Жорж Сименон. Три комнаты на Манхаттане --------------------------------------------------------------- Изд. "Копирайт", г. Москва, 1997 г. OCR Палек, 1999 г. --------------------------------------------------------------- I К трем часам ночи, вконец измучившись, он резко встал, оделся, чуть было не вышел на улицу, как был, без галстука и в домашних шлепанцах. Он приподнял воротник пальто, стал совсем похожим на тех людей, что прогуливают своих собак по вечерам или рано утром. Затем, очутившись во дворе дома, который он за два месяца так и не смог ощутить своим, машинально взглянув наверх, обнаружил, что забыл погасить свет. Но У него не хватило духу вернуться. Что там сейчас у них происходит наверху, у Ж. К. С.? Началась ли рвота у Винни? Вполне вероятно. Обычно она при этом стонет, сначала глухо, потом все громче, пока не разражается истеричными, нескончаемыми рыданиями. Его шаги гулко звучали на почти пустынных улицах Гринич-Виледжа. Он продолжал думать об этих двух людях, которые опять помешали ему спать. Он их никогда не видел и даже не знал, что означают эти начертанные зеленой краской буквы Ж. К. С., которые можно было прочесть на двери его соседа. Ему было также известно, поскольку проходил однажды мимо приоткрытой двери, что пол там был черный и блестящий, очевидно покрытый лаком и полированный. Его это шокировало, потому что мебель в квартире была красного цвета. Ему было известно уже немало, но все как-то отрывочно, не связано между собой, ну, например, что Ж. К. С. был художником и что Винни жила в Бостоне. Чем она занималась? Почему оказывалась в НьюЙорке всегда только в пятницу вечером, а не на неделе или, скажем, не в уик-энд. В некоторых профессиях так бывает, что отдыхают не по воскресеньям, а в какой-либо другой день. Она приезжала на такси, кажется, с вокзала, около восьми часов вечера. Всегда в одно и то же время, с разницей в несколько минут. Очевидно, она прибывала в Нью-Йорк на поезде. Поначалу она говорила резко, громко. Казалось, у нее два разных голоса. Было слышно, как она прохаживается по комнате, оживленно разговаривает, как человек, пришедший в гости. Парочка ужинала в ателье. Регулярно из итальянского ресторана, расположенного в этом же квартале, приносили еду за четверть часа до прихода молодой женщины. Ж. К. С. говорил мало, глухим голосом. Несмотря на незначительную плотность перегородки, все же его речь было трудно разобрать. Зато в другие вечера отчетливо слышались обрывки фраз, когда он звонил в Бостон. Интересно, почему он никогда не начинал звонить раньше полуночи, а иногда даже и в час ночи? - Алло?.. Междугородная? И Комб знал, что это надолго. Если и удавалось расслышать слово "Бостон", он никогда не мог уловить название учреждения. Затем упоминалось имя Винни и ее фамилия, которая начиналась на букву "П", потом шли "О" и "Л", но окончание так и оставалось ему неизвестным. А потом следовало долгое приглушенное бормотание. Это его раздражало. Но все же меньше, чем то, что происходило по пятницам. Что они за ужином пили? Должно быть, немало разных напитков. Во всяком случае, Винни в этом явно усердствовала, ибо ее голос очень скоро становился низким, и в нем начинали звучать металлические нотки. Как она умудрялась столь стремительно напиваться и так терять голову? Подобной разнузданности и какогото животного неистовства он не мог даже вообразить. А сам Ж. К. С., чье лицо он никогда не видел, сохранял самообладание, говорил спокойно, чуть снисходительно. После каждого взрыва страсти она снова пила и требовала еще выпивки. Чувствовалось, что в ателье все перевернуто вверх дном, и нередко слышался звон разбиваемых рюмок на злополучном черном полу. Сегодня он вышел, не дожидаясь обычной резкой перемены в состоянии женщины, когда она принималась бегать в ванную и громко икать, потом ее начинало тошнить, раздавался ее плач, и все заканчивалось нескончаемым жалобным воем, который может издавать только раненое животное или самка в состоянии истерии. Почему же он не перестает думать об этом и почему вообще оказался на улице? Он ведь собирался как-нибудь утром разглядеть ее в коридоре или на лестнице, когда она будет выходить. Дело в том, что после таких ночей у нее все же хватало сил регулярно вставать в 7 часов утра. Ей даже не нужен был будильник. Она не беспокоила своего любовника, поскольку не слышно было, чтобы они разговаривали. Повозившись немного в ванной и наверняка поцеловав в лоб спящего мужчину, она открывала дверь, выскальзывала наружу и четкими шагами направлялась на улицу в поисках такси, чтобы добраться до вокзала. Как она при этом выглядела? Можно ли было обнаружить на ее лице, в ее устало опущенных плечах и в ее хриплом голосе следы проведенной ночи? Ему бы хотелось увидеть именно эту женщину, а совсем не ту, которая прибывала на поезде и, преисполненная уверенности в себе, входила в ателье художника с таким видом, будто зашла в гости к знакомым. Она привлекала его такой, какой уходила совсем одна, в утреннем тумане, в то время как мужчина с эгоистическим спокойствием продолжал спать, даже не почувствовав, что на его влажном лбу был запечатлен поцелуй. Он очутился на каком-то перекрестке, который с трудом узнавал. Несколько последних клиентов только что закрывшегося кабаре тщетно ожидали такси. Два человека, изрядно выпившие, стояли на самом углу и никак не могли расстаться. Они пожимали друг другу руки, отходили на несколько шагов и тотчас же вновь сближались, чтобы излить душу или выразить дружеские чувства. Казалось, он тоже только что вышел из кабаре, а не встал с постели. Но он ничего не пил и чувствовал себя озябшим, ибо провел вечер не там, где было тепло и звучала музыка, а в холодном одиночестве своей пустой комнаты. В центре перекрестка темнела металлическая станция наземного метро. У края тротуара появилось наконец такси желтого цвета. Примерно десяток желающих уехать повисли на нем. Но таксисту, правда не без труда, удалось удалиться, так и не взяв никого. Может, водителю было не по пути с этими людьми? Два широких проспекта, почти пустынные. По обеим сторонам, словно гирлянды, над тротуаром свисают светящиеся шары. Ближе к углу слепила глаза своей кричащей вульгарностью длинная яркая витрина сосисочной, похожая на большую застекленную клетку, где темными пятнами выделялись какие-то человеческие фигуры. И он вошел туда, чтобы больше не быть в одиночестве. Вдоль длинной стойки, обитой холодным пластиком, тянулись высокие табуреты, намертво прикрепленные к полу. Два матроса стояли, пошатываясь. Один из них торжественно пожал ему руку и пробормотал нечто невнятное. Он занял первое попавшееся место и оказался рядом с какой-то женщиной, но понял это не сразу, а только когда оглянулся в сторону негра в белой куртке, который застыл в ожидании заказа. Во всей атмосфере чувствовалось нечто походившее на только что закончившуюся ярмарку, когда народ уже утомился, утихомирился, а вернее, напоминало такие ночи, когда шляешься и не можешь заставить себя идти спать, и, конечно же, тут ощущался Нью-Йорк с его спокойным и жестоким равнодушием. Он что-то заказал, кажется сосиски. Затем посмотрел на свою соседку, которая разглядывала его. Ей только что подали яичницу с салом, но она не ела, а курила сигарету, медленно, степенно. На бумаге отпечаталась красная линия ее губ. - Вы француз? Она спросила по-французски и, как ему показалось, без всякого акцента. - Как вы угадали? - Не знаю. Вы едва вошли и еще даже не заговорили, я уже подумала, что вы француз. Она добавила с легким налетом ностальгии в улыбке: - Парижанин? - Стопроцентный парижанин. - А из какого квартала? Заметила ли она, что взгляд у него чуть затуманился? - У меня была вилла в Сен-Клу. Вы это место знаете? И она произнесла так, как обычно объявляют на парижских катерах: - Севрский мост, Сен-Клу, Пуэнт дю Жур. А затем более тихим голосом сказала: - Я жила в Париже в течение шести лет... Вы помните церковь д'Отей?.. Моя квартира была совсем рядом, на улице Мирабо, буквально в двух шагах от бассейна Молитор... Сколько же всего клиентов здесь, в этой сосисочной? Ну, от силы наберется десяток. Их отделяли друг от друга пустые табуреты и разделяла другая пустота, которую не выразить словами и еще труднее преодолеть - пустота как аура, окружающая каждого из них. Единственным связующим звеном между ними были два негра в грязных куртках. Они отворачивались время от времени к своего рода трапу, где брали тарелку, наполненную чем-то горячим, и подталкивали ее затем до скользкой поверхности стойки в сторону того или Иного клиента. Почему, несмотря на такое яркое освещение, все казалось каким-то тусклым и серым? Создавалось впечатление, что даже ослепительный электрический свет был не в состоянии развеять мглу, которую принесли с собой эти люди, пришедшие из ночной тьмы. - Что же вы не едите? - спросил он, прерывая затянувшуюся паузу. - Я еще успею. Курила она так, как курят американки, изображенные на обложках иллюстрированных журналов и на киноэкранах: те же жесты, та же манера надувать губы при курении. И позы она заимствовала оттуда же: слегка откинула с плеч свое меховое манто, открыв взорам черное шелковое платье, и сидела, скрестив длинные ноги, обтянутые светлыми чулками. Он мог рассмотреть ее, даже не глядя в ее сторону. Вдоль всей задней стены сосисочной тянулось зеркало, и они видели друг друга сидящими рядом. Отражение было очень резким и, несомненно, немного искажало черты лица. - Вы тоже не едите! - заметила она. - Вы давно в Нью-Йорке? - Почти шесть месяцев. С чего это он вдруг решил ей представиться? Конечно, из-за желания произвести впечатление, о чем тотчас же пожалел. - Франсуа Комб, - произнес он не без некоторой развязности. Должна же была она слышать! Однако женщина никак не отреагировала. А ведь она жила какое-то время во Франции. - А когда вы жили в Париже? - Погодите... Последний раз три года назад... Я потом побывала там по возвращении из Швейцарии, но на этот раз долго не задержалась. И добавила: - Вы бывали в Швейцарии? И не дожидаясь ответа: - Я провела две зимы в санатории в Лезене. Любопытная вещь: именно эти слова побудили его впервые посмотреть на нее как на женщину. Она продолжала с наигранной веселостью, которая взволновала его: - Это не так ужасно, как считают многие. Во всяком случае, для тех, кто благополучно выкарабкался оттуда... Меня заверили, что я окончательно вылечилась... Она неторопливо раздавила сигарету в пепельнице, и он еще раз обратил внимание на этот кажущийся кровавым след, который оставили там ее губы. Почемуто в его мозгу мелькнула на секунду мысль о Винни, которую он так ни разу и не видел! Он вдруг понял, что, наверное, из-за ее голоса. Он не знал ни имени, ни фамилии этой женщины, но она несомненно обладала одним из голосов Винни, тем ее голосом, в котором звучали трагические нотки и животная тоска. Правда, здесь это было несколько приглушено и напоминало плохо зарубцевавшуюся рану, когда уже не страдаешь от острой боли, но ощущаешь в себе ее постоянное присутствие, ставшее привычным. Она стала заказывать что-то, обратившись к негру. Комб нахмурился, ибо в ее интонации и выражении лица он обнаружил точно такое же, еле приметное, но явное намерение понравиться, которое он почувствовал, когда она обращалась к нему. - Ваша яичница совсем остыла, - сказал он с некоторым раздражением. На что, собственно, он надеялся? Почему у него возникло желание оказаться вне этого зала, подальше уйти от их отражений в этом грязном зеркале? Неужели он полагал, что они уйдут вместе вот так просто, даже не познакомившись? Она принялась есть яичницу с раздражающей медлительностью, отвлекаясь время от времени на то, чтобы подсыпать перцу в стакан томатного сока, который только что заказала. Это было похоже на фильм, снятый замедленной съемкой. В углу один из моряков страдал от той же болезни, от которой именно в эти минуты должна была страдать Винни. Его спутник трогательно, по-братски заботился о нем, а негр взирал на них с полнейшим равнодушием. Прошло не меньше часа. Они по-прежнему сидели там же, а он так ничего и не узнал о ней. Его раздражало, что она непрестанно искала повод продлить пребывание в этом