одящее для вас, мы вам дадим знать". Или еще: "Через несколько месяцев, когда мы утвердим программу будущего производства фильмов... " Вот и все, Кэй. И ты видишь, как все это глупо. - Я же тебя просила называть меня Катрин. - Извини, пожалуйста. Я постепенно привыкну. В Голливуде есть несколько французских артистов, которые хорошо меня знают. Они были очень добры ко мне. Все хотели мне помочь. Но я висел на них мертвым грузом. А у них и без того хлопотная и нелегкая жизнь. Я не хотел их больше стеснять и предпочел переехать в Нью-Йорк. Ведь контракты можно заполучить и здесь, а не только в Калифорнии. Сначала я жил в роскошном отеле на Парк-авеню. Потом в отеле поскромнее. И вот, в конце концов нашел эту комнату. И я был совсем один! Я был совсем один... Ну, вот ты знаешь теперь, почему у меня столько халатов, столько костюмов и обуви. Он прижался лбом к стеклу. К концу его голос задрожал. Он знал, что она сейчас подойдет к нему, и сделает это совсем тихо, бесшумно. Его плечо уже ожидало прикосновения ее руки, и он не шевелился, продолжал глядеть на еврея-портного в окне напротив. Тот курил огромную фарфоровую трубку. Голос прошептал ему прямо в ухо: - Ты все еще чувствуешь себя несчастным? Он отрицательно покачал головой, но не хотел, не мог еще обернуться. - А ты уверен, что не любишь ее больше? Тут он вспылил, резко обернулся, в глазах его вспыхнула ярость. - Какая же ты глупая! Неужели ты ничего не поняла? И все же нужно было, чтобы она обязательно поняла. Важнее этого ничего не было. А если не поймет она, то кто же еще будет способен понять? И вечно эта мания все сводить к самому простейшему, все сводить к женщине. Он стал нервно ходить по комнате и от злости отворачивался, проходя мимо нее. - Ну как ты не можешь понять, что главное - то, что произошло это со мной, именно со мной, со мной! Последние слова он фактически прокричал: - Только со мной, ибо я остался совсем один, в этом, если хочешь, все дело. Я оказался совершенно незащищенным, как будто вдруг стал голым. И я жил здесь один целых шесть месяцев. Если ты этого не понимаешь, то тогда ты... ты... Он чуть было не крикнул ей: "... ты недостойна быть здесь! " Но он вовремя остановился. И замолк с сердитым или, скорее, насупленным видом, какой бывает у мальчишек, только что переживших глупую ссору. Ему хотелось бы узнать, что же теперь после его криков думает Кэй, каким у нее стало выражение лица, но он упрямо не смотрел в ее сторону и, засунув руки в карманы, принялся зачем-то разглядывать пятно на стене. Почему она не помогает ему? Разве сейчас не самый подходящий момент для нее, чтобы сделать первый шаг? Неужели же она все сводит к глупой сентиментальности и воображает, что его история всего лишь вульгарная драма рогоносца? Он сердился на нее. Даже ненавидел. Да, готов был ее возненавидеть. Он немного склонил голову набок. Мать ему говорила, что в детстве, когда, набедокурив, он хотел это скрыть, то всегда склонял голову к левому плечу. Он решил рискнуть и посмотреть на нее буквально одним глазом. И увидел, что она плачет и одновременно улыбается. На ее лице, где еще были заметны следы слез, можно было прочесть такую радостную растроганность, что он просто не знал, что же теперь ему делать и как себя вести. - Подойди сюда, Франсуа. Она была достаточно умна, чтобы не отдавать себе отчета в том, как опасно было называть его так в этот момент. Значит, она была настолько уверена в себе? - Подойди сюда. Она говорила с ним как с упрямым, упирающимся ребенком. - Подойди. И в конце концов он, вроде бы нехотя, подчинился. Она должна была бы выглядеть смешной в халате, который волочился по полу, в огромных мужских шлепанцах, без косметики на лице, с растрепавшимися за ночь волосами. Но она не казалась ему смешной, поскольку он все же направился к ней, пытаясь сохранить недовольный вид. Она обняла его за голову и положила ее на свое плечо, прижалась щекой к его щеке. Она не целовала его, но и не отпускала от себя, чтобы он ощутил ее тепло, ее присутствие. Один глаз у него оставался открытым. Он упрямо сохранял остатки ярости, не давая им улетучиться. Тогда она произнесла совсем тихо, так тихо, что он, наверное, не различил бы слов, если бы губы, которые их произносили, не были прижаты к самому его уху: - Ты не был так одинок, как я. Почувствовала ли она, как он сразу внутренне напрягся? Может быть, но она тем не менее верила в себя или, точнее говоря, в их одиночество, которое не позволит им отныне обходиться друг без друга. - Я тоже должна тебе кое-что рассказать. Все это она говорила шепотом, и было особенно странным слышать этот шепот в разгар дня, в светлой комнате, без сопровождения приглушенной музыки, без всего того, что помогает душе излиться. Шепот на фоне окна, из которого виден старый жалкий еврей-портной. - Я прекрасно понимаю, что причиняю тебе боль, потому что ты ревнив. И мне нравится, что ты ревнуешь. И все же я должна тебе все сказать. Когда ты меня встретил... Она не сказала "позавчера", и он ей был за это признателен, ибо не хотел больше знать, что они так недавно познакомились. Она продолжила: - Когда ты меня встретил... И она заговорила еще тише: - ...я была так одинока, так беспросветно одинока и настолько ощущала себя где-то совсем внизу, откуда уже не выбраться, что я решила последовать за первым попавшимся мужчиной, кто бы он ни был. ...Я тебя люблю, Франсуа! Она сказала это только один раз. Впрочем, больше ей бы и не удалось, поскольку они так прижались друг другу, что не могли даже говорить. И казалось, что все внутри у них от этого сжалось: и горло, и грудь, а может быть, даже перестало биться сердце? После этого что они могли еще сказать друг другу, что сделать? Ничего. А если бы они сейчас вдруг стали сниматься любовью, это бы, несомненно, все испортило. Он никак не решался ослабить объятия, явно из опасения ощутить пустоту, которая неизбежно возникает после такого напряжения чувств. Она сама, совершенно просто и естественно улыбаясь, выскользнула из его объятий и сказала: - Посмотри напротив. И добавила: - Он нас видел. Солнечный луч, как раз вовремя, коснулся их окна, проскользнул в комнату и заиграл ярким, трепещущим пятном на стене в нескольких сантиметрах от фотографии одного из детей. - Ну а теперь, Франсуа, тебе пора идти. На улице и во всем городе ярко светило солнце, и она понимала, что ему нужно вернуться в реальную жизнь. Это было необходимо для него, для них. - Ты сейчас переоденешься. Я тебе сама выберу костюм. А он хотел бы столько сказать ей в связи с ее признанием! Почему она ему это не позволяет? Она же деловито, по-хозяйски хлопотала, как у себя дома, и даже казалась способной напевать. Это была их песня, но исполняла она ее на сей раз так, как никогда прежде: очень серьезно, прочувствованно и при этом совсем легко и непринужденно. Казалось, это не банальный шлягер, своего рода квинтэссенция всего того, что они только что пережили. Она рылась в шкафу, где висели его костюмы, и рассуждала вслух: - Нет, мой господин. Серый сегодня не подойдет. И бежевый тоже. К тому же бежевый цвет вам не к лицу, что бы вы ни думали на этот счет. Вы не брюнет и не достаточно светлый блондин, чтобы вам был к лицу бежевый цвет. И вдруг она добавила со смехом: - А какого цвета твои волосы? Представь себе, я никогда их не разглядывала. Вот глаза твои я хорошо знаю. Они меняют цвет в зависимости от твоих мыслей. Прошлый раз, когда ты подходил ко мне с видом покорившейся жертвы или, скорее, не совсем покорившейся, они были грубого темно-серого цвета, каким окрашивается бушующее море, когда оно укачивает пассажиров. Я даже засомневалась, способен ли ты будешь осилить то совсем уже небольшое расстояние, которое тебе осталось преодолеть, или же я буду вынуждена идти тебе навстречу. Ну вот, Франсуа! Слушай меня, мой господин! Смотри! Темно-синий. Я убеждена, что в темно-синем костюме ты будешь великолепен. Он испытывал желание остаться, никуда не уходить, и в то же время у него не хватило мужества противиться ей. Почему-то он подумал в очередной раз: "Она ведь даже не красива". И он сердился на себя за то, что не сказал ей, что он тоже ее любит. А может быть, он просто не был в этом уверен? Он в ней явно нуждался. Он испытывал отчаянный страх потерять ее и снова погрузиться в одиночество. Ну а то, в чем она ему только что призналась... Он за это был ей очень признателен и вместе с тем сердился на нее. Он думал: "Мог быть и не я, а кто-то другой". Тогда снисходительно и благосклонно он отдался ее заботам, позволил, чтобы она его одевала, как ребенка. Он знал, что она не хотела больше, чтобы они произносили в это утро серьезные слова, полные глубокого смысла. Он понимал, что теперь она вошла в роль, которую трудно было бы выдержать без любви. - Готова держать пари, господин Франсуа, что обычно с этим костюмом вы носите галстук-бабочку. И чтобы это было совсем по-французски, я вам сейчас подберу синий в мелкий белый горошек. Как было не улыбнуться, коль скоро она оказалась права? Он чуть досадовал на себя, что позволял так с собой обращаться. Он боялся выглядеть смешным. - Белый платочек в нагрудном кармане, ведь так? Чуть помятый, чтобы не походить на манекен с витрины. Скажите, пожалуйста, где у вас платки? Все это было глупой игрой. И они оба смеялись, разыгрывали комедии, а в