е нечего сказать.
   - Когда вам впервые пришла мысль убить сестру?
   - Затрудняюсь ответить.
   - Раньше, чем вчера утром? Хочу напомнить, что, уходя из дому, вы
взяли из столика вашего мужа пистолет, лежавший в выдвижном ящике.
   - Да, взяла.
   - С какой целью?
   - Мне нечего сказать.
   - Вы решили держаться той же тактики, что и утром?
   - Я буду держаться ее все время.
   - Вы опасаетесь, что ваши показания кому-то повредят?
   Она только пожала плечами.
   - Вы щадите вашего мужа? Снова те же сухие слова:
   - Мне нечего сказать.
   - Вы раскаиваетесь в содеянном?
   - Не знаю.
   - Вы бы и теперь поступили так же?
   - Смотря по обстоятельствам.
   - Что вы имеете в виду?
   - Так... Ничего.
   - Я думаю, мэтр, было бы неплохо, если бы вы поговорили с вашей
подзащитной. Возможно, ваши советы пошли бы ей на пользу.
   - Для этого мне необходимо побеседовать с нею наедине и услышать,
что она мне скажет.
   - Завтра вы сможете говорить с ней, сколько пожелаете.
   Следователь раздавил окурок сигареты в рекламной пепельнице,
стоявшей на столе.
   - Господин Пуато, можете задать вашей жене любые вопросы, какие
сочтете нужными.
   Ален поднял голову и взглянул в обращенное к нему лицо Мур-мур. Она
спокойно, бесстрастно ждала его вопросов.
   - Послушай, Мур-мур...
   Он умолк. Ему - так же, как ей - сказать было нечего. Он произнес
ее прозвище, словно заклинание, надеясь, что ему удастся высечь хоть
искорку живого чувства в ее сердце.
   Долго - несколько секунд - смотрели они друг другу в глаза. Она
терпеливо ждала. Он подыскивал нужные слова и не мог их найти.
   Это походило на ребячью игру: так двое детей смотрят друг на друга
в упор и ждут, кто первый засмеется.
   Но ни он, ни она не засмеялись, даже не улыбнулись. Ален сдался.
   - У меня нет вопросов, - сказал он, повернувшись к следователю.
   Всем было не по себе, лишь Мур-мур сохраняла невозмутимость.
Следователь, не скрывая досады, нажал кнопку электрического звонка. В
коридоре зажужжал зуммер, и дверь отворилась.
   - Отведите госпожу Пуато в камеру.
   Пока что она еще "госпожа", но скоро станет "подследственной", а
потом и "подсудимой".
   Только сейчас Ален заметил, что за окнами уже темно и не мешало бы
зажечь свет. Он услышал звук защелкнувшихся наручников, дробный стук
каблуков-гвоздиков, потрескивание "блицев".
   Дверь затворилась. У Рабю был такой вид, словно он хотел что-то
сказать.
   - Хотите сделать какое-то заявление, мэтр? - осведомился
следователь.
   - Пока что нет. Вот поговорю с ней завтра... Когда они вышли,
коридор был почти пуст. Журналисты исчезли.

        4

   Ален одиноко стоял перед решеткой Дворца правосудия на
пронизывающем ветру, под дождем и не знал, куда идти. Он упрямо не
желал отдаваться во власть этому бреду, всей этой дичи, которая
грозила поглотить его. Силился уверить себя, что ему просто надо
спокойно, не торопясь, с бумагой и карандашом в руках обдумать
случившееся, тогда в голове все станет на место.
   Всю жизнь он разыгрывал из себя Циника, в какой бы переплет ни
попадал, делал вид, что ему все нипочем. Так было еще в детские годы,
потом в лицее, где он верховодил компанией юных единомышленников.
Провалив экзамены за курс средней школы, он притворился, что очень
этому рад.
   - Диплом - награда для ослов! Он пересек мостовую, вошел в бар.
   - Двойное виски.
   Привычка. Приятели следовали его примеру. Впрочем, угнаться за ним
не мог почти никто: одни чересчур быстро пьянели, у других с похмелья
разламывало голову.
   В этом баре виски, видимо, было не в ходу. Он заметил одну-
единственную бутылку. Она сиротливо стояла на полке среди множества
вин различных марок. Посетители вокруг него пили кофе или заказывали
стаканчик белого.
   - Надо бы тебе все-таки приобрести профессию, Ален.
   Сколько раз повторяла ему мать эти слова? А он слонялся по улицам,
просиживал целые дни в кафе. Порой его охватывал страх за свое
будущее, тот же страх, которым терзалась и мать, но он считал подобное
чувство недостойным мужчины и тщательно его скрывал.
   - Никогда в жизни не соглашусь вести это рабское существование!
   Как отец, например. По двенадцать, по четырнадцать часов в сутки
ковыряться в зубах у пациентов!
   Или как дед с отцовской стороны - сельский врач, работавший до
последнего дня. Он так и умер от сердечного приступа, в семьдесят один
год, за баранкой своего старенького автомобиля по дороге к больному.
   Или как второй его дед-кондитер, проведший всю жизнь под сводами
пекарни возле плиты, где варилась паста для конфет и карамели, в то
время как наверху его жена хлопотала с утра до ночи за прилавком.
   - Видишь ли, мама, люди делятся на две категории: те, на ком ездят,
и те, кто сам ездит на других. Я, - добавлял он самонадеянно, - буду
ездить на других.
   Прошлявшись полгода по улицам, он пошел в армию и три года отслужил
в Африке.
   Итак, сейчас - к родителям, на площадь Клиши. Отец никогда и ни в
чем не становился ему поперек дороги. Предоставлял делать все, что
заблагорассудится: должно быть, считал, что лучше гладить по шерстке,
чем строгостью толкнуть сына на открытый бунт.
   Почему Мур-мур попросила у него прощения? И ведь это было
единственное, что она ему сказала. И как спокойно, без капли волнения!
   Ален чуть было не заказал еще виски. Нет, слишком рано. Он вышел из
бара и направился к машине, которую оставил довольно далеко от Дворца
правосудия.
   Изогнувшись, он скользнул за руль, включил зажигание. Куда все-таки
ехать? Он знает весь Париж, с сотнями людей он на "ты", фамильярно
называет их "кроликами". Он преуспевающий делец, добившийся успеха
благодаря самому себе, он загребает деньги лопатой. Он из тех, кто
всегда твердо знал, что на нем-то уж никто ездить не будет.
   "Ты" выходит миллионным тиражом. Пластинки, выпускаемые Аденом,
идут нарасхват. В ближайшее время он надеется основать еще один журнал
- для школьников от десяти до пятнадцати лет.
   Но к кому, к кому мог бы он поехать сейчас, с кем поделиться,
отвести душу? Впрочем, так ли уж ему хочется с кем-то делиться и
отводить душу? И так ли уж он жаждет во всем разобраться?
   Он и не заметил, как очутился снова на улице Мариньяно. Он знал
только одно: сейчас ему необходимо быть окруженным людьми, которые от
него зависят. "Друзья-приятели" называлось это на его языке. Жене он
тоже дал кличку - Мур-мур, окрестил и Адриену на свой лад; так на
Дальнем Западе, в Соединенных Штатах метят каленым тавром скот.
   И вот вдруг что-то в нем надломилось - что именно, он не знал, но
им начал овладевать страх.
   В холле перед окошечком кассы стояла очередь - почти одни женщины.
Победительницы конкурсов. Конкурсы - великолепный способ поддерживать
у читательниц интерес к журналу. Побольше конкурсов - и публика в
ваших руках.
   Он поднялся по лестнице пешком. Второй этаж, единственный во всем
доме, пока еще ему не принадлежит. Он занят импортно-экспортной
конторой. Но арендный договор с нею Алену удалось расторгнуть, и через
полгода весь дом будет в его распоряжении- тогда он перестроит его.
   Ему тридцать два года.
   Кто это спрашивал его про их виллу "Монахиня"? Кто это
интересовался, семейный ли образ жизни ведут они с Мур-мур?
   Никогда они не вели семейного образа жизни! На их вилле - это было
переоборудованное Аленом старинное каменное здание, бывшее жилище
богатого фермера или средней руки помещика, - каждый уик-энд
превращался в подобие вавилонского столпотворения, так что наутро
хозяева и гости нередко затруднились бы ответить, в чьей постели или
на каком диване они провели ночь.
   - Привет, Борис.
   Малецкий посмотрел на него взглядом оценщика, словно прикидывая,
крепко ли еще патрон стоит на ногах.
   - Тут тебя свояк спрашивал по телефону, просил позвонить.
   - Домой?
   - Нет. В банк.
   - Экий надутый кретин!

   Он любил повторять, что терпеть не может надутых кретинов. Кретины
выводили его из себя.
   - Соедини-ка меня с Французским банком, крольчонок. Да, да, с
главной дирекцией, на улице Ла Врийер. Вызови господина Бланше.
   Вошел с бумагами секретарь редакции Ганьон.
   - Я помешал?
   - Отнюдь. Это мне?
   - Нет. Я хотел посоветоваться с Борисом насчет одной статейки: я не
совсем в ней уверен.
   Алена сейчас это не интересовало. Сегодня среда, 18 октября. Он без
труда вспомнил дату, потому что вчера был вторник-17-е. Но все
началось вечером, а в этот час он сидел в своем кабинете, где сидит
сейчас Борис, потом поехал в типографию на авеню Шатийон, и во всем
мире для него существовало и имело значение только одно - очередной
номер журнала "Ты".
   - Господин Бланше у телефона. Он нажал кнопку на аппарате.
   - Ален слушает.
   - Я звонил тебе, потому что не знаю, как поступить. Приехал отец
Адриены. Он остановился в отеле "Лютеция".
   Ну, разумеется! Как всякий уважающий себя интеллектуал из провинции
или из-за границы!
   - Он хочет видеть нас обоих.
   - Обоих? Почему?
   - У него же было две дочери! Одной больше нет, другая в тюрьме.
   - Во всяком случае, я пригласил его сегодня вечером к себе на ужин
- не можем же мы идти в ресторан. Но я сказал, что окончательно мы
договоримся о встрече, когда я созвонюсь с тобой.
   - Когда он придет?
   - К восьми. Наступило молчание.
   - Тело Адриены выдадут завтра. Похороны можно назначить на субботу.
О похоронах он забыл.
   - Хорошо. До вечера.
   - Ты ее видел?
   - Да.
   - Она что-нибудь сказала?
   - Попросила у меня прощения.
   - У тебя?
   - Ты удивлен? Однако это правда.
   - Что предполагает следователь?
   - Он держит свое мнение при себе.
   - А Рабю?
   - Я не сказал бы, что он в большом восторге.
   - Он согласился взять на себя защиту?
   - Сразу же. Как только я с ним заговорил.
   - До вечера.
   - До вечера.
   Он взглянул на Бориса, вполголоса обсуждавшего с Ганьоном
сомнительную статью. А что, если пригласить какую-нибудь машинистку
или телефонистку - из тех, с кем ему уже случалось переспать, - и
закатиться с ней на всю ночь в первую попавшуюся конуру?
   Нет, людям свойственны предубеждения, и она может отказать.
   - До скорого. Верней, до завтра.
   Всего четыре часа. Он зашел в "Колокольчик".
   - Двойное виски?
   Пить не хотелось. Он машинально кивнул.
   - Двойное? Да, крольчишка, разумеется.
   - Вы ее видели?
   Бармен знал Мур-мур. Да и как мог не знать - Мур-мур знали все: она
неизменно сидела за стойкой справа от мужа, локоть к локтю.
   - Какой-нибудь час назад.
   - Очень она угнетена?
   - Ей не хватает только доброго глотка виски.
   Бармен не понял, шутит Ален или говорит всерьез. Что, озадачили
тебя? Может, даже возмутили? Так тебе и надо! Ошарашивать, шокировать,
вызывать возмущение- это вошло у Алена в привычку. Когда-то он делал
это нарочно, но за столько лет привык и теперь уже не замечал.
   - Похоже, дождь скоро перестанет.
   - А я и не заметил, что он идет.
   Он еще с четверть часа просидел, облокотясь на стойку бара, потом
вышел, сел в машину и поехал по Елисейским полям. Подъезжая к
Триумфальной арке, увидел, что небо и впрямь посветлело, теперь оно
было отвратительно-желтого, какого-то гнойного цвета.
   Ален свернул на авеню Ваграм, затем на бульвар Курсель. Но оттуда
поехал не налево, к себе, а поставил машину в дальнем конце бульвара
Батиньоль.
   Загорались огни световых реклам, вывески. Площадь Клиши была хорошо
знакома ему, он мог бы рассказать, какой она бывает ночью и какой-
днем, в любое время суток: в часы "пик", когда становится черной от
человеческих толп, изрыгаемых и заглатываемых входами метро, и на
рассвете, в шесть утра, когда ее пустынное пространство отдано во
власть подметальщиков и бродяг; он знал, как она выглядит зимой,
летом, при любой погоде - в солнечный день, под снегом, под дождем.
   За восемнадцать лет, что Ален смотрел на нее в окно своей комнаты,
она намозолила ему глаза до тошноты. Вернее, за семнадцать: первый год
жизни не
   в счет, он не доставал головой до подоконника и, кроме того, не
умел ходить.
   Он свернул в неширокий проход между бистро и обувным магазинчиком.
Табличка на двери - сколько он себя помнил, все та же - оповещала:

   Оскар Пуато
   Зубной врач-хирург
   (3-й этаж, направо)

   Каждый день, возвращаясь сначала из детского сада, потом из
начальной школы и, наконец, из лицея, он видел эту табличку и на
восьмом году жизни поклялся: будь что будет, но зубным врачом он не
станет. Ни за что.
   Он не решился подняться на лифте, который раза два в неделю
непременно портился, так что бедные пассажиры застревали между
этажами.
   Тяжело ступая, он поднимался по лестнице, на которой не было
ковровой дорожки, миновал площадку бельэтажа с выходившим на нее
кабинетом мозольного оператора, затем на площадку второго этажа, где в
каждой комнате ютилось агентство или бюро какого-нибудь жалкого, а то
и сомнительного предприятия.
   incho"'>Все годы, сколько он себя помнит, в доме была по крайней
мере одна контора ростовщика. Ростовщики менялись, жили на разных
этажах, но не переводились.
