--  Совершенно очевидно, что она была у нас, все газеты об этом
писали...
  -- Она долго жила здесь?
  -- Около трех недель...
  -- Хорошая клиентка?
  --  Превосходная. Особенно для ресторана. Так-так,  сходство  с
мамашей Берю еще более полное, чем я предполагал.
  -- У нее было много посетителей?
  -- Не думаю...
  -- Например, этот господин?
  И  я  ему  показываю фото Элвиса. Вы признаете, что я упрямый,
а?
  Он разглядывает портрет.
  -- Неизвестен! -- говорит он сдержанно.
  --  Когда миссис Унтель решила возвратиться в Нью-Йорк?  Вместо
того  чтобы  ответить, он осторожно скрещивает руки,  утомленные
бездействием.
  --  Послушайте,  вам лучше взять интервью у ее секретарши...  Она
знает больше меня... Она здесь! Вы ведь в курсе?-- спрашивает  меня
швейцар с чрезмерно хитроватым видом
  -- Доложите обо мне!
  Он снимает трубку, втыкает какую-то фишку и что-то говорит по-
английски
  --  Мисс  Тенгетт вас ждет,-- подводит он итог, кладя  на  место
штуковину из пластмассы -- Комната 201!
  Я    воздерживаюсь   от   благодарности   и   устремляюсь    к
монументальному  лифту,  обитому бархатом,  в  котором  какой-то
старый  англичанин  ожидает  благосклонности  лифтера.  Парнишка
продолжает читать о похождениях капитана Хэддэка. Я окликаю его.
  --  Эй,  малыш! Не будешь ли ты так добр запустить свою ракету,
мы готовы!
  Он стремительно срывается с места.
  -- Четвертый! -- говорит англичанин.
  -- Третий,-- возражаю я.
  Поклонник "Тентена" закрывает дверь лифта.


        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  Когда   говорят  о  секретаршах,  всегда  представляют  себе,--
особенно  если это мужчины, по меньшей мере, моего склада,--  что
речь  идет  о  красотках,  сложенных по  лучшим  образцам  фирмы
"Капрон",  с  утонченными линиями тела, не  имеющих  обыкновения
qr{dkhbn прятать глаза, не лезущих за словом в карман, но иногда
запускающих руку в ваш карман.
  Пока  летающий салон отеля "Георг X" поднимает меня по  этажам
вместе  с  попутчиком  -- представителем Ее  Величества  королевы
Англии,  я  не могу помешать себе представить мисс Тенгетт,  имя
которой  невольно  вызывает в памяти образ проворных  бедер.  Ее
американское  происхождение  дает мне  повод  предположить,  что
бедра  у  нее -- длинные и упругие, волосы -- золотистые с  медным
отливом, а глаза -- цвета заката над Большим каньоном в Колорадо.
  Дама,  открывшая  мне  дверь  под номером  201,  находится  на
расстоянии  нескольких световых лет от того  образа,  который  я
ожидал  увидеть. Какое-то время я еще надеюсь, что речь  идет  о
горничной,  но  американский акцент моей  горничной  нокаутирует
остатки моих иллюзий
  -- Мисс Тенгетт?
  -- Да, входите.
  Заметьте,  что она не неприятна, эта личность. Она  тем  более
не  безобразна. Просто-напросто, на мой вкус, она  на  пятьдесят
лет старше, чем я ожидал. Это прелестная и хитроватая старушка с
пышными седыми волосами. Роговые очки придают ей удивленный вид,
подчеркнутый вздернутым носиком
  На  ней  сиреневая юбка, кремовая кофта целлулоидные  браслеты
из    цельного    материала,   бархатные    тапочки,    расшитые
гальванизированной проволокой
  --  Вы  говорите по-французски? -- спрашиваю я. Она издает смех,
подобный  звуку  колокольчика председательствующего,  требующего
тишины в зале.
  --  Да, естественно. Поэтому миссис Унтель меня и взял к себе Я
мочь облегчить пребывание во Франции ее, естественно! Я проживал
в Париже перед война...
  Я предполагаю, что речь идет о войне 70-го года[28]
  Она из породы разговорчивых, сродни музыкальным автоматам.  Вы
опускаете в автомат монету, и вам больше не о чем заботиться
  Однако я пытаюсь снять адаптер с пластинки.
  -- Я пришел по поводу исчезновения миссис Унтель
  --  О,  я  так  и подумал! -- продолжает любезная старушка.  Она
решительно  указывает на низкое широкое кресло, которое,  приняв
160 фунтов моего веса, превращается почти в плоское.
  -- Печальная история, не правда ли, мисс?
  --Она  устремляется к бутылке виски и наливает два  стакана  до
половины.  Подобными  дозами можно усыпить  кого  угодно.  Одной
рукой  она  протягивает  стакан мне,  другой  пользуется,  чтобы
осушить  свой,  что  производит на нее не  больший  эффект,  чем
стакан минеральной воды.
  -- Это просто история фантастик,-- утверждает она.
  -- Что вы хотите этим сказать?
  --  Я  была сразу обеспокоен неудавшимся отлетом самольета...  Но
миссис Унтель очень... очень...
  Она   вскакивает   и  хватает  словарь.  Полистав   его,   она
старательно выговаривает: "Очень с приветом!"
  -- То есть?
  --  Она  была  много  капризна... Во время своего  пребывания  во
Франции она хотел купить замок на Луаре ривьер... Но его не нашла.
Я  есть  поспорить, что человек в аэропорту был маклер,  который
нашел. Прежде приехать в аэропорт, он пришел здесь и сказал, что
пришел   от  Американского  агентства,  которому  миссис  Унтель
(произносить Юнтелл) поручила поиски.
  -- Вы не говорили об этом полиции и представителям прессы?
  --  О  да! Но они не захотели поверить, что это могло быть. Они
unrekh похищения с сенсацией для газет.
  Она  смеется дребезжащим смехом, и глаза ее за стеклами  очков
искрятся от забавности ситуации.
  --  Значит,  миссис  Унтель последовала за  этим  мужчиной,  не
предупредив вас?
  --  Когда  она была довольна, она никогда не была думать  ни  о
чем другом...
  -- И вы были уверены, что она скоро вернется?
  -- Естественно!
  --  В  какое агентство она обращалась по поводу замка? Старушка
качает  головой. Она теребит свое колье, в котором самый крупный
камень  стоит  два  доллара, и недовольно  надувает  губы.  Губы
вольной учительницы.
  --  Не  знаю.  Она  звонила из Соединенных  Штатов,  до  нашего
отъезда во Францию.
  --  А  когда  вы  прибыли в Париж, она больше не связывалась  с
агентством?
  --  Нет, но агентство само приходило сюда. Я показываю ей  фото
Элвиса.
  -- Этот человек приходил?
  Она бросает на снимок быстрый взгляд.
  Ее лицо ничего не выражает.
  -- Нет.
  -- Ему дали положительный ответ?
  --  Я  не была на разговоре. Миссис Юнтелл сказал мне, что  еще
ничего не нашли.
  -- Какова была цель приезда во Францию?
  Она снова разражается смехом, эта безголовая старуха.
  --  Просто  отпуск. Париж -- это чудесная страна! Миссис  Юнтелл
никогда раньше не знал Париж.
  -- Естественно,-- подтверждаю я.-- Вы знаете мистера Унтеля?
  --  Ну  да!  -- ликует милая старушенция, будто изрекла какую-то
веселую шутку.-- Ну да, это фатально!
  -- Чем он занимается?
  Она  опять  прыскает, смеясь, расставляет  пальцы  левой  руки
веером  и,  загибая их один за другим, сообщает: "Карты!  Виски!
Девочки! Хм... Яхты! Автомобили!"
  Сейчас   ее   рука   похожа  на  опавший  лист,   поврежденный
непогодой. Она ваяет образ мистера Унтеля, которого  я  не  имею
чести, как, впрочем, и желания, знать.
  При  подобном образе жизни он недалек от инфаркта,  тем  более
что сердце у американцев часто пошаливает.
  -- Сколько лет этому гуляке?
  Она вновь разражается смехом.
  -- Как вы его назвали?
  --  Гуляка!  Это  значит  любитель попоек,  развратник  и  тому
подобное...
  -- О, понимаю! Ему двадцать три года!
  В   эту   минуту  я,  наверное,  похож  на  зрителя,  которого
гипнотизер  пригласил  на  сцену,  чтобы  усыпить,   и   который
просыпается через пару минут без штанов.
  --  Двадцать  три года!..-- повторяю я.-- Здесь недоразумение...  Я
же  говорил  не  о сыне, понимаете? Не о сыне, а о  муже  миссис
Унтель...
  --  Да!  да...  это  и  есть муж. Он иметь  двадцать  три  года,--
упорствует старая секретарша.
  -- Великий Боже! А сколько же лет миссис Унтель?
  -- Пятьдесят три года.
  Тридцать  лет разницы! Черт побери! Эта дублерша мамаши  Берю,
наверное,  выбирает своих супругов в инкубаторе! В двадцать  три
cnd`, имея целыми все свои зубы, залезать на такую старуху  ради
ее денег!
  -- Газеты писали, что мистер Унтель крупный бизнесмен!
  -- Первый муж, да! Но он мертв два года...
  И  бедная  вдова  тут же его заменила мальчишкой  из  детского
сада! Она, должно быть, решила, что он ей дольше послужит.
  -- Как шли дела в этой чудесной семье?
  Она плохо понимает мой вопрос, и я повторяю...
  Мисс Тенгетт качает головой, опечалившись в первый раз.
  --  Это не было счастьем для мой хозяйка. Стив Юнтелл с ней  не
общаться... Поэтому она и приехать во Францию, чтобы прогнать... как
вы говорить... черные мысли!
  Я все понимаю.
  -- Унтеля предупредили об исчезновении его жены?
  --  Вчера  я  адресовать ему телеграмму, но  он,  должно  быть,
развлекаться в Лас-Вегас или Флорида...
  Я  думаю,  что милая болтливая сорока сообщила мне главное.  Я
уже  представляю,  что произошло: молодой, слишком  уж  молодой,
супруг  нанимает  гангстеров, чтобы те убрали  его  половину  во
'Франции,  то  есть  подальше от осложнений. Таким  образом,  он
остается  наедине  со старухиным богатством и  может  себе  жить
припеваючи!
  --  Последний  вопрос, мисс Тенгетт. Ваша хозяйка  знает  Фреда
Лавми?
  Она восторженно всплескивает руками.
  -- О! Она есть без ума от его фильмов...
  --  Я  хочу  сказать, она его лично знала? Трепещущая  старушка
отрицательно трясет головой:
  --  Нет,  это  очень  жаль.  Я хотеть бы  тоже  знать  чудесный
красивый   актер.  Вы  видать  его  фильм  "Рука   под   юбкой"?
Сенсационный фильм...
  Поскольку у меня нет никакого желания говорить с ней  о  кино,
я  прощаюсь.  Она сообщает, что останется в отеле "Георг  X"  до
возвращения   своей   госпожи  и  что,   если   мне   что-нибудь
понадобится, я всегда могу поболтать с ней.
  И  вот я опять в лифте. При спуске меня сопровождают махараджа
с  кожей  цвета горелого хлеба и очаровательная немка с  розовой
кожей, русыми волосами, серыми глазами, грудью, похожей на капот
"фольксвагена", и улыбкой в форме свастики.


        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  Выходя  из отеля, я бросаю взгляд на циферблат своих  часов  и
вижу,  что они показывают три. И тут я вспоминаю, что у  меня  в
половине  четвертого  свидание  с  моей  соседкой  по-вчерашнему
галапредставлению...  Я  решаю временно  вернуться  в  отпуск,  но
прежде звоню на работу.
  Я  попадаю  на Пино. Опознав мой голос, он торопится  сообщить
мне,  что  его  шов от аппендицита еще красноват и  что  сегодня
утром он потерял на лотерее один франк. Про себя я думаю, что  в
итоге  он потерял три франка, ибо я не помню случая, чтобы Пинюш
когда-нибудь выигрывал в лотерею, будь она трижды национальной.
  --  Пинюше, ты сейчас пойдешь и разузнаешь, есть ли во  Франции
американские  агентства, которые занимаются подыскиванием  жилья
для  подданных США в Париже. Если таковые существуют, свяжись  с
ними и выясни, не является ли некая миссис Унтель их клиенткой...
  --  Миссис  Унтель? -- невнятно спрашивает Пино.-- Это американка
из Орли?
  --   Ты  чертовски  информирован.  Вероятно,  ты  в  этом  году
подписался на информационный бюллетень "Пожалуйста"?
  --  Нет,  я  подписался на "Освобожденного парижанина".  Старый
чудак сопровождает свой ответ невеселым смехом.
  --  Представь себе, по поводу этой американки мы здесь, в бюро,
еще  потешились; это вылитый портрет жены Берю...  Послушай,  тебе
следовало бы купить эту газету. Это просто поразительно!
  --  Не  премину  это сделать,-- заверяю я его.-- А  пока  займись
тем, что я тебе сказал, и побыстрее!
  Я  вешаю  трубку с чувством, что я исполнил весь свой долг,  и
даже чуть больше... На сегодня хватит.
  Я  веду  свою тачку к Большим бульварам и, по счастью,  нахожу
место,  чтобы припарковаться на Ришелье-дрюо. У меня свидание  в
ресторане  "Мадрид", и я прибываю вовремя,  что  со  мной  редко
бывает.
  Оркестр играет "Следуй за мной в купе", железнодорожную  песню
в три куплета и один переезд.
  Я  обхожу  столики.  Посетители, которые в  большинстве  своем
являются  посетительницами, смотрят на меня в  ожидании,  что  я
начну  сбор пожертвований в пользу потерпевших от наводнения  на
Монблане.
  Наконец  я  обнаруживаю  мою  вчерашнюю  брюнетку  в  укромном
уголке.  Она робко подает знаки, чтобы привлечь мое внимание.  С
некоторым смущением мы приветствуем друг друга.
  Заметьте,  когда  вы  заигрываете с  женщиной  в  общественном
месте  с  помощью  ноги,  все  идет гладко,  вам  остается  лишь
предоставить инициативу своим башмакам. Только вот потом,  когда
вы  оказываетесь  с глазу на глаз с указанной  дамой,  наступает
неприятный момент. Чувствуешь себя неловко, глядишь на  нее,  не
осмеливаясь заговорить, и с трудом находишь ужасные банальности...
  -- Я вас не слишком долго заставил ждать?
  -- Нет, я пришла раньше времени...
  -- Сегодня хорошая погода, да?
  -- Да, сегодня утром капало, можно было предположить...
  -- В самом деле, можно было ожидать... И потом, вы видите...
  -- Заметьте, сейчас такое время...
  --  Не  знаешь, как и жить, времена года смешались с  тех  пор,
как атомные бомбы нарушили естественный порядок...
  После  столь изящной литературы наступает тишина,  по  крайней
мере  между  нами,  так как оркестр в это  время  вновь  заиграл
"Слоны   сморкаются  с  утра",  песню  из  фильма   "Какой   был
девственный мой лес".
  --   Так   вы,  стало  быть,  комиссар  Сан-Антонио,--   говорит
брюнетка.
  -- Стало быть, да... В следующий раз постараюсь быть лучше...
  Я  спешу поскорее заарканить красотку. Она смазлива, но одета,
как жена лесничего.
  Мы,   элегантные   молодью  люди,  цвет  полиции,   не   любим
показываться   на   публике   с  женщинами,   выряженными,   как
обитательницы   предместья.  Этому   противится   наша   мужская
гордость.  Нам подавай упаковку с маркой "Бальмен",  платья  для
званых  вечеров.  Именно  поэтому проститутки  пользуются  таким
успехом.  Мужчины так любят щеголять, что предпочитают  выйти  с
проституткой в норковой шубке, чем со славной честной  девушкой,
которая   одевается,  как  для  дома,  так  и   для   улицы,   в
благотворительном обществе "Дамы Франции". Естественно,  женщины
это  отлично  знают  и,  вследствие  этого,  работают  ногами  и
ягодицами,  чтобы  иметь возможность шикарно одеваться.  В  силу
этого  принципа бордели не знают отбоя от клиентов,  а  тротуары
улицы Тронше кишат студентками, которые изучению политехнических
наук  предпочитают изучение науки тела[29], поскольку  последняя
приносит значительно более ощутимый доход. Они никогда не  будут
dnosyem{  на  личную  аудиенцию к  Королеве  Англии  или  к  Его
Святейшеству  папе  римскому, да это их и не волнует,  поскольку
личные аудиенции они назначают сами.
  Для  этого  вместо  визитной карточки  достаточно  им  вручить
купюру  в  пять тысяч франков. Взгляните только на их  гардероб!
Высший  класс, ручная работа и драгоценности из чистого  золота.
Не  какие-нибудь сверкающие побрякушки, а подлинные, от  которых
больно глазам!
  Все  в  этом бренном мире сосредоточено на тряпках. В нынешние
времена  выгоднее заниматься проституцией, чем изучением  права.
От нее больше пользы, сексуально говоря.
  А  как  бы  мне  хотелось  сесть и написать  для  вас  историю
человека,  полную историю, с цветными иллюстрациями  и  индексом
цен  --  от  инфузории  до  Брижит  Бардо,  включая  Пастера,   с
факультативной остановкой на Сан-Антонио.
  --  Вы  парижанка?  --  осведомляюсь я.-- Это сразу  бросается  в
глаза,-- и я неотразимо улыбаюсь.
  --  Почти,-- говорит она.-- Я родилась в Лориане, но семья  моего
дяди из Левалуа[30].
  --  И  чем  вы  заняты в жизни, когда не приходите  ко  мне  на
свидание?
  Она бросает на меня взгляд цвета "наступающего вечера".
  -- Ничем,-- отчетливо сообщает она.
  -- Вы не работаете?
  -- Нет, у моего мужа хорошее положение.
  -- Кто он?
  -- Младший ефрейтор полиции...
  Надо  полагать,  данный  чин  не приносит  счастья.  Небрежным
пальцем  я  листаю номер журнала "Киноальков", журнала,  который
значит  для  мира  кино  то же самое, что  биде  для  санитарно-
гигиенической промышленности.
  --  Я читала его, ожидая вас,-- говорит она.-- С ума можно сойти!
Как только они узнают все эти подробности! Кажется, у Софи Лорен
первый зуб мудрости появился в пятнадцать месяцев...
  Я  воздерживаюсь от восторженных восклицаний, которых она была
бы  вправе  ожидать  от меня. Мое внимание  полностью  поглощено
статьей о Лавми. Фото изображает его прибытие в Париж для съемок
фильма  "Вступление холеры в Марсель". Он стоит на  перроне  для
поездов   дальнего   следования  вокзала  Сен-Лазар   с   женой,
секретарем,  нянькой,  с  чемоданами, "Оскаром"  в  целлофане  и
отпрыском  на руках. Красавец Фред испытывает отеческие  чувства
лишь  при  вспышке фотоаппарата. Он показывает своего наследника
народу  так,  словно  тому  предстоит продолжить  династию.  Чем
громче у людей имя, тем больше они гордятся своими щенками.  Они
воображают,  что  их  дети  не только увековечат  их  славу,  но
покроют ее к тому же еще и позолотой. Ну и утописты!.. Заметьте,
что  в  действительности потомки уходят  в  потемки.  За  редким
исключением.  Сын  знаменитого человека --  это  всегда  кукушка,
которая  прозябает  в  гнезде славы своего отца.  Он  пользуется
визитными карточками своего папаши, чтобы открывать любые двери.
Все,  на  что,  он  способен, так это стричь  купоны  со  своего
положения. Он живет за счет папы, не слишком портя себе кровь.
  Ставлю  цирк  шапито  Амара  против коринфской  капители,  что
после  шквала  фотовспышек Лавми тут  же  передал  малыша  Джими
швейцарской  няне, пока чудо-ребенок не замочил его великолепный
костюм.
  Я  спохватываюсь,  осознав вдруг, что некоторое  время  молчу.
Нехорошо,   если  объект  твоих  домогательств  остывает.   Жену
младшего  ефрейтора нужно держать в хорошо прогретом  состоянии,
как паяльник.
  -- Как вас зовут? -- томным голосом спрашиваю я.
  -- Виржиния.
  -- Чудесно!
  --  Вы  находите?  А  мой  муж считает, что  так  зовут  только
кухарок...
  --  Он  ничего  в этом не понимает. Этим именем хочется  просто
упиваться... Я хотел бы вам его нашептывать на свой лад...
  -- А как это, на ваш лад?
  --  Это  хороший  лад.  Но я не могу его продемонстрировать  на
публике, в зале есть несовершеннолетние, а я запрещен для  детей
до шестнадцати лет.
  Наступает  время  нанести  мой  секретный  удар.  С  женщинами
всегда надо действовать быстро и решительно.
  --  У  вас  не бывает таких моментов, Евлалия, когда  от  ваших
современников вам начинает шибать в нос?
  -- Виржиния! -- поправляет она.
  -- Мой вопрос, тем не менее, остается в силе.
  --  Да,  действительно. Я нахожу людей докучливыми,  они  такие
злые...
  Знакомая песня, запатентованная Фернаном Рейно.
  --  Если  бы  вы  согласились,-- забрасываю я пробный  шар,--  мы
могли  бы  провести оздоровительный сеанс уединения в  небольшой
известной мне квартирке в двух шагах отсюда, на улице Корнеля.
  -- Вы это всерьез?
  Мне  еще  ни  разу не попадалась женщина, которая  в  подобной
ситуации не выдвинула бы этого возражения.
  --  Нет,--  смело  соглашаюсь я.-- Это совершенно несерьезно,  но
безумно увлекательно...
  -- Я порядочная женщина!
  --  Надеюсь,  ибо в противном случае ваш муж уже давно  бы  вас
арестовал. Так идем?
  Я   перехватываю  официанта,  оплачиваю  счет  и  встаю.   Она
сворачивает  в  трубочку свой "Киноальков" (все  исподнее  белье
кинематографа)  и  так  пассивно  следует  за  мной,   что   это
заставляет меня подумать, что бретонская кровь в ней берет верх.
  Я  веду ее в знакомое местечко, которым я активно пользуюсь  в
подобных  случаях.  Оно называется "Как у  себя  дома",  и  люди
приходят туда заниматься тем, чем они не могут заниматься  дома.
Здесь  три  этажа комнат с горячей водой, пружинными диванами  и
умывальниками многократного использования.
  Это   какое-то  чудо!  Когда  какая-нибудь  замужняя   женщина
пересекает  порог  этого укромного заведения,  у  нее  создается
впечатление, что она высаживается на другую планету, куда ее муж
и приличия не имеют доступа.
  -- Это неразумно!..-- шепчет испуганная Петрония.
  Она  забыла  мне  это  сказать,  а  теперь  ей  остается  лишь
заявить,  что  "подобное с ней происходит впервые  в  жизни",  и
протокол будет соблюден.
  Когда   горничная  выходит,  Аделаида  завершает  протокольную
часть.
  --  Я сошла с ума,-- говорит она, расстегивая чрезмерно короткий
жакет  своего  слишком длинного костюма.--  Знаете,  это  у  меня
впервые...
  Спасибо!  Теперь  можно начинать работать всерьез.  Я  боялся,
что  она оставит последнюю фразу при себе, но Гертруда не из тех
женщин,  которые хранят при себе что бы там ни  было,  будь  это
даже  пояс для подвязок. За время, меньшее, чем понадобилось  бы
Юлу  Бриннеру[31],  чтобы  сделать себе  пробор  посредине,  она
изготовилась к представлению. Ничего в руках, ничего в карманах!
  Эта девица -- созерцатель. Она созерцает в основном потолки...
  Я  собираюсь  сыграть ей "Турецкий марш",  но  не  Моцарта,  а
Бугай-паши.  И  тут  я  нечаянно  сталкиваю  на  вытертый  ковер
пресловутый    кинематографический   и   чувственно-возбуждающий
журнал. Не знаю, поверите ли вы, но я верю... По крайней мере, мне
кажется,   что   я   верю   в  лукавство  случая.   "Киноальков"
раскрывается  как  раз  на  странице, посвященной  Фреду  Лавми.
Передо  мной вновь возникает семейная фотография кинозвезды,  и,
вопреки  обстоятельствам, которые побуждают (я бы  даже  рискнул
написать  "возбуждают") меня сконцентрировать внимание на  столь
же  глупом,  но  менее статическом образе,  я  бросаю  последний
взгляд  на  эту вызывающую умиление группу. И тут происходит  со
мной странный феномен десексуализации.
  Вместо  того чтобы трижды сыграть обещанный марш, я  впрыгиваю
в  свои  брюки.  Я  одеваюсь так быстро, что  красавица  моя  не
успевает спикировать с седьмого неба, к которому она только  что
устремилась на крыльях экстаза.
  --  Извините  меня, Мелания,-- торопливо бормочу я,-- мы  отложим
условленную беседу на какой-нибудь последующий день. Я вспомнил,
что,  уходя из дома, забыл закрыть газ. Мне даже кажется, что  я
оставил  на  огне молоко! Чтобы выйти отсюда...  в  общем,  вы  не
ошибетесь:  это  внизу, и даже есть стрелка, указывающая  выход...
Дружеский  привет  младшему  ефрейтору.  В  ближайшие   дни   он
обязательно получит повышение...
  Все это я говорю, застегивая штаны и завязывая шнурки.
  Бедная Пульхерия лежит с широко открытым от непонимания  ртом.
Вы,  должно быть, думаете, что я веду себя, как самый  последний
хам,  и на сей раз вы действительно правы. Но для меня немыслимо
совершать   жертвоприношения  Венере,  как   говорят   некоторые
недоумки, считающие, что любовь -- это жертва, после того, как  я
сделал  открытие,  способное перевернуть многое  в  предпринятом
мной расследовании!
  Я  не  могу  пока  сказать вам, какое именно открытие,  потому
что,  в конце концов, я могу ошибиться, а вы, при случае и вашем
хорошо  известном мне коварстве, не преминете дать  мне  понять,
какой я дурак.
  Как  бы  там ни было, но, покинув ефрейторшу, я беру  курс  на
Мэзон-Лаффит  со  скоростью, которая  заставляет  регулировщиков
движения доставать пачки квитанций из самых глубоких карманов.


        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  Прежде  чем дерзко помчаться по аллеям парка, я позволяю  себе
сделать   остановку  перед  агентством  Уктюпьежа.  Уктюпьеж-сын
оказывается на месте, по-прежнему в домашних тапочках. Угасающий
день  заставил его включить настольную лампу, и в зеленом  свете
абажура  он похож на селедку, которая предприняла пеший  переход
через Сахару.
  -- Уже! -- говорит он.-- Однако вы быстро управились...
  Я делаю удивленное лицо.
  -- Не понял.
  --  Я полагаю, вам передали мое сообщение. Десять минут назад я
звонил по всем телефонам, которые...
  Я прерываю его словоохотливость:
  -- Я заехал случайно. Что нового?
  -- Приходила девушка...
  -- Нянька?
  --  Да,  она  спрашивала вас. Я ей сказал, что вы у  клиента  и
что...
  -- Ну и?..
  --  Она показалась мне расстроенной. Она сказала, что будет вас
fd`r| на проспекте Мариво...
  Я  не даю Уктюпьежу закончить фразу. Прежде чем у него хватает
соображения закрыть рот, я уже сижу за рулем своей машины.  Хотя
скорость  в парке ограничена, я жму на газ до упора. Я  едва  не
задавил  пожилую даму, садовника и продавца газет на велосипеде.
Последний  обзывает меня словами, которые, хотя  и  имеют  право
находиться  в словаре "Лярусс", в его устах принимают совершенно
другой смысл. Я останавливаюсь. Он думает что я собираюсь набить
ему морду, и отважно закатывает рукава.
  -- У вас есть "Киноальков"? -- спрашиваю я его.
  Ошалев от удивления, он спускает пары гнева через нос.
  -- Да...
  -- Давайте сюда!
  Он  лезет  в свою сумку, привязанную к багажнику.  Я  сую  ему
белую монету и отъезжаю, не ожидая сдачи.
  И  кто  же  это  делает  динь-динь спустя  мгновение  у  ворот
Вопакюи? Это ваш красавчик Сан-Антонио!
  Как  и  недавно, совсем недавно, мне открывает няня...  Она  уже
одета иначе. На ней серое платье, открытое спереди и застегнутое
сзади...  Подобная  одежда  чудесно  снимается  при  случае.   Это
напоминает вылущивание фасолевого стручка...
  Она  причесана  под Жозефину (Жозефину, но  не  Жо  Буйона,  а
Наполеона).  Что  же касается ее макияжа, то,  если  бы  он  был
подписан Элен Рубинштейн, меня бы это не удивило.
  Она встречает меня тем же словом, что и преподобный Уктюпьеж
  -- Уже!
  --  Вы  видите, что я не сидел сложа руки. Я вернулся в контору
сразу после вашего ухода... Вы хотели меня видеть?
  На  ее лице появляется легкая улыбка, которая прибавила бы  ей
смягчающих  обстоятельств, если бы она  застрелила  чьего-нибудь
мужа.
  -- Да...
  -- Могу я узнать...
  Она  окидывает меня плутоватым взглядом. Когда юная  швейцарка
начинает  на  вас  так смотреть, это значит, что  она  думает  о
вещах,  которые не имеют ничего общего с изучением роли ветряных
мельниц в современном мире.
  -- Вы мне недавно сделали интересное предложение.
  -- Ночной Париж?
  -- Да.
  -- Но вы отказались...
  -- Потому что я должна была рано возвращаться, из-за Джими...
  -- Я считал, что горничная...
  --  Конечно,  но  она  может остаться с ним лишь  на  несколько
часов, так как она замужем и ее муж не хочет, чтобы она ночевала
вне дома.
  --  А теперь ее старик отправился на военные сборы, предоставив
супруге абсолютную свободу?
  Она давится от смеха:
  --  О!  Нет...  Но у миссис Лавми появилась ностальгия по  своему
ребенку,  и  она  только что за ним приехала. Я,  следовательно,
свободна до завтрашнего утра.
  Я отдаюсь обычному в таких случаях порыву радости.
  --   Вот  так  удача!  Вы,  значит,  на  досуге  обдумали   мое
предложение, милая моя швейцарочка, и решили, что, в сущности, я
могу быть подходящим гидом?
  -- Точно ...
  --  Итак,  вы  готовы сопровождать меня в большой  прогулке  по
ночному Парижу?
  -- Да
  В  темноте  подрагивает  листва. Вечерний  ветерок  задорен  и
шаловлив.   Внезапно   я  ощущаю  себя  счастливым,   радостным,
раскрепощенным,  очарованным. А также,  но  никому  об  этом  не
говорите,  я  преисполняюсь  гордости  за  самого  себя.  Но  не
добивайтесь, почему я все равно не скажу
  -- Вы не считаете, что вам пора сказать, как вас зовут?
  -- Эстелла!
  -- Потрясающе!
  Не  правда  ли,  забавно? Пару часов назад я задавал  этот  же
самый  вопрос другой девице, и реакция моя была такая же.  Можно
провести повтор...
  В  отношениях с женским полом, похоже, достаточно довести один
номер   до  совершенства  и  можно  его  записывать  на   гибкую
пластинку. В сущности, это как в кулинарном искусстве, одно и то
же блюдо доставляет удовольствие многим людям.
  --  Мне  остается лишь взять сумочку, и я ваша,-- заявляет  она,
устремляясь по направлению к покоям Вопакюи
  Я  смотрю,  как  она удаляется -- быстрая и легкая  в  туманных
сумерках парка. В Мэзон-Лаффите сумерки нынешним вечером  словно
пронизаны  золотистой пыльцой. Воздух пахнет  осенью,  и  в  нем
ощущается  волнующий запах гумуса, процесс образования  которого
идет полным ходом...
  Я  слегка  сбит с курса (как сказал бы Бомбар) ходом  событий.
И, тем не менее, строго между мной и ушедшей неделей, должен вам
сказать, я рассчитывал на то, что маленькая нянька даст  о  себе
знать. Не столь быстро, однако, и это-то меня и тревожит...
  Я  иду  ей навстречу по аллее, которая была аллеей для лошадей
во  времена, когда овес был основным горючим. Маленькая  Эстелла
уже  направляется ко мне. На плечах у нее наброшено пальто.  Эта
драповая  штуковина  с меховым воротником  выглядит  роскошно  и
элегантно.  Эстелла -- полная противоположность недавней  малышки
Гортензии.  С  такой одно удовольствие выйти  в  свет.  Мужчины,
завидев  вас  с подобной красавицей под руку, будут  умирать  от
зависти.
  -- Вы одна в доме?
  -- Да,-- отвечает она,-- а почему вы спросили об этом?
  --  Мне  кажется, вы забыли погасить свет, не так ли? Смотрите,
как он сияет между деревьями... Она пожимает плечами.
  --  Это  к  моему  возвращению. Я ужасно боюсь  возвращаться  в
темноте... Это так печально...
  Я  больше  не  расспрашиваю и веду ее к машине.  Она  садится.
Когда я занимаю место за рулем, она мурлычет:
  -- Это ваша машина?
  -- Конечно...
  -- У вас хорошее положение в агентстве?
  --  Неплохое... Но этот автомобиль--наследство, доставшееся мне от
моего прадеда.
  У  нее  хватает вежливости посмеяться над этой шуткой.  Затем,
быстро посерьезнев, она замечает:
  --  Невозможно  представить, что вашим патроном является  такой
жалкий тип...
  -- Не следует судить по внешности, дорогая Эстелла.
  --    В    самом   деле?   Его   контора   занимается   мелкими
провинциальными делами без будущего...
  Я спешу позолотить герб папаши Уктюпьежа.
  --  Вы  ошибаетесь. Босс -- старый чудаковатый холостяк, но  его
дело  процветает  вовсю. Он управляет восьмьюдесятью  процентами
домов Мэзон-Лаффита... У него громадное состояние.
  Шикарный  сюжет  для  разговора,  ничего  не  скажешь,  но   я
чувствую,  что  именно  это продолжает тревожить  очаровательную
cnknbjs прекрасного дитя.
  Я  спрашиваю  себя, не мое ли появление в ее замке  вызвало  у
нее  обеспокоенность  и  не  для того  ли  она  предприняла  эту
прогулку  со  мной, чтобы кое-что выведать. Она рассудительна  и
подозрительно  спокойна, эта девушка.  Когда  ситуация  для  нее
неясна, она, должно быть, не успокаивается, пока ее не прояснит.
  -- Давно ли вы покинули Швейцарию?
  -- Несколько лет назад...
  -- И так вот вы и отправились в Штаты, нянькой?
  --  Я была стюардессой... Америка мне нравилась. Домашняя обслуга
там  очень  хорошо  оплачивается, и  я  поняла,  что,  нанявшись
нянькой,  я  заработаю  в  три раза больше,  чем  советуя  людям
пристегнуть ремни при взлете.
  -- Вы так любите деньги?
  -- А вы нет?
  --   Я   думаю  о  них  походя.  По  моему  убеждению,  главное
заключается не в том, чтобы иметь их много, а в том, чтобы иметь
их достаточно, понимаете?
  Мы  въезжаем  в  Париж.  Я  жму от площади  Дефанс  к  площади
Этуаль, ждущей нас там, вдали, в апофеозе света...
  --   Что  вы  предпочитаете?  --  спрашиваю  я,  снимая  ногу  с
акселератора.
  Я  не  могу  помешать себе втихомолку посмеиваться,  вспоминая
жену младшего ефрейтора, которую я постыдно покинул в положении,
мало совместимом с высокими обязанностями ее мужа...
  -- Полагаюсь на ваш вкус...
  --  Что  бы  вы  сказали насчет какого-нибудь  концерта?  Затем
ужин...   Я  знаю  недалеко  отсюда  одно  заведение,  где   можно
попробовать  блюда  из морских продуктов, которые  очаровали  бы
самого Нептуна.
  -- Как хотите...
  Мы  отправляемся в мюзик-холл. В "Олимпии" как  раз  выступают
братья  Карамазовы  со  своими  двумя  шлягерами  "Возвратясь  с
перевала Серпа" и "Я от этого чокнулся", которые они исполняют в
сопровождении своих телохранителей.
  Вечер   чудесный,   спектакль  высочайшего  аристократического
уровня. Сначала аплодировали жонглеру, который пел, потом певцу,
который  жонглировал,  затем  какому-то  дрессировщику  микробов
(вместо  хлыста  у него был стеклянный тюбик с аспирином),  и  в
заключении   первой   части  --  знаменитой  эротико-возбуждающе-
азиатской звезде, которая орала для того, чтобы никто не заснул.
  Эстелла  очарована вечером, я же очарован Эстеллой, и это  еще
самое  малое, что можно сказать. Если бы я себя не сдерживал,  я
бы  тут же залез ей в трусики, но я предпочитаю открывать  огонь
из моих батарей не раньше, чем они займут исходные позиции. Если
после этого вы посчитаете, что у меня нет чувства юмора, значит,
вы  учились  смеяться  в  какой-нибудь часовне,  заставляя  себя
играть Генделя.
  После   окончания  спектакля  я  увлекаю  мою   очаровательную
швейцарско-мэзон-лаффитскую зазнобу  в  "Труфиньяр  бретои"[32],
модное  заведение, в которое, как я уже говорил, морская  стихия
выбрасывает все, что есть в ее глубинах.
  Ужин   проходит   при   свечах   под   рыбацкими   сетями    и
стилизованными  стеклянными поплавками. Мы  говорим  о  дожде  и
телефонном справочнике.
  --  Миссис  Лавми,-- лепечу я неожиданно таким  невинным  тоном,
что  мне  без оговорок подали бы милостыню,-- миссис Лавми  часто
забирает своего славного малыша?
  --  Иногда,--  мурлычет  куколка.-- Когда ее  охватывает  приступ
материнской нежности. Ее голос крови кричит немного громковато.
  -- И она увозит его к себе в отель, чтобы приласкать?
  --  У  жен  знаменитостей  должны быть  капризы,  чтобы  о  них
говорили.  Если  бы  о  них не ходили слухи,  они  бы  канули  в
забытье...
  --  Я прочитал в прессе, что она остановилась не в том отеле, в
котором остановился ее муж. Это правда?
  -- Да, это так!
  -- Так что, в семье нелады?
  Она отрицательно трясет головой:
  --  Думаю,  что  вы  не  знаете  американской  психологии,  мой
дорогой  друг.  Лавми  составляют вполне нормальную  супружескую
пару,  но у Фреда имеются... э-э... обязанности по отношению к своим
поклонницам.  Обязанности,  которые  он  должен  исполнять   вне
присутствия  своей  жены. При проживании в разных  отелях  честь
миссис  Лавми  остается незапятнанной... Но  я  могу  сделать  вам
конфиденциальное признание...
  -- Давайте!
  -- Фред Лавми почти каждую ночь проводит со своей женой...
  -- Забавно!
  На  десерт  я заказываю профитроли и прошу официанта  принести
бутылку  вина.  Моя  нянька, кажется,  слегка  опьянела.  У  нее
блестят  глаза,  губы увлажнились, и румянец на щеках  ничем  не
обязан косметике...
  Я  считаю,  что могу начинать развернутую атаку. Я  поглаживаю
кончики ее пальцев на скатерти.
  --  Эстелла,--  мурлычу я.-- Эстелла, которая пообещала  провести
этот вечер со мной вдвоем...
  --  Да, случай всемогущ, не правда ли? Если бы хозяин виллы  не
забыл свои очки...
  Уж  не  вложила ли она иронию в эту фразу? Я задаю  себе  этот
вопрос, но лицо ее ничего не выражает, кроме нежного очарования.
У  нее холодные пальцы. Это хороший знак. Как правило, девушки с
холодными конечностями очень горячи в центре.
  --  Вам не кажется, милая Эстелла, что Лавми не доведется спать
спокойно этой ночью, если он придет к своей супруге...
  -- Почему?
  --   Из-за   Джими.  Этот  мальчишка  показался  мне  чертовски
крикливым. Его отец никогда не приезжает в Мэзон-Лаффит повидать
своего сына?
  --  Как бы ему это удалось, при такой его жизни? Целый день  он
снимается, вечером отправляется в клуб, а утром спит.
  Я  закрываю  эту  тему. Не стоит забрасывать поплавок  слишком
далеко: он может запутаться в траве.
  Мои  часы утверждают, что уже два часа десять минут и какая-то
мелочь вечности.
  -- Я должна вернуться! -- лепечет девушка
  -- О, пардон!
  Вы  видите,  до какой степени я деградировал! Ведь  это  же  я
должен  был  сделать  ей предложение подобного  рода,  и  другим
тоном. Она перегибает палку...
  -- Вы обещали мне эту ночь, Эстелла,-- томно упрекаю я ее.
  -- Обманщик! -- щебечет швейцарка.-- Только вечер.
  -- Настоящие вечера заканчиваются лишь на рассвете...
  --  Нет-нет!  --  говорит  она.-- Это  невозможно.  Миссис  Лавми
безусловно  позвонит  мне  до конца  ночи  и  попросит  приехать
забрать ребенка, чтобы он, проснувшись, не помешал ей спать...
  --  Послушайте,  зачем  вам ехать в Мэзон-Лаффит,  чтобы  затем
возвращаться  в  Париж?  Знаете, что  вы  сейчас  сделаете,  моя
нежная? Вы сейчас позвоните миссис Лавми, чтобы сообщить ей, что
вы  останетесь  ночевать у подруги, и дадите ей  номер  телефона
rncn места, где мы с вами будем находиться.
  Юная дрянь трясет головой. Если бы я к себе прислушался, я  бы
ее отлупил. К счастью, бывают случаи, когда я становлюсь глух.
  --  Нет, мадам бы это не понравилось. Она не позволяет, чтобы я
отсутствовала всю ночь. Я вас прошу, вернемся.
  Я  встаю,  более  разъяренный,  чем  пожарник,  вернувшийся  с
погашенного  им  пожара и увидевший сгоревшим  свой  собственный
дом.
  Я  понес  большие расходы (которые невозможно отнести на  счет
служебных) впустую. Мюзик-холл, шикарный ресторан --  и  все  это
ради  того,  чтобы  доставить себе  удовольствие  в  третий  раз
совершить  поездку в Мэзон-Лаффит! А! Клянусь вам,  есть  отчего
надеть колпак дурака и выставить себя в витрине!
  Я  не  люблю  воображал. Когда девчонка принимает  приглашение
какого-нибудь  мужика,  она должна знать,  если  грамотная,  чем
заканчиваются  подобные приглашения. Если она  этого  не  знает,
значит,  ее  мамаша  никогда ей ничего не говорила.  Ибо  какой-
нибудь искатель приключений тем более ничего ей не скажет!
  --  Идем! -- сердито говорю я, галантно отодвигая столик. Что вы
хотите,  я  представитель старой Франции:  стоек  в  испытаниях,
вежлив в быту.


        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  Я  держу  путь  прямо  к  дому графа  де  Вопакюи.  Я  начинаю
привыкать к этой дороге. В течение всей поездки мы не роняем  ни
слова  --  сперва потому, что уже поздно, и Морфей  начинает  нам
подмигивать,  затем  потому, что я, со своей  стороны,  посвящаю
остаток бодрствующего сознания размышлениям
  Я  по-прежнему не вижу связи между уведенной миссис  Унтель  и
знаменитым  Фредом  Лавми,  королем  поцелуев  взасос  и  пылких
взглядов, кроме той, что они принадлежат к одной национальности.
И  по-прежнему  в  моей  маленькой  голове  полицейского  что-то
выкристаллизовывается,  и это что-то  не  что  иное,  как  некая
уверенность.  Я  уверен,  мои  дорогие,  что  не  все  гладко  в
семействе  Лавми.  В  данный момент  мне  еще  пока  не  удается
установить   связь   между  моими  умозаключениями   и   побегом
американской   старухи.  Нужно  дать  всему  этому   отстояться,
дождаться, чтобы произошло осветление раствора. Затем вы  берете
эту микстуру, пропускаете ее через мелкое сито и подаете горячей
с лимонной цедрой
  Я  останавливаюсь перед заржавленными воротами,  дышу  осенью,
любуюсь золотистой листвой в серебристом тумане, выхваченной  из
мрака  лучами  фар  моего автомобиля... и  затем  поворачиваюсь  к
малышке Эстелле
  Она  хлопает ресницами, моя красавица. Она торопится забраться
под  простыню,  да  и  я, кстати, тоже. Наступает  иногда  такой
момент,  когда  говорит только усталость и  когда  самый  пылкий
мужчина  ощущает,  что все части его тела превратились  в  сырую
резину.
  -- Вот вы и прибыли, красавица...
  Она улыбается
  -- Вы были душкой.
  -- Спасибо за справку, я знаю
  -- Рассердились?
  -- Напротив...
  В   моем   тоне  таится  язвительная  насмешка.  Так  Наполеон
проглядывал сквозь Бонапарта. Она догадывается о сарказме.
  --  Я  хотела бы вам сказать... -- начинает она. Я подавляю зевок.
О  нет!..  Уж не собирается ли она расплатиться за все  про  все
pew|~!  Болтовня  хороша в начале вечера, это создает  дружескую
атмосферу, но среди ночи это равносильно бормашине зубного врача
  --  Я была бы рада увидеться с вами вновь,-- утверждает это дитя
миролюбивой нации гельветов.
  Думаю, тут как раз уместно сказать, что она пытается дать  мне
понять, что Гельвеция -- это фонарь, и даже красный
  Увидеться  с  ней  для  нового кутежа,  чтобы  затем  услышать
"Пристегнуть ремни!" и "Не заходите ко мне, дорогой, у меня  нет
света!"  Это  очень мало, госпожа баронесса! Поговорим  лучше  о
песне  младшего ефрейтора. Она приступает к делу раньше, чем  вы
успеваете снять брюки.
  --  Я  тоже,--  отвечаю  я  мрачно,  словно  участник  конгресса
сотрудников нотариальных контор,-- я тоже буду безмерно рад вновь
вас увидеть
  Про  себя  я добавлю: при условии, что вы будете находиться  в
выгребной яме, и при этом погруженной по самые губы
  Вы,  наверное, подумаете, что у меня период мизогении  (вы  об
этом  подумаете, конечно, при условии, что вам известно значение
этого  слова),  но  я  вам отвечу: опыт убивает  романтизм.  Чем
дольше   живешь,  тем  больше  замечаешь,  что  слишком   опасно
переоценивать себя в отношениях с женским полом.
  Неожиданно  я теряю сознание. Это малышка хлороформирует  меня
на  свой  манер,  то  есть влепляет мне один  из  тех  поцелуев,
который  способен  выдержать только водолаз после  многомесячных
тренировок.
  Не  знаю,  красавчик ли Фред давал ей частные уроки,  но  могу
вас  заверить,  что  она  знает научную сторону  вопроса.  Когда
смотришь на женский рот, с трудом представляешь, что он способен
на подобную работу
  Мой  продолговатый  мозг  начинает  искриться,  а  спинной   --
Плавиться.   Ничего  лучшего  не  придумаешь,  чтобы   разбудить
дремлющего мужчину. Это слишком и этого мало! Я уже говорил вам,
что    передние    сиденья   моего   автомобиля   опрокидываются
автоматически?  Это  потрясающе удобно для ночевки  в  Булонском
лесу. Вы нажимаете на рычаг, и спинка подает вам пример, занимая
горизонтальное положение
  Эстелла  не  имеет ничего против. Она доказывает  мне,  что  я
менее  всего ей антипатичен. В туманной осенней ночи, колеблемый
ветерком, слабо позванивает колокольчик виллы Вопакюи, говоря на
своем языке, как мне кажется. "Первый заход!"


        x x x
  Четверть  часа  спустя Эстелла опускает то, что  я  поднял,  и
поднимает то, что из ее одеяния спустил я. Она запечатлевает  на
моих  устах  последний поцелуй и открывает  стонущие  ворота.  Я
смотрю, как она растворяется в ночи
  Славное  приключение.  Я  наконец успокоился.  Она  из  страны
ледников, но общего у нее с ними -- лишь прозрачность ее взгляда.
С академической точки зрения, холмистость ее тела более нежная и
мягкая, чем Пюи де Дом[33].
  Я  включаю  свою тарахтелку. В момент отправления  я  замечаю,
что  свет,  который  сиял в доме, когда я приехал  за  малышкой,
погашен.  Может быть, просто перегорела лампочка. Даже батарейки
марки "Мондер" выходят из строя, когда ими пользуются.


        x x x
  Стоит  ли  вам говорить о том, что я с громадным удовольствием
возвращаюсь  домой?  Моей  милой  Фелиции,  должно  быть,  плохо
qohrq,  как  и  всякий  раз, когда ее сынишка  не  ночует  дома,
гоняясь  за  негодяями или бегая в поисках  приключений...  Я  уже
представляю  себя  меж  двух  простыней  с  запахом   альпийской
лаванды. Фелиция кладет ее в маленьких пакетиках в ящики комода,
и  белье  у нас всегда пахнет одинаково. Для других -- это  запах
Альп, для меня же он стал запахом Фелиции.
  Остановившись  перед  дверью гаража, я  замечаю,  что  в  доме
включен свет. Это лишь вызывает у меня беспокойство, потому  что
было  бы  естественно,  если бы освещенной  была  только  мамина
комната, но дело в том, что сияет весь первый этаж.
  Не   хватало  еще,  чтобы  заболела  моя  матушка!  Я  всегда,
возвращаясь домой, более или менее побаиваюсь найти ее в  плохом
состоянии. Я хорошо знаю, что в тот день, когда она отправится в
универсам Господа Бога за своим ореолом, для меня все изменится.
С   этого   момента  я  останусь  совершенно  один  в   обширном
мироздании, отягощенный моим бренным телом.
  Я  пересекаю  наш садик, вопреки всему думая, что пришла  пора
сажать луковицы тюльпанов, которые моя милая старушка заказала в
Голландии. Придется предусмотреть на завтра сеанс копки. Это моя
дань сельской жизни. О женщины! Если бы вы видели меня, когда  я
занимаюсь копкой -- в старых джинсах, с торсом, который  рельефно
проступает сквозь плотно облегающий пуловер с закрытым  воротом,
с  ногами, обутыми в бретонские сабо! Да если бы вы меня видели,
вы  бы  убежали из ваших салонов Людовика Какого-то, чтобы рядом
со мной выпалывать сорную траву...
  Я  влетаю  в  зал,  являющийся одновременно  столовой,  словно
порыв  ветра.  И кого же я вижу, поникшими в креслах,  сонных  и
молчаливых? Конечно, маму, со скрещенными на животе  руками,  со
сбившейся  набок прической, а затем окруживших ее с двух  боков,
подобно  разбойникам, повешенным рядом с Господом нашим, Берюрье
и Парикмахера.
  Толстяк  похож  на глыбу плавящегося топленого  свиного  сала;
его отросшая борода придает ему вид подпольщика.
  Парикмахер,  напротив,  одет  с  изысканностью,  стремление  к
которой,  кстати,  не увенчалось успехом. На нем  костюм  "принц
Уэльский"  в  слишком крупную клетку, голубая  рубашка,  галстук
супербордового цвета, замшевые туфли с золочеными застежками...
  Мое появление заставляет их подскочить.
  --  Ну  ладно,  ладно! -- вскрикиваю я.-- Достаточно  разыгрывать
Рюи-Блаза.
  Толстяк начинает рыдать, Парикмахер -- шмыгать носом...
  -- Толстуха загнулась или в чем дело? -- взрываюсь я.
  -- Нет!..-- жалобно мычит Берю.-- Но она снова пропала, Сан-А.
  Ну  вот, они опять начинают свой цирк. И это в три часа  утра!
Доставайте носовые платки! Можно подумать, что присутствуешь при
скорбных похоронах
  -- Что это снова за история? Закройщик висков бормочет
  --  Речь  идет -- увы! -- о печальной действительности, комиссар.
Наша дорогая Берта испарилась!
  Смелый  образ,  надо  признать.  Вы  можете  себе  представить
испаряющейся  эту  китиху,  принадлежащую  Берю?  Даже  на  мысе
Канаверал не смогли бы добиться ее исчезновения.
  -- Она навострила лыжи.
  --   Хочешь  выпить  чего-нибудь  горячего?  --  обрывает   меня
Фелиция.
  Я  отвечаю ей, что только что принял кое-что очень горячее,  а
в  сторону шепчу нежное имя Эстеллы. Однако добавляю, что охотно
согласился  бы на что-нибудь прохладное. Во рту у меня  будто  в
хлеву,  и глоток шампанского в такое время никогда не вредил  ни
одному полицейскому.
  Слова  "Лансон  брют" мгновенно иссушают печаль Толстяка.  Его
зрачок становится золотистым, как пробка от шампанского.
  -- Рассказывай,-- вздыхаю я, готовый ко всему.
  -- Ну вот...
  Он   расшнуровывает  свой  правый  башмак  и  сбрасывает  его,
помогая  левой  ногой.  Через  дырявый  носок  высовывается  ряд
пальцев,  подтверждающих, что Толстяк  принадлежит  к  семейству
копытных, и даже копытных в трауре.
  -- Ты позволишь? -- мурлычет он.-- Меня мучают мозоли.
  --  Однако  это не лучший пример, который ты им подаешь,  чтобы
побудить их к...
  --  Оставь свои шутки, Тонио... Я полностью выпотрошен всей  этой
историей...
  Он   умолкает,   приятно   взволнованный   появлением   слегка
запотевшей бутылки, которую приносит Фелиция.
  --  Ты  можешь начать свое объяснение, когда захочешь, если  не
предпочтешь изложить его в письменной форме.
  --  Когда  мы с тобой расстались сразу после полудня, не  знаю,
заметил ли ты, но Берта была в гневе!
  --  Да,  это было так же заметно, как твой красный нос на  том,
что тебе служит лицом
  --  Поскольку у нее не был приготовлен обед и так  как  она  не
хотела  заниматься стряпней в это время, мы пошли  в  ресторан,--
знаешь, этот, "Ля жуа", на соседней с нашей улице... Там фирменное
блюдо--петух в вине...
  Его лицо озаряется желудочными воспоминаниями, и он вздыхает
  --  Его  готовят  с  маленькими луковицами,  кусочками  сала  и
гренками, натертыми чесноком Чеснок -- это самое главное  в  этом
блюде  Большинство поваров его не кладут -- вроде бы  он  убивает
вкус лука...
  Мне  просто  смешно...  (И в самом деде, он издает  такой  звук,
который  бы  вы  расслышали,  находясь  у  себя  дома,  если  бы
поднапрягли свой слух.) Мне смешно, потому что чеснок -- это  как
бы жена лука...
  --  Нет!  --  перебиваю  я.--  Он не может  быть  женой:  у  него
лесбиянские наклонности[34].
  Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.
  -- Ладно, оставим это,-- говорит он нехотя.
  --  Вот  именно,  оставим  живописание  меню,  у  мамы  имеется
поваренная книга с предисловием Курнонского[35].
  --  Так  вот,  мы  сидим в ресторане. И тут за  десертом  Берта
поднимает скандал...
  -- Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?
  --  Нет,  но  в ее башку вернулись утренние события. Она  стала
мне  говорить,  что  ты  и  я  -- две бездари,  и  просто  трудно
представить,  что  в  наше  время  на  несколько  дней  похищают
порядочных  женщин,  а мерзавцы полицейские  палец  о  палец  не
ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.
  Он умолкает.
  --  Вот  так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой
стеклодув.
  -- Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!
  Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.
  -- За здоровье Берты! -- говорю я.
  Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.
  Толстяк  проглатывает  свой бокал, как какой-нибудь  стаканчик
"Мюскаде" за стойкой.
  --  Она  была  так взбешена, что ушла,-- говорит  он.--  Она  все
больше  сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг  --
a`u!  --  встает  и  сматывается, прежде чем я  успел  заплатить.
Сказать  тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!..
Мне пришлось самому съесть ее порцию.
  -- И что дальше?
  --  Поначалу  я  не  слишком обеспокоился. Я подумал,  что  она
пошла  поплакаться в жилетку моего присутствующего  здесь  друга
Альфреда...
  Альфред подхватывает: "И я ее не видел!"
  --  Представляешь?  -- причитает Берюрье.-- Он  ее  не  видел!  Я
целый  день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю,  то  к
Пьеру.  Под  вечер  возвращаюсь домой --  никого!  Я  жду.  Опять
никого!  В  десять  часов я выхожу из себя и  иду  будить  моего
присутствующего здесь друга Альфреда...
  --  А  я ее так и не видел! -- подтверждает массажист волосяного
покрова черепов.
  --  Ты слышишь? -- плачущим голосом спрашивает Здоровило.-- Он ее
не видел... Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!
  -- Забрали б ее черти!..
  Это  уже  говорю  я.  Говорю  не ради  рифмы  --  она  была  бы
неудачной,--   а   потому   что   меня   неожиданно    охватывает
беспокойство. Настоящее беспокойство...
  --  Ма,--  говорю  я,-- у нас в аптечке должен  быть  "Макситон".
Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не
спать всю ночь!
  Лицо  моей  славной Фелиции сереет от волнения. Через  стол  я
кладу свою руку поверх ее руки.
  --  Не  беспокойся!  Я отосплюсь завтра... Ты же  знаешь,  как  я
люблю  спать  днем,  пока  ты убираешь  в  доме.  Сквозь  сон  я
чувствую,  как  ты ходишь по комнатам... Как бы ты  ни  старалась,
мама,  ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы
они  не  скрипели, я все равно слышу тебя, и от  этого  мой  сон
становится еще слаще.


        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  --   Куда   мы  так  несемся?  --  причитает  доблестный   Берю,
подтверждая  высказывание, согласно которому  человек  будто  бы
есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего
общего;  он  скорее  тянет на гигантский баобаб,  но  думает  он
много, особенно о жратве.
  --  Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит,-- отрывисто отвечаю я с  тем
чувством  лаконизма,  которое  побудило  Министерство   почт   и
телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.
  -- Опять!..-- мямлит Толстяк.
  --  Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый  раз.
Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в
Управление  городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное
сообщение на этом направлении в дни скачек.
  -- А зачем ты туда возвращаешься?
  --  Если  бы вместо головы у тебя было не ведро патоки,  ты  бы
вспомнил,  что твоя пастушка с пеной у рта утверждала,  что  она
узнала  этот  дом... Ты говоришь, что она была раздосадована  тем,
что  мы  собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями...
Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю  своей
головкой  гениального легавого, что она решила  вернуться  сюда,
дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на
проспекте Мариво.
  Парикмахер жалобно хнычет:
  --  В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым
благородным порывам...
  --  Согласен,--  говорю я.-- Ей дадут медаль с лентой,  длиной  с
кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище,  позвольте
нам спокойно думать.
  Рассерженный  ловец вшей забивается в угол на  заднем  сиденье
моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.
  Толстяк,  который  любого заткнет за пояс по  части  дедукции,
делает вывод:
  -- Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
  -- Возможно, да, в самом деле...
  --  Сволочь!  Какая  там он ни звезда, но  ты  увидишь,  как  я
всыплю  этому  торговцу томностью. Когда я отведу свою  душу  на
нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из  его
контракта  конфетти.  Все  эти дуры,  которые  млеют  перед  его
фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
  --  Умерь  свое  красноречие! -- успокаиваю я его.--  Прежде  чем
громить,  надо  знать, что громить. Каждый может ошибиться,  как
говорил еж, слезая с одежной щетки.
  --  Что  ни  говори, но с этой хибарой не все в  порядке.  Если
Берта  сказала,  что  она уверена, что была здесь,  значит,  она
уверена  в  этом. Эта малышка -- само воплощение женской  логики,
можешь спросить у Альфреда.
  --  Я  больше  ничего не говорю,-- сердито бросает косец  бород,
чопорный, как пенсне.
  --  Не дуйся, Альфред,-- советует ему Берю.-- Сан-Антонио хоть  и
резок  в  своих  речах,  но  парень  хороший.  Открытое  сердце.
Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко  всем  чертям  и
завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет,
чтобы отыскать нашу с тобой Берту.
  Альфред,   будучи   человеком   справедливым,   для   которого
"справедливость"  --  не пустой звук, становится  под  сверкающее
знамя логики.
  Вскоре  я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях  "Эта
ночь принадлежит нам".
  Я  останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от  жилища
Вопакюи.  В  квартале тишина. Света нет ни в одном  окне,  аллеи
полны  тумана  и  похожи  на  сказочные  проспекты,  ведущие   в
чистилище.
  --  Ну,  так  как  ты  себе  это представляешь,  мой  Тонио?  --
спрашивает Берю.
  Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит...  Без
своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный
пыл, словно ладан, окутывает меня.
  --  Я  представляю  себе  это,  как ты  выражаешься,  следующим
образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься  в  дом
на  проспекте  Мариво.  Вы  -- полицейские.  Ты  предъявишь  свое
удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы,
потому  что  самая последняя жаровня чище твоих  карманов.  Няня
сделает  вид,  что  она удивлена... Ты скажешь, что  вам  поручена
охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто
бы  готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может
стать наша великая международная кинозвезда...
  --  Почему  "потенциальной"? -- обеспокоено спрашивает  Толстяк,
который располагает словарным запасом продавца устриц.
  --   Альфред  тебе  объяснит...  Ваша  задача  --  отвлечь  ее  на
некоторое  время.  Например,  вы спросите  у  нее,  исправна  ли
система запирания дверей,-- одним словом, займете разговорами...
  -- И что она скажет, эта девка? -- спрашивает почтенный Берю.
  --  Одно  из  двух: либо она замешана в этой истории и  сделает
вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее
средство,  и  в  этом  случае она посмотрит  на  вас  косо,  как
cnb`phb`k  один  мой знакомый офтальмолог. Возможно,  она  будет
недовольна.  В  этом случае это не имеет ни малейшего  значения...
Будьте   очень  сдержанны.  Стиль  поведения  --  серьезность   и
вежливость, понял?
  --  Не  хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над "i", черт
возьми!  --  ворчит недовольно Берю.-- Мы уже столько  знаем  друг
друга,  мать  твою,  что тебе должно быть  известно:  касательно
приличий мне нет равных!
  Ухватившись   за  ручку  дверцы,  кстати,  к  моему   великому
беспокойству,  так  как  все,  к  чему  он  прикасается,   имеет
тенденцию  превращаться в предметы для мусорного ящика,  Толстяк
спрашивает:
  -- А ты, Сан-А, не идешь с нами?
  --  Ты  же  знаешь,  что  я  уже  приходил  к  ней  под  ложным
предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.
  -- Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.
  --   Психоколическом,--  поправляет  с  видом  знатока  Альфред,
эрудиция    которого    патронируется    фирмой,    поставляющей
бриллиантин.
  Я  нажимаю  на медвежью лапу Толстяка, завершая таким  образом
открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.
  --  Слушай, человече,-- твердо говорю я ему.-- Я здесь -- мозг,  а
ты  член,  и даже очень нижний член. Так что, не обременяй  себя
проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.
  Ворча,  он  удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем
(разве не служат они одной и той же бабе?).
  Как   только  в  полной  тишине  уснувшей  природы   раздается
надтреснутый  голос  колокольчика Вопакюи  (когда  ты  обладаешь
культурой,  ее  следует  разносить, об  этом  вам  скажет  любой
почтальон[36]),  я,  в  свою очередь выхожу  из  машины,  снимаю
туфли,  связываю их шнурками и перебрасываю через  плечо.  После
чего  залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и  мне  удается
ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через
неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что,
по  правде говоря, является самым рациональным способом  ношения
обуви.
  Наискосок,  пересекая парк, я обхожу дом. Над  крыльцом  горит
свет.  Я  вижу,  как  выходит малышка  Эстелла  в  халатике,  от
которого перехватило бы дыхание у астматика. Она держит  в  руке
электрический  фонарик и направляется к воротам. Вы  согласитесь
со  мной,-- даже если вы ее никогда не видели,-- что у этой девицы
в  жилах не минеральная водица. Потому что, строго между нами  и
полюсом  Эмиля Виктора[37], не так уж и много найдется красоток,
способных  пересечь парк в четыре часа утра, когда  вовсю  ухают
местные совы, стараясь перещеголять друг друга.
  Как  только девушка исчезает из поля моего зрения, я стремлюсь
побыстрее проникнуть в дом.
  Комнаты  первого  этажа  я уже осмотрел  накануне  и,  тем  не
менее,  снова  окидываю  их беглым взглядом.  Затем  устремляюсь
наверх, и как раз вовремя. Снаружи приближается шум разговора, в
котором  отчетливо  слышится голос Толстяка, продающего  хозяйке
свою пригодную на все случаи лапшу на уши.
  Комнаты  второго  этажа также пусты, Одна  из  них  --  спальня
Эстеллы. В ней горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее одежду
на  спинке  стула,  расстеленную кровать и уважительно  кланяюсь
этой волнующей каждого нормально сложенного мужчину панораме.
  Наконец  я  обрабатываю  третий  этаж.  Комнаты  здесь   также
необитаемы. Все более и более я восхищаюсь отвагой моей  швейцар
очки.  Чтобы  обладать  смелостью жить  одной  в  этой  огромной
затерянной  вилле, нужно иметь нервы, и довольно крепкие  нервы,
jnrnp{e прошли бы проверку на испытательном стенде.
  Это  ночное  расследование, столь же  безрезультатное,  как  и
дневное,  начинает  становиться мне поперек горла.  Я  осторожно
спускаюсь  по лестнице на первый этаж. Теперь мне предстоит  так
же  тайком  покинуть  дом. Для этого я  должен  подождать,  пока
нянька проводит моих товарищей по делу.
  Спрятавшись   в  закоулке  у  трюмо,  роспись  рамы   которого
представляет  собой  фантазии  на марокканские  темы  и  зеркало
которого является идеальным туалетом для мух, я прислушиваюсь.
  Я  слышу,  как Толстяк несет околесицу, стараясь придать  себе
побольше  важности и подыскивая витиеватые глагольные формы...  Он
их  нагромождает, он сыплет ими, выдумывает новые... Он объясняет,
что для такой молодой девушки неосторожно жить в таком пустынном
доме, интересуется, имеются ли в особняке значительные ценности...
И я чувствую, что он думает сейчас о Берте так же, как и об этих
драгоценностях, которые могут подождать кучу лет. Одним  словом,
он  упивается  своей игрой. Вначале Эстелла, должно  быть,  была
выбита  из  колеи, но вот она уже приходит в себя.  Этот  ночной
визит  начинает  ей не нравиться, и она об этом горячо  говорит.
Лорель  и  Харди[38]  общего предмета  любви  отступают  под  ее
напором.  Девушка  шумно их выпроваживает. Я  покидаю  последний
этаж.  Хорошо  было бы смыться во время ее краткого  отсутствия.
Но, поразмыслив, я предпочитаю еще немного подождать.
  И  правильно делаю! Вот моя малышка Эстелла запирает ворота на
два  оборота  ключа, ставит задвижку, подходит к  крыльцу  и  на
какое-то  время  неподвижно  застывает,  как  человек,   чего-то
ожидающий.
  Ваш  Сан-Антонио  стоит  теперь на четвереньках  за  банкеткой
Людовика  Какого-то. Эстелла приближается к лестнице решительным
шагом,  но  решительным лишь на первый взгляд,  потому  что  она
вдруг  останавливается,  положив руку  на  перила.  На  какое-то
мгновение  я  подумал, что она меня обнаружила, так как  женщины
обладают слухом, снабженным самонаводящимся приспособлением.  Но
нет. Она прислушивается всего лишь к голосу своей души...
  Она  направляется к телефону, снимает трубку и набирает номер.
Похоже,  дело  становится интересным.  Я  был  прав,  набравшись
терпения и выждав...
  Проходит  какое-то время, прежде чем абонент  Эстеллы  снимает
трубку.   Наверное,  он  пребывал  в  объятиях  Морфея.  Наконец
слышится щелчок.
  --  Отель "Карлтон"? -- спрашивает нянька. Ей подтверждают  этот
факт.
  -- Я хочу поговорить с миссис Лавми!
  Ей,  должно  быть, возражают, что время не самое  удобное  для
телефонных  разговоров. И вправду, если в крайнем  случае  можно
кому-нибудь позвонить в час ночи, то звонить в четыре утра -- это
дурной вкус.
  --  Это  очень  важно!  --  перебивает Эстелла  властным  тоном.
Парень,  который  женится  на  ней,  поступит  правильно,   если
захватит с собой бутыль нейровитаминов, прежде чем отправиться в
свадебное путешествие.
  -- Звонит мисс Эстелла!
  Завороженная  телефонистка отеля "Карлтон"  быстро  отыскивает
номер законной половины "знаменитейшего в мире актера".
  Обеих  девиц  соединяют,  и вот они уже  вовсю  стрекочут  по-
американски,  так  что  я  не успеваю схватывать  содержание  их
разговора.
  Все,  что мне удается уловить, так это слова "полиция", "бэби"
и, наконец, "утро". Эстелла вешает трубку.
  Она  гасит  свет в холле и поднимается на второй  этаж,  чтобы
g`jnmwhr|   в   не   остывшей  еще  постели  беспокойную   ночь.
Счастливица!
  Я  выжидаю  какое-то время, потом, полагая, что она  не  может
меня услышать, выхожу из своего укрытия.
  Здоровило  и  его  Запасное колесо, должно  быть,  начали  уже
стареть в моей тачке-призраке. Пора к ним возвращаться.
  Я  бесшумно  открываю  дверь.  Когда  я  перехожу  на  "ты"  с
замками,  вы можете заказывать соло на скрипке Брамса и  слушать
его, не боясь, что вам помешают.
  Я  вновь  окунаюсь  в  чудесную туманную ночь,  переливающуюся
всеми  цветами  радуги, выбивающую вас из  колеи  и  уносящую  в
неземные просторы.
  Самое  трудное -- это вновь преодолеть ограду, что мне  удается
с помощью той же ветки дуба.
  Приземлившись  рядом  с машиной, я вижу, как  из-за  опущенных
стекол  струится  дым.  Толстяк  и  его  адъютант  курят,  чтобы
разогнать сон.
  -- Где ты был? -- осведомляется Берю.
  --   Производил  незаметный  обыск.  Толстяк  поворачивается  к
Альфреду.
  -- Что я тебе говорил? Я знаю привычки моего Сан-Антонио.
  Он тихо спрашивает:
  -- Есть что-нибудь новое?
  -- Ни хрена!
  -- А вот у меня есть.
  И  он  протягивает  мне  роговую расческу  с  одним  сломанным
зубком.
  --  Слушай, идя по аллее с девчонкой, я наступил вот на это,  и
я его поднял.
  -- Что это такое?
  -- Расческа моей Берты.
  Я  рассматриваю предмет. Он изначально состоял из трех зубков.
В верхней его части имеется маленькая звездочка из бриллиантовой
крошки.
  -- Ты в этом уверен?
  -- Еще как!
  --  Я  тоже,--  поспешно  добавляет Альфред,--  представьте,  эта
расческа из моего заведения.
  --  Во  всяком случае, если ваша Толстуха сюда и приезжала,  то
ее здесь больше нет,-- уверяю я. Берю начинает плакать.
  --  Может, ее уже убили и закопали в парке,-- задыхается  он  от
слез.-- Ты не считаешь, что нам следовало бы сделать раскопки?
  -- Сейчас не время...
  Я бросаю последний взгляд на расческу.
  --  Это  слишком  слабая  улика. Таких расчесок,  должно  быть,
имеется немало...
  --  С  такой  звездочкой! -- протестует Альфред.--  Это  бы  меня
удивило,  потому  что  у вас в руках эксклюзивная  модель  фирмы
"Шиньон-Броссар".  Я единственный обладатель  такой  расчески  в
нашем квартале.
  Я  вздыхаю. Меня покачивает: я до смерти устал и отдал бы  что
угодно, чтобы получить возможность поспать несколько часов.
  --  Послушайте, мои добрые господа,-- проникновенно  говорю  я.--
Давайте  посмотрим реальности в глаза. Если Берта погребена,  мы
уже  ничего не сможем для нее сделать, а вот завтрашний день еще
не умер...
  Сомнительная  философия,  согласен,  но  семена  ее  фатализма
прорастают в страдающих сердцах моих одуревших от горя друзей.
  --  Отправимся подрьгхнуть пару часов у меня,-- предлагаю я.--  А
там посмотрим. Ничего путного не сделаешь, когда валишься с ног.


        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  Я  просыпаюсь,  разбуженный троекратным звоном моих  часов,  с
языком, так плотно прилипшим к небу, что понадобилось бы зубило,
чтобы их разъединить.
  Тем  временем  моя  Фелиция, уже в полной  боевой  готовности,
входит  с  подносом  в руках. Она поставила  на  него  все,  что
необходимо  мужчине,  легшему спать в  пять  часов  утра,  чтобы
проснуться  в  семь,  то  есть чашку крепкого  кофе  и  коктейль
собственного приготовления. Этот коктейль состоит из: полстакана
теплой воды, лимонного сока и полстоловой ложки питьевой соды.
  Вы  проглатываете  его залпом, затем выпиваете  чашку  кофе  и
ждете  десять  минут... Вас охватывает непередаваемое  блаженство,
равно как и кипучая потребность деятельности.
  --  Ты  уверен, что тебе так уж необходимо уходить? --  вздыхает
мама.
  --  Увы,--  ворчу  я.--  Между нами говоря,  я  очень  обеспокоен
исчезновением  матушки  Берю. Эта бедная женщина-вамп  попала  в
такое опасное осиное гнездо...
  -- В самом деле!
  -- А ты разбудила ее товарищей по постели?
  -- У меня на это не хватает мужества,-- вздыхает Фелиция.
  Она   поднимает   палец,  чтобы  призвать   меня   к   тишине:
"Послушай!"
  Мне нет необходимости напрягать слух.
  --  Это что, по радио передают запись 24-часовой автогонки в Ле
Мане?
  --   О   нет,--   вздыхает  моя  дорогая  мама.--  Я  бы   просто
поостереглась его включать.
  --  В  общем, ты права,-- говорю я.-- Пусть выспятся. Раз уж  они
так заснули, они будут дрыхнуть до полудня
  Я  вскакиваю  с  постели и принимаю очень  холодный  душ.  Это
окончательно  восстанавливает мои  силы.  Я  натираюсь  лосьоном
фирмы "Балансьяга" и, поскольку мужчина должен защищать себя  от
непогоды  и  от  женской похоти, надеваю  спортивный  костюм  из
английского твида, доставленный из Швеции голландским кораблем.
  -- Ты вернешься к обеду? -- с надеждой спрашивает Фелиция.
  --  Не  осмеливаюсь тебе обещать, мама, но я тебе  звякну.  Она
провожает  меня  до  самой машины по саду, усеянному  капустными
кочерыжками и розами в разгар стриптиза.
  --  Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную грудинку?
Я хотела приготовить ее к обеду.
  --  Они  без  ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше.
Он  будет  тебе  клясться,  что у  него  птичий  аппетит,  забыв
упомянуть о том, что речь идет о хищной птице.
  Фелиция  качает  головой, бесконечно  довольная.  Ее  мечта  --
кормить  все человечество. Это начинается с меня и заканчивается
муравьями, для которых она раскладывает щепотки сахара-песка  на
подоконнике.
  -- Будь осторожен, мой малыш!
  --  Не  беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание  к  даме.
Выражение  ее  лица обозначает: "Тем более!" Я мчусь  в  тумане,
который покрывает Париж сероватой пеленой.
  Булонский  лес  усыпан  рыжими  пожухлыми  листьями,   которые
несутся  вскачь  по  асфальтированным аллеям.  Я  люблю  осень,--
кажется,  я  вам уже говорил об этом, хотя вам на мои  признания
наплевать  так  же,  как  на  ваш первый  дырявый  зуб.  В  этом
самоотречении  угасающей  природы  (если  вы  считаете,  что   я
перебарщиваю, примите аспирин) думается необычайно легко. Часто,
h  мне  неоднократно  приходилось это констатировать,  появление
новых идей находится в прямой зависимости от погоды.
  Придерживаясь    скорости    шестьдесят    километров,     как
предписывают дорожные указатели в Булонском лесу, столь  дорогом
поэтам  и  садистам (одно не мешает другому, даже  наоборот),  я
меланхолически  думаю о том, что Толстяк втянул меня  в  мерзкую
историю...  Согласитесь, что мне не везет. Я  с  трудом  добиваюсь
недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и тут, вместо
того  чтобы  ничего не делать и профессионально бить баклуши,  я
вынужден  проводить  бессонные ночи  в  бегах  за  этой  ужасной
мамашей Берюрье!
  На  краю аллеи стоит утренняя проститутка, обутая в сапожки  и
закутанная в норковую шубу из натурального кроличьего меха;  она
улыбается мне, как будто я привез ей средство от обморожения.  Я
проезжаю метров десять и останавливаюсь. Мне только что пришла в
голову  настолько блестящая мысль, что снаружи ее можно  принять
за северное сияние.
  Поверьте  мне, ребята, для продуктивного размышления ничто  не
может  сравниться с утром. Только в торжествующих лучах рассвета
серые  клетки  работают наиболее эффективно.  Попробуйте,  и  вы
согласитесь...
  -- Ты берешь меня с собой, зайчик?
  Это  шлюха просовывает свою размалеванную рожу в проем дверцы.
Она   неправильно  меня  поняла,  увидев,  что   я   остановился
неподалеку  от нее; из этого она сделала вывод, что  я  любитель
утреннего секса, и предлагает мне экстаз.
  Я   разъясняю   ей   ее   ошибку.  И   тут   она   принимается
характеризовать  меня  таким убедительным  тоном,  который  меня
буквально потрясает что я физиологически неполноценный тип,  что
мне  надо поискать у других (преимущественно у греков) то,  чего
мне  не  хватает. Причем, уточняет она, это всего лишь временный
выход,  поскольку,  согласно ее мнению, чисто интуитивному,  мое
настоящее   призвание  --  это  гнусные  привычки,   естественным
следствием  которых является самоудовлетворение, по  сути  дела,
связанное с моей некредитоспособностью.
  Затем, поощренная моим молчанием, она добавляет, что мое  лицо
--  явная манифестация моих наклонностей и что достаточно на меня
взглянуть один раз, чтобы понять: если любовь меня и возбуждает,
то разве что через замочную скважину.
  Она  бы  еще  долго продолжала меня отчитывать, если  бы  само
провидение  не внушило бы какому-то автомобилисту хорошую  мысль
остановиться перед моей тачкой и спросить у дамы, не  согласится
ли она прокатиться в его двухлошадной колымаге
  Безраздельно  принадлежа  по  своему  социальному  статусу   к
пролетариату, она соглашается, и я слышу, как она  спрашивает  у
этого    двухлошадника,   завершится   ли   прогулка   в    этом
двухцилиндровом  движителе объемом в 4125 см3 с полусферическими
цилиндровыми   головками   (и,   несмотря   на   это,   все-таки
вращающимися)  в  отеле... Водитель отвечает отрицательно.  Он  не
хочет  тратиться, и бесполезно пытаться его наколоть.  Он  хочет
заполучить ее тут же. Еще один женатый мужчина, который начинает
день с того, чем ему следовало бы закончить вчерашний.
  Одним  словом, жизнь! Не всегда мужчина, любящий  маринованную
селедку, находит женщину, которая ее обожает, а женщина, которая
без  ума  от  господина  Гетари, вступает  в  брак  с  мужчиной,
обладающим  полным  набором  его пластинок!  Что  труднее  всего
достигается в этом мире, так это гармония.
  Вы,   естественно,  сочтете,  что  я  отклоняюсь  от  темы   и
злоупотребляю вашим драгоценным временем, но, как  говорила  мне
одна  знакомая  лицеистка,  "иногда полезно  дать  прикоснуться,
onrpnc`r| пальчиком изъяны бытия".
  А   тем  временем,  пока  последовательница  перипатетиков[39]
сначала приглашала меня, а потом осыпала ругательствами (что  за
стиль,  поверьте,  он даже может вызвать воспаление  матки[40]),
моя  блестящая идея завершила процесс кристаллизации. И  знаете,
что  я делаю? Вместо того чтобы отправиться в "Карлтон" к миссис
Лавми,  как я намеревался вначале, я поворачиваю налево и  вновь
выезжаю на дорогу, ведущую в Мэзон-Лаффит. Не смейтесь, это  мое
"Болеро" Равеля.
  Восемь   часов.  Эстелла  уже  встала,  если  судить  по   той
быстроте, с которой она откликается на мой звонок. На ней темно-
синий халат, шелковая повязка на голове. Увидев меня, она хмурит
брови.
  --  Вы!  -- удивленно говорит она, как в довоенных пьесах театра
"Одеон".
  --  Я!  --  отвечаю я, как в тех же самых пьесах того же  самого
театра.
  Она открывает ворота.
  -- Я вам не помешал?
  --  Э-э...  нет,  но  я  очень спешу, так как  я  должна  поехать
забрать  Джими...  Миссис  Лавми  только  что  мне  позвонила.  Он
проснулся и...
  Я небрежно трогаю ее за бедро.
  --  Как я соскучился по тебе, Эстелла. Знаешь, у меня как будто
произошло короткое замыкание!
  --  Дорогой,-- сухо говорит она, как старая супруга, думающая  о
чем-то другом. И добавляет: -- Ну и ночь! Ты никогда не угадаешь,
что произошло!
  -- Что-нибудь серьезное!
  -- В четыре часа утра явилась полиция. Два полицейских!
  -- Не может быть!
  --   Да.  Они  мне  рассказали  какую-то  нелепую  историю   об
ограблении, которое они хотели предотвратить. В какой-то  момент
я  даже  подумала, что это два гангстера. Но  у  них  был  такой
идиотский вид, что это отметало всякие сомнения.
  Я  с  трудом  сдерживаю смех и закрываю рот  носовым  платком,
сохраняя на лице лучащееся нежностью выражение.
  -- Ограбление?
  --   Какой-то   осведомитель  будто  бы  их  предупредил,   что
готовится налет.
  -- Моя бедняжка, как ты, должно быть, испугалась.
  -- Я никогда ничего и никого не боюсь,-- утверждает Эстелла.
  Мы  входим в дом. Дабы остаться верным своей привычке, я целую
ее взасос.
  --  Хочешь, я поеду с тобой за малышом? -- спрашиваю я  у  своей
эгерии[41].
  --   О   нет!  --  отвечает  она.--  Возможно,  его  мать   будет
возвращаться  со мной сюда. Это невозможно. И как  бы  мимоходом
спрашивает:
  -- А ты что, сегодня не работаешь, дорогой?
  --   Знаешь,  у  меня  много  свободного  времени,  потому  что
агентством практически руковожу я.
  Похоже,  она  действительно  куда-то  торопится.  Без  всякого
стеснения она раздевается тут же передо мной, чтобы облечь  себя
в  элегантную парижанку. Она надевает бежевый костюм  с  кожаной
отделкой -- просто чудо! -- и причесывается.
  --   Интересно,  как  ты  можешь  жить  одна  с  этим   ужасным
ребенком,-- говорю я.
  -- О, это ведь временно. А потом, есть прислуга.
  -- Это старик Уктюпьеж предложил ее вам?
  -- Да... Ты этого не знал?
  Я кусаю себя за язык.
  --  Да  нет...  я  не  помню таких мелочей. Мы  сегодня  увидимся
вечером, красавица?
  --  Попытаюсь.  Если  смогу  освободиться,  я  позвоню  тебе  в
агентство.
  -- Договорились.
  Она садится за руль "шевроле" с откидным верхом.
  -- Подбросить тебя до ворот? -- спрашивает она.
  -- 0'кэй!
  Она  высаживает меня у ворот, подвергается еще одному  массажу
гландов и говорит мне "до скорого!"
  Я  направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын уже что-то  делает  в
световом  круге настольной лампы. Поскольку сейчас  утро,  он  в
домашней  куртке  из серой бумазеи с шотландскими  отворотами  и
кашне,  которое  плохо скрывает его небритый со  вчерашнего  дня
подбородок.
  -- Здравствуйте,-- любезно говорит он мне,-- уже на работе?
  Над   его  плоским  черепом  в  позолоченной  раме  продолжает
бушевать битва при Мариньяне.
  Экстрарасходящееся  косоглазие,  которое  позволяет  Уктюрьежу
одновременно  видеть  то, что находится перед  ним,  и  то,  что
находится за ним, никогда не было еще столь сильным.
  Заметьте,  что  благодаря этому недостатку  торговец  газонами
надежно защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с  какой
стороны.
  --  Кажется,  вы  рекомендовали домработницу  супругам  Лав-ми,
когда они поселились в Мэзон-Лаффите?
  -- Верно.
  -- Я хотел бы получить адрес этой женщины.
  --  Это  легко сделать... Она итальянка, мадам Куштапьяна.  Живет
на Нижней улице.
  -- Это где?
  --  Внизу улицы Верхней. Номер... Погодите... Он листает клеенчатую
средневековую тетрадь.
  -- Номер тринадцать,-- сообщает он.
  --   Я   вас  благодарю.  Указания  остаются  те  же,  господин
Уктюпьеж. Если позвонят, предупредите меня!
  Я  пожимаю старый обломок, который служит ему рукой, и исчезаю
в направлении Нижней улицы.
  Въезжая  в  узкую улочку с односторонним движением, я  замечаю
на  другом  ее  конце  хромированный дилижанс  моей  Эстеллы.  Я
замедляю  ход, чтобы дать ей возможность оторваться от меня,  и,
вместо того чтобы остановиться у рокового номера 13, начинаю  на
расстоянии преследовать черный "шевроле".
  Эта  церемония длится недолго. Вопреки тому, что  мне  сказала
моя  цюрихская  красавица,  она  направляется  не  в  Париж,   а
возвращается домой, на проспект Мариво. Может быть, она заезжала
передать   какие-нибудь  указания  синьоре  Куштапьяна   и   там
обнаружила,  что что-то забыла? Но нет, она выходит  из  машины,
открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота.
  Что  же  делает малыш Сан-Антонио -- любимец женского пола?  Вы
догадываетесь.  Он  поспешно возвращается  к  домработнице.  Эта
особа  обитает в симпатичной квартире из одной комнаты вместе  с
мужем,  старым  дядей-калекой, свекром  и  свекровью,  полоумной
племянницей,  своими  семью детьми и тетушкой  из  Бургоса.  Это
сверхтучная  матрона  с  усами, как у  мамаши  Берю,  грудастая,
пузатая  и с акцентом, о котором самое малое что можно  сказать,
так это то, что он не напоминает акцент сибирских степей.
  --  Кто  вы?  -- спрашивает она, недоверчиво глядя  на  меня.  Я
принимаю  самое  постное выражение лица в  стиле  убитого  горем
гробовщика:
  -- Мадам Куштапьяна?
  -- Да.
  --  Мадам,  я  пришел  сообщить вам о  большом  несчастье...  Все
семейство  уставилось  на  меня: муж, дневной  сторож  в  ночном
кабаре,  собравшийся  на работу с котомкой  через  плечо;  дядя-
калека,  открывший  рот;  свекор и свекровь,  закрывшие  его,  с
ложками   в  руках;  племянница-идиотка,  разразившаяся  смехом;
шестеро  ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому
горшку, на котором восседал седьмой.
  -- Что за несчастье? -- вздыхает огромное создание.
  --  Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться,
я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела
и избежать лишней болтовни.
  В  перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают
по-французски,   начинают  рыдать.  Мамаша   Куштапьяна   ломает
окорока.
  --  Мой  Джузеппе! Мой Джузеппе! -- вопит она.-- Скажите мне,  он
не умер?
  --   Нет,   всего  лишь  набил  огромную  шишку  на  лбу.   Она
успокаивается.   Муж   принимается   выговаривать   ей    что-то
прочувственное  на  языке д'Аннунцио. Я  прекращаю  эту  учебную
тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как  очень
мощный тормоз.
  -- Что это? -- повторяет дама с сиськами.
  -- Полиция! -- это наконец разговорился дневной сторож.
  Он  говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая,  что  так
он  быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели
всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу
Богу...  Я  вынужден  кричать еще громче,  чтобы  призвать  его  к
спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои  места.  Но,
честное слово, далось это нелегко.
  Я   избавлю   вас   от   подробностей  описания   восклицаний,
междометий,  воззваний и заклинаний. В общем, если  только  ваше
серое вещество не включено на переменный ток, вы поняли, к  чему
клонится дело.
  Вчера  в  отеле,  куда  я  привел жену младшего  ефрейтора,  я
заметил,   глядя   на   фото  семьи  Лавми,   опубликованное   в
"Киноалькове",  что  так  триумфально  выставляемый  красавчиком
Фредом ребенок -- совсем не тот, которого я видел в колыбели и за
которым присматривает малышка Эстелла.
  А  так как мой мизинчик работает на всю катушку, я понял,  что
она  лелеет  младенца  мамаши Куштапьяны.  И  мамаша  Куштапьяна
признала  это  без труда. Я кладу конец мученическим  страданиям
трансальпийской мамы, признавшись ей, что я блефовал  и  что  ее
последний  ребенок чувствует себя прекрасно. И тут  же  ее  горе
сменяется яростью. Она хватает бутылку с намерением отправить ее
с  оплаченной доставкой мне в голову, но очень вовремя  вмешался
производитель младенцев Куштапьяна.
  Купюра  в  десять  франков,  предусмотрительно  выложенная  на
стол, успокаивает бедную женщину.
  -- Почему вы доверили своего бамбино Лавми? -- спрашиваю я.
  Она  медлит с ответом. Я очень четко объясняю ей, в чем именно
состоят  прерогативы  полицейского.  Она  понимает,  что  шурин,
который  является начальником на одной из фабрик по производству
туалетной  бумаги, такой же, как ты. Вечно торопится, как  будто
кто-то его подгоняет.
  --  Плевать я хотел на твоего шурина! Пусть он подотрется своей
qnaqrbemmni  бумагой,  чертов ты  осел.  Расскажи  мне  лучше  о
Харрисоне.
  -- К нему действительно обращалась миссис Унтель.
  -- По какому вопросу?
  Старая развалина качает головой.
  -- Ты мне не говорил, чтобы я расспрашивал...
  --  Ах  ты старая затянувшаяся катастрофа! -- топаю я ногами  от
возмущения.--  Это помогло бы мне выиграть время!  Я  бросаюсь  к
двери.
  --  Ты  организуешь  наблюдение за "Карлтоном".  Я  хочу  иметь
подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми.
  -- Жена этого...
  --  Да.  Возьми  людей и действуй незаметно.  Не  знаю,  какова
скорость  тех, кто бегает сломя голову, но уверен,  что  в  этот
момент они меня не смогли бы обойти.


        x x x
  Тэд  Харрисон  --  парень высокого роста в  золоченых  очках  с
челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука.
  Он    говорит   по-французски   с   акцентом,   что,   видимо,
способствует его успеху у женщин, любящих экзотику.
  --  Опять  полиция! -- произносит он, улыбаясь.--  Решительно,  я
скоро уверую, что моя совесть нечиста!
  Что  касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели  и
поменьше болтовни!
  --  Господин  Харрисон, один из моих сотрудников  сообщил  мне,
что вы общались с миссис Унтель.
  -- Точно!
  --  Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так
ли?
  -- Вовсе нет. Она нанесла нам визит...
  --  Ах  да...  Как  мне  сказали, она хотела  снять  какой-нибудь
замок?
  Наконец,  он  проявил признаки волнения. Его безмятежный  взор
излучает послание морзянкой.
  -- Это еще не все...
  -- Ну?
  --  Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион
с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби!
  --  Понимаю,-- говорю я, от волнения по-английски.-- И  вы  нашли
для нее то, что она искала?
  -- Естественно!
  -- Дайте мне, пожалуйста, адрес...
  Он   открывает   ящик,  затем  миниатюрный   классификатор   и
протягивает мне прямоугольник визитки

           "Приют ангелов"
           Лион-ла-Форе
  Мое сердце учащенно бьется
  -- Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда?
  -- Нет, я лишь дал адрес.
  --  А  это  не  вы  приезжали в аэропорт на  встречу  с  миссис
Унтель?
  -- В аэропорт?
  -- Ну вы, надеюсь, читаете газеты?
  -- Только американские...
  -- Так вы ничего не знаете?
  -- Ничего.
  Я  ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в  себя
от изумления
  --  Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил  в
аэропорт к миссис Унтель.
  Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют,  я
говорю "о'кэй!" и пожимаю ему руку.
  --  Ах  да!  Скажите,  дорогой мистер  Харрисон,  когда  миссис
Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша?
  -- Нет.
  -- Большое спасибо!
  Я  произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых  монахинь-
близнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю
прыть, то к концу дня буду на коне.
  Я  мчусь  в  Сен-Клу.  Фелиция только что поставила  на  огонь
нарезанные кусочки свиной солонины...
  --  Включай  газ и надевай пальто,-- поспешно говорю  я  ей.--  Я
увожу тебя в краткосрочное путешествие.
  Дорогая  моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее  в  полную
растерянность
  -- В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов...
  --  Нам  понадобится  всего два часа туда  и  обратно.  Ты  мне
нужна.
  -- Но... А твои друзья?
  --  Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная
бомба
  -- А мой завтрак...
  --  Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет.
Но, умоляю тебя, мама, поторопись
  В  глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с  сыном  у
нее  никогда  не  вызывает  протеста,  если  даже  речь  идет  о
скоропалительном путешествии... Она надевает пальто, повязывает на
голову  косынку и пишет на грифельной доске, которая  служит  ей
для  ведения  подсчетов: "Мы скоро вернемся.  Если  вы  захотите
поесть,  в холодильнике найдете остатки мясного рагу и  консервы
на верхней полке стенного шкафа".
  Теперь  она спокойна. Мы стремительно срываемся с места,  и  я
начинаю искать выезд на руанскую дорогу.


        x x x
  То,   что  именуется  "Приютом  ангелов",  предназначено   для
золотых  ангелочков.  Я  бы удивился,  обнаружив  там  маленьких
истощенных  индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да,  это  бы
меня  удивило.  Приют  представляет собой  небольшое  дворянское
поместье,  которое высится на вершине округлого холма... Обширная,
словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги.
  Я  звоню.  Мне  открывает садовник. Я говорю,  что  мне  нужно
видеть  директора. Он сообщает, что директор --  это  директриса,
однако   это  нисколько  не  уменьшает  моего  желания   с   ней
встретиться, а даже наоборот.
  Предшествуемый  обработчиком газонов,  я  поднимаюсь  песчаной
аллеей, ведущей к дому.
  Приют  полон  очаровательных  дам  с  усиками  (в  ходе  этого
следствия  я  только  их и вижу), которые  забавляют  малолетних
детишек,   показывая   им   зайчиков-побегайчиков   или    тряся
погремушками...  Зал для игр просторен, чист, со свежим  воздухом.
Здесь  все  дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно  я
оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом.
Зеленые  насаждения,  садовые  растения  и  т.  д.  Там  и   сям
разбросаны  очень  романтические  кресла  из  металла;   так   и
opedqr`bkex| Себя в картине художника Пейне.
  Появляется  директриса. Это достойная  особа,  блондинистая  и
строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене
детей  грудного  возраста и надевает резиновые  перчатки,  чтобы
распечатать письма.
  Я  начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих
высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует.
  -- По какому делу?
  Я  извлекаю из бумажника фотографию из "Киноалькова",  которую
я взял на себя труд вырезать.
  --  Этот  ребенок  находится у вас,  не  так  ли?  Она  изучает
изображение.
  -- Да, это маленький Джонсон.
  Я  хорошо  сделал,  что спросил о ребенке, не  назвав  никакой
фамилии.  Привезя  его  сюда, мамаша  Унтель  записала  его  под
вымышленным  именем. В этих престижных яслях  для  богачей  чек,
безусловно,  заменяет удостоверение личности, если  он  содержит
изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры.
  Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения.
  --   Эта   дама   была  мне  рекомендована  одним  американским
агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и
обещала принести в следующий раз.
  -- Ну да...
  Она потрясена заглавием и фото.
  -- Это сын Фреда Лавми, киноактера?
  --  Вы  сами  видите. Но это не все, я спешу и  должен  забрать
этого ребенка.
  -- Но...
  --  Успокойтесь,  я  прихватил  с собой  дипломированную  няню,
которая займется им. Принесите ребенка!
  Мой  тон  производит  на нее впечатление,  как  говорила  одна
проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в  последний
раз   бросает  взгляд  на  столик,  где  по-прежнему  лежит  мое
удостоверение, и удаляется.
  Что  же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В  какой
форме,  спросите  вы  меня? Так вот,  я  в  форме  полицейского,
которому улыбается удача.
  Истекает    короткая   пятнадцатиминутная    четверть    часа,
возвращается  директриса, эскортируемая  усатой  дамой  в  белом
халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией.  Ошибки
нет, это в самом деле сын Лавми
  Я  оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов,
чтобы  у  нее  было  алиби  на случай  возможных  осложнений,  и
возвращаюсь к машине
  Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком  на
руках.  Она  краснеет,  бледнеет, голубеет и,  продемонстрировав
таким  образом  свой патриотизм, спрашивает меня полным  надежды
голосом:
  -- Антуан! Это... Это твой?
  Ну  и  воображение  у моей мамы! Сразу какая-нибудь  святочная
история.  Она  тут  же  выстраивает следующий  сценарий.  Я  был
любовником  какой-то несчастной девушки. Она умерла,  дав  жизнь
прелестному  дитяти  с  фаянсовыми  глазами.  Боясь   признаться
Фелиции  в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный
склад.  Но, поскольку угрызения терзали мою совесть,  я  решился
наконец представить ей Сан-Антонио-младшего.
  -- Нет, мама, это не мой...
  Ее лицо становится печальным.
  --  Жаль,--  просто говорит она.-- Это был бы такой замечательный
подарок, Антуан... Прежде чем я умру...
  --  Прежде  чем  ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить  детьми
двенадцать ясель.
  --  Какой  он  милый! Поезжай потише. Инстинктивно  я  поднимаю
ногу  и  начинаю чувствовать, как неясное очарование  взламывает
броню  моей  души. Она права, моя Фелиция: иметь в  доме  такого
малыша -- ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка  в
том, что одновременно. Пришлось бы держать в доме его мать.
  Я  не  понимаю, почему до сих пор не открыли отдел  малышей  в
"Галерее Лафайет" или в "Прентане"[42]... Да, именно в "Прентане"!
Все  было  бы расписано: "Продается, по случаю отъезда,  ребенок
без родословной. Несерьезных покупателей просят воздержаться..."
  Он  шикарный,  этот малыш Джими. Няня, похоже,  ему  нравится.
Это  другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно,  ибо
он  итальянец.  И тут ничего не поделаешь: песни  --  в  крови  у
итальянцев!


        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  С   малышом  на  руках,  Фелиция  больше  не  думает  о  своей
солонине.  Теперь она чувствует себя у ангелов, после  того  как
Джими  там  больше  нет  (плохая  игра  слов,  непереводимая  на
английский, старопортугальский, на гватемальский и на все другие
моносиллабические языки).
  Берю  и  парикмахер  только что встали и  разыскивают  нас  по
всему дому.
  Толстяк  в  нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц  свисают,
как  банановая кожура, которую начали снимать... Ворот  совсем  не
застегнут,  что  позволяет нам боковым взглядом рассмотреть  его
фуфайку.  Сразу можно сказать, что он ее носит с момента  своего
поступления  в  полицию. В тот день, когда он  решит  ее  снять,
понадобится  позвать бригаду реставраторов Версальского  дворца,
ибо справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты.
  Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза.
  --  Где  вы  выловили  это? -- спрашивает он. Фелиция  торопится
посадить  малыша на ковер и вручает ему в качестве игрушки  свою
овощерезку.
  --  Это  разменная  монета,-- говорю я.-- Возможно,  нам  удастся
обменять этого ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно,
потеряют  в  весе, но в мудрости они превзойдут отца  семейства,
это точно!
  -- Не понимаю,-- признается Берю.
  Его признание нисколько не удивляет меня.
  -- Я начинаю понимать одну вещь,-- мурлычу я.
  -- Какую, Сан-А?
  --  Ты  принадлежишь  к  семейству  хоботовых!  Он  колеблется,
хлопает  ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает,
что я говорю всерьез.
  --  Не  думаю. Моя мать называла меня Эрперси[43],  а  прозвище
моего отца было Гуньяфе-Броссе ...
  Фелиция вмешивается вовремя и кстати.
  --  Хотите,  я  приготовлю  вам  ванну?  --  прерывает  она  наш
диалог.-- Это придаст вам бодрости.
  Берюрье  оглядывается  вокруг  себя  так,  будто  легкие   его
отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение  им  бани
относится  к  1937 году, когда он, по невезенью, упал  в  яму  с
навозной жижей.
  Парикмахер  же,  который  до сих пор  не  проронил  ни  слова,
принимает предложение.
  После   того   как  Фелиция  отправляет  его  в  ванную,   она
принимается  за  солонину.  Похоже,  что,  несмотря  на   долгое
opea{b`mhe  на  огне,  солонина все еще  съедобна.  Эта  новость
действует на нас ободряюще.
  --  Пойду  сделаю ребенку присыпку,-- говорит Фелиция, когда  мы
усаживаемся вокруг ароматного блюда.
  -- Ты думаешь, это надо?
  --  Мне  кажется...  Он  милый, этот малыш... Берю  даже  смахивает
слезу со щеки.
  --  Налей  мне  бокал  красного,-- умоляюще  просит  он.--  Я  не
завтракал и неважно себя чувствую.
  Осущив бокал вина, он осведомляется:
  -- Так где мы находимся?
  -- Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!
  -- И что же ты ответил?
  --  Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая
новые  данные,  думаю,  можно  резюмировать  ситуацию  следующим
образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы
измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а  затем,
чтобы похитить этого малыша.
  Я  показываю  на  Джими, который вежливо-сосредоточенно  занят
тем, что превращает мамины занавески в кружева.
  --  Как  можно  быть такой жестокой! -- возмущается  моя  добрая
мама.
  --   Жестокость   относительная,--  говорю  я.--   Она   все-таки
поместила  его  в специализированное заведение -- одно  из  самых
роскошных!
  -- Но подумай о несчастной матери этого мальчишки!
  --   Я  как  раз  к  этому  подхожу.  После  похищения  ребенка
несчастная мать не подняла шума. Она довольствовалась  тем,  что
сунула  в  колыбель младенца домработницы. Странная реакция,  не
правда ли?
  -- Это она сделала бессознательно! -- утверждает Фелиция.
  --  А  что  ты скажешь об этом? -- спрашиваю я Толстяка.  Он  не
может ответить, так как его челюсти блокированы избытком еды. Не
надеясь получить от него ответ, я продолжаю:
  --  Что  поражает  в  этом деле, так это то,  что  мадам  Лавми
знала, кто похитил ее чадо, и что она никому об этом не сказала.
По  всей  видимости,  она не сообщила этого  даже  своему  мужу...
Думаю,  что  она вынуждена была обратиться к банде преступников,
чтобы  задержать мамашу Унтель. Несомненно, она хотела заставить
ее  вернуть  ребенка. Бандиты допустили промашку, они  захватили
Берту, поскольку ничто так не походит на кита, как кашалот.
  Толстяк одним духом заглатывает полкило мяса.
  --  Я  прошу  тебя,  имей немного уважения к женщине,  которая,
быть может, мертва в этот час, когда мы о ней говорим...
  И  он  начинает  лить  слезы над свиными ребрышками,  которые,
должно быть, кажутся ему недостаточно солеными.
  --   Хорошо,--   продолжаю  я.--  Они  обнаружили  свою   ошибку,
отпустили твою половину и начали искать другую женщину.  Они  ее
схватили в последний момент и сейчас, наверное, щекочут ей пятки
раскаленным  железом, чтобы заставить ее сказать, где  находится
Джими.
  -- А моя Берта? -- изрыгает Здоровило.
  --  Твоя Берта, Толстяк, это Жанна д'Арк двадцатого века. Желая
выяснить  все  до  конца,  она вернулась  в  Мэзон-Лаффит.  Наши
ловкачи  ее  заметили и узнали. Они испугались и  заперли  ее  в
каком-то месте, дабы избежать разоблачения.
  -- Ты считаешь, что они причинили ей зло?
  --  Ну  что  ты!  По моему мнению, они не убийцы.  Лучшее  тому
доказательство  то, что они отпустили ее, не  тронув,  в  первый
раз.
  --  Верно,--  соглашается Толстяк.-- Дай-ка ты мне еще капусты  и
сала, отличная это штуковина!
  К  нам  присоединяется парикмахер, сверкающий,  как  форель  в
горной речке.
  -- Знаете, о чем я думаю? -- спрашивает он.
  И, поскольку мы отвечаем негативно, он вздыхает:
  --   Я  не  открыл  сегодня  свою  парикмахерскую.  В  квартале
подумают, что я удушил себя газом.
  Эта  возможность, похоже, никого не огорчает сверх меры, и  он
присоединяется к нам, чтобы поесть.
  --   В   общем,--  заключает  Берюрье,  проглотив  второй  вилок
капусты,--  ты  разыскиваешь Лавми и обмениваешь ребенка  на  мою
жену.
  --  И  на  миссис  Унтель  -- что я имел  честь  и  преимущество
втолковывать тебе вот уже несколько минут...
  Меня прерывает телефонный звонок. Мама снимает трубку.
  --   Господин  Пино,--  сообщает  она.  Этот  почтенный  обломок
прошлого хочет представить мне отчет о выполнении порученной ему
миссии.
  --  Передай  ему  привет! -- кричит Берю.  И  я  слышу,  как  он
заявляет Фелиции: "Пино -- неплохой парень, но он всегда  грязен,
как расческа".
  --  Бывают и чистые расчески,-- уточняет Альфред. По его  голосу
я  понимаю,  что он находится в состоянии сильнейшего  душевного
возбуждения.
  По  правде  говоря,  число  душевных  состояний  не  столь  уж
велико, точнее, их всего два. Нормальное состояние -- это апатия,
нудное  повторение одного и того же, скучная болтовня, забота  о
своем   здоровье.   И  состояние  анормальное,   соответствующее
заторможенности:     лихорадочность     движений,      заикание,
повторяющееся выпадение челюсти, чихание, почесывание  ягодиц  и
тому подобное.
  -- Что с тобой приключилось, мой доблестный старец?
  --  Со  мной ничего, но приключилось с миссис Унтель,-- отвечает
он.
  -- Что?
  -- Ее только что выловили возле острова Лебедей.
  -- Мертвую?
  -- Утонувшую...
  -- Утонувшую утонувшую или убитую и сброшенную в воду?
  -- Утонувшую утонувшую...
  Вот  так новость! А я только что говорил, что похитители мадам
Лавми  не  являются  убийцами! Да, конечно,  еще  бы!  Если  они
поступят  так  же с нежной Бертой, то, возможно,  ей  достанется
яма, в которой течет Сена.
  -- О чем ты задумался? -- обеспокоено спрашивает. Пино.
  -- Ты установил слежку за женой Лавми?
  --  Да... Она приехала к своему мужу. Я тебе звоню из забегаловки
рядом со студией. Что ты собираешься делать?
  -- Еду туда.
  Удрученный  тяжелыми размышлениями, я возвращаюсь в  столовую.
Берю приканчивает сыр камамбер.
  -- Новости? -- спрашивает он.
  -- Незначительные... Так, болтовня Пинюшора.
  --  Этот  старый  краб  не может обойтись без  того,  чтобы  не
напустить  туману,-- заявляет Толстяк и разражается смехом  такой
силы, что дрожат стекла, а Джими заходится криком.
  Фелиция  берет  малыша  на  руки,  чтобы  его  успокоить.   Он
мгновенно перестает кричать. Как это странно, думаю я:  невинный
младенец  стал причиной смерти другого человека. Ему всего  лишь
meqjnk|jn    месяцев,   а   он   уже   делает   свое   маленькое
жертвоприношение.


        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
  В   момент   моего  появления  на  площадке,   съемки   фильма
"Вступление холеры в Марсель" временно были прерваны,  поскольку
у  главного  оператора  случился  нервный  срыв,  а  ассистентка
режиссера  сломала  ноготь,  когда чинила  карандаш.  Пробираясь
сквозь  лес  погашенных  прожекторов,  я  чувствую,  как  чья-то
энергичная рука обрушивается на мое плечо.
  -- Решительно, дорогой полисмен, ты начинаешь входить во вкус!
  Это  Ларонд. На нем рубашка "Made in USA", представляющая  нам
заход солнца над пальмовой рощей.
  -- Ты вырядился в сахарскую афишу? -- спрашиваю я его.
  -- Помолчи, это подарок красавчика Фреда.
  --  Черт  возьми, секретарю Фреда удалось обратить его  в  свою
веру?
  --  Нет,  но он был безмерно счастлив от одного слушка, который
я  пустил  через  свою газету. Я поведал миру, что  он  способен
выпить  без передышки бутылку "бурбона"... Поскольку это неправда,
ему это польстило.
  Ларонд -- гениальный виртуоз в измышлении небылиц на потоке.
  --  Ну  что,  твое расследование в ажуре? -- напрямик спрашивает
он.
  --  Ты  прямо  какой-то одержимый, Бебер! Скажи-ка,  я  слышал,
фигуранты болтали, будто здесь находится миссис Лавми.
  -- Точно, бой!
  --  Я хотел бы быть ей представленным... Я видел ее фото, она как
раз в моем вкусе.
  Он  вновь смотрит на меня острым взглядом такой интенсивности,
что затрагивает мою совесть.
  --  Когда ты смотришь вот так,-- шучу я,-- создается впечатление,
что ты проводишь желудочный зондаж... Так это возможно или нет?
  -- Идем, прекрасный павлин.
  И  он  ведет  меня  в гримерную суперзвезды. Оттуда  доносится
ужасный  тарарам.  Альбер открывает дверь,  не  дав  себе  труда
постучать.  У  Лавми  пьянка.  Красавчик  с  обнаженным   торсом
восседает   на   медвежьей  шкуре.  Американские  журналисты   с
фотокамерами   в   руках  набираются   за   его   здоровье   под
меланхолическим  взглядом его жены. Электрофон  высокого  класса
молотит какую-то песню "Квартета золотой заслонки".
  -- Хэлло! -- радостно говорит Лавми.
  Может быть, я и четверть половины олуха, но у этого парня  нет
ничего общего с отцом, у которого похитили ребенка.
  Он  расслаблен,  доволен  собой и  другими...  Он  узнает  меня,
дружески бьет кулаками по икрам и предлагает взять стакан.
  Ларонд  перешагивает через него и представляет  меня  красивой
сумрачной девушке. Ее жилы переполнены мексиканской кровью.  Это
-- настоящая красота. Рядом с ней "Мисс Вселенная" будет годиться
разве  лишь  на то, чтобы обратиться в бюро занятости  в  каком-
нибудь захолустье.
  Она  поднимает  свои  длинные ресницы, и я  вижу  устремленный
прямо  на меня взгляд, который странно сияет на фоне ее  матовой
кожи.
  --  Миссис  Лавми,  представляю вам  своего  собрата,--  говорит
Ларонд.
  Она с трудом мне улыбается.
  -- Хэлло! -- говорит она.
  Я отвечаю такт в такт "хэлло!", не желая оставаться в долгу.
  --   Вы   тоже  журналист?  --  спрашивает  меня  очаровательная
персона.
  Какой  сюрприз!  Она  бегло говорит по-французски,  почти  без
акцента.
  Я  выражаю  ей  свое удивление тем, что она с такой  легкостью
пользуется  моим  родным языком. Она сообщает,  что  ее  мать  --
канадка  и что она все свое образование получила в Квебеке.  Это
облегчает дело.
  Ларонд  какое-то время прислушивается к нашему разговору,  но,
разочарованный  его  банальностью, он  берет  пустой  стакан  на
гримировочном  столике  Лавми  и плескает  себе  большую  порцию
"Четыре розы".
  --  Я  хочу написать замечательную статью о вас одной,--  говорю
я.--  Только  здесь  невозможно  услышать  друг  друга.  Вас   не
затруднит пройти со мной немного подальше от этого шума?
  --  Меня  это не затруднит, но я не хочу, чтобы обо мне  вообще
что-нибудь писали.
  -- Почему?
  -- Я ничего собой не представляю...
  -- Вы жена знаменитости.
  --  А вы считаете, что это может быть целью жизни? Бедняжка мне
кажется  сильно  разочарованной. Я делаю