глазах у них стояли слезы, и они пытались это скрыть друг от друга, чтобы не расчувствоваться. - Я совершенно уверена, что тебе нужно повидать разных людей. Да, да! И не пытайся лгать. Я хочу, чтобы ты пошел и встретился с ними. - Радио... - начал он. - Ну, вот видишь, ты сейчас пойдешь на радио. Возвращайся когда захочешь, я буду тебя ждать. Она чувствовала, что он боится, и, ясно понимая его состояние, не удовлетворилась словесным обещанием и, схватив его за руку выше локтя, сильно сжала ее. - Ну, пора, Франсуа, hinaus! [1] Она употребила слово из языка, на котором начинала говорить. - Итак, идите, мой господин. По возвращении не ждите особо роскошного обеда. Оба одновременно подумали о ресторане Фуке, но постарались скрыть свою мысль. - Надень пальто. Вот это... Черную шляпу. Да, да... Она стала подталкивать его к выходу. У нее еще не было времени заняться своим туалетом. Ей не терпелось скорее остаться одной, он это понимал, но не знал, стоило ли из-за этого сердиться или, напротив, быть ей признательным. - Я тебе даю два часа, скажем, три, - бросила она ему вслед, когда он закрывал за собой дверь. Но была вынуждена вновь ее открыть. Он увидел, что она немного побледнела и была явно смущена. - Франсуа! Он поднялся на несколько ступенек. - Извини меня, что я тебя прошу об этом. Можешь ли ты оставить несколько долларов, чтобы купить чтонибудь к обеду? Он об этом не подумал. Его лицо покраснело. Ему все это было так непривычно, и тем более здесь, в коридоре, около лестничных перил, как раз напротив двери, на ко горой зеленой краской были намалеваны буквы Ж. К. С. Ему казалось, что он никогда в жизни не был таким неловким, пока искал свой бумажник, потом деньги, и не хотел, чтобы она подумала, что он их пересчитывает, - ему ведь было все равно. И покраснел еще сильнее, когда протянул ей несколько долларовых бумажек, не вглядываясь в их достоинство. - Прошу прощения. Он все понимал, все чувствовал. И от этого у него перехватывало горло. Ему так хотелось бы вернуться назад в комнату вместе с ней и не сдерживать больше своих эмоций. Но он не осмеливался это сделать, и прежде всего из-за этого вопроса о деньгах. - Ты не будешь возражать, если я куплю пару чулок? Ему теперь стало ясно, что она делает это нарочно, так как хочет вернуть ему веру в себя, вернуть ему роль мужчины. - Извини меня, я об этом не подумал. - Знаешь, мне, может быть, все-таки рано или поздно удастся заполучить мои чемоданы... Она продолжала улыбаться. Было совершенно необходимо, чтобы все это делалось с улыбкой, с той особой улыбкой, которая стала откровением их сегодняшнего утра. - Я не буду расточительной. Он посмотрел на нее. Она так и оставалась без косметики, не беспокоясь о том, как выглядит в этом мужском халате и шлепанцах, которые она должна все время волочить по полу, чтобы они не свалились. Он стал на две ступеньки ниже нее. Он поднялся на эти ступеньки. И здесь, в коридоре, перед безликими дверьми, на ничейной территории, они впервые в этот день всерьез поцеловались. Это был, может быть, вообще их первый настоящий любовный поцелуй; они оба сознавали, что в него вместилось столько всего, и целовались медленно, долго, нежно, казалось, не хотели, чтобы он когда-нибудь кончился. Только звук отпираемой где-то двери разъединил их губы. Тогда она сказала просто: - Иди. И он стал спускаться, чувствуя себя совсем другим человеком. 5 Через Ложье, французского драматурга, который жил в Нью-Йорке уже больше двух лет, ему удалось получить несколько передач на радио. Он также исполнял роль француза в одной комедии на Бродвее, но пьеса, которую поначалу опробовали в Бостоне, продержалась всего три недели. В это утро он не испытывал никакой горечи. Дойдя до Вашингтон-сквер, сел на автобус, идущий от начала до конца 5-й авеню. Чтобы насладиться зрелищем улицы, взобрался на второй этаж автобуса, оставаясь все время в веселом расположении духа. Улица была светлой, казалось, камни зданий серозолотистого цвета совсем прозрачные, а наверху, на чистом синем небе, проплывали маленькие пушистые облачка, наподобие тех, что изображают вокруг святых на картинах с религиозным сюжетом. Здание радио находилось на 66-й улице, и когда он вышел из автобуса, все еще чувствовал себя счастливым, разве только испытывал легкое беспокойство, смутную тревогу, вроде бы что-то предчувствовал. Но что он мог предчувствовать? Ему пришла в голову мысль, что, когда он вернется домой, там не будет Кэй. Он пожал плечами и увидел себя пожимающим плечами, поскольку, придя на несколько минут раньше, остановился перед витриной торговца картинами. Почему же он мрачнел по мере того, как удалялся от Гринич-Виледжа? Он вошел в здание, поднялся на двенадцатый этаж, побрел по хорошо известному коридору. И наконец добрался до просторного, очень светлого зала, где работали несколько десятков сотрудников - мужчин и женщин, а в отдельном отсеке находился заведующий отделом радиопьес, рыжеволосый, со следами оспы на лице. Его фамилия была Гурвич. Комб вдруг вспомнил, что он выходец из Венгрии, а теперь все, что хотя бы отдаленно касалось Кэй, очень интересовало его. - Я ждал вчера вашего звонка. Но это не имеет значения. Садитесь. Ваша передача в среду. Кстати, я жду вашего друга Ложье, он должен прийти с минуты на минуту. Он, вероятно, уже где-то здесь. Вполне возможно, что мы в ближайшее время будем передавать его последнюю пьесу. Кэй выбрала и помогла надеть ему костюм, завязать галстук. И это было совсем недавно, почти полчаса тому назад; ему казалось, что он прожил с ней одно из таких незабываемых мгновений, которые связывают навсегда два существа, и вот теперь это кажется уже совсем далеким, почти нереальным. Пока его собеседник говорил по телефону, он обвел взглядом просторное белое помещение. Взгляд остановился только на черном круге настольных часов. Он пытался восстановить в памяти лицо Кэй, но не смог и сердился за это на нее. Ему более или менее удавалось представить ее на улице, увидеть вновь такой, какой она появилась перед ним в первый раз - в черной шляпке, надвинутой на лоб, с губной помадой на сигарете и с мехом на плечах, чуть откинутым назад. Он был раздражен или, скорее, обеспокоен оттого, что никакой другой ее образ не возникал в его сознании. Его нетерпение и нервозность стали настолько заметны, что Гурвич спросил его, не отнимая трубки от уха: - Вы спешите? Не будете ждать Ложье? Он, конечно же, дождется. Но будто что-то в нем щелкнуло, и стала рассеиваться вся безмятежность. Он не мог точно сказать, когда, в какой момент вдруг исчезло радостное, светлое ощущение жизни, до того для него необычное, что было даже страшно выходить с ним на улицу. И вот теперь, заглушая в себе стыд, он с напускным безразличием обратился к сидящему перед ним человеку, который кончил наконец говорить: - Вы ведь из Венгрии. Вы, наверное, знаете графа Ларски? - Посла? - Кажется. Да, да... Он сейчас вроде работает послом. - Если это тот, о котором я думаю, это очень стоящий человек. В настоящее время он посол в Мексике. Он долгое время был первым секретарем посольства в Париже. Там я его и знал. Дело в том, что я - вы это, конечно, знаете - работал в течение восьми лет в фирме "Гомон". Жена его, если мне не изменяет память, сбежала с какимто проходимцем. Конечно, ничего другого он и не мог ожидать. Но ему стало мучительно стыдно. Ведь эти слова он сам захотел услышать, для чего и вызвал весь этот разговор. Он решил немедленно его прекратить. - Достаточно. Но его собеседник продолжал... - Неизвестно, что с ней сталось. Я однажды встретил ее в Канне, где снимал фильм в качестве ассистента режиссера. И мне сдается, я как-то видел ее здесь, в НьюЙорке. И он добавил, улыбнувшись: - Знаете, в конце концов все оказываются в НьюЙорке. Правда, одни вверху, другие внизу. Мне кажется, она, скорее, внизу... Ну а по поводу вашей передачи я хотел вам сказать... Слушал ли его Комб? Он уже сожалел, что пришел, наговорил лишнего. У него было такое чувство, что он запачкал грязью что-то чистое, но сердился он все же именно на нее. А за что, толком не знал. Может быть, в глубине души, где-то совсем глубоко, он испытывал разочарование оттого, что, оказывается, она не во всем солгала. Верил ли он ей, когда она говорила, что была женой первого секретаря посольства? Он теперь и сам не знал, но сердился и говорил сам себе с горечью: "Вот сейчас, когда я вернусь, я увижу, что она уехала. У нее уже это, наверное, вошло в привычку! " Сама мысль о пустоте, которую он обнаружит, была до такой степени невыносимой, что вызвала у него чисто физическое ощущение тревоги, и он почувствовал боль в груди, как будто это была какая-то болезнь. Он испытал острое желание немедленно оказаться в такси и тут же отправиться в Гринич-Виледж. Мгновение спустя, да, собственно, почти в то же время, он подумал иронически: "Да нет же! Она никуда не денется. Разве не призналась она сама, что в ту ночь, когда мы встретились, на моем месте мог оказаться кто угодно? " В это время раздался веселый голос: - Как дела, старина? Он в ответ выдал улыбку. Должно быть, у него был глупый вид с этой автоматической улыбкой, поскольку Ложье, который только что пришел и пожимал ему руку, выразил беспокойство: - Что-то не ладится? - Да нет, что ты. С чего ты взял? Но этот-то не усложнял себе жизнь