Жорж Сименон. Тюрьма

                            Роман

                                       Перевод Н. Брандис и Э. Шрайбер
                                       под редакцией Ю. Корнеева

<hr>
Файл с <a href="http://www.geocities.com/allnesss/">книжной полки Несененко Алексея</a>
OCR: Несененко Алексей июль 2003
<hr>

        1

   Сколько нужно месяцев, сколько лет, чтобы ребенок стал юношей, а
юноша - мужчиной? И как можно узнать, что это превращение совершилось?
   Момент этот не бывает отмечен, как в школах, торжественным актом
вручения наград или диплома.
   Алену Пуато, достигшему тридцати двух лет, понадобилось лишь
несколько часов, может быть, даже всего несколько минут, чтобы
повзрослеть или, во всяком случае, перестать быть тем, чем он был до
сих пор.
   17 октября в Париже шел проливной дождь. Порывы ветра обрушивали на
ветровое стекло машины такие потоки воды, что "дворники" были
бессильны с ней справиться и только еще больше затуманивали свет
фонарей.
   Пригнувшись к рулю, Ален медленно вел машину по бульвару Курсель.
По правую руку тянулась черная решетка парка Монсо. Он свернул на
улицу Прони, а затем на улицу Форгюни, где находился его дом. Короткая
улица, по обеим сторонам роскошные здания. Алену удалось найти место
для стоянки почти напротив дома. Захлопнув дверцу, он машинально
поднял голову и посмотрел, горит ли свет в верхнем этаже.
   Глядеть наверх, перед тем как войти в дом, стало чем-то вроде
условного рефлекса, которого он уже не замечал. Впрочем, сейчас он все
равно ничего не мог бы заметить. Он ринулся в дождь, холодная вода
хлестала его по лицу, заливала одежду. Он толкнул тяжелую дверь с
матовым стеклом за узорами чугунной решетки.
   Мужчина, который стоял под навесом парадного, словно укрывался там
от дождя, вошел вслед за ним.
   - Господин Пуато?
   Неяркие лампы тускло отсвечивали на деревянных панелях.
   - Да, это я, - с удивлением ответил Ален.
   Человек, каких тысячи. Неприметная внешность. Темный плащ.
   Незнакомец вынул из кармана удостоверение с трехцветной полосой.
   - Инспектор Нобль из уголовной полиции.
   Ален оглядел мужчину внимательнее, с любопытством, но почти без
удивления. Он привык иметь дело с разными людьми.
   - Могу я на минутку подняться к вам?
   - Вы давно меня ждете?

   - Около часа.
   - Почему же вы не пришли ко мне в редакцию?
   Инспектор был молод и, видимо, стеснителен, чувствовалось, что ему
не по себе. Он ничего не ответил и, усмехнувшись, вошел вслед за
Аленом в просторный, старинного типа лифт, обитый внутри темно-красным
бархатом.
   Пока лифт медленно полз вверх, мужчины молча рассматривали друг
друга в мягком свете хрустального плафона. Ален Пуато дважды приоткрыл
было рот, чтобы задать вопрос, но так ни о чем и не спросил,
предпочитая начать разговор у себя в квартире.
   Лифт остановился на четвертом, последнем этаже. Ален повернул ключ
в замке, толкнул дверь и удивился темноте.
   - Жена еще не вернулась, - автоматически заметил он, протянув руку
к выключателю.
   Капли дождя стекали с плащей на бледно-голубой ковер.
   - Можете снять пальто.
   - Не стоит.
   Ален с недоумением оглядел незнакомца. Странно, молодой человек,
ожидавший его у подъезда чуть ли не под дождем битый час, уже заранее
знает, что визит его будет настолько коротким, что не стоит снимать
плащ.
   Ален распахнул двустворчатую дверь, опять нащупал выключатели, и в
большой комнате, одна стена которой была сплошь из стекла, зажглось
несколько ламп. По стеклу широкими струями текла дождевая вода.
   - Жене пора бы уже вернуться...
   Он посмотрел на свои ручные часы-браслет, хотя напротив висели
старинные, с раскачивающимся медным маятником, издававшим при каждом
взмахе легкий щелчок.
   Без четверти восемь.
   - Мы сейчас едем ужинать с друзьями, а...
   Ален говорил сам с собой. Он ведь заскочил домой на минуту:
раздеться, принять душ, надеть более темный костюм.
   Неожиданное посещение не встревожило его, даже не заинтриговало.
Разве что самую малость. Скорее он был немного раздосадован.
Присутствие постороннего мешало ему заняться своими делами. А тут еще
и Жаклина куда-то запропастилась.
   - У вас есть оружие, господин Пуато?
   - Вы хотите сказать - пистолет?
   - Именно это я имел в виду.
   - Есть. Он лежит в ящике ночного столика.
   - Не могли бы вы мне его показать? Инспектор говорил тихо,
неуверенным голосом. Ален направился к двери, ведущей в спальню.
Молодой человек последовал за ним.
   Комната была обита желтым шелком. На огромной кровати - шкура дикой
кошки. Белая лакированная мебель.
   Ален открыл ящик, озадаченно поднял брови и запустил руку поглубже
в кучу разных мелочей.
   - Его здесь нет, - пробормотал он.
   Он огляделся вокруг, словно пытаясь вспомнить, куда мог сунуть
пистолет.
   В двух верхних ящиках комода лежали его вещи, в нижних - вещи
Жаклины. Впрочем, так ее никто не называл. Для него, как и для всех
она была Мур-мур - ласковое прозвище, которым он наделил ее много лет
назад: она очень походила на котенка.
   Носовые платки, рубашки, нижнее белье...
   - Когда вы видели его в последний раз?
   - По-моему, сегодня утром.
   - Вы уверены?
   На этот раз Ален в упор посмотрел на молодого человека и нахмурил
брови.
   - Послушайте, инспектор. Все пять лет, что мы здесь живем, этот
пистолет лежал в ящике ночного столика. Каждый вечер, раздеваясь, я
выкладываю в ящик все содержимое карманов: ключи, бумажник, портсигар,
зажигалку, чековую книжку, мелочь. Я настолько привык видеть пистолет
на месте, что даже не обращал на него внимания.
   - Его отсутствие могло бы вас удивить?
   - Вероятно, нет, - сказал Ален, подумав. - Несколько раз случалось,
что он забивался в глубь ящика.
   - В котором часу вы сегодня расстались с женой?
   - С ней что-нибудь случилось?
   - Не в том смысле, как вы думаете. Вы завтракали вместе?
   - Нет. Я был занят версткой в типографии и на ходу перехватил
сандвичи в бистро.
   - Она не звонила вам в течение дня?
   - Нет.