заведении. Он вбил себе в голову, как будто это само собой разумеющееся, что они уйдут вместе, а в таком случае она своим необъяснимым упрямством как бы отбирала у них часть того времени, которое им было отпущено судьбой. Между тем его занимали разные мелочи. Например, акцент. Хотя она и говорила на безупречном французском, все же он различил какой-то легкий акцент, который никак не мог определить. Только когда он ее спросил, американка ли она, и в ответ она сказала, что родилась в Вене, тогда все он понял. - Здесь меня называют Кэй, но когда я была маленькой, меня звали Катрин. Вы бывали в Вене? - Да, бывал. - Ах! Она посмотрела на него примерно так же, как он до этого смотрел на нее. В общем-то, она ничего не знала о нем, а он - о ней. Было уже больше четырех часов утра. Время от времени кто-нибудь входил, взявшись Бог знает откуда, и усаживался на один из табуретов с усталым вздохом. Она все продолжала есть, заказала какой-то ужасный на вид торт, покрытый бледноватым кремом, и кончиком чайной ложки стала отламывать от него маленькие кусочки. В тот момент, когда он решил, что наконец все кончено, она подозвала негра, чтобы заказать кофе. А поскольку ей подали его очень горячим, нужно было еще ждать. - Дайте мне, пожалуйста, сигарету. У меня больше не осталось. Он знал, что она не уйдет, пока не докурит, и не исключено, что попросит еще одну. Он сам изумлялся своему бессмысленному нетерпению. А оказавшись на улице, разве она не может просто протянуть ему руку и попрощаться? Когда же, в конце концов, они все-таки выбрались наружу, на перекрестке было пусто, лишь какой-то мужчина спал стоя, прислонившись к входу в метро. Она не предложила взять такси и самым естественным образом уверенно двинулась по тротуару, как будто этот тротуар должен был куда-то привести ее. И только когда они прошли уже сотню метров и после того, как она раза два споткнулась из-за своих высоких каблуков, женщина взяла под руку своего спутника так непринужденно, как если бы они ходили всегда по улицам Нью-Йорка в пять часов утра. Он, очевидно, будет помнить все самые мельчайшие подробности этой ночи. Но пока она длилась, он никак не мог отделаться от ощущения несуразности, странности всего происходящего; оно казалось ему каким-то ирреальным. Только когда они прошли мимо десятка зданий, он вдруг понял, при виде маленькой церквушки, что они идут по нескончаемой 5-й авеню... - Интересно, не открыта ли она? - спросила Кэй, остановившись. Потом с неожиданной ностальгией добавила: - Я так хотела бы, чтобы она была открыта! Ему пришлось по ее настойчивой просьбе пойти и убедиться, что все двери церкви были закрыты. - Тем хуже... - вздохнула она, снова взяв его под руку. Потом, когда они чуть отошли: - Мне больно ногу, жмет туфля. - Может быть, стоит поискать такси? - Нет, идем дальше. Ему был неизвестен ее адрес, а спросить он не решался. Странным было это ощущение - так вот идти и идти по огромному городу, не имея ни малейшего представления ни о месте, где они находятся, ни об их самом ближайшем будущем. Он увидел их отражение в витрине. Не иначе как от усталости, она несколько склонилась к его плечу, и он подумал, что их можно принять за влюбленных, таких, какие еще вчера у него, в его одиночестве, вызывали раздражение. Ему приходилось, особенно в последние недели, не раз сжимать яростно зубы, когда мимо него проходила пара, от которой исходило почти физическое ощущение любовной близости. И вот теперь в глазах других людей они тоже кажутся такой парой - странная пара! - А вы не против выпить сейчас немного виски? - Я думаю, это запрещено в такое время. Но она уже ухватилась за эту новую идею и потянула его в ближайшую улицу, пересекающую 5-ю авеню. - Нет, погодите... Это не здесь... Это на следующей... Она дважды от волнения ошибалась, не могла найти нужный дом" пока наконец ее нервные усилия не увенчались успехом: открылась запертая дверь маленького бара, откуда просачивалась небольшая полоска света. На них с изумлением уставился мойщик посуды. Но это ее не остановило. Она принялась его настойчиво расспрашивать, и в конце концов, после примерно четверти часа каких-то хождений, они очутились в подвальном помещении, где трое мужчин с сумрачным видом пили у стойки. Место было явно ей знакомо. Она назвала бармена по имени - Джимми, правда, вскоре вспомнила, что его звали Тедди. Тогда она подробно принялась разъяснять свою ошибку равнодушному бармену. Она также стала говорить о людях, с которыми приходила сюда однажды, но тот продолжал смотреть на нее пустым, ничего не выражающим взглядом. Ей понадобилось примерно полчаса, чтобы выпить стакан виски, и она захотела еще один, а затем закурила сигарету, как всегда якобы последнюю. - Вот докурю эту сигарету, - обещала она, - и мы пойдем... Она стала более словоохотливой. На улице ее рука сильнее сжала локоть Комба, она едва не упала, выходя на тротуар. Вдруг она заговорила о своей дочери. Ее дочь жила где-то в Европе, но он так и не смог выяснить, где и почему она с ней рассталась. Они оказались в районе 52-й улицы и теперь могли видеть в глубине каждой из пересекающих ее улиц огни Бродвея и темную подвижную массу людей на его тротуарах. Было уже почти шесть часов. Они проделали большой путь. Оба изрядно устали. И Комб наконец решился спросить: - А где вы живете? Она резко остановилась и посмотрела на него, как ему показалось, очень сердито. Но вскоре он понял, что ошибся Сильное волнение и, может быть, неподдельное отчаянье отразилось в ее глазах, о которых он пока не мог даже сказать, какого они цвета. Она оторвалась от него, сделала несколько быстрых шагов, будто собиралась убежать. Потом остановилась и подождала, пока он подойдет. - Начиная с сегодняшнего утра, - сказала она, обратив к нему свое лицо, ставшее вдруг неподвижным, - я нигде не живу. Почему он вдруг разволновался настолько, что чуть не заплакал? Так и стояли они около витрины, шатаясь от усталости, ощущая утреннюю сухость во рту и легкое головокружение. Неужели два стакана виски так взвинтили их нервы? Это было просто смешно. У обоих повлажнели глаза, они, казалось, следят друг за другом. И мужчина в порыве чувств неловким жестом схватил спутницу за запястья. - Пойдемте... - предложил он. И добавил после небольшой заминки: - Пойдемте, Кэй. Впервые он произнес ее имя. Она спросила уже совсем покорным голосом: - А куда мы идем? Он и сам не знал. Но не мог он привести ее к себе, в это неуютное здание, которое не выносил, в эту комнату, где не убирал больше недели и оставил в ужасном беспорядке свою незастеленную постель... Они снова тронулись в путь. И теперь, после того как она призналась, что ей даже негде было жить, он стал бояться потерять ее. Она принялась рассказывать свою историю, полную разных имен и фамилий, которые ничего ему не говорили, но она произносила их так, будто все должны были их знать. - Я жила в одной квартире вместе с Джесси... Я так хотела бы, чтобы вы познакомились с Джесси!.. Это самая соблазнительная женщина, которую я когда-либо встречала... Ее муж, Роналд, три года тому назад получил солидный пост в Панаме... Джесси попыталась там жить вместе с ним, но не смогла из-за здоровья... Она вернулась в Нью-Йорк с согласия Роналда, и мы сняли с ней квартиру на двоих... Она находится в Грии Вич-Виледж, недалеко от того места, где мы встретитил... Он слушал ее и одновременно искал глазами вывеску какого-нибудь подходящего отеля. Они не прекращали шагать, и их усталость была до того велика, что они даже уже не чувствовали ее. - У Джесси был любовник, Энрико, чилиец, женатый, с двумя детьми. Но он собирался разводиться... Вы понимаете? Он, конечно, понимал. Но очень вяло следил за ходом этой истории. - Роналда, должно быть, кто-то известил, я даже знаю кто... В это утро, едва я вышла, как он неожиданно нагрянул... Еще висели пижама и халат Энрико в шкафу. Разыгралась, по-видимому, ужасная сцена... Роналд принадлежит к тому типу людей, которые обычно сохраняют спокойствие в самых трудных обстоятельствах, но я даже не берусь описать, каким он бывает в минуты гнева... Когда я вернулась в два часа дня, дверь была заперта... Один сосед услышал, что я стучу... Джесси до отъезда сумела оставить для меня письмо... Оно у меня с собой. Она хотела открыть свою сумочку, достать письмо, показать ему. Но они только что пересекли 6-ю авеню, и Комб остановился под ярко освещенной вывеской гостиницы. Вывеска была неоновой с резким, вульгарным фиолетовым отсветом. Отель "Лотос". Он подтолкнул Кэй к вестибюлю, и еще сильнее, чем прежде, казалось, что он чего-то боится. Он заговорил вполголоса с ночным портье, склонившись к нему. В конце концов ему вручили ключ с медной планкой. Тот же портье вызвал для них маленький лифт, в котором пахло уборной. Кэй ущипнула руку своего спутника и сказала тихим голосом: - Попробуй достать виски... могу держать пари, что у него есть... Только позже он осознал, что она обратилась к нему на ты. В этот час Винни обычно бесшумно вставала, выходила из влажной постели Ж. К. С. и проскальзывала в ванную. Комната в "Лотосе" казалась такой же серой, как и полоска света, который начал просачиваться сквозь занавеси. Кэй села в кресло, кинув на его спинку меховое манто, и машинальным движением сбросила замшевые черные туфли на высоких каблуках. Они лежали теперь на ковре. В руках она держала стакан и пила мелкими глотками, уставившись взглядом в одну точку. На коленях у нее лежала раскрытая сумочка. Спустившаяся петля на чулке стрелкой прочертила ногу так, что казалось, будто это длинный шрам от раны. - Налей мне еще стакан, пожалуйста. Клянусь, это последний. У нее явно кружилась голова. Она выпила этот стакан быстрее, чем предыдущие, и на какой-то момент застыла, замкнулась в себе, как будто унеслась мысленно куда-то далеко, очень далеко и от комнаты, и от мужчины, который ожидал, не зная еще толком, чего именно он ожидает. Наконец она встала. Сквозь тонкий чулок просвечивали розоватые пальцы ее ног. Поначалу она буквально на секунду повернула голову в сторону, а потом совсем просто так, будто уже давно это задумала, шагнула в сторону своего спутника, широко расставила руки, чтобы обхватить его за плечи, приподнялась на цыпочках и прижалась ртом к его рту. В коридорах служащие приступили к уборке, включили пылесосы, а ночной портье внизу уже стал собираться уходить домой. 2 Самым нелепым было то, что он даже почти обрадовался, не обнаружив ее рядом с собой, тогда как чуть позже, примерно через час или даже через несколько минут, подобное чувство ему казалось уже немыслимым, а то и чудовищным. Это не было, впрочем, вполне осознанной мыслью, так что он мог отрицать почти с чистой совестью, хотя бы даже и перед самим собой, это первое предательство. Когда он проснулся, комната была погружена в темноту, которую прорезали пучки красноватого света от вывесок, проникающих сквозь щели занавесей. Он протянул руку, которая наткнулась на холодную простыню. Неужели он в самом деле обрадовался и подумал, сознательно подумал, что это упрощает и облегчает дело? Нет, конечно нет, потому что, увидев свет под дверью ванной, он ощутил легкий шок в груди. Как затем развивались события, он с трудом может вспомнить, настолько все пошло как-то легко и естественно. Он встал, это он помнил, поскольку сильно хотел курить. Она, должно быть, услышала, что он ходит, и открыла дверь, хотя еще стояла под душем. - Ты знаешь, который час? - спросила она весело. Он же, стыдясь своей наготы, принялся искать трусы. - Я не знаю. - Половина восьмого вечера, старина Фрэнк. Когда она его назвала именем, которым никто прежде его не называл, он почувствовал вдруг необычайную легкость. И легкость эта не покидала его еще долго. Все стало вдруг таким простым и ясным, что у него родилось чудесное ощущение, будто он жонглирует жизнью. Что же еще произошло? Это уже было не важно И вообще, ничто больше не казалось ему важным. Он сказал: - Интересно, а как же я побреюсь? И она ответила ему слегка иронически, но, пожалуй, скорее, все-таки с нежностью в голосе, чем с иронией: - Нет ничего проще: позвони вниз дежурному, пусть пошлют купить тебе бритву и крем. Хочешь, позвоню? Это явно забавляло ее. Она