лушает, урча, как мишка-сладкоежка в предвкушении бочонка меда. "Как только едва", как говорит Берю, я заканчиваю, Рульт щелкает пальцами. -- Покажите мне этот конверт. -- Повинуюсь. Он берет бум-конверт, осматривает его так же, как это недавно делал книготорговец, морщится и возвращает мне. -- Надеюсь, что вы сейчас не сделаете себе харакири? -- спрашиваю его я. Рульт качает головой. -- Конечно, нет. Но должен сказать вам, что не понимаю того, что на нем написано. Кажется, это действительно японский, но древний японский язык... -- Древний! Но конверт-то с маркой! -- Эта марка мне незнакома. Жаль, что печать почти не видна, и нельзя прочитать дату, это могло бы помочь нам. Он с удивлением смотрит на меня и спрашивает: -- О чем вы думаете, дорогой комиссар? А я думаю о том, что парень Хелдер, который обхаживал японочку, укокошенную Фузи Хотьубе, является экспертом филателии. Не играет ли эта загадочная марка на еще более загадочном конверте ключевую роль в этом таинственном деле? -- У меня голова идет кругом. Это японское приключение -- настоящая китайская головоломка. Рульт наливает очередную порцию гари в мой сосуд. -- Послушайте, приходите-ка этим вечером к моей славной подруге, мистресс Ловикайфмен. Она устраивает небольшой прием, на который приглашен профессор Ямамототвердолобо, специалист по древним языкам. Вы сможете обратиться к нему с вашим непонятным дельцем. Тут он ненавязчиво меняет тему. -- Даже если профессор и не сможет вам помочь, вы не пожалеете об этом вечере, так как с Барбарой не соскучишься. Ее муж работал в американском посольстве. Два года тому назад он скончался от удара бамбуковой палкой одного не в меру ретивого студента-анархиста. Барбара не захотела вернуться на родину. Она решила развеять свою тоску в этой стране, и я, как могу, помогаю ей в этом. Я говорю "о'кей". Он дает мне адрес своей подружки, и я оставляю его на произвол секретарши. x x x А секретаршу уже вовсю охмуряет Берюрье. Вы можете смело смотреть на эту крошку под любым углом, она фотогенична по всей длине своих линий: миндалевидный разрез глаз, район талии в форме Х и грушевидные литавры. Для того, чтобы они были перпендикулярны позвоночнику, ей не нужно становиться на четвереньки или надевать бюстгальтер из железобетона. -- Ваш друг на редкость хорошо для японца говорит по- французски, -- замечает она. Толстяк адресует мне красноречивый взгляд за ее спиной, и я прихлопываюсь. Выйдя на улицу, он объясняет мне: -- Из-за своей желтизны я сказал ей, что -- местный, ну, сам понимаешь. Она уверяла меня, что я похож на японского актера Ниш- тяк-вна-туре. Прикольная кликуха, да? Окрыленный счастливыми мгновениями, проведенными наедине с красоткой секретаршей, он безудержно тараторит: -- Но я не стану спешить с заявлением о том, что мне удалось покорить эту сияющую вершину. -- Ты прав, не стоит спешить, иначе ты рискуешь угодить в пропасть забвения. -- Ну и ну! Не хватало, чтобы ты начал выражаться, как японцы! На этот раз, вместо того, чтобы искать такси, я иду в агентство "Хертц" и беру напрокат машину. Это замечательный Катчеворно -- последний писк автомобильной моды. После этого я направляюсь я Кавазаки. Мы проезжаем богатые кварталы, затем менее богатые, и, наконец, бедные и совсем бедные, прежде чем попасть в супербедные. Удивительная вещь, но даже в самых забытых Богом уголках японцам удается сохранить чистоту. Это самая вымытая нация в мире, так как ее представители моются не менее одного раза в сутки. Через час мы приезжаем в Кавазаки и каким-то чудом сразу же попадаем на улицу Фузи Хотъубе. Он поселился в довольно представительном квартале. Перед нами старая Япония. Восхитительные сады с искусственными ручейками и карликовыми кедрами, картонные домики, маленькие мостики, узенькие аллеи, посыпанные изумрудным гравием, чуете?! Берю полностью очарован. -- Эх! Увидела бы все это моя Толстуха! -- вздыхает он. Я притормаживаю и вскоре нахожу дом захаракиренного в самолете. Это изумительное сооружение, возвышающееся посередине любовно ухоженного сада, который отделен от улицы оградой высотой тринадцать сантиметров. Мы перепрыгиваем через нее на одной ножке и устремляемся к двери. Звонок отсутствует, зато есть гонг. Я ударяю в него. Эта xrsj` исправно вибрирует, но никто не отвечает. Тогда я решаю воспользоваться своим мальцом. Только на этот раз, мои дорогие и храбрые друзья, мне приходится иметь дело с японским замком -- самым мерзким замком в мире. Я скоро смекаю, что нет смысла слишком упорствовать. -- А что, если взломать? -- вздыхает Берю. -- Дверь? -- Нет, стену. Картон должен легко проломиться. С этими словами он толкает плечом стенку... и вверх тормашками летит на землю. Бумага неизвестным мне способом туго натянута на каркас, как кожа барабана, благодаря чему Толстяк отскакивает словно мяч. -- Невероятно, -- говорю я, -- это все равно, что пытаться раскусить зубами резиновый шарик. -- Заруби себе на носу, -- возражает мне Амбал, -- слово "невозможно" не для французов, особенно здесь, в Японии. Там, где отступает сила, берет верх хитрость! Через секунду он добавляет: -- Я дико извиняюсь... И начинает... Осмелюсь ли я сказать вам это? Нет, боюсь, что какая-нибудь очаровательная читательница наверняка упрекнет меня за эту непристойность Берюрье... Я колеблюсь. Ладно уж, чему быть, того не миновать! Несмотря ни на что, моя милая читательница будет читать о наших приключениях, потому что, если ее это шокирует, то, значит, и понравится. Ведь женщины предпочитают шампанское прокисшему компоту. Ну, так вот! Мой Берю, дорогой, уважаемый, благородный Берю, вспоминает, что он должен вернуть долг природе за все напитки, которые она любезно предоставила в его распоряжение. И... мягко, скромно, добросовестно, последовательно, но без всякого намека на перебои в работе предстательной железы он смачивает стену пивом, профильтрованным через почки[18]. Размеры мочевого пузыря отважного Берю подстать размерам его глотки. Операция занимает определенное время. Но результат того стоит. Тайфун над Кавазаки, чуваки! Халупы -- на произвол морских волн! Спасайте первыми детей и женщин! -- Сейчас, -- заявляет Берю-неукротимый, -- посмотрим, что увидим. И, правда, мы видим. Толстяк делает тридцати четырехметровый разбег, для чего слегка поворачивает свой мужественный профиль и выставляет вперед плечо. Внимание, стыковка! Он врезается в бумажную стену, и та уступает (уступайте места инвалидам!). Безудержный продолжает свое триумфальное шествие внутри дома. Он по инерции пролетает через зал, сметая все на своем пути. Пробивает следующую перегородку и оказывается в спальне. Влекомый стремительным порывом, он не останавливается на этом, и вот уже третья стенка не успевает попросить пощады. Все это сопровождается шумом хлопающих на шквальном ветру стягов. Соседи думают, что началось землетрясение, и собирают свои пожитки в чемоданы. А Берю выскакивает с другой стороны жилища, проносится через клумбу, сносит перила изящного мостика в форме ослиной спины и грохается в речушку, покрытую цветами лотоса. Конец пути! Финиш! Я помогаю своему приятелю выбраться из тины. Это весьма затруднительно, так как во время своего беспрецедентного полета через комнаты он нацепил на шею чудесную деревянную раму с портретом генерала Ди-Гола[19] Его красивый белый пиджак становится зеленым-презеленым. Точнее, бутылочно-зеленым, что в общем-то гармонирует с нравом и bjsqnl Берюрье. Он выплевывает трех китайских рыбок, стряхивает лепестки лотоса с ушей и изрыгает несколько добротных проклятий. Тем не менее, чувство гордости победителя компенсирует в его душе потерю красоты костюма. -- Ты видел, как я разделался с этим дергамом, Сан-А! -- Ты -- настоящий человек-торпеда. Толстяк! После бомбы в Хиросиме Япония не видела ничего подобного! Через оставшиеся в стенах пробоины мы легко проникаем в разрушенный дом Фузи Хотьубе. Нас встречают низкие столики, циновки и подушки. -- Это обстановка для безногого, -- усмехается Струящийся, -- конура для таксы. Кроме двух подобий комодов, мы не встречаем ни одного шкафа для одежды. В комодах -- только кимоно. Толстяк спрашивает у меня разрешение взять одно кимоно, для Берты в качестве военного трофея. Я соглашаюсь. Ведь Фузи Хотьубе они больше не понадобятся. Не считая тряпья и чайного сервиза, на этой хазе ничего нет. -- Выходит, что мы пришли сюда лишь для того, чтобы смочить мою задницу! -- ухмыляется Берю. Вдруг его лицо сжимается, а глаза расширяются. Губы растягиваются, как пара до смерти надоевших друг другу слизняков. -- Что с тобой, душечка? Но мне уже поздновато объяснять это на чертеже или покупать зеркало заднего вида. Я чувствую, как какая-то твердая штуковина беспардонно уперлась в мой бок. Мне не в первый раз суют шпалер под ребра. Поэтому я прихожу к выводу, что нас с Толстяком застукали. И действительно, в подтверждение моей мысли из-за спины его илистого Величества появляется мерзкая, будоражащая воображение харя. Ну, что же, каждому -- свое! Зато таких не ревнуют. Я не имею чести знать это рыло, но говорю себе, что этот брат- близняшка Толстяка может легко сделать заикой любую впечатлительную девушку, случайно встретившуюся с ним взглядом. В самых жутких ночных кошмарах я никогда не встречался с таким страшилкой! Представьте себе индивида в общем-то небольшого роста, но такого же в ширину, с глазами на 99% скрытыми под веками, -- земноводного чудища. У него круглая, гладкая и фантастически желтая ряха, рот в форме равнобедренного треугольника, суперсплюснутый нос и очень высокие и очень острые скулы. Сущий катаклизм! Бедный папочка, наверно, сделал себе харакири в день его появления на свет! От созерцания меня отвлекает чья-то рука, проскользнувшая подмышкой и начавшая ощупывать карманы моего пиджака. Тонкая, маленькая, восковая, жестокая рука. Я говорю себе, что судьба дарит нам шанс. Конечно, я рискую головой, но если рефлексы того фраера, сработают с опозданием на одну двадцатую секунду, мне этого будет достаточно. Мы оба с Толстяком безоружны. Объявлять войну этим заспинкам -- нам совсем не в цист, как сказал бы мой знакомый из Марселя, торгующий живой рыбой из цистерны. Но ваш Сан-Антонио, прекрасные дамы, если и не рыцарь без упрека, то уж наверняка месье без страха. В тот самый момент, когда рука оказывается во внутреннем кармане моего пиджака, я начинаю крутиться, как юла, головокружительно до умопомрачения! Я стараюсь изо всех сил, а мой мучитель оказывается плотно прижат ко мне. В этой круговерти дуло его бодяги соскальзывает вниз и теперь зажато между нами. Мне удается увидеть того, кто так неожиданно стал моим визави, -- это молодой японец с продолговатым лицом и глазами, m`onlhm`~yhlh два не зарубцевавшихся шрама. Все это происходит за промежуток времени, который понадобился бы пироману на те, чтобы поджечь бутыль эфира. Я откидываю свой чан назад и наношу чертовски удачный удар .