---------------------------------------------------------------
Перевел с французского Анатолий Мигачев.
---------------------------------------------------------------
Хотя я и люблю крупные габариты, но уж особо чрезвычайных
чувств к великаншам не испытываю. Особенно после той истории,
которая случилась у меня с одной из таких.
Фамилия бабенки была Ланкофуйе, она была дочерью кузины
Альфреда, моего приятеля парикмахера. Как-то в разговоре он мне
рассказал о семье Ланкофуйе, о том, что этот ребенок для них
сущий крест. Девочка в пять лет начала расти и стала некрасивой.
В десять лет ее рост был метр восемьдесят! В пятнадцать -- два.
Она перестала расти, когда достигла двух метров десяти
сантиметров. Если бы у нее была тяга к баскетболу, то это еще
полбеды! Но она ударилась в нимфоманию. Целыми днями валялась на
диване. Представляешь? Нинетта читала целыми днями.
Сидели мы как-то разговаривали с Альфредом о том, о сем. И
тут он говорит, что его кузина открыла ему свой секрет, на счет
того, что она томится от любви и хочет ее узнать, эта телка. Но
кто же рискнет забраться на такой монумент? У нее, высказал
Альфред предположение, должно быть такое погребце, что туда
войдет несколько двухметровых бутылок кьянти, если принять во
внимание общую панораму этой "мадемуазель". Тут ему в голову
приходит мысль: "Слушай, Сандр, ведь у тебя елда колосса (моя
Берта ввела его в курс насчет того, что у меня ишачиный
отросток), почему бы тебе не попытаться попотчевать эту
девочку?" Я сначала запротестовал: хоть он у меня и здоровый, но
не для такой же кашалотихи, извини! Он ответил, а чем я рискую?
В общем, то да се, я согласился на эксперимент. Альфред сказал,
что организует все это по-тихому и ничего не будет говорить
родителям о моей экспедиции, пока она официально не будет
зарегистрирована, и что, если мне удастся доставить удовольствие
мисс Ланкфуйе, мы всегда успеем сообщить эту приятную новость ее
предкам.
Проходит после этого разговора несколько дней, и как-то утром
он мне звонит в легавку.
-- Сандр, ты как сегодня на после обеда? Это я насчет своей
кузины. Тебя устроит в три часа?
-- Хоккей!
-- Значит, дуй в мотель "Большой лес", это на северном выезде,
у Анченских ворот. Там одна половина города натягивает другую. Я
забронировал бунгало. Л-18. Жми прямо туда. Нинетта будет тебя
там ждать. Дело за тобой.
И он дает отбой. А я сам не свой. От перспективы стыковки с
великаншей. Это была гала-премьера для меня. Я собирался
забраться на северную ягодицу Станового хребта. И мучился
вопросами о том, как же мне подступиться к этой груде мяса
(телесам). Я жму к Ангенским воротам. Наконец, бунгало Л-18. Оно
было последним в ряду, на краю поля. Стучусь. Мне говорят:
"Войдите". Я вхожу.
-- Здравствуйте, Нинетта, -- вывожу я мелодию одним из лучших
своих ободряющих тонов.
И вижу объект на кровати. Какая же она страшная, эта
"малышка", кузина Альфреда, туды ее мать. Особенно рожа. Все-
таки, хотя она и великанша, она могла бы себе отрастить
нормированную физиономию. Я знаю и других великанов, но
фотографии у них вполне съедобные. Гигантизм у нее начался
именно отсюда. Лицо экстравытянутое. Экстраширокое. Из этой
девчонки можно было смастерить многодетную семью. У нее не было
ни возраста, ни форм. Просто огромная куча несвежего мяса. А
длиннющая! О, е мое, не поверишь, два десять, а ей -- всего
xeqrm`dv`r|! Иногда потолок два пятьдесят кажется тебе низким.
Так вот, эта малютка с ее двумя метрами десятью там бы точно не
уместилась.