проснулась в безоблачном настроении, в то время как он чувствовал себя еще неловко в этой реальности, настолько новой для него, что он даже и не очень был уверен, что все это происходит на самом деле. Всплывали в памяти некоторые ее интонации, когда она, например, отметила с оттенком удовлетворения: - Да ты совсем не толстый... Он ответил самым серьезным образом: - Я всегда занимался спортом. Он был готов выпятить грудь и напружинить бицепсы. Казалось странным, что они в этой комнате ложились спать в темноте, а когда проснулись - в ней снова было темно. Он почти боялся ее покинуть, как если бы опасался оставить в ней частицу самого себя, которую он рискует никогда больше не обрести. И еще одна любопытная деталь: они и не думали больше целоваться. Оба одевались, не стесняясь друг друга. Она произнесла задумчиво: - Мне придется покупать новые чулки. И провела пальцем, смочив его слюной, по спущенной дорожке, которую он заметил накануне. Со своей стороны он попросил ее с некоторой неловкостью: - Одолжи, пожалуйста, гребень. Пустынная улица, на которую они вчера пришли, оказалась шумной, полной народу, на ней было множество баров, ресторанов, небольших магазинов. И все было так густо расположено, что почти не оставалось темных пустот между зданиями. В такой сутолоке было особенно приятно ощутить, что им удалось вырвать для себя из этой толпы, заполнившей Бродвей, и свою относительную независимость и обретенную легкость чувств. - Ты ничего не забыл? Они вызвали лифт. Его обслуживала девушка в форме с равнодушным и угрюмым видом, а не тот добряк, которого они видели ночью. Выйди они часом позже, то снова встретили бы его, и он наверняка бы все понял. Спустившись, Комб направился сдавать ключ дежурному, а Кэй очень спокойно и уверенно ожидала его так, как ждут обычно мужа или постоянного любовника. - Вы сохраняете за собой комнату? На всякий случай он сказал "да" поспешно и очень тихо не только из-за нее, но в гораздо большей степени яз своего рода суеверия, дабы не спугнуть судьбу, делая вид, что все, мол, уже известно заранее. А что, собственно, было ему известно? Да ровным счетом ничего. Они по-прежнему так и не знали ничего друг о друге, во всяком случае, не больше, чем накануне. И тем не менее, наверное, не было еще на свете двух существ, двух человеческих тел, которые бросились бы друг к другу так вот, не раздумывая, в безнадежном отчаянье. Как именно, в какой момент они погрузились в сон? Он этого не мог припомнить. Один раз он проснулся, когда было совсем светло. Увидел ее лицо, с которого еще не сошла печаль, а тело ее казалось распятым: рука и нога свисали с кровати до пола. Он уложил ее поудобнее, она даже не открыла глаз. Теперь, оказавшись на улице, они повернулись спиной к фиолетовой вывеске "Лотоса", а Кэй держала его под руку, как ночью во время их долгого марша. Почему ему сейчас стало немного досадно, что вчера она взяла его под руку слишком рано и слишком уж естественно, - совершенно незнакомого ей человека, каким он был для нее тогда? Она сказала с веселой ноткой в голосе: - А не поесть ли нам чего-нибудь? С веселой ноткой потому, что все их сейчас веселило, потому что они шли стремительно, отталкиваясь от толпы, с легкостью пинг-понговых шариков. - Что это будет - ужин? - спросил он. И она расхохоталась: - А может быть, начнем с утреннего завтрака? Он перестал вроде бы даже понимать, кто он такой и сколько ему лет. И не узнавал больше этот город, который горестно и раздраженно измерил шагами за шесть с лишним месяцев. А теперь вдруг пришел в восторг от его огромных размеров и несуразной застройки. На этот раз она совершенно непринужденно повела его за собой. Покорно следуя за ней, он спросил: - Куда же мы идем? - Чего-нибудь перекусить в кафетерии Рокфеллеровского центра. Они уже подошли к главному зданию Центра. Кэй уверенно зашагала по просторным коридорам, облицованным серым мрамором Впервые он почувствовал, что ревнует, понимая прекрасно, как это нелепо. И все же он задал вопрос, волнуясь как школьник: - Ты... часто сюда приходишь? - Иногда, когда бываю в этом районе. - С кем? - Дурак! Казалось, каким-то чудом, за одну ночь, даже меньше, чем за ночь, они прошли путь, на который обычно любовники тратят недели, а то и месяцы. Он поймал себя на том, что внимательно следит за официантом, принимающим у них заказ, желая убедиться, что тот с ней не знаком, что она не приходила сюда часто с кем-нибудь другим и не кивнет ли ей официант в знак того, что узнал ее? Но он ведь при этом явно не любил ее Был уверен, что не любит. Например, его передергивало, когда она манерным жестом вынимала сигарету из своей сумки, подносила ее ко рту и, измазав губной помадой, лихорадочно принималась искать зажигалку. Курить она не прекращала, даже когда перед ней стоял принесенный заказ. Закончив одну сигарету, она тут же принималась за другую. Пока дойдет до последней капли своего кофе с молоком, она выкурит их несколько штук. А последнюю на прощание перед уходом, перед тем как подкрасить губы, выпячивая их с раздражающей его серьезностью. Несмотря ни на что, он оставался на месте, никуда не уходил. Ему даже в голову не приходило, что он может перестать ждать и куда-то уйти. Он видел в зеркале свою улыбку одновременно и напряженную, и детскую, напоминавшую ему его школьные годы, когда все представлялось в трагическом свете, когда было неизвестно, чем закончится очередное приключение. А сейчас ему сорок восемь лет. Он ей еще об этом не говорил. Они совсем не затрагивали тему возраста. Скажет ли он ей правду? Или объявит, что ему сорок? Или сорок два? Впрочем, кто знает, будут ли они вообще считать себя знакомыми через час, через полчаса? А не потому ли они всякий раз тянут время, не спешат уйти, что не видят ничего, что позволяло бы им быть уверенными в их ближайшем будущем? И снова улица. Право же, только на улице они чувствуют себя вроде как бы на месте. Надо сказать, что их настроение здесь сразу же меняется к лучшему. Автоматически к ним возвращается та чудесная легкость, которую они обрели, даже не понимая, как это получилось. Перед кинотеатром толпилась очередь - кое-где у обивойлоком дверей стояли люди в форме, охранявшие двери дансингов, которые должны были к вечеру открыться. Они никуда не входили и даже не думали об этом. Неровной, зигзагообразной бороздой прокладывали они себе путь сквозь толпу, пока вдруг Кэй не повернула к нему свое лицо, озаренное уже известной ему совершенно особой улыбкой. А по сути дела, не с этой ли улыбки все и началось? Ему хотелось сказать ей как ребенку, прежде чем она заговорила: - Да... Ибо он знал, чего она хочет, и она это хорошо понимала. Потому-то и обещала: - Только один, не больше, ну пожалуйста. А? На первом же углу они толкнули дверь маленького бара. Он был таким уютным, что казался отгороженным от всего мира и специально предназначенным для влюбленных. Как будто бар нарочно поставили на их пути. Кэй посмотрела на своего спутника выразительно, как бы говоря взглядом: "Ну, вот видишь?" Потом, протянув руку, попросила: - Дай мне пять центов. Не понимая, чего она хочет, он протянул ей никелевую монетку. Он увидел, как она переместилась к краю стойки, к огромной машине с округлыми формами. Это был автоматический проигрыватель, заряженный пластинками. Такой сосредоточенной и серьезной он еще ее не видел. Сдвинув брови, она изучала названия пластинок, указанные рядом с металлическими клавишами. Найдя наконец то, что ей было нужно, она включила машину и вновь взгромоздилась на свой табурет: - Два скотча. Она ждала с застывшей улыбкой на губах. При первых же звуках он ощутил новый укол ревности. С кем интересно слушала она эту пластинку, которую с такой серьезностью выбирала. Он с глупым видом уставился на совершенно равнодушного бармена. - Послушай... Не делай такого лица, дорогой... А из музыкального аппарата, светившегося оранжевым светом, лилась негромкая мелодия, очень приятная на слух и будто только тебе лично адресованная, одна из тех, которые за полгода, а то и год нежного нашептывания вкрадчивыми голосами убаюкивают тысячи любовных пар. Она схватила его за руку, сильно сжала ее и улыбнулась ему. Впервые в этой улыбке он разглядел ее зубы, какой-то удивительной белизны, настолько белые, что казались очень хрупкими. Разве он собирался что-то сказать? Она приложила палец к губам: - Тес!.. А чуть позже она попросила: - Дай мне еще никелевую монетку, пожалуйста. И так, попивая виски и почти не разговаривая, они в этот вечер непрерывно слушали эту пластинку, прокручивая ее семь или восемь раз. - Тебе это не наскучило? Совсем нет. Скуки он не чувствовал. И тем не менее с ним происходило что-то странное. Ему хотелось все время быть около нее. Казалось, хорошо ему может быть только тогда, когда она рядом. Его охватывал смертельный страх при мысли о том, что настанет момент, когда им придется расстаться. И в то же время здесь, как и в кафетерии, как и тогда ночью в сосисочной или в баре, куда они заходили, он постоянно находился во власти острого нетерпения, которое почти физически мешало ему долго оставаться на месте. Музыка в конце концов вызвала у него такой прилив нежности, что он почувствовал, как по коже пошли мурашки. И все же его не покидало желание поскорее уйти. Как-то помимо своей воли он произнес: - Послушаем еще один раз и пойдем. Он был недоволен тем, что Кэй способна прерывать их стремительное шествие по городу без цели и смысла. Она спросила: - Что ты собираешься делать? Он не знал. Он давно уже утратил чувство времени на повседневной реальности. Да и не хотелось ему снова возвращаться. Хотя какая-то смутная неудовлетворенность мешала ему бездумно наслаждаться моментом. - Давай пройдемся по Гринич-Виледж, - сказала она. Не все ли равно? Он был одновременно и очень счастлив, и очень несчастлив. Когда они вышли на улицу, он понял, что она что-то хочет сказать, но не решается. Просто удивительно, как они оба улавливали малейшие перемены в настроении друг друга. Она же мысленно задавалась вопросом, смогут ли они взять такси. Ведь у них совсем не было речи о деньгах. Ей же вообще неизвестно, богат он или нет. Потому-то Жанна ужаснулась, услышав сумму, которую пришлось только что заплатить за выпитое виски. Он поднял руку. Желтая машина остановилась у края тротуара, и они очутились в мягком сумраке автомобиля, как тысячи и тысячи пар в то же самое время. А с двух сторон мелькали разноцветные огни. Он заметил, что она сняла перчатку. Оказалось, она это сделала только для того, чтобы вложить свою руку в его, и вот так, не двигаясь, они сидели молча до Вашингтон-сквер. Теперь это был уже не тот шумный и безликий Нью-Йорк, который они только что покинули, а квартал города, скорее, похожий на деревню или на небольшой городок, каких можно найти множество в самых разных странах мира. На тротуарах было безлюдно. Почти не видно магазинов и лавочек. Какая-то пара вышла из-за угла. Мужчина неумело толкал детскую коляску. - Я очень рада, что ты согласился сюда прийти. Я была здесь так счастлива. Он испугался, что, наверное, пришло время им рассказывать друг другу о себе. Похоже, она собирается именно этим заняться. Конечно, настанет момент, она заговорит, тогда и ему придется рассказывать. Но нет. Она замолчала. Была у нее особо нежная манера опираться на его руку, а сейчас она прикоснулась к нему так, как никогда прежде этого не делала. Ничего особенного в этом вроде бы и не произошло: просто, не останавливаясь, на ходу она слегка коснулась его щеки своей щекой, буквально на секунду задержавшись в этом движении. - Давай повернем налево. Они находились в пяти минутах ходьбы от его дома. Вспомнив, что не погасил там свет, он внутренне усмехнулся. Она тут же это почувствовала, они уже ничего не могли скрывать друг от друга. - А почему ты смеешься? Он чуть было не сказал ей, в чем дело, но вовремя удержался, решив, что она непременно захочет подняться к нему. - Да так просто. Сам не знаю почему. Она остановилась у края тротуара на какой-то улице, застроенной только трех - и четырехэтажными домами. - Посмотри... - сказала она. Она указала на один из этих домов с белым фасадом, где видны были четыре или пять освещенных