в. лобешник приятеля. Вижу, как у него из глаз сыплются звезды, но за неимением времени не успеваю сосчитать их. Рекомендую вам сделать это вместо того, чтобы принимать снотворное. Мой обидчик отбывает в аут. Он обмяк в моих руках, и мне нужно лишь отстранить его от себя, чтобы дать возможность упасть. Но прежде, чем он занимает место в партере, я освобождаю его от аркебузы. Ну а сейчас можно себе позволить посмотреть, как идут дела у Берюрье. Ну что же, должен вам сообщить, что, слава Богу, мой малыш чувствует себя совсем не плохо. Окрыленный моим успехом, он со своей стороны с присущим ему юношеским задаром исполнил "Турецкий марш". В тот момент, когда я поворачиваюсь к нему, он добивает своего орангутанга дробными ударами копыт (я вам говорил, что мне удалось заменить его домашние тапочки на туфли?). Мой дорогой Берю так усердствует, что начинает тяжело дышать. -- Чертова кукла? -- возмущается он, вытирая обильный пролетарский пот. -- Когда он увидел, что ты вырубил его кента, он вздумал пальнуть в тебя из своей дуры. Но я вовремя мочканул его ногой по близняшкам. А еще говорят: "японцы, японцы"! Они такие же, как и все -- стоит им схлопотать по висюлькам, как они начинают просить замену. И вот в наших руках находятся две крупнокалиберные дуры в полном комплекте со своими хозяевами. Что делать? Предупредить полицию? Но зачем? Это может привести к малоприятным юридическим разбирательствам. Лучше уж самим заниматься своей кухней. Я обыскиваю обоих японцев. В их бумажниках имеются документы: одни на японском, другие на иероглифах, короче говоря, я в них ни бельмеса не въезжаю. Но вот мне попадается удостоверение, на обложке которого стоит надпись на двух языках -- японском и английском. Это слово, которое так же как и слово "Hotel" с небольшими вариациями хорошо известно во всех странах -- "Police". Я чувствую легкий приступ смущения. -- Ты видишь. Толстяк? -- обращаюсь я к своему сообщнику. Он пасет на гербы. -- Не может быть! Выходит, это наши японские коллеги? -- Выходит, что так. Соседи, наверное, вызвали легавых, когда увидели, как ты взламываешь дергам. -- Нужно познакомиться с ними и извиниться, -- решает Берю. -- Я думаю, что нам лучше смотаться, пока они в ауте. Иначе нас ждет куча неприятностей, мой храбрый малыш. -- Пожалуй, ты прав. Когда они оклемаются, то вряд ли поймут нас. Сказано -- сделано. Мы мылимся к нашей тачке. Черная полицейская машина стоит прямо за ней. За рулем сидит тип и читает газету, но, увидя нас, опускает ее. Я иду прямо к нему. Это маленький человек с недобрым взглядом. Он задает мне вопрос, на который -- и на то есть основания -- я не могу ответить. Я резко распахиваю дверцу. Он тянется к кобуре, но быстрота реакции Сан-Антонио уже стала притчей во языцах -- о ней недавно писали в спортивных рубриках ведущих газет. Я делаю ему японский ключ (правда, кстати?) с целью нейтрализовать его руку. Мой неразлучный друг Берю сходу предлагает ему продегустировать оплеуху "язычок проглотишь" в качестве Десерта, и шофер принимает ее за милую душу, да так, что за ушами трещит. Прежде чем сесть в нашу телегу, я спускаю xhm{ у полицейского автомобиля. А сейчас нам нужно побыстрее катить в Токио. С такой историей в багаже мы можем не обобраться хлопот. Ну и везет же нам: посадили себе на хвост японских легавых, когда и так дела -- не в жилу. Не следует исключать того, что наши жертвы заметили номер нашей каталки, и тогда готовься принимать гостей... Это прозорливо отмечает Берю в лынде стрита[20]. -- Наверное, есть способ замести следы, -- говорю я. -- Хотелось бы узнать, -- интересуется Амбал. -- Мы подадим заявление об угоне машины. -- Что это нам даст? -- В этом случае станет известна наша принадлежность к легаве. Тогда местной полиции не должна прийти в голову мысль брать у нас интервью. Он соглашается с тем, что это единственно правильное решение. Вернувшись в Токио, мы скромно оставляем машину в оживленном квартале и берем такси до гостиницы. По пути мы заскакиваем к Хертцу и сообщаем ему об угоне автомобиля. Может быть, эта затея слетка хромает, но я не вижу других путей. Очутившись у себя в номере, я снимаю верещалку и звоню Рульту в Агентство Франс-Пресс. -- Что-нибудь новенькое? -- с интересом спрашивает он. -- Нет, кроме неприятного недоразумения, о котором я вам расскажу в другой раз. Послушайте, дружище, если вдруг нам понадобится алиби, то вы не забыли, что мы покинули ваш кабинет четверть часа тому назад, правда? -- А как же! Об этом мне только что говорила моя секретарша, -- усмехается он -- А вы не забыли о сегодняшней вечеринке? -- Только о ней и думаю. Я кладу трубку. И все же это происшествие не дает мне покоя. Я думаю, что лучше известить о нем Старикана на крайний случай. Мне не хочется стать клиентом японских тюряг. Поэтому я заказываю новый разговор. Так же как и утром, после небольшого ожидания на другом конце провода, раздается голос дорогого Босса. Воздушными намеками (а он схватывает их на лету, как парус -- ветер) я рассказываю ему о втором харакири, о нашей экспедиции в Кавазаки и ее последствиях. Он говорит мне, что срочно свяжется с нашим посольством, чтобы в случае необходимости они были готовы быстро и эффективно помочь нам. Новостей об Агентстве Пинодер все нет. Мы расстаемся. Я ещЕ никогда так часто не общался по телефону с Лысым. Если дела так пойдут и дальше, то мой гостиничный счет испортит мне аппетит, как бочка тухлой сельди -- фужер шампанского. В тот момент, когда я кладу трубку, появляется Толстяк в пижамных шакаренках в цветочек. -- Я сдал свой костюм в чистку и глажку, -- говорит он -- Правда ведь, невезуха! Мой первый костюм из белой фланели... Но я надеюсь заполучить его к концу дня, чтобы надеть на вечеринку к американке. Я цементирую его энтузиазм: -- Будет лучше, если ты не пойдешь туда, Толстяк. -- Чего это вдруг? -- Надо же понимать, что с твоей желтизной ты непрезентабелен! Он хмурится. -- Послушай, Сан-А, ты меня удивляешь. Здесь миллионы ребят с таким же цветом кожи. -- Да, но для них -- это естественная окраска. Поверь мне, будет гораздо лучше, если ты отдохнешь. К тому же, твое вынужденное купание, да и... Он молча возвращается в свою комнату, яростно захлопнув за qnani дверь. Глава 7 День заканчивается без приключений. К восьми часам ваш милашка Сан-А, выкупанный, свежевыбритый, накрахмаленный, с уложенными волосами и благоухающий, покидает свой селоп. Он стучится к Берю, но Берю отсутствует. Его величество обиделось и смоталось, не проронив ни слова. Я спускаюсь в холл гостиницы и прошу портье вызвать для меня такси. Я зол, как собака. Плохо быть не в своей тарелке, да еще при этом шляться по чужой стране, не зная толком, чего ищешь. Я еще раз проклинаю свой бзик, заставивший меня очутиться в самолете и прилететь в Токио. Лучше бы я остался в Париже искать Гектора и Пино. Может быть, им сейчас приходится крайне туго, а тем временем ваш Сан-А метелит японских легавых, приняв их за бандитов. Он носится с конвертом, надпись на котором никто не может расшифровать, и спокойно наблюдает за тем, как японцы делают себе харакири... Он... -- Такси ждет вас, месье. Я направляюсь к выходу. В тот самый момент, когда я собираюсь пройти через дверную вертушку, ее блокирует огромный японец в национальном костюме. Я уже собираюсь облаять его, когда признаю в нем Берю. Чувак хоть куда! На нем черное шелковое кимоно (то самое, которое он отважно вынес из дома Фузи Хотьубе), с зеленым драконом на спине, изрыгающим огонь. Толстяк корчит мне рожу. Возмущенный его жестом, я толкаю вращающуюся дверь. Берю начинает рычать, так как его пузо попадает между дверным затвором и вертушкой. Он вырывается и догоняет меня на улице. -- Как я тебе нравлюсь в этом костюме, Сан-А? Я не могу сдержать улыбку. -- Ты похож на старого буддистского монаха. В честь чего ты так вырядился? -- На вечеринку! -- Какую вечеринку? -- У американки. В таком виде ты можешь официально представить меня как своего старого японского друга. -- Но... Он преграждает мне вход в такси. -- Послушай-ка меня, Сан-А. Со мной такие штучки не пройдут! Ты втянул меня в эту дребедень, не спрашивая моего желания. А теперь собираешься идти развлекаться без меня. На кось выкуси! В глубине души я чувствую, что бедный Толстяк прав. -- Ты не можешь выдавать себя за японца, так как не знаешь языка. -- Ну и что? Я ведь говорю по-французски. -- Да, но на этой вечеринке будут и японцы. Если они обратятся к тебе на японском, ты мигом сядешь в лужу. -- Ладно, я скажу им, что китаец, какая разница! Вперед! Как убедить этого упрямца? Я уступаю, и мы отправляемся в путь. x x x Миссис Ловикайфмен занимает роскошные апартаменты в современном здании. Нас встречает слуга в белой куртке и провожает в огромный салон, где хозяйка дома восседает на диване, предназначенном для военных маневров, в компании трех джентльменов. Как я узнаю чуть позже, миссис Ловикайфмен никогда не приглашает к себе женщин. Она -- женоненавистница и любит edhmnkhwmn блистать в окружении воздыхателей всех возрастов и профессий. Это крупная женщина примерно сорока лет, рыжеволосая, с горящим взглядом, полными губами, смехом, способным разрушить вдребезги структуру кристалла, резкими жестами и непредсказуемым поведением. И без психоаналитических сеансов профессора Ляпетриш из Трепанского университета серого вещества ясно, что эта жизнерадостная вдовушка совершенно чокнутая и киряет, как полк поляков. Рульт уже на месте и уже бухой, так как успел швырнуть пару бутылок виски в качестве аперитива. -- Гляди-ка, златокудрая! -- рокочет он -- Дарлинг, я представляю тебе комиссара Сан-Антонио! Ходячая легенда французской полиции! А это Барбара, Сан-А. Лучшая шмара Соединенных Штатов и их окрестностей! Можешь поцеловать ее, она это любит! Я вхожу в контакт, и как вы можете предположить, дорогие дамы, довольно плотный. Я награждаю Барбару парижским засосом, который, кажется, приходится ей по вкусу, а чтобы дать мне понять это, она обвивает руками мою шею и скользит своей ногой между моими. Рульт хлопает себя по ляжкам. -- Ну что, признайся, не ожидал такого феномена?! -- горланит он, продолжая прихлопы. Вот он уже со мной на "ты". У меня складывается впечатление, что я давным-давно знаком с этим парнем. -- Я обычно предпочитаю быть действующим лицом, а не статистом, -- отвечаю я. Наконец, хозяйка вспоминает о соблюдении приличий и начинает номер под названием "представление гостей". Мне показывают профессора Ямамототвердолобо, старика, морщинистого, как древний пергамент, который абсолютно естественно диссонирует с этим пьяным балаганам. Затем мне представляют старикашку-америкашку с мурлом измятым, как автомобиль для гонок со столкновениями. -- Папаша Хилджон! -- объявляет Рульт. -- Старый бродяга, который сколотил себе состояние в Токио, продавая брелки в форме атомных бомб. А вот Тай-Донг-Педхе -- блестящий таиландский актер, который сделал головокружительную карьеру в Японии, играя филиппинцев. Я едва успеваю пожимать хрящи присутствующих. -- Дорогая Барбара, -- говорю я, -- я отважился привести к вам своего близкого друга, Бе-Рхю-Рье, который сгорал от желания познакомиться с вами. Присутствующие разражаются смехом. Толстяк хмурится и вопросительно смотрит на Рульта. -- Я извиняюсь, Сан-А, -- говорит Рульт, -- но по-японски Бе-Рхю- Рье значит "цветок сурепки в винном соусе". Толстяк громко смеется. -- Согласитесь, что это весьма кстати. Получается, что у моего папаши предки были японцами. Виски начинает литься рекой, и надо быть чемпионом по сплаву, как говорит Берю, уважающий массаж почек, -- чтобы преодолеть пороги от Ни до Гара целым и невредимым. Все начинают постепенно надираться и довольно откровенно массировать ягодицы Барбары. В какой-то момент профессор-японец начинает пристально наблюдать за Берю. Пронзительность его взгляда начинает беспокоить Толстяка. -- Что это бороденка так дыбает на меня? -- волнуется мой приятель. -- Я изучаю его морфологию, -- успокаивает нас Ямамототвердолобо. И продолжает болтать по-японски с вопросительной интонацией. -- Чего? -- недоумевает мой корифан. -- Так, значит, вы не говорите по-японски? -- Я -- китаец! Старикан спокойно переходит на китайский. Непонимание Толстяка от этого лишь возрастает. -- Вы не говорите и по-китайски? -- Ну... Но ученые подобны юнцам, которым стоит лишь где-то случайно прикоснуться к трусикам ровесниц, как они не могут успокоиться, пока не прикоснутся к тому, что под ними, если я осмелюсь на такое сравнение[21] -- Сеньор Бе-Рхю-Рье, говорите, пожалуйста, на своем родном диалекте, а я попытаюсь определить, откуда вы родом. Толстяк обалдело смотрит на меня, однако берет себя в руки и изрекает: -- Откеда скандехался этот долдон на мою макитру? Ямамототаердолобо хмурит свои тонкие брови, впадает в транс и начинает испускать возгласы "ойя, ойя", как если бы он словил сомнительный кайф. Но в конце концов, разочарованно качает головой. -- Я тщетно тешил себя надеждой, что знаю все диалекты Азии. Вынужден признаться, что не знаю этого