-- Здравствуйте, Нинетта. Как у вас дела? -- Повторяю я,
протягивая ей руку. Как слону, когда ты хочешь задобрить его
орешком. Навстречу тянется нечто большое, как крышка стиральной
машины, и моя лапа исчезает в том, что должно быть ее рукой.
-- Альфред мне сказал, что вы симпатичный парень, -- говорит
она обидчивым тоном.
Прием был озадачивающий.
-- А разве это не так, девочка? -- спросил я и натянуто
засмеялся, так она меня смутила.
-- Конечно, нет, -- ответила она. -- Вы совсем не красивый!
-- Послушай, дитя, -- перешел я в контратаку. -- Чтобы поиметь
удовольствие с Рудольфом Валентино или Габаритом Купером надо и
самой быть другой, а не походить на запасы топленого сала
Франции. Я прихожу сюда и хочу оказать вам услугу с хреном,
полным благими намерениями, и с мыслями о том, смогу ли я
залезть на вас без стремянки, а вы меня как встречаете -- что я
не красивый! Это какой-то бардак и ничего больше!
И знаешь, что? Нинетта разревелась. Просто беда. Ветер,
переходящий в бурю. Кровать сотрясалась, звенели стекла.
-- Не плачьте, что это даст? -- говорил я ей в полной
растерянности. -- Это же недоразумение, просто недоразумение. Вы
хорошенькая в своем роде. Прелестная. Два десять, ну и что?
Нечего делать из мухи слона! Это лучше, чем быть карликом. Я
уверен, что все еще образуется в вашей жизни, милашка. Вы
встретите другого гиганта и составите с ним пару.
Я говорил, что на ум придет, чтобы ее успокоить. Но она
принималась реветь пуще прежнего. Я похлопывал ее по ручище,
напоминающей толстенную черепаху, каждый палец которой был с
лионскую сардельку.
-- Ладно, хватит, расстанемся без обиды! Мы же пришли сюда не
для того, чтобы ругаться. Это просто глупо. Если бы мы были
знакомы, еще куда бы ни шло. А так... Идем, я вас отвезу в город.
Нинетта моментально прекратила свои рыдания. Она поднялась и
села на кровати, в сидячем положении она была такого же роста,
как и в стоячем. -- Альфред мне говорил, что вы займетесь со мной
любовью, -- заявила она. -- Вы же не оставите меня вот так. Вы
некрасивый, но привлекательный!
Вот те на! От Сциллы попал к Харибде!
-- Но, малышка, любовь -- это...
-- Что! Вы думаете, что у меня нет чувства?
-- О господи, конечно, есть, только я боюсь, что оно для меня
слишком велико!
Ее коровьи глаза отвисли на щеки.
-- Я вас прошу, -- сказала она мне, -- я вас прошу, мне так надо
отдаться.
-- Ладно, раздевайтесь, лапочка, -- вздохнув, согласился я, --
посмотрим, что можно сделать.
Грудищи у нее были, как капот у джипа, -- два колоссальных
подойника с сосками с селекционную грушу. Но мне было интересно
взглянуть на ее рубец. А чего, я сюда за этим и пришел, да и за
бунгалу было заплачено.
-- Покажи мне твою кис-киску, -- чирикаю я, как воробышек, но
не потому что мне нравится сюсюкать, а по причине, что я хотел
пощадить целомудрие молодой девственности.
-- Я боюсь.
-- Иначе нельзя, если ты хочешь, чтобы я тебя немножко
предпринял, розочка моя.
Какие окорока! Каждая ляжка была с поросенка. Лично на меня
это произвело -- такие объемистые объемы. Я провел по ним ладонью
-- кожа была в пупырышках.
-- Теперь, козочка, "опен задок", открой дверь, как говорят
бритиши, -- настойчиво говорю я, покрывая бешеными поцелуями
пупыристые ляжки, как бы приручая ее.