или, если и усложнял, то на свой манер. Никогда, например, не называл своего возраста. А ему было не меньше пятидесяти пяти. Оставался холостяком, жил постоянно окруженный молодыми женщинами, в большинстве своем от двадцати до двадцати пяти лет. Они постоянно менялись. Он ими манипулировал, как жонглер, у которого ни один шарик никогда не остается в руке. И у него эти женщины исчезали, не оставляя никаких следов, и не привносили никаких осложнений в его холостяцкую жизнь. Он был настолько любезен, что мог сказать по телефону, приглашая поужинать: - Ты один? Поскольку со мной будет очаровательная подружка, я попрошу ее привести какую-нибудь приятельницу. Находится ли Кэй еще в комнате? Если бы только он смог, хотя бы на мгновение, восстановить в памяти ее лицо! Хотя он упорно старался это сделать, ничего не получалось. От этого он становился суеверным и говорил себе: "Это означает, что ее больше там нет". Потом, может быть из-за присутствия Ложье и из-за его простодушного цинизма, он отбросил эту мысль и подумал: "Да нет же! Она там, и ее оттуда ничем не выманишь. А вечером она будет мне рассказывать новые байки". Она лгала - это совершенно очевидно. Несколько раз она ему солгала и, впрочем, сама в этом признавалась. А почему бы ей и не продолжать лгать? Как он должен распознавать, в какой момент она говорит правду? Он сомневался во всем, даже в истории с евреем-портным и с краном в конце общего коридора в Вене. Это все нужно было, чтобы разжалобить его. - Ты, старик, чего-то сегодня бледноватый. Пойдем съедим по гамбургеру. И никаких возражений! У меня тут буквально трехминутный разговор с Турвичем, и я свободен. Почему, пока эти двое беседовали о своих делах, он подумал одновременно и о своей жене, и о Кэй? Несомненно, из-за фразы венгра: "Она сбежала с каким-то проходимцем". То же самое можно сказать и о его жене. Ему было все равно. Он был совершенно искренен сегодня утром, когда говорил, что не любит ее больше. В конечном счете совсем не из-за нее он так страдал и был выбит из колеи. Это все гораздо сложнее. Кэй не сможет, наверное, понять. Ну а почему она должна его понимать? На какой такой нелепый пьедестал он ее поставил только потому, что встретил однажды ночью, когда было нестерпимо переносить одиночество и когда она со своей стороны искала мужчину или хотя бы постель? Ибо, если разобраться, именно постель искала она в ту ночь! - Ну как, старина! Он поспешно поднялся с вымученной, покорной улыбкой. - Ты бы подумал, Гурвич, дорогуша, о роли сенатора для него. Роль, несомненно, второстепенная. Но как бы то ни было, Ложье оказывал ему любезность. В Париже было все наоборот. Например, семь лет тому назад, как раз в ресторане Фуке, все тот же Ложье умолял его в три часа ночи: - Ты понимаешь, дружище... Это просто золотая роль... Триста спектаклей обеспечено, не считая провинции и заграничных гастролей. Все тут дело в том, чтобы именно ты сыграл роль этого крепкого волевого парня, иначе все погорит, не будет пьесы... Соглашайся!.. Я тебе расскажу, как нужно поступить... Прочти рукопись... Разберись во всем сам и, если ты ее принесешь потом директору театра Мадлен и скажешь ему, что хочешь играть в ней, то дело в шляпе... Я позвоню тебе завтра в шесть вечера... Не правда ли, мадам, что он должен играть в этой пьесе? Его жена была с ним в этот вечер. Ей и всучил Ложье свою рукопись с заговорщической улыбкой, а на следующий день прислал ей огромную коробку шоколада. - Ну, ты идешь? Пока они спускались, он прислушивался к шуму лифта за спиной своего друга и молчал с отсутствующим видом. - Видишь ли, кисуля, таков уж Нью-Йорк... В один прекрасный день ты... Ему хотелось крикнуть: "Замолчи, пожалуйста! Замолчи, ради Бога!" Ибо он хорошо знал эту бесконечную литанию и сыт был по горло. С Нью-Йорком все кончено. Он больше об этом даже не хочет думать или, точнее говоря, подумает обо всем позже. А сейчас главное то, что у него, в его комнате, находится женщина. Он о ней почти ничего не знает и сомневается в ней. Никогда в жизни ни на кого он не смотрел так хладнокровно, трезво и безжалостно, как на эту женщину, которую ему случалось презирать, но без которой, как это он ясно понимает, он не может больше обойтись. - Турвич отличный малый. Немного выжига, как ему и положено. Он не забыл, что начинал с того, что подметал киностудию в Бийянкуре, и он должен свести кое с кем счеты. Ну а вообще-то он парень хороший, особенно когда ты не нуждаешься в нем. Комб чуть было не остановился, чтобы пожать товарищу руку и сказать ему просто: - До свидания! Иногда говорят о теле без души. И ему, конечно, тоже случалось произносить эти слова. Сегодня же, в эту минуту, на углу 66-й улицы и Мэдисон-авеню, он был действительно неодушевленным телом, а мысль, жизнь в нем отсутствовали, они были в другом месте. - Зря ты так убиваешься. Вот погоди, через месяц или недель через шесть ты первый будешь смеяться над тем, что сейчас повесил нос. Больше мужества, старина, хотя бы ради того, чтобы все эти бездарные актеришки не радовались при виде твоей слабости. Вот послушай, как я после моей второй пьесы в театре Порт-Сен-Мартен... Почему она разрешила ему уйти? Она, которая все угадывает, могла бы понять, что еще не настал момент. Разве что ей просто нужна была свобода? Правдива ли вся эта история с Джесси? Запертый сундук в квартире, ключ от которой уже плывет в сторону Панамского канала... - Что будешь пить? Ложье привел его в бар, несколько похожий на их маленький бар, где прямо рядом со стойкой стоял такой же музыкальный автомат. - Один "манхаттан". Он нащупал в кармане никелевую монету, посмотрел на свое отражение в зеркальной поверхности задней стенки полки, где стояли стаканы. Собственное лицо ему показалось настолько смешным, что он испытал потребность послать самому себе саркастическую улыбку. - Что ты сегодня делаешь после ланча? - Я должен вернуться. - Должен вернуться, куда? Я бы тебя сводил на репетицию. Это слово вызвало в памяти Комба репетиции, которые у него были в Нью-Йорке в маленьком зале, на двадцатом или двадцать первом этаже на Бродвее. Зал снимался обычно на строго ограниченное время, на час или два, он уже не помнил. И случалось, что в самый разгар работы приходили актеры из другой труппы и толпились в дверях, ожидая своей очереди. Видно было, что каждый, зная только свои реплики, своего персонажа, не знал остальных частей пьесы или не хотел знать. И уж совсем не интересовался другими актерами. Они не здоровались и не прощались друг с другом. И даже те, с кем он непосредственно играл, вряд ли знали его имя! Режиссер делал ему знак, он осуществлял свой выход, произносил свои реплики. Единственным проявлением человеческого интереса, которого ему удавалось добиться, был смех статисток из-за его акцента. Вдруг его охватил страх, ужасный страх вновь оказаться в том невыносимом одиночестве, которое он испытывал, находясь там между двух раскрашенных кулис. Так остро и болезненно он его не ощущал нигде, даже в своей комнате, когда за тонкой перегородкой Винни X... и Ж. К. С предавались любви по пятницам. Почти бессознательно Комб направился к музыкальному автомату, нашел нужное название, нажал никелевую кнопку и опустил в щель пятицентовую монету. Едва раздались звуки музыки, как Ложье, который делал знак бармену, чтобы тот наполнил стаканы, принялся объяснять: - Ты знаешь, какой доход принесла эта песня только в США? Сто тысяч долларов, старина, включая, конечно, гонорар и за музыку, и за слова. А сейчас она обходит весь земной шар. В данный момент по меньшей мере две тысячи музыкальных автоматов вроде этого исполняют ее, не говоря уж об оркестрах, о радио, о ресторанах. Я иногда себе говорю, что надо было бы мне писать песни, а не пьесы. Слушай, дорогой! А что если нам вместе пообедать? - Ты не будешь сердиться, если я тебя сейчас покину? Это было сказано так серьезно, что Ложье посмотрел на него не только с изумлением, но и, вопреки обычной ироничности, с некоторым уважением. - Так, значит, в самом деле дела идут неважно? - Извини меня. - Да, конечно, старик... Скажи-ка... Нет. Больше невозможно. Нервы у него на пределе. Его раздражала даже улица с ее шумом, который обычно он как-то не слышал, с ее бессмысленной суетой. Он постоял какое-то время на стоянке автобуса, потом, когда поблизости остановилось такси, бросился бежать, чтобы не упустить его, ворвался в машину и поспешно назвал шоферу адрес. Он не знал, чего опасался больше - застать Кэй дома или не застать. Он злился на себя, злился на нее, не зная толком, в чем ее упрекает. Он чувствовал себя униженным, чудовищно униженным. Мелькали улицы. Он не смотрел на них и не узнавал. И говорил себе: "Она воспользовалась случаем, чтобы улизнуть, стерва!" И тут же подумал: "Я или другой... Любой другой... Или же тот проходимец из Канна". Через стекло дверцы такси он вглядывался в свою улицу, будто ожидал увидеть какие-то изменения. Он был бледен и понимал это. Руки похолодели, на лбу выступил пот. Он не видел ее у окна. Не осталось ничего от той утренней сцены, когда солнце было такое мягкое, день еще только начинался, а по стеклу медленно скользила ее рука, посылающая ему приветствие. По лестнице Комб поднимался, перепрыгивая через две ступени, и остановился только на предпоследнем этаже. Его душила ярость, он от