языка. -- С таким чаном это те не в догон! -- Откуда же вы? -- стонет старикан. -- Не заставляй профессора мучаться догадками, -- протестую я. И спешу добавить: -- Он родом из Монголии. -- Но я знаю монгольский язык! -- Да, но из внешней Монголии. -- Я знаю и этот диалект. Берю выходит из себя, да это и немудрено после восемнадцати стопариков виски: -- Я из настоящей вешней Монголии, целиком вешней, моей, ик, Монголии! А теперь смени пластинку, папаша, в натуре, ты мне давишь на эндокринку! Все хохочут. Нам подают ужин. Слуга приносит каждому по блюду с хрумкой. Все начинают жевать. Малышка Барбара оказывается великой искусницей в применении двух своих полусфер и их ближайших окрестностей. Она закладывает в свое декольте шикарные паштеты и вынуждает нас лакомиться ими на месте. Мне еще не приходилось клевать с таких литавр. Я начинаю отдавать себе отчет в том, что мне не удастся рассказать вам этот эпизод до конца, мои дорогие бедняжки-читательницы. Скажу лишь, что даже у пожарников из Шампюре кишка тонка, чтобы укротить это пламя. Наступает праздник на улице вешнего монгола. Это не какой- нибудь монгол-гордец! У Толстяка блудливая арапка[22]. Американка сладострастно повизгивает. Ей попался первоклассный дегазатор, пардон, дегустатор! Берю и так обожает штефку, ну а пошамать из декольте зажигательной дамочки -- это апофеоз его аппетитов! Он напрочь забывает рецепты Раймона Оливера. Между прочим, такой урок по телеку произвел бы настоящий фурор! Представьте-ка себе знаменитого Раймона, дегустирующего подобным образом свои блюда со сногсшибательной Картин; вот бы это подогрело аппетит телезрителей -- отцов многодетных семей, мрачных матушек-бандерш, балующих своих чад лапочек, дедушек, белых пап, черных пап, с черных земель, мам по имени Мишель, канадцев, португальцев, португальских устриц и крестных матерей, титулованных и титрованных, любителей пряностей, трезвенников, язвенников, трезвомыслящих инакомыслящих, недоброжелательных аджюданов[23], доброжелательных хулиганов, благоразумных, g`slm{u, запредельных в настоящем, присягнувших, посягнувших, веснушчатых, фининспекторов, прозекторов, проректоров и проректорш, а также многих других, да, очень многих, в том числе даже безногих! К концу ужина все надираются в стельку, кроме вашего покорного слуги, который ограничился бутылочкой рисовой водки. Таиландский певец затягивает знаменитую филиппинскую колыбельную дорожную "Спимоязюзяусни", папаша Хилджон дрыхнет на диване, предварительно разувшись, чтобы не стеснять рост своих клешней, профессор Ямамототвердолобо выдергивает волоски из своей бороды и умело заплетает их, Барбара дегустирует слизистую оболочку Берю, а ее друг Рульт с нездоровым интересом наблюдает за ее опытом. У меня мелькает мысль, что если бы это увидел Старикан, у него бы выросли волосы. Настоящая оргия, ребята! Во мне просыпается стыд. Я не представлял себе такую вечеринку. Неожиданно Толстяк покидает нЕбо Барбары. Он вдруг становится серьезным. Его плешивые брови вытягиваются в строго горизонтальную линию над плотно залитыми глазами. -- Я хочу позвонить по телефону, -- сухо бросает он. Миссис Ловикайфмен указывает ему на соседнюю комнату. -- Пожалуйста, милый. В отсутствие Толстяка, который, кажется, уже завоевал ее, она набрасывается на меня. -- Ваш друг -- неотразим, -- жарко выдыхает она. Как бы там ни было, мы совершили это путешествие в страну восходящего солнца недаром -- будет что вспомнить! Отсутствие Берю затягивается. Проходит четверть часа, затем -- полчаса. Так как его все нет, я толкаю Барбару в свободные руки Рульта и отправляюсь на поиски. Толстяк сидит верхом на пуфе. Его шнобель пылает, как носопырка схватившего насморк пьяного чукчи. -- Забодай тебя комар, -- говорю я на французском девятнадцатого века, -- кому ты звонишь? Ты ведь никого здесь не знаешь! -- Здесь, да! Я звоню Берте. Ее нет дома, я звонил Альфреду, ее там тоже нет. Альфред сказал мне, что в Париже мерзкая погода. Сейчас я звоню своему шурину в Нантер. Тут его настойчиво перебивает телефонный звонок, и он начинает мычать в трубку: -- Алло! Нинетт? Это Бенуа-Алексавдр. Здорово! Что-что? Из Токио (и он диктует по буквам) Т. О. К. И. О. Да нет же, это не в Ардеше, это в Японии! Да, в Японии! Ты представляешь, где Мадагаскар? Так вот, это левее. Берта у тебя? Позови-ка ее! Кратковременное затишье... Он поворачивается ко мне и изрекает: -- Она там. Сейчас погладим! Он снова говорит в трубку: -- Это ты, Берта? Из трубки доносятся вопли Берты. Толстяк отстраняет жужжалку от своего лопуха и скребет барабанную перепонку ногтем. -- Убавь громкость, -- просит он -- Даже если ты и недовольна, уже за все уплачено! Я звоню тебе только для того, чтобы сказать... А?.. Из Токио! Я говорю: из Токио! Да нет, это не в Ардене! Это в Японии. Ты знаешь, где Япония? Ну да! Что ты городишь, Толстуха! При помощи выразительной мимики он комментирует мне высказывания Берты. -- Как попал в Японию? Я пролетел через Италию и через... В конце концов, я сел в самолет с Сан-А! Да дай же мне сказать! Я звоню тебе, чтобы сказать, что между нами все покончено, Берта! Eqkh хочешь, можешь подавать на развод -- домой я больше не вернусь. Здесь я встретил женщину моей мечты, моя бедная старушка! -- Он плачет. -- Конечно, я страдаю... Но что поделаешь, ведь иногда надо же менять постельное белье? Из трубки доносится словесная очередь разъяренной Толстухи. -- Твоя ругань не заставит меня сменить решение, моя маленькая Берта! Такова жизнь... Ты тоже найдешь себе родственную душу... А? Кого я люблю? Одну американку, ты бы ее только видела! Рыжая, как огонь! Глазища такие, что и не скажешь, что они только для того, чтобы ими смотреть. А это бурдаражущее соображение тело богини! От ее поцелуя можно смело свихнуться! Такое бывает только в кино, которое ты... В трубке раздается щелчок. Бугай озадаченно смотрит на меня. -- Она бросила трубку, -- лепечет он. -- Я на ее месте поступил бы точно также. -- Почему? -- В ней заговорило ее женское самолюбие, старина! И потом, мне кажется, что ты принимаешь поспешные решения... Но пытаться в чем-то убедить пьяного Толстяка, это все равно, что очищать от снега Монблан чайной ложечкой. Мы возвращаемся в салон -- и..., о проклятье! -- перед нами открывается картина, от которой Берю замирает, как вкопанный. Наш приятель Рульт прекрасно проводит время в компании миссис Ловикайфмен. Он исполняет для нее "фантаситческую кавалькаду", в то время как цепкий филиппинский тенор горланит свои куплеты, а профессор продолжает выщипывать волоски, следуя примеру волосатой малышки Амелии. -- Не может быть, -- бормочет Толстяк -- Я знаю, что такое женская неверность, и скажу тебе -- это мой крест! Меня преследуют удары судьбы. Он возвращается к телефону и заказывает международный переговор. Получив европейскую службу, он хмуро говорит: -- Соедините меня с Дефанс 69-69. Ночью это делается довольно быстро. Через десять минут он снова получает свою Берту. -- Алло! Берта? Не клади трубку, цыпа! Послушай, ты же поняла, что это была шутка? В Японии сегодня первое апреля! Это страна, которая опережает нас по времени. Страна восходящего солнца, как ее называют. Вот я и решил похохмить. Честное слово! Ты же меня знаешь, Берта! Ты знаешь, что я люблю одну тебя! Тот день, когда я тебя обману, еще не предусмотрен греческим календарем. Подожди, я передаю трубку моему комиссару, он хочет с тобой поговорить. Он умоляюще смотрит на меня и протягивает мне трубку. -- Послушайте, Берта, -- говорю я, -- мы заключили пари с японскими полицейскими, которые пригласили нас... Толстуха входит в раж. Я слышу, как она разоряется на другом краю света. Она говорит мне, что мы -- негодяи, что никто не имеет права так шутить с чувствами честной женщины, что это не принесет нам счастья и что, как бы там ни было, когда Толстяк вернется домой, она задаст ему хорошую взбучку. -- Ну что же, я очень рад, что вы поняли шутку, -- говорю я, прежде чем повесить трубку. -- Я обязательно передам ему это. Спасибо, милая Берта! -- Что за молодчина твоя Берта, -- добавляю я возвращая верещалку на место. -- Она просила передать тебе, что прощает и встретит тебя как короля. Я снова снимаю трубку и прошу телефонистку просветить меня по поводу стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из чистого любопытства -- ведь не могу же я унизить нашу гостеприимную ungijs тем, что еЕ гости сами станут оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т.[24] вносит ясность, я перевожу эту сумму во франки и невольно присвистываю. -- Что, дороговато? -- беспокоится Толстяк. -- Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков, -- говоря я. -- Вечеринка начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке. -- Тем лучше, -- бурчит Толстяк -- Что, если мы смоемся отсюда? -- Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору. -- Почему ты не попросил прочитать его раньше? -- Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом. Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать более пристойный оборот. Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского. -- Ойахи! Ойахи! -- радостно вопит профессор, который пьян, как ханыта Жан. Он фамильярно хватает меня за руку. -- Франция прекрасна! -- изливает он мне свою душу. Затем закрывает глаза и декламирует: -- Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице. Правда, поразительно, мой дорогой? -- Сногсшибательно, -- подтверждаю я. -- Как удар молнии. Кстати, о ваших пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки? И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник, достает оттуда конверт и протягивает его Ямамототвердолобо. -- А! Это та самая штучка, о которой ты говорил мне сегодня утром? -- бормочет Рульт -- Представьте себе, профессор, что... Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт, ученый зеленеет, что довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же, как это сделал утром книготорговец и трижды выкрикивает слово, напоминающее вопль ушастого тюленя, которому прищемили хвост дверцей самосвала. Мы остолбеваем от удивления. Даже филиппинский тенор резко замолкает. Папаша Хилджон распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со своей задней сцены. -- Видите, -- шепчу я, -- начинается... Я наклоняюсь, чтобы поднять конверт, но в тот миг, когда я дотрагиваюсь до него, Ямамототвердолобо хватает серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар по моей руке. Наступает мой черед брать передышку. Эта старая морщинистая задница, наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке. Профессор снова поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой дружище Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно метнув свой бокал с шампанским в гнусную рожу старой макаки. Папаша-желтоморд роняет свой канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого сигает головой в городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать хоть одна мозговая клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает себе локти. Папаша Хилджон, незадолго до того распахнувший свои шкеты, спрашивает с любопытством в голосе: -- Эй, Барбара, my dear![25] Мы на каком этаже? -- На седьмом, -- уточняет Рульт. -- О.