   В нем не всколыхнулось никаких чувств. Детские воспоминания не
вызывали у него сентиментальной растроганности. Напротив, Ален
ненавидел свое детство и, если бы мог, стер его из памяти, как стирают
мел со школьной доски.
   Он не питал неприязни к матери. Просто она была ему почти таким же
чужим человеком, как его тетки, которых он мальчиком видел обычно раз
в год, летом, когда отец с матерью отправлялись в гости к родителям,
жившим в Дижоне.
   Деда с материнской стороны звали Жюль Пармерон. Его имя и фамилия
красовались на вывеске кондитерской. Тетушки были все одного калибра:
приземистые, широкие в кости, с неприветливыми лицами. Улыбались они
краешком губ и чуть слащаво.
   Он вошел в столовую, которая одновременно служила и гостиной. В
настоящей же гостиной была устроена приемная, где ожидали своей
очереди больные. Он втянул носом знакомый с детства запах, услышал
доносившееся из кабинета отца жужжание бормашины.
   Мать, как всегда, была в переднике, который она поспешно сдергивала
с себя, идя открывать дверь посторонним. Ален наклонился - он был
намного выше матери - и поцеловал ее сначала в одну щеку, потом в
другую.
   Она не решалась взглянуть ему в глаза.
   - Я так расстроена, так расстроена!.. - бормотала она, входя в
обставленную громоздкой мебелью столовую.
   "Уж, во всяком случае, не больше, чем я", - чуть не сорвалось у
него с губ, но это было бы чересчур непочтительно.
   - Когда отец утром за завтраком взял газету и увидел, что написано
на первой странице, он не смог проглотить больше ни куска.
   Хорошо еще, что хоть отцу не вырваться сейчас надолго из кабинета;
пациенты идут один за другим - по четверти часа на человека.
   - Прополощите. Сплюньте.
   Мальчишкой он иногда подслушивал у дверей.
   - А это больно?
   - Ну, что вы! Не думайте, тогда и боли не будет. Вот как? Значит, и
Алену достаточно просто перестать думать?
   - Но как это могло случиться, Ален? Такая милая женщина...
   - Не знаю, мама.
   - Может быть, это из ревности?

   - Никогда не замечал, чтобы она ревновала. Мать наконец осмелилась
взглянуть на него, робко, словно боясь увидеть, как он изменился.
   - Я не сказала бы, что у тебя измученный вид.
   - Нет, я ничего. Ведь всего второй день.
   - Они к тебе в редакцию пришли сообщить?
   - Домой. Меня ожидал инспектор и препроводил на набережную Орфевр.
   - Но ты же ничего не сделал, правда?
   - Нет, но им надо было меня расспросить.
   Она открыла буфет, достала початую бутылку вина, рюмку. Это была
традиция. Кто бы ни приходил в гости.
   - А помнишь, Ален?
   - О чем, мама?
   На одной из картин были изображены коровы посреди лужайки,
огороженной примитивной изгородью. Мутные краски, убогая живопись.
   - О том, что я постоянно твердила. Но ты считал, что ты умнее всех.
Настоящей профессии ты так и не приобрел.
   Ссылаться на журнал, который она считала чем-то вроде порождения
сатаны, было бесполезно, и он смолчал.
   - Отец ничего не говорит, но я думаю, теперь он раскаивается, что
не сумел вовремя взять тебя в ежовые рукавицы. Он тебе во всем
потакал, всегда тебя выгораживал. А мне говорил: "Увидишь, он сам
найдет свою дорогу".
   Мать шмыгнула носом, вытерла глаза уголком передника. Ален
опустился на стул, обтянутый тисненой кожей. Она осталась стоять. Как
всегда.
   - Что же теперь будет, а? Как ты думаешь?
   - Суд будет.
   - И твое имя начнут трепать на всех углах?
   - Наверно.
   - Скажи, Ален... Только не лги. Ты ведь знаешь, я сразу же
догадываюсь, когда ты говоришь неправду. В этом виноват ты, да?
   - Что ты имеешь в виду?
   - У тебя была связь со свояченицей, и когда жена узнала...
   - Нет, мама. Я тут ни при чем.
   - Значит, из-за кого-то другого?
   - Возможно.
   - Кто-нибудь из знакомых?
   - Может быть. Она мне не рассказывала.
   - А тебе не кажется, что она вообще немножко того. Я на твоем месте
потребовала бы, чтоб ее осмотрел психиатр. Нет, нет, она мне так
нравилась: приятная, мягкая, и к тебе вроде очень привязана. И все же
мне всегда казалось: есть в ней что-то странное.
   - Что именно?
   - Это объяснить трудно. Понимаешь, она была не такая, как все. Она
мне чем-то напоминала мою золовку Гортензию-нет, нет, ты ее никогда не
видел, - тот же взгляд, повадка, манера держаться. Гортензия кончила
сумасшедшим домом.
   Мать прислушалась.
   - Посиди немножко. Пациентка сейчас уйдет. Я скажу отцу. Перед
следующим больным он забежит на минутку тебя поцеловать.
   Мать вышла в переднюю и почти сразу же вернулась. Следом за ней в
дверях появился коренастый, плотный человек с седыми волосами ежиком.
   Но ни обнимать, ни целовать сына он не стал. Отец редко делал это,
даже когда Ален был маленьким. Он просто положил руки ему на плечи и
посмотрел в глаза.
   - Трудно?
   Ален попытался улыбнуться.
   - Выдержу.
   - Это было для тебя неожиданностью?
   - Полнейшей.
   - Ты видел ее?
   - Часа два назад в кабинете следователя.
   - Что она говорит?
   - Она отказывается отвечать на вопросы.
   - Стреляла действительно она?
   - Безусловно.
   - Что ты сам предполагаешь?
   - Предпочитаю не доискиваться.
   - А что муж Адриены?
   - Он приезжал ко мне вчера вечером.
   - Что родители?
   - Отец уже здесь. Я буду с ним сегодня ужинать.
   - Он порядочный человек...
   Сваты виделись всего три-четыре раза, но успели проникнуться
взаимной симпатией.
   - Держись, сын, будь мужествен. Пока мы с матерью живы, наш дом -
твой дом, ты это знаешь. Ну, мне пора на завод, к станку.
   "Заводом" он окрестил свой зубоврачебный кабинет. На прощанье он
снова похлопал Алена по плечу и пошел к дверям, полы белого халата
путались у него в ногах. Почему отец покупает всегда такие длинные
халаты?
   - Видишь. Не сказал тебе ни слова, но он сам не свой. Пуато все
такие - не любят показывать свои чувства. Ты малышом никогда не плакал
при мне.
   От красного вина Алена замутило, и он жестом остановил мать,
которая уже хотела налить ему вторую рюмку.
   - Спасибо. Мне пора ехать.
   - Есть кому о тебе заботиться?
   - Приходит служанка.
   - Впрочем, ты всегда предпочитал есть в ресторанах. Они тебе не
испортят желудок, эти рестораны?
   - Пока не жалуюсь.
   Он встал-голова его пришлась как раз на высоте люстры, - снова
наклонился и поцеловал мать в одну щеку, потом в другую.
   В дверях вдруг обернулся, словно вспомнил о чем-то.
   - Послушай, мама. Я не могу, конечно, запретить тебе читать газеты.
Но ты все-таки не очень верь тому, что там будут писать. Иной раз
такого накрутят... Я в этом деле кое-что смыслю. Ну, ладно, как-нибудь
на днях загляну.
   - Будешь держать нас в курсе?
   - Разумеется.
   Ален спустился по истоптанной, выщербленной лестнице. Так, одно
дело сделано. Это был его долг. За четверть часа, проведенных им у
родителей, на улице поднялся туман, он стлался над мокрой мостовой,
окружая расплывчатым ореолом огни фонарей и светящихся вывесок.
   Пробежал мальчишка с пачкой газет. Ален не остановил его: желания
узнать, что там пишут, не было.
   Надо куда-то пойти, где-то убить время. Но где?
   Люди вокруг него спешили, обгоняя и толкая друг друга, словно
впереди была цель, до которой следовало домчаться в считанные минуты.
Он стоял на краю тротуара в холодном тумане и курил сигарету.
   Почему? Почему?
   Слуга Альбер, одетый, как бармен, в белую куртку, принял у него
пальто и провел в гостиную. Бланше, в черном костюме, стоял один
посреди комнаты. Должно быть, он ожидал появления тестя, так как при
виде Алена в глазах его промелькнуло разочарование.
   - Я, кажется, первый?
   Ноги Алена были налиты тяжестью, он чувствовал, что идет, как
связанный, - он много выпил после того, как покинул кабинет
следователя. Налитые кровью глаза его блестели, и это не укрылось от
Бланше.
   - Присаживайся.
   Гостиная была огромная, с очень высоким потолком, они стояли как
среди пустыни. Старомодная, по-видимому казенная, мебель лишь
усиливала ощущение бесприютности. Света громадной хрустальной люстры
не хватало, чтобы разогнать темноту, и в углах затаились тени.
   Свояки смотрели друг на друга, но руки не протягивали.
   - Он будет с минуты на минуту.
   К счастью, тесть в самом деле не заставил себя ждать. Раздался
звонок, послышались шаги Альбера, стук открываемой двери. Наконец
слуга ввел в гостиную человека, не уступавшего ростом Бланше, но
сухопарого и слегка сутулого, с тонким, бледным лицом.
   Костлявыми пальцами он крепко, с какой-то настойчивостью пожал руку
Алену. Затем, все так же молча, подошел и протянул руку второму зятю,
после чего вдруг закашлялся, прикрыв рот носовым платком.
   - Не обращайте внимания. Жена лежит больная, с бронхитом. Врач
запретил ей ехать. Так оно, пожалуй, и лучше. А я тоже вот подхватил
простуду и никак не отделаюсь.
   - Может быть, пройдем ко мне в кабинет? Кабинет был обставлен
мебелью стиля ампир, но выглядел так же казенно, как и гостиная.
   - Что будете пить, господин Фаж?
   - Все равно. Немножко портвейна, если у вас найдется.
   - А ты?
   - Шотландское виски.
   Бланше секунду поколебался, потом пожал плечами.
   Андре Фаж был моложав: на тонко очерченном лице ни единой морщинки,
только зачесанные назад волосы густо присыпаны сединой. В нем
чувствовался человек уравновешенный и мягкий - словом, типичный
интеллигент в общепринятом представлении.
   Альбер наполнил бокалы. Фаж посмотрел поочередно на Алена и на
Бланше и, как бы подытоживая свои мысли, заметил:
   - Вы попали в скверную переделку, а я потерял обеих дочерей. Я даже
не знаю, какую мне больше жаль.
   Голос его, глухой от сдерживаемого волнения, казалось, проходил
сквозь войлок. Он остановил взгляд на Алене.
   - Вы говорили с ней?
   Ален так редко виделся с тестем, что держался с ним почти как
чужой.
   - Да, сегодня днем в кабинете у следователя.
   - И как она?
   - Я был поражен ее спокойствием, самообладанием, тем, как она
одета. Вид у нее был такой, словно она пришла с визитом.
   - Узнаю Жаклину! Она была такая с самого детства. Еще совсем
маленькой, когда у нее случалось какое-нибудь ребячье горе, забьется,
бывало, в темный уголок - иной раз даже в стенной шкаф залезала - и
сидит там, пока не успокоится и не возьмет себя в руки, а потом выйдет
- и как ни в чем не бывало.
   Он пригубил портвейн и поставил бокал.
   - Вчера и сегодня я старался не заглядывать в газеты. Теперь я не
скоро смогу их читать.
   - А как вы узнали?
   - От нашего полицейского комиссара. Он счел своим долгом самолично
прийти ко мне и сделал это очень тактично. Жена у меня больна, как я
вам говорил. Я просидел возле нее почти всю ночь, мы разговаривали
вполголоса, словно это случилось у нас в доме.
   Он осмотрелся по сторонам.
   - Где же это произошло? - обратился он к Бланше.
   - В спальне, вернее, в маленьком будуаре рядом со спальней.
   - А где дети?
   - Ужинают с Нана в комнате для игр.
   - Они знают?
   - Пока что нет. Я им сказал, что с мамой произошел несчастный
случай.
   Дети! Шестилетний Бобо и трехлетняя крошка Нелли.
   - Да, это от них не уйдет.
   - Тело привезут завтра утром. Похороны - в субботу в десять часов.
   - Церковные?
   Фаж был неверующим, и дочери его воспитывались в духе атеизма.
   - Да, я заказал мессу с публичным отпущением грехов.
   Ален почувствовал себя лишним. Зачем он тут торчит? И тем не менее
не сделал попытки уйти: слишком сильно было обаяние личности Фажа. Он
всегда испытывал симпатию к тестю, они могли бы стать друзьями.
Кстати, Фаж, кажется, защищал диссертацию об отношении Бодлера к своей
матери!
   Ален слушал, не чувствуя желания вступить в разговор. Собеседники
были внутренне так несхожи между собой, что вряд ли понимали друг
друга. Особенно это относилось к Бланше. Люди с разных планет.
   А может, это он сам не такой, как все? Но ведь он, как и они,
женат, у него ребенок, загородная вилла. И работает он с раннего утра
до позднего вечера, а случается, и до ночи.
   Лампы светили тускло. Или это ему так кажется? Со вчерашнего дня
ему всюду темно. Такое чувство, точно ты заперт в сумрачном помещении,
а чужие слова доносятся откуда-то издалека.
   - Ужин подан, сударь.
   У Альбера появились на руках белые перчатки.
   Длинный стол, должно быть на двенадцать персон, был сервирован
серебром и хрусталем. Посередине возвышалась ваза с цветами. Неужели
Бланше еще в состоянии думать о цветах? Или сработал автоматический
механизм заведенного в доме порядка, а хозяин тут ни при чем?
   Они разместились довольно далеко друг от друга. Фаж, сидевший во
главе стола, склонился над тарелкой супа.
   - Вы не знаете, она очень мучилась?
   - Врач сказал, нет.
   - Когда она была подростком, я звал ее Спящей Красавицей. Ей не
хватало живости, кокетливости, того женственного очарования, которым
так щедро наделена Жаклина. Она словно спала наяву и от этого была
какая-то вялая.
   В памяти Алена невольно возник образ Адриены в разные минуты их
знакомства и затем связи. Он сравнил свои воспоминания с портретом,
нарисованным ее отцом.
   - Она редко играла в детские игры, могла часами сидеть у окна,
глядя на облака.