этого испытывал и стыд, и жалость к себе до такой степени, что еще немного - и он, казалось, нашел бы в себе силы посмеяться над всем этим. Вот здесь, около этих немного липких перил, стояла она еще сегодня утром, каких-нибудь два часа тому назад. Ждать было невозможно. Ему нужно скорее узнать, ушла она или нет. Он толкался в дверь, засовывая ключ поперек замочной скважины, но дверь открылась изнутри, прервав его неловкое царапанье по железу. Перед ним стояла Кэй, и Кэй улыбалась. - Пошли... - произнес он, не глядя ей в лицо. - Что с тобой? - Со мной ничего. Пошли. Она была в черном шелковом платье. Ясно, что она и не могла бы надеть какое-то другое. И тем не менее Кэй явно купила белый воротничок с вышивкой, которого он у нее не видел, и это почему-то, без всяких оснований, разозлило его. - Пошли. - Но ведь ланч готов, понимаешь... Он это понимал и прекрасно видел комнату, впервые за долгое время хорошо прибранную. Он догадывался и о присутствии за окном старого еврея-портного, но ничто его не радовало. Ничто! В том числе и Кэй, которая была сбита с толку, не хуже, чем недавно Ложье, и в ее глазах он видел ту же уважительную готовность уступить, которую, должно быть, испытывают люди при столкновении с человеком в припадке. Он был на пределе. Понимают это или нет? Если не понимают, пусть ему немедленно об этом сообщат, и он отправится сдыхать в своем углу. Вот так! Но пусть не заставляют его чего-то ожидать и не задают вопросов. Ему это надоело. Что именно? Вопросы! Во всяком случае, те, которые он сам себе задает. Он от них просто заболевает, да, именно, становится нервнобольным. - Ну и как? - Я пойду, Франсуа. Я думала, что... Ничего не выйдет! Она думала приготовить для него приятный маленький обед. Он это знал и видел, он не был слепым. Ну что с того? Разве такую он ее полюбил, с эдаким блаженным видом молодоженки? Разве они были уже способны остановиться оба? Он, во всяком случае, нет. - Мне кажется, что плитка... Тем хуже для плитки, пусть она горит, пока придет время о ней подумать. Горела же лампочка двое суток подряд. Разве он об этом беспокоился? - Пошли. Так чего же именно он боялся? Ее? Самого себя? Судьбы? Одно было очевидно: он испытывал потребность вновь вместе с ней окунуться в толпу, опять тронуться в путь и бродить, заходя в маленькие бары, толкаясь среди незнакомых людей, перед которыми можно не извиняться, когда их задеваешь или наступаешь на ноги, потребность снова нервничать, видя, как Кэй неторопливо оставляет круглые отпечатки губ на якобы последней сигарете. Надо ли было верить в то, что она это поняла? Они оказались на тротуаре. Он не знал, куда идти, а она не осмеливалась проявить любопытство и спросить его. Тогда глухо, как если бы раз и навсегда покорился судьбе, он повторил, когда она его брала под руку: - Пошли. Это были изнурительные часы. Казалось, он упрямо, с неким садизмом, водил ее по тем местам, где они бывали вместе. В кафетерии Рокфеллеровского центра, например, где он заказал точно такое же меню, что и в первый раз, Комб долго и яростно следил за ней. Потом спросил неожиданно: - С кем ты уже приходила сюда? - Что ты хочешь этим сказать? - Не задавай вопросов. Отвечай. Когда женщина отвечает на вопрос вопросом, это значит, что она будет лгать. - Я тебя не понимаю, Франсуа. - Ты ведь приходила сюда, ты сама мне об этом говорила. Признайся, было бы странно, если бы ты приходила сюда одна. - Мне случалось тут бывать с Джесси. - А еще? - Не помню. - С каким-нибудь мужчиной? - Может быть. Да. Давным-давно с одним другом Джесси. - Другом Джесси, который был твоим любовником. - Но... - Признайся. - Ну, как сказать... Да, кажется... Один раз в такси... Он представил внутренность такси, спину шофера, лица в темноте, белеющие молочными пятнами, и ощутил на губах вкус этих вороватых поцелуев, сделанных наспех, как будто прямо в толпе. Он закричал: - Шлюха! - Но это для меня так мало значило, Фрэнк! Почему она вдруг назвала его Фрэнк? Он или кто другой, не так ли?.. Одним больше, одним меньше. Почему она не возмущается? Он рассердился на нее за ее пассивность и приниженность, вывел наружу и потащил дальше, не останавливаясь, как будто его тянула вперед какая-то темная сила. - А по этой улице ты уже ходила с мужчиной? - Нет. Не помню. - Нью-Йорк так велик, не правда ли? Тем не менее ты тут живешь уже немало лет. Никогда не поверю, что ты не посещала баров, таких, как наш, с другими мужчинами и там слушала бесконечное множество других пластинок, из которых каждая была в тот момент вашей пластинкой. - Я никогда не любила, Фрэнк. - Ты лжешь. - Думай что хочешь, но я никогда не любила. Так, как люблю тебя. - И вы ходили в кино! Я уверен, что тебе случалось посещать кинотеатр с мужчиной, и в темноте вы занимались непристойными делами. Признайся! - Не помню. - Припомни, где это было. На Бродвее? Покажи мне кинотеатр. - Может быть, в "Капитоле" один раз. Они были от кинотеатра примерно в ста метрах и видели, как зажигались и гасли красные и желтые буквы. - Это был один молодой офицер-моряк. Француз. - И долго вы были любовниками? - Одну неделю. Его судно стояло в Бостоне. Он приехал в Нью-Йорк с другом. - И ты, конечно, с ними с обоими... - Когда друг понял, он нас покинул. - Держу пари, вы встретились прямо на улице. - Да, так и было. Я их узнала по форме и слышала, как они говорили по-французски. Они не знали, что я понимаю, а я позволила себе улыбнуться. Они тогда заговорили со мной. - В какой отель он тебя привел? Где вы с ним спали? Отвечай. Она молчала. - Отвечай. - Зачем тебе так нужно это знать? Ты сам себе причиняешь боль из-за ерунды, уверяю тебя. Это все было совершенно несерьезно, пойми ты. - В каком отеле? Тогда, покорившись судьбе, Кэй ответила: - В "Лотосе". Он разразился смехом и бросил ее руку. - Это уж чересчур. Дальше некуда! Признайся, что бывают все-таки роковые совпадения... Итак, когда в первый вечер, вернее, в первое утро, поскольку уже почти светало, я тебя привел в тот самый отель... - Франсуа! - Да, ты права. Я глуп, не так ли? Как ты верно сказала, это не имеет никакого значения. Потом, сделав еще несколько шагов, он сказал: - Держу пари, он был женат. Твой офицер, что он говорил тебе о своей жене? - И показывал мне фотографии своих детей. Посмотрев прямо перед собой, он мысленно увидел фотографии своих детей на стене и повлек ее дальше. Они дошли до их маленького бара. Он грубо втолкнул ее туда. - ТЫ уверена, абсолютно уверена, что не приходила сюда ни с кем другим? Будет лучше, если ты признаешься сразу же. - Я ни с кем, кроме тебя, сюда не входила. - Вполне возможно, в конце концов, что хотя бы один раз ты сказала правду. Она на него не сердилась, пыталась оставаться естественной, протянула руку, чтобы получить никелевую монету, и, покорная, пошла так, как будто совершала какой-то ритуал, ставить их пластинку в музыкальном ящике. - Два скотча. Он выпил их три или четыре. Он мысленно представлял себе, как она ходила по барам с другими мужчинами, как ее очередной спутник выклянчивал еще один, последний стакан, закуривал сигарету, также последнюю. И он видел, как она поджидала мужчину у дверей бара, на тротуаре. Стоять ей было немного трудно из-за высоких каблуков... - Ты не хочешь вернуться? - Нет. Он не слушал музыку. Казалось, он вглядывается в самого себя. Неожиданно он заплатил и повторил то, что говорил уже несколько часов подряд: - Пошли. - Куда мы идем? - Поискать еще воспоминаний. А это значит, что нам есть куда пойти, не так ли? При виде дансинга он спросил: - Ты танцуешь? Она неверно поняла его и сказала: - Тебе хочется потанцевать? - Я тебя спрашиваю, танцуешь ли ты? - Ну конечно, Франсуа. - Куда ты ходила в те вечера, когда тебе хотелось танцевать? Ты должна показать мне... Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Так вот... Если нам доведется встретить мужчину... Понимаешь?.. Мужчину, который с тобой спал... Ведь это случится в один прекрасный день... А может, уже и довелось встретить... Я хочу, чтобы ты оказала мне честь сообщить, что вот этот, мол! Он невольно повернулся к ней и заметил, что ее лицо покраснело, глаза блестят, но ему не было ее жалко. Он слишком страдал сам, чтобы испытывать к ней жалость. - Скажи, а может быть, мы уже встречали хоть одного? - Да нет же. Она плакала. Она плакала беззвучно, как случается плакать детям на улице, когда матери волочат их за руку сквозь толпу. - Такси! И, открывая для нее дверцу, он сказал: - У тебя это вызовет приятные воспоминания. Кто он был, этот мужчина в такси? Если вообще он был только один. Сейчас ведь в Нью-Йорке в моде любовь в такси, не так ли? Так кто же он был? - Один друг Джесси, я тебе уже говорила. Или, скорее, друг ее мужа, Роналда. Мы его случайно встретили. - Где? Он ощущал мучительную потребность представить себе полную картину. - В маленьком французском ресторанчике на Сорок второй улице. - И он угостил вас шампанским! А Джесси скромно удалилась, как друг твоего морячка! Удивительно, до чего люди могут быть скромными! Они сразу все понимают. Выходим... Впервые они снова увидели тот самый перекресток и ту сосисочную, где встретились. - Что ты хочешь сделать? - Да ничего. Паломничество, понимаешь! Ну а здесь? - Что ты хочешь сказать? - Ты прекрасно поняла... Ты наверняка пришла в это место в ту ночь не в первый