окон. - Здесь я жила вместе с Джесси. Чуть подальше, в полуподвальном помещении, сразу вслед за китайской прачечной, виднелся небольшой итальянский ресторанчик, окна которого были прикрыты занавесками в белую и красную клетку. - Сюда мы чаще всего приходили с ней ужинать. Она сосчитала окна и добавила: - На четвертом этаже, второе и третье окно, если считать справа. Это совсем небольшая квартирка. Там лишь спальня, гостиная и ванная. Казалось, он только и ожидал, чтобы услышать неприятные, раздражающие его вещи, и действительно, ему стало как-то нехорошо на душе. От этого он рассердился сам на себя и спросил почти грубо: - Ну а что же вы делали, когда Энрико приходил к твоей подруге? - Я спала на диване в гостиной. - Всегда? - А что ты имеешь в виду? Он знал: она что-то скрывает. Кэй немного неуверенно произнесла последнюю фразу. Когда она отвечала на его вопросы, заметно было ее смущение. И он с яростью вспомнил тонкую перегородку, которая отделяла его от Винни и ее Ж. К. С. - Ты прекрасно понимаешь, о чем я думаю... - Не будем останавливаться, пойдем... Они были совсем одни в пустынном квартале. Складывалось впечатление, что больше им нечего сказать друг другу. - Давай зайдем сюда... Маленький бар, еще один маленький бар. Но этот-то она должна была хорошо знать, поскольку он находился На ее улице. Ну и пусть! Он сказал "да", и вскоре они об этом пожалели, потому что здесь не было той атмосферы интимности, которую они ощущали в баре, где были Недавно. Зал был слишком просторный, с пожелтевшей краской на стенах, с грязной стойкой и стаканами сомнительной чистоты. - Два скотча. И тут же добавила: - Дай мне все же монету. Была здесь такая же огромная музыкальная машина, во она тщетно пыталась найти свою любимую пластинку. Пока она нажимала на клавиши, отчего звучала самая разная музыка, какой-то мужчина, изрядно выпивший, пытался завязать с ней беседу. Они выпили свое виски, теплое и бледное. - Пошли... И вот они снова на улице. - Ты знаешь, я никогда не спала с Риком. Он чуть было не хмыкнул: вот теперь она не называет его больше Энрико, а Рик. Ему-то что за дело, в конце концов? Разве же она не спала с другими? - Он попытался один раз, да и то я в этом не совсем уверена. Почему она не понимает, что лучше было бы помолчать? Может быть, она это делает нарочно? У него появилось желание освободить руку, на которую она по-прежнему опиралась, какое-то время идти одному, засунув руки в карманы, зажав в зубах сигарету или, скорее, трубку, чего он еще ни разу не делал, находясь в ее обществе. - Я хочу, чтобы ты все знал, иначе тебе всякая чушь полезет в голову. Рик - латиноамериканец, понимаешь? Однажды ночью... Это было два месяца тому назад, в августе... Было очень жарко... Ты ведь жил в НьюЙорке в сезон жары... В квартире было как в парной. Они вновь оказались на Вашингтон-сквер, медленно пошли по площади, но нарушившееся между ними согласие никак не налаживалось. Почему же она все продолжала говорить, а он делал вид, что не слышит ее? Ну зачем она вызывала в его голове все эти образы, от которых он не может избавиться? У него было желание сурово приказать ей: "Замолчи! " - И вы втроем приняли душ? - обронил он презрительно. - Я пошла туда одна и заперла дверь. С тех пор я стала избегать выходить с ним без Джесси. - Значит, вам случалось выходить вдвоем? - А почему бы и нет? И с видимым простодушием спросила: - О чем ты подумал? - Так, ни о чем и обо всем. - Ты что, ревнуешь к Рику? - Нет. - Послушай, а ты бывал когда-нибудь в Баре номер один? Его вдруг охватила страшная усталость. На какое-то мгновение он почувствовал, что ему ужасно надоело таскаться с ней по улицам и он готов воспользоваться первым попавшимся предлогом и покинуть ее. Что же они делают вместе, что их так крепко связывает, будто они уже давно-давно любят друг друга и будут любить вечно? Какой-то Энрико... Рик... Этот душ втроем... Конечно же, она солгала, он это чувствовал, был в этом уверен. Она была явно неспособна устоять перед таким дурацким предложением. Она лгала не задумываясь, даже не для того, чтобы его обмануть, а просто из потребности лгать, подобно тому как она испытывает потребность останавливать свой взгляд на каждом проходящем мужчине, улыбаться, желая добиться благосклонности какого-нибудь бармена, официанта в кафетерии или шофера такси. - Ты видел, как он на меня посмотрел? О ком это она недавно так сказала? О шофере, который их привез в Гринич-Виледж. Он, вероятно, ее и не заметил, думая только о чаевых. Но, несмотря ни на что, Франсуа прошел вслед за ней в зал, слабо освещенный нежно-розовым светом, где какойто тип небрежно играл на пианино, лениво перебирая клавиши своими длинными белыми пальцами, из-под которых медленно тянулись звуки, вызывая тягостную грусть. Еще раньше она специально остановилась, чтобы напомнить: - Оставь свое пальто в гардеробе. Как будто он сам не знал этого! Она явно командовала им. Она пересекла зал, следуя за метрдотелем, сияющая, оживленно улыбаясь. Должно быть, она считала себя красавицей. Он же не находил ее красивой, а любил в ней те следы ударов судьбы, которые различал на ее лице: тонкую, как прозрачная луковичная пленка, сетку морщинок на веках, иногда отливающих лиловым отблеском, и, конечно же, опущенные от усталости уголки рта. - Два скотча. Ей явно хотелось завязать беседу с метрдотелем, испытать на нем воздействие своих, как она воображала, неотразимых чар. И она принялась с самым серьезным видом расспрашивать его о совершенно ненужных вещах: какие номера программы уже показали, что сталось с таким-то артистом, которого она здесь видела несколько месяцев тому назад. Она закурила сигарету, слегка отбросила свой мех на плечи и откинула немного назад голову, потом с облегчением вздохнула: - Ты чем-то недоволен? Он ответил раздраженно: - А чем я могу быть недоволен? - Не знаю. Но я чувствую, что ты меня сейчас ненавидишь. До чего же она уверена в себе, что вот так просто и без ухищрений заявляет об истинном положении дел. А в чем она уверена? И что, собственно, его удерживает около нее? Что мешает ему вернуться домой? Он не находил ее соблазнительной. Она не была красивой. Не была даже молодой. И, словно патина на скульптуре, на ней, вероятно, отложилось множество жизненных превратностей. А может быть, именно эта патина и привлекала его в ней и вызывала у него волнение? - Не возражаешь, я сейчас вернусь? С непринужденным видом она приблизилась к пианисту. И снова чисто автоматически на ее лице возникла улыбка женщины, желающей понравиться. Она наверняка бы очень страдала, если бы даже нищий, которому она подала два су, не посмотрел на нее с восхищением. Она вернулась к нему довольная. В ее глазах вспыхивали иронические искорки. И по-своему она была права на этот раз, ибо именно для него и для них двоих пустила она в ход свое обаяние. Пальцы, бегающие по клавишам, замедлили темп, и та музыка, что они слушали в маленьком баре, вдруг зазвучала здесь, в этом зале с розовым освещением. Она внимательно слушала, чуть приоткрыв рот, а дым ее сигареты медленно поднимался к ее лицу, как дым от ладана. Когда мелодия закончилась, она порывисто поднялась и, уже стоя, стала укладывать в сумочку портсигар, зажигалку, перчатки и приказала: - Расплачивайся... и пойдем! Видя, что он роется в своих карманах, она вернулась назад, чтобы сказать ему: - Ты даешь слишком много на чай. Здесь достаточно сорока центов. Во всем этом чувствовалось только одно: она вступала в права хозяйки, вступала незаметно, спокойно, без возражений с его стороны. И в самом деле, он не возражал. Около гардероба она произнесла в том же духе: - Дай двадцать пять центов. И, наконец, уже на улице: - Не стоит брать такси. Чтобы ехать - куда? Неужели она была так уверена, что они останутся вместе? Она ведь даже не знала, сохранил ли он комнату в "Лотосе", но он был убежден, что она в этом уверена. - А может, ты хочешь поехать на метро? Она все же спрашивает его мнение... И он ответил: - Потом. Я предпочел бы сначала немного пройтись. Как и накануне, они оказались в самом начале 5-й авеню, и он даже испытал желание повторить все, как было тогда: пройти по тем же местам, заворачивать за те же углы и, кто знает, может быть, заскочить в тот странный подвальчик, где они пили ночное виски? Он знал, что она устала, что ей трудно ходить на высоких каблуках. Но он был не прочь хоть немного отомстить, слегка помучить. А кроме того, ему хотелось знать, будет ли она протестовать. Это было нечто вроде испытания. - Как хочешь. Начнут ли они теперь говорить о себе? Он этого боялся и одновременно ожидал. Он не столько рвался узнать побольше о жизни Кэй, сколько стремился рассказать ей о своей, и в первую очередь сказать наконец, кто он такой, ибо где-то бессознательно страдал оттого, что его принимают за какого-то простого, обыкновенного человека, да и любят именно как самого заурядного. Накануне она никак не прореагировала, когда он произнес свое имя. Возможно, никогда его не слышала? Или же ей просто не могло прийти в голову, что может быть что-то общее между мужчиной, которого она встретила на Манхаттане в три часа ночи, и тем, чье имя ей приходилось видеть начертанным крупными буквами на афишах, расклеенных на стенах Парижа. Когда они проходили мимо венгерского ресторана, она спросила: - Ты был в Будапеште? Она и не ждала ответа. Он сказал "да" и увидел, что ей было все равно. В глубине души он смутно надеялся, что появился наконец повод поговорить и о нем, но она завела речь о себе. - Какой восхитительный город! Мне кажется, что там я была счастлива, как нигде. Мне было шестнадцать лет. Он нахмурил брови, потому что она заговорила с ним об ее шестнадцати годах, и он опасался, как бы какойнибудь новый Энрико не затесался между ними. - Я жила с матерью. Я должна тебе показать ее фотографию. Это была самая красивая женщина, которую я когда-либо в жизни видела. Ему даже на мгновение показалось, что она специально так поступает, чтобы помешать ему говорить о себе. Интересно, что она думает о нем? У нее, несомненно, сложилось ложное представление. Но как бы то ни было, ее рука по-прежнему крепко сжимала его руку, и не чувствовалось ни малейшего поползновения освободить ее. - Моя мать была великой пианисткой. Ты наверняка слышал ее имя, ибо она выступала во всех столицах: Миллер... Эдна Миллер... Это и моя фамилия, я снова ее взяла после того, как разошлась. Это моя девичья фамилия. Дело в том, что моя мать никогда не желала вступать в брак из-за своего искусства. Тебя это удивляет? - Меня? Нисколько Ему хотелось ответить, что его это тем более не удивляет, что он и сам известный артист. Но он-то был женат, и, по сути дела, именно из-за этого. Он на минуту закрыл глаза. Потом открыл снова и увидел себя как бы глазами постороннего человека, но с еще большей ясностью. Вот он стоит на тротуаре 5-й авеню с женщиной, держащей его под руку. Он ее совсем не знает и собирается с ней идти Бог знает куда. Она неправильно поняла его. - Тебе со мной скучно? - Напротив. - Тебе интересно выслушивать мои девичьи истории? Попросит ли он ее сейчас замолчать или, напротив, продолжить свой рассказ? Он сам не знал. Он знал только одно, когда она говорила, он ощущал какую-то глухую тяжесть, даже, можно сказать, боль в левой стороне груди Почему? Этого он не понимал. А не хочется ли ему, чтобы было так, будто его жизнь началась лишь со вчерашнего дня? Вполне возможно. Это уже не имело никакого значения. И вообще, ничто уже не имело никакого значения, ибо он вдруг решил больше внутренне не противиться тому, что происходит. Он слушал ее, продолжая путь, глядя на освещенные шары фонарей, которые тянулись вдоль улицы и уходили куда-то в бесконечность. Мимо бесшумно проносились такси Можно было различить пары, сидящие почти в каждой машине А разве же и он сам не испытывал острейшего желания стать частью такой вот пары? Чтобы за его руку держалась женщина, как это сейчас делает Кэй? - Зайдем на минутку. Не возражаешь? На этот раз она пригласила его не в бар, а в аптеку и улыбнулась ему. И он понял ее улыбку. Как и он, она подумала, что это означает новый этап их близости, ибо ей хотелось купить кое-какие необходимые