   - Тебе не скучно, дочурка?

   - Мне? Нет, не скучно.
   - Нас с женой иногда тревожило, что она такая тихая. Мы боялись, не
носит ли ее апатия болезненный характер. Но наш врач, доктор Марнье,
успокоил нас на этот счет.
   - Погодите жаловаться, - сказал он. - Когда она проснется, ей
удержу не будет. Ваша девочка живет напряженной, очень интенсивной
внутренней жизнью.
   Воцарилось молчание, Бланше воспользовался им, чтобы в свою очередь
прочистить горло; правда, кашлял он не так долго, как тесть. Альбер
подал рыбное филе.
   - Потом между сестрами вспыхнуло соперничество, они начали
враждовать, хотя мы делали все, чтобы избежать этого. Я думаю, так
бывает между детьми во всех семьях. Началось это с того дня, когда
Жаклине было разрешено ложиться спать на час позже, чем сестре.
Адриена заупрямилась: она тоже не будет спать. Бунт продолжался
несколько месяцев. У нее слипались глаза, но она боролась со сном и не
засыпала. Кончилось тем, что мы пошли на компромисс: стали укладывать
их в одно время, на полчаса раньше, чем полагалось Жаклине, на полчаса
позже, чем полагалось Адриене.
   - Вы несправедливо обошлись с Жаклиной, - заметил Ален.
   Он сам удивился, что назвал жену Жаклиной, а не Мур-мур, как
обычно.
   - Знаю. Когда имеешь дело с детьми, несправедливость неизбежна.
Тринадцати лет Адриена потребовала, чтобы ее одевали точно так же, как
сестру, хотя той было уже шестнадцать. Прошло еще два года, и Адриена
стала курить. Мы с женой старались проявить максимум терпимости, не
делали различия между старшей и младшей. Считали, что, если они
открыто взбунтуются против нашей родительской власти, будет хуже.
   Взгляд его застыл, устремленный в одну точку. Перед ним вдруг
предстало настоящее.
   - Хотя что могло быть хуже того, что случилось теперь? - добавил он
упавшим голосом.
   Он посмотрел на одного зятя, потом на другого.
   - Я не знаю, кого из вас двоих жалеть больше.
   Лицо его омрачилось, и он принялся за еду. Теперь за столом слышно
было только постукивание вилок по фарфору.
   Альбер убрал опустевшие тарелки, поставил на стол жаркое из
куропаток, налил в бокалы бургундское.
   - Я ездил посмотреть на нее. Туда, - проговорил Бланше.
   Туда, то есть в Институт судебно-медицинской экспертизы. Алену
случалось там бывать. Металлические шкафы с ящиками, похожие на
стеллажи для картотеки, только в ящиках трупы.
   - Нет, я не мог бы, - пробормотал отец.
   Может, все это не на самом деле? Может, это во сне? Уж не сцена ли
это из какого-то спектакля: три актера в убийственно медленном темпе
играют свои роли, то и дело перемежая реплики невыносимо долгими
паузами. Ален едва удерживался, чтобы не вскочить, не закричать, не
замахать руками. Надо немедленно что-то сделать, - хватить, скажем,
тарелку об пол, только бы очнуться от этого бреда, вернуться к жизни.
   Собственно, они говорили о разных существах. Фаж - о двух своих
малышках, девочках, подростках. О своих двух дочерях.
   - Когда-то я мечтал, что у моих детей не будет от меня тайн, я
хотел быть их наперсником, другом, который может быть им полезен.
   Он задумался, повернулся к Бланше.
   - Адриена была с вами откровенна?
   - Н-нет. Не слишком. Она не испытывала потребности в душевных
излияниях.
   - Ас вашими друзьями?
   - Она была хорошей хозяйкой, хотя всегда держалась в тени. Мы почти
не замечали ее присутствия.
   - Вот видите! Она осталась прежней. Она жила в своем внутреннем
мире, бессильная открыть его кому бы то ни было. А Жаклина, Ален?
   Ален молчал, не зная, что ответить. Он боялся причинить боль этому
человеку, принявшему с такой целомудренной кротостью удар, нанесенный
ему судьбой.
   - Мур-мур... Так я ее звал...
   - Да, знаю.
   - Мур-мур очень дорожила своей независимостью, оттого и
журналистику не захотела бросить. Работа была той сферой ее бытия,
куда доступ для меня был закрыт. Она никогда не обращалась ко мне за
помощью или советом. Какую-то часть суток всецело отдавала своим
делам. Этими часами она распоряжалась полновластно, но в остальное
время не отходила от меня ни на шаг.
   - То, что вы рассказываете, очень любопытно. Я словно сейчас вижу,
как она пристроилась на кресле у меня в кабинете и учит уроки. Входила
она всегда так бесшумно, что я каждый раз вздрагивал от неожиданности,
когда, подняв голову, обнаруживал ее сидящей напротив меня.
   - Пришла поговорить?
   - Нет.
   - Ты уверена, что ничего не собиралась мне сказать?
   Она отрицательно качала головой. Ей достаточно было сидеть у меня в
кабинете - вот и все. И я опять принимался за работу. Когда она
сообщила нам, что решила продолжать образование в Париже, я понял: она
не хочет учиться в Эксе, потому что тут она всегда будет профессорской
дочкой.
   Неправда! Просто Мур-мур решила по-своему устроить свою жизнь.
   - Разумеется, Адриена и здесь не захотела отстать. Так мы с женой
оказались одни, как раз тогда, когда надеялись, что дочери станут
утешением нашей старости.
   Он опять перевел взгляд с одного зятя на другого.
   - Но они предпочли вас.
   Что было на десерт, Ален не заметил. Они поднялись из-за стола и
вместе с хозяином проследовали в кабинет, где им предложили гаванские
сигары.
   - Кофе будете пить?
   Ален не решался покоситься на свои часы. Маятник стоячих часов в
стиле ампир был остановлен.
   - Я никогда не вмешивался в их дела. Не требовал, чтобы они писали
мне чаще, подробней. Скажите, они встречались после замужества?
   Ален и Бланше вопросительно переглянулись.
   - Жаклина иногда приезжала к нам вместе с Аленом, - сказал Бланше.
- Но нечасто.
   - В среднем, раза два в год, - уточнил Ален. Свояку почудился в его
словах упрек.
   - Мы всегда были вам рады, ты это знаешь.
   - И у вас, и у нас хватало своих дел.
   - Они перезванивались. Думаю, что даже время от времени встречались
где-нибудь в городе, чтобы выпить вместе чашку чая.
   Ален мог бы поклясться, что за все семь лет они вряд ли встретились
в городе больше двух раз.
   - Мы виделись в театрах, в ресторанах. Фаж опять перевел взгляд с
одного на другого, но по его глазам нельзя было догадаться, о чем он
думает.
   - Уик-энды вы проводили у себя на вилле, Ален?
   - Иной раз и часть недели тоже.
   - Как поживает Патрик?
   - Стал совсем взрослым.
   - Он знаком со своим двоюродным братом и сестрой?
   - Да, они видались.
   Фаж не спросил, сколько раз, и хорошо сделал. Должно быть, и он
чувствовал себя здесь не в своей тарелке: слишком уж все в этом доме
походило на театральную декорацию и слишком уж трудно было судить по
его обстановке, чем наполнена повседневная жизнь его обитателей.
   Внезапно, безо всякого перехода он вернулся к главному:
   - Значит, она так и не сказала - почему? Ален отрицательно покачал
головой.
   - И никто из вас не догадывается? Ответом было молчание, еще более
глубокое, чем после первого вопроса.
   - Возможно, Жаклина все-таки заговорит?
   - Сомневаюсь, - вздохнул Ален.
   - Как вы полагаете, свидание мне разрешат?
   - Безусловно. Обратитесь к следователю Бените. Он очень приличный
человек.
   - Как знать, быть может, мне она откроется?
   Но он сам сомневался в этом и только грустно улыбнулся. Он был
очень бледен, губы казались бескровными, и потому несмотря на свой
рост он выглядел немощным.
   - По правде говоря, мне думается, что я ее понял.
   Он снова посмотрел на них-сначала на одного, потом на другого.
Алену почудилось, что во взгляде, адресованном ему, было больше
симпатии, - на Бланше тесть посмотрел более холодно. Но кроме симпатии
было еще любопытство, а быть может, и подозрение.
   - Что ж, так оно, возможно, лучше, - закончил он, вздохнув.
   Сигару взял только сам Бланше-от ее приторного, тяжелого аромата в
комнате стало душно. Ален приканчивал не то четвертую, не то пятую
сигарету. Фаж не курил. Достав из кармана коробочку, он положил в рот
таблетку.
   - Велеть принести вам стакан воды?
   - Не беспокойтесь. Я привык. Это антиспазматическое. Ничего
страшного.

   Разговор иссяк. Бланше открыл шкаф, служивший баром.
   - Что бы такого вам предложить? У меня есть бутылка старого
арманьяка...
   - Нет, благодарю.
   - Спасибо, не хочется.
   Отказ, видимо, сильно задел Бланше: на секунду он даже замер в
каком-то остолбенении, большой, рыхлый, похожий на разобиженного
толстого мальчика.
   - Простите, - придя в себя, обратился он к Фажу, - что я не
предложил вам с самого начала. Быть может, у меня вам будет лучше, чем
в отеле? У нас есть комната для гостей.
   - Благодарю, но я привык к "Лютеции" - я останавливаюсь там уже не
первый год. Я познакомился с этой гостиницей еще студентом, в дни моих
первых приездов в Париж. Ее постояльцами были чуть ли не все мои
товарищи и профессора. Только вот внешне - она с тех пор подалась так
же, как я.
   Он встал, и его худое тело распрямилось, словно аккордеон.
   - Мне пора. Я признателен вам обоим.
   Все то же непроницаемое выражение лица. О чем он думает? Он их
почти не расспрашивал. И возможно, не только потому, что боится быть
нескромным.
   - Я тоже еду, - заявил Ален.
   - Может, побудешь еще немного?
   Уж не хочет ли Бланше ему что-то сообщить? Нет, наверно, боится,
как бы Ален наедине с тестем не сболтнул лишнего.
   - Мне завтра рано вставать. Альбер подал им пальто.
   - Гроб будет установлен в гостиной.
   Двери были уже распахнуты, и комната казалась огромной. Тесть,
наверно, заранее представляет себе черные драпировки, одинокий гроб на
траурном постаменте и горящие вокруг него высокие свечи.
   - Благодарю, Ролан.
   - Спокойной ночи, господин Фаж.
   Спускаясь по лестнице, Ален учтиво держался позади тестя.
   Потом под ногами у них заскрипел гравий - они шли по тупичку,
обрамленному черными, как антрацит, деревьями. С ветвей капала вода.
   - До свиданья, Ален.
   - Я на машине. Может быть, подвезти вас?
   - Благодарю. Я лучше пройдусь пешком.
   Фаж посмотрел на пустынный, все еще поблескивающий от дождя асфальт
и, как бы обращаясь к самому себе, выдохнул:
   - Мне нужно побыть одному.
   Алену вдруг стало зябко. Он поспешно пожал протянутую ему костлявую
руку и бросился в машину.
   Еще один камень на сердце. Хороший урок ему преподали, и он
чувствовал себя провинившимся школьником.
   Ему бы тоже не мешало побыть одному, но не хватало мужества. Он вел
машину вперед с одной мыслью - заехать в бар, чтобы вокруг были люди,
не важно кто, но люди. Те, кому он небрежно бросал:
   - Привет, кролики!
   Ему тут же освободят местечко, официант склонится к нему:
   - Двойное, господин Ален?
   Ему было стыдно. Он ничего не мог с собой поделать.

        5

   Зазвенел звонок - далеко-далеко и совсем близко; потом стало тихо,
и опять-трезвон. Кто-то ему сигналит. Кто бы это мог ему сигналить? Он
не в состоянии пошевелиться, его засунули в темную, тесную трубу. Дико
болит голова: наверно, ударили чем-то тупым.
   Это продолжалось долго. Наконец Ален сообразил, что лежит у себя на
кровати. Он встал, и его шатнуло.
   Ha подушке рядом лохматилась рыжеволосая голова. Он стоял совсем
голый. Теперь до него дошло, что звонит звонок в передней. Он поискал
глазами халат, обнаружил его на полу и стал надевать, не попадая в
рукава.
   Выйдя в гостиную, он взглянул в окно. Над Парижем брезжил рассвет,
окаймляя узенькой желтой полоской темное море крыш. Звонок загремел
опять, но Ален уже открывал дверь. Перед ним стояла незнакомая молодая
женщина.
   - Привратница, конечно, меня предупреждала...
   - О чем?
   - Что придется долго звонить. Лучше будет, если вы мне дадите ключ.
   Он не мог взять в толк, о чем идет речь. Голова раскалывалась. Он
одурело смотрел на маленькую толстушку. Она встретила его взгляд не
робея, мало того- еле удерживаясь от смеха.
   - Сразу заметно, не очень-то вы рано улеглись, - заключила она.
   Она сняла свое грубошерстное синее пальто. Он не решался спросить,
кто она такая.
   - Разве привратница не сказала вам про меня? Ему казалось, что
прошла целая вечность с тех пор, как он видел привратницу последний
раз.
   - Я ваша новая приходящая. Меня зовут Минна. Она положила на стол
пакет, завернутый в шелковистую бумагу.
   - Если не ошибаюсь, вас надо разбудить в восемь и подать кофе с
рогаликами. Кофе вы пьете много? Где у вас кухня?
   - Она очень тесная. Сюда.
   - А пылесос?
   - В стенном шкафу.
   - Вы снова ляжете?
   - Да, попытаюсь уснуть.
   - Разбудить вас ровно в восемь?
   - Не знаю. Нет. Я вас позову.
   Акцент выдавал в ней уроженку Брюсселя. Алену даже захотелось
спросить, не фламандка ли она, но нет, это чересчур сложно.
   - Делайте, что найдете нужным.
   Он вернулся в спальню, притворил дверь, уставился, хмуря брови, на
рыжую голову, но выяснение этого вопроса тоже отложил на потом.
   Поскорей две таблетки аспирина. Он разжевал их, помня объяснение
врача: через слизистую оболочку рта лекарство всасывается быстрее, чем
через желудок. И запил таблетки водой из-под крана.
   За дверью висела его пижама. Увидев ее, он скинул халат и
переоделся.