К., thank you, -- вздыхает Хилджон, засыпая, -- Poor old beans[26] Продолжая потирать свою ноющую руку, я подхожу к окну. Там внизу, в самом низу улицы, зеваки окружают расплющенное тело. Nmh задирают головы вверх... -- Сейчас примчатся легавые -- говорит Толстяк. -- Ты не думаешь, что нам лучше смотаться отсюда? Это он хорошо заметил, и я полностью одобряю его осторожность. Опыта ему не занимать, он знает, что "береженого Бог бережет", ну, а Бог надежнее японской полиции. Я отвожу Рульта в сторонку: -- Очень жаль, старина. Но мне бы не хотелось иметь дело с японскими собратьями. Попытайтесь сами уладить это дело. -- Можете положиться на меня. Смывайтесь через черный ход! Он идет, чтобы поднять конверт. Инцидент действует на всех отрезвляюще. Нас слеганца мутит, а котелки вибрируют от напряжения. -- Можете доверить мне его, -- говорит Рульт, помахивая конвертом. -- Это штука действует, как динамит. Я свяжусь с французскими учеными, может быть, они... -- О кей. Но будьте осторожны с ним. Завтра созвонимся, идет? -- Идет! Толстяк уже приподнял подол своего кимоно и порхает к выходу, как звезда балета, сорвавшая восторженные аплодисменты публики. Мы мылимся через четыре ступеньки вниз по служебной лестнице и, очутившись на улице, замечаем; что на миг опередили машину, нашпигованную легавыми. Пусть разбираются без нас. Ну а мы, решив воспользоваться вечерней прохладой для того, чтобы освежить и проветрить мозги, пешком возвращаемся в свою гостиницу. -- Это, в натуре, что-то невероятное! -- восклицает Бе-Рхю-Рье. -- За всю свою собачью жизнь легавого не встречал ничего подобного! Никогда! С опущенными под бременем постоянной загадки плечами и зеленым огнедышащим драконом на кимоно. Толстяк здорово смахивает со спины на мешок взрывчатки, мирно бороздящий многолюдные улицы вечернего Токио. Глава 8 Ну и ну, -- вздыхает Толстяк, благополучно миновав вращающуюся дверь нашей гостиницы -- смело можно сказать, что на нашу долю выпал насыщенный денек! -- Он начинает перечислять: -- Старый книжный червь, который распорол себе брюхо; двое легавых, которым мы расквасили афиши; попойка, во время которой я чуть было не развелся, и, наконец, этот чокнутый бабай, сиганувший в окно после неудачной попытки замочить тебя. С этими япошками не соскучишься! Мы пожимаем друг другу лапы в коридоре и заныриваем в свои номера. Включив свет, я вздрагиваю: в моей комнатухе все перевернуто вверх дном. Во время моего отсутствия кто-то добросовестно провел шмон. Матрас валяется на полу. Ящики тщательно выпотрошены, также, как и чемодан. Я не успеваю толком рассмотреть царящий в моем номере бардак, как ко мне вламывается негодующий Толстяк в развевающемся кимоно. -- Праздник продолжается! -- ревет он. -- Зайди-ка взглянуть, что они вычудили в моей избе![27] -- Не стоит, -- говорю я, -- мне достаточно и своей. Он обводит взглядом мой катаклизм и трясет башкой смертельно уставшего гладиатора. -- Понимаешь, Сан-А, я чувствую, что мы сунули нос не в свое дело, да еще в чужом болоте. Нам нечего ловить в этой стране. Здесь совсем другие люди и, вообще, здесь все не по-людски. У меня уже башка идет кругом! Я колеблюсь по поводу того, стоит ли мне сообщать об инциденте администрации. Хорошенько подумав, я отказываюсь от этой затеи. Хозяева гостиницы обратятся за помощью в полицию, а мне это вовсе не надо. Мы с проклятиями начинаем наводить порядок. -- Как ты думаешь, что искала у нас та паскудина? -- Наверное, конверт... -- Ты так думаешь? -- Не вижу другой причины. Толстяк, уперев руки в боки, застывает в центре комнаты. -- Нужно все-таки выяснить, что же нацарапано на этом чертовом конверте, верно? -- Да, надо. Но тот, кто может прочитать адрес, сам охотится за ним. Так что мы попали в порочный круг, приятель. -- Если уж речь зашла о пороках, согласись, Сан-А, что эта Барбара -- лакомый кусочек. -- Если проглотить сразу, то да; но его не стоит долго смаковать. -- Ты хочешь сказать, что она не первой свежести? -- И даже не второй. Толстяк. Тебе будет намного лучше со своей кашалотихой. А эта рыжуха похожа на раскаленный паяльник, о который недолго обжечь пальцы. После этого разговора мы идем на боковую. Но мне не спится. Я уже нахожусь на грани того, чтобы пойти сдаваться в бюро находок, когда мне в голову приходит другая мысль. Я снимаю трубку и набираю номер баламута Рульта. На том конце долго не снимают трубку. Я задаюсь вопросом, не остался ли он на ночь в парфюмерных объятиях неутомимой мисс Ловикайфмен, но нет. В мою ушную раковину через трубку вливается густой, как жидкая смола, бас: -- Да? -- Это Сан-А! Наверное, мое имя заставляет его встряхнуться. -- А! Подождите секунду, мне требуется глоток дезинфицирующего, чтобы проснуться. Бутылка виски, наверное, находится у него под рукой, так как мой слух без труда улавливает характерное бульканье. -- Готово, Сан-Антонио, слушаю Вас. -- Разве мы больше не на "ты"? -- Если ты так хочешь, почему бы нет! -- говорит Рульт. -- Тебе не кажется, что старый краб здорово выбил всех из колеи своей дурацкой шуткой? -- Как там утряслось с легавыми? -- Неплохо. Им сказали, что с Ямомототвердолобо случился сердечный приступ, он подошел к окну глотнуть свежего воздуха, сильно наклонился и нырнул головой в асфальт. -- Их устроила эта версия? -- Вполне. Мы ведь здесь уважаемые люди, старина, нам привыкли верить на слово. -- Конверт до сих пор у тебя? -- А как же, он лежит в сейфе. Я собираюсь завтра показать его сиру Приз-Парти, знаменитому англичанину, который поселился в Японии сразу после войны, чтобы заниматься исследованием старо японских языков со времени становления шоконата. -- Ладно. Я хочу еще кое-что спросить у тебя о старикане- профессоре. Помнишь, перед тем как прийти в транс, он что-то выкрикнул по-японски? Ты понял, что он хотел сказать? -- Это было проклятие. -- И только? -- А разве этого тебе мало?! -- Что ты думаешь как знаток местных нравов, чем может быть вызвана подобная реакция у японца? -- Это наверняка что-то связанное с религией, но к этому, увы, мне нечего добавить. Он зевает, как мясник, которого крупно подвели с поставкой свежего товара. -- Сейчас оставлю тебя в покое, -- извиняюсь я. -- Отличная мысль! Как тебе моя обворожительная американка? -- Немного шебутная по периферии, но в остальном очень милая. -- Правда, гостеприимная? -- Скорее, она предпочитает самообслуживание! Он смеется. -- Мне нравятся такие кадры. Они упрощают жизнь настоящим мужчинам и помогают решить физиологические проблемы. Я прощаюсь с ним и отключаюсь на полдюжины часов, в течение которых мне снится, как искореженный профессор Ямамототвердолобо падает с неба, вопя: "Будьте вы прокляты!" x x x На следующее утро, когда мы спускаемся в холл, портье показывает нам на двух типов, сидящих рядом с выходом. Вышеуказанные месье встают и подходят к нам. Они среднего роста, в серых костюмах и черных соломенных шляпах в американском стиле. Оба -- японцы, и у обоих на круглых лицах написано такое же радушие, как у сонного мужика, который с тяжелой похмелюги скрутил козью ножку из последней трешки[28] Я смотрю на них без особой радости, предчувствую, что они доставят нам немало хлопот. -- Полиция, -- бросает один из них по-французски, -- следуйте за нами! Берюрье смотрит на меня понурым, как уши таксы взглядом. -- Тут афиняне афигенели, персы оперстенели, сатрапы сотрапезднулись, а крестоносцы хряпнулись крестцами и остались с носом! -- выдает Берю. Что в переводе на разговорный язык означает: -- Нас хотят повязать, надо рвать когти! Но я утихомириваю его взглядом. Не можем же мы устроить ковбойскую разборку прямо в вестибюле гостиницы! Тем более, что можно смело рассчитывать на поддержку нашего посольства. -- В чем дело? -- спрашиваю я. -- Узнаете позже, -- отрезает легавый. Мы не настаиваем и выходим в сопровождении двух ангелов- хранителей. -- В Японии полицейских тоже называют легавыми? -- интересуется Толстяк. -- Не знаю. -- Их скорее всего называют здесь утятами. -- Почему? -- Да потому, что они желтые! Это же ясно, как божий день! Как видите, мой Толстяк весьма и весьма любознателен и не менее наблюдателен, как сказал бы мой знакомый наблюдатель со стороны двух нулей H[29]. Нас усаживают в большой черный автомобиль. За рулем сидит один тип. Я узнаю его по желчному взгляду в мой адрес -- это шофер той самой тачки, у которой мы вчера прокололи шины. У меня возникает предположение, что мы можем испытывать определенные трудности с интерпретацией своего вчерашнего поведения по отношению к японским коллегам. Телега пускается с места в карьер. Мы сидим сзади с одним из +srr;. Другой сидит рядом с водителем, но держится начеку и не спускает с нас узких и пристальных глаз. Наша лайба черной грозой пешеходов врезается в дорожный поток. Какое-то время мы шлифуем по центру города, and after[30] выкатываемся в пригород. Так как эта дорога ведет в Кавазаки, я решаю, что нас везут на место преступления. Но на этот раз (единственный и неповторимый) Сан-Антонио ошибается. Мы проезжаем через Кавазаки, почти не снижая скорости. Что это значит? -- Слушай, Сан-А, -- бормочет его Невежество, -- по этой дороге мы сможем доехать до Франции? -- Ну, ты даешь! Япония расположена на архипелаге! -- А что это такое? -- Группа островов. Я обращаюсь к японцу, говорящему по-французски: -- Куда вы везете нас? -- В Йокогаму! -- Зачем? -- Увидите сами! Знаете ли, ну а если не знаете, то сейчас узнаете, ваш Сан-А не может выносить, когда с ним разговаривают таким тоном. -- Помилуйте, уважаемый, -- рявкаю я, -- не забывайте, что вы имеете дело с иностранным гражданином. Мне не нравятся ваши манеры и вы можете за них поплатиться. Вместо ответа он безмятежно улыбается. -- Послушайте, -- настаиваю я, разъяряясь, как бенгальский тигр, к хвосту которого привязали улей. -- Во Франции, для того, чтобы кого-то задержать, требуется ордер на арест, надеюсь, что у вас он тоже имеется? Второй тип преспокойно достает из кармана мятую бумаженцию, испещренную иероглифами. -- В последнем параграфе, допущена орфографическая ошибка, -- улыбаюсь я. При этом я не замечаю, что мой японский сосед по заднему сиденью коротко бьет меня ребром ладони по шее. Можно подумать, что у меня случилось короткое кровозамыкание спинного мозга с расширением верхней правой диафрагмы, прогрессирующим выделением мокроты дифференциального компрессора и атрофия яремной вены с последующим смещением соединительного хряща в результате разрушительного подземного толчка. Мне не хватает воздуха. Я распахнул свой хлебальник на ширину ворот Вестминстерского аббатства в день коронации, и несмотря на это не могу поймать ни одной частички кислорода для своих легких. Мне кажется, что я вот-вот откину копыта. Как вы думаете, сколько лет человек может прожить без воздуха? Берю пытается отомстить за меня. Я вижу, как он вцепляется в глотку моего обидчика, но в это время второй хмырь с переднего сиденья награждает его ударом короткой резиновой дубинки по чану. Берю издает вздох экстаза и сползает с сиденья. В свою очередь, я тоже получаю добавку на ходу от реальности. Бац! И я ныряю в небытие. Мы превращаемся в две неподвижные груды тряпья, сваленные в салоне машины, которая, не сбавляя хода, мчит нас в неведомое. Глава 9 "По-о-о бескрайним водам синим, Где звезды блещут на волнах, Поплыву вдво-оем я с милой..." -- Эй, Берю! Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним. Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут. -- Берю! Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым. -- Что вы сказали, месье? -- лепечет он. У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез. Он добавляет: -- Мы случайно не встречались в Касабланке? -- Послушай, Берю... -- Я весь внимание! -- Я никогда не был в Касабланке! -- Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов....... Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню: "Поплыву вдво-оем я с милой На ночных капризных парусах." Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в кресле- каталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам. -- Эй, Толстяк, возьми себя в руки! Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты. Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом -- мы находимся в открытом море, вот почему он затянул "Синие волны". -- Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют. Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку. Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит: -- Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа? -- Можно начать с посещения замка Иф, -- вздыхаю я. -- Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет: -- А, собственно говоря, где мы, Сан-А? -- Вопрос, конечно, интересный! -- Да ты ведь связан! -- Почти так же крепко, как и ты. -- Неужели и я тоже?! -- Я уже, кажется, сказал тебе об этом. -- Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас? -- Вряд ли это были легавые. -- Ты так думаешь? -- Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими. Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них -- двое вчерашних "легашей" плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз -- два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо sxei. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина. На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор. Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам). Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага. Слово берет старикан. И делает он это на французском, правда, весьма сюсюкающем. После каждого произнесенного слова штрик высовывает язык и облизывает место предполагаемых губ. -- Месье, -- говорит он, -- для меня большая честь принять вас на своей яхте. -- Ну и гостеприимство! -- рычит Громила. -- Развяжите нас, а то мы не можем выразить вам нашу признательность. Старикашка продолжает: -- Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять вашим драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне конверт. -- Какой еще конверт? -- притворно удивляюсь я. -- Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем идет речь. -- Не имею ни малейшего понятия! Старикан достает из кармана ингалятор, широко распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе нЕбо. -- У меня астма, -- извиняется он, пряча свое оборудование. -- Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор, -- сочувствую я. -- Итак, где этот конверт? -- Я не знаю... Он повышает голос: -- Это конверт, который вы вытащили из кармана покойного -- нашего дорогого преданного друга Хотьубе и который вы показывали портье в отеле, а затем обратились с ним к старому торговцу книгами на улице Рхю-Хи-Гули-Ху, после чего, прикоснувшись к конверту, этот достойный человек отправился к предкам, сделав себе харакири... Воцаряется тишина. Я понимаю, что мне его не провести. Этот очкастый упрямец провел тщательное расследование и узнал гораздо больше, чем мне бы того хотелось. -- У меня его больше нет, -- заверяю его я. -- Мы это знаем, так как позволили себе тщательно обыскать вас. -- Так это вы устроили обыск в моем гостиничном номере? -- Да, мы! Так где же конверт? Для вас и вашего друга, если, конечно, вам дорога жизнь, будет гораздо лучше отдать его нам! Толстяк мрачно сопит и сухо бросает в мой адрес: -- Слушай, да отдай ты эту чертову погремушку старому хрычу, и он оставит нас в покое, а то у меня уже оскомина от этого конверта! Я вздрагиваю. Вчера вечером Толстяк не видел, как я передал конверт Рульту, и до сих пор уверен, что он у меня. -- Не ломай комедию. Берю, ты же прекрасно знаешь, что я передал конверт нашему послу! -- Вот ведь дырявая башка! -- хлопает себе по лбу. Толстяк. -- Как я мот забыть? Ведь я сам отвозил его в посольство и лично вручил его превосходительству послу Франции! Берю похож на бродячего комедианта -- он не может сыграть свою роль, не сдобрив ее сверхплановой тирадой. Старый япошка подозрительно смотрит на нас через толстые стекла своих очков. Клянусь вам, в этом году все японцы, наверное, сговорились ходить в очках! Он поворачивается к своим спутникам и что-то говорит им на своем прекрасном языке. Тотчас же четверо шестерок хватают его Величество Берюрье и волокут прочь. Я остаюсь в каюте наедине с шумом морских волн, бортовой и килевой качкой и острым желанием очутиться в другом месте. x x x Проходит не меньше двух часов. Я пытаюсь освободиться от пут, но не тут-то было, как говорится в русской были. Нас очень надежно связали нейлоновым шнуром и, когда я напрягаюсь, он врезается мне до самого мяса. Моя башка гудит, как встревоженный медведем улей. Удар шутильником по моему чану оказался поистине первоклассным. Меня долбанули не каким-нибудь любительским дрыном, а профессиональным инструментом высокого класса точности, скорее всего, свинцовым прутом внутри бычьей жилы с эластичным покрытием. Отличное болеутоляющее, ребята! Удар по чайнику после обеда -- и вы можете спокойно спустить все ваши пилюли в унитаз! Моя доза оказалась тем более эффективной благодаря тому, что мой опытный медбрат удвоил ее! Почтальон всегда стучит дважды! Итак, проходит около ста двадцати минут, прежде чем дверь моей клетухи снова распахивается. Вчерашние фальшивые легавые берут на себя транспортную доставку комиссара. Один из них хватает меня за ноги, другой -- за плечи, и мы отправляемся в путь. Мы продвигаемся под музыку Сен-Санса в ритме плывущего по волнам лебедя, которого то и дело накрывает с головой голубая вода. Эти гады волокут меня по корабельному проходу, стараясь почаще хрястнуть свою ношу об пол. Наконец, мы добираемся до огромного трюма. Трое других типов стоят вокруг здоровенной бочки, откуда доносятся визги и хихиканье. Я вижу, как из нее высовывается багровая мордуленция Толстяка. Он ржет, как толпа горбатых на кукольном представлении "Конька-горбунка" меж двух горбов безумного верблюда. -- Во дают! Мерзопакостники! -- кричит Ужасающий -- Ишь, что отмочили! Хватит, я больше не могу... Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Ай, щекотно! Мои конвоиры подтаскивают меня вплотную к бочке. С неописуемым ужасом я обнаруживаю гнусное вероломство этих отпетых негодяев. Они раздели Берю догола, намазали всего медом и посадили в бочку, полную муравьев. Сверху бочка закрыта листом толстого стекла с вырезом, через который торчит башка Берю. По телу моего бесценного друга алчно шастают полчища прожорливых бестий. Ко мне поворачивается старый яп в золотоносных очках. -- Мед -- всего лишь легкая закуска для возбуждения аппетита, -- заверяет он меня. -- Как только эти симпатичные насекомые закончат ее, то сразу перейдут к основной части трапезы. Это муравьи шамайберю -- самые агрессивные и хищные среди своих собратьев. Через два-три часа от вашего милого друга останется один скелет. Услышав о такой перспективе, Жирняк мигом подавляет свой безумный смех. -- Эй, Сан-А! Не валяй дурака! -- умоляет он. -- Скажи им, куда r{ спрятал конверт, я больше в такие игры не играю! Ваш добрый славный малый Сан-А производит молниеносный расчет. Бели я скажу им правду, то Рульту несдобровать, да и наше положение вряд ли улучшит его, так как я сильно сомневаюсь в том, что наши палачи освободят нас после всего этого. Заполучив проклятый конверт, они в знак признательности привяжут по тяжеленной медали к нашим ногам и отпустят нас бороздить тихоокеанские глубины. Тогда для нас наступит финал игры "Спокойной ночи, дамы, господа" под звуки "буль-буль" и "банзай". Но вы ведь уже знаете (так как я вдалбливал вам это на протяжении долгого времени, мои ангелочки), что я на выдумки горазд. -- Хорошо, допустим, я скажу вам, где конверт, что вы тогда предложите нам взамен? -- Жизнь, -- бросает японец с носом в форме глубоководной картофелины, -- Я знаю, что на Западе люди придают ей большое значение. -- Какие гарантии вы можете дать, что получив конверт, вы сдержите слово? -- Конечно, никаких, -- бесстрастно отвечает желтый карлик. -- Но так как это ваш единственный шанс, у вас нет выбора. .Даю слово, что получив конверт, я сохраню вам жизнь. Так что решайте сами... -- Поверь этому месье, Сан-А! -- вмешивается Берю. -- Сразу видно, что это серьезный человек! Муравьи начинают цапать его за брюхо, и мой дорогой Диоген готов отдать все на свете и в его окрестностях за то, чтобы его поскорее вытащили из бочки. Ему до смерти надоело изображать из себя корм для насекомых. -- Ладно, я все расскажу вам, -- решаюсь я. -- Но чтобы я убедился в вашей честности, сначала вытащите его из бочки! Маленький коварный очкарик вежливо кивает: -- За этим дело не станет! Он что-то говорит своим приспешникам. Тотчас же один из типе" хватает шланг и, просунув его через отверстие в крышке, принимается поливать Толстяка водой. Берю начинает отчаянно чихать и отфыркиваться. Вскоре он успокаивается, так как муравьи не выдерживают натиска струи. Через три минуты бравого инспектора Берюрье извлекают из импровизированного саркофага. Его кожа обрела цвет вареного рака. Мой несчастный грязнуля никогда еще не выглядел таким чистым. Муравьи устроили ему большую стирку, сожрав вместе с медом всю его грязь. Бедолага отчаянно скребет ногтями свою освеженную шкуру. -- Эти мерзавцы едва не довели меня до приступа старческого маразма, -- негодует он. -- Сума сойти, как чешется! Развяжите мне руки, чтобы я мог почесать себе все места, японский городовой! Но вместо того, чтобы удовлетворить его просьбу, вся честная компания переключает внимание на вашего говоруна Сан-А. -- Мы вас слушаем! -- бросает Пахан Золотой Бутон. -- Я вложил тот конверт в другой и отправил его заказным письмом до востребования, -- "раскалываюсь" я, не моргнув глазом. Воцаряется глубокомысленная тишина, за которой следует вопрос в лоб: -- Почему вы так поступили? -- Я хотел таким образом скрыть его до тех пор, пока не узнаю, что он из себя представляет. -- Значит, вам не известна его ценность? -- Нет, месье. -- Тем лучше, -- произносит Старикашка после короткой паузы. Он оборачивается к своим дружкам и отдает им распоряжения. Те понимающе кивают. Старикан вновь обращается ко мне: -- Двое из этих месье отвезут вас на почту. Они не отпустят вас от себя ни на шаг, а если вам вдруг вздумается ускользнуть от них, то пощады не ждите. Он достает из кармана маленький лаковый футлярчик и открывает его. Внутри находится перстень с печаткой внушительных размеров. -- Уважаемый гость, -- говорит мне очкастый павиан, -- сейчас я посвящу вас в секрет этого перстня. Он одевает его себе на указательный палец и ногтем большого приводит в действие пружинку потайного механизма. Из печатки выскакивает острое жало величиной с иголку проигрывателя. -- Один укол этой игры, и вы -- на том свете, -- говорит мой гостеприимный хозяин. Он совершает обратный маневр, и игла возвращается в свое гнездо. Затейник снимает перстень и надевает его на палец одного не самого симпатичного мерзавца из своей банды. -- Месье Падекарбюратомамото будет постоянно держать вас за руку. При малейшей попытке... Я думаю, что вы и сами понимаете... -- Еще бы не понять, -- усмехаюсь я. -- Ваш друг останется пока здесь. Если вам вдруг каким-то чудом удастся убежать, он тут же будет казнен и весьма неприятным способом. Минута молчания. Старый краб с золотыми перископами склоняет голову. -- Это все, что я хотел сказать. Он дает знак своей шайке. Падекарбюратомамото и другой симпапон подходят и развязывают меня. Затем Падекарбюратомамото берет меня за руку. -- Смотри не лопухнись, Сан-А, -- кричит мне вслед Берю. x x x Очутившись на бридже, а точнее на деке[31], я замечаю, что мы находимся на роскошной яхте. Я не знаю, каково ее водоизмещение, могу лишь сказать, что оно более чем внушительное. Якорь брошен в нескольких кабельтовых от берега, и капитан Кишкатонкаотума дает команду спустить шлюпку to the sea.