   И опять, прежде чем ответить, Алену пришлось подумать. Мур-мур
часто звонила ему - можно ведь и ошибиться.
   - А вы ей звонили?
   - Тоже нет. Днем жена редко бывает дома. Она работает. Журналистка
и... Но, простите, к чему все эти вопросы?
   - Мой шеф объяснит вам это лучше, чем я. Не угодно ли проследовать
со мной на набережную Орфевр? Там вас введут в курс дела.
   - Вы уверены, что с моей женой...
   - Она не убита и не ранена.
   Полицейский все так же учтиво и робко направился к двери. Ален, не
раздумывая, последовал за ним - он был совершенно ошеломлен и сбит с
толку.
   Словно сговорившись, они не стали вызывать неторопливый, чопорный
лифт, а спустились по лестнице, покрытой ковровой дорожкой с толстым
ворсом. Окно на каждой площадке было украшено разноцветными витражами,
по моде начала века.
   - У вашей жены, вероятно, своя машина?
   - Да. Малолитражка, вернее, мини-автомобиль. У меня тоже такой для
разъездов по Парижу. Вы его сейчас увидите, он стоит перед домом.
   У дверей оба остановились в нерешительности.
   - Как вы сюда добрались?
   - На метро.
   - Вам не покажется неудобным, если я вас отвезу?
   Его не покидала обычная ирония. Он к ней охотно прибегал, и
зачастую ироничность его бывала далеко не безобидной. Но разве ирония
не была единственным разумным отношением к нелепости жизни и к
человеческой глупости?
   - Придется вам извинить меня. Ноги здесь вытянуть негде.
   Ален мчался на полной скорости - по привычке. Крошечная английская
машина была быстроходна, и он не слишком обращал внимание на
светофоры. В одном месте он проскочил перекресток на красный свет.
   - Простите.
   - Не важно. Я не занимаюсь уличным движением.
   - Въехать во двор?
   - Если хотите.
   Инспектор высунулся из окна и что-то сказал двум часовым.
   - Моя жена здесь?
   - Вероятно.
   Зачем задавать вопросы человеку, который все равно ему ничего не
скажет? Через несколько минут он будет говорить с комиссаром, с
которым безусловно знаком. Ведь среди них, пожалуй, нет ни одного, с
кем бы он не встречался.
   Не спросив, куда идти, Ален взбежал по большой лестнице и
остановился на площадке второго этажа.
   - Это здесь?
   В длинном полутемном коридоре ни души. Двери по обе стороны
заперты. Только старый служитель, с серебряной цепью на шее и
свисающей на грудь массивной бляхой, сидел за столом, обтянутым, как
биллиард, зеленым сукном.
   - Пройдите, пожалуйста, на минутку в приемную.
   Одна стена ее была полностью остеклена, как у Алена дома в
гостиной, прежде служившей мастерской художника.
   Какая-то старуха в черном, тоже ожидающая, впилась в него злыми
темными глазками. Больше в приемной никого не было.
   - Прошу прощения...
   Инспектор прошел по коридору и постучал в какую-то дверь, которая
тут же за ним закрылась. Больше он не появился. Никто вообще не
приходил. Старуха сидела не шевелясь. Даже воздух вокруг них был
какой-то неподвижный, серый, как туман.
   Ален снова взглянул на часы. Двадцать минут девятого. Не прошло и
часа, как он покинул редакцию на улице Мариньяна, бросив на ходу
Малецкому:
   - До скорого...
   Сегодня они вместе с десятком приятелей и приятельниц собирались
ужинать в новом ресторане на авеню Сюффрен.
   Да, тут нет ни дождя, ни ветра. Эти стены словно выключают человека
из пространства и времени. Однако до сих пор-в любой день - Алену
стоило только прийти сюда и написать на карточке свое имя, чтобы через
несколько минут чиновник ввел его в кабинет начальника уголовной
полиции, а тот встал бы ему навстречу с протянутой рукой.
   Он давно отвык от ожидания в приемных. Давно. С начала своей
карьеры.
   Он бросил взгляд на старуху-до чего же неподвижна! - и чуть было не
спросил, сколько времени она здесь. Может быть, несколько часов?
   Ему стало невмоготу. Не хватало воздуха. Он закурил сигарету и
принялся расхаживать взад и вперед под неодобрительным взглядом
старухи.
   Потом не выдержал, открыл застекленную дверь, прошел по коридору и
обратился к служителю с серебряной цепью:
   - Как фамилия комиссара, который хочет меня видеть?
   - Не знаю, сударь.
   - Но ведь в такой час их здесь не очень много?
   - Двое или трое. Иногда они засиживаются допоздна. Как ваше имя?
   - Ален Пуато.
   - Вы ведь женаты?
   - Женат.
   - А жена ваша брюнетка, небольшого роста, в подбитом мехом плаще?
   - Да, да.
   - Значит, вас вызывал помощник комиссара Румань.
   - Он у вас недавно?
   - Что вы! Он служит здесь больше двадцати лет, но в уголовную
полицию действительно перешел не так давно.
   - Моя жена у него в кабинете?
   - Не могу знать, сударь.
   - А когда она приехала? В котором часу?
   - Затрудняюсь сказать.
   - Вы ее видели?
   - Думаю, что видел.
   - Она была одна?
   - Простите, сударь, но я и так уже наговорил много лишнего.
   Ален отошел, оскорбленный и вместе с тем обеспокоенный. Его
заставляют ждать. С ним обходятся, как с обычным посетителем. Какие
дела могут быть у Мур-мур на набережной Орфевр? И что это за история с
пистолетом? Почему его не оказалось в ящике?
   Оружие! Его и оружием-то не назовешь. Бандиты бы над ним
посмеялись. Херсталское производство, калибр 6,35 мм-детская игрушка.
   Он его не покупал. Ему дал сотрудник редакции Боб Демари.
   - С тех пор как сынишка научился ходить, я предпочитаю, чтобы такая
штука не валялась в квартире.
   Да, лет пять-шесть назад. Никак не меньше. За эти годы у Демари
появилось еще двое ребят.
   Но что же все-таки натворила Мур-мур?
   - Господин Пуато!
   На другом конце коридора показался приехавший с ним молодой
инспектор и поманил его. Ален быстро зашагал к кабинету.
   - Входите, пожалуйста.
   Помощник комиссара, мужчина лет сорока, с утомленным лицом,
протянул Алену руку и снова сел. Они были одни. Инспектор в кабинет не
вошел.
   - Раздевайтесь, господин Пуато, и садитесь. Мне сообщили, что у вас
исчез пистолет?
   - Да, я не нашел его на обычном месте.
   - Не этот ли?
   И помощник комиссара положил на стол браунинг вороненой стали; Ален
взял пистолет.
   - Да, кажется, он, очень похож.
   - На вашем никаких опознавательных знаков не было?
   - По правде сказать, я его не рассматривал. И никогда им не
пользовался, даже за городом не пробовал.
   - Ваша жена, конечно, знала о его существовании?
   - Безусловно.
   Ален вдруг подумал, он ли это действительно сидит здесь и покорно
отвечает на нелепые вопросы. Ведь он, черт возьми, Ален Пуато! Его
знает весь Париж. Он руководит одним из наиболее популярных во Франции
еженедельников и собирается издавать другой, новый журнал. Кроме того,
вот уже полгода, как он занимается выпуском пластинок, о которых
каждый день говорят по радио.
   Его не только не заставляют дожидаться в приемных- он на "ты" по
крайней мере с четырьмя министрами, и ему случалось у них обедать, а
иной раз и они сами считали за честь приехать к нему на завтрак в его
загородный дом.
   Нужно возмутиться, сбросить с себя эту тупую апатию!
   - Не объясните ли вы наконец, что все это значит? Комиссар
посмотрел на него скучающими, усталыми глазами.
   - Потерпите немного, господин Пуато. Не думайте, что мне это
доставляет удовольствие. У меня был трудный день. Я уже думал, вот-вот
поеду домой, к жене и детям.
   Он взглянул на черные мраморные часы, стоявшие на камине.
   - Вы, вероятно, давно женаты, господин Пуато?
   - Лет шесть. Нет, пожалуй, семь. Да еще два года до брака мы жили
как муж с женой.
   - У вас есть дети?
   - Да, сын.
   Полицейский опустил глаза, вычитывая что-то в лежавшем перед ним
досье.
   - Ему пять лет...
   - У вас точные сведения.
   - Он не живет с вами.
   - Это уже менее точно.
   - То есть?
   - У нас в Париже квартира, но мы по вечерам редко бываем дома.
Настоящий наш дом в Сент-Илер-ла-Виль. Там у нас вилла, в лесу Рони, и
каждую пятницу во второй половине дня мы туда уезжаем, а летом ездим
почти каждый день и остаемся ночевать.
   - Ясно. Вы, конечно, любите свою жену?
   - Да, безусловно.
   Он произнес это без страсти, без пафоса, как нечто само собой
разумеющееся.
   - И вам известна ее личная жизнь?
   - Ее личная жизнь проходит со мной. Что же касается работы...
   - Это-то я и имел в виду.
   - Моя жена журналистка.
   - Она печатается у вас в еженедельнике?
   - Нет, она не ищет легких путей. Кроме того, наш еженедельник не
подходит ей по профилю.
   - В каких она отношениях со своей сестрой?
   - С Адриеной? В самых хороших. Они приехали в Париж одна за другой.
Сначала Мур-мур, потом...
   - Мур-мур?
   - Это я ее так окрестил. Киска, Мур-мур. А теперь ее так зовут все
наши друзья, все мои сотрудники. Когда ей понадобился псевдоним для
статей, я посоветовал ей подписываться Жаклина Мур-мур. Они с сестрой
долго жили в одной комнате близ Сен-Жермен-де-Пре.
   - Вы познакомились в ними обеими одновременно?
   - Нет, сперва с Мур-мур.
   - Она не представила вам сестру?
   - Представила, позднее. Через несколько месяцев. Если вы в курсе
дела, к чему все эти вопросы? Думаю, мне бы уже не мешало узнать, что
случилось с женой.
   - С вашей женой - ничего.
   Он произнес эти слова печально и утомленно.
   - Тогда с кем же?
   - С вашей свояченицей.
   - Несчастный случай?
   Его взгляд упал на пистолет, лежавший на письменном столе.
   - Она?..
   - Да, убита.
   Ален не осмелился спросить - кем. Им внезапно овладело какое-то
странное, никогда прежде не испытанное состояние-оцепенение,
внутренняя пустота. Мысли рассыпались - во всяком случае, в них
отсутствовала логика. Он чувствовал, что его затягивает в бредовый,
бессмысленный мир, где слова теряют привычное значение, а предметы -
привычный облик.
   - Ее убила ваша жена-сегодня днем, около пяти часов.
   - Этого не может быть!
   - Однако это правда!
   - С чего вы взяли?
   - Ваша жена сама призналась. Ее слова подтвердила няня, которая
находилась в момент убийства в квартире.
   - А мой свояк?
   - Он дает показания в соседней комнате.
   - Где моя жена?
   - Наверху. В отделе идентификации.
   - Но почему она это сделала? Она вам сказала? Ален внезапно
вспыхнул и не решился взглянуть на помощника комиссара.
   - Я надеялся, что на этот вопрос мне ответите вы.
   Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но
он как бы перестал быть самим собой, утратил себя. Да, он не
существовал больше как личность. И ему хотелось ущипнуть себя,
удостовериться, что это он, Ален Пуато, сидит здесь, а перед ним
письменный стол красного дерева, зеленое кресло и усталое лицо
комиссара. И как вообще здесь могла идти речь о Мур-мур и об Адриене,
у которой такие правильные, нежные черты и большие светлые глаза под
длинными трепещущими ресницами?
   - Ничего не понимаю, - сказал он, встряхивая головой, словно хотел
проснуться.
   - Чего вы не понимаете?
   - Что моя жена могла стрелять в свою сестру. Вы сказали, что
Адриена умерла?
   - Почти сразу же.
   Слово "почти" причинило ему боль, и он тупо уставился на лежавший
перед ним браунинг. Значит, она еще жила после выстрела, жила
несколько минут или секунд. Что же делала в это время Мур-мур? Стояла
с пистолетом в руке и смотрела, как умирает сестра? Или пыталась
оказать ей помощь?
   - Она не делала попыток бежать?
   - Нет. Мы застали вашу жену в комнате. Она стояла у окна,
прижавшись лицом к стеклу, по которому хлестал холодный дождь.
   - И что она сказала?
   - Вздохнула и прошептала: "Наконец-то!"
   - А Бобо?
   - Кто это Бобо?
   - Сын моей свояченицы. У нее двое детей - мальчик и девочка.
Девочку зовут Нелли, и она очень похожа на мать.
   - Няня отвела их на кухню и поручила заботам другой служанки, а
сама попыталась оказать помощь умирающей.
   Здесь что-то не так. Ведь комиссар сначала сказал, что Адриена
умерла почти сразу же, а теперь он заявляет, что няня пыталась оказать
ей помощь. Ален прекрасно знал квартиру на Университетской улице, во
втором этаже старинного особняка. Высокие окна, потолок, расписанный
одним из учеников Пуссена.
   - Скажите, господин Пуато, в каких отношениях вы были с вашей
свояченицей?
   - В самых хороших.
   - Прошу поточнее.
   - А что бы это могло изменить?
   - Насколько я понимаю, убийство произошло не на почве материальных
соображений. Разве между сестрами были какие-нибудь денежные дела?
   - Конечно, нет!
   - Полагаю, что речь также идет и не о старой затаенной вражде между
детьми, выросшими в одной семье, - такое иногда бывает.
   - Что вы!
   - Имейте в виду, что на преступления, совершенные из ревности,
присяжные обычно смотрят сквозь пальцы.
   Они взглянули друг на друга.
   Комиссар, чье имя Ален уже успел забыть, даже и не притворялся,
будто расставляет допрашиваемому каверзные ловушки. Он устал и с
нескрываемой скукой задавал вопросы-в лоб.
   - Вы были ее любовником?
   - Нет. Собственно, да. Я хочу сказать, что это не могло быть
причиной. Это было слишком давно. Понимаете?
   Слова его следовали за мыслью, но он отдавал себе отчет, что все-
таки они за ней не поспевают. Вот если бы рассказать все по порядку,
не торопясь, с подробностями, объяснить, что...
   - Мы уже почти год, как... Меньше года... С рождества...
   - Ваша связь началась год назад?
   - Наоборот. Окончилась.
   - Совсем?
   - Да.
   - Это вы ее прервали?
   Ален отрицательно покачал головой. Впервые в жизни он осознал, как
трудно, даже невозможно все объяснить. Объяснить то, что было между
ним и Адриеной. В отчаянии он чуть не обхватил голову руками.
   - Это не было связью.
   - Как же вы это назовете?
   - Не знаю. Это произошло...
   - Расскажите же, как это произошло.
   - Почти случайно. Мы с Мур-мур тогда еще не были женаты, но жили
уже вместе.
   - Когда это было?
   - Лет восемь назад. Еще до того, как стал выходить мой журнал. Я
тогда зарабатывал газетными репортажами, статьями. Писал песенки. Мы
жили в отеле близ Сен-Жермен-де-Пре. Мур-мур тоже работала.
   - Она была тогда студенткой?
   Комиссар снова заглянул в досье, чтобы освежить в памяти историю, а
Ален подумал: что там еще написано у него в этой папке?
   - Да. Она занималась на втором курсе философского факультета.
   - Продолжайте.
   - Однажды...
   Шел дождь, как сегодня. Возвратившись домой в конце дня, он вместо
жены застал в комнате Адриену.
   - Жаклина не вернется к обеду. У нее интервью с каким-то
американским писателем в отеле "Георг V".
   - Что ты здесь делаешь?
   - Забежала к ней поболтать. Но она меня бросила, и я решила
дождаться тебя.
   В то время ей еще не было двадцати. Насколько сестра ее была живой
и энергичной, настолько Адриена казалась холодной, даже вялой.
   Комиссар ждал, почти не скрывая нетерпения. Он закурил сигарету,
протянул пачку Алену, тот тоже закурил.
   - Это случилось так просто, что не расскажешь.
   - Она вас любила?
   - Вероятно. Два часа назад я безусловно сказал бы "да". Но теперь
не осмелился бы.
   Слишком все изменилось с той минуты, когда стеснительный и вежливый
инспектор подошел к нему у подъезда и попросил разрешения подняться с
ним наверх.
   - Я думаю, что все сестры... Нет, пожалуй, не все, но многие. Даже
среди своих знакомых я знал ряд случаев...
   - Ваша связь продолжалась примерно семь лет?
   - Это не было связью. Я хочу, чтобы вы меня поняли. Мы никогда не
объяснялись друг другу в любви. Я продолжал любить Мур-мур и через
несколько месяцев на ней женился.
   - Что вас заставило решиться на этот шаг?
   - Что заставило? Но...
   А в самом деле, что его заставило? По правде сказать, в ту ночь,
когда Ален сделал ей предложение, он был чертовски пьян.
   - Вы ведь и так жили вместе. Детей у вас не было.
   Он сидел за столом в пивной, окруженный такими же захмелевшими, как
он, приятелями, и вдруг заявил:
   - Через три недели мы с Мур-муркой поженимся.
   - Почему через три?
   - Столько требуется для оглашения.
   Разгорелись споры. Одни утверждали, что брак заключают уже через
две недели после оглашения, другие уверяли, что через три.
   - Ладно, увидим. А ты, Мур-мур, что об этом думаешь?
   Она прижалась к нему и ничего не ответила.
   - После женитьбы вы встречались с вашей свояченицей?
   - Обычно вместе с женой.
   - А кроме этого?
   - Да, мы иногда встречались. Был период, когда мы виделись
еженедельно.
   - Где?
   - У нее в комнате. Она осталась там жить после того, как Мур-мур
вышла замуж.
   - Адриена работала?
   - Слушала лекции по истории искусств.
   - А после того как вышла замуж?
   - Сначала уехала с мужем в свадебное путешествие. А когда
вернулась, позвонила мне и назначила свидание. Мы отправились на улицу
Лоншан, и я снял там меблированную комнату.
   - Ваш свояк ни о чем не подозревал?
   - Конечно, нет.
   Ален был поражен таким вопросом. Ролан Бланше был слишком занят
своей финансовой инспекцией и слишком уверен в себе, чтобы хоть на
минуту допустить, что его жена может иметь связь с другим мужчиной.
   - Надеюсь, вы не задали ему этого вопроса?
   - Разве недостаточно того, что случилось? - довольно сухо ответил
полицейский. - А ваша жена?
   - Тоже нет. Она считала нас добрыми друзьями. Как-то раз, вначале,
еще до замужества сестры, Мур-мур сказала мне:
   - Как жаль, что мужчинам нельзя жениться сразу на двух женщинах.
   Я понял, что она имеет в виду Адриену.
   - А потом? Она не изменила своего мнения?
   - После того, что произошло, я и сам не знаю, что вам ответить.
Случалось, мы с Адриеной не виделись по два-три месяца. У нее было
двое детей. У нас рос сын. Их загородный дом находился в другой
стороне, в Орлеанском лесу.
   - Что же произошло на рождество?
   - Это было за день до сочельника. Мы встретились...
   - По-прежнему на улице Лоншан?
   - Да, мы оставались ей верны. Праздники нам предстояло провести
врозь, и мы решили распить бутылку шампанского до встречи в Новом
году.
   - По чьей инициативе произошел разрыв? Алену надо было собраться с
мыслями.
   - Вероятно, по ее. Понимаете, мы встречались уже только по
привычке. Я все чаще и чаще бывал занят. Она сказала что-то вроде: "От
нашего чувства уже ничего не осталось, ты согласен, Ален?"
   - Вам тоже хотелось покончить с этой связью?
   - Быть может... Вы задаете мне вопросы, которых сам я себе никогда
не задавал.
   - Да, но поймите, что еще два часа назад я и не подозревал о
существовании вашей жены или вашей свояченицы, и если мне знакомо ваше
имя, то только благодаря журналу.
   - Я пытаюсь ответить.
   Ален словно просил прощения, а это было вовсе не в его характере.
Да и вообще, с той минуты, как он переступил порог уголовной полиции,
все его поведение, мысли, чувства, слова были не в его характере.
   - Помнится, я хотел приласкать ее в последний раз.
   - Она уступила?
   - Она предпочла, чтоб мы расстались добрыми друзьями.
   - А потом?
   - Все было в порядке. Мы с Мур-мур не раз у них ужинали. Встречали
ее с мужем в театре, в ресторане.
   - В поведении вашей жены никаких перемен не произошло?
   - Нет... Не знаю... Простите, что я так часто произношу эти слова,
но мне, право, нечего больше сказать.
   - Вы с женой всегда ужинаете вместе?
   - Почти каждый вечер...
   - Вдвоем, без посторонних?
   - Нет, вдвоем - редко. У нас много друзей, и часто приходится
присутствовать на всевозможных ужинах, коктейлях...
   - Как вы проводите конец недели?
   - Суббота у нас обычно спокойный день. Но на Мур-мур почти всегда
висит какая-нибудь недописанная статья. Случается, я уезжаю, а она
остается в Париже до воскресенья, чтобы закончить работу. Мур-мур
набила себе руку на интервью с приезжими знаменитостями... Но, может
быть, вы мне скажете наконец, почему она все-таки убила сестру?
   Его вдруг охватило негодование, он сам себе удивился. Так
обнажаться перед каким-то полицейским, который от усталости слушает
его вполуха! Выворачивать перед ним наизнанку свою семейную жизнь,
свои интимные отношения!
   - По-моему, как раз мы оба и пытаемся это выяснить.
   - Нет, невероятно...
   - Что невероятно?
   - Что она вдруг ни с того ни с сего приревновала меня к Адриене и
из ревности...
   - Вы с женой очень любили друг друга?
   - Я вам уже сказал.
   - Вы мне рассжазывали о начале вашей совместной жизни в Сен-Жермен-
де-Пре. А с тех пор?
   - Нет, мы друг друга любим...
   Разве его теперешнее состояние не доказательство? Он настолько
подавлен, что самого себя не узнает. Каких-нибудь полчаса или час
назад Мур-мур, наверно, сидела в этом же самом кресле, и та же самая
лампа под молочно-белым абажуром освещала ее лицо.
   - Вы у нее тоже об этом спрашивали?
   - Она отказалась отвечать на мои вопросы...
   - А она призналась?
   У Алена появился луч надежды.
   - Только в том, что убила свою сестру.
   - Но почему? Она объяснила?
   - Нет. Я предложил ей вызвать адвоката по ее выбору.
   - Что она ответила?
   - Что вы сами, если захотите, можете нанять адвоката, а ей все
равно, будет адвокат или нет.
   Ей все равно... Неужели Мур-мур так сказала? Эти слова не вяжутся с
нею, с ее манерой говорить. Она, наверное, выразилась иначе.
   - Как она держалась?
   - На вид спокойно. Даже удивила меня. Посмотрела на часы и вдруг
сказала: "Мы с Аленом должны были встретиться дома в половине
восьмого. Он будет беспокоиться".
   - Она была взволнована?
   - По правде сказать, нет. У меня в этом кабинете перебывало немало
людей, только что совершивших преступление. Но я не помню, чтобы кто-
нибудь из них так владел собой, был до такой степени спокоен.
   - Вы просто не знаете Мур-мур.
   - Если я правильно понял, вам нечасто приходилось проводить время
вдвоем? Я имею в виду последние годы.
   - Да, нечасто. Вместе-бывали, но с глазу на глаз-лишь перед сном, и
то не всегда. Не забывайте о моей профессии, она вынуждает меня
встречаться с людьми с утра до вечера, а зачастую и после полуночи.
   - У вас есть любовница, господин Пуато? Опять любовница! Слово,
лишенное смысла. Ветхозаветное понятие.
   - Если вы имеете в виду, сплю ли я с другими женщинами, кроме жены,
признаюсь откровенно - да. И не с одной. Всякий раз, как
представляется случай, но только стоящий...
   - Принимая во внимание направление вашего журнала, в подобных
случаях, вероятно, недостатка нет.
   В голосе комиссара прозвучала зависть.
   - Теперь давайте подытожим: вы ничего не знаете. У вас была связь
со свояченицей, но с декабря прошлого года эта связь прекратилась, и,
насколько вам известно, ваша жена о ней не подозревала. Тем не менее
нам нужно будет все это уточнить. Тогда мы, возможно, что-то и поймем.
   Ален с любопытством взглянул на комиссара, он почувствовал себя
задетым. Что надеется понять полицейский, ничего не знающий об их
жизни, когда он сам ни черта не может понять?
   - Кстати, для какой газеты работает ваша жена?
   - Для всех понемножку... Она то, что называется по-английски free
lance, иначе говоря, журналист, не связанный с определенной редакцией.
Она работает по собственному почину. Принимаясь за статью или серию
статей, она уже заранее знает, в какую газету или журнал их
предложить. Часто печатается в английских и американских журналах.
   - А для вашего еженедельника она что-нибудь делает?
   - Вы мне уже задавали этот вопрос. Нет. Это не ее жанр.
   - У вас есть адвокат, господин Пуато?
   - Разумеется.
   - В таком случае, может быть, вы попросите его сегодня вечером или
завтра утром связаться со мной? Комиссар с облегчением вздохнул и
поднялся.
   - Я попрошу вас пройти в соседнюю комнату. Вы повторите свои
основные показания, а стенограф их зафиксирует.
   Как это до него сделал Бланше. И что Бланше мог им рассказать?
Интересно, как он вынес это унижение? Занимать такой видный пост во
Французском банке и попасть на допрос к полицейскому!
   Комиссар открыл дверь.
   - Жюльен, сейчас господин Пуато изложит вам вкратце свои показания.
Вы их зафиксируете, а завтра в течение дня он зайдет их подписать. Мне
уже давно пора домой.
   Он повернулся к Алену:
   - Простите, господин Пуато, что задержал вас. До завтра.
   - Когда я увижу жену?
   - Это уже дело следователя.
   - Где она будет ночевать?
   - Внизу, в камерах предварительного заключения.
   - Могу я передать ей что-нибудь из вещей, может быть, белье,
предметы туалета?
   - Если хотите. Но обычно, в первую ночь... Он не закончил фразы.
   - Только чемодан вам придется доставить на набережную Орлож.
   - Знаю.
   Камеры, дворы, кабинет, где женщины проходят медицинский осмотр.
Лет десять назад он написал об этом репортаж.
   - Когда вы мне понадобитесь, я вам позвоню. Помощник комиссара
надел шляпу, натянул плащ.
   - Может быть, дома вам что-нибудь придет в голову. Спокойной ночи,
Жюльен.
   Этот кабинет был поменьше- чем первый. И мебель не красного, а
светлого дерева.
   - Фамилия, имя, возраст, служебное положение?
   - Ален Пуато, родился в Париже, площадь Клиши, тридцать два года,
издатель журнала "Ты".
   - Женаты?
   - Женат, имею сына. Адрес в Париже: улица Шазель, 17-а. Основной
адрес: Сент-Илер-ла-Виль, вилла "Монахиня".
   - Итак, вы признаете...
   - Я ничего не признаю. Ко мне в квартиру явился полицейский
инспектор и спросил, есть ли у меня оружие. Я ответил, что есть, и
стал искать свой браунинг в ящике, где он обычно лежит. Там его не
оказалось. Инспектор привез меня сюда, и комиссар-не помню, как его
фамилия...
   - Помощник комиссара Румань.
   - Совершенно верно. Так вот, комиссар Румань сообщил мне, что моя
жена убила свою сестру. Он показал мне браунинг, который я как будто
узнал, хотя на нем нет никаких опознавательных знаков и я им никогда
не пользовался. Комиссар спросил меня, известны ли мне мотивы
преступления, совершенного моей женой, я ответил, что они мне
неизвестны.
   Он шагал взад и вперед, как у себя в кабинете, и нервно курил
сигарету.
   - Это все?
   - Был затронут еще один вопрос, но я полагаю, что в протоколе он
фигурировать не должен.
   - Что за вопрос?
   - О моих взаимоотношениях со свояченицей.
   - Интимных?
   - Да, но с тех пор...
   - Давно?
   - Вот уже год, как между нами все кончено.
   Жюльен почесал лоб кончиком карандаша.
   - Если комиссар найдет нужным, мы успеем это добавить.
   - Я могу быть свободен?
   - Мне вы больше не нужны, а раз комиссар с вами уже поговорил...
   Он снова очутился в длинном сыром коридоре. Старухи в застекленной
приемной уже не было. За зеленым столом сидел другой служитель, тоже с
серебряной цепью и бляхой.
   На улице по-прежнему лил дождь, дул ветер, но Ален не ускорил шага
и, пока добрался до машины, успел основательно промокнуть.