   Сколько Ален ни силился, он ничего не мог припомнить. За всю жизнь
такое случалось с ним всего раза два-три, не больше. Ванна была
наполнена мыльной водой. Кто принимал ванну? Он сам или рыжеволосая
незнакомка?
   Он ужинал у этого кретина Бланше. Бр-р-р! Вспомнить жутко!
Вероятно, ушел, хлопнув дверью? Нет... нет... Он вдруг увидел, как
стоит на тротуаре рядом с Фажем. Отличный дядя! Такому всю душу
открыть можно.
   Да, конечно. Люди считают, что ему, Алену, все трын-трава - он ведь
циник, и все же, не будь Фаж его тестем...
   Перед глазами у него снова возникла фигура Фажа в длинном сером
пальто, удалявшаяся, растворяясь, во мраке ночной улицы. Потом Ален
пил. Неподалеку. В каком-то незнакомом первом попавшемся кафе. Обычно
он в такие никогда не заглядывал. Несколько завсегдатаев - с виду
чиновники - играли в карты. Они с удивлением поглядывали на него. Ему
было все равно. Вероятно, его узнали по фотографиям в газетах.
   - Двойное!
   - Двойное? Что именно?
   - Образования не хватает? Хозяин и бровью не повел.
   - Если вы хотите, чтобы я налил вам из первой попавшейся бутылки...
   - Виски.
   - Так бы сразу и сказали. "Перье" <Название минеральной воды типа
нарзана>?
   - "Перье" я у вас не просил. Ален набивался на скандал. Ему надо
было сорвать на ком-нибудь сердце.
   - Вода у вас, а не виски.
   - А вы когда-нибудь в жизни пили воду? Нет, здесь он явно ни на
кого не способен произвести впечатление.
   - И все-таки это не виски, а вода из-под крана.
   Одной стопки ему показалось мало. Он выпил три или четыре. И когда
двинулся к выходу, все смотрели ему вслед.
   Он оглянулся - нарочно, назло. Ну и кретины! Серийного выпуска по
образцу Бланше, только на несколько ступенек ниже. Он показал им язык.
Потом долго не мог отыскать свою машину. Красную, а то какую же.
Желтая - это машина Мур-мур. Она в гараже. Жене она теперь не скоро
понадобится.
   Он попробовал представить себе жену и свояченицу девочками, это
показалось ему забавным и даже чуточку непристойным. В каком месте он
пересек Сену? Он вспомнил, как ехал по мосту, луна выглянула между
облаков, расплескав дрожащий блеск по воде.
   Он ехал разыскивать своих друзей-приятелей. Он знал наперечет все
кафе и бары, где их можно найти. Кого именно-не все ли равно. У кого
на свете больше приятелей, чем у него?
   Не надо было жениться. Одно из двух: либо ты женишься, либо ты...
   - Как никого?
   - Я их сегодня не видел, господин Ален. Двойное?
   - Ладно, крольчишка, наливай. Почему бы и не выпить? Больше ему
ничего не остается. Никому он не нужен. Даже в редакции сегодня
прекрасно обходились без него. Борис великолепно справлялся сам.
Занятная личность этот Борис. Кругом, куда ни плюнь, сплошь занятные
личности.
   - Прощай, Поль.
   - Спокойной ночи, господин Ален.
   Это, кажется, было в кафе "У Жермены", на улице Понтье. Оттуда...
   Он принял третью таблетку аспирина, почистил зубы, прополоскал рот,
чтобы избавиться от противного вкуса. Умылся холодной водой, причесал
волосы. До чего же мерзкая рожа! Просто противно.
   Потом он еще куда-то заезжал. Куда? Все как сквозь землю
провалились. За целую ночь он не встретил никого из своей компании.
Куда они подевались? Может, нарочно, чтобы случайно не встретиться с
ним? Боятся, как бы их не увидели вместе?
   Он вернулся в спальню, подобрал с ковра узенькие дамские трусики и
бюстгальтер, положил их на стул, приподнял одеяло.
   Лицо было незнакомое, совсем юное, во сне оно хранило выражение
чистоты и невинности. Губы вытянуты вперед, как у надувшейся маленькой
девочки.
   Кто она такая? Как очутилась здесь?
   Ален покачнулся и подумал, не лучше ли снова лечь и уснуть.
Набрякшие веки отяжелели - мерзкое ощущение.
   Он вернулся в гостиную. Минна уже начала уборку. Она сняла с себя
платье и переоделась в нейлоновый халатик, довольно прозрачный, во
всяком случае, сквозь ткань густо чернели подмышки.
   - Как вас зовут?
   - Минна. Я уже вам говорила. Почему ее все время разбирает смех?
Может, она ненормальная?
   - Хорошо, Минна. Сварите мне кофе, только покрепче.
   - Да, сегодня оно вам не помешает.
   Он не обиделся. Она пошла на кухню, а он, глядя на ее колышущиеся
бедра, подумал, что как-нибудь непременно займется ею. У него еще ни
разу в жизни не было любовного приключения со служанкой. Почему-то
служанками у них всегда бывали женщины немолодые, ему припоминались
поблекшие, неулыбчивые, горестные лица. Вероятно, у этих созданий в
прошлом были одни несчастья, и за это они злились на весь мир.
   Желтая полоска на небе стала шире, а желтизна засветилась. Дождь
давно перестал. За последние дни такой видимости по утрам не было -
Ален даже различал вдали башни собора Парижской Богоматери.
   Кажется, ему кто-то должен позвонить, - всплыла обрывочная одинокая
мысль. Да, ему должны звонить. И по важному делу. Он дал слово, что
никуда не уйдет, пока не дождется звонка.
   Из кухни знакомо и уютно запахло кофе. Минна, конечно, не
догадается, что он пьет кофе из большой синей чашки - сколько
магазинов он обошел, прежде чем нашел чашку, куда влезало в три раза
больше, чем в обычную кофейную.
   Он направился в кухню. По взгляду Минны он понял, что она сочла его
появление лишь предлогом. На ее лице не отразилось ни смущения, ни
испуга. Она ждала, стоя к нему спиной.
   Он открыл дверцу стенного шкафа.
   - Моя чашка - вот. По утрам я пью только из нее.
   - Хорошо, месье.
   Она снова чуть не прыснула. В чем дело? Что ей наплели про него? Ей
наверняка что-то про него наговорили. Про него теперь говорят все -
тысячи, десятки тысяч людей.
   - Сейчас подам.
   Когда она вошла, он гасил в пепельнице сигарету. Вкус у табака был
отвратительный.
   - Нынче ночью вам небось и поспать-то не пришлось по-настоящему?
   Он кивнул, подтверждая ее предложение.
   - Она-то, наверно, еще не проснулась?
   - А откуда вы знаете, что у меня в спальне кто-то есть?
   Она прошла в угол и подняла с пола оранжевую атласную туфлю на
высоченном каблуке-гвоздике.
   - Их же должно быть две? Разве не так?
   - Гипотеза весьма правдоподобная. Она фыркнула.
   - Вот умора!
   - Умора? Что умора?
   - Так, ничего. Все. Вы смешной. Он обжегся своим кофе.
   - Сколько вам лет?
   - Двадцать два.
   - Давно в Париже?
   - Пока только полгода.
   Он не осмелился спросить, чем она эти полгода занималась. Он
недоумевал, зачем ей понадобилось идти в прислуги.
   - Мне правильно сказали, что вам нужна приходящая и только на
утренние часы, да? Он пожал плечами.
   - Мне все равно. А вам?
   - Я ищу места, чтобы на весь день.
   - Пожалуйста.
   - А платить тоже будете вдвойне?
   Кофе немного поостыл, и он начал пить маленькими глотками. Сначала
его чуть не вырвало, потом тошнота прошла.
   - А ваша дама не рассердится?
   - Вот уж чего не знаю, так не знаю.
   - Вы ее сейчас пойдете будить?
   - Наверно. Так, наверно, будет лучше.
   - Тогда я заварю еще кофе. Через минуту будет готов. Вы меня
позовете.
   Он снова проводил взглядом ее вертлявый зад и вошел в спальню.
Притворив за собой дверь, приблизился к постели и потянул за край
простыни.
   Рыжеволосая открыла один глаз, зеленовато-голубой, медленно
оглядевший его с ног до головы. На лице Алена глаз задержался.
   - Хэлло, Ален, - проговорила неизвестная глуховатым голосом,
продолжая лежать все так же неподвижно.
   Она хоть что-то помнила. Значит, если и была пьяна, все же не так,
как он.
   - Который час?
   - Не знаю. Это не важно.
   Теперь на него смотрели оба глаза. Она сбросила простыню, открыв
небольшие упругие груди с розовыми, едва выступающими сосками.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Скверно!
   - Сам виноват.
   Она говорила с чуть заметным английским акцентом, и он
поинтересовался:
   - Ты англичанка?
   - По матери.
   - Как тебя звать?
   - Забыл? Бесси...
   - А где мы встретились?
   Он опустился на край кровати.
   - Кофе у тебя, случайно, в доме не водится? Он с трудом поднялся, с
трудом дошел до гостиной, потом до кухни.
   - Минна, вы оказались правы. Она просит кофе.
   - Сейчас принесу. И рогалики подать? Привратница сказала, чтобы я
обязательно купила вам рогаликов.
   - Раз принесли, давайте.
   Он вернулся в спальню. Измятая постель была пуста. Бесси,
совершенно нагая, вышла из ванной и снова улеглась, прикрыв простыней
ноги до колен.
   - Чья это зубная щетка, слева от зеркала?
   - Если зеленая, то жены.
   - Твоей жены? Той самой, что...
   -- Да. Моей жены, той самой, что. В дверь постучали. Бесси не
шелохнулась. Вошла Минна с подносом в руках.
   - Куда поставить?
   - Дайте сюда.
   Они посмотрели друг на друга с любопытством, но безо всякого
чувства неловкости.
   - Она давно у тебя? - спросила Бесси, когда служанка вышла.
   - С сегодняшнего дня. Я увидел ее в первый раз полчаса назад, выйдя
открыть дверь на ее звонок. Она жадно пила кофе.
   - Ты, кажется, о чем-то меня спрашивал?
   - Да. Где мы встретились?
   - В кафе "Погремушка".
   - На улице Нотр-Дам-де-Лоретт? Чудно. Я там никогда не бываю.
   - Ты кого-то искал.
   - Кого?
   - Ты не сказал. Только все твердил, что тебе очень важно разыскать
его.
   - А кем ты у них там? Такси-гёрл?
   - Нет, я танцовщица. Вчера я была не одна.
   - Кто с тобой был?
   - Два твоих приятеля. Одного зовут Боб...
   - Демари?
   - По-моему, да. Он писатель. Ага, значит, Демари. Два года назад он
получил премию Ренодо и теперь сотрудничал в журнале "Ты". - А второй
кто?
   - Погоди. Фотограф какой-то. Несчастный такой, больной, что ли.
Голова еще у него чуть набок.
   - Жюльен Бур?
   - Может, и так, не помню.
   - В измятом костюме?
   - Ага.
   Бур всегда ходил в измятом костюме, и лицо у него казалось
перекошенным, возможно оттого, что он держал голову набок.
   Занятный тип этот Бур. Лучшие фото в журнале принадлежат ему. В
своих снимках он умеет подать наготу так, что никому и в голову не
придет говорить о непристойности. Пусть этим занимаются другие журналы
- "Ты" стремится войти в доверие к людям. В его фотографиях должны
узнавать себя самые обыкновенные девушки и женщины. Скажем, изображена
на снимке спящая девушка, она лежит чуть небрежно, рубашка
соскользнула с плеча, видна грудь. Но, заметьте, только одна, как
своего рода ценность, одна из величайших ценностей, подаренных
природой человечеству. Идеи поставлял своим сотрудникам Ален.
   - Тексты должны производить такое впечатление, будто это письма
наших читательниц.
   Никаких изысков. На фото-если комната, то такая, в каких живет
большинство читателей. Если женское лицо, то без излишней косметики:
ни накладных ресниц, ни ярко накрашенных полуоткрытых губ, за которыми
поблескивают ослепительные зубы.
   Идея журнала осенила его как-то днем, в квартирке на улице Лоншан,
когда он глядел на одевавшуюся свояченицу. В то время он еще занимался
журналистикой - поставлял заметки о театральной жизни, об артистах
кабаре, высидел несколько песенок.
   Тогда же родилось и название.
   - А ты вот... ты... - произнес он вполголоса.
   - Что я? Не такая, как все?
   В том-то и дело, что она была совершенно такая, как все.
   - Мне пришла в голову одна мысль. Основать журнал. В следующий раз
расскажу.
   Он сам возился с макетом будущего издания, сам написал все тексты.
С Буром он еще не был знаком, и пришлось немало поучиться, прежде чем
он добился от журнальных фотографов того, что ему было нужно.
   - Да нет, старик. Какая же это невинная девушка!
   - А ты попробуй уговори невинную девушку показать тебе голый зад!
   Знакомый владелец типографии предоставил ему кредит. Люзен,
впоследствии ставший у него агентом по рекламе, разыскал свободную
квартиру на пятом этаже дома на улице Мариньяно.
   - О чем ты задумался? - спросила Бесси, жуя рогалик.
   - А у меня вид, будто я о чем-то думаю? Скажи, что я там вытворял?
   - Все распространялся про какого-то парня - вот, мол, у кого
голова.
   - А как его зовут, я не говорил?
   - Ты упомянул, что ужинал с ним.
   - С тестем, что ли?
   - Может быть, не знаю. Ты все хотел ему рассказать что-то очень
важное. Твердил, что важно все, абсолютно все. А потом усадил меня
рядом с собой и стал лапать.
   - А кавалеры твои не возражали?
   - Фотограф, видно, разозлился. Ты опрокинул свое виски, и он
упрекнул тебя, что ты слишком много пьешь. А ты ему: "Заткнись, не то
я тебя так по морде съезжу, своих не узнаешь". И обругал его чудно
как-то, я такого ругательства никогда не слыхала. Постой. Да,
вспомнила. Ты ему крикнул: "Присосок вонючий!" Я уж думала -
подеретесь. Но прибежал официант, и фотограф сразу ушел.
   - А Демари?
   - Посидел еще минут пять и тоже распрощался.
   - Ну и что потом?