[32] Тремя минутами after[33] мы спускаемся по веревочной лестнице и занимаем места в быстроходном катере. Я ненароком бросаю взгляд на корму судна, чтобы узнать его название, так как это может мне пригодиться. Яхта бела, как лебедь. Она называется "Гасисветнетохана". Это гордое имя четко откладывается на мой подчерепной счет. Через несколько минут мы причаливаем в тихой закрытой бухточке. Японский сад спускается здесь почти к самому морю. В глубине его возвышается изумительное по красоте строение из бамбука. Надо думать, что это берлога одного из местных толстосумов. Мои конвоиры ведут меня к роскошному жилищу. У меня возникает догадка, что оно принадлежит скромному владельцу яхты. Один из двух моих церберов, тот, который, пожалуй, посимпатичнее, подгоняет огромный лимузин (не из Лимы, а из гаража, расположенного в двух шагах от бамбукового дворца) и Падекарбюратамамото толкает меня на заднее сидение автомобиля. Этот умник чертовски чтит указания своего хозяина и ни на один зуб (как сказал бы Берю) не оставляет меня. -- Это на центральной почте? -- спрашивает он. -- Да.. Мы едем проселочной дорогой, благоухающей вереском, жасмином, uphg`mrelni, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей греновилльской гвоздикой и лотосом (пользуясь случаем, хочу искренне поблагодарить своего школьного учителя ботаники, месье Парфюмье, а также подружек по школьной скамье, за непреходящие знания к области флоры и издаваемой ею ароматов). Миновав двести двадцать два метра сорок один сантиметр этого райского уголка, мы выезжаем на трассу Кавазаки -- Токио. Все молчат. Рука Падекарбюратомамото вполне заменяет мне браслет. Я чувствую, как она квазибесповоротно покоится на моей руке. Откинувшись на мягкие подушки лимузина, я предаюсь размышлениям. Говорю себе: "А сейчас, мой дорогой Сан-Антонио, что может с тобой случиться? Что ты собираешься делать? (наедине с собой, я обращаюсь к себе на "ты")". Итак, мы скоро прибудем на почту. Естественно, там нет никакого письма на мое имя. Меж бесславно вернут на борт "Гасисветнетохана", а затем... Я не осмеливаюсь рассматривать это "затем". Мы попали в руки типов, знающих толк в заплечных делах. Даже то, что я видел, оказалось весьма существенным и убедительным, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они сдержат свои обещания, и ни малейшего желания участвовать в их играх по полной программе. Я мог бы рискнуть своей шкурой и попытаться рвануть когти, но тем самым я подписал бы смертный приговор великому человеку (вы поняли, что я имею в виду Александра-Бенуа Великого?). Представьте: инспектор Берюрье погиб при исполнении служебного задания. Да ещЕ какой смертью, японский бог! Старый стручок может обрезать ему уши сигарными ножницами или влить в него канистру бензина с кремнями для зажигалок, чтобы затем прикурить от его последнего вздоха. Что делать? Я собираюсь с мыслями, концентрируюсь и отравляю срочную телеграмму Всевышнему с уведомлением о получении и оплаченным ответом. Но ответа все нет, а мы продолжаем свой путь. Вот и Токио. Мы проезжаем район старых немецких заводов "Бесштаяензаден- Куипокаго-рячкрупп" и минуем площадь Шитокрыто, в центре которой возвышается величественная статуя Никляду-Никзаду -- изобретателя японской тачки с двойным карбюратором. Наша телега останавливается перед солидным зданием. Приехали на базу, дорогие дамы-господа! Я принимаюсь насвистывать незатейливую песенку "Папа -- китаец, мама -- японка, великое счастье любого ребенка", ставшую шлягером у швейцарских акушеров. Мой наставник как будто прирос ко мне. Похоже, что он не знаком с взглядами ведущих педагогов, утверждающих, что "наставник не должен быть навязчивым". Мы заходим в огромный зал с многочисленными окошечками. Под стеклянной крышей во всю бурлит почтовая жизнь, здесь стоит невообразимый сюм и гам (не шум, а именно сюм, так как "шу" у японцев произносится с легким присвистом). Пара моих спутников окружает меня плотнейшим вниманием, сравнимым разве что с тем, которое вы уделили бы мадам Мишель Морган, если бы она соизволила прийти к вам в гости. Мои сторожевые псы ведут меня прямиком к окошку "до востребования". Как назло (для вас это было бы "к счастью"), у окошка ни души, -- добро пожаловать, Сан-А! Меня встречает улыбкой распустившейся фиалки восхитительная японочка. -- Я должен получить письмо на свое имя, -- говорю я ей по- английски. И выплевываю ей свою имя, как младенец надоевшую ему манную кашу, так как у меня возникла идея, братцы! -- Извините, повторите, пожалуйста, -- просит меня очаровательное дитя. Я повторяю ей с ещЕ большим смаком. -- У вас есть с собой документы? -- Конечно, мисс! Вот умничка, я бы, наверное, расцеловал еЕ через окошко, не будь оно таким узкоглазым! Наступил момент проверить вашу соображалку: сможете ли вы догадаться, зачем я затеял эту игру? Ну что, слабо?! Тогда слушайте: я невнятно произнес свое имя для того, чтобы девчушка попросила взглянуть на мои кептухи, прежде чем безуспешно искать несуществующее письмо в своей картотеке, ясно? А хотел этого я для того, чтобы дать себе логически обоснованный повод слегка приподнять руки. Падекарбюратомамото держит меня за левую руку чуть выше локтя. Смекаете? Так вот, чтобы достать документы из внутреннего левого кармана своего пиджака, я должен проделать следующие движения: поднять левую руку к левому лацкану, придержать его и слегка оттянуть, чтобы позволить правой руке попасть в карман. Ну как, врубаетесь? Если нет, то скажите -- и я набросаю вам схемку. Говорите, не стоит? Тогда, о'кей! Так как яп мертвой хваткой вцепился в мою левую руку, прежде чем поднять ее, я поворачиваюсь к нему и вежливо прошу: -- Вы позволите? Это обращение направлено на то, чтобы он слегка ослабил свою хватку. Все происходит так, как я хочу. Он не отпускает меня, но его пальцы слегка разжимаются. Тогда я выполняю первую часть движения, схватив левой рукой левый лацкан своего пиджака. Naturlich то, что я рассказываю вам это с такими подробностями, логически оправдано. Вам может показаться это затянутым, так как я даю вам замедленный художественно-литературный пересказ (впрочем, это уже мало похоже на беллетристику, прошу прощения!). Теперь мне остается выполнить второе движение. Вместо того, чтобы сунуть свою правую руку во внутренний карман пиджака, я веду ее поверху, постепенно превращая в кулак. Мне требуется, чтобы он достиг кончика подбородка Падекарбюратомамото, вырубив его, прежде чем он успеет воспользоваться своей иглой. Я не могу позволить себе размахнуться -- это чревато последствиями, поэтому предельно концентрируюсь на ударе. Все мои внутренние силы переливаются в родную правую. Очаровательная почтарка ждет с милой дальневосточной улыбкой. O'key, Сан-А! Вперед, сынок! И не забывай свою славную Фелиси, которая сейчас скучает по тебе, натирая паркет в твоей спальне. За свою полную приключений доблестную службу я отвесил немало сногсшибательных пачек, но такой еще не бывало! Лучший крюк правой за всю историю бокса. Если вам кто-нибудь скажет, что его провел Робинсон во время своего поединка с Ла Мотто, пошлите его подальше и знайте, что он был нанесен вашим бесподобным Сан-А в зале Главпочтамта Токио. Чрезвычайно короткий, до треска сухой, молниеносный, как отзыв посла во время разрыва дипломатических отношений! Фантастика, ребята! Он попадает в самое яблочко. Сию же сотую секунды япошка летит с копыт. Он не успел воспользоваться своим убийственным перстнем, или же я ничего не почувствовал. Четко следуя траектории своего волшебного кулака, я перепрыгиваю через Падекарбюратомамото и мчусь к выходу со скоростью быстрее звука, стука и белого света, который некоторым не мил. На своем пути я сбиваю кучу народца и выскакиваю на улицу. Закономерный вопрос: где второй тип? Сидит ли он у меня на хвосте или приводит в чувство своего коллегу? У меня нет времени, чтобы оглянуться. Сломя голову мчусь вперед. G`oskhb`~q| в тачку, так как перед выездом заметил интересную деталь -- у нее отсутствует ключ зажигания. Жму акселератор, он вежливо отвечает "да". Врубаю скорость, сразу вторую, она не упрямится, тем более, что я щедро вдул горючку в карбюрашку. И тут, откуда не возьмись, перед машиной возникает второй тип, демонстрируя мне номер из родео. Этот месье отнюдь не растерялся. В отчаянном прыжке он бросается на капот и распластывается на нем. Лучше бы он выступал с этим номером в цирке! Я пытаюсь сбросить его, виляя влево вправо, но он обладает ловкостью тренированной макаки. Вместо того, чтобы шмякнуться об асфальт, он расчехляет свою дуру. Нас разделяет лишь лобовое стекло. Шалун-негодник закрывает мне обзор, и я вынужден рулить, почти стоя. Вот-вот в меня уставится дуло пистолета. Эти японцы отважны до слез! Он знает, что выстрелив в меня, лишит машину управления, за этим неизбежно произойдет авария, и у него появится стопроцентная возможность испытать своим чаном прочность дорожного покрытия, но ему на это наплевать! Первая пуля разнесет лобовое стекло, вторая -- лоб находящегося за ним Сан-Антонио. Что делать? Я резко торможу. Преследующая меня полицейская машина не может избежать столкновения и страстно целует зад моего лимузина. Следует ужасный удар, и храбрый стрелок исчезает с капота. Признаюсь, что он успел изрядно намозолил. мне глаза в качестве декоративной пробки для радиатора. Я снова жму на газ. При этом моя телега подпрыгивает, и я чувствую, что еЕ колеса переезжают что-то мягкое. Впрочем, это уже мелочи. Полицейская машина снесла себе весь перед об мой зад и не может тронуться с места. Сидящие в ней гапки -- в отрубе, но один, самый стойкий из них, выскакивает наружу и палит во всю дурь по моей лайбе. Пули надсадно визжат по кузову. Ну и пусть, лишь бы мне не попали по темечку и не продырявили шины. К счастью, нет! Расстояние между мной и стрелком стремительно увеличивается. Я спасен! Теперь мне следует поторопиться. Сам я свободен, но меня ждет Толстяк, запертый в трюме и перевязанный, как домашняя колбаса (надеюсь, что моя метафора хоть немного успокоит его в этот трудный момент). На кон поставлена его драгоценная жизнь. Если на борту яхты есть телефон, то его песенка спета. Но если Падекарбюратомамото не может предупредить своего шефа на расстоянии, у меня появляются минимальные шансы. Если бы я располагал несколькими лишними минутами, все было бы проще, так как легавые заметили мой номер. Мою машину легко узнать, и японские баллоны очень быстро сели бы мне на хвост, чему я был бы только рад, приведя их за собой на яхту. Но если бы они накрыли меня раньше, то за время переговоров с ними от Толстяка остались бы рожки да ножки. Мое великолепное умение ориентироваться и водить машину приводят к тому, что я вскоре оказываюсь на тихой дороге, благоухающей вереском, жасмином, хризантемой, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей гвоздикой и лотосом. Я останавливаюсь у дома как раз в тот момент, когда там раздается телефонный звонок. Стало быть, я успел в самый раз. Ясно, что Падекарбюратормото (или что-то в этом роде) уже не успеет предупредить домашнюю челядь и приказать им доложить о случившемся на яхту, гордо белеющую в бесконечной лазурной дали, как сказала бы какая- нибудь лауреатка литературной премии "Фемина". Я оставляю тачку за зарослями гелиоштопоров с неуместными в данный момент цветами и мылюсь в направлении причала, где плавно onj`whb`erq на воде катер, похожий на легкую чайку, которую нежно баюкают волны (как сказал бы какой-нибудь талантливый детский писатель). Едва я успеваю подбежать к причалу, как сзади появляется спешащая парочка -- матрос и слуга в развевающемся атласном кимоно. Я распластываюсь за грудой морских снастей-мордастей. Оба раздолбая нарисовываются у катера, и матросик с разбега плюхается в него. Слуга тем временем отвязывает канат. Я жду, пока он закончит, затем выскакиваю из своего укрытия и сталкиваю его с причала. Рядом со снопом брызг, вызванным его падением, стокгольмский фонтан показался бы вам одноногим скрюченным ревматиком. Благодаря моему высокому порыву, безвестная шестерка в кимоно на глазах преображается в кисть великого художника- мариниста, которую маэстро в сердцах швырнул в ночной горшок мешающего ему работать ребенка. Пока слуга барахтается в воде, я запрыгиваю в катер. Матрос, который все это время был занят запуском мотора, так ничего и не заметил. Он выпрямляется и сталкивается носом с парой фунтов моей крепко сжатой ладони. Крюк в шнобель, накат коленом по бейцам и левый в челюсть. Быстро и качественно. И вот. уже матросик отдыхает на дне катера, прикинувшись грудой тряпья. Я обыскиваю его и к своему великому удовольствию нахожу у него за поясом многозарядный шпалер, с которым можно смело идти на носорога. Освобождаю морского волка от его автоматического плавника и спихиваю за борт немного освежиться. Меня