предметы туалета. Она позволила ему расплатиться, и это ему понравилось, как и то, что продавец называл ее "мадам". - Ну а теперь, - решила она, - мы можем вернуться. Он не мог удержаться от иронии, о чем тут же пожалел. - Как, даже не выпив последнее виски? - Никакого виски, - ответила она самым серьезным образом. - Сегодня вечером я опять становлюсь, хотя бы ненадолго, шестнадцатилетней девочкой. Тебе не будет скучно? Ночной портье их узнал. Почему такое удовольствие вызвало простое лицезрение вульгарной вывески сиреневого цвета - "Лотос" - этих нескольких освещенных над входом букв? И не меньшая радость оттого, что жалкий и унылый человек приветствует их как старых клиентов? Откуда такое чувство удовлетворения, когда они оказались вновь в банальной обстановке заурядного гостиничного номера и увидели кровать с двумя уже подготовленными для сна постелями? - Сними, пожалуйста, пальто и садись. Слегка волнуясь, он выполнил ее указание. Она казалась тоже взволнованной. Но точно этого он сказать не мог. Были минуты, когда она становилась ему ненавистной, а были и такие мгновения, как сейчас, когда ему хотелось положить голову на плечо этой женщины и разрыдаться. Он чувствовал себя усталым, но успокоившимся. Он видел и ждал с легкой, еле приметной улыбкой на губах. Она перехватила его улыбку и явно поняла его правильно, ибо подошла и поцеловала, первый раз за день. Но не с чувственной жадностью и не с тем пылом, который, казалось, был порожден отчаяньем, а очень ласково, не спеша, протянув к нему губы и застыв в нерешительности, чтобы потом прикоснуться к его губам и с нежностью прижаться к ним. - Он закрыл глаза. Когда он их открыл и увидел, что ее глаза закрыты, он был ей за это очень признателен. - Теперь посиди спокойно, не двигайся. Она встала, погасила люстру, оставив зажженной только совсем маленькую лампу под шелковым абажуром на ночном столике. Потом она направилась к стенному шкафу и извлекла оттуда бутылку виски, начатую накануне Она сочла необходимым разъяснить: - Сейчас это совсем не то... И он понял. Она спокойно, не торопясь и тщательно отмерив дозы алкоголя и воды с серьезным видом хозяйки дома, наполнила два стакана. Один поставила около своего спутника и как бы между делом коснулась его лба. - Тебе хорошо? Сбросив привычным движением туфли, она забилась в кресло, устроилась там поудобнее и сразу стала похожа на маленькую девочку. Потом вздохнула и произнесла каким-то совершенно незнакомым ему голосом: - Мне очень хорошо. Их разделяло не больше метра, но они прекрасно знали, что не будут преодолевать сейчас это расстояние, и тихо смотрели друг на друга сквозь полуприкрытые веки. Они были счастливы, видя, как глаза светятся нежностью. И это успокаивало их. Неужели она сейчас опять заговорит? И она действительно слегка приоткрыла рот, но для того, чтобы тихо, почти шепотом начать петь ту самую песню, которая совсем недавно стала их песней. И этот простой популярный мотив вдруг преобразился в музыкальное произведение такой силы, что у мужчины выступили на глазах слезы и он почувствовал жар в груди. Она это знала. Она знала все. Она завораживала его своим пением, своим чуть надтреснутым голосом с серьезными интонациями и намеренно стремилась продлить удовольствие, которое они ощущали оттого, что они вдвоем и отрешены от всего остального мира. Когда она вдруг замолчала, то в наступившей тишине стали слышны уличные шумы. Они слушали их с явным изумлением. Потом она повторила значительно тише, чем первый раз, как если бы она боялась вспугнуть судьбу: - Тебе хорошо? Услышал ли он слова, которые она затем произнесла, или же они прозвучали в нем самом? - Мне никогда в жизни не было так хорошо. 3 Странным было это ощущение. Она говорила. Он был взволнован. Он говорил себе: "Она лжет". Он был уверен, что она лгала. Возможно, она не придумывала все подряд, хотя он считал ее способной и на это. Ложь получалась из-за некоторых искажений, преувеличений или пропусков. Два-три раза она наливала себе виски. Он больше не одергивал ее, ибо теперь уже знал, что в это время виски ей необходимо. Оно поддерживало ее. И он ясно представил, как она в другие ночи, с другими мужчинами вот так же пьет, чтобы поддержать свое возбуждение, и говорит, говорит без конца своим волнующим, хрипловатым голосом. Кто знает, не рассказывала ли она им всем абсолютно одно и то же с такой же искренностью? Самое поразительное то, что ему было все равно, во всяком случае, он на нее за это не сердился. Она рассказывала ему о муже. Он был венгр, граф Ларски. Она вышла за него замуж, по ее словам, в девятнадцатилетнем возрасте. И в этом рассказе была ложь или, скорее, полуложь, поскольку она утверждала, что досталась мужу девственницей, и поведала о грубости мужчины в эту первую ночь, забыв, что сама же совсем недавно говорила о приключении, которое пережила в семнадцать лет. Он страдал. Но не столько из-за лжи, сколько из-за самих этих историй, из-за образов, которые они вызывали в его сознании. Если он и сердился, то лишь из-за того, что она с бесстыдством, граничащим с вызовом, очерняла себя в его глазах. Может быть, она так говорила под влиянием алкоголя? Время от времени он мог хладнокровно оценивать ее: "Эта женщина имеет привычку не спать до трех часов ночи, не в состоянии заставить себя лечь. Она испытывает потребность поддерживать во что бы то ни стало свое возбуждение, поэтому пьет, курит, говорит до нервного изнеможения и в конце концов падает в мужские объятия". Все же он не уходил? И даже не испытывал ни малейшего побуждения покинуть ее. И чем отчетливее понимал Ситуацию, тем яснее осознавал, что Кэй необходима ему, и в конце концов покорился. Пожалуй, это самое точное слово: покорился. Трудно сказать, когда именно, в какой момент сложилось у него это решение, но он не хотел больше сопротивляться, что бы еще ни услышал. Почему же она не замолкает? Как все было бы проще! Он бы обнял ее и прошептал: - Все это не важно, поскольку мы начинаем все сначала... Вновь начать жизнь с нуля. Время от времени она прерывала свой рассказ: - Ты меня не слушаешь. - Нет, что ты, слушаю. - Ты, конечно, слушаешь, но иногда вдруг начинаешь думать о другом. Он же думал о себе, о ней, обо всем сразу. Он был одновременно и самим собой, и собственным зрителем. Он любил ее и смотрел на нее глазами безжалостного судьи. Она, например, говорила: - Мы два года жили в Берлине, где мой муж был атташе в венгерском посольстве. Там, точнее говоря в Сванзее, на берегу озера, и родилась моя дочь Мишель. Тебе нравится имя Мишель? Но она не собиралась ждать ответа. - Бедняжка Мишель! Она живет теперь у одной из своих теток, сестры Ларски, которая никогда не выходила замуж и занимает одна огромный замок, километрах в ста от Будапешта. Не нравился ему этот огромный романтический замок, и тем не менее это могло оказаться правдой, а могло быть и выдумкой. И он задавался вопросом: "Интересно, скольким мужчинам она рассказывала эту историю? " Он нахмурился... Она сразу это заметила. - Тебе надоело слушать о моей жизни? - Да нет же. Несомненно, это было столь же ей необходимо, сколь и последняя сигарета, которая заставляла его обычно испытывать острое нетерпение, ожидая, когда она кончит курить. Да, он чувствовал себя счастливым, вернее сказать, знал, что скоро будет счастлив, и потому так спешил покончить раз и навсегда с прошлым, а может быть и с настоящим. - Его назначили первым секретарем посольства в Париже, и мы должны были поселиться прямо в здании посольства, потому что посол был вдовцом, а нужна была женщина для официальных приемов. Когда же она ему лгала? В их первом разговоре о Париже, еще там, в сосисочной, она утверждала, что жила напротив церкви д'Отей, на улице Мирабо. А венгерское посольство никогда не помещалось на улице Мирабо. Она продолжала: - Жан был мужчиной высокого класса, одним из самых умных людей, которых я когда-либо встречала... И он ревновал. Его раздражало, что она еще плюс ко ему называла бывшего мужа не по фамилии, а по дени. - Видишь ли, это был знатный господин у себя на родине. Ты не знаешь Венгрии? - Почему? Знаю. Она отмахнулась от возражения, нетерпеливо стряхнув пепел своей сигареты. - Ты не можешь ее знать. Для этого ты слишком француз. Даже я, хотя и родилась в Вене и во мне есть венгерская кровь по линии бабушки, все же не сразу привыкла. Ведь когда я говорю "знатный господин", то это надо понимать не в современном смысле, а в старинном, средневековом. Это был именно "знатный господин" тех далеких времен. Я видела, как он стегал кнутом слуг. Однажды в Шварцвальде нас чуть не опрокинул шофер. Он свалил его ударом кулака, потом бил каблуком по лицу и спокойно мне заявил: "Жаль, что у меня нет с собой револьвера. Этот недотепа мог бы вас убить". А Комбу по-прежнему не хватало смелости, чтобы сказать: - Помолчи, пожалуйста. Ему казалось, что такая болтовня принижала их обоих - ее, потому что она говорила, а его, потому что слушал. - Я тогда была беременна. Этим частично объясняется его ярость и его жестокость. А ревновал он до такой степени, что даже за месяц до родов, когда никакому мужчине не могло прийти в голову за мной ухаживать, он следил за мной с утра до вечера. Я не имела права выйти одна. Он запирал меня на ключ в квартире. Более того, забирал мою обувь и все платья и прятал их в комнате, ключи от которой были только у него. Как она не понимает, что зря все это говорит и что делает еще хуже, когда добавляет: - Мы жили в Париже три года. Вчера она заявляла, что шесть лет. С кем же прожила она еще три года? - Посол (кстати сказать, умер в прошлом году) был поздним из самых крупных наших государственных деятелей, ему было уже восемьдесят лет. Он чувствовал ко мне отеческую привязанность, ибо был тридцать лет вдовцом, а детей у него не было. Он подумал: "Ты лжешь". Потому что так не могло быть, по крайней мере с ней. Да будь послу хоть девяносто лет или еще больше, она все равно бы не пожалела никаких усилий, чтобы только вынудить его воздать ей должное. - По вечерам он часто просил меня читать ему вслух. Это было одной из его последних радостей. Он с трудом сдержался, чтобы не выкрикнуть откровенно и грубо: - А где находились в это время его руки? Ибо на этот счет у него не было никаких сомнений. И он страдал от этого. "Выкладывай поскорее, вываливай, что там у тебя еще осталось, чтобы больше не касаться всех этих мерзостей". - Из-за этого муж заявил, что здоровье не позволяет мне жить в Париже, и отправил меня на виллу в Ножане. Его характер становился все более трудным. В конце концов у меня не хватило мужества это выносить, и я уехала. Совсем одна? Как бы не так! Если бы она уехала по собственной воле, сама по себе, то разве можно было поверить, что в таком случае она оставила бы дочь и не взяла ее с собой? Если бы она по своей инициативе потребовала развода, неужели она оказалась бы в том положении, в котором она находится сейчас? Он даже сжал кулаки от ярости с явным желанием ее ударить, чтобы отомстить сразу за обоих - и за себя, и за мужа, которого тем не менее не переставал ненавидеть. - Вот тогда-то ты и попала в Швейцарию? - спросил он, с трудом скрывая иронию. Она, несомненно, поняла. У него сложилось впечатление, что она вообще все понимает, поскольку ответила довольно зло, не вдаваясь в детали: - Не сразу. До этого я год прожила на Лазурном берегу и в Италии. Не сказала - с кем именно, и при этом не стала утверждать, что жила там одна. Он ненавидел ее. Ему захотелось начать выламывать ей руки, заставить встать на колени, чтобы она просила у него прощения, стеная от боли. Явная ирония почудилась ему в словах этой женщины, забившейся в кресло, когда она оттуда ему бросила фразу, произнесенную с чудовищным простодушием: - Ну вот видишь, я тебе рассказываю о моей жизни все. А остальное - все то, чего она не сказала и чего он не хотел бы и знать? Неужели ей не приходит в голову, что ее исповеди со всей очевидностью вытекает, что старый посол, конечно же, ее тискал? Слова, которые он хотел бы ей высказать по этому поводу, комом застряли у него в горле, причиняя ему почти физическую боль. Он поднялся и, не давая толком себе отчета в том, что дает, произнес: - Иди спать. Как он и ожидал, она пробормотала: - Ты позволишь мне закурить? Он вырвал у нее сигарету и раздавил прямо на ковре: - Иди ложись. Он знал, что, чуть отвернувшись, она улыбнулась. Он понял, что она торжествует. Можно подумать, что она способна рассказывать все эти истории только с одной целью: чтобы довести его до того состояния, в котором она его видит сейчас! "Я к ней не притронусь сегодня, - обещал он себе. - Так она, может быть, поймет!" Что именно поймет? Это глупо. А разве не было теперь глупым и несуразным вообще все? Что они делают здесь вдвоем, в номере "Лотоса", за этой фиолетовой вывеской, зазывающей пары, которые проходили мимо? Он смотрел, как она раздевается, и оставался холодным. Да, именно, он был способным оставаться холодным по отношению к ней. Ее нельзя было назвать красивой и неотразимой, какой она себя воображала. Жизнь отметила патиной и ее тело. От одной только этой мысли он вдруг почувствовал, как его охватила страшная ярость и возникло острое желание уничтожить начисто прошлое, вобрать в себя все, сделать своим. Яростно, с застывшим от злобы, пугающим взглядом, он сжал ее в своих объятиях, буквально надломил ее и с таким неистовством погрузился в нее, как будто хотел раз и навсегда освободиться от мучительного наваждения. Она смотрела на него, потрясенная, и когда он наконец неподвижно застыл, заплакала, но не так, как плакала там, за стенкой, Винни, а как плачут дети, и совсем по-детски тихо сказала: - Ты сделал мне больно. И опять же как дитя, она тут же, почти сразу, заснула. В эту ночь на ее лице не было того печального выражения, которое он заметил накануне. Похоже, на этот раз их объятия принесли ей успокоение. Во сне она чуть надула губы, руки ее легко и безвольно лежали поверх одеяла, а волосы рыжеватой всклокоченной массой выделялись на яркой белизне подушки. Он не мог заснуть и даже не пытался. К тому же близился рассвет. И когда заря отразилась своим холодным отсветом на окне, он проскользнул за штору и, чтобы освежиться, прижался лбом к холодному стеклу. Улица казалась пустынной, ее оживляли только урны с мусором вдоль тротуаров. Какой-то человек в доме напротив, на таком же этаже, брился перед зеркалом, подвешенным к окну. Их взгляды встретились на одно мгновение. Но что они могли сказать друг другу? Были они примерно одного возраста. У человека напротив были густые, насупленные брови и залысины на лбу. Находился ли кто-нибудь в глубине комнаты? Может быть, на кровати лежала женщина, погруженная еще в глубокий сон? Если этот человек так рано встал, значит, он идет на работу. Интересно бы знать - на какую? По какой жизненной борозде он бредет? Вот у него, у Комба, нет больше никакой борозды. Уже несколько месяцев. Но все же еще позавчера он упрямо шел в каком-то более или менее определенном направлении. А в это утро, на фоне холодного октябрьского рассвета, он ощутил себя человеком, который порвал все связи с прошлым и лишился, приближаясь к пятидесяти годам, какой бы то ни было прочной привязанности. Ничего у него больше, по сути дела, не оставалось - ни семьи, ни профессии, ни страны, ни даже, в конечном счете, и жилья. Ничего и никого, кроме незнакомки, спящей в номере довольно подозрительного отеля. В доме напротив горела электрическая лампочка, и он вспомнил, что не погасил свою. Возможно, это может стать удобным поводом, а то и предлогом? Действительно, а не съездить ли ему к себе! Кэй будет ждать весь день, он уже начинает осваиваться с ее привычными. Он оставит на столе ей записку о том, что вернется. Там, в Гринич-Виледже, он приведет комнату в порядок. Пока он, заперев дверь, бесшумно одевался в ванной, его голова лихорадочно работала. Он не только тщательно уберет комнату, но и купит цветы. И купит еще недорогой кусок кретоновой материи яркой расцветки, чтобы прикрыть серое покрывало кровати. Потом он пойдет и закажет холодную еду в итальянском ресторане, в том самом, который поставляет еженедельные ужины Ж. К. С. и Винни. Ему надо еще позвонить на радио, поскольку на завра назначена запись. Он должен был позвонить вчера. Голова работала четко и ясно. Как-то неожиданно, несмотря на усталость, он обрел хладнокровие и заранее радовался, представляя, как пойдет по улице и будет прислушиваться к звуку своих шагов, вдыхая свежий утренний воздух. Кэй по-прежнему спала, выпятив нижнюю губу, что вызвало у него почти умиленную улыбку. Конечно, она заняла определенное место в жизни Комба. К чему теперь пытаться его соизмерять и как-то оценивать? Если бы он не боялся ее разбудить, то непременно поцеловал бы в лоб - снисходительно и нежно. "Я скоро вернусь", - начертал он на листке, вырванном из записной книжки, и положил его на ее портсигар. И от этого он опять улыбнулся, ибо теперь-то уж она никуда не денется: непременно наткнется на записку. Оказавшись в холле, он набил трубку, но прежде чем закурить, вызвал лифт. Вот как! Внизу не было ночного портье. Его уже заменила одна из девушек в униформе. Не останавливаясь, он прошел мимо нее, остановился как вкопанный на тротуаре и вздохнул полной грудью. Чуть было не вздохнул с облегчением: "Ну, наконец! " И только одному Богу известно, не задался ли Комб где-то в глубине души вопросом: вернется ли он назад? Он сделал несколько шагов, остановился, потом еще прошел немного. И вдруг ощутил острую тревогу, как человек, который чувствует, что забыл что-то, а что именно, не может вспомнить. Он еще раз остановился на самом углу Бродвея и застыл при виде его погасших огней и безлюдных широких тротуаров. А что будет, если, вернувшись, он обнаружит, что комната пуста? Едва эта мысль коснулась его сознания, то причинила такую боль, привела в такое отчаянье и вызвала такое паническое состояние, что он резко обернулся, чтобы удостовериться, что никто из отеля не выходил. Несколько мгновений спустя он уже у входа в "Лотос" выбивал свою еще не погасшую трубку, стуча ею по подошве. - Седьмой, пожалуйста, - бросил он молодой лифтерше, только что спустившей вниз кабину лифта. Он пришел в себя лишь тогда, когда убедился, что Кэй спокойно спит, а в их комнате ничего не изменилось. Он не знал, видела ли она, как он уходил и вернулся. Он в эту минуту испытывал столь глубокое и трудно передаваемое словами волнение, что не имел сил запросто спросить ее об этом. Она, казалось, продолжала спать, пока он раздевался и влезал под одеяло. И, по-прежнему не просыпаясь, она потянулась к нему и прижалась к его телу. Глаз она так и не разомкнула. Только ее веки слегка дрогнули, не приоткрывая зрачков, напоминая трепет крыльев тяжелой птицы, которая не может взлететь. Голос был тоже тяжелым, казался далеким, но в нем не чувствовалось никакого упрека, ни обиды и ни тени печали. - Ты пытался уйти, ведь так? Он чуть было не заговорил и этим бы все испортил. К счастью, она сама продолжала тем же, но еще более тихим голосом: - Но ты не смог! И снова заснула. Может быть, она и не просыпалась вовсе, а просто в глубине своих снов почувствовала эту драму, которая здесь разыгрывалась? Позже они ни единым словом не обмолвились о происшедшем, даже когда проснулись окончательно. Это был их лучший час. Об этом они оба подумали так, как если бы прожили вместе уже много подобных утренних часов. Нельзя было поверить, что всего второй раз они просыпаются вот так, бок о бок в одной постели, ощущая такую близость друг к другу, как если бы были любовниками с давних пор. И даже эта комната в "Лотосе" кажется им совсем родной. Именно в ней они оба с изумлением обнаружили, что могут любить. - Я первая пройду в ванную. Разрешишь? А потом добавила с удивительным пониманием его желаний: - А почему ты не куришь свою трубку? Тебе никто не запрещает, ты же знаешь! У нас в Венгрии можно даже встретить немало женщин, курящих трубку. Утром казалось, что они вовсе и не спали друг с другом. Почти детская чистота проступала в их веселости и в их сияющих от радости глазах. Складывалось впечатление, что они просто играют в жизнь. - Подумать только, что из-за этого Роналда я теперь никогда не получу своих вещей! У меня там остались два огромных чемодана, набитых одеждой и бельем, и я сейчас не в состоянии даже сменить чулки. Ее это только веселило. Это было чудесно - при пробуждении ощутить полную легкость, зная, что перед тобой целый день, в котором не предвидится никаких обязательных дел, и можно его заполнить всем, чем захочется. В этот день ярко светило солнце, весело поблескивая лучами. Обедали они у одной из тех стоек, которые уже улетали частью их привычек. - Ты ничего не имеешь против, если мы пойдем погуляем в Центральном парке? Ему совсем не хотелось ревновать с утра пораньше, но всякий раз, когда она предлагала что-либо или говорила о каком-нибудь месте, он начинал мучиться вопросом: "С кем? " С кем ходила она гулять в Центральный парк и какие воспоминания пытается воскресить? В это утро она выглядела очень молодо. И, может быть, именно потому, что чувствовала себя молодой, она рискнула сказать с серьезным видом, когда они шли рядом: - Знаешь, я ведь уже очень старая. Мне тридцать два года, скоро будет тридцать три. Он подсчитал, что ее дочери должно было быть примерно двенадцать лет. И он стал приглядываться внимательнее к девочкам, которые играли в парке. - Ну а мне сорок восемь, - признался он. - Правда, не совсем. Стукнет через месяц. - Для мужчины возраст не имеет никакого значения. Не настал ли подходящий момент, когда он сможет рассказать о себе? Он этого ждал и одновременно боялся. Что же произойдет и что станется с ними, когда они наконец решатся посмотреть в лицо реальной действительности? До сего времени они были вне жизни, но в какой-то момент им волей-неволей придется в нее вернуться. Угадала ли она, о чем он думает? Ее рука, освобожденная от перчатки, искала его руку, и, как это уже было в тот раз в такси, она пожала ее с мягкой настойчивостью, как бы желая сказать: - Погоди, еще не время. Он решил было отвезти ее к себе, но не осмелился. Покидая "Лотос", он полностью расплатился. Она это заметила, но ничего не сказала. Это могло означать многое! В том числе, например, и то, что эта их прогулка - последняя, во всяком случае, за пределами реального. И, может быть, только для того, чтобы в их памяти осталось яркое воспоминание, настояла она на том, чтобы под ручку прогуляться по Центральному парку, где было солнечно и чувствовалось последнее теплое дыхание осени? Она принялась напевать с серьезным видом песню из того маленького бара. По-видимому, от этого им обоим пришла в голову одна и та же мысль, поскольку, когда начало смеркаться, свежеть, а тени за поворотами аллей стали густеть, они посмотрели друг на друга и как бы по безмолвному соглашению направились в сторону 6-й авеню. Такси они не брали, а шли пешком. Можно сказать, что таков уж был их удел. Они не могли или не решались останавливаться. Большую часть тех часов, которые они провели вместе с тех пор, как познакомились - а им кажется, что это было очень давно, - они в основном шагали вот так по тротуарам сквозь толпу, не замечая ее. Приближался момент, когда они так или иначе будут вынуждены остановиться, и оба, не сговариваясь, стремились оттянуть его как можно дальше. - Послушай... Ее охватывали иногда порывы наивной радости. Это происходило, когда она чувствовала, что судьба улыбается ей. Так было и сейчас, когда они входили в маленький бар, а на фонографе звучала их пластинка. Какой-то матрос сидел у стойки, опершись подбородком на руки, и глядел в пустоту с отрешенным видом. Кэй сжала руку своего спутника, посмотрела с состраданием на человека, который выбрал для облегчения своей тоски ту же мелодию, что и они. - Дай мне монетку, - прошептала она. И снова поставила пластинку, потом второй и третий раз. Матрос обернулся и грустно улыбнулся ей. Потом залпом опустошил свой стакан и вышел - пошатываясь, задевая наличник двери. - Бедняга! Он даже почти не ревновал, разве что чуть-чуть. Ему захотелось с ней поговорить, он чувствовал, что эта потребность усиливается. Но не решался начать. Может быть, она просто не хотела ему в этом помочь? Кэй выпила, но он не стал на нее сердиться и чисто механически последовал ее примеру. Он испытывал и печаль, и счастье одновременно. Чувства его настолько обострились, что на глаза набегали слезы, достаточно было ему услышать их песню или бросить взгляд на бар, слабо освещенный приглушенным светом. Что они еще делали в этот вечер? Ходили, долго ходили, смешиваясь с толпой на Бродвее, забредали в разные бары, но не могли нигде найти той уютной атмосферы, которая была в их любимом уголке. Они входили, заказывали виски. Кэй непременно закуривала сигарету, потом трогала его за локоть и шепотом говорила: - Посмотри. Обычно она указывала на какую-нибудь печальную пару, погруженную в свои невеселые мысли, или на женщину, которая напивалась в одиночку. Ее как будто притягивали беды других людей. Казалось, она присматривается, чтобы выбрать ту, которая, вероятно, скоро станет и ее бедой. - Ну, пойдем. При этом слове они переглядывались и начинали улыбаться. Уж очень часто произносили его они, слишком часто для тех двух дней и ночей, которые прожили вместе! - Ты не находишь, что это смешно? Ему даже не нужно было спрашивать ее о том, что она считает смешным. Они думали об одном и том же, о них двоих. Ведь, по сути, они так и не стали еще по-настоящему знакомыми. Чудом соединились в этом огромном городе и теперь вот цепляются друг за друга с отчаянья, как бы ощущая уже холод одиночества, которое их подстерегает. На 24-й улице находилась китайская лавочка, где продавались миниатюрные черепахи - "черепахи-малютки", как гласила надпись. - Купи мне, пожалуйста, одну. Черепаху положили в маленькую картонную коробку, и Кэй бережно понесла ее, пытаясь при этом смеяться, но, конечно же, думала о том, что это был единственный залог их любви. - Послушай, Кэй... Она приложила палец к его губам. - ...