раз. Это совсем рядом с домом, где ты жила с Джесси. Насколько я теперь начинаю понимать вас обеих, было бы удивительно, если бы вы не завязывали здесь новых знакомств. Ибо вступать в беседу с мужчинами тебе кажется особым шиком. Не так ли, Кэй? Он пристально посмотрел на нее. Лицо его побледнело, осунулось, взгляд казался настолько застывшим, что у нее не хватало мужества протестовать. Он больно сжал ей руку своими жесткими, как клешни, пальцами. - Пошли. Стемнело. Они проходили мимо дома Джесси, и Кэй застыла от изумления, заметив в окне свет. - Посмотри, Франсуа. - Ну что там? Вернулась твоя подруга? А может быть, это ваш Энрико! Ты хотела бы подняться? Скажи... Его голос становился угрожающим: - Ну чего ты ждешь? Ты боишься, что я поднимусь вместе с тобой и обнаружу все эти ваши мелкие пакости там, наверху? На этот раз она сама, взяв его за руку, с трудом, будто ей мешали слезы, произнесла: - Пошли. И они еще ходили какое-то время. Прошлись в очередной раз вдоль 5-й авеню. Шли они, опустив голову, молча, не замечая ничего, погруженные в свои горькие размышления. - Я сейчас задам тебе один вопрос, Кэй. Он казался более спокойным и более сдержанным. Она покорно прошептала, может быть ощутив проблеск надежды: - Я слушаю. - Обещай мне ответить на него искренно и правдиво. - Да, конечно. - Обещай. - Клянусь. - Скажи мне, сколько было мужчин в твоей жизни? - Что ты хочешь этим сказать? Уже в агрессивном тоне он отчеканил: - Ты что, не понимаешь? - Это зависит от того, что ты имеешь в виду, говоря "в твоей жизни". - Сколько мужчин спали с тобой? И добавил с сардонической улыбкой: - Сто? Сто пятьдесят? Больше? - Гораздо меньше. - То есть? - Я не знаю. Погоди... Она и в самом деле стала старательно рыться в памяти. Видно было, как она шевелит губами, может быть, произносит шепотом цифры или имена. - Семнадцать. Нет, восемнадцать. - Ты уверена, что никого не забыла? - Я думаю, что это все, да, все. - Включая мужа? - Извини. Мужа я не считала. Значит, получается девятнадцать, дорогой мой. Но если бы ты только знал, насколько это все не имеет никакого значения. - Пошли. Они повернули назад. Они были измучены настолько, что ног под собой не чувствовали, и не произносили больше ни слова, даже не пытались начать разговор. Вашингтон-сквер... Провинциальные и пустынные улицы Тринич-Виледжа... В лавке полуподвального этажа китаец гладил белье при ярком свете... Занавески в клеточку на окнах итальянского ресторана... - Поднимайся! Он шел за ней, такой спокойный и холодный, что она ощутила дрожь в затылке. Он открыл дверь. У него был вид, будто он собирается вершить правосудие. - Ты можешь ложиться. - А ты? Он? В самом деле, что же он будет делать? Проскользнув за занавеску, он прислонился лбом к оконному стеклу, слышал, как она ходит по комнате, различил скрип кровати, который та издает, когда на нее ложатся, но продолжал еще долго стоять, погруженный в свое печальное одиночество. Наконец он возник перед ней и стал разглядывать ее так напряженно, что не дрогнул ни один мускул на лице. Он прошептал одними губами: - Ты... Потом повторял, повышая каждый раз голос, и в конце концов перешел на отчаянный крик: - Ты!.. Ты!.. Ты!.. Его кулак повис в воздухе. Может быть, через мгновение он смог бы взять себя в руки. - Ты! Голос его стал хриплым, кулак обрушился всей своей тяжестью, ударяя ее по лицу, один раз, два раза, три раза... Вплоть до того момента, пока он не выдохся и не рухнул на нее, рыдая и прося прощения. И она произнесла голосом, который, казалось, доносился откуда-то издалека, в то время как их соленые слезы смешивались на губах: - Ах ты бедняга, дорогой мой... 6 Они встали очень рано, сами того не зная. Им казалось, что они спали целую вечность. На часы они и не подумали взглянуть. Кэй, раздвигая занавески, воскликнула: - Поди посмотри, Франсуа! Впервые с тех пор, как он живет в этой комнате, он увидел маленького еврея-портного не сидящим на большом столе, поджав под себя ноги, а как все люди тот сидел на стуле, старом, плетенном из соломы, который, наверное, вывез откуда-нибудь из своей Польши или Украины. Облокотившись о стол, он макал толстые ломти хлеба в фаянсовую миску с цветочками и мирно смотрел перед собой. Над его головой еще горела электрическая лампочка, которую он по вечерам подтягивал железной проволокой за мягкий провод так, чтобы она висела прямо над его рабочим местом. Ел он неторопливо, торжественно, уставившись в стенку, где висели ножницы и выкройки из больших кусков серой плотной бумаги. Кэй сказала: - Это мой друг. Я хотела бы сделать ему что-нибудь приятное. Это оттого, что они чувствовали себя счастливыми. - А ты знаешь, что еще нет семи... И тем не менее они не ощущали никакой усталости, ничего, кроме огромного и глубокого блаженства, которое вызывало у них улыбку по самым пустяковым поводам. Глядя на нее, пока она одевалась и наливала в кофейник кипящую воду, он размышлял вслух: - Явно кто-то был вчера вечером у твоей подруги, поскольку мы видели там свет. - Джесси никак не могла вернуться, это просто невероятно. - Ты, наверное, была бы рада вернуть свои вещи, не так ли? Она не решилась пока еще принимать то, что - она чувствовала - было всего лишь широким, великодушным жестом. - Послушай, - продолжал он. - Я тебя провожу. Ты поднимешься, а я подожду внизу. - Ты думаешь? Он знал, что Кэй опасалась встретить там Энрико или Роналда, как фамильярно она называла мужа своей подруги. - Обязательно сходим. Они направились туда так рано, что совершенно не узнавали улицы. Конечно, они оба проходили здесь не раз ранним утром, но тогда они не были вместе. У них, бродивших столько времени ночью по тротуарам и барам, складывалось впечатление, что они отмывают душу утренней свежестью еще толком не проснувшегося города, который совершал свой туалет. - Видишь. Открыто окно. Поднимись. А я подожду здесь. - Я предпочла бы, чтобы ты пошел со мной, Франсуа. Ты не против? Они стали подниматься по лестнице, которая была чистой, но без роскоши, такая, какие обычно бывают в домах среднего достатка. Перед некоторыми дверьми лежали коврики, и служанка на третьем этаже натирала медную ручку, отчего вздрагивала ее грудь, подобная застывшему желе. Он догадывался, что Кэй немного побаивается, ему же все казалось простым и ясным, как этот дом, совершенно обычный, благопристойный, без всяких тайн. Она позвонила, и ее губы слегка дрожали, когда она смотрела на него, и чтобы чувствовать себя увереннее, она поспешно сжала его запястье. Никакого ответа не последовало на ее звонок, который прозвучал в пустоте. - Сколько сейчас времени? - Девять часов. - Ты позволишь? Она позвонила в соседнюю дверь, и мужчина лет шестидесяти, в стеганом халате, с растрепанными волосами вокруг розовой лысины, открыл с книгой в руке. Он должен был немного наклонять голову, чтобы смотреть поверх очков. - Смотрите-ка! Это вы, барышня. Я так и думал, что вы зайдете со дня на день. Удалось ли Энрико с вами связаться? Он приходил вчера вечером. Спросил меня, не оставили ли вы своего нового адреса. Я так понял, что в квартире остались какие-то вещи, которые он хотел бы вам вручить. - Благодарю вас, господин Брюс. Извините, что я вас побеспокоила. Мне нужно было убедиться, что приходил именно он. - Есть ли новости от вашей подруги? Как все это было банально, обыденно. - Я не знаю, как так получилось, что у Энрико оказался ключ, - сказала она, когда они с Комбом вышли на улицу. - Или, пожалуй, догадываюсь. Видишь ли, поначалу, когда ее муж получил пост в Панаме и она обнаружила, что ей не подходит климат, Джесси поселилась в Бронксе. Она работала телефонисткой в небоскребе на Мэдисон-стрит. Когда она встретила Энрико и в конце концов решилась - ибо, что бы ты ни говорил, а прошло пять месяцев, прежде чем между ними это произошло, - он настоял, чтобы она переехала сюда. Он, должно быть, платил за квартиру. Понимаешь? Я не знаю, как они там условились, но теперь я начинаю думать, что, наверное, и квартира была снята на его имя. - Почему бы тебе не позвонить ему? - Кому? - Да этому Энрико, крошка моя. Поскольку у него ключ, а вещи твои в запертой квартире, то это совершенно естественно. Он хотел, чтобы все было естественным. Так и получалось в это утро. - Ты действительно этого хочешь? Он пожал ей руку. - Давай действуй. Он сам, взяв ее под руку, отвел в ближайшее кафе. И только там она сообразила, что любовник Джесси никогда не приходит на работу раньше десяти часов, и они мирно сидели и ожидали, так мирно, что их можно было принять за старую супружескую пару. Дважды она возвращалась ни с чем из кабины. В третий раз он увидел сквозь стекло, что она разговаривает, впервые восстанавливая контакт со своим прошлым, которое было на другом конце провода. Но она все время, пока говорила, не переставала смотреть на него и улыбалась ему робкой улыбкой, которой благодарила и как бы просила прощения за все сразу. - Он сейчас сюда придет. Ты не сердишься? Я не могла поступить иначе. Он мне сказал, что схватит такси я минут через десять будет здесь. Он не мог мне подробно все объяснить, так как у него кто-то находился в кабинете. Но успел мне сообщить только то, что ключ ему принес рассыльный в конверте, на котором было написано имя Роналда. Его интересовало, возьмет ли она его под руку в ожидании Энрико. Она