда сын мне сказал, что какой-то странного вида тип... Он замолкает, поняв, что ляпнул не то, что нужно. -- Короче, я решил, что надо проверить... В газетах столько всего пишут... -- А! -- говорю я, сильно заинтересовавшись. -- Так это вы слышали сегодня ночью машину? Он насупливается. -- Значит, мой пацан вам сказал? Я понимаю, что скоро "его пацану" крепко достанется. -- Да... В котором часу вы слышали машину? -- Около полуночи. Луна была как раз над колокольней... -- Вы не встали? -- А зачем? Он сама логика. -- Не знаю. Вам могло захотеться посмотреть, действительно ли приехали владельцы? -- О! Это была мадемуазель. Я узнал шум мотора. -- Старая немецкая машина, знаю... И она уехала утром. -- Как раз перед рассветом Я еще сказал себе, что доктор собирается продавать дом и его дочь приезжала сжечь кучу старых бумаг... -- Как кучу старых бумаг? -- Она развела огонь... С кровати мне видно через окно их крышу... Из трубы валил дым, как на заводе... -- Да? Он жалеет, что проболтался, и прикусывает губу. -- Вы что, не спите по ночам? -- спрашиваю я. -- Я вам объясню... Одна из моих коров должна телиться, потому у меня легкий сон... Шум машины меня разбудил, а заснуть потом снова было трудно. Перед моими глазами все упрямство Земли. -- Значит, мадемуазель вернулась и развела огонь? -- Да. -- Скажите, а давно она поселилась здесь? -- Несколько месяцев назад. -- Она жила одна? -- Сначала да... Ее часто навещал друг. -- Парьо? -- Я не знаю, как его звать... Мадемуазель гордая и не очень с нами разговаривает. -- Чем она здесь занималась? -- Да ничем... Гуляла... ждала его... -- А потом? Усатый явно хотел бы сейчас оказаться рядом со своими коровами. -- Потом... На прошлой неделе сюда приехал молодой человек... Он был какой-то странный. Можно было подумать, что между мадемуазель и ее другом все кончено, но нет, они хорошо ладили втроем... Молодой человек был какой-то странный! -- Этот молодой человек был блондином и красился, да? -- Точно. Вы его знаете? -- Более-менее... "Джо", -- размышляю я, думая о лежащей в моем кармане золотой зажигалке. "Ж" -- первая буква имени Жорж, наиболее распространенным уменьшительным от которого является Джо. За каким это хреном сюда приезжал педик? Решительно, в этой истории не выходишь из четырех углов... Сколько бы я ни продвигался, сколько бы ни перемещался, а все время натыкаюсь на одного из моих персонажей! -- А доктор сюда приезжал? -- спрашиваю. Усатый качает головой. -- Нет, уже давно... -- А вы не видели здесь в последнее время такого маленького седого старичка? -- Нет. Молчание. Он переминается с ноги на ногу. Он бы хотел отчалить, но не решается... Никак не может найти идеальную формулу для прощания. Я не собираюсь облегчать ему задачу. Я изо всех сил обдумываю то, что он мне только что сказал. Как бы то ни было, мое расследование продвинулось вперед: я теперь могу со всей уверенностью сказать, что это малышка Изабель каталась прошлой ночью на машине Парьо. Она приезжала сюда сжечь компрометирующие бумаги... Отсюда всего один шаг до вывода, что она действовала так, потому что знала, что Парьо мертв, поскольку помогла ему сыграть в ящик. -- Значит, дым шел сильный? -- спрашиваю я. -- Очень, -- уверяет сельский труженик. -- И... долго? -- Очень долго... Я даже спросил себя, чего она наложила в печку. -- Как ваша фамилия? Тип каменеет. -- Я не сделал ничего плохого, -- тихо протестует он. -- Напротив, -- уверяю я, -- вы действовали как честный гражданин, и я хочу узнать вашу фамилию, чтобы отметить это... -- Бланшон, -- с сожалением говорит он. Я протягиваю ему руку. Он с опаской смотрит на нее, как будто боится, что я прячу в ладони змею. Наконец он роняет