я должен все же тебе сказать, что... - Тес! Пойдем лучше перекусим. Они шли не спеша и на сей раз явно старались задержаться подольше на улице, ибо только здесь, в гуще толпы, чувствовали себя как дома. Она ела, как и в первый вечер, с раздражающей медлительностью, которая, однако, не вызывала у него больше раздражения. - Я столько хотела бы тебе рассказать! Видишь ли, я прекрасно понимаю, о чем ты думаешь. Но ты сильно заблуждаешься, мой Фрэнк! Было уже, наверно, два часа ночи, может быть, чуть больше, а они все продолжали ходить, шли в обратном направлении по 5-й авеню, которую целиком уже дважды измерили шагами. - Куда ты меня ведешь? Но она тут же спохватилась: - Впрочем, не говори ничего! Он еще сам не знал, что собирается предпринять, чего именно хочет, и сердито смотрел прямо перед собой. Она шла рядом, терпеливо ожидая, пока он заговорит, впервые не прерывала затянувшегося молчания. Постепенно их молчаливая прогулка по ночному городу перерастала в своеобразный торжественный свадебный марш. И они оба так остро это почувствовали, что невольно сильнее прижались друг к другу, и не как любовники, а как два человека, которые долго брели в безысходном одиночестве и вдруг неожиданно ощутили радость и теплоту живого человеческого контакта. При этом они воспринимали себя не столько мужчиной и женщиной, сколько просто людьми, которые остро нуждаются один в другом. Буквально шатаясь от усталости, они вышли на тихую и просторную Вашингтон-сквер. Комб чувствовал, что его спутница наверняка удивилась и, вероятно, подумала, что он ведет ее к месту их встречи, к сосисочной, или же к дому Джесси, который она ему показала накануне. Его губы застыли в невеселой усмешке, ибо он боялся, ужасно боялся того, что намеревался сделать. Они ведь ни разу еще не сказали, что любят друг друга. Может быть, из-за суеверного страха, а может, их просто удерживало чувство целомудрия или стыда? Комб узнал свою улицу, разглядел арку двора, из которой выскочил два дня назад, раздраженный шумными любовными утехами своего соседа. Сегодня же он был настроен гораздо серьезнее и шел прямо, не сворачивая, сознавая важность того, что делает. Несколько раз ему хотелось остановиться, повернуть вспять, чтобы вновь погрузиться в ирреальность их бродячей жизни. Словно спасительная гавань, возникли перед его мысленным взором тротуар перед "Лотосом", фиолетовые буквы светящейся вывески и невзрачный портье за стойкой. Как там было все просто! - Иди сюда! - произнес он наконец, останавливаясь перед входом во двор. Она безошибочно почувствовала, что наступает момент, может быть столь же значительный, как если бы привратник, украшенный медалями, торжественно и широко растворил перед ними створки церковного портала. Она, не колеблясь, вступила в небольшой двор, спокойно и без всякого удивления оглядела все вокруг. - Забавно, - сказала она, пытаясь придать голосу непринужденный тон, - мы же с тобой соседи, а так долго не могли встретиться. Они вошли в подъезд. Вдоль стен вестибюля тянулись плотные ряды почтовых ящиков. На каждом из них была электрическая кнопка, на большинстве значилась фамилия владельца. Фамилия Комба там не фигурировала. Он понял, что она это заметила. - Придется идти пешком. Лифта здесь нет. - Да тут всего пять этажей, - живо откликнулась она. Видно было, что она успела внимательно рассмотреть здание. Они поднимались гуськом. Она впереди, он за ней. На четвертом этаже она пропустила его вперед. Первая дверь налево вела в квартиру Ж. К. С. А дальше была его дверь. Но прежде чем подойти к ней, он вдруг испытал острую потребность остановиться, внимательно вглядеться в лицо своей спутницы и медленно, неотрывно поцеловать ее в губы. - Входи... Он не решался смотреть на нее. Пальцы его слегка дрожали. Больше он не произнес ни слова. Чуть подтолкнув, он провел ее в комнату. Хотя он еще толком этого не осознавал, но дело обстояло так, что он вводил ее в свой дом Смущенный и взволнованный, он решился наконец впустить ее в свою жизнь. Мертвая тишина, царившая в комнате, встретившей их ярким светом непогашенной лампочки, казалась какой-то прозрачной, нереальной. Он ожидал увидеть здесь грязь и беспорядок, а обнаружил явные признаки одиночества и заброшенности. Незаселенная постель с вмятиной от головы на подушке, скомканные простыни - следы бессонницы, пижама, эти ночные туфли, эта бесформенная одежда, безжизненно повисшая на стульях... А на столе, рядом с раскрытой книгой, остатки печальной трапезы одинокого человека! Он вдруг ясно понял, чего избежал, хотя бы на какоето время. Он остановился около двери, опустив голову, не осмеливаясь шевельнуться. Он не глядел в ее сторону, но видел ее и знал, что она внимательно все разглядывает и тоже оценивает глубину его одиночества. Он думал, что она, наверно, удивлена и раздосадована. Удивлена она, может быть, и была, но совсем немного, когда обнаружила, что его одиночество еще более абсолютно и безнадежно, чем ее. Первое, что ей бросилось в глаза, были две фотографии детей - мальчика и девочки. Она прошептала: - Значит, и у тебя так же. Все это происходило крайне медленно, ужасно медленно. Чувствовалось, как идут секунды, десятые доли секунд, самые мельчайшие единицы времени, в ходе которых ставится на карту и их прошлое, и их будущее Комб отвел взгляд от лиц своих детей. Теперь у него перед глазами плыла какая-то пелена, которая становилась все более мутной. Его охватил стыд, и, неизвестно почему, ему вдруг захотелось просить прощения. Тем временем Кэй медленно погасила сигарету в пепельнице, сняла меховое манто, шляпу, зашла за спину своего спутника, чтобы закрыть дверь, которую он оставил открытой. Затем, слегка прикоснувшись пальцем к его воротнику, она сказала совсем просто: - Снимай пальто, мой дорогой! Кэй помогла ему снять пальто и тут же повесила его на вешалку. Когда она вернулась к нему, то казалась более близкой и более человечной. Она улыбалась. В ее улыбке ощущалась скрытая радость, в которой она не хотела признаваться. И Кэй добавила, обвив руками его за плечи: - Видишь ли, я все это знала. 4 Эту ночь они провели так, будто находились в зале ожидания на вокзале или в автомобиле, застывшем у края дороги из-за поломки Спали они обнявшись и впервые не занимались любовью. - Не надо сегодня, - прошептала она просящим тоном. Он понял или решил, что понял. Они сильно устали, и у них все еще немного кружилась голова, как бывает после долгого путешествия. А неужели они действительно куда-то прибыли? Легли спать они сразу же, даже не пытаясь прибраться в комнате. Как после поездки по морю долго не проходит ощущение качки и болтанки, так и им порой казалось, что они все еще идут в своем бесконечном марше по большому городу. Впервые они встали как все люди, утром. Когда Комб проснулся, он увидел, что Кэй открывает входную дверь. Возможно, именно звук отпираемого замка и разбудил его. Первое, что он почувствовал, была тревога. Но нет. Он рассмотрел ее со спины. Ее шелковистые волосы были распущены, а сама она была облачена в один из его халатов, который волочился по полу. - Что ты ищешь? Она даже не вздрогнула, обернулась самым естественным образом в сторону постели и сказала ему серьезно, не улыбаясь: - Молоко. Разве здесь его не приносят по утрам? - А я никогда не пью молока. - Ах вот в чем дело! Прежде чем подойти к нему, она зашла в маленькую кухонку, где шумно закипала вода на электрической плитке. - Ты пьешь кофе или чай? Почему он так разволновался, услышав этот уже привычный голос здесь, в комнате, в которую, кроме него, никто ни разу не заходил? Поначалу он был немного обижен на нее из-за того, что она не поцеловала его утром, но теперь он понял, что гораздо лучше так, как она делает: хлопочет, ходит туда-сюда по комнате, открывает шкафы, принесла ему его шелковый халат голубого цвета. - Хочешь надеть этот? Шлепанцы у нее на ногах были слишком велики, из-за чего она была вынуждена передвигаться, не отрывая подошв от пола. - А что ты ешь по утрам? Он ответил спокойно и непринужденно: - Когда как. Обычно, если хочу есть, спускаюсь вниз в кафе. - Я нашла в железной коробке и чай, и кофе. Поскольку ты француз, то на всякий случай приготовила кофе. - Спущусь вниз купить хлеба и масла, - объявил он. Он чувствовал себя очень молодым. Ему хотелось выйти на улицу. Он знал, что это будет не так, как накануне, когда он покинул "Лотос", но не смог удалиться от него больше чем на сотню метров. И вот теперь она у него дома. И он, всегда щепетильный по части туалета, даже, может быть, немного слишком, сейчас чуть было не вышел небритым, в ночных туфлях на босу ногу. В таком виде можно встретить нередко по утрам жителей Монмартра, Монпарнаса или какого-нибудь другого небогатого квартала Парижа. В сегодняшнем осеннем утре ощущалась весна. Он с изумлением обнаружил, что напевает, стоя под душем, а Кэй в это же время застилает постель и машинально подпевает ему. Словно с их плеч сбросили огромный груз лет, которых он раньше не замечал, но они без его ведома давили на позвоночник, заставляя его сгибаться. - Ты не поцелуешь меня? Прежде чем отпустить его, она протянула ему губы. На лестничной площадке он остановился, сделал полукруг и открыл дверь. - Кэй! Она стояла на том же месте и смотрела в его сторону. - Что? - Я счастлив. - И я тоже. Иди... Ни к чему было больше задерживаться. Все казалось совершенно новым. И даже улица была вроде бы не такая, как прежде, точнее говоря, если он и узнавал ее в целом, но открывал неизвестные ему прежде подробности. Так, с веселой иронией, чуть окрашенной жалостью, он смотрел теперь на кафе, в котором так часто завтракал в одиночестве, просматривая газеты. Он остановился, умиленный при виде шарманки, которая стояла у края тротуара. Он готов был поклясться, что впервые видит шарманку в Нью-Йорке. С самого детства они ему не попадались. И в ресторане у итальянца также для него было в новинку покупать не для одного, а для двоих. Он заказал кучу разных вещей, которые прежде никогда не брал, чтобы забить ими холодильник. Он взял с собой хлеб, масло, молоко, яйца, а остальное велел доставить ему домой. Перед уходом вспомнил: - Вы теперь будете каждое утро ставить бутылку молока у моей двери. Снизу он увидел за стеклом Кэй. Она махала ему рукой и выскочила навстречу на лестничную площадку, чтобы освободить его от пакетов. - Погоди! Я ведь кое-что забыл. - Что? - Цветы. Еще вчера утром я собирался сходить за цветами и поставить их в комнате. - А тебе не кажется, что так лучше? - Почему? - Потому что... Сохраняя серьезность и одновременно улыбаясь, она подыскивала слова с несколько застенчивым видом, который был у них обоих в это утро. - ...