это сделала вполне естественно и не раздумывая. Вскоре около них остановилось такси. Прежде чем подойти к машине, она посмотрела прямо в глаза своему спутнику, как бы обращаясь к нему с немой просьбой, у нее были очень светлые глаза. Она явно хотела, чтобы он видел, какие они светлые, а легкой гримаской на губах она умоляла его о мужестве и снисходительности одновременно. Он же не нуждался ни в том, ни в другом, ибо почувствовал вдруг такую легкость, что с трудом сохранял серьезность. Этот Энрико, этот Рик, о котором он столько всякого напридумывал, оказался совершенно ординарным человеком невысокого роста. Может быть, и не урод, но такой банальный, примитивный! Энрико счел себя обязанным, принимая во внимание обстоятельства, броситься к Кэй немного театрально и с чувством пожать ей обе руки. - Ах, что с нами случилось, моя бедная Кэй! Очень просто она представила: - Друг, Франсуа Комб. Ты можешь говорить при нем. Я ему все рассказала. Значит, все-таки они были на "ты". - Давайте быстро поднимемся, так как у меня на работе через четверть часа важная встреча. Я не отпускаю такси. Он стал подниматься первым. Был он действительно маленький, франтовато одетый, от него исходил легкий запах духов, и видно было, что его темные и напомаженные волосы тщательно завиты. Он поискал ключ в кармане, откуда вынул целую связку. Комб отметил эту деталь со злорадством. Терпеть не мог людей, которые носят с собой связки ключей... Ключ от квартиры оказался в другом месте, в кармане жилета, где Энрико обнаружил его только после долгих поисков. Пока искал, он нетерпеливо и нервно переминался ногами в обуви из мягкой кожи. - Я был ужасно потрясен, когда пришел и никого не обнаружил! Я тогда решил позвонить к этому пожилому симпатичному господину, который вручил оставленную для меня записку. - И мне была записка. - Я знаю. Он мне сказал. Но я не знал, где тебя найти. Он машинально посмотрел на Комба, который улыбался. Может быть, он ожидал от Кэй какого-нибудь объяснения, но та ничего не сказала, только улыбнулась со счастливым видом. - Ну а затем, вчера я получил ключ, без всяких объяснений. Вечером я зашел сюда. Боже мой! До чего же все было просто! И так прозаично. От открытого окна создавался сквозняк, и пришлось быстро захлопнуть дверь, едва они протиснулись в квартиру. Она была совсем маленькой и до пошлости стандартной, как тысячи подобных квартир в Нью-Йорке, с непременным диваном и этажеркой в гостиной, с одинаковыми низкими креслами и столиком на одной ножке, с пепельницами около кресел и с миниатюрным книжным шкафом в углу, около окна. Так это здесь вот Кэй и Джесси... Комб улыбался совершенно машинально, как будто улыбка возникла сама по себе, без его участия. Очевидно, в его глазах мелькнули насмешливые огоньки, но едва заметные. Он, правда, быстро погасил их из опасения, что Кэй обидится. И чего это он столько напридумывал о жизни, которую она вела, и он этих мужчинах, заставлявших его страдать оттого, что все время слышал, как она называла их по имени? Вот один из них перед ним, и он отметил, что тот в десять часов утра носит яркий цветастый галстук с жемчужной булавкой! Кэй, закрыв окно, направилась в спальню. - Помоги мне, пожалуйста, Франсуа. Он понимал, как это было любезно с ее стороны и называть его на ты, и призывать выполнить довольно интимную роль. - Но Джесси не все увезла, она оставила часть своих вещей, - удивилась она. Тогда Энрико, который только что закурил сигарету, ответил: - Я тебе все объясню. Я получил письмо от нее сегодня утром, которое она написала на борту парохода "Санта-Клара". - Как? Она уже в море? - Он потребовал, чтобы она отбыла вместе с ним на первом же пароходе. Все это произошло совсем не так, как я опасался. Когда он приехал, то был уже в курсе всего. Я тебе дам прочитать письмо, которое, по ее просьбе, отправил стюард, поскольку ее муж от нее ни на шаг не отходит. Итак, значит, он прибыл сюда и тут же спросил ее: - Ты одна? - Ты же видишь. - А не ждешь ли ты его с минуты на минуту? И Энрико продолжил, держа сигарету немного манерно, как это делают американки: - Ну, ты знаешь Джесси. Она не пишет всего в письме, но она, должно быть, протестовала, возмущалась, разыгрывала комедию. Комб и Кэй встретились взглядом, и оба улыбнулись. - Роналд, кажется, был очень холоден. Он, оказывается, тоже зовет его Роналдом. - Меня все время мучает вопрос: а не приехал ли он сюда специально, когда от кого-то все узнал? Он сразу же подошел к стенному шкафу и, несмотря на все заклинания Джесси, выкинул оттуда на кровать мой халат и мою пижаму. Они так и лежали на кровати. Халат почти новый, с цветными узорами, и шелковая пижама кремового цвета с темно-красными вышитыми инициалами. - И совершенно спокойно, пока она рыдала, он перебрал ее вещи и позволил взять с собой только то, что было три года назад, когда она приехала из Панамы. Ну ты же знаешь Джесси... Уже второй раз он повторил эту фразу. Почему у Комба сложилось впечатление, что и он тоже хорошо знает Джесси? И не только Джесси, но и Кэй, которая стала ему настолько понятной, что невольно захотелось посмеяться над самим собой. - Ты же знаешь Джесси. Она не могла примириться с потерей своих платьев и некоторых других вещей и сказала: "Я клянусь тебе, Роналд, что это все я купила за собственные деньги". Вероятно, Энрико, несмотря ни на что, все же обладал некоторым чувством юмора. - Интересно, как она умудрилась столько мне рассказать в своем письме? Она пишет, что он не спускает с нее глаз, ходит за ней по пятам, следит за каждым ее шагом и взглядом, и при всем этом ей удалось написать мне целых шесть страниц, некоторые, правда, карандашом, и рассказать обо всем понемногу. Есть там несколько слов и для тебя. Она просит тебя сохранить все, что она не смогла увезти, и пользоваться этим, если захочешь. - Спасибо, Энрико, но это невозможно. - Квартира оплачена до конца месяца. Я еще не знаю, что мне делать со всем, что здесь есть, так как, понятное дело, я не могу это увезти домой. Если хочешь, я тебе на какое-то время отдам ключ... Впрочем, он и так сейчас останется у тебя, поскольку мне нужно срочно уходить. У меня сегодня действительно очень важные встречи. Я полагаю, что теперь, когда они в открытом море, Роналд оставит ее, хотя бы немного, в покое. - Бедная Джесси! Чувствовал ли он свою вину? Он сказал: - Иногда я задаюсь вопросом: а не мог ли бы я чтонибудь для нее сделать? Но я же ничего не знал. Как раз в тот вечер моя жена давала званый обед, и я не имел возможности даже позвонить. До свидания, Кэй! Ключ ты можешь прислать в мой офис. Энрико не очень хорошо понимал, как себя держать с этим незнакомым ему человеком, поэтому пожал ему руку с преувеличенной теплотой и поспешил его заверить, как бы давая этим гарантию: - Это самая близкая подруга Джесси. - Что с тобой, Франсуа? - Ничего, дорогая. Без сомнения, в первый раз он назвал ее так без тени иронии. Возможно, обнаружив, что Энрико столь незначителен, он и ее, может быть, счел не такой уж значительной, но он не был этим разочарован, скорее, напротив, почувствовал по отношению к ней почти беспредельную снисходительность. Энрико ушел, оставив в квартире неулетучивающийся запах духов, халат и пижаму на кровати и шлепанцы в открытом шкафу. - Теперь ты понимаешь? - прошептала Кэй. - Да, малышка, я понимаю. Это было правдой. Он хорошо сделал, что пришел сюда и наконец увидел и смог оценить по достоинству и ее, и ее окружение, всех этих мужчин, этих Энрико, этих Роналдов, этих моряков, этих друзей, с которыми она была без разбору на ты... Но не стал он из-за этого любить ее меньше, напротив, он любил ее теперь более нежно и вместе с тем без напряжения, ожесточения и горечи. Он больше почти не боялся ни за нее, ни за их будущее. Может быть, даже уже совсем перестал бояться и мог отдаваться своему чувству, не сдерживая себя? - Сядь, - попросила она. - Ты занимаешь много места в комнате. А не стала ли и ей эта комната, которую она делила с Джесси, казаться меньше? Она была светлая и веселая. Стены ярко-белые, две кровати стояли рядом, накрытые кретоновым покрывалом, украшенным какой-то яркой картинкой, занавеси на окнах были тоже из кретона. Сквозь них просачивались солнечные лучи. Он покорно сел на кровать, около халата с цветными узорами. - Ведь я правильно поступила, что не захотела ничего брать из того, что принадлежит Джесси? А вот посмотри! Тебе нравится это платье? Это было вечернее платье, довольно простое. Оно показалось ему красивым. Она держала, развернув его перед собой жестом продавщицы универмага. - Ты часто его носила? Нет, никак нельзя допустить, чтобы она неверно истолковала его вопрос. На этот раз он спросил не из-за ревности. А просто чтобы сделать ей приятное, ибо был благодарен за то, что она с таким искренним простодушием выставляла напоказ свое кокетство. - Всего лишь два раза, и когда я была в нем, никто, клянусь тебе, никто не прикасался ко мне, даже не целовал. - Я тебе верю. - Правда? - Я тебе верю. - Вот туфли, которые были куплены к этому платью. Золотой их цвет слишком яркий и чересчур броский на мой вкус, но ничего другого не могла найти по моим деньгам... Тебя не раздражает, что я тебе все это показываю? - Совсем нет. - Наверняка! - Напротив. Подойди и поцелуй меня. Она чуть помедлила, но не из-за