свою десницу в мою. Когда он выходит из калитки, я возвращаюсь в дом. Осматриваю систему отопления, чтобы понять, как же малютка Изабель могла спалить свои бумаги. Кроме общей для всего дома системы парового отопления, в комнатах есть камины. Нет нужды напрягать глаза, чтобы понять, что они не работали с незапамятных времен. Остается топка. Крупновато для сжигания бумаг. Хотя... Спускаюсь в погреб. По мере углубления в подземное помещение меня хватает за горло тяжелый противный запах. Топка стоит посреди маленького зацементированного помещения. По обеим сторонам двери я замечаю жирные следы. Можно подумать, здесь жгли сало... Запах горелого жира вызывает у меня тошноту. Открываю дверцу топки. Куча теплого пепла. Я ворошу ее длинной кочергой. Пепел жутко воняет. Преодолевая отвращение, я беру совок и высыпаю кучку пепла на пол. Через минуту я отступаю в глубину комнаты, опираюсь рукой на выбеленную известью стену и, как порядочный, начинаю блевать. Наконец я возвращаюсь к пеплу, раскладываю на полу мой платок и, взяв кусок челюсти, от которого меня вывернуло, кладу его на кусочек ткани. Связав платок в узел, я заворачиваю его в лист газеты. С маленьким свертком под мышкой я покидаю очаровательный домик. На этот раз с так называемыми естественными смертями покончено! Это ведь действительно редкий случай, чтобы мужчина (или femyhm`) кончал жизнь самоубийством, ложась в горящую топку котла парового отопления. Какому из моих пяти персонажей принадлежит кусок челюсти, лежащий в моем кармане? Итак, действую методом исключения. Это не Бальмен, потому что он лежит в морге; и не Парьо, которого я видел сегодня утром; и не врач -- с ним я разговаривал несколько часов назад. Тогда кто? Джо? Изабель? Какое дело! Черт возьми! Какое дело! Глава 11 Я до сих пор так и не видел нежную Изабель, не знаю, где она находится, и боюсь, что придется лететь в Чикаго, так и не познакомившись с ней, если это вообще возможно и если это не ее челюсть лежит в моем кармане. Первая моя забота по возвращении в Париж -- поспешить в дом сто двадцать на бульваре Курсель повидать Джо, если его еще можно повидать, а то имеется очень большая вероятность, что он сыграл в ящик (точнее, в топку). Толстая консьержка стоит перед дверью своей комнаты, опираясь на ручку швабры, которая никогда не служила ей ничем иным, кроме как подпоркой. Она смотрит на меня умиляющим коровьим взглядом. -- Ну, мамаша, -- говорю я ей, -- вижу, вы сегодня в форме. -- Гм! -- отвечает она. Переводите, как хотите. -- Джо наверху? -- Да... Мое сердце слегка сжимается. Значит, Я никогда не познакомлюсь с Изабель. -- Спорю, эту ночь он провел не дома. Толстая коровища качает башкой. -- Неправда, -- говорит она. -- Он больше никуда не выходит... Я сама хожу ему за покупками... -- Вы абсолютно уверены, что он никуда не выходил этой ночью? -- Абсолютно... У меня бессонница... Дверь никто не открывал... Я морщусь. Кажется, мне придется расширять семейный круг. Если Джо не выходил ночью, кто же тогда сжег Изабель? Ее папочка? Надо будет проверить распорядок дня эскулапа. -- Ладно, -- говорю, -- пойду поздороваюсь с голубеньким... -- Эй! -- окликает меня консьержка. Я оборачиваюсь. -- У меня есть почта... -- Ах да! Я и забыл... Она заходит в свою каморку и возвращается с желтым конвертом и открыткой. Желтый конверт пришел из банка... Открываю его. В нем лежит вторая часть чека на десять миллионов триста десять тысяч франков, выписанного на имя владельца счета, то есть Людовика Бальмена. Приложенная карточка дает новое состояние счета: сто двадцать франков. Странно! Это похоже скорее на закрытие счета, чем на оплату покупки. Почтовая открытка изображает гуссанви