        2

   И снова, наклонясь к ветровому стеклу, чтобы лучше разглядеть
дорогу, Ален вел машину по Елисейским полям и даже не пытался
собраться с мыслями. Он был зол на стеснительного инспектора, и на
комиссара Руманя, и на равнодушного стенографа Жюльена за то, что они
его унизили, вернее, так сбили с толку своими вопросами, что он еще и
сейчас не может прийти в себя.
   Увидев свободное место для стоянки перед входом в бар, он резко
затормозил, и в него чуть не врезалась шедшая следом машина. Человек,
сидевший за рулем, размахивал руками, извергая поток брани. Алену
необходимо было пропустить стаканчик. В этот бар он попал впервые, и
бармен его тоже не знал.
   - Двойное виски.
   В последние годы он много пил. И Мур-мур тоже. Много пили все их
друзья, все его сотрудники. У Алена было преимущество: он никогда по-
настоящему не пьянел и не вставал наутро с тяжелой головой.
   Нет, это невероятно, чтобы жена, через год после...
   Он чуть не повернулся вполоборота, чтобы заговорить с ней, как
будто она сидела рядом. Как обычно.
   Для чего помощнику комиссара понадобилось так подробно копаться в
их отношениях? Разве в таких делах что-нибудь объяснишь? "Вы с женой
очень любили друг друга?" А что это вообще означает - любить?
   Все было совсем, совсем не так. Откуда знать об этом какому-то
полицейскому! Ален, бывало, сидит у себя в редакции на улице
Мариньяно. Или в типографии. Мур-мур звонит ему по телефону:
   - Какие у тебя планы на вечер? Он не спрашивает, откуда она звонит.
Она не спрашивает, что он делает.
   - Пока никаких.
   - Когда мы встретимся?
   - Давай в восемь в "Колокольчике".
   "Колокольчик" - бар напротив редакции. В Париже немало баров, где
они назначали друг другу свидание. Порой Мур-мур терпеливо ждет его
час-полтора. Он подсаживается к ней.
   - Двойное виски.
   Они не целуются при встрече, не задают друг другу вопросов. Разве
что:
   - Где сегодня будем обедать?
   В каком-нибудь более или менее модном бистро. И если идут туда
вдвоем, то там непременно встречают приятелей и составляется стол на
восемь-десять человек.
   Она сидит возле него. Он не обращает на это особого внимания.
Важно, что она рядом. Она не мешает ему пить, не пытается удержать от
идиотских выходок, когда, например, в полночь он выскакивает на
мостовую перед мчащейся машиной, чтобы проверить быстроту реакции у
водителя. Десятки раз он мог погибнуть. Его приятели тоже.
   - Ребята, пошли к Гортензии. Дадим там жизни!
   Ночной кабак, где они часто бывают. Гортензия питает к ним
слабость, хотя и побаивается.
   - У тебя можно подохнуть со скуки, старушенция. А кто этот старый
хрыч, что сидит напротив?
   - Тише, Ален! Это влиятельный человек, он...
   - Да? А по-моему, галстук у него что-то... не смотрится.
   Гортензия покорно замолкает. Ален встает, подходит к господину,
вежливо здоровается.
   - Знаете, мне что-то не нравится ваш галстук. Ну, просто совсем не
нравится.
   Атакуемый обычно сидит не один, он теряется, не знает, что сказать.
   - Вы позволите?
   Одним движением руки Ален срывает с него галстук и выхватывает из
кармана ножницы. Чик-чик!
   - Можете сохранить на память! - И он протягивает куски
искромсанного галстука хозяину.
   Некоторые из подвергшихся нападению цепенеют, не решаются рта
раскрыть. Другие негодуют. Но и эти в конце концов, как правило,
сматывают удочки.
   - Бармен, еще стаканчик.
   Он выпил его залпом, вытер губы, заплатил и снова пересек завесу
дождя, чтобы укрыться в машине.
   Войдя в квартиру, Ален зажег все лампы. Чем бы сейчас заняться? Без
Мур-мур дома было непривычно.
   Теперь он мог бы сидеть у Питера, на авеню Сюффрен, в новом
ресторане, где они договаривались сегодня поужинать. Он и еще человек
десять знакомых. Может, позвонить им, извиниться?
   Он пожал плечами и направился в угол, где стоял бар. Когда-то в
этой комнате работал знаменитый художник-портретист, имя которого
теперь всеми забыто. Этак в году 1910-м.
   - Твое здоровье, старушка!
   Он протянул стакан в пустоту, к воображаемой Мур-мур. Потом
внимательно посмотрел на телефон.
   Позвонить? Кажется, ему надо кому-то позвонить. Кому - он забыл.
Ален с утра ничего не ел. А, ерунда, он не голоден.
   Будь у него близкий друг...
   У Алена были приятели. Да, приятелей было сколько угодно:
сотрудники по редакции, актеры, режиссеры, певцы, не считая барменов и
метрдотелей.
   - Послушай, крольчишка!
   Крольчишка... Так он называл всех. И Адриену тоже. С первого же дня
их знакомства. Кстати, начал не он. На его вкус, она была слишком
холодной, слишком пресной. Но тут он ошибся. Пресной она не была. Он
убедился в этом в первые же месяцы.
   Интересно, а что думал о ней этот идиот, ее муж? Ален не любил
Бланше. Он презирал людей такого типа-уверенных в себе, исполненных
чувства собственного достоинства, надутых и без малейшего проблеска
фантазии.
   А если ему позвонить? Так, только чтобы узнать, как он всё это
воспринял.
   Взгляд его упал на комод, и он вспомнил, что нужно отнести Мур-мур
белье и туалетные принадлежности. Он прошел в коридор, отворил степной
шкаф, выбрал чемодан подходящего размера.
   Что может понадобиться женщине в тюремной камере? Ящик был набит
тонким бельем, и он удивился, что его так много. Ален отобрал
нейлоновые рубашки, штанишки, три пижамы, потом открыл несессер из
крокодиловой кожи, посмотрел, есть ли там мыло и зубная щетка.
   Подумал, не выпить ли еще стаканчик, пожал плечами, вышел и закрыл
дверь на ключ, не погасив электричество. И снова под дождь. Чуть ли не
через весь город. Ливень, правда, прекратился. Ветер стих. Теперь
моросил осенний дождик, мелкий, тягучий, холодный - такой может
продолжаться много дней подряд. Прохожие сутулились, торопливо шагая
по тротуарам, отскакивали от машин, обдававших их грязью.
   Набережная Орлож. Тусклый свет над каменным порталом. Длинный,
широкий коридор, напоминающий подземный переход. В конце коридора за
столом сидел полицейский и с любопытством смотрел на Алена,
приближавшегося к нему с чемоданом в руке.
   - Здесь находится госпожа Пуато?
   - Сейчас выясним. Полицейский проверил список.
   - Есть такая.
   - Можно передать ей чемодан?
   - Надо спросить у начальника.
   Он встал, постучал в какую-то дверь, вошел и через несколько минут
вернулся в сопровождении дородного мужчины. Толстяк был без галстука,
в рубашке с расстегнутым воротом и брюках без пояса. Видимо, собрался
вздремнуть.
   - Вы ее муж?
   - Да.
   - Документы при себе?
   Ален протянул ему паспорт, и толстяк долго изучал каждую страницу.
   - А, значит, это вы издаете журнал с такими занятными фотографиями.
Мне придется посмотреть, что в чемодане.
   - Откройте его.
   - По правилам открывать должны вы.
   Алену казалось, что они втроем заперты где-то глубоко под землей, в
плохо освещенном тоннеле. Он открыл сначала чемодан, потом несессер.
Чиновник перещупал своими толстыми пальцами все белье, вынул из
несессера маникюрные ножницы, пилку, пинцет для бровей. Оставил только
мыло и зубную щетку.
   Один за другим он протягивал запрещенные предметы Алену, а тот
машинально совал их в карманы.
   - Вы передадите ей сейчас?
   Полицейский взглянул на большие карманные часы.
   - Половина одиннадцатого. По уставу...
   - Как она?
   - Я ее не видел.
   Не всем же интересно, как чувствует себя Мур-мур.
   - Она одна в камере?
   - Конечно, нет. Последнее время у нас повсюду переполнено.
   - А кто с ней там, вы не знаете? Полицейский пожал плечами.
   - Девицы, кто же еще. Они поступают к нам без конца. Вот,
пожалуйста, еще партию привезли.
   Возле тротуара остановилась полицейская машина, и агенты в штатском
стали загонять под арку группу женщин. Ален столкнулся с ними при
выходе. Некоторые улыбались ему. Видно было, что многие уже успели
побывать здесь не раз, но у трех-четырех, совсем еще юных, глаза были
испуганные.
   Куда теперь? Никогда еще Ален не возвращался домой так рано, даже с
Мур-мур. Если он сейчас не напьется до чертиков, ему не уснуть, а
мысли, которые лезли в голову, его совсем не вдохновляли.
   Чувство одиночества было для него непривычным. Он сидел в машине на
мрачной и пустынной набережной, курил сигарету, слушал, как шумит
взбухшая от дождя Сена. Куда податься?
   В добрых двадцати, а может быть, и полсотне баров и ночных кабаре
он, конечно, встретил бы людей, которых уже много лет называл
"крольчишка" и которые, подав ему руку, сразу бы спросили:
   - Виски?
   Нашел бы и женщин, самых разных, тех, с которыми уже спал, и таких,
с которыми еще не успел или не имел желания переспать.
   Место в машине рядом с ним было пустым и холодным.
   На Университетскую улицу, что ли? К свояку? Можно себе представить,
какое у него было лицо, у этого важного, чопорного чинуши, когда он
узнал, что его жена убита, что минуту назад ей всадили пулю в...
   Да, ведь Алену не сказали, куда целилась Мур-мур - в голову или в
сердце. Ему известно только, что после убийства ее застали у окна; она
стояла, прижавшись лицом к стеклу. Очень на нее похоже. Он знает за
ней эту манеру. Обращаешься к ней, а она будто не слышит, стоит, не
шевелясь, и смотрит в окно, минут десять, час, потом вдруг
поворачивается и спрашивает как ни в чем не бывало:
   - Ты что-то сказал?
   - О чем ты задумалась?
   - Ни о чем. Просто так. Я никогда ни о чем не думаю, ты ведь
знаешь.
   Странная она. И Адриена тоже. Ее большие, окаймленные огромными
ресницами глаза чаще всего не выражали никакого чувства. Все женщины
со странностями. А мужчины? О свойствах мужчин и женщин толкуют вкривь
и вкось. Пишут всякий вздор, не имеющий ничего общего с
действительностью. А он сам, Ален, разве не странный тип?
   Какой-то полицейский, вышедший подышать, двинулся к нему, поправляя
пояс; должно быть, захотел проверить, что тут за машина. Ален нажал на
газ.
   Завтра утром, в газетах... Он удивился, что до сих пор еще не
подвергся нападению репортеров и фотографов. Видимо, дело пока что -
ну, это все равно ненадолго! - пытались замолчать. Из уважения к нему?
Или к его высокопоставленному свояку?
   В семье Бланше все занимали высокие посты: отец, трое сыновей.
Наверно, судьба старшего сына была решена уже в день рождения:
"Политехническая школа" <Самые привилегированные высшие учебные
заведения Франции>.
   Когда родился средний, изрекли: "Нормальная школа"  <Нормальная
школа - педагогический институт с филологическим уклоном>. Младшему
предназначили: "Министерство финансов".
   И вышло как нельзя лучше. Все они достигли высокого положения, все
трое восседали в просторных кабинетах государственных учреждений,
двери которых отворяет представительный швейцар с цепью на шее.
   От них смердило.
   - Дерьмо! Дерьмо! И еще раз дерьмо!
   Он их не выносил.
   Нет, надо что-то делать, слышать человеческие голоса, с кем-то
говорить! С кем - этого он и сам не знал. Улица Риволи. Он вошел в
знакомый бар.
   - Привет, Гастон!