нежелания, а, скорее, из уважительного отношения к нему. Она наклонилась и коснулась губами его губ. - А знаешь, ты сидишь как раз на моей кровати. - Ну а Энрико? - Он проводил здесь ночь не более двух раз в месяц, а то и еще реже. Он был вынужден всякий раз говорить своей жене, что уезжает в деловую поездку. А это было сложно, потому что она всегда хотела точно знать, в каком отеле он должен был остановиться, и могла, не колеблясь, позвонить туда среди ночи. - Она ничего не знала? - Я думаю, все-таки знала, но делала вид, будто не знает, защищалась как могла. Я убеждена, она никогда его не любила или перестала любить, что не мешает ей быть ревнивой. Но если бы она стала чересчур на него давить, он был бы способен развестись с ней и жениться на Джесси. Этот маленький человек в галстуке, перехваченном жемчужной булавкой! Как было приятно слушать все это теперь и воспринимать естественным образом и слова, и вещи в их реальном виде. - Он часто приходил вечером. Каждые два-три дня. И должен был удалиться до одиннадцати часов. Все эти вечера я чаще всего уходила в кино, чтобы оставить их одних. Хочешь, я покажу тебе этот кинотеатр, совсем недалеко отсюда, где мне доводилось смотреть один и тот же фильм по три раза, так как у меня не хватало духу садиться в метро и куда-то ехать. - А тебе не хочется надеть сейчас это платье? - Как ты угадал? Платье она по-прежнему держала в руке. Он даже не знал, что она способна делать такие проворные движения, каким она скинула свое черное будничное платье. Ему показалось, что она впервые предстала перед ним в таком интимном виде. Да собственно говоря, он действительно первый раз созерцал ее в дезабилье. Более того, он вдруг понял, что вообще еще не проявлял любопытства к ее телу. Еще сегодняшней ночью они сжимали друг друга в объятиях до боли, и казалось, летели в пропасть, и тем не менее он не мог сказать, как она сложена. - А комбинацию мне тоже переменить? - Конечно, дорогая. - Пойди закрой задвижку на двери. Это было похоже на игру, очень увлекательную игру. Они были вместе уже в третьей комнате, и в каждой он не только обнаруживал новую Кэй, но и находил основания любить ее по-новому. Он снова сел на край кровати и стал разглядывать ее, пока она рылась в белье. Ее обнаженное тело золотилось свете солнечных лучей, проникавших через занавески. - Интересно, а что мне делать с тем бельем, что находится в прачечной? Они же принесут его сюда, а здесь никого не будет. Наверное, придется нам туда зайти. Ты не будешь возражать? Она не сказала "мне зайти", а "нам зайти", как если бы отныне они не должны больше разлучаться ни на одно мгновение. - У Джесси белье гораздо лучше моего. Вот посмотри. Она помяла шелк в руках, поднесла к его глазам, заставила его пощупать. Она и сложена лучше, чем я. Хочешь, я надену вот тот гарнитур? Он не слишком розовый, как ты находишь? У меня ведь есть еще и черный. Мне всегда хотелось иметь белье черного цвета, и в конце концов я купила. Но не решалась надевать. Мне кажется, что в нем делаешься похожей на проститутку. Взмах гребня. Ее рука сама совершенно естественно нашла гребень, ей не надо было его искать. Это зеркало находилось точно на своем месте, там, где ему положено быть. В зубах она держала шпильку. - Застегни мне, пожалуйста, сзади. Это было впервые. Невероятно много чего они делали сегодня в первый раз, в том числе и то, что он подошел к ней и деликатно поцеловал ее в шею, вдыхая запах ее волос на затылке, потом тихо отошел и снова сел на край кровати. - Не правда ли, красивое платье? - Да, очень. - Я купила его на Пятьдесят второй улице. Знаешь, оно стоило очень дорого, во всяком случае для меня. Она посмотрела на него умоляющим взглядом. - А ты не против, если мы куда-нибудь сходим вместе? Я надену это платье, и ты принарядишься. И вдруг, когда он меньше всего этого ожидал, да и она сама этого явно не ожидала, крупные слезы появились у нее на глазах, при этом даже улыбка еще не успела сойти с лица. Кэй отвернулась и сказала: - Ты никогда меня не спрашивал, чем я занимаюсь. Она так и стояла, в вечернем платье и в золотых туфлях на босу ногу. - А сама я не решалась тебе рассказать, потому что это было унизительно для меня. Я предпочла, по-глупому, позволить тебе черт знает что обо мне думать. Иногда я это делала нарочно. - Нарочно делала что? - Ты это прекрасно сам знаешь! Когда я познакомилась с Джесси, я работала в том же здании, что и она. Тогда мы и встретились. Мы обедали в одном и том же кафе, я тебе его покажу, оно находится на углу Мэдисонавеню. Меня взяли на работу, чтобы делать переводы, так как я говорю на нескольких языках. Но есть тут одно обстоятельство, ты его не знаешь, оно может показаться тебе смешным. Я тебе немного рассказывала о моей жизни с матерью. Когда она начала приобретать известность как пианистка и мы стали путешествовать, ибо она не хотела со мной разлучаться, я практически прекратила ходить в школу. Я училась понемногу в разных местах, в зависимости от того, где были гастроли. И должна тебе признаться, что почти ничему не научилась. Только, пожалуйста, не смейся надо мной. Вот уж чего я никогда не смогла освоить - так это орфографию. Ларски мне часто говорил хладнокровным тоном, от чего я еще острее чувствовала унижение, что я пишу, как горничная. Теперь ты понимаешь? Расстегни, пожалуйста, мне платье. Сможешь? На этот раз она подошла к нему сама и наклонилась, подставив свою худенькую спину беломолочного цвета, которая виднелась в разрезе платья. Когда он стал ее ласкать, она попросила: - Нет, не сейчас, прошу тебя! Я хотела бы еще кое-что тебе рассказать. Она осталась раздетой, только в трусах и бюстгальтетере. В таком виде она отправилась на поиски портсигара и зажигалки. Потом села на кровать, поджав под себя ноги и поставив поблизости пепельницу. - Меня перевели на другую работу - рассылать циркулярные письма. Находилось это место в глубине помещения, в комнате без окон, без воздуха, где мы никогда не видели дневного света. Мы втроем рассылали эти письма. Две другие были настоящими скотинами. С ними невозможно было общаться. Меня они ужасно ненавидели. Мы носили халаты из сурового полотна из-за клея, который постоянно пачкал одежду. Я устраивалась так, что мой халат был всегда чистым. Тебе, наверное, скучно все это слушать. Но забавно, не правда ли? - Вовсе нет. - Ты просто так говоришь. Ну, пускай... Каждое утро я обнаруживала на моем халате новые пятна клея. Они пачкали и внутри халата, чтобы я испортила платье. Однажды я даже подралась с одной из них, коренастой ирландкой с калмыцкой рожей. Она была сильнее меня и постаралась порвать мои совсем новые чулки. И он произнес с глубокой нежностью и вместе с тем очень легко и просто: - Моя бедная Кэй. - Ты думаешь, я из себя разыгрывала супругу секретаря посольства? Совсем нет, клянусь. Если бы Джесси была здесь, она могла бы тебе сказать... - Но я тебе верю, дорогая моя. - Должна признаться, что у меня не хватило сил оставаться там. Из-за этих двух девок, как ты понимаешь. Я думала, что легко найду job [2]. Я три недели была без работы. И вот тогда-то Джесси предложила мне поселиться у нее, потому что я больше не могла платить за свою комнату. Она жила в Бронксе, я тебе уже говорила. Дом там напоминал огромную унылую казарму с железными лестницами вдоль фасада из черного кирпича. Он весь сверху донизу был пропитан почему-то запахом капусты. Несколько месяцев подряд мы жили с постоянным привкусом капусты во рту. В конце концов я нашла работу в одном кинотеатре на Бродвее. Помнишь? Ты еще вчера говорил мне о кинотеатрах... Глаза ее снова стали влажными. - Я рассаживала людей на места в залах. Вроде бы это кажется нетрудным делом, не так ли? Я знаю, что я не очень крепкая, поскольку вынуждена была два года провести в санатории. Но и другим было не легче, чем мне. К вечеру от усталости у нас ломило поясницу. Ну а от непрерывного снования в толпе по нескольку часов подряд, от постоянного раздражающего грохота музыки, от невероятно усиленных звуков голосов, будто они исходят прямо от стен, голова шла кругом. Не менее двадцати раз я видела, как некоторые из моих коллег теряли сознание. Но ни в коем случае нельзя было, чтобы это случалось в зале. Тогда немедленно увольняли. Это же производит дурное впечатление на зрителей, ты понимаешь? Я тебе еще не наскучила? - Нет. Подойди сюда. Она приблизилась, но они оставались каждый на своей кровати. Он ласково погладил ее кожу и удивился тому, какая она нежная. Он любовался с умилением ранее ему неведомыми линиями и тенями между лифчиком и трусиками. - Я была очень больна. А четыре месяца тому назад я попала в больницу, где пробыла семь недель. Меня навещала только Джесси. Говорили, что мне надо бы опять в санаторий, но я не захотела. Джесси уговорила меня какое-то время отдохнуть и не работать. Когда ты меня встретил, я уже почти неделю, как искала новый job. Она храбро улыбнулась. - Я в конце концов найду. И без всякого перехода: - Ты не хочешь выпить чего-нибудь? Тут должна быть бутылка виски в шкафу. Если только Роналд ее не выпил, но на него это непохоже. Она вернулась из соседней комнаты действительно с бутылкой, в которой оставили немного алкоголя. Портом она направилась к холодильнику. Он не видел ее, но слышал, что она вскрикнула. - Что там такое? - Ты будешь