ждут голубые просторы! Я врубаю скорость: катер сигает метра на три и стрелой летит вперед. С удовольствием прокатился бы сейчас на водных лыжах, будь у меня водила за штурвалом, свободное время и ангел-хранитель, которому я мог бы доверить своего Берю! На борт "Гасисветнетохана" высыпали узкоглазки, поджидающие прибытия катера. Среди них и старик-очкарик. Я подхожу вплотную к яхте, но мне не спешат спускать трап. До меня доносится голос очкастого худышки: -- Что случилось, комиссар? -- Я привез вам конверт. -- А почему вы вернулись один? -- Дело в том, что мы сбили пешехода. Нас задержала полиция, но мне удалось улизнуть... -- Неужели? Его голос полон таким недоверием, что я удивляюсь, почему яхта еще не дала крен (жаль, а то бы за борт плюхнулся очкастый старый хрен!). -- Если вы не верите мне, то послушайте радио, по нему должны сообщить об этом дорожном происшествии -- оно было впечатляющим. -- И вы не воспользовались таким случаем, чтобы спастись? -- оппонирует мне лотоглазый. -- Напротив, я испугался того, что, не дождавшись нас, вы убьете моего друга, и поэтому решил действовать на свой страх и риск. -- Почему вы сами управляете катером? -- Ваш матрос не захотел везти меня к вам, а я ничего не смог ему объяснить, так как он не понимает по-английски вот почему я был вынужден объясниться с ним при помощи кулака. И тут я иду ва-банк. -- Если вы не верите мне, так и скажите! Неужели вы все боитесь одного единственного человека?! Как вы можете даже предположить, что я вернулся рассказывать вам байки с пустыми руками? Мой сарказм приносит плоды. -- Хорошо, -- говорит гном. -- Вам сейчас спустят корзину, в которую вы положите конверт. -- Согласен, только сначала спустите ко мне моего друга. -- Ни в коем случае! Я достаю из своего бумажника конверт с письмом от любовницы, нежной и незабвенной Марты Индюкар. -- Хватит издеваться надо мной, -- гордо бросаю я. -- Вы сами добились этого, не захотев спускать мне трап. Ваше недоверие говорит о ваших недобрых намерениях. Отдайте мне друга, и вы тотчас получите свой конверт. Иначе я разорву его на кусочки и брошу в воду! Я подхожу к борту катера. -- И не вздумайте стрелять в меня! Я уйду под воду вместе с ним! Наступает напряженная тишина. Старый бонза отдает указания своим слугам. -- Ладно, -- говорит он. -- Но не вздумайте обманывать меня, это обойдется вам чрезвычайно дорого! Я понимаю, что он имеет в виду, когда замечаю над собой четырех типов с внушительными дурами в руках. Как только я передам им конверт, они откроют огонь. У меня не хватит времени отойти от борта. Как можно ускользнуть от четырех головорезов, держащих наготове свои плавники? Через несколько минут на палубу выводят Толстяка. Он на ходу натягивает свои шмотки, отпуская при этом соленые морские словечки в адрес японских яхтсменов. Тут мне в голову приходит одна из самых безумных и нахальных идей за всю мою славную карьеру. Мне нужно срочно задействовать Толстяка, пока он еще на посудине. Это наш последний шанс. Для этого я должен переговорить с ним таким образом, чтобы нас никто не понял. Так как старый хрыч говорит по-французски, я должен буду воспользоваться герметичным языком, доступным только для понимания Толстяка. -- Эй Берю, растопырь свои хлопалки, кореш! -- кричу ему я. -- Черт возьми, на фига ты сюда вертанулся?! -- восклицает мой благородный друг. -- Я тут решил сварганить салат не по сезону, чувачина, и нам в цист кидануть муриков со шпейками, чтоб ты слындал. Зацепи четырехшнифтового бабая и торцани его в мою скорлупку, а сам линяй макитрой вниз! Старый япошка трясется от возмущения. -- Молчать! -- кричит он. -- Или говорите по-французски! Я не... Он не успевает закончить фразу, так как Громила делает ему свой very famous[34] номер высшего пилотажа. Пока желтолицые разворачивали веревочный трап, он сиганул вперед, и не успевает месье и глазом моргнуть, как папаша Божий одуванчик летит за борт. Старичок вопит, как ошпаренный мартовский кот и мешком плюхается на дно моего катера. Я, как могу, смягчаю его падение, но несмотря на все мои старания, он хлопается хлебальником об палубу и напрочь освобождается от зубов. Его доминошки, родные и вставные, рассыпаются по настилу, как горстка риса. Он в полном отрубе. Я поднимаю его и прижимаю к себе. Телохранители не решаются стрелять. Они находятся в полной растерянности. В Берю вцепляются трое узкоглазок. Он отчаянно отмахивается от них. Мой друг рвет и мечет; от его красивого синего пиджака в белую полоску, как испуганные чайки, летят в воздух клочья. Наконец, ему удается прыгнуть за борт вместе с намертво вцепившимся в него бульдожкой. Двое борцов плюхаются в j`jnl-нибудь метре от катера. Вода ничуть не охлаждает их пыл. Сын страны восходящего солнца водружает свою граблю на шею Берю и медленно перекрывает ему доступ кислорода. Мой медный Толстяк, не очень-то дружащий с водой, отбивается как может -- а в этой мокрой стихии может он плохо -- и вскоре начинает пускать пузыри. Тогда свободной рукой я навожу свою волыну, и забодяживаю пульку в чан япончика. Грохот выстрела смягчается нежным бульканьем морской воды... Обидчик Берю идет ко дну, оставив за собой на поверхности красную ленточку крови. -- Быстрее залезай в лодку! -- кричу я Толстяку. На борту яхты продолжается замешательство. Благодаря присутствию Биг Бонзы на моем катере, его головорезы отказываются поливать меня свинцом из страха укокошить своего благодетеля. Отфыркиваясь, его Толстейшее Величество карабкается на борт моей посудины. Его потуги способны вызвать крен у танкера. Я чуть было не принимаю морскую ванну, но, к счастью, мое копыто застряло в щели настила, и мне удается избежать купания in extremis[35] (как говорят в Ватикане). -- Занимай место за штурвалом. Толстяк. Отпусти черную ручку, затем нажми на белую. Он четко выполняет команды, продолжая отфыркиваться и сохраняя устойчивый багрянец. Мотор дико взывает, и катер мчится вперед. Ребята на яхте до слез огорчены нашим отъездом. Когда нас разделяет полмили водного пространства, Толстяк позволяет себе оглянуться назад. Он сияет, как лучи восходящего солнца на лбу медного Будды. -- Знаешь, Сан-А, -- взволнованно начинает он, -- ты знаешь... Он трясет своей бесшабашной башкой. -- Ввек не забуду, что нам удалось отмочить! Самый потрясный номер за все наши гастроли, скажи, дружище! -- Я говорю, Толстяк! Он протягивает мне свою широкую ладонь, густо покрытую с тыла шерстью. Мы обмениваемся крепким взволнованным шейк-хэндом[36]. Глава 10 -- А что сейчас? -- спрашивает Толстяк. Мы заходим в тихую бухточку. Я подозрительно оглядываюсь по сторонам. -- Сейчас присмотри за папашей, а я займусь всем остальным. Я кидаю свои штиблеты, носки и штанцы на прибрежный песок. Затем разворачиваю лодку носом в открытое море и прихватываю веревкой рычаги газа и переключения скоростей. Я прыгаю в воду предварительно дернув разом за обе веревки. Катер резко стартует, оставляя за собой шлейф белой пены. Освобожденный от груза человеческих тел, с заблокированным до упора рычагом газа, он стремительно уносится в голубую даль. Когда я надеваю брюки, он превращается в маленькую черную точку на горизонте. -- Интересно, куда он доплывет? -- задумчиво вопрошает Берю. -- Если он не врежется в Маркизовы острова, у него есть шанс причалить в Чили, -- предполагаю я. Я склоняюсь над старикашкой. Тот до сих пор в ауте. Думаю, он схлопотал небольшую трещину в черепушке или что-нибудь в этом роде. Так или иначе, последний зубец уже прорезался между его расквашенных губ. Никак наскажешь, что наш дорогой старичок находится в хорошей форме! Мы присаживаемся на душистой траве чудесного сада. -- Как тебе удалось выкрутиться на почте? -- спрашивает мой верный спутник. Я рассказываю ему об этом приключении. От моего рассказа его прошибает слеза, и он прижимает меня к своей груди гладиатора: -- Значит, ты вернулся, чтобы спасти меня, Тони?! Вместо того, чтобы заложить их легавым, ты рисковал своей шкурой, чтобы вытащить из беды своего кента! Я этого никогда не забуду, дружище! Закруглившись с сеансом слезного признания в любви, мы решаем действовать, в связи с чем проводим укороченный военный совет. Ситуация весьма туманна. -- Этот милок, -- говорю я, кивая на старикана, -- наверняка большая шишка со связями. Мы не говорим по-японски, и, вообще, мне не хотелось бы что-то объяснять японской полиции. Если нас там задержать, дело может обернуться не в нашу пользу. Будет гораздо лучше, если я сначала свяжусь с нашим посольством. -- Годится, -- говорит Толстяк, -- Иди, я присмотрю за старичком, можешь быть спокоен -- он от меня никуда не денется. В этом замечательном саду находится маленькая бамбуковая хижина, куда мы относим старикана без очков, потерянных во время падения. -- Жди меня здесь. И смотри не высовывайся! Я ухожу на разведку. Я иду по тропинке, которая вскоре пересекается с другой, ведущей в свою очередь к еще одной, благодаря которой я перехожу через мостик, и замечаю среди рощи карликовых кедров весьма располагающее жилище, окрашенное в веселые тона. Я подхожу ближе. Вдруг дверь распахивается, и мне навстречу бросается стайка хорошеньких девушек. Это сон, ребята! Их не меньше двух десятков, все японочки и все как на подбор! Они одеты в кимоно, переливающиеся всеми цветами радуги, и сандалии. с деревянными подошвами, нежно цокающими по мелкому гравию. Эти мадмуазелечки, щебеча и смеясь, окружают меня. Они толпятся, подталкивая друг друга локтями, фыркают и трогают меня кончиками пальцев, как будто сомневаются в моем существовании, также как я сомневаюсь в их. Они задают мне вопросы, которые я не могу понять. -- Вы говорите по-французски? -- спрашиваю я у них. В ответ слышу хор красоток, напевающих: -- Фран-цусь-кх! Фран-цусь-ки! Одна из них робко выходит вперед со словами: -- Я говорю чуть-чуть... Это самая красивая девушка. Потрясающая фигурка, атласная кожа, миндалевидные глаза, сияющие как бриллианты, на голове -- огромный, черный, как смоль, шиньон, искрящийся стеклянными шариками заколок. Можно подумать, что эта красотка нарисована кистью величайшего японского художника на блюде из тончайшего фарфора. -- Откуда вы идти? -- спрашивает она. -- Мы прогуливались с другом по побережью. Вдруг мы услышали стоны и вскоре обнаружили пожилого мужчину, который лежал неподалеку отсюда в бессознательном состоянии. Она переводит мои слова своим спутницам, которые взволнованно галдят и жестикулируют руками. -- Где тот мужчина и ваш друг? -- Пойдемте... Мы направляемся к укрытию. Для этого нам приходится выбрать тропинку, ведущую через мостик, и сливающуюся с другой, которая в свою очередь выводит нас на ту, которая ведет прямиком к uhfhme По пути я болтаю со своей маленькой спутницей, Ее зовут Мояпопанежнакаклотос, что у французов примерно соответствует имени Лю-лю. Дом, в котором она живет со своими подругами, является школой гейш. Но сегодня -- читхи-верг, и у них выходной. Они остались без преподавателей и развлекают себя сами, как могут. Если я правильно понял, то я представляю подарок судьбы для этих милых крошек. Моя Люлю учится на первом курсе. Она должна в июне сдавать дип-лом и, если ей это удастся, то ее на следующий год примут в аспиран-дуру, где она собирается специализироваться в области экстатических языков Востока; поэтому она сейчас зубрит "Камасутру" для того, чтобы отхватить первую премию -- незабываемую ночь любви в кампании закоренелого евнуха. Короче говоря, это добросовестная ученица. Берю выражает неописуемое удивление, увидев меня в сопровождении табуна резвых милашек. -- Где ты подцепил этот зверинчик? -- спрашивает он. От такого изобилия у моего Толстяка шнифты начинают сползать со своих орбит. -- Сам Будда направил к ним мои стопы, -- говорю я. -- Представь себе, что мы пришвартовались к школе гейш в выходной день. -- Не может быть! -- И тем не менее! С видом завоевателя Берю выгуливает свой взгляд по моим спутницам. -- Значит, это все наше?! x x x Восхитительная Моялопанежнакаклотос ведет нас в комнату, где мы укладываем старика. Он бредит, бесконечно повторяя какие-то слова. -- Что он говорит? -- спрашиваю я свою солнцеликую. -- Господин говорит, что он -- сын Бога, -- серьезно отвечает она. -- Он бредит, моя прелесть, не стоит на это обращать внимание. -- Нужно вызвать врача. -- У меня есть прекрасный врач. Давайте позвоним ему. Я даю ей номер телефона Рульта. Пока Берю присматривает за пострадавшим, мы идем звонить в соседнюю комнату. Эти мадмуазельки решили угостить нас легким завтраком. Они чрезвычайно возбуждены нашим присутствием. Люлю объясняет мне, что ее подруги ужасно рады встрече с нами, так как они как раз на следующей неделе должны изучать премудрости французской любви, а тут им представилась возможность приятно удивить своих учителей, если, конечно, мы не возражаем поделиться с ними своими знаниями. Они уже изучили элементарные виды любви -- английскую и американскую; сентиментальную любовь -- немецкую, русскую и польскую;дикарскую любовь -- монгольскую и конголезскую, себялюбивую любовь -- швейцарскую и шведскую; шуточную любовь -- типа бельгийской; ну а под занавес программы им осталось лишь пройти бесстыжую любовь, то есть французскую. -- Значит, в вашей классификации французская любовь считается конечной точкой? -- Да, но в ней существуют еще свое деление. -- То есть? -- Например, порочная любовь. -- Это как? -- Так называемая "лионская любовь"... Она спрашивает меня cnknqnl, сочащимся страстной надеждой: -- Вы случайно не из Лиона? -- Я -- нет, -- говорю я, -- но мой компаньон -- лионец. Мояпопанежнакаклотос радостно вскрикивает и сообщает приятную новость своим прелестным однокашкам, которые радостно хлопают в ладоши. Не переставая болтать, мы дозваниваемся в агентство "Франс- Пресс". Трубку берет Рульт собственной персоной. Слушаю. -- Говорит Сан-А! -- Наконец! Я с самого утра пытаюсь дозвониться к тебе в гостиницу. -- С нами случилась удивительная, потрясающая и сногсшибательная история, Рульт Срочно приезжай ко мне с машиной "скорой помощи"! -- "Скорой помощи"? -- Да, у нас тут перелом -- У твоего друга? -- Наоборот, у моего главного врага. По понятным причинам я не могу отвезти его в больницу. Может быть, у тебя есть на примете какой-нибудь укромный уголок, где мы могли бы привести его в порядок без вмешательства стражей порядка? -- Я позабочусь об этом. Да, черт возьми! Где ты сейчас? Я переадресовываю вопрос Люлю, после чего отвечаю: -- В специальной школе гейш "Кайфутвоя" В трубке воцаряется тишина, и я начинаю думать, что наш разговор прервали (как говорит мой знакомый гинеколог по поводу нежелательной беременности), поэтому кричу настойчивое "Алло!". -- Да! Пощади мои барабанные перепонки, -- просит меня Рульт. -- Что ты забыл в этом почтенном учебном заведении? Как тебе удалось попасть туда? Это ведь школа закрытого типа. -- Что-то вроде борделя в бункере? Он смеется. -- Наверное, тебе понравились ученицы? -- Увидишь сам! -- О'кей, сделаю все необходимое, хотя ты можешь подвести меня под монастырь. Жди меня через пару часов... -- Спасибо, чувак! С Берю и праздником в душе я усаживаюсь за стол. Вот так завтрак, друзья! Судите сами, рис со стрекозьими крылышками, ушки майских жуков в ментальном масле и фисташковые пестики в уксусе-мускусе. Но гораздо больше всех этих изысканных блюд нас радует обслуживающий персонал. Эти лапочки с ножек до головы пропитаны ласковым вниманием к своим гостям. Они от всей души потчуют нас, делают нам массаж живота, чтобы улучшить процессы пищеварения, нежно наигрывают на мандолинах, мелодично подливая нам чай и вытирая наши губы. Берю попросил винца, но, увы, последняя бутылка портяги была выпита профессором из Лиона во время его последней командировки в этот храм знаний. После десерта наши восхитительные хозяйки привечают нас, склоняют, возбуждают, завлекают, щекочут, прижимают, сжимают, ласкают, приглашают, встречают, принимают, постигают, оценивают, говорят нам о нашей бесценности, показывают нам ее, доказывают (не на словах, а на деле), обнимают, обвивают, вызывают, совращают, поглощают, потребляют, изымают, расстегивают, меняют, передают друг дружке на поруки, осаждают, пленяют,, взаимозаменяют, заворачивают, разворачивают (по длине), потрясают, изумляют, ошеломляют, выжимают, вновь наполняют и окончательно опустошают! Конец света! Всемирный потоп! Вселенское блаженство! Толстяк -- в полном ауте. Я -- тоже. -- Я, наверное, успел порадовать с полдюжины, -- вздыхает он. - Jncd` я расскажу об этом у нас в конторе, мне никто не поверит. Но ты -- мой свидетель, Сан-А! Ты ведь подтвердишь им это? -- Я гораздо больше, чем свидетель, корифан! Я -- твой главный сообщник. Я ведь сам ублажил четырнадцать цыпочек! -- Это твой рекорд? -- Да, и я горжусь им! Жаль, что его не занесут в книгу рекордов Гинесса! Берю ликует: -- Знаешь, -- говорит он. -- Здесь я за один час узнал о любви больше, чем за всю свою жизнь, несмотря на то, что моя Берта в постели тоже -- не снеговая баба и не египетская мумия под гусеницами трактора. Она знает такие штучки, которых ты не найдешь в Лapycce[37]. Но по сравнению с этими лапочками, она столь же темпераментна, как тяпка на прополке сорняка! С этих пор, когда я буду выполнять свои супружеские обязанности, мне не придется ломать голову над тем, чем бы ее удивить! Он умолкает, так как появляется делегация юных гейш. Они преклоняют перед нами колени, а самая старшая из них, некая Лю- Ткни-Ню, вручает мне маленький цветок лотоса из золота, а Берю -- серебренный цветок сурепки. Люлю объясняет мне, что у них это является высшими наградами за достижения в области любовных утех, которые учредила их организация. Цветок лотоса до сих пор вручался лишь трижды: два раза -- посмертно, так как награжденные скоропостижно скончались в одночасье, в третий раз -- заочно некому Ай-Болиду, который получил сию награду, будучи в звании почЕтной гейши. Что касается "серебренного цветка сурепки", то это более распространенная награда, что отнюдь не умаляет ее достоинства. Толстяк, находящийся на седьмом небе от счастья, куда он вознесся без помощи лифта, клянется никогда не расставаться с ней. Я возвращаюсь к изголовью нашего старичка-страдальца. Он еще не оклемался, так что если у вас есть желание сделать ставку на его земную жизнь, не спешите, господа, вы здорово рискуете! Я слышу настойчивые автомобильные гудки за окном, наверное, это прибыл Рульт. Действительно, наш дружок уже здесь, перед входной решеткой из бамбука, за рулем "скорой помощи". Я открываю ему, а он в свою очередь еще шире распахивает глаза при виде наших красоток. -- У вас с другом ноги -- в форме "W" -- попутно замечает он. -- Есть от чего Я все расскажу тебе по дороге, нам нужно побыстрее сматывать отсюда удочки, приятель! Он хватает складные носилки, и мы мчимся за нашим старичком. Но очутившись в комнате, Рульт застывает от удивления, -- Не может быть! -- бормочет он. -- Что? -- Ты знаешь, кто это? -- Не имею понятия. -- Это Бяку-Хамури, глава одной из самых знатных семей японской империи, а заодно, и самых богатых. Этот господин стоит миллионы долларов! -- Ты уверен в этом? -- Еще бы! Я сто раз видел его во время официальных приемов. Он крупнейший магнат, владеющий промышленными и оборонными предприятиями, банками, макаронными фабриками и торговым флотом. Перед ним дрожит сам император! Я почЕсываю затылок. -- Ты ошеломил меня своим известием! -- А я из-за тебя рискую потерять свое место! Хорошо еще, если меня не упекут за решЕтку после всего этого! -- Никто об этом ничего не узнает. -- Ты думаешь, что здесь живут папуасы? Японская полиция не хуже нашей, сынок! Они откроют следствие и... -- Пошевели мозгами, у меня очень многое завязано на этом деле. Давай сначала определим папашу Бяку-Хамури, а я введу тебя в курс дела по дороге. Мы уходим: Рульт, Берю, старая развалина и я. Прощайте, прелестные обитательницы райского уголка! У наших милашек на кончиках ресниц дрожат бусинки слЕз. Они машут нам на прощанье веерами. У Берю слезы так сжимают горло, как пояс верности сжимает интимное место жены крестоносца. Наконец, мы выкатываемся. -- Ты решил, куда мы отвезем папашу? -- спрашиваю я у Рульта. -- К Барбаре. -- Ты с ума сошел! Как мы сможем незамеченными подняться на шестой этаж ее дома? -- Мы повезем его не в ее квартиру в Токио, а в загородный дом. -- Она не подумает, что мы злоупотребляем ее гостеприимством? -- Барбара?! Чем больше ей злоупотребляют, тем больше ей это нравится, -- смеется Рульт. x x x Спустя три четверти часа наша карета подкатывает к поместью неутомимой мисс Ловикайфмен. Она поджидает нас в изумрудном бомбоно[38], принимая солнечную ванну в тени бледноножника с отражающей листвой и пуленепробиваемой кроной, с бутылкой виски под своей прекрасной ручкой. -- Хелло! -- приветствует нас она. -- Не стоит, я это не пью, -- отвечает Берю, думая, что ему преложили сорт лимонада, в то время как в его поле зрения находится бутылка Black and White[39]. Он лобызает ручку нашей хозяйке. Но эта невинная форма вежливости не удовлетворяет аппетит любвеобильной дамы, которая возвращает ему приветствие засосом пухлых губ. Толстяк, растративший весь свой любовный пыл и думающий лишь о том, как бы отдохнуть, пытается протестовать, но Барбара списывает это на его настроение. -- Эй, -- говорит она, -- вы часом не импотент? Тогда Громила гордо указывает на свою петлицу. -- Нельзя так говорить с мужчиной, носящим эту награду, -- заявляет он. Мы оставляем их выяснять отношения и несЕм папашу Бяку-Хамури в отведенную ему комнатуху. Уложив его на кровать, Рульт, кторый был санитаром у сантехников во время последней войны, осматривает пострадавшего. -- Ничего себе, -- говорит он, -- У него, по-моему, сломана челюсть. -- Да, он упал вниз головой с шестиметровой высоты в лодку. -- Черт возьми! Мне придется вызвать врача. -- Мы сильно рискуем! -- Нет. У меня есть знакомый бельгиец, который работает в местном университете и не откажется оказать мне услугу. Он звонит по телефону, после чего я вкратце рассказываю ему о наших приключениях. Мой рассказ ошеломляет его. -- Клянусь, я ни черта не понимаю в этой истории! -- восклицает Рульт. -- Что представляет из себя этот конверт? Сегодня утром я onbeqhk объявление в холле своего агентства и ко мне пришел швейцарский профессор, специализирующийся в изучении восточных языков. Я хмурю брови. -- Значит, ты кому-то показывал конверт? -- Да, но не волнуйся, я знал, что он собирается вскоре уезжать в Лондон. Поэтому у меня возникла мысль дать такое объявление: "Ищу специалиста-европейца для расшифровки документа". Я усмехаюсь: -- Ты в самом деле чокнутый, Рульт, или прикидываешься? -- Что тут такого? Нам в любом случае нужен был результат! -- И ты его получил? Он отрицательно качает головой. -- Нет. Тип, которому я показал конверт, не смог расшифровать текст, несмотря на то, что съел собаку на восточных языках. -- Больше никто не приходил? -- Никто. -- Срочно позвони секретарше и попроси ее снять объявление! -- Не стоит, я сам снял его перед тем, как уйти. -- Молодец! Мы идем пропустить стаканчик в компании воркующих голубков. Берю уже вошел в форму и флиртует на газоне со своей кралей в бомбоно. -- Мне кажется, что я и вправду неотразим, -- доверительно шепчет он мне. -- Она сказала, что я мужчина ее мечты. Она любит полных и сильных мужчин со шрамами и грубыми манерами, короче говоря, таких как я. Через секунду он встает и просит разрешения позвонить по телефону. Я выбиваю из него признание: -- Ты собираешься звонить Берте? -- Да, -- признается он, краснея, -- на этот раз моя песенка спета, Сан-А. Я думаю, что эта женщина создана для меня, ну а я как-нибудь привыкну к японскому образу жизни. Я пытаюсь урезонить его, но Толстяк неумолим и не хочет ничего слышать. -- Начать с того, что ты не сможешь работать здесь по специальности, Берю! -- Ничего, я сменю еЕ. -- И чем же ты займешься? -- Буду вест