   - Вы один, господин Ален?
   - Как видишь. Чего не случается на белом свете!
   - Двойное виски?
   Ален удивленно пожал плечами. С чего бы это он вдруг стал пить не
то, что всегда?
   - Надеюсь, ваша жена здорова?
   - Полагаю, что вполне.
   - Но ее нет в Париже?
   Ален снова обрел свой вызывающий тон.
   - Наоборот. Она именно в Париже. До того в Париже, что дальше ехать
некуда. В самом пупе, можно сказать.
   Гастон недоуменно посмотрел на него. Какая-то парочка
прислушивалась к их разговору, наблюдая за ним в зеркале позади стойки
с бутылками.
   - Моя жена сидит в предварилке. Его слова не произвели на бармена
никакого впечатления.
   - Ты никогда не слышал про предварилку на набережной Орлож?
   Бармен как-то неопределенно улыбнулся.
   - Она убила свою сестру.
   - Несчастный случай?
   - Маловероятно. У нее в руках был пистолет.
   - Вам бы все шутить.
   - Завтра утром прочтешь в газетах. Получи с меня.
   Ален положил на стойку стофранковый билет и встал с табурета, так
ничего и не решив. Четверть часа спустя он подъезжал к своему дому. На
тротуаре, у подъезда, толпилось не меньше двадцати человек, среди
которых легко было узнать фоторепортеров с аппаратами через плечо.
   Он чуть было не нажал на газ, но передумал. Зачем? Он затормозил, и
в ту же минуту его ослепили вспышки магния. Репортеры бросились к
машине, он открыл дверцу и вышел, стараясь по возможности сохранять
достоинство.
   - Минутку, Ален...
   - Валяйте, ребята...
   Он дал себя сфотографировать сначала у распахнутой дверцы на краю
тротуара, потом-закуривая сигарету. В руках у репортеров были
блокноты.
   - Скажите, господин Пуато... Новичок. Еще не знает, что все зовут
его запросто Аденом.
   - Послушайте, братцы, по-моему, здесь сыровато? А? Почему бы вам не
подняться ко мне?
   Нужно было знать Алена так, как знала его Мур-мур, чтобы заметить,
насколько необычно звучит его голос. Нет, в нем не слышалось
подавленности, как на набережной Орфевр. Наоборот, теперь в нем
напряженно звенели металлические нотки.
   - Входите же. Все входите.
   __Восемь человек втиснулось в лифт, остальные устремились вверх по
лестнице. На площадке перед входной дверью произошла заминка: Ален
хлопал себя по карманам, пытаясь найти ключ. В конце концов он
обнаружил его в кармане, куда никогда не клал.
   - Выпьете? - спросил он, направляясь к бару и бросив на ходу пальто
в кресло.
   Фоторепортеры после мгновенного колебания решились все же не
упускать эффектный кадр. Ален и глазом не моргнул, когда щелкнули
аппараты.
   - Всем виски?
   Только один попросил фруктового сока. Мокрые ноги оставляли темные
следы на бледно-голубом ковре, покрывавшем пол. Высокий костлявый
парень в мокром дождевике уселся в кресло, обитое белым атласом.
   Зазвонил телефон. Ален медленно подошел и снял трубку. В другой
руке у него был стакан, и перед тем, как ответить, он отпил половину.
   - Да, я... Конечно дома, раз отвечаю... Узнал ли тебя? Разумеется,
узнал... Надеюсь, тебя не шокирует, что я продолжаю говорить тебе
"ты".
   И, повернувшись к журналистам, пояснил:
   - Это мой свояк... Муж... Затем в трубку:
   - Ты ко мне приезжал?.. Когда?.. А, так мы разминулись... Я отвозил
белье Мур-мур... Не понимаю, как мы не встретились в уголовной
полиции. Ты был в одном кабинете, а я в другом... Что, что?.. Я
шучу?.. Ну, знаешь ли... Мне очень жаль, что я вынужден повторить это
тебе в такую минуту, но ты всегда был, есть и будешь образцовым
кретином. Будь спокоен, я потрясен не меньше твоего, если не больше...
Потрясен не то слово... Раздавлен... Что?.. Что спрашивали?
Спрашивали, конечно, известно ли мне что-нибудь о мотивах... Ответил,
что ничего... Нет, это правда... А ты что-нибудь знаешь?..
Подозреваешь, может быть?
   Репортеры на ходу делали записи, щелкали затворы фотокамер, комната
стала наполняться запахом виски.
   - Наливайте себе, кролики, наливайте.
   - Что ты там говоришь? - встревоженно спросил Бланше. -  Разве ты
не один?
   - Нас здесь... Подожди, посчитаю... Вместе со мной девятнадцать
человек... Нет, нет, не волнуйся, это не оргия... Восемь
фоторепортеров. Остальные - журналисты... Только что вошла молодая
дама, тоже журналистка... Налей себе, дама, крольчишка.
   - Сколько они у тебя еще пробудут?
   - Могу спросить, если хочешь. Сколько времени вы собираетесь здесь
пробыть, ребята? Затем в трубку:
   - Говорят, что около получаса... Хотят задать мне несколько
вопросов.
   - Что ты им скажешь?
   - А ты?
   - Я их уже выставил за дверь.
   - Ну и зря.
   - А я ведь хотел с тобой поговорить.
   - Поздно уже.
   - Ты не смог бы потом ко мне заехать?
   - Боюсь, что буду не в состоянии вести машину.
   - Пил?
   - Как всегда.
   - Тебе не кажется, что в подобную минуту...
   - Именно в такую минуту и полезно отвлечься.
   - Тогда я сам к тебе заеду.
   - Домой? Сегодня?
   - Нам необходимо поговорить.
   - Необходимо? Для кого?
   - Для нас всех.
   - Особенно для тебя, конечно?
   - Я буду через час. Постарайся хоть теперь не распускаться. Неужели
у тебя нет ни капли выдержки и достоинства?
   - К чему мне это? У тебя хватит на нас обоих.
   Хоть бы нотка живого чувства в голосе. Ну и тип! И ни слова об
Адриене, которую сейчас, вероятно, потрошат в Институте судебной
медицины. Или о Мур-мур-будто ее и не было.
   - Итак, крольчишки, после того, что вы слышали, мне, собственно,
нечего добавить. Я приехал домой, чтобы переодеться и отправиться
ужинать с друзьями. Рассчитывал застать дома жену. В парадном меня
поджидал инспектор полиции...
   - Значит, это он сообщил вам, что случилось? Он вам здесь сказал?
   - Нет. Он приехал выяснить, есть ли у меня пистолет. Я ответил, что
есть, стал искать в ящике, но не нашел. Тогда он отвез меня к своему
шефу на набережную Орфевр.
   - К комиссару Руманю?
   - Да, к нему.
   - Сколько времени длился допрос?
   - Около часа. Точно не скажу.
   - Ваше первое чувство, когда вам сообщили, что ваша жена убила свою
сестру?
   - Я был ошеломлен. Ничего не понимал.
   - Какие отношения существовали между сестрами?
   - Хорошие. Это естественно.

   - Вы полагаете, что это убийство из ревности?
   - При убийстве из ревности обычно фигурирует третье лицо.
   - Вы правы.
   - Стало быть, вы отдаете себе отчет в том, что означает подобное
предположение? Наступило молчание.
   - Если этот человек и существует, я его не знаю. Некоторые
многозначительно переглянулись.
   - Да у вас пустые стаканы!
   Он налил себе и передал бутылку одному из фоторепортеров.
   - Налей-ка своим ребятам, крольчишка.
   - Вы помогали вашей жене в работе?
   - Ни разу даже не читал ее статей.
   - Почему? Вам это было неинтересно?
   - Наоборот! Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя свободной и
писала без оглядки на меня.
   - Она никогда не выражала желания работать для журнала "Ты"?
   - Нет, она мне об этом не говорила.
   - Вы были очень близки?
   - Очень.
   - Вы полагаете, что преступление было предумышленным?
   - Я знаю не больше, чем вы. Есть еще вопросы? Возможно, за ночь я
приду в себя и к утру стану нормальным человеком, начну что-то
соображать. А теперь у меня в голове сумбур. К тому же сейчас сюда
приедет мой свояк, а он отнюдь не жаждет с вами встретиться.
   - Он служит во Французском банке?
   - Совершенно верно. Это человек с большим весом, и ваши главные
редакторы несомненно посоветуют вам проявить сдержанность в отношении
него.
   - Но вы сами не слишком-то сдержанно говорили с ним сейчас по
телефону.
   - Старая привычка. Я всегда был дурно воспитан.
   Наконец они ушли, и Ален с сожалением закрыл за ними дверь. Окинув
взглядом бутылки и пустые стаканы, сдвинутые с привычных мест стулья и
кресла, разбросанные по ковру обертки фотопленки, он хотел было к
приходу Бланше привести все в порядок, даже наклонился, чтобы
подобрать мусор, но тут же выпрямился, пожав плечами.
   Ален слышал, как остановился лифт, но дверь открывать не пошел:
ничего, пусть Бланше возьмет на себя труд позвонить, как все люди. Но
тот позвонил не сразу, минуту постоял на площадке, то ли в
нерешительности, то ли полагая, что так будет приличнее.
   Наконец раздался звонок, и Ален не спеша пошел к двери. Он не
протянул руки, его свояк - тоже. Пальто Бланше было покрыто капельками
дождя, шляпа намокла.
   - Ты один?
   Похоже, что сомневается. Того и гляди, пойдет проверять, не
подслушивает ли кто в спальне, в ванной или на кухне.
   - Один - не то слово.
   Бланше стоял в пальто со шляпой в руке и оглядывал бутылки и
стаканы.
   - Что ты им сказал?
   - Ничего.
   - Но ведь что-то пришлось же тебе отвечать на их вопросы? Раз уж ты
согласился принять журналистов...
   Все Бланше, отец и три сына, были крупные, широкие в груди и
плечах. И упитанные, но лишь настолько, чтобы иметь внушительный вид.
Отец дважды был министром. Вероятно, в свое время станут министрами и
сыновья. Все они снисходительно посматривали на людей сверху вниз и,
судя по всему, одевались у одного портного.
   Муж Адриены снял наконец пальто, положил его на стул и, видя, что
Ален взял бутылку, поторопился отказаться:
   - Мне не надо, спасибо.
   - Это я себе.
   Наступило долгое, неловкое молчание. Поставив стакан на низкий
столик возле кресла, Ален подошел к застекленной стене, еще усеянной
каплями дождя. В темноте мерцали огни Парижа. Внезапно он обнаружил,
что стоит, прижавшись лбом к холодному стеклу, словно для того, чтобы
освежиться, - и отпрянул назад. В такой же позе застали Мур-мур на
Университетской улице у тела Адриены.
   Бланше наконец сел.
   - Послушай, что тебя заставило приехать ко мне в такой поздний час?
   - Я думаю, нам необходимо договориться.
   - О чем?
   - Какие мы будем давать показания.
   - Но ведь мы уже дали показания.
   - Что касается меня, то допрос был весьма формальным. Допрашивал
помощник комиссара, который к тому же старается не слишком усложнять
себе жизнь. Однако завтра или послезавтра нам предстоит встреча со
следователем.
   - Это в порядке вещей.
   - Что ты будешь говорить?
   - Что ничего не понимаю.
   Бланше вперил в Алена взгляд, в котором можно было прочесть
одновременно и страх, и презрение, и гнев.
   - И это все?
   - А что я могу сказать еще?
   - Жаклина выбрала себе адвоката?
   - По-видимому, она предоставила это мне.
   - И кого ты пригласил?
   - Пока еще не знаю.
   - Адвокат будет всячески обелять свою подзащитную.
   - Разумеется.
   - Всеми доступными средствами.
   - Полагаю, что да.
   Ален подначивал свояка. Он не выносил его, а сегодняшний Бланше
выводил его из себя.
   - Какую же версию он выдвинет для защиты?
   - Это уж его дело, но не думаю, чтобы он выбрал версию о
необходимой самообороне.
   - Что же тогда?
   - А что бы ты предложил?
   - Кажется, ты забыл, - с пафосом произнес возмущенный Бланше, - что
я муж жертвы.
   - А я - муж женщины, которой придется добрую часть жизни провести в
тюрьме.
   - Но кто виноват?
   - А тебе это известно?
   Снова молчание. Ален закурил сигарету и протянул
   портсигар свояку, но тот отрицательно покачал головой. Как подойти
к этому деликатному пункту, не уронив своего достоинства? Вот именно,
потому что в голове у Бланше все это время вертелась лишь одна мысль,
точнее, вопрос, и он искал случая его задать.
   - Комиссар спросил у меня, были ли мы дружной парой.
   Ален не удержался и с иронией посмотрел на свояка.
   - Я сказал, что да.
   Ален немного досадовал на себя за то, что предоставляет этому
толстому, рыхлому человеку беспомощно барахтаться и даже не пытается
протянуть руку помощи. Впрочем, он отдавал себе отчет, каких усилий
стоило его зятю говорить спокойным тоном.
   - Я заверил его, что мы с Адриеной любили друг друга так же, как в
первые дни супружества, - произнес он глухо.
   - Ты убежден, что не хочешь выпить?
   - Нет. Не хочу. Не знаю почему, но комиссар очень интересовался,
где и как она проводила вторую половину дня до моего возвращения со
службы.
   - Кто?
   - Адриена, конечно. Он расспрашивал, выходила ли она после обеда из
дому, встречалась ли с друзьями...
   - А она встречалась? Бланше задумался.
   - Не знаю. У нас за ужином часто собирались гости. Мы тоже бывали
на ужинах, на официальных приемах, получали приглашения на коктейли.
Адриена ходила гулять с детьми. Вместе с няней водила их в
Ботанический сад.
   - Ты все это рассказал ему?
   - Да.
   - Он счел твои сведения исчерпывающими?
   - Не совсем.
   - А ты сам?
   И тут Ален услышал первое нерешительное признание.
   - Я тоже.
   - Почему?
   - Потому что сегодня вечером я расспросил Нана.
   Это была их няня, уже вторая или третья. Но все няни получали в
доме Бланше имя Нана - так было проще для хозяев.
   - Сначала она упиралась, отнекивалась, но в конце концов заплакала
и призналась, что Адриена редко гуляла с детьми в Ботаническом саду.
Приведя их, она куда-то уходила и возвращалась за ними, только когда
уже надо было идти домой.
   - У женщин всегда находятся дела в городе: портниха, магазины.
   Глядя в упор на Алена, Бланше вдруг судорожно глотнул, потом
опустил глаза.
   - Скажи мне правду.
   - Какую правду?
   - Ты сам прекрасно знаешь, что это необходимо: так или иначе все
раскроется. Произошло убийство, и наша личная жизнь будет выставлена
напоказ.
   Ален еще не решил, как быть.
   - Кроме того, признаюсь тебе, что не могу...
   Недокончив, Бланше поднес платок к газам. Он держался сколько мог.
Но теперь самообладание отказало ему. Ален из деликатности отвернулся,
давая свояку время прийти в себя.
   Настал момент нанести роковой удар, но прежде Ален выпил свое
виски. Он не любил Бланше, никогда не мог бы его полюбить и все же
сейчас почувствовал к нему жалость.
   - Что ты хочешь узнать, Ролан? Впервые, именно в этот вечер, он
назвал его по имени.
   - Ты не догадываешься? Разве ты... Разве вы с Адриеной...
   - Ладно. Положи свой платок в карман. И попытайся хоть раз не
смешивать свои чувства со столь драгоценным для тебя понятием
собственного достоинства. Будем говорить как мужчина с мужчиной.
Согласен?
   - Согласен, - глубоко вздохнув, прошептал тот.
   - Прежде всего постарайся усвоить, что я тебе ничего не собираюсь
вкручивать. Все, что ты сейчас услышишь, - чистая правда, хоть мне и
самому бывало порой трудно поверить, что это так. После знакомства с
Мур-мур мне понадобились месяцы, чтобы убедиться, что я ее люблю. Она
ходила за мной, как собачонка. Я привык видеть ее всегда рядом с
собой. Когда мы на несколько часов расставались, потому что мы ведь
оба работали, она всегда находила возможность мне позвонить. Мы вместе
спали, и когда мне случалось ночью проснуться, я протягивал руку и
чувствовал тепло ее тела.
   - Я пришел не для того, чтобы говорить с тобой о Мур-мур.
   - Подожди. Сегодня вечером я словно прозрел. Мне кажется, впервые в
жизни я вижу вещи в их истинном свете. В тот год Мур-мур уехала на
каникулы к родителям. Дочерний долг!
   - Адриена жила тогда уже в Париже?
   - Да. Но она интересовала меня не больше, чем какая-нибудь
канарейка, которую увидишь, заходя к знакомым. Мур-мур уехала всего на
месяц, но я уже через неделю места себе не находил. Ночью рука моя
натыкалась только на одеяло. В барах, в ресторане я инстинктивно
поворачивался направо, чтобы поговорить с Мур-мур. Это был самый
длинный месяц в моей жизни. Я уже готов был позвонить ей, умолять,
чтобы она все бросила и вернулась.
   Отец Жаклины был профессором филологического факультета в Эксан-
Прованс. Семья владела небольшой виллой в Бондоле, где и проводила
каждое лето. Ален не рискнул тогда поехать в Бандоль: он боялся
скомпрометировать Жаклину.
   - Наконец она вернулась, но я еще ничего не решил. И вот как-то
ночью в кабачке на левом берегу мы сидели в компании с друзьями, и я у
нее спросил, выйдет ли она за меня замуж. Так мы и поженились.
   - Но это ничего не объясняет.
   - Наоборот, этим-то все и объясняется. Я не знаю, что люди называют
любовью, но у нас дело обстояло именно так. В иные дни нам приходилось
класть зубы на полку. Не всегда, разумеется. Бывали у нас и пиршества.
Но бывали и посты. Если ей, скажем, не удавалось пристроить статью. Я
тогда еще не помышлял о журнале. Что касается Адриены, она жила у
себя, в своей комнате и прилежно занималась.
   - Вы брали ее с собой, когда отправлялись в театр или кафе?
   - Время от времени. Нам больше нравилось быть вдвоем. Возможно, и
она не искала нашего общества. Она любила сидеть, забившись в уголок,
и смотреть в одну точку.
   - И все-таки...
   - Да. И все-таки это произошло. Глупо. Случайно. Я даже затрудняюсь
сказать, кто из нас сделал первый шаг. Я был мужем ее сестры. Иначе
говоря, на меня имела право только ее сестра - больше никто.
   - Ты ее любил?
   - Нет.
   - Циник, - злобно бросил Бланше.
   - Оставь. Я ведь тебя предупреждал - разговор будет мужской. Ей так
захотелось. Не отрицаю, быть может, хотел этого и я. Любопытства ради:
что скрывается за ее бесстрастным лицом.
   - А теперь ты знаешь?
   - Нет... Да... Думаю, что она просто скучала.
   - Настолько, что в течение почти семи лет...
   - Но мы встречались нечасто, время от времени.
   - Что ты называешь "время от времени"?
   - Примерно раз в неделю.
   - Где?
   - Какое это имеет значение?
   - Для меня имеет.
   - Если тебе так необходимо представить себе все подробности, тем
хуже для тебя. В одном доме на улице Лоншан. Там сдаются однокомнатные
меблированные квартиры.
   - Но ведь это отвратительное место!
   - Не мог же я отправиться с ней на улицу Ла Врийер.
   На улице Ла Врийер помещался роскошный особняк Французского банка,
где служил Бланше.
   - А некоторое время спустя она у подруги познакомилась с тобой,
Ролан. Ты стал за ней ухаживать.
   - Значит, она тебе решительно все рассказывала?
   - Думаю, что да.
   - Может быть, она даже с тобой советовалась?
   - Может быть.
   - Ну и сволочь же ты!
   - Знаю. Но в таком случае нас на земном шаре миллионы. Потом она
вышла за тебя замуж.
   - Вы продолжали встречаться?
   - Гораздо реже.
   - Почему?
   - Она стала хозяйкой дома. Потом забеременела.
   - От кого?
   - От тебя, не бойся. Я принимал все меры предосторожности.
   - И на том спасибо!
   - Дай мне договорить. Мур-мур я об этом никогда не заикался. А я
довольно часто рассказывал ей о своих похождениях.
   - Так у тебя одновременно были еще и другие?
   - Я, слава богу, не высокопоставленное должностное лицо, и мне не
нужно дрожать за безупречность репутации. Когда мне нравится
девушка...
   - Ты ложишься с ней в постель, а потом бежишь и рассказываешь об
этом жене.
   - А почему бы и нет?
   - И после этого ты утверждаешь, что вы друг друга любите!
   - Ничего подобного я не утверждал. Я только сказал, что, когда Мур-
мур не было рядом, мне ее не хватало.
   - Моей жены тебе тоже не хватало?
   - Нет. Это вошло в привычку. Может быть, каждый из нас боялся
порвать, чтобы не огорчить другого. И все же этот момент настал. Около
года назад, за два дня до рождества, двадцать третьего декабря.
   - Благодарю за точность!
   - Спешу добавить, что в этот день между нами ничего не было. Мы
только распили бутылку шампанского.
   - И больше не встречались?
   - У вас или у нас, в театре...
   - А наедине?
   - Нет.
   - Поклянись!
   - Если настаиваешь-пожалуйста, хоть я и не понимаю смысла этого
слова.
   Лицо Бланше постепенно наливалось краской, стало багровым, и от
этого вся его фигура словно распухла, сделалась еще более рыхлой. А в
общем-то все Бланше под хорошо сшитой одеждой скрывали рыхлость.
   - Как ты объясняешь...
   - Ты уверен, что не хочешь выпить?
   - Теперь - да, налей немного.
   Бланше поднялся и встал посреди комнаты, похожий на огромное
привидение.
   - Держи.
   - Все это откроется, не так ли?
   - Боюсь, что да.
   - Ты расскажешь обо всем следователю?
   - Я буду вынужден отвечать на его вопросы.
   - Журналисты ни о чем не подозревают?
   - Прямых намеков они не делали.
   - Я думаю о детях.
   - Нет, ты думаешь не о детях. Если бы ты мог научиться быть
искренним с самим собой и смотреть правде в глаза!..
   - Итак, около года назад...
   - Клянусь еще раз, если для тебя это что-то значит.
   - Но если это так, не понимаю, почему Мур-мур вдруг, ни с того ни с
сего, вздумала...
   - Убить сестру? Что ж, признаюсь тебе: я этого тоже не понимаю.
Уходя из дому, она уже знала, что это сделает. Иначе она не взяла бы
мой пистолет, к которому не прикасалась ни разу в жизни, по крайней
мере, при мне.
   - Возможно, - прошептал после минутного молчания Бланше, - тут
замешан кто-то другой.
   И он бросил на Алена притворно сочувственный взгляд, в котором
сквозило явное злорадство.
   - Ты думал о таком варианте? - напрямик спросил Бланше.
   - Насколько я способен в настоящее время думать.
   - Если у Адриены был кто-то еще...
   Ален отрицательно покачал головой. По сравнению с Бланше черты его
лица казались более резкими, более решительными.
   - Ты заблуждаешься. Ты видишь все в превратном свете. Не забывай,
что в глазах Адриены я обладал
   главным образом тем достоинством, что принадлежал ее сестре. Иначе
я был бы ей не нужен.
   - Выходит, что...
   Ого, этот надутый индюк, кажется, ожил! Даже рыхлости вдруг
поубавилось - так весь и подобрался.
   - Что ж, все очень просто. Волею судеб Мур-мур и тут оказалась
первой. Адриена снова не захотела отстать. Но на этот раз Мур-мур
надоело, и она устранила ее - раз и навсегда.
   - Похоже, тебя это не очень трогает...
   Ален не стал спорить, он только пристально в упор посмотрел на
свояка. Бланше почувствовал, что зашел слишком далеко. На мгновение
его охватил страх, физический страх, как бы его не ударили, не сделали
ему больно.
   - Прости.
   Ален сидел неподвижно, со стаканом в руке.
   - Так-то, - сказал он, чтобы что-то сказать. Потом поднялся и,
направляясь к бару, выдохнул: - У каждого из нас есть к ним свой счет.
   - И все это ты выложишь следователю?
   - Все - нет.
   - Но ведь ты только что говорил...
   - Я расскажу лишь о том, что знаю. Все остальное- одни
предположения, для них ему и своего ума хватит.
   - Ты никого не подозреваешь?
   - Кто это мог быть? Нет.
   - Но ведь ты же проводил со своей женой больше времени, чем я с
Адриеной.
   Ален пожал плечами. Разве он обращал внимание на то, что делала и
чего не делала Мур-мур? От нее требовалось одно: сидеть с ним рядом,
возле его правого локтя, так, чтобы можно было до нее дотянуться и она
слышала его голос.
   - Ты думаешь, она будет давать показания?
   - На вопросы комиссара она отвечать отказалась.
   - Но, может быть, завтра?
   - Почем я знаю. Лично мне на все наплевать.
   Им нечего было больше сказать друг другу, и они молча бродили по
просторной комнате. Несмотря на все выпитое, Ален не чувствовал
опьянения.
   - Ты не собираешься домой?
   - Конечно, собираюсь. Но не думаю, чтобы мне удалось заснуть.
   - А я, наоборот, засну, как сурок.
   Бланше надел пальто, отыскал шляпу и помедлил, не зная, следует ли
протянуть руку Алену, который стоял довольно далеко от него.
   - Как-нибудь на днях встретимся. Может быть, даже завтра.
Следователь, вероятно, захочет устроить нам очную ставку.
   Ален пожал плечами.
   - Попытайся, чтобы... чтобы поменьше было разговоров об Адриене,
чтобы о ней не сложилось слишком дурного мнения...
   - Доброй ночи.
   - Спасибо.
   Бланше ушел, жалкий, неловкий. Закрыв за собой дверь, он даже не
стал вызывать лифт, а прямо направился к лестнице.
   Лишь тогда Ален дал себе волю - у него из груди вырвался звериный
вой.

        3

   Ночь прошла беспокойно. Алён то и дело просыпался, а один раз,
пробудившись, с удивлением обнаружил, что лежит не на своем привычном
месте, с левой стороны кровати, а на месте Мур-мур. Его мучила изжога.
В конце концов пришлось встать и полусонному тащиться в ванную, чтобы
принять соду.
   Едва рассвело, как он услышал над собой чей-то голос. Кто-то тряс
его за плечо. Это служанка, мадам Мартен, будила его. Она приходила
ежедневно в семь утра и уходила в полдень.
   Сегодня выражение ее лица было сурово. Она окинула Алена недобрым
взглядом.
   - Кофе подан, - доложила она сухо.
   Ален никогда не нуждался в людской жалости. Он ненавидел
сантименты. Он хотел смотреть на вещи трезво и считал себя циником;
однако в это утро ему так не хватало человеческого участия.
   Не надевая халата, он вошел в гостиную, где зажженные лампы
пытались перебороть сумеречный свет раннего утра. За широкой
стеклянной стеной сквозь мутную синь отсвечивали влагой темные крыши:
вчерашние, бурно несшиеся по небу рваные тучи умчались, но небо было
затянуто густой серой пеленой, плотной и неподвижной.
   Обычно из окна открывалась вся панорама города-от собора Парижской
Богоматери до Эйфелевой башни. Однако сегодня видны были только
ближайшие крыши да несколько освещенных окон. Свет горел, несмотря на
то что было уже восемь утра.
   Он жадно пил кофе, оглядывая комнату, где стулья и кресла были
вновь расставлены по своим местам, а пустые бутылки и стаканы исчезли.
   Занятая уборкой мадам Мартен ходила взад и вперед по комнате,
шевеля губами, словно говорила сама с собой. Ей было лет пятьдесят. На
журнальном столике лежали газеты, которые она обыкновенно приносила
утром, забирая их по дороге у привратницы. Но Ален не испытывал
желания в них заглянуть.
   Его не мутило с похмелья, но он чувствовал себя разбитым, душевно и
физически. В голове по-прежнему было пусто.
   - Хочу сразу же вас предупредить... На этот раз губы шевелились уже
не беззвучно. Она говорила.
   - ...что работаю у вас последний день.
   Почему - она не объяснила. Впрочем, он и не спрашивал у нее
объяснений. Жуя рогалик - тесто вязло в зубах - он налил себе вторую
чашку кофе.
   Наконец он решился, подсел к телефону и попросил соединить его с
Сен-Вилье-ла-Виль.
   - Алло!.. Лулу?
   Лулу - Луиза Биран, их кухарка, жена садовника.
   - Вы газету сегодня читали?
   - Нет еще, но тут приходили соседи...
   И у нее тоже голос был совсем не такой, как обычно.
   - Вы не всему верьте, что станут говорить люди и что будет в
газетах. Точно еще ничего не известно. Как Патрик?
   Сыну было пять лет.
   - Все в порядке.
   - Примите меры, чтобы до него ничего не дошло.
   - Сделаю все, что от меня зависит.
   - А как вы там вообще? - прибавил он из вежливости.
   - Вообще - ничего.
   - Будьте так любезны, мадам Мартен, приготовьте мне еще чашечку.
   - Да, сейчас вам лишняя чашка кофе не помешает.
   - Я вчера поздно лег.
   - Оно и видно: вся квартира вверх дном.
   Он пошел чистить зубы, открыл краны, намереваясь принять ванну, но
передумал и встал под холодный душ. Он не знал, чем заняться, куда
себя деть. Обычно его утро подчинялось определенному ритму, движения
были четкими, целеустремленными. А тут он забыл включить радио, а
когда вспомнил, то так и не решился это сделать, боясь услышать свое
имя и имена своих близких.
   В памяти его возник похожий на тоннель длинный коридор, в конце
которого он вручил полицейскому чемодан для Мур-мур. Она тоже, должно
быть, уже встала. Их, наверно, будят очень рано, часов в шесть?
   - Ваш кофе на столе.
   - Спасибо.
   Он сел за стол прямо в купальном халате и, решившись наконец взять
газеты, прочитал на первой странице:
   Молодая журналистка-убийца своей сестры.
   А пониже более мелким шрифтом было напечатано:
   Драма на почве ревности?
   Тут же была помещена плохая фотография Мур-мур: прикрыв лицо
руками, его жена пересекает двор уголовной полиции.
   У Алена не хватило мужества ни прочитать репортаж, ни просмотреть
другие утренние газеты. Он не выспался. По утрам он всегда сразу ехал
на улицу Мариньяно, чтобы прийти в редакцию одним из первых и
просмотреть почту.
   Сегодня на улицу Мариньяно не хотелось. Ему вообще ничего не
хотелось. Он подумал, не лечь ли ему и не поспать ли еще немного.
Несмотря на враждебность мадам Мартен, ее присутствие действовало на
него успокаивающе.
   Он, кажется, что-то забыл? Ален знал, что день предстоит тяжелый,
предельно загруженный, но не в силах был стряхнуть с себя оцепенение.
В голове был сплошной туман.
   Ах да, вспомнил - адвокат! Лучше других он знал адвоката, который
занимался делами его еженедельника. Он же консультировал Алена, когда
тот начал выпускать пластинки. Звали его Эльбиг, Виктор Эльбиг. Кто он
по национальности, определить было трудно. Говорил он с акцентом,
который можно было принять в такой же мере за чешский, как за
венгерский или польский.
   Занятый маленький человечек неопределенного возраста, толстенький,
сияющий, в огромных, похожих на лупы очках, с ярко-рыжими волосами.
   Жил он одиноко в квартире на улице Школ, среди невероятного
беспорядка, что не мешало ему быть одним из известнейших адвокатов по
гражданским делам.
   - Алло! Виктор?.. Я тебя не разбудил?
   - Что ты! Разве ты забыл, что день у меня начинается с шести утра?
Я уже знаю, о чем ты меня сейчас попросишь.
   - Видел газеты?
   - Во всяком случае, достаточно осведомлен, чтобы посоветовать тебе
обратиться к Рабю.
   Филипп Рабю был адвокатом, успешно выступавшим в самых нашумевших
процессах за последние двадцать лет.
   - Тебе не кажется, что тем самым ты заранее признаешь дело трудным?
   - Но ведь твоя жена убила свою сестру, так?
   - Да-
   - Она этого не отрицает?
   - Она созналась.
   - Как она мотивирует свой поступок?
   - Никак.
   - Это уже лучше.
   - Почему?
   - Потому что Рабю продиктует ей линию поведения. А как это
отзовется на тебе?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Быть может, читателям твоего еженедельника не очень придется по
душе роль, которую ты играл в этом деле.
   - Никакой роли я не играл.
   - Это правда?
   - Думаю, что правда. Вот уже скоро год, как я не прикасался к ее
сестре.
   - Тогда звони Рабю. Ты с ним знаком?
   - Довольно хорошо.
   - Желаю удачи.
   Филипп Рабю живет на бульваре Сен-Жермен. Ален часто встречался с
ним на премьерах, ужинах и коктейлях. Итак, номер его телефона...
   Четкий, даже резкий женский голос:

   - Кабинет адвоката Рабю.
   - Говорит Ален Пуато.
   - Подождите, пожалуйста, минутку. Сейчас посмотрю.
   Он терпеливо ждал. Квартира на бульваре Сен-Жермен была огромной.
Однажды он по какому-то торжественному случаю попал туда на прием.
Видимо, адвокат сегодня еще не заходил к себе в кабинет.
   - Рабю слушает. Я в общем-то ждал вашего звонка.
   - Я сразу подумал о вас, чуть было даже не позвонил вчера вечером,
но не осмелился вас побеспокоить.
   - Я выступал вчера с защитой в Бордо и вернулся очень поздно. Ваше
дело представляется мне не слишком сложным. Я только удивлен, каким
образом мог такой человек, как вы, влипнуть в подобную историю. Она
наделает шуму, и тут уж ничего не попишешь. Вы не знаете, ваша жена
уже дала какие-нибудь показания?
   - Судя по словам комиссара Руманя, она только призналась в
убийстве, но на другие вопросы отвечать отказалась.
   - Для начала неплохо. А муж?
   - Вы его знаете?
   - Встречался.
   - Бланше утверждает, что для него это полная неожиданность. Он
провел часть минувшей ночи у меня.
   - Он питает к вам неприязнь?
   - Если и питал, то забыл об этом. Бланше сам не знает, на каком он
свете. Я тоже.
   - В таком деле, старина, нелегко будет затушевать неблаговидность
вашей роли.
   - Но ведь не из-за меня же это произошло.
   -- Разве вы не были любовником вашей свояченицы?
   - Последнее время уже не был.
   - С каких пор?
   - Около года.
   - Вы рассказали эту историю комиссару?
   - Рассказал.
   - И он поверил?
   - Но это же правда.
   - Правда или нет, но публику это будет шокировать.
   - Но ведь речь идет не обо мне, а о моей жене. Сегодня ее снова
будут допрашивать?
   - Конечно.
   - Я хотел бы, чтобы вы согласились ее повидать.
   - Я завален делами, но вам отказать не могу. Кто из следователей
ведет дело?
   - Не знаю.
   - Вы говорите из дому?
   - Да.
   - Не уходите, пока я вам не позвоню. Постараюсь разузнать
подробности во Дворце правосудия. Ален набрал номер телефона редакции:
   - Это вы, Мод?
   Одна из телефонисток, с которой он любил иногда уединиться на
часок.
   - Как вы себя чувствуете, патрон?
   - Сами понимаете как, крольчишка. Борис уже пришел?
   - Просматривает почту. Соединяю.
   - Алло! Борис?
   - Да, Ален! Я был почти уверен, что ты не приедешь утром в
редакцию, и занялся почтой.
   Фамилия Бориса была Малецкий. У Алена он работал главным
редактором. Жил в предместье Парижа, по дороге на Вильнев-Сен-Жорж, с
женой и не то четырьмя, не то пятью детьми. Борис был одним из
немногих сотрудников журнала, кто не проводил время в компании Алена и
его приятелей, а сразу после работы уезжал домой.
   - Журнал вышел?
   - - Уже поступил в продажу.
   - Телефоны пока молчат?
   - Трезвонят без передышки. По всем номерам. Ты чудом ко мне
прорвался.
   - Чего им надо?
   - Это в основном женщины. Горят желанием узнать, правда ли это.
   - Что именно?
   - Что ты был любовником свояченицы, как намекают газеты.
   - Ничего похожего я репортерам не говорил.
   - Да. Но это не мешает им строить догадки.
   - Что вы им отвечаете?
   - Что следствие только началось и пока ничего не известно.
   - Как будет со следующим номером? - спросил Ален, выдав этим
вопросом свою растерянность.
   - Все нормально. Если ты спрашиваешь мое мнение, я считаю так:
никаких намеков на случившееся. Содержание оставим таким, как
намечали.
   - Да, ты, конечно, прав.
   - Тебя здорово выбило из колеи?
   - Минутами бывает скверно. Возможно, я к вам заеду в течение дня.
Сидеть здесь в одиночестве - выше сил.
   Ален снова попытался припомнить, что он предполагал сегодня делать.
Вчера вечером ему казалось, что день будет настолько заполненным, что
не останется и минуты о чем-нибудь думать. И вот он торчит в своей
застекленной комнате, одинокий, как маяк на скале.
   У Алена были родители, и он давно собирался их навестить. Они жили
неподалеку на площади Клиши вот уже скоро полвека, но Ален редко бывал
у матери и отца.
   Он уже направился было к двери, но спохватился: ему ведь должен
звонить Рабю. Тогда он снял трубку, решив поговорить с матерью. Его не
волновало, что мадам Мартен слышит его разговоры. Отныне у него нет
секретов, ничего, что было бы скрыто от постороннего взгляда. Газеты
не упустят случая разобрать по косточкам его жизнь.
   - Алло!.. Мама?.. Это я, Ален. Я хотел бы к вам заехать, но не
знаю, смогу ли выбрать минутку. Я сейчас дома... Нет, мадам Мартен еще
здесь. Она только что потребовала расчет... Почему? А ты не читала
газеты. А папа? Он ничего не сказал?.. Ни слова? Он у себя в кабинете?
   Его отец был зубным врачом и принимал больных с восьми утра до
восьми вечера, а то и позже.
   Это был крупный мужчина с седыми волосами ежиком и серыми глазами.
От него веяло таким спокойствием, таким терпением и состраданием, что
больные стыдились показывать перед ним свой страх.
   - Что, что?.. А!.. Нет, кое-что правда, а кое-что наврано. Вранья с
каждым днем будет прибавляться. Загляну к вам, как только смогу.
Целую, мама. Передай привет отцу.
   Мадам Мартен с тряпкой в руках изумленно уставилась на него: как
это у такого чудовища могут быть отец и мать?
   Чем еще заполнить часы ожидания? Он курил сигарету за сигаретой.
Перед его глазами вставал Дворец правосудия на набережной Орфевр;
виделись его мрачные коридоры и камеры предварительного заключения, он
неотступно думал о всей той сложной и страшной машине, которая вот-вот
придет в действие, но пока что словно забыла о его, Алена,
существовании.
   А чем заполняют время там эти женщины, арестантки? Что делают в
часы, свободные от допросов?
   В десять часов раздался телефонный звонок. Он бросился к аппарату.
   - Алло! Я слушаю.
   - Соединяю вас с мэтром Рабю.
   - Алло!.. Алло!.. Это Рабю?
   - Да, я у телефона. Все в порядке. Следователя уже назначили. Его
фамилия Бените. Что о нем сказать? Довольно молод, лет тридцать пять-
тридцать шесть. Порядочен, не карьерист. В одиннадцать он вызывает
вашу жену на допрос. Она будет давать показания в моем присутствии.
   - Значит, полиция передает ее судебным властям?
   - Да, поскольку она созналась и сомнений в личности убийцы нет.
   - А меня допрашивать будут?
   - Когда дойдет очередь до вас, пока не знаю. Это станет известно к
полудню, я вам сразу же сообщу. Сейчас я уезжаю во Дворец правосудия.
Куда вам позвонить?
   - В редакцию. Если не застанете меня на месте, скажите
телефонистке, она мне передаст. Какие у него еще дела? Ах да.
   - Сколько я вам должен, мадам Мартен?
   Она достала из кармана передника лоскуток бумаги. На нем были
написаны карандашом цифры. В общей сложности ей причитается сто
пятьдесят три франка. Он вынул из бумажника две стофранковые
ассигнации. О том, чтобы вернуть сдачу, она и не заикнулась.
   - Ключ оставите у привратницы.
   - Если вы никого не сможете найти...
   - Спасибо, обойдусь.
   Лифт он вызывать не стал - спустится пешком.
   Лестница была широкая, просторная - и зачем только изуродовали ее
этими витражами? Они придают ей такой старомодный, претенциозный вид.
На каждую площадку выходила всего лишь одна квартира. На третьем жили
богачи латиноамериканцы, целая семья с четырьмя детьми, "роллс-ройсом"
и шофером. Хозяин квартиры в свое время получил образование во
Франции, а затем стал у себя на родине главой государства, стоял у
власти в течение многих лет, но был свергнут в результате военного
переворота.
   На втором этаже помещалось правление акционерного общества по
добыче нефти. На первом - консульство.
   Привратницкая была роскошная - настоящий салон, а привратница,
мадам Жанна, - весьма почтенного вида дама; муж ее служил в каком-то
министерстве.
   Сегодня она прятала от Алена глаза: еще не решила, как с ним
держаться.
   - Мне так жаль вашу жену, - промямлила она наконец.
   - Да...
   - Один господь знает, когда она теперь снова будет дома.
   - Надеюсь, это произойдет в самом ближайшем будущем.
   Он ненавидел фальшь сочувственных слов, но сейчас уже начинал
привыкать.
   - Скажите, пожалуйста, мадам Жанна, не знаете ли вы какой-нибудь
женщины, которая согласилась бы обслуживать меня?
   - Разве мадам Мартен от вас уходит?
   - Да, только что отказалась.
   - Вообще-то ее можно понять, хотя сама я, наверно, так бы не
сделала. Люди иной раз поступают необдуманно. Особенно мужчины, верно?
   Ален не стал возражать. Все равно она будет считать, что во всем
виноват только он. Стоит ли зря тратить время и разубеждать?
   - Есть у меня тут на примете молодая женщина. Она ищет работу.
Постараюсь увидеть ее сегодня. Вам ведь только на утренние часы, да?
   - Как ей будет удобно.
   - Ас оплатой?..
   - Сколько скажет, столько и буду платить.
   Дождь лил по-прежнему. Над головами прохожих покачивались раскрытые
зонтики. Решетка парка Монсо в конце улицы казалась чернее обычного,
позолота на ее остриях потускнела.
   Машинально идя к своей малолитражке, он вдруг вспомнил про машину
Мур-мур. Где она ее оставила? Неужели автомобиль все еще стоит на
Университетской улице у дома Бланше?
   Он не мог бы объяснить - отчего, но ему стало неприятно при мысли,
что машина жены брошена без присмотра под открытым небом. Он повернул
на левый берег и направился к Университетской улице. В пятидесяти
метрах от особняка, где на втором этаже жила Адриена с мужем, стояла,
блестя под дождем, машина Мур-мур. Перед решеткой дома темнели кучки
любопытных. Вероятно, среди них были и журналисты.
   Несколько минут спустя он остановил машину на улице Мариньяно и
нырнул в подъезд здания, где помещалась редакция его журнала. Когда-то
она занимала один только верхний этаж, но мало-помалу отделы ее
разветвились по всему дому. На первом этаже размещались приемные,
бухгалтерия, кассы. Он вошел в лифт, поднялся на четвертый этаж и
зашагал по коридорам. Из открытых дверей вырывались пулеметные очереди
пишущих машинок.
   Первоначально дом предназначался под квартиры. Но впоследствии, при
переделке жилых комнат в служебные помещения, одни перегородки сняли,
другие поставили заново. Образовался целый лабиринт коридоров,
переходов со ступеньками, тупичков.
   Проходя мимо открытых дверей, Ален приветливо помахивал рукой,
здороваясь с людьми, работавшими в отделах. Наконец он дошел до своего
кабинета, где сегодня его заменял Малецкий.
   Он и с ним поздоровался, приветственно помахав рукой, и тут же снял
телефонную трубку.
   - Соедините-ка меня с гаражом, крольчишка... Да, да, на улице Кар
дине... Линия занята?.. Ну, соедините меня, как только освободится.
   На столе, как всегда, ждала горка писем. Он вскрыл один конверт,
другой, третий, но смысл написанного не доходил до него.
   - Алло!.. Да, да... Алло! Гараж на улице Кардине?.. Это Бенуа?..
Говорит Пуато... Да. Спасибо, старина. На Университетской осталась
машина моей жены... Нет, чуть подальше, за министерством... Ключ?.. Не
знаю. Скажите механику, чтобы захватил с собой необходимые
инструменты... Да, пусть отведет ее к вам в гараж. Оставьте ее у
себя... Да, да... Помыть? Если хотите.
   Малецкий смотрел на него с любопытством. Отныне он постоянно будет
ловить на себе чьи-то любопытные взгляды-что бы он ни сказал и ни
сделал. Как на это реагировать? Как вообще вести себя человеку,
попавшему в его положение?
   На первой странице газеты, лежавшей на его рабочем столе, он увидел
свою фотографию: он стоит со стаканом виски в руке, волосы в
беспорядке.
   Со стаканом? Это уже похоже на подножку. Не слишком-то они с ним
по-джентльменски.
   Он заставил себя проболтаться в редакции довольно долго, пожимал
чьи-то руки, бросал обычное свое: "Привет, старикан".
   Внешне он держался гораздо лучше их: они терялись, не зная, как с
ним говорить, как на него смотреть. Он поднялся на самый верх, в
бывшие мансарды, переоборудованные в большой макетный зал. Один из
фотографов, Жюльен Бур, и метранпаж Аньяр колдовали над клише.
   - Привет, ребята.
   Он взял стопку фотографий и раскинул их перед собой на столе. В
большинстве это были обнаженные женщины, но снятые в той особой
манере, которую изобрел журнал "Ты". Голые и полуголые красавицы
смотрелись целомудренными скромницами.
   В них должен видеть свое отражение каждый человек, внушал когда-то
Ален своим первым сотрудникам.
   Так же как каждый человек должен узнавать себя в рассказах,
заметках, статьях, помещаемых журналом. Это были истории, выхваченные
из повседневной жизни. Будничные драмы, знакомые тысячам людей. С
первой рекламной афиши журнала, расклеенной несколько лет назад на
стенах парижских домов, в прохожих утыкался энергичный указательный
палец. "Ты!" - взывал он повелительно.
   Перед этим метровым "Ты!" не в силах был устоять ни один человек.
   - О чем я вам толкую, кролики? Вот о чем. Мы издаем журнал не для
всех, а для каждого, для каждого в отдельности. Каждый должен
чувствовать, что мы обращаемся лично к нему и ни к кому другому.
Понимаете?
   Ты... У тебя дома... Вместе с тобой... В тебе самом...
   Он снова спустился к себе. Не успел он открыть дверь кабинета, как
Малецкий протянул ему телефонную трубку.
   - Рабю... - шепнул главный редактор.
   - Алло!.. Есть новости? Дала она какие-нибудь показания?
   - Нет. Отсюда мне говорить неудобно. Приезжайте в половине первого
во Дворец правосудия, я буду ждать вас в буфете, позавтракаем вместе.
Следователь поручил мне передать вам, что он вызовет вас в два часа
дня на очную ставку.
   - Очную ставку с женой?
   - Разумеется, - ответил Рабю, и в трубке послышались гудки.
   Адвокат говорил с ним сухо, словно был чем-то недоволен.
   - Не знаю, смогу ли вернуться во второй половине дня. В общем,
выпуском следующего номера заниматься не буду.
   Он медленно спускался по лестнице. А сколько лет его спрашивали:
   - Куда это ты бежишь?
   Он всегда торопился, всегда куда-то мчался, вся жизнь была один
стремительный бег.
   Сегодня он с удивлением отметил, что уже не бежит, а - как все люди
- идет и даже не торопливее их. Все его движения замедлились, сигарету
и ту он раскуривал не торопясь. Он кинул взгляд в сторону бара,
напротив здания редакции, поколебался и перешел улицу, не обращая
внимания на дождь.
   - Двойное виски?
   Ален кивнул и, чтобы не вступать в разговор с барменом, уставился в
окно. Времени оставалось ровно столько, чтобы не спеша доехать до
Дворца правосудия и найти стоянку для машины. Париж хмурился, в
воздухе чувствовалось что-то гнетущее. Машины еле ползли по мостовой.
Крутя баранку, он успел выкурить две сигареты, прежде чем поставил
машину. От места стоянки до бульвара перед Дворцом правосудия пришлось
отмахать пешком порядочный кусок.
   Темный, старомодный зал буфета был ему хорошо знаком. Давно, в
самом начале своей журналистской карьеры, он приходил сюда как
репортер отдела полицейской хроники. Рабю уже в то время слыл одним из
светил адвокатуры. Когда он быстрыми шагами проходил по коридорам
Дворца или шел через приемный зал, молодые и даже не очень молодые
адвокаты почтительно расступались перед его развевающейся мантией,
откидные рукава которой взлетали у него за плечами, словно крылья.
   Ален поискал глазами мэтра Рабю, но не увидел его. За столиками в
ожидании судебного разбирательства, назначенного на вторую половину
дня, шептались со своими адвокатами подсудимые, не взятые под стражу.
   - Вы заказывали столик?
   - Нет, я жду мэтра Рабю.
   - Пожалуйте сюда.
   Его посадили у окна - любимое место Рабю. Несколько минут спустя
появился и он. Грузный, с бычьей шеей, он таким решительным шагом шел
через почти пустой двор, словно ему сейчас предстояло войти в зал
судебного заседания. В руках - ни портфеля, ни бумаг.
   - Вы уже что-нибудь заказали?
   - Нет.
   - Тогда, пожалуйста, мне мясное ассорти по-английски и полбутылки
бордо.
   - Мне то же самое.
   Выражение лица мэтра Рабю не предвещало ничего хорошего.
   - Как она?
   - Все так же. Образец невозмутимости и упорства. Если она будет
держаться такой линии на суде, присяжные упекут ее на максимальный
срок.
   - Она ничего не объяснила?
   - Когда Бените спросил ее, признает ли она себя виновной в убийстве
сестры, она ограничилась односложным "да". На второй вопрос: когда
именно созрела у нее мысль об убийстве-до того, как она утром взяла
револьвер или позже, - она ответила, что, беря браунинг, еще не была
уверена, как поступит, и утвердилась в своем намерении лишь потом.
   Им принесли холодное мясо и вино, они умолкли, занявшись едой.
   - Бените - терпеливый парень и хорошо воспитан. Он проявил по
отношению к ней редкую снисходительность. Боюсь, я на его месте не
выдержал бы и влепил ей пару затрещин.
   Ален молча ожидал продолжения, но его темные глаза загорелись
гневом. Он много слышал о Рабю, о грубой напористости, которой тот был
в значительной мере обязан своими адвокатскими лаврами.
   - Одного не пойму: как она в тюрьме умудрилась сохранить такой вид.
Вы бы посмотрели: словно только что вышла от парикмахера. Прическа -
волосок к волоску. Лицо свежее, отдохнувшее. Костюм - будто сейчас из-
под утюга.
   Зеленый костюм. Она его сшила всего три недели назад. Вчера он ушел
раньше нее и не знал, во что она была одета.
   - Держится так, точно явилась с визитом. Кабинет Бените - наверху:
вы знаете, наверно, эти старые помещения, модернизация их пока не
коснулась. Пылища, папки с делами свалены прямо на пол целыми
штабелями. Да, да, она в этой обстановке производила впечатление
светской дамы, которая явилась с визитом и боится запачкаться. Бените
настойчиво пытался выяснить мотивы преступления. Но она ограничилась
немногословным объяснением: "Я ненавидела сестру всю жизнь". На это он
вполне резонно заметил, что ненависть еще не основание для убийства.
Она возразила: "У кого как". Я потребую, чтобы ее подвергли
психиатрической экспертизе. Но, к сожалению, никакой надежды, что вашу
жену признают невменяемой, нет.
   - Да, - нерешительно прервал его Ален. - Мур-мур всегда была
несколько своенравной. Склонной к неожиданным поступкам. Я
неоднократно говорил ей об этом. В ней было что-то от котенка,
который, знаете, спокойно мурлычет у камина и вдруг ни с того ни с
сего вскакивает и бросается в другой конец комнаты. Оттого я и прозвал
ее Мур-мур.
   Рабю безмолвно смотрел на него, только челюсти его двигались,
пережевывая кусок холодной говядины.
   - На этом не сыграешь, - наконец обронил он небрежно, словно
собеседник изрек явную глупость. - Бените пытался у нее выяснить, не
замешана ли тут ревность, но она на это никак не реагировала, даже рта
не раскрыла. Сколько он ни бился, ему не удалось вытянуть из нее ни
слова. Это было молчание не просто упорное - презрительное.
   Он отрезал еще кусок мяса. Ален тоже был занят едой. По сторонам он
не глядел. Необъятность вселенной сузилась вдруг до маленького
столика, за которым они сидели. Соседние столики - это были уже
другие, чуждые миры.
   - Но самое скверное то, что произошло потом, после выстрелов, и
этого нельзя будет ни обойти, ни замять. Когда вашу жену увели в
камеру...
   - На нее надели наручники?
   - Да, при переводе из помещения в помещение наручники обязательны.
Таков порядок. Так вот, мы на минуту остались с Бените вдвоем. Он
только что получил заключение медицинского эксперта. Адриена Бланше
умерла не сразу, она прожила еще минут пять.
   Все еще не понимая, куда клонит адвокат, Ален замер со стаканом в
руке - он смотрел на Рабю, еле сдерживая нетерпение.
   - Вам, должно быть, известно, что няня - они зовут ее Нана, но ее
подлинное имя Мари Потра - за минуту до убийства находилась с детьми в
соседней комнате. Услышав, что женщины о чем-то громко заспорили - они
перешли почти на крик, Мари догадалась увести мальчика и девочку на
кухню. Но едва они вышли в коридор, раздались выстрелы. Мальчик чуть
было не вырвался: он хотел посмотреть, что случилось. Няне пришлось
утащить обоих детей почти насильно. На кухне она передала их кухарке.
   Ален хорошо знал квартиру Бланше и действующих лиц драмы, ему не
стоило труда представить себе, как это все происходило.
   - Вам, конечно, известно, что кухня расположена в противоположном
конце квартиры? Няня шепотом приказала кухарке не выпускать детей из
кухни. Я не сомневаюсь, что Бените как человек добросовестный
непременно пошлет на квартиру к Бланше эксперта, и они точно, по
минутам высчитают, сколько времени потратила няня, чтобы отвести детей
на кухню и вернуться обратно.
   Прежде чем войти в комнату, Мари Петра прислушалась. Но за дверью
было тихо, и, постояв в нерешительности, она постучала.
   Ей не ответили. Допустим, на все это ушло три минуты. Так вот,
когда она открыла дверь, она увидела, что ваша жена стоит у окна,
прижавшись лицом к стеклу, а сестра ее лежит на полу в полуметре от
туалетного столика, головой на ковре, ногами на паркете, приоткрыв
рот, и тихо стонет.

   - Попробуйте-ка тут построить оправдательную речь! - заключил Рабю,
втыкая вилку в кусок ветчины. - Застрелила родную сестру. Так... Хотя,
конечно, лучше было бы, если б она стреляла не в сестру. В кого угодно
- только не в сестру. Люди еще не избавились от веры в святость уз
кровного родства - проблема Каина и Авеля, знаете ли. Ревность -
согласен, это можно понять. Но стрелять в родную сестру и потом целых
четыре или пять минут стоять рядом, присутствовать при ее смертных
муках и ничем - ничем! - не помочь ей, даже не позвать на помощь...
Должен вам сказать, не в моей власти помешать Мари Потра явиться в
суд, потому что главным свидетелем обвинения будет она. А на суде ее
попросят рассказать, в каком положении она застала умирающую, и тут
она сообщит, что убийца стояла у окна.
   Ален опустил голову - возразить было нечего. Да, Рабю прав. И все
же тут что-то не так. Рабю прав, но в его словах еще не вся правда.
   Правды он не знал, как и все остальные, но, кажется, она начинала
брезжить ему.
   - Как давно вы вступили в связь со свояченицей?
   - Последнее время мы уже не были близки.
   - А сколько времени были?
   - Около семи лет. Это не совсем то, что вы думаете. Между нами
установилось что-то вроде дружбы, очень нежной, но не...
   - Погодите. Интимные отношения между вами существовали? Да или нет?
   - Да-
   - Где же вы встречались?
   - Я снял меблированную комнату на улице Лоншан.
   - Дрянь дело.
   - Почему?
   - Ну, потому хотя бы, что респектабельные буржуа стараются
держаться подальше от таких мест. Улицы вроде Лоншан кажутся им
подозрительными и связываются в их сознании с представлением о пороке.
   - Но это же было так невинно! - пытался настаивать Ален.
   Нет, даже Рабю вряд ли поймет, что он хочет сказать. Во всяком
случае, Ален уже не был уверен, что это так ясно и просто.
   - Когда вы были там в последний раз?
   - Двадцать третьего декабря. С тех пор прошел почти год.
   - Ваша жена знала об этих отношениях?
   - Нет.
   - Она ревнива?
   - Если мне случалось переспать с какой-нибудь бабенкой, Мур-мур
никогда не упрекала меня.
   - Вы рассказывали ей о ваших встречах с другими женщинами?
   - Иногда. В минуту откровенности.
   - Она не подозревала о вашей связи со свояченицей?
   - Насколько мне известно - нет.
   - Вы не думаете, что тут может быть замешан другой мужчина?
   Разговор грозил принять тот же оборот, что прошлой ночью во время
объяснения со свояком.
   - Мне ничего не остается, как согласиться с вашим предположением.
   - Я спрашиваю о другом: имеются ли у вас лично какие-либо
подозрения на этот счет?
   - Нет, никаких.
   - Вы много времени проводили в обществе жены?
   - Утром я уходил раньше нее. Когда ей, например, надо было написать
статью. Обычно она это делала дома. Иной раз она задерживалась, чтобы
поговорить по телефону с сыном, он у нас живет на нашей вилле
"Монахиня".
   - Сколько ему лет?
   - Пять.
   - Это хорошо. Хорошо, а может, и плохо. Смотря по обстоятельствам.
Продолжайте.
   - Около одиннадцати она - почти ежедневно - звонила мне в редакцию
и спрашивала, где я обедаю. А затем мы, как правило, встречались в
ресторане.
   - Продолжайте.
   Рабю отодвинул тарелку, раскурил трубку.
   - Из ресторана она чаще всего отправлялась брать интервью. Ее
специальностью были беседы с заезжими знаменитостями. Длинные,
обстоятельные. Собственно, даже не интервью, а нередко настоящие
очерки, печатавшиеся с продолжением. Затем она снова звонила или
присоединялась ко мне в нашем любимом баре "Колокольчик" на улице
Мариньяно. Мы там собирались в восьмом часу своей компанией - человек
десять-двенадцать.
   - И ужинали тоже в компании?
   - По большей части, да.
   - Домой возвращались поздно?
   - По правде сказать, раньше часу ночи почти никогда. Часа в два-
три.
   - Картина ясная - жили на холостую ногу. А присяжные, как бы они ни
беспутничали сами, ведут все-таки семейный образ жизни. Ужин в кругу
семьи, да еще с непременной суповой миской на столе, - одно упоминание
об этом, и они приходят в умиление, размякают.
   - Мы супа не едим, - холодно отозвался Ален.
   - Завтра вашу жену переведут в тюрьму Птит-Рокетт. Я ее там навещу.
Вы тоже можете попросить разрешения на свидание, но я сомневаюсь,
чтобы на данном этапе следствия вам его дали.
   - А что газеты?
   - Вы не читали? Пока что комментарии довольно сдержанные. Вы в
Париже на виду, поэтому коллеги ваши слишком далеко заходить не
решаются. Тем более что и жена у вас - журналистка.
   Они посидели еще минут десять, потом пересекли внутренний двор и
взошли на крыльцо. В коридоре следственного отдела у дверей с
номерными табличками дожидались арестанты в наручниках. Каждого
охраняло двое конвоиров. Перед дверью в глубине коридора толпились
фоторепортеры и газетчики.
   Рабю передернул плечами.
   - Этого следовало ожидать.
   - Вчера они нагрянули ко мне домой.
   - Знаю. Я видел фото в газетах.
   Вспышки "блицев". Толкотня. Адвокат властно постучал и открыл
дверь, пропуская Алена вперед.
   - Прошу прощения, мой дорогой. Я не хотел, чтобы встреча господина
Пуато с женой произошла перед дверьми вашего кабинета, на глазах у
репортеров. Но, кажется, мы пришли слишком рано.
   - На три минуты.
   Следователь поднялся с места и предложил им сесть. Письмоводитель,
расположившийся в конце стола, никак не реагировал на их появление.
   Ален разглядывал следователя. Светловолосый, спортивного вида,
спокойный, в отлично сшитом сером костюме. Длинные, узкие кисти рук,
на одном из пальцев - перстень с печаткой.
   - Вы ознакомили господина Пуато с ходом дела?
   - Мы сейчас завтракали здесь в буфете.
   - Прошу извинить, господин Пуато, что я вызвал вас на очную ставку,
которая может быть вам неприятна, но я вынужден это сделать.
   Ален с удивлением почувствовал, что горло его словно сжала чья-то
рука.
   - Я буду рад увидеть свою жену, - произнес он внезапно охрипшим
голосом. Только теперь он вдруг осознал, какая непроходимая пропасть
легла между ним и ею. Ему показалось, что с тех пор, как они
расстались, прошла вечность. Он с трудом мог восстановить в памяти ее
черты.
   А между тем лишь немногим более суток отделяло его от вчерашнего
утра. Мадам Мартен тронула его за плечо, и он проснулся. Потом в
гостиной выпил кофе с двумя рогаликами и перелистал газеты. Шапки на
первых страницах сообщали о буре над Ла-Маншем: затонуло рыболовное
судно, в Бретани вода прорвала плотину, в нескольких городах на
побережье затоплены подвалы.
   Одевшись, как и в любое другое утро, он подошел к кровати и
склонился над женой - она лежала такая теплая, разогретая сном.
Ресницы ее дрогнули, она открыла глаза.
   - Я пошел. Позвонишь?
   - Сегодня не смогу, я же тебе еще вечером сказала. У меня встреча в
отеле "Крийон", там и пообедаю.
   - Тогда до вечера?
   - До вечера.
   Он с улыбкой потрепал ее по волосам. Улыбнулась ли она в ответ?
Сколько он теперь ни старался, Ален не мог этого припомнить.
   - Курите.
   - Спасибо.
   Он машинально взял сигарету. Совместное ожидание вызвало чувство
неловкости, а завести какой-нибудь ничего не значащий разговор
казалось немыслимым.
   К счастью, раздался стук в дверь. Они встали-все трое. Только
письмоводитель, как пришитый, сидел на своем стуле. Мур-мур вошла в
сопровождении двух конвойных. Они захлопнули дверь под носом у
фоторепортеров и сняли с нее наручники.

   - Подождите арестованную в коридоре.
   Ален и Мур-мур разделяло расстояние в каких-нибудь два метра.
   Она была в своем блекло-зеленом костюме с блузкой ручной вышивки и
в элегантной шапочке из того же материала, что и костюм, красиво
оттенявшей темно-каштановые волосы.
   - Садитесь, пожалуйста.
   Она взглянула сначала на следователя, потом на адвоката. Наконец
взгляд ее остановился на муже.
   Алену показалось, что в глазах жены быстро-быстро, сменяя друг
друга, промелькнули тени разноречивых чувств: сначала удивление -
возможно, потому, что лицо Алена поразило ее непривычной
оцепенелостью, неподвижно застывшими зрачками глаз; потом чуть
приметная искорка иронии - да, да, иронии, он не мог ошибиться, потом
какой-то проблеск теплоты или дружеского сочувствия.
   - Прости, что навлекла на тебя столько неприятностей, - тихо
проговорила она, берясь за спинку стула.
   Ален стоял точно окаменелый. Он не нашелся, что ей ответить, и
молча сел. Их разделял лишь мэтр Рабю, слегка отодвинувшийся со своим
стулом назад.
   Следователь был явно сбит с толку словами Мур-мур и тянул время,
пытаясь собраться с мыслями.
   - Могу ли я истолковать ваши слова, сударыня, в том смысле, что все
случившееся на Университетской улице не имеет никакого отношения к
вашему мужу?
   Рабю даже заерзал на стуле - он боялся того, что может сейчас
услышать.
   - Мне нечего прибавить к моим прежним показаниям.
   - Вы любите вашего мужа?
   - Вероятно.
   Она не взглянула на него, только повела глазами по сторонам, словно
искала сигарету. Трое мужчин вокруг нее курили. Бените, проявив
догадливость, протянул ей свою пачку.
   - Вы его ревновали?
   - Не знаю.
   - А ваш муж не состоял в любовной связи с вашей сестрой?
   Она повернулась к Алену - в первый раз - и непринужденно
проговорила:
   - Я думаю, что он мог бы дать на этот вопрос более исчерпывающий
ответ, чем я.
   - Вопрос обращен к вам.
   - Мн