Согнутой в локте рукой она стыдливо прикрыла глаза. И только
после этого стала раздвигать их, свои чудовищные окорока, они
расходились, как два вола в упряжке, когда с них сняли ярмо, --
каждый в свою сторону. О, ля! О, ля, ля! Вперед, господа
пещерные спелеолухи! Я оказался как на другой планете. Еще не
открытой. Я не удержался и присвистнул. Свист -- это инстинкт
страха. Потому что понять ничего было нельзя с первого взгляда.
Какие-то головокружительные обрывы, долины, -- как Колорадо с
воздуха, -- и джунгли, особенно джунгли, непроходимые, перевитые
гирляндами, как на карнавале, и потом странные аллеи, ведущие в
никуда, причудливые тропинки, петляющие как бы между бамбуками.
Ее мохнатка была как регион. Да, регион. Звездища такого
размера, увеличенная как на афише, от этого может возникнуть
головокружение. Мне казалось, что если я сейчас заговорю громко,
то расщелина Нинетты мне тут же будет вторить эхом. Но самое
ошеломляющее в ней была, если можно так сказать, таинственность
(неизведанность). Будто это была не половая щель, а амбразура,
из которой вот-вот по тебе откроют огонь. Как те тропические
цветы-убийцы, которые захватывают своими лепестками животных и
пожирают их. Из нее, из этой расщелины, веяло опасностью. У меня
возникало беспокойство. Я боялся нырять туда. Даже погладить не
решался. Мне казалось, что она проглотит мою руку, глум-глум -- и
все! Откусит ее по запястье, как здоровенным секатором.
-- Ну, сделайте же мне что-нибудь, -- умоляюще вздыхала
Нинетта. -- Пожалуйста, сделайте мне что-нибудь!
Так ей было невтерпеж. Так ей хотелось, этой бедняжке
великанше.
-- Ну, конечно, конечно, малышка, сейчас сделаю, не премину, --
успокаивал я ее обещаниями.
Но мне нечем было делать. А сам не знал, как к ней
подступиться. Слониха заерзала. И стала просить, жестикулируя
своим седалищем, но вдохновение у меня от него не поднималось.
Когда девчонка бьется в лихорадке чувств, а твой артист опустил
занавес, двух решений быть не может -- языком! Отлично, сейчас я
исполню этой бесстыдной девахе тирольский танец на ее духовой
трубе. Песню ветра в колосьях пшеницы, растущей по краям ее
половой борозды. Песню золотой пшеницы в ее дикой гриве. Ну,
мистер Кусто, ныряй! И стал я пахать. Лобок у нее был, как
головка наковальни. На ее смертоносных склонах можно было
проводить соревнования по гигантскому слалому. Тут, чтобы
придать себе смелости и расположения духа, я сам себе говорю,
что во все времена мужик находил выход из положения. Еще до
рождества Христова крестоносцы брали с собой в поход сушеное
мясо. А потом Ален Бомбар, как мудак, на своем плоту пересек
Атлантику, чтобы доказать себе, что лучше салата из водорослей
нет ничего вкуснее на свете. И я подумал: "Сейчас я ее
пошершавлю, эту великаншу". Я буду единственным, кто на это
решился. Об этом в книжках по истории не напишут, но я это
сделаю, черт возьми! И, возбудившись от этих мыслей, я
принимаюсь скрести трюм. Как я ее хлебал, эту Нинетту, по
высшему классу. Да и было что хлебать! Вкуснятина. И столько
всего. Только успевай. Как на пикнике. Она умирала от счастья,
эта толстая скотина. В ней взыграло ретивое. Это ни с чем не
сравнить -- когда тебя забирает. Удовольствие не насморк, его
ondveokex| быстрее.