потому что так кажется менее новым, понимаешь? Будто бы это длится у нас уже давно. И, чтобы совсем не расчувствоваться, она заговорила о другом. - Ты знаешь, что я тут увидела, глядя в окно? Прямо против нас сидит маленький портной - еврей. Ты никогда его не замечал? Ему доводилось иногда, особенно не присматриваясь, бросать взгляд в сторону маленького человечка, который сидел, поджав под себя ноги по-турецки, на большом столе, и изо дня в день постоянно что-то шил. У него была длинная грязная борода, пальцы, потемневшие то ли от грязи, то ли от непрестанного соприкосновения с материей. - Когда я жила в Вене с моей мамой... Я ведь тебе говорила, что моя мать была великой пианисткой, что она была знаменитостью?.. Это так и было... Но поначалу ей довелось испытать немало трудностей... Когда я была маленькой, мы были очень бедными и жили вдвоем в одной комнате. О! Совсем не такой великолепной, как эта, поскольку не было ни кухни, ни холодильника, ни ванной комнаты... Не было даже воды, и мы должны были, как и все остальные жильцы, ходить мыться под краном в конце общего коридора. А зимой, если бы ты только знал, как было холодно!.. Что я тебе собиралась сказать? Ах да... Когда я болела и не ходила в школу, я целыми днями смотрела в окно и видела, как раз напротив нас, старого евреяпортного, который настолько похож на этого, что мне даже показалось на какое-то мгновение, что это тот же самый... Он, не подумав, сказал: - А может быть, это он и есть? Какой же ты глупый! Ему было бы сейчас не меньше ста лет... Ты не находишь, что это любопытное совпадение?.. Меня это привело в хорошее настроение с самого утра. - Значит, ты в этом нуждалась? - Нет... Но я снова почувствовала себя девочкой... У меня даже появилось желание немного посмеяться над тобой. Я в молодости была ужасная насмешница. Знаешь, когда была совсем молодой... - Что же я сделал смешного? - Ты позволишь мне задать тебе один вопрос? - Я слушаю. - Как так получилось, что у тебя в шкафу висит по меньшей мере восемь халатов? Я, может быть, не должна была тебя об этом спрашивать? Но понимаешь, это так необычно для человека, который... - ...который имеет столько халатов, а живет здесь. Ты это хочешь сказать? Все очень просто. Я актер. Почему он произнес эти слова, как бы стыдясь, стараясь не смотреть на нее? В этот день они оба были преисполнены деликатности по отношению друг к другу. Она не покидала их, и когда они сидели за неубранным столом и смотрели в окно, за которым виднелся старый портной с бородой раввина. Впервые они ощутили, что не нужна им больше толпа, в первый раз они, оказавшись лицом к лицу, совсем одни, при этом не испытывали больше потребности ни в пластинке, ни в стакане виски для того, чтобы поддерживать возбужденное состояние. Она не покрасила губы, и это сильно меняло ее лицо. Оно казалось значительно более мягким, с чуть боязливым и робким выражением. Перемена была столь разительной, что сигарета никак не вязалась с обликом этой Кэй. - Ты разочарована. - Оттого что ты актер? Почему это должно меня разочаровать? Она немного погрустнела. И он прекрасно понял почему. Они уже понимали друг друга без слов. Коль скоро он был актер, а жил, в его-то возрасте, в этой комнате в Тринич-Виледже, то это означало, что... - Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, - сказал он, вздохнув. - А я ничего не думаю, дорогой мой. - В Париже я был очень известен. Я могу даже утверждать, что я был знаменит. - Я должна тебе признаться, что я не запомнила фамилии, которую ты назвал. Ты ведь произнес ее только один раз, в первый вечер, если помнишь? Я же невнимательно слушала, а после не решилась просить тебя повторить. - Франсуа Комб. Я играл в парижских театрах Мадлен, Мишодьер, Жимназ. У меня были гастроли по всей Европе и по Южной Америке. Исполнял я также главные роли в ряде фильмов. Восемь месяцев назад мне предложили контракт на солидную сумму... Она старалась изо всех сил не показать, что жалеет его. Это причинило бы ему боль. - Все обстоит совсем не так, как тебе кажется, - поспешил он заверить ее. - Я могу вернуться назад когда захочу и вновь займу свое место... Она налила ему еще чашку кофе, и сделала это так естественно, что он посмотрел на нее с изумлением, ибо близость, которая сама собой, без их ведома проявлялась в мельчайших жестах, казалась каким-то чудом. - Все очень просто и глупо. Я могу тебе рассказать. В Париже все знают, и даже об этом сообщали кое-какие газетенки. Жена моя актриса и тоже знаменитость. Мари Клэруа... - Я знаю это имя. Она тут же пожалела о своих словах, но было уже слишком поздно. По-видимому, он уже отметил, что ей известно театральное имя его жены, а его нет. - Она не намного моложе меня, - произнес он. - Ей перевалило за сорок. Мы женаты уже семнадцать лет. Моему сыну скоро будет шестнадцать. Говорил он все это с каким-то отрешенным видом и вполне естественно смотрел на одну из фотографий, украшавших стену. Потом поднялся и стал ходить взад и вперед по комнате, пока не кончил рассказывать. - Прошлой зимой, совершенно неожиданно, она мне объявила, что покидает меня и будет жить с одним молодым актером, который только что окончил театральный институт и принят в Комеди Франсэз. Ему был двадцать один год. Происходил этот разговор вечером в нашем доме в Сен-Клу... Это дом, который я построил, ибо я всегда любил собственные дома... У меня очень буржуазный вкус, надо тебе сказать... Я только что вернулся из театра... Она появилась вскоре после меня. Пришла ко мне в кабинет-библиотеку и, пока объявляла о своем решении с эдакой мягкостью, теплотой в голосе и, я бы даже сказал, с нежностью, мне и в голову не могло прийти, что тот, другой, уже ожидает ее прямо у двери дома, сидя в такси, которое должно было их увезти. Признаюсь вам... Он тут же поправился: - Признаюсь тебе, что я был так поражен, до такой степени ошеломлен, что попросил ее хорошенько подумать. Я понимаю теперь, какой смешной казалась ей моя реплика. Я сказал: "Поди поспи, малышка. Мы поговорим об этом завтра на свежую голову". Тогда она призналась: "Но дело в том, Франсуа, что я уезжаю прямо сейчас. Ты что, не понимаешь? " Что же именно я должен понять? Что это настолько срочно, что она не могла подождать до завтра? Я действительно тогда не понял. Теперь, кажется, я понимаю. Но я вспылил. И, должно быть, наговорил много чудовищных вещей. Она же не переставала повторять, сохраняя полное спокойствие и почти материнскую нежность в голосе: "Как жаль, Франсуа, что ты не понимаешь! " Они оба немного помолчали. Тишина была какая-то полновесная, абсолютная, в ней не чувствовалось ни тревоги, ни смущения. Комб закурил трубку так, как обычно это делал в некоторых своих ролях. - Я не знаю, довелось ли тебе ее видеть в театре или в кино. Еще и сегодня она продолжает играть молодых девушек, и не выглядит смешной. Лицо ее, кроткое, нежное, немного печальное, украшают огромные глаза. Они смотрят на вас пристально, полные наивного простодушия. Ну, можно сказать, что это глаза косули, которая с потрясением и упреком разглядывает так зло ранившего ее охотника. Это в духе ее ролей, и в жизни она была такой же, как в ту ночь. Все газеты об этом писали, одни культурно, деликатно, другие же откровенно и цинично. Этот юнец покинул Комеди Франсэз, чтобы дебютировать в одном из театров на бульваре в той же пьесе, что и она. Комеди Франсэз предъявила ему иск за нарушение контракта. - А твои дети? - Мальчик в Англии, в Итоне. Он там уже два года, и я хотел, чтобы ничего не менялось. Дочь живет у моей матери в деревне около Пуатье. Я вполне мог бы остаться в Париже. Я продержался там около двух месяцев. - Ты любил ее? Он посмотрел на нее, как бы не понимая того, что она сказала. В первый раз так вдруг получилось, что слова не имели для них одинакового смысла. - Мне предложили главную роль в одном серьезном фильме, где она была тоже занята, и я знал, что она туда в конце концов устроит и своего любовника. В нашем ремесле мы обречены постоянно встречаться. Вот один пример. Поскольку мы жили в Сен-Клу и возвращались вечером на машине, нам нередко приходилось видеть друг друга в ресторане Фуке, на Елисейских полях. - Я хорошо знаю это место. - Как и большинство актеров, я никогда не ужинаю перед спектаклем, зато довольно плотно ем после. У меня было постоянное место у Фуке. Они там заранее знали, что мне нужно было подавать. Ну и вот! Может быть, и не на следующий день, во всяком случае, совсем немного времени спустя после ее отъезда, там, в ресторане, оказалась моя жена, и была она не одна. Она подошла и поздоровалась со мной за руку так просто и естественно, что могло показаться со стороны, что мы разыгрываем сценку из какой-то пьесы. "Добрый вечер, Франсуа". И тот, другой, нервно пожал мне руку и еле слышно пробормотал: "Добрый вечер, господин Комб". Они, конечно, ожидали, и я это прекрасно понимал, что я предложу им тут же сесть за мой стол. К этому времени мне уже подали ужин. Я как сейчас вижу эту сцену. В зале было человек пятьдесят, среди них два или три журналиста, и все они смотрели на нас. И вот тогда, в этот вечер, я, не задумываясь о последствиях моих слов, объявил им: "Я собираюсь покинуть Париж в ближайшее время". "Куда же ты направляешься? " "Мне предложили контракт в Голливуде. И поскольку теперь ничто меня не удерживает здесь... ". Было ли это с ее стороны проявлением цинизма или же она просто не понимала? Нет, я думаю, что циничной она не была никогда. Она приняла за чистую монету то, что я ей сказал. Ей было прекрасно известно, что четыре года тому назад я действительно получил предложение из Голливуда и что я тогда отказался, с одной стороны, из-за нее, ибо она не была включена в ангажемент, а с другой - из-за детей, тогда еще слишком маленьких. Она мне сказала: "Я очень рада за тебя, Франсуа. Я всегда была уверена, что все уладится". А они так и стояли у стола. В конце концов я пригласил их сесть, сам не знаю зачем. "Что вы будете заказывать? " "Ты же прекрасно знаешь, что я не ем перед сном. Только фруктовый сок". "А вам? " Этот идиот подумал, что должен заказывать то же, что и она, и не осмелился попросить чего-нибудь покрепче, а он в этом явно нуждался, чтобы придать себе апломба. "Метрдотель! Два фруктовых сока! " Я продолжал поглощать свой ужин, а она сидела передо мной. "Есть у тебя новости от Пьеро? ", - спросила моя жена, вынимая из сумки пудреницу. Пьеро - так мы называем нашего сына. "Три дня назад я получил от него два письма. Ему там по-прежнему очень нравится". "Тем лучше". Видишь ли, Кэй... Почему-то именно в этот момент, не раньше и не позже, она попросила его: - Зови меня, пожалуйста, Катрин. Тебе не трудно? Он ходил взад вперед мимо нее, на минуту остановился и сжал кончики ее пальцев. - Видишь ли, Катрин... Все время, пока длился ужин, моя жена беспрестанно поглядывала на своего маленького идиота, как будто желала ему сказать: "Все же так просто, ты же видишь! Поэтому не надо бояться". - Ты ведь по-прежнему любишь ее, да? Насупившись, он дважды обошел комнату. Дважды останавливался и устремлял свой взгляд в сторону старого еврея-портного в комнате напротив. Затем, сделав затяжную паузу, как в театре перед главной репликой, он встал так, чтобы его лицо и глаза были ярко освещены, прежде чем четко произнести: - Нет! Он совсем не хотел волноваться, даже не был взволнован. Для него крайне важно было, чтобы у Кэй не сложилось неверного представления обо всем этом. И он торопливо заговорил в резком тоне: - Я уехал в Соединенные Штаты. Мой друг, один из наших самых крупных режиссеров, мне говорил: "Место в Голливуде тебе всегда обеспечено. Такой актер, как ты, может и не ждать, пока к нему явятся с предложением о контракте. Езжай прямо туда. Обратись к такому-то и такому-то от моего имени". Что я и сделал. Меня очень хорошо приняли, очень вежливо. Ты понимаешь теперь? - Приняли очень вежливо, но не предложили никакой работы. - "Если мы решим ставить фильм, где будет чтонибудь подх