   - Ты велел подать большую бутылку шампанского. Заявил, что вообще-
то шампанское - дерьмо, но в честь такого дня полагается пить
шампанское. И почти всю бутылку выдул сам. А я бокала три-четыре.
   - Тоже надралась?
   - Немножко. В самый раз.
   - А машину кто вел? Я?
   - Нет, хозяин кабаре помешал тебе. Вы стояли на тротуаре и спорили-
долго. Потом тебе надоело, и мы поехали на такси. - Она выпила кофе, и
он взял у нее поднос.
   - А у нас с тобой что-нибудь было?
   - Не помнишь?
   - Нет.
   - Я почти спала. А ты был как бешеный. Орал на меня: "Шевелись,
черт тебя подери! Шевелись, дрянь ты этакая!" До того рассвирепел, что
влепил мне пару затрещин. И все орешь: "Шевелись, стерва!" И надо же,
подействовало!
   Она рассмеялась, глядя на него блестящими глазами.
   - А ванну кто принимал?
   - Оба.
   - Что, вместе?
   - Ну да. Уперся: вдвоем и вдвоем. А после ванной пошел еще себе
виски налил. Неужели ты уже выспался?
   - Голова кружится. Какой-то я весь разбитый.
   - Прими таблетку аспирина.
   - Уже принял три.
   - Звонили тебе по телефону?
   - Нет. Не знаю даже, кто мне должен звонить.
   - Ты раз десять вспоминал про этот звонок и каждый раз хмурился.
   Он машинально поглаживал ее по бедру.
   На этой кровати никогда не спала ни одна женщина, кроме Мур-мур. А
Мур-мур спала на ней всего две ночи назад. Какой сегодня день?
   Наверно, он все-таки нехорошо поступил, что привел ее сюда. Ладно,
это он обдумает после. Глаза у него слипались.
   Он снова лег в постель. Ему сразу стало легче. За стеной слышалось
слабое гудение пылесоса. Его рука протянулась, нащупала бедро Бесси.
Кожа у нее была такая же белая и нежная, как у Адриены.
   Но думать о жене и, свояченице теперь не хотелось. Раза два-три ему
показалось, что он уже засыпает, но потом он сознавал, что не спит,
что лишь задремал на минуту. В мире много странного, много всякой
мути, ну и пусть, но мир существует. Вот слышно даже далекое рычание
автобусов и время от времени - визг тормозов.
   Он изогнулся, вывернулся, стягивая с себя пижаму, скомкал ее и
бросил поверх простыней, в изножие кровати.
   Он почувствовал, как Бесси прижалась к нему всем своим жарким
телом. Он не шевелился. Он боялся очнуться от внезапного ощущения
блаженства, но пальцы ее с острыми ноготками повели его за собой, и он
нырнул в нее.
   На этот раз он тотчас сообразил, что звонит телефон, и проснулся
мгновенно. Протягивая руку к трубке, кинул взгляд на часы. Они
показывали одиннадцать.
   - Алло! Ален Пуато слушает.
   - Говорит Рабю. Я звонил к вам в редакцию. Я еще в тюрьме Птит-
Рокетт. Сейчас еду к себе. Неплохо, если бы вы через полчасика могли
быть у меня.
   - Что-нибудь новое?
   - Смотря что считать новым. Вы мне нужны.
   - Хорошо, буду. Возможно, немного опоздаю.
   - Особенно не задерживайтесь. У меня после вас еще одна встреча. А
в два часа я выступаю в суде.
   Ален спрыгнул с кровати, встал под душ. Он еще мылся, когда в
ванную вошла Бесси.
   Накинув на плечи мохнатый купальный халат, он взялся за бритву.
   - Ты надолго?
   - Не могу сказать. Скорей всего на целый день.
   - А мне что делать?
   - Что хочешь.
   - Можно, я еще посплю.
   - Пожалуйста.
   - Мне вечером быть здесь?
   - Нет. Сегодня не надо.
   - А когда надо?
   - Там видно будет. Оставь свой телефон. Денег дать?
   - Я пошла с тобой не из-за денег.
   - Я не спрашиваю, из-за чего ты пошла. Мне все равно. Нужны тебе
деньги?
   - Нет.
   - Хорошо. Налей мне виски. В гостиной стоит шкафчик, который служит
баром.
   - Когда мы вернулись ночью, я обратила на него внимание. Можно
выйти туда в таком виде?
   Он пожал плечами. Минут через пять он уже натягивал брюки. Разбавив
виски водой, выпил стакан с маху, как пьют неприятное лекарство.
Внезапно вспомнил, что сегодня у него нет машины. Придется потом
заехать за ней на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт.
   - Ты уж меня извини, крольчонок. Тут дело серьезное.
   - Догадываюсь. А кто это?
   - Адвокат.
   - Твоей жены?
   Он вышел в гостиную.
   - Значит, вы нанимаете меня на полный день?
   - Да, мы же договорились. Ваш ключ в кухне на столе. К восьми утра
готовить кофе с рогаликами, будить-в восемь.
   Он мчался по лестнице, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, на
углу поймал такси.
   - Бульвар Сен-Жермен, сто шестнадцать. Кажется, так.
   Верно, дом 116, он ничего не перепутал. Вспомнив, что Рабю живет на
четвертом этаже, Ален вошел в лифт. Звонок. Открыла очкастая
секретарша. Должно быть, узнала его.
   - Сюда. Подождите, пожалуйста, минутку. Мэтр Рабю говорит по
телефону.
   Справа - двухстворчатая дверь; налево - коридор, куда выходят
рабочие комнаты. Стрекот пишущих машинок. В коридоре то и дело
появляются стажеры - их у Рабю всегда много, - делают вид, что
прогуливаются, а сами краешком глаза косят на него, Алена.
   Дверь открылась.
   - Заходите, старина. Я целый час беседовал с вашей женой.
   - Она наконец решилась заговорить?
   - Не совсем в том смысле, как мы этого ожидали. О непосредственных
мотивах преступления она так ничего и не сказала. Как, впрочем, и о
многом другом. Но она меня не прогнала, а это уже некоторый прогресс.
Знаете ли вы, что ваша жена очень умная женщина?
   - Да, мне об этом уже не раз говорили.
   Он не добавил, что, на его вкус, ум отнюдь не принадлежит к числу
наиболее ценных женских достоинств.
   - Такую твердость характера и воли нечасто встретишь. Сегодня она в
тюрьме второй день. Ей дали крохотную одиночку. Сначала ее хотели
поместить вместе с другой заключенной, но она отказалась. Возможно,
теперь передумает.
   - Ее переодели в арестантское платье?
   - Подследственные носят свое. Работать ее пока что не заставляют.
От свиданья с вами она отказалась наотрез. В этом пункте она
непоколебима. И все это очень спокойно, без рисовки. Она тотчас дает
вам почувствовать: раз она что-то решила, бесполезно ее переубеждать.
"Передайте ему, - сказала она мне, - что я не хочу его видеть. Если мы
и встретимся, то лишь на суде, но там это неизбежно, и, кроме того, мы
будем далеко друг от друга". Так она мне сказала, слово в слово. Я
пытался объяснить ей, в каком тяжелом состоянии вы находитесь, но она
спокойно возразила: "Он никогда не нуждался во мне. Ему необходимы
просто люди, не важно кто, лишь бы кто-то был под боком".
   Ален был настолько ошеломлен, что пропустил последующие фразы
адвоката мимо ушей.
   "...Ему необходимы просто люди, не важно кто..."
   Это была правда. Он всегда испытывал потребность в том, чтобы
вокруг толкались приятели, сотрудники. Стоило ему остаться одному, как
им овладевала тревога, смутная, тягостная. Его томило ощущение
грозящей неизвестно откуда опасности. Вот почему прошлой ночью,
несмотря на опьянение, он привел к себе эту девку. Что будет с ним
сегодня вечером? А завтра?
   Он вдруг увидел себя бесприютно слоняющимся по своей квартире,
которая некогда служила мастерской художнику, один на один с ночным
Парижем.
   - Днем к ней придет на свидание отец. На это она согласилась сразу
же. "Мне жаль отца! - сказала она. - Для него-да, для него это
действительно крушение всей жизни". Я сообщил ей, что ее мать больна,
но это известие ее не огорчило, она даже не поинтересовалась, что с
матерью. Я пытался завести с ней разговор о ее защите на суде. Нельзя
же в самом деле допустить, чтобы ее приговорили к двадцати годам, а то
и к пожизненному заключению. Мотивировка преступления должна вызвать у
присяжных сочувствие к подсудимой. Я вижу лишь одну возможность -
убийство на почве ревности. Но вы в этом случае отпадаете.
   - Почему?
   - Вы мне сами сказали: вот уже почти год, как вы со свояченицей не
встречались. Слишком запоздалая ревность - в нее никто не поверит. Не
думайте, что полиция сидит сложа руки. Не позже чем сегодня вечером
детективы обнаружат, а скорей всего уже обнаружили, меблированную
квартиру, которая служила местом встреч. И в ваших же интересах во что
бы то ни стало выяснить, кто этот человек, вставший между сестрами.
   Он взглянул на Алена, который вдруг побледнел.
   - Это непременно нужно?
   - Мне кажется, я вам уже все объяснил. Не стану уверять, что тут
нет для вас ничего неприятного, но либо мы все болваны, либо надо
считать, что такой человек был. Постарайтесь припомнить, не замечали
ли вы в поведении вашей жены в последние месяцы чего-нибудь
необычного.
   Ален вдруг почувствовал, как кровь, секунду назад отхлынувшая от
его лица, горячей волной заливает ему щеки, лоб, уши. Как он раньше об
этом не подумал? Вопрос Рабю, покоробивший его своей грубостью,
освежил в его памяти прошлое - возможно, помогло этому и то, что
произошло в минувшую ночь между ним и Бесси.
   На протяжении всех лет их совместной жизни Мур-мур никогда не
тяготилась супружескими обязанностями. Они даже придумали особую игру,
которая была их секретом. Мур-мур читала, смотрела телевизор или
писала статью. Внезапно полушепотом он обращался к ней:
   - Посмотри на меня, Мур-мур. Она оборачивалась к нему, все еще
занятая своими мыслями, потом, рассмеявшись, произносила:
   - Ах, вот оно что! Ладно, хватит на сегодня. И какими это флюидами
ты умудряешься на меня действовать?
   Однако последнее лето не раз случалось так, что она смущенно
отговаривалась:
   - Прости, но только не сегодня. Не знаю, что со мной. Что-то я
устала.
   - Я тебя не узнаю.
   - Может, это старость? Рабю наблюдал за ним.
   - Ну как?
   - Думаю, что вы правы.
   - Приятного, конечно, мало, но придется вывернуть все это перед
судом. Вы же хотите, чтобы ее оправдали, так?
   - Да, безусловно.
   - Даже если она не вернется к вам?
   - Судя по заявлению, которое она вам сегодня сделала, она не
намерена больше жить со мной.
   - Вы ее еще любите?
   - Полагаю, что да.
   - Полиция, несомненно, уже подумала о наличии неизвестного нам
человека. Возможно, она выяснит, кто это. Но, по-моему, у вас все же
преимущество перед детективами: не исключено, что речь идет о ком-то,
кого вы хорошо знаете.
   Рабю почувствовал, что собеседнику стало не по себе.
   - Что с вами?
   - Не обращайте внимания. Вчера мне пришлось ужинать у зятя, а потом
я напился до бесчувствия. Не важно. Я вас слушаю.
   - И затем она сказала нечто такое, что глубоко поразило меня. Я
запретил ей повторять это кому бы то ни было. Я заговорил с ней о
вашем сыне, Патрике. Советовал подумать о нем, о его будущем. И
знаете, что она мне ответила, и притом как-то сухо, даже черство?
"Материнские чувства всегда были мне чужды". Это действительно так?
   Ален задумался, восстанавливая в памяти прошлое. Когда родился
Патрик, они были небогаты. Он появился на свет еще до того, как Алена
осенила мысль о журнале. Поначалу Мур-мур все свое время отдавала
ребенку, и ее материнское усердие граничило с педантизмом. Это была та
же старательность и аккуратность, с какими она печатала на машинке
свои статьи, переписывая заново целую страницу, если на ней
оказывалась ошибка.
   Так они прожили в Париже около двух лет: он, она и малыш. Потом
взяли няню, и Мур-мур опять с головой ушла в работу. А по вечерам
приезжала, куда он ей назначал - в кафе, в рестораны, - и домой они
возвращались поздно.
   Ей никогда не приходило в голову зайти перед сном взглянуть на
спящего ребенка. Обычно Ален это делал один.
   Вскоре они купили и перестроили "Монахиню", где теперь проводили
уик-энды. Но Мур-мур и приезжала-то туда главным образом потому, что
это позволяло ей больше поработать.
   - Да, понятно, почему она так сказала, - пробормотал Ален.
   Рабю взглянул на стенные часы и поднялся. В кабинете зазвонил
телефон, адвокат снял трубку.
   - Слушаю... Да, соедините. Он еще здесь. Из вашей редакции, -
добавил Рабю, передавая трубку Алену.
   - Алло, Ален?.. Говорит Борис... Вот уже полчаса пытаюсь связаться
с тобой. Звонил к тебе на квартиру. Какой-то симпатичный женский голос
- не знаю только, чей-сообщил, что минуту назад тебя вызвали по
телефону и ты умчался. Она сказала, что разговор был с адвокатом. Я
позвонил Эльбигу, но его в конторе не оказалось. Все-таки я разыскал
его, и он передал мне, что ты у Рабю. Есть новости. Час назад к нам
сюда явился комиссар Румань с двумя полицейскими. Он предъявил
постановление, подписанное следователем, и сидит теперь в твоем
кабинете. Он перерыл у тебя все ящики, ни одной бумажки не пропустил.
Потом попросил у меня список сотрудников и заявил, что ему необходимо
побеседовать с каждым в отдельности, но что это не отнимет много
времени. Первыми почему-то потребовал вызвать телефонисток.
   - Хорошо, сейчас приеду.
   Ален положил трубку и повернулся к Рабю. Адвокат нетерпеливо ожидал
конца разговора.
   - У меня в кабинете комиссар Румань с двумя полицейскими. Они там
произвели обыск. Сейчас он допрашивает сотрудников и первыми захотел
выслушать телефонисток.
   - Что я вам говорил!
   - Вы полагаете, он подозревает кого-то из работников редакции?
   - Во всяком случае, идет по следу, и вам ему не помешать. Спасибо,
что зашли. Постарайтесь разыскать нашего героя.
   Нашего героя! Рабю вложил в эти слова столько иронии, что Ален
невольно улыбнулся.
   - Вам бы сейчас не повредило пропустить стаканчик. Бар у нас тут
внизу, налево от входа, в табачной лавке.
   В Алене закипала злость против Рабю. Он готов был его
возненавидеть, возненавидеть за все - за то, как адвокат вызвал его к
себе, за то, как передал слова Мур-мур, за то, как под конец намекнул,
что Алену не обойтись без выпивки.
   Понурив голову, Ален ожидал лифта. Минуту спустя он подошел к
стойке маленького бара.
   - Двойное виски.
   - Простите?
   - Двойную порцию, если так понятней.
   За ним с любопытством наблюдали какие-то рабочие в спецовках.
   Встреча с Руманем не улыбалась Алену. Стоит комиссару на него
взглянуть, и он тоже догадается, как Ален провел ночь.
   Нет, ему не стыдно. Он волен делать все, что вздумается, он всю
жизнь вызывающе держался с людьми, шокировал их - нарочно, из
спортивного интереса.
   И все-таки сегодня, когда люди смотрят ему в лицо, у него вдруг
появляется чувство неловкости. Почему? Ведь он ничего худого не
сделал. Он непричастен к тому, что произошло. Тысячи мужчин спят со
своими свояченицами - это всем хорошо известно. Младшие сестры всегда
не прочь попользоваться тем, что принадлежит старшим.
   Нет, Адриена никогда по-настоящему его не любила, но ему было на
это наплевать. Возможно, и Мур-мур тоже не любила его.
   И вообще, что значит слово "любовь"? Он продает ее по миллиону
экземпляров в неделю. Любовь и секс. Это ведь одно и то же.
   Он не любит одиночества. Не из потребности в обмене мыслями и даже
не потому, что нуждается в чьей-то привязанности.
   - На улицу Нотр-Дам-де-Лоретт! - бросил он шоферу, захлопывая
дверцу такси.
   Так почему же одиночество так ему неприятно? Потому что он
испытывает потребность в чьем-то присутствии- все равно в чьем.
Одинокие старики держат собаку, кошку, канарейку. Некоторые
довольствуются даже обществом золотых рыбок.
   Он никогда не смотрел на Мур-мур как на золотую рыбку, но теперь,
по-новому оценивая прошлое, Ален вынужден был признать, что нуждался
главным образом лишь в ее присутствии. Ему просто нужно было, чтобы
она всегда находилась рядом - в баре, в ресторане, в машине. Справа от
него, в нескольких сантиметрах от его локтя.
   По утрам и под вечер он ждал ее звонка и нервничал, если звонок
запаздывал. Но за семь лет совместной жизни был ли у них хоть один
серьезный разговор?
   Правда, в пору, когда он основывал журнал, он часто рассказывал ей
о будущем издании. Он был увлечен, уверен в успехе. Мур-мур смотрела
на него с милой улыбкой.
   - Ну, как твое мнение?
   - Разве такого журнала еще не было?
   - Были, да не совсем такие. Мы бьем на интимное, личное. Теперь это
очень важный момент, ты, по-моему, его недооцениваешь. Лозунг дня -
личность, индивидуальность, как раз потому, что у нас все
стандартизировано, в том числе и развлечения.
   - Может быть, ты и прав.
   - Хочешь работать у меня в редакции?
   - Нет.
   - Почему?
   - Жене патрона не годится быть в числе сотрудников.
   Потом у них возникла проблема виллы. Они набрели на этот дом как-то
в субботний день, когда ездили на прогулку за город. А в воскресенье в
мотеле, где они остановились, Ален уже строил планы.
   - Загородный дом нам просто необходим, согласна?
   - Пожалуй, но не слишком ли это далеко от Парижа?
   - Достаточно далеко, чтоб отпугнуть всяких зануд, но не слишком
далеко, чтобы оттолкнуть друзей.
   - А ты собираешься приглашать много народу?
   Мур-мур не протестовала. Она ни в чем ему не препятствовала, охотно
его слушалась и повсюду за ним ездила, но его восторгов не разделяла.
   - Остановитесь, водитель. За этой красной машиной.
   - Это ваша?
   - Да.
   - Они вам, кажется, налепили на стекло два штрафных талона.
   Совершенно верно. Два штрафа. Гм, он забыл ключ на приборном щитке.
Включая зажигание, Ален кинул взгляд в сторону кабаре, где никогда, до
прошлой ночи, не бывал. Рядом со входом висели фотографии обнаженных
девиц. На самой большой в центре он узнал Бесси - судя по всему, она
была здешней звездой.
   Через несколько минут он подъехал к зданию своей редакции на улице
Мариньяно. Машину он оставил во дворе. Он не сразу решился подняться
наверх. Был уже первый час. На первом этаже-ни души, все помещения
заперты.
   Что это? Он докатился до того, что боится какого-то помощника
комиссара уголовной полиции?
   Ален вошел в лифт. В коридорах было пусто. В большинстве отделов
тоже. В своем кабинете, дверь которого была широко распахнута, он
увидел ожидавшего его Бориса.
   - Ушли?
   - Минут десять назад.
   - Что-нибудь обнаружили?
   - Они мне ничего не сказали. Есть хочешь? Ален поморщился.
   - Ну, у тебя сегодня и вид!
   - Голова трещит с перепоя - вот и вид! Пошли. Попробую что-нибудь
съесть, а ты тем временем расскажешь.
   Ален думал, что застанет в кабинете беспорядок, но ошибся.
   - Твоя секретарша все прибрала.
   - Очень он тут разорялся?
   - Кто? Комиссар? Был отменно вежлив. Кстати, на столе лежали пачки
фотографий, от которых я отказался - слишком уж смелые. Так он
смаковал их по крайней мере минут десять. Тоже, видно, порядочная
свинья.

        6

   Неподалеку от площади Сент-Огюстен они нашли ресторанчик, где их не
знали, нечто вроде бистро с клетчатыми занавесками и скатертями и
обилием медной утвари взамен украшений. Хозяин, он же шеф-повар, в
высоком белом колпаке ходил от столика к столику, расхваливая свои
блюда.
   Им удалось занять места в углу, хотя в бистро было много народу.
Вокруг них ели и разговаривали люди незнакомые, чужие. Ален ничего о
них не знает. У них своя жизнь, свой собственный мир, свои заботы и
интересы, к которым они относятся с величайшей серьезностью, словно
это имеет какое-то значение.
   Зачем ему все это? Почему, например, ему не пришло в голову
позавтракать наедине с Борисом у себя дома? Да, он мог бы построить
свою жизнь по-другому.
   Было время, когда они с Мур-мур пытались что-то изменить в своем
образе жизни.
   Жена загорелась желанием хозяйничать, заниматься стряпней. Они с
ней обедали, сидя друг против друга, перед широкой застекленной
стеной, за которой тянулись парижские крыши.
   Время от времени Ален замечал, что губы Мур-мур шевелятся. Он знал,
что она обращается к нему, но слова не доходили до его сознания,
казались ему лишенными смысла. У него было ощущение, будто они с Мур-
мур отрезаны от жизни, погружены в какой-то нереальный, мертвый мир. И
охваченный паническим страхом, он поспешил вырваться на волю.
   В этом страхе было что-то от ночного кошмара, но только преследовал
он Алена не во сне, а наяву. Алену необходимо было двигаться, слышать
человеческие голоса, видеть живые человеческие лица, быть окруженным
людьми.
   "Окруженным" - вот оно, точное слово. Да, быть всегда в центре,
быть главным действующим лицом.
   Ален еще не решался себе признаться в этом. Всю жизнь у него была
куча приятелей. Но не потому ли засиживался он с ними до поздней ночи,
что ему страшно бывало оставаться наедине с собой?
   Приятели? Или нечто вроде придворной свиты, которую он создал,
чтобы обрести чувство уверенности?
   На столике с колесиками им подвезли целый набор колбас и холодного
мяса. Ален пытался есть, обильно запивая еду сухим вином.
   - О чем комиссар тебя спрашивал?
   - Почти о том же, что всех. Сначала поинтересовался, часто ли жена
заходила за тобой в редакцию. Я ответил, что не заходила, а только
звонила по" телефону и вы встречались либо внизу, либо в каком-нибудь
ресторане. Потом он спросил, был ли я знаком с твоей свояченицей. Я
сказал правду, то есть что никогда ее не видел.
   - Она ко мне зашла как-то раз три года назад. Ей хотелось
посмотреть, где я провожу большую часть времени.
   - Ну, я тогда был в отпуске. Потом он спросил, есть ли у тебя
записная книжка с номерами телефонов твоих знакомых. Есть она у тебя?
   - Нет.
   - Значит, я не соврал. А под конец вот что. Извини, но я должен
повторить его вопрос. Знал ли я, что у твоей жены есть любовник? И не
подозреваю ли я кого-нибудь конкретно? А ты не подозреваешь?
   Ален растерялся.
   - Это мог быть кто угодно, - ответил он.
   - Потом он стал вызывать телефонисток. Первой вошла Мод. Ты ведь ее
знаешь. Комиссар разрешил мне присутствовать при допросе. Как видно,
для того, чтобы я все тебе передал. С Мод разговор вышел примерно
такой:
   - Сколько лет вы работаете у господина Пуато?
   - В будущем месяце исполнится четыре года.
   - Вы замужем?
   - Незамужняя. Бездетная. Сожителя не имею, живу со старой теткой,
но она у меня просто золото.
   - Состояли ли вы с господином Пуато в интимных отношениях?
   - Вам угодно знать, случается ли мне время от времени переспать с
Аденом? Да.
   - Где же происходят ваши встречи?
   - Здесь.
   - Когда?
   - Когда ему захочется. Он просит меня задержаться после работы. Я
жду, пока уйдут сотрудники, и поднимаюсь к нему.
   - Вам это кажется естественным?
   - Во всяком случае, в этом нет ничего сверхъестественного.
   - И вас ни разу не заставали врасплох?
   - Ни разу.
   - А что было бы, если бы вошла его жена?
   - Думаю, она бы нам не помешала.
   - Вы знали Адриену Бланше?
   - По голосу.
   - Она часто звонила?
   - Два-три раза в неделю. Я соединяла ее с патроном. Разговоры были
короткие.
   - Когда она звонила последний раз?
   - В прошлом году. Незадолго до рождественских праздников.
   - Вам было известно о связи Алена Пуато со свояченицей?
   - Да. Мне ведь приходилось звонить на улицу Лоншан.
   - По его поручению?
   - Конечно. Чтобы продлить договор на квартиру или велеть заморозить
бутылку шампанского. Она, видно, любила шампанское. Он не любит.
   - И с декабря прошлого года вы туда не звонили?
   - Ни разу.
   - А она не пыталась звонить ему?
   - Нет.
   Рассказывая, Борис с аппетитом уплетал еду, тогда как Алена мутило
от одного вида грязных тарелок.
   - Две другие телефонистки подтвердили слова Мод относительно
свояченицы. Потом наступила очередь Колетт.
   Его секретарша. Единственная из всех, кто его немного ревновал.
   - Когда он спросил, состояла ли она с тобой в связи, Колетт
взвилась. Неприкосновенность личной жизни-и пошла, и пошла. Но в конце
концов призналась.
   Ничего не попишешь: женщине тридцать пять лет. Будь это в ее
власти, она держала бы его в вате и нянчилась с ним целыми днями.
   - Допросили стенографисток, женский персонал бухгалтерии. Затем
комиссар принялся за мужчин.
   - Женаты? Дети есть? Сообщите, пожалуйста, ваш адрес. Вам случалось
обедать с патроном и его женой?
   - Я подал им знак говорить правду. Мужчин комиссар тоже спрашивал,
были ли они знакомы с твоей свояченицей. Потом он выяснял, встречались
ли они когда-нибудь с Мур-мур без тебя.
   С такими, как, например, Диакр или Манок, возни было немного.
   Еще бы! Диакр - белесая вошь, а Маноку шестьдесят восемь.
   - Последним вызвали Бура. Он только что пришел в редакцию и
выглядел не лучше тебя.
   - Часть ночи я провел с ним и с Бобом Демари, - отозвался Ален. -
Дербанули что надо!
   - Вот, пожалуй, и все. Кажется, комиссар не дурак и знает, чего
добивается.
   Перед тем как подали антрекот, Ален закурил сигарету. Он чувствовал
себя разбитым, опустошенным. Небо было серое. Мерзость. Как у него на
душе.
   - Что у нас сегодня за день - пятница?
   - Да.
   - Значит, гроб уже установлен в их доме на Университетской улице.
Сам не знаю, идти мне туда или нет.
   - Тебе видней. Не забывай только, что ведь это твоя жена...
   Борис не докончил.
   Он прав. Ведь это его, Алена, жена - убийца той, что лежит теперь в
гробу на Университетской улице.
   Ален вернулся в редакцию: пришлось подвезти Бориса, иначе,
вероятно, он поехал бы домой спать.
   - Секретарша мэтра Рабю просила позвонить, как только вы вернетесь.
   - Соедини меня.
   Через несколько секунд Колетт протянула ему трубку.
   - Господин Пуато, говорит секретарь мэтра Рабю.
   - Я вас слушаю.
   - Мэтр просит его извинить. Он забыл передать вам поручение вашей
жены. Она составила список необходимых вещей и просила, чтобы вы
доставили их ей как можно скорее. Прислать вам его?

   - Список длинный?
   - Не очень.
   - Диктуйте.
   Ален придвинул блокнот и записал колонкой перечень вещей.
   - Прежде всего серое платье из джерси-если оно не отдано в чистку,
то висит в левом шкафу. Вы, видимо, знаете. Черная шерстяная юбка,
новая, с тремя большими пуговицами. Четыре или пять белых блузок,
самых простеньких. У них там раньше чем через неделю белье из
прачечной не возвращается.
   Алену казалось, что он видит Мур-мур, слышит ее голос. Когда они
останавливались в гостинице, бывало то же самое: списки белья, одежды,
пунктуальность деталей.
   - Две белые нейлоновые комбинации, которые без кружев. Дюжину пар
чулок, неношеных, она их недавно купила, лежат в красном шелковом
мешочке.
   Сидеть в Птит-Рокетт по обвинению в убийстве, знать, что тебе
грозит пожизненное заключение, и думать о новых чулках!
   - Я не быстро диктую? Домашние туфли, черные лакированные. Сандалии
для ванной. Купальный халат. Пару туфель на венском каблуке. Ее
любимые духи, вы их знаете, один флакон, не очень большой.
   Даже духи! Да, не теряется девочка! Держит хвост морковкой. Крепко,
видно, стоит на земле, обеими ногами!
   - Два-три тюбика со снотворным и таблетки от изжоги. Простите, я
забыла, она еще тут прибавила гребень и щетку.
   - Жена сама писала этот перечень?
   - Да. Она отдала его мэтру Рабю и просила при первой же возможности
передать вам. Тут в конце еще что-то приписано, какое-то слово, никак
не разберу. Бумага плохая, карандаш. "So...". Да, здесь, кажется два
"r   ". Ах, вот что, это по-английски: "Sorry!"
   Да, они нередко пересыпали свою речь англицизмами. "Sorry" - извини
меня.
   Ален взглянул на Колетт - конечно, не спускает с него глаз, -
поблагодарил секретаршу Рабю и повесил трубку.
   - Ну, Колетт, скажите, как допрос? Много вам тут крови попортили?
   Колетт изумленно уставилась на него.
   - Прости, заговариваюсь, - добавил он. - Стал обращаться к тебе на
"вы". Неприятно, наверно, было признаваться, что нам случалось
переспать, а?
   - Это никого не касается.
   - Так принято думать. Каждый воображает, что в его жизнь никто и
носа не имеет права сунуть. А потом - бац! - случается какая-нибудь
петрушка, и вся твоя жизнь со всем ее грязным бельем выставлена на
всеобщее обозрение. На этот раз, - добавил он с иронией, - выставили
на обозрение меня.
   - Ты очень страдаешь?
   - Нет.
   - А не притворяешься?
   - Поклясться могу-мне на это наплевать. Пусть бы даже они обе
переспали со всем Парижем.
   Бедняжка Колетт. Сентиментальная дурочка! Ни дать ни взять усердная
читательница журнала "Ты". Видно, одна из немногих в редакции
принимает еженедельник всерьез.
   Колетт со своей стороны предпочла бы видеть Алена в отчаянии. Чтобы
он положил голову ей на плечо, а она бы его утешала.
   - Бегу. Нужно отвезти ей вещи.
   Ален спустился во двор, сел в свою машину и еще раз проделал хорошо
знакомый ему теперь путь. Посвежело. Прохожие уже не брели уныло по
тротуарам, как это было вчера. Вид у них стал бодрее, некоторые
задерживались у витрин.
   Он поднялся в лифте, открыл дверь ключом и увидел новую служанку.
Он забыл про нее и в первую минуту недоуменно остановился. Так,
значит, она решила поступить к нему на полный день. Работа была в
разгаре. Все шкафы и ящики в коридоре открыты.
   - Что это вы делаете, крольчонок? Он все еще говорил ей "вы". И сам
этому подивился. Долго так не продлится:
   - Хочешь, чтоб от тебя была польза в доме, - надо знать, где что
лежит. А заодно решила и одежду почистить. Давно пора.
   - В таком случае вы сейчас мне поможете. Ален достал из кармана
список и принес вместительный чемодан.
   - Серое платье из джерси.
   - Его надо бы отдать в чистку.
   - Жена забыла, чистили его или нет. Ладно, давайте его сюда.
   За платьем последовали комбинации, штанишки, чулки, обувь и все
прочее.
   - Пустите, я уложу сама, а то суете как попало.
   Он посмотрел на нее с интересом. Ого, она, оказывается, не просто
хорошенькая, молодая и аппетитная, а еще, как видно, и дело свое знает
неплохо.
   - Это в тюрьму?
   - Да,
   - И духи тоже?
   - Видимо, да. Подследственные пользуются особыми правами. Не знаю
только, распространяется ли это на духи.
   - Вы ее видели?
   - Она сама не хочет меня видеть. Кстати, а где эта девушка, что
сегодня здесь ночевала. Он думал, что Бесси еще не ушла.
   - Она встала вскоре после вашего ухода, опять попросила кофе и
пришла ко мне на кухню помогать его варить.
   - Голая?
   - Надела ваш халат, хоть он ей велик, по полу волочится. Мы тут с
ней поболтали. Я ей приготовила ванну.
   - Она ничего не сказала?
   - Рассказывала про вашу встречу и как у вас было дело ночью. Все
удивлялась, что я здесь сегодня первый день. А потом говорит: "Ты ему
скоро понадобишься".
   - Для чего?
   - Для всего, - невозмутимо ответила Минна.
   - Налей мне не очень крепкого виски.
   - Так рано?
   Ален пожал плечами.
   - Ничего, привыкай.
   - Вы часто такой, как прошлой ночью?
   - Почти никогда. Пью много, но пьянею редко. Такое похмелье, как
сегодня утром, - это у меня за всю жизнь, наверно, третий раз. Давай,
поторапливайся.
   Ну вот, готово - он уже говорит ей "ты". Одним "кроликом" стало
больше. Он испытывал потребность приобщать все новых и новых людей к
своему окружению, но при этом ставить их немного - нет, пожалуй,
намного - ниже той ступеньки, на которой стоял сам.
   Неужели это и вправду так? Прежде Ален над этим не задумывался. Он
полагал: приятели - это кружок людей с одинаковыми вкусами, людей, на
которых можно положиться.
   Но это оказалось фикцией, как и многое другое, во что он верил.
Когда-нибудь он составит перечень своих фальшивых ценностей, не
выдержавших проверки жизнью. Вроде того, как Мур-мур составляла список
своих платьев, белья, обуви и всего остального.
   А сейчас он проверит, не отправился ли все-таки Бланше на улицу Ла
Врийер несмотря на то, что в гостиной торжественно установлен гроб с
телом жены. Хотя нет, маловероятно. Бланше, разумеется, стоит у дверей
задрапированной крепом комнаты, неподалеку от постамента и трепещущего
пламени высоких свечей.
   - Алло! Альбер?.. Могу я переговорить со свояком?.. Да, знаю, мне
надо сказать ему несколько слов. Непрерывный поток людей, как и
следовало ожидать. Должностные лица, депутаты, может быть, даже
министры: Бланше занимали важное место в этой иерархии. Трудно
предсказать, до каких вершин они еще поднимутся.
   Отчего Ален усмехнулся? Ведь он им не завидует. Он ни за что не
согласился бы стать таким, как они. Он их терпеть не может. Более
того: презирает за приспособленчество, за все компромиссы, на которые
они идут во имя карьеры. Он определял Бланше одним словом- "дерьмо" и
любил повторять: "От них смердит".
   - Говорит Ален. Прости, что побеспокоил.
   - Да, для меня это очень трудный, мучительный день и...
   - Именно поэтому я и решил тебе позвонить. Вокруг дома, наверно,
толкутся фотографы и журналисты.
   - Полиция пытается держать их на расстоянии.
   - Мне, пожалуй, не стоит у тебя показываться?
   - Я тоже так считаю.
   - Что касается завтрашнего дня...
   - Нет, нет, на похоронах тебе присутствовать не следует.
   - Это я и собирался тебе сказать, поскольку я муж убийцы. А кроме
того...
   Какой бес в него вселился?
   - Это все, что ты хотел мне сообщить? - прервал его Бланше.
   - Да, все. Поверь, я огорчен до глубины души. Повторяю: я здесь ни
при чем. В этом теперь убедилась и полиция.
   - Что ты им еще рассказал?
   - Ничего. Просто были допрошены мои сотрудники. И полицейские
побывали на улице Лоншан.
   - Ты думаешь, эти подробности доставляют мне большое удовольствие?
   - Мои соболезнования, Ролан. Передай тестю: я сожалею, что не могу
повидаться с ним. Он хороший человек. Если я ему понадоблюсь, он
знает, куда звонить.
   Бланше, не прощаясь, повесил трубку.
   - Это был муж?
   - Да, мой свояк.
   В глазах Минны блеснуло что-то, похожее на насмешку.
   - Чему ты улыбаешься?
   - Так. Вызвать такси и отвезти чемодан? Ален заколебался.
   - Нет, лучше уж я поеду сам.
   Как-никак, а все-таки он и Мур-мур были привязаны друг к другу.
Вероятно, это была не любовь, не то, что люди называют любовью. Просто
Мур-мур в течение многих лет жила подле него. Всегда была рядом.
   Как это она сказала Рабю? "Я не хочу его видеть. Если мы и
встретимся, то лишь на суде, но там мы будем далеко друг от друга".
   А если ее оправдают? У Рабю слава: девять из десяти его подзащитных
непременно бывают оправданы.
   Ален мысленно увидел, как входят друг за другом в зал судья,
заседатели, прокурор, присяжные. Вид у них торжественный и
значительный. Старшина присяжных с расстановкой читает:
   "По первому пункту обвинения... невиновна... По второму пункту
обвинения... невиновна..."
   Шум в зале, быть может, крики протеста, свистки. Журналисты
протискиваются сквозь толпу и бегут к телефонным кабинам.
   А она? Что тогда она? Он уже видел: вот она стоит в темном платье,
а может быть, в костюме, между двумя конвойными. Что же она сделает?
   Рабю повернется к ней, пожмет руку. А она? Будет искать глазами
Алена? И что сделает он, Ален? Будет стоять и смотреть на нее?
   Или, может быть, она улыбнется кому-то другому?
   "...Передайте, что я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то
лишь..."
   Куда она пойдет? Сюда, где все ее вещи лежат на привычных местах,
она не вернется. Пришлет за вещами или отправит ему список, как
сегодня утром?
   - О чем вы задумались?
   - Ни о чем, крольчонок. Он похлопал ее ниже спины.
   - У тебя крепкие ляжки.
   - А вам что, нравятся дряблые? Он чуть не... Нет, не теперь. Надо
ехать на улицу Рокетт.
   - До скорого.
   - Обедать будете дома?
   - Вряд ли.
   - Тогда до завтра.
   - Ну что ж. До завтра, крольчонок.
   Ален помрачнел. Значит, он снова вернется в пустую квартиру, будет
сидеть один, глядя на огни Парижа, потом нальет себе последний стакан
и отправится спать.
   Он посмотрел на девушку, покачал головой и повторил:
   - До завтра, крольчонок!
   Ален вручил чемодан равнодушной надзирательнице, сел в машину и
поехал по каким-то малознакомым улицам. Минуя ограду кладбища Пер-
Лашез, где на ветвях тут и там еще висели поблекшие листья, он
подумал, не здесь ли завтра похоронят Адриену.
   На каком-нибудь кладбище у Бланше наверняка есть фамильный склеп.
Этакий внушительный монумент из разноцветного мрамора. Ален звал ее не
Адриеной, а Бэби. Ведь и она была всего-навсего еще одним занятным
зверьком в его зоологической коллекции.
   Через несколько минут Мур-мур откроет чемодан и с серьезным лицом,
нахмурив брови, станет раскладывать платья и белье.
   Устраивается на новом месте. У нее теперь своя, отдельная от него
жизнь. Он безуспешно пытался представить себе ее камеру. Собственно,
он ничего не знал о порядках в тюрьме Птит-Рокетт и досадовал на свою
неосведомленность.
   Дали ли ей свидание с отцом? Интересно, как они говорили? Через
решетку, как показывают в кино?
   Он очутился на площади Бастилии и направил машину к мосту Генриха
IV, чтоб затем проехать вдоль Сены.
   Пятница. Еще неделю назад, как почти всегда в этот день, он с Мур-
мур катили в своем "ягуаре" по Западной автостраде. Маленькие машины
хороши для Парижа. Для дальних поездок у них был "ягуар" с откидным
верхом.
   А она вспоминает об этих поездках? Не пришла ли она в отчаяние от
мрачной обстановки, которая теперь ее окружает? От постоянного,
неистребимого запаха хлорной извести?
   Выбросить все это из головы! Она решила не видеть его. Он и глазом
не моргнул, когда Рабю передал ему ее слова, но у него по спине
пробежал холодок. Слишком многое стояло за этими словами!
   В сущности, Мур-мур, подобно некоторым вдовам, вероятно, испытывает
теперь чувство освобождения. Она вновь обрела себя, свою личность. Она
не будет больше жить на привязи при другом человеке, звонить ему по
два раза в день и потом ехать на свидание с ним.
   Она перестанет быть бессловесной. Отныне будет говорить не он, и не
его станут слушать, а ее. Уже сейчас она для адвокатов, судей,
надзирательниц, начальницы тюрьмы лицо самостоятельное и представляет
интерес сама по себе.
   Когда сворачиваешь с автострады, дорога ныряет в лес. Там, за
рощей, посреди лугов стоит их "Монахиня". В прошлом году на рождество
они купили для Патрика козу.
   Мальчик большую часть времени проводит с садовником, добряком
Фердинандом. С ним ему куда интереснее, чем с няней, мадемуазель Жак.
Это ее фамилия - Жак. Патрик зовет ее Мусик. Вначале это коробило Мур-
мур. Она была всего-навсего "мамой", а самым главным лицом для Патрика
была Мусик.
   - Папа, а почему мы не живем тут все вместе?
   А правда, почему? Нет, лучше не думать. Станешь вдумываться, только
хуже будет. Просто надо завтра съездить на виллу.
   - А мама? Где мама?
   Что он ответит? И все-таки съездить нужно. Все равно в субботу
редакция закрыта.
   Ввести машину во двор было нельзя: с грузовика сгружали бочки с
мазутом. Ален кое-как пристроил ее на улице. Проходя мимо касс, бросил
взгляд на очередь. Кроме всевозможных конкурсов, редакция организовала
клуб для подписчиков журнала, и теперь его членам выдавали значки.
   Смехота! Впрочем, такая ли уж смехота? Начав с двух-трех комнат на
верхнем этаже, он сумел приобрести все здание, а через год полностью
его перестроит. Тираж журнала с каждым месяцем растет.
   - Привет, Ален.
   Старые сотрудники, те, кто окружал его с первых шагов и входил в
его компанию, когда он был еще начинающим журналистом, звали его по-
прежнему Ален. Для остальных он стал патроном.
   - Привет, кролик.
   Он любил подниматься с этажа на этаж, пробираться узкими
коридорами, взбегать вверх и спускаться вниз по лестницам, проходить
через различные отделы редакции, наблюдая сотрудников за работой.
   Он не корчил недовольную мину, если заставал в какой-нибудь комнате
пять-шесть человек, рассказывающих анекдоты и хохочущих до слез. Он
присоединялся к ним. Но сегодня-нет.
   Ален продолжал подниматься по лестнице, пытаясь выбросить из головы
сумятицу осаждавших его мыслей, обрывочных и смутных, как иные сны.
Они были так нечетки и бессвязны, что он едва ли сумел бы выразить их
словами. И тем не менее они грозили раздавить его.
   Земля уходила у него из-под ног. Он как бы присутствовал при своем
собственном вскрытии.
   В кабинете он застал Малецкого.
   - Нет, мадемуазель, - отвечал тот по телефону, - нам ничего не
известно. Очень сожалею, но ничем не могу быть вам полезен.
   - Все по поводу?..
   - Да. Теперь пошла провинция. Эта вот звонила из Ла-Рошсюр-Йон. У
меня к тебе поручение. Звонил комиссар Румань. Просил тебя заглянуть к
нему, как только сможешь.
   - Еду.
   Честно говоря, этот вызов не огорчил Алена. Он не знал, куда себя
деть. Ему казалось, что его присутствие всех стесняет.
   Но прежде чем ехать, он зашел в бар напротив выпить стакан виски.
Он не собирался выходить за обычные рамки - он еще утром сказал об
этом Минне. И сегодня пил не больше обычного.
   Он всегда так пил - может быть, потому, что алкоголь его
подстегивал. Вечная погоня за повышенным жизненным тонусом. Приятели
его тоже пили. За исключением тех, кто после женитьбы отошел от
компании и все реже встречался со старыми собутыльниками. Над ними,
беднягами, одержали верх жены. Женщины. Всегда и во всем они незаметно
одерживают верх.
   Мур-мур тоже. Разве не она в конечном счете одержала верх?
   Или Минна. Она переступила порог его квартиры в семь утра. А в
одиннадцать, самое позднее в половине двенадцатого уже добилась того,
что он нанял ее на полный рабочий день. Как знать: не застанет ли он
ее вечером у себя дома? Пройдет немного времени, и не исключено, что
она вообще переедет к нему на улицу Шазель.
   - Двойное?
   Зачем спрашивать? Он не стыдится пить, не устыдится даже, если
станет так называемым алкоголиком. Нынче это не порок, а болезнь. А
раз болезнь - тут уж ничего не поделаешь.
   - Что, сегодня работы поменьше?
   Люди обладают даром задавать дурацкие вопросы. Впрочем, бармен,
знающий его многие годы, преисполнен лучших намерений.
   - А провались она пропадом, эта работа!
   - Простите. Мне показалось... Еще стаканчик?
   - Хватит.
   Расплачиваться не надо. В конце месяца ему приносили счет, как и
большинству сотрудников, которые время от времени забегали сюда
промочить горло. Когда-то они приносили бутылки с виски в редакцию. Но
вскоре заметили, что пить в баре - это одно, а у себя в отделе -
другое, тем более что, пристрастившись, начинаешь пить машинально,
прямо из горлышка.
   Зачем он понадобился Руманю? Отчего его вызывает помощник
комиссара, а не следователь?
   Он может завтра спрятаться где-нибудь за углом дома, когда ее будут
хоронить. Он все увидит. У нее была странная манера смотреть на него.
В глубине ее глаз всегда тлел насмешливый огонек. Почему? Этого она не
объясняла.
   - Что тебя так забавляет, Бэби?
   - Ты.
   - Что ты находишь во мне смешного?
   - Ничего.
   - У меня дурацкая физиономия?
   - Ничего подобного. Ты, пожалуй, даже красив. Пожалуй!
   - Может быть, я как-то не так говорю?
   - Оставь. Ты у меня пусинька!
   Однако быть "пусинысой" ему удовольствия не доставляло, хотя сам он
весьма охотно именовал других кроликами, глупышками, бэби.
   Интересно, только ли она не принимала его всерьез? Да, конечно.
Остальные принимали его вполне всерьез. Владельцы типографий,
рекламных бюро, банков - никто из них не смотрел на него как на юнца
или на клоуна.
   - Вам назначено? - спросил полицейский, останавливая Алена у входа
во Дворец правосудия.
   - Меня ждет комиссар Румань.
   - По лестнице налево.
   - Знаю.
   По пути он никого не встретил. На площадке дежурный дал ему
заполнить карточку. После слов "причина вызова" Ален размашисто вывел
вопросительный знак.
   На этот раз его не заставили ждать, и, когда он вошел в кабинет
Руманя, находившийся там инспектор сразу удалился.
   Комиссар дружелюбно протянул ему руку и указал на кресло.
   - Я не ждал вас так рано. Не был уверен, что вы зайдете в редакцию.
К тому же мне известно, что по пятницам вы обычно уезжаете за город.
   - С тех пор много воды утекло, - сыронизировал Ален.
   - Расстроены?
   - Нет. Даже не расстроен.
   Лицо человека, в недалеком прошлом связанного с землей. Дед или
прадед, вероятно, был крестьянин. Ширококостый, крепко сбитый комиссар
смотрел собеседнику прямо в глаза.
   - Вам, очевидно, нечего мне сообщить, господин Пуато?
   - Не знаю, что вас интересует. Но могу вам сказать, что всю ночь
пропьянствовал, что утром, когда проснулся, меня шатало с похмелья, а
в постели у меня спала какая-то девка.
   - Мне это известно.
   - Установили наблюдение?
   - А зачем? - комиссар посуровел. - Ведь не вы же стреляли в
свояченицу, правда? Не сердитесь, что я сегодня утром устроил обыск у
вас в кабинете.
   - По сравнению с остальным это чепуха.
   - Мне было необходимо допросить ваших сотрудников.
   - В свою очередь могу вам сообщить, что мне это известно.
   - Их показания подтвердили то, что вы говорили вчера о своих
отношениях со свояченицей.
   - А именно?
   - Что вы действительно порвали с нею в прошлом году накануне
рождества. В этом же заверил нас и владелец дома на улице Лоншан.
   - У меня не было причин врать.
   - Они могли у вас быть.
   Комиссар помолчал и, закурив, подвинул пачку посетителю. Ален
машинально взял сигарету. Он догадался, что пауза умышленная, но
сделал вид, что этого не понял. Он тоже закурил, рассеянно поглядывая
по сторонам.
   - Я хотел бы, чтобы вы так же откровенно ответили на вопрос,
который я сейчас вам задам. Вы поймете, насколько это важно. Как бы вы
себя повели, узнав, кто был любовником вашей жены?
   - Вы хотите сказать: любовником моей жены и ее сестры?
   - Совершенно верно.
   У Алена сжались кулаки. Лицо стало жестким. Теперь пауза наступила
по его вине.
   - Не знаю, - наконец проговорил он, -  это будет зависеть...
   - От того, кто этот человек?
   - Возможно.
   - А если он из ваших сотрудников?
   Мгновенно перед взором Алена возник, как бы в разрезе с первого до
последнего этажа, дом на улице Мариньяно. Одно за другим пронеслись
перед ним лица мужчин, молодых, пожилых и даже старых. Но Ален их тут
же мысленно зачеркивал. Франсуа Люзен - заведующий рекламным отделом?
Этот красавчик считает себя неотразимым. Нет! Во всяком случае, не для
Мур-мур.
   Малецкий? Отпадает. Секретарь редакции Ганьон. Этот коротышка с
животиком и подпрыгивающей походкой? Нет.
   - Не ломайте голову, я вам сейчас его назову.
   - Вы уже выяснили?
   - Я располагаю возможностями, которых у вас нет, господин Пуато. Но
это ставит меня в несколько щекотливое положение. Вот почему я и
попросил вас зайти ко мне. Заметьте, я не вызвал вас официальным
путем. Наш разговор конфиденциален. Ну как вы теперь, в форме?
   - Где там! - буркнул Ален.
   - Я говорю не о последствиях вчерашней попойки, а о нервах.
   - Ах, это. Считайте, что я спокоен. Спокоен, как выпотрошенная
рыба.
   - Я хотел бы, чтобы вы меня выслушали серьезно. Я хорошо знаю мэтра
Рабю и могу предположить, что он выдвинет версию убийства на почве
ревности и построит защиту именно на ней. Но для этого ему необходимо
лицо, из-за которого могла вспыхнуть ревность.
   - Разумеется.
   - Вы тут не подходите, поскольку ваша связь со свояченицей
прекратилась почти год назад. А когда дело дойдет до суда, будет уже
больше года.
   Ален кивнул. Он и в самом деле был спокоен, спокоен до боли.
   - Ваша жена отказывается давать показания, но это не лишает ее
права на судебное разбирательство, а так как речь идет об убийстве из
ревности...
   - Зачем ходить вокруг да около, комиссар? Прошу вас, давайте
напрямик.
   - Простите, господин Пуато, но я должен быть уверен, что мои слова
не толкнут вас на необдуманный поступок.
   - Вы боитесь, чтобы я его не пристрелил?
   - Да, вы бываете несдержаны. Ален усмехнулся.
   - А чего ради мне его убивать? Из-за жены? Я уже начал привыкать к
мысли, что потерял ее навсегда. Я многое передумал за эти дни. Раньше
я знал: Мур-мур рядом, и этого было достаточно. Но ее больше нет... -
Он сделал неопределенный жест. -  Что касается Бэби, я имею в виду
Адриену...
   - Ясно. Ну, а как быть с самолюбием? Вы ведь самолюбивы и горды, и,
признаю, у вас есть все основания гордиться собой.
   - Особенно гордиться нечем.
   - Вы не довольны собой?
   - Нет.
   - Значит, вам будет безразлично, на кого променяли вас ваша жена и
свояченица?
   - Абсолютно.
   - Другого пистолета у вас нет?
   - Был только этот браунинг.
   - Обещайте, что не попытаетесь достать оружие.
   - Обещаю.
   - Я вам верю. Так вот, вас ждет неожиданность. Мои люди допросили
привратниц в домах, где живут некоторые ваши сотрудники. Разумеется,
те, на кого у меня пало подозрение. Обычно лучшие результаты дает
звонок в последнюю дверь. На этот раз случаю было угодно, чтобы
разгадка ждала нас за первой же дверью. Я имею в виду улицу Монмартр.
   Ален никак не мог вспомнить, кто из его сотрудников живет на улице
Монмартр.
   - Жюльен Бур.
   Фотограф! Ален вдруг увидел перед собой его перекошенное,
болезненное лицо. Сегодня ночью они сидели за одним столиком в кабаке
на улице Нотр-Дам-де-Лоретт.
   - Не ожидали?
   Ален попытался улыбнуться.
   - Странный выбор.
   Фотограф! Вот уж никогда бы не подумал. Жюльен Бур не заботился о
своей внешности, был неряшлив. Ален побился бы об заклад, что он
никогда не чистит зубы. И взгляд у него уклончивый, словно он боится
смотреть людям в глаза.
   В сущности, Ален почти ничего не знал о его прошлом. Во всяком
случае, до журнала "Ты" Бур не сотрудничал ни в крупных газетах, ни в
сколько-нибудь известных еженедельниках.
   Кто это его порекомендовал? Ален лихорадочно рылся в памяти. С тех
пор прошло несколько лет. Да, кажется, человек, не связанный с
журналом, и произошло это в каком-то баре.
   - Алекс!
   Имя непроизвольно сорвалось у него с губ, и он пояснил комиссару:
   - Я пытался вспомнить, где мы с ним познакомились. Нас свел некий
Александр Манок. Он кинорежиссер или что-то в этом роде. Вечно
собирается поставить какую-то грандиозную картину, но до сих пор
выпустил всего-навсего две короткометражки. Зато он знаком с целой
кучей красивых шлюх, и когда у нас не хватает моделей, случается, мы
звоним ему.
   Ален опомниться не мог! Бур! Это плюгавое ничтожество, Бур, на
которого не польстилась бы последняя стенографистка. Говорили, что от
него дурно пахнет, хотя сам Ален этого не замечал.
   Бур редко бывал в их компании, да и то на роли статиста. Все
окаменели бы от изумления, если бы он когда-нибудь вмешался в
разговор.
   Он приносил свои фотографии, взбирался на верхний этаж и вместе с
Леоном Аньяром верстал номер. В работе он был тщателен до педантизма.
   - И обе! - пробормотал все еще оглушенный Ален.
   - С той разницей, что на этот раз все вышло наоборот.
   - Что вы имеете в виду?
   - Ваша жена первая зачастила на улицу Монмартр.
   - Она приходила к нему на квартиру?
   - Да. Вы, наверно, знаете этот громадный, обшарпанный дом, битком
набитый всякими конторами и ателье. Там, кстати, есть ателье
фотогравера.
   - Знаю.

   В начале своей журналистской карьеры Алену приходилось бывать в
этом доме: там помещалась редакция бульварного еженедельника, в
котором он сотрудничал. Чуть ли не на всех дверях висели эмалированные
таблички: "Изготовление каучуковых печатей", "Фотокопия",
"Дипломированный переводчик Юбер Муане", "Агентство Е. П.К.".
   Что это за "Агентство Е. П. К.", он так никогда и не узнал: на
третьем номере еженедельник тихо скончался.
   - Бур занимает квартиру на самом верху: три комнаты с окнами во
двор - одна большая и две маленькие. Большая заменяет ему мастерскую,
там он обычно фотографирует. Живет один. Инспектор показал привратнице
фотографию вашей жены, и та ее узнала.
   - Такая элегантная приветливая молодая дама! - воскликнула она.
   - Когда она пришла сюда впервые?
   - Года два назад.
   Ален вскочил. Нет, это не укладывается в голове! Два года Мур-мур
была любовницей Жюльена Бура, а он, муж, ничего не замечал! Она жила
рядом с ним. Между ними не прерывались интимные отношения. Они спали в
одной постели, касаясь друг друга обнаженными телами. Правда,
последнее время Мур-мур довольно холодно отвечала на его ласки.
   - Почти два года!
   Он рассмеялся. Рассмеялся грубо, зло.
   - А сестрица? Когда же этот слизняк соблазнил сестру?
   - Месяца три-четыре назад.
   - Ходили попеременно, каждая в свой день? Комиссар невозмутимо
наблюдал за ним.
   - Под конец его чаще навещала Адриена.
   - Утерла сестре нос. Сукина дочь! Дождалась своей очереди.
   Ален крупны