Исполняя сцену "завтрак жвачного на траве", я уже строил
планы дальнейших действий. Я хотел перейти к холодному оружию,
имея в виду, что местность стала непроходимой, как поле стадиона
"Парк де Пренс", раскисшее после дождя. Уй! Какая мерзкая
погода! Я себе говорю: "Ладно, еще немножко подмету и введу в
бой свою гаубицу". Тут-то и случилась драма. Великанши такие --
их чувства невозможно резюмировать. Они доходят до точки
кипения, когда ты не ожидаешь. Я вдруг становлюсь глухим, слепым
и начинаю задыхаться. Это великанша сжала свои ноги. Ты меня
прости, конечно, но это хуже, чем тиски. Как будто мне на каждое
ухо положили по недоенной корове. В глазах у меня помутилось.
Позвонки затрещали. Я буквально подыхал от удушья. Я хочу
высвободить голову, но ее инстинкт самозащемления заставляет ее
ноги сжиматься еще сильнее. Из этого ошейника ляжек вытащить
башку невозможно. "О господи, -- шепчу я сам себе, -- неужто я так
умру... так по-мудацки!" К месту будь сказано! Погибнуть с мордой,
зарывшейся в этой безразмерной звездище.
Я стал колотить ее кулаками по заднице, эту сволочь, но это
только стимульнуло ее возбуждение. Она сдавливала все крепче и
крепче! А у меня подходили к концу запасы кислорода, и я уже
выскребал последние крохи. Рефлекс! Я сую руку назад и нащупываю
в заднем кармане шкер свой пугач. Это моя последняя воля, говорю
я себе, а потом думаю, не стрелять же мне в зад этой людоедке,
добрая душа которой получает удовольствие, ферст тайм, донор
ветер! Я выхватываю ствол, свешиваю руку и жму на курок. Трах,
трах, трах, трах и трах (я помню каждый выстрел!). Зажатый между
ляжек мисс "Тур Эффель", я слышал только жидкие хлопки. Во
всяком случае, последнего выстрела я не слышал, так как я при
этом вырубился. Чуть позднее ко мне вернулось мое сознание.
Девчонка стояла у стены, сложившись в шее, так как ее башка
упиралась в потолок. Ведь в мотелях, имея в виду, чем там
занимаются, не нужны высокие потолки. Она пучилась на меня
своими вылезшими из орбит гляделками. А с улицы кто-то во всю
мочь тарабанил в дверь. Голос хозяина мотеля вопил: "Что
происходит? Откройте или я вызову полицию!" Сделав три глотка
воздуха, я отворил.
В полкодроме воняло порохом. Мужик забежал внутрь. И с ним
еще несколько других менов. Все орали, как болельщики на
футболе. Я разобъяснил мотельщику, что я из легавки и что мой
пистолет по оплошности жикнул поносом. Тут он мне сказал, что
хоть я и флик, но палас есть палас, а палас у него был высшего
сорта и стоил столько-то за кубометр. Я не возникал и отвалил
столько, сколько запросил этот гомик. Единственное, за что мне
было стыдно, это за мою великаншу, над которой все ржали и
смотрели, как на диковинного зверя. Кому она что плохого
сделала, а, эта великанша? Да и мотельщику я заплатил за палас
без возражений. Возьми, раз просишь. После всего случившегося у
нас с ней ничего не склеилось, как говорится. Желание
потрахаться пропало. Во всяком случае у меня! И ушла она на
своих двоих на метро, так и не оприходовав свою трахогузку.
Против судьбы не попрешь!
Но что меня больше всего расстроило в этой истории, это то,
что я потерял свой зубной мост в кресс-салатнице Нинетты.
Машинально. Там было столько места, столько зарослей, столько
оврагов! Черт побери, мост с тремя золотыми зубами! Я очень
долго надеялся, что она вернет мне его или передаст через
Альфреда. Дудки! Она, должно быть, обронила его в биде либо,
поди узнай, сохранила как память обо мне. Я часто думаю о
Нинетте. И говорю себе, если какой-нибудь паренек решится
qosqrhr|q к ней в погреб безоружным или без сигнальной ракеты,
то живым оттуда не выйдет. Никто не представляет, насколько это
опасно -- заниматься любовью с великаншей.
Популярность: 6, Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 08:59:49 GMT