смеяться. Роналд даже холодильник не счел необходимым выключить. Ты понимаешь? Вряд ли это могло прийти в голову Энрико, когда он здесь был вчера. Это характерно именно для Роналда. Помнишь, что писала Джесси? Он не горячился, ничего не говорил. Но зато перебрал все ее вещи. И заметь, что не разбросал их по комнате, как это сделал бы любой другой на его месте. Когда мы пришли, все было в порядке, мои братья висели на своем месте. Словом, все на месте, кроме халата и пижамы Энрико. Ты не находишь это забавным? - Нет, он ничего не находил. Он просто был счастлив. Каким-то совсем новым счастьем. Если бы накануне или даже этим утром ему сказали, что он будет лениво и с удовольствием нежиться в этой спальне, он бы ни за что не поверил. В чуть приглушенном солнечном свете он лежал, вытянувшись на кровати, которая была кроватью Кэй. Закинув руки под голову, с наслаждением впитывал в себя атмосферу, фиксировал самые мельчайшие детали, подобно художнику, который наносит все новые мазки на тщательно выписанную картину. Это относилось и к Кэй. Он спокойно, без спешки мысленно дорисовывал ее образ. Надо будет, когда он в конце концов наберется сил, чтобы встать, бросить взгляд в кухоньку и даже в этот холодильник, о котором шла речь, ибо ему было любопытно увидеть все, даже разные мелочи, которые могут Попасться на глаза. В комнате было несколько фотографий, которые, без сомнения, принадлежали Джесси. На одной была изображена пожилая, солидная, полная дама, очевидно ее мать. Он потом расспросит обо всем Кэй. Она может говорить, не опасаясь, что утомит его. - Пей. И она выпила после него, из того же стакана. - Видишь, Франсуа, все это далеко не блестяще выглядит, и ты совсем напрасно... Напрасно что? Фраза была довольно туманная. И все же он ее понял... - Видишь ли, теперь, когда я тебя узнала получше... Совсем тихо, так, что он скорее угадал слова, чем услышал: - Подвинься немного, не возражаешь? И она скользнула к нему на кровать. Она была почти голой, а он в одежде, но они на это не обращали внимания, это не мешало их объятиям. Она прошептала, почти прижав губы к его уху: - Знаешь, здесь никогда ничего не было, клянусь. Он не испытывал страсти, физического желания. Ему, наверное, пришлось бы вспомнить отдаленные времена, может, даже детство, чтобы вновь ощутить то сладостное и чистое состояние, в которое он сейчас погрузился. Он ласкал ее, но не только тело, а как бы ее целиком. У него было впечатление, что он вбирает в себя всю Кэй и сам без остатка растворяется в ней. Они долго лежали так, не двигаясь, не говоря ни слова, и всем своим существом тянулись друг к другу. В это время глаза их были полузакрыты, и каждый видел совсем рядом зрачки другого и читал в них невыразимый восторг. Опять же в первый раз, он не проявил сегодня заботы о возможных последствиях их близости и увидел, как округлились ее зрачки и приоткрылись губы, почувствовал ее легкий вздох и услышал голос, который произнес: - Спасибо. Тела их теперь могли спокойно отдыхать. Им нечего было на этот раз опасаться того чувства легкой горечи, которое наступает обычно после страсти. Они могли спокойно лежать, не стесняясь и не стыдясь друг друга. Сладостная истома заставляла их двигаться в замедленном темпе по комнате, залитой солнечным светом. Как будто солнце старалось специально для них. - Ты куда, Франсуа? - Пойду загляну в холодильник. - Ты голоден? - Нет. Разве же он полчаса тому назад, а может и больше, не собирался пойти бросить взгляд в кухню? Она была цветастенькая, недавно покрытая эмалевой краской. В холодильнике оставался кусок холодного мяса, грейпфрут, лимон, несколько переспелых помидор и масло в плотной бумаге. Он стал есть холодное мясо, беря его прямо руками, был похож на мальчишку, который грызет яблоко, украденное в чужом саду. Не прерывая еды, пришел в ванную к Кэй. И она заметила: - Ну вот видишь, ты же проголодался. Но он упрямо отрицал это, не переставая и улыбаться, жевать. - Нет. Потом он расхохотался оттого, что она не может понять. 7 Через день он отправился на радио, чтобы принять участие в передаче, где играл довольно смешную роль француза. Гурвич на сей раз не жал ему руку, а держал себя как подобает режиссеру: строго по-хозяйски. Рукава его рубашки были засучены, рыжая шевелюра всклокочена. За ним бегала секретарша с блокнотом и стенографировала то, что он говорил. - Ну что я вам скажу, старина! Обзаведитесь хотя бы телефоном и оставьте ваш номер в моем секретариате. Трудно даже вообразить, что еще существуют в НьюЙорке люди без телефона. Все это его не волновало. Он оставался спокойным, безмятежным. Он расстался с Кэй первый раз за сколько же дней? За семь? За восемь? Цифры были смешными и даже неуместными, ибо все равно счет у них шел на вечность. Он настаивал, чтобы она пошла с ним, даже если бы ей пришлось подождать где-нибудь, пока он записывается. - Нет, дорогой мой. Теперь ты вполне можешь идти один. Он вспоминает, что, когда она сказала "теперь", они оба рассмеялись, ибо понимали, сколько всего кроется за этим словом! И все же он уже начал предавать ее, во всяком случае, ему так показалось. Он должен был пройти с 66-й улицы на 6-ю авеню, сесть там на углу на автобус и ехать домой, но вместо этого он отправился пешком. Уже смеркалось. Он обещал: - Я вернусь у шести часам. - Это совершенно не важно, Франсуа. Возвращайся когда захочешь. Почему-то, хотя это совсем от него не требовалось, он упрямо повторил: - Не позже шести. И вот в шесть часов, без нескольких минут, он входит в бар "Ритца"! Он понимал, зачем он сюда приходит, и ему было немного стыдно. Обычно каждый вечер там бывал Ложье с какими-нибудь французами, или постоянно живущими в Нью-Йорке, или приезжими. Попадались там и другие иностранцы. Это немного напоминало ему атмосферу парижского ресторана Фуке. Когда он только приехал в США и еще никто не знал, что он собирается в этой стране остаться и тем более зарабатывать себе на жизнь, приходили журналисты и фотографировали его. Мог ли он точно сформулировать, чего он здесь хочет сегодня? Может быть, в конечном счете просто сказалась потребность в предательстве, в желании дать волю дурным наклонностям, которые дрожали в нем? А может быть, все дело в его стремлении отомстить Кэй? Но отомстить за что? По-видимому, за те дни и ночи, что они провели вдвоем, в одиночестве, которое он с каким-то неистовством стремился сделать как можно более полным. Дело доходило до того, что он сопровождал ее за покупками, помогал накрывать на стол, наполнял для нее воду в ванне и тому подобное. Он совершенно добровольно стремился делать все, что могло бы создать абсолютную близость, интимность между двумя существами, стереть даже те элементарные границы стыдливости, которые существуют между лицами одного пола или, скажем, в скученной тесноте казармы. Он хотел этого яростно, страстно. Почему же теперь, когда она его ждет и он сам настаивал на том, чтобы она его ждала, он входит в "Ритцу" вместо того, чтобы схватить такси или сесть в автобус? - Хелло! Привет, старина! И все же он сюда пришел не ради этой дешевой фамильярности, которую терпеть не мог. А возможно, он оказался здесь, чтобы убедиться, что связующая их нить не была чересчур натянутой и он сохранял определенную свободу действий или чтобы уверить себя, что, несмотря ни на что, он еще остается самим собой, актером Франсуа Комбом? Четыре человека, может, шесть, а то и все восемь, сидели за двумя круглыми столиками. Из-за этой поверхностной фамильярности трудно было понять, кто тут старый друг, а кто здесь впервые, и кто платит за выпивку, и как, уходя, они умудряются находить свои шляпы в куче головных уборов, с трудом помещающихся на вешалке. - Я тебя представлю... Женщина, американка, с сигаретой со следами губной домады, в позе, заимствованной с обложки иллюстрированного журнала. Он слышит то, что обычно говорят, когда его знакомят с кем-либо: - Один из самых симпатичных французских актеров, вы, несомненно, знаете его имя - Франсуа Комб. Один француз с крысиной физиономией - не то промышленник, не то какой-то финансист с темным прошлым (он сам не знал, почему так ему не понравился этот тип) - буквально пожирал его глазами. - Я имел удовольствие видеть вашу жену примерно шесть недель тому назад. Погодите-ка. Это было, кажется, в "Лидо", а у меня, кстати, есть в кармане... И он достал французскую газету, только что полученную в Нью-Йорке... Уже несколько месяцев Комб не докупал французских газет. На первой странице была помещена фотография его жены. "Мари Клэруа, изящная и волнующая исполнительница главной роли... " Нет, он совсем не нервничал. Ложье явно ошибался и напрасно пытался успокоить его взглядом. Нисколько ни нервничал. Доказательством могло служить то, что, когда вся эта публика, выпив порцию аперитивов, удалилась и с ним остался один Ложье, он повел речь только о Кэй. - Я хотел бы, чтобы ты мне оказал услугу и нашел работу для одной моей знакомой девушки. - Сколько лет этой девушке? - Точно не скажу, примерно лет тридцать или тридцать три года. - В этом возрасте в Нью-Йорке уже не называют девушками. - И что это означает? - Что она уже упустила свой шанс. Извини, что говорю тебе так прямо, поскольку я, кажется, кое о чем догадываюсь. Она хорошенькая? - Это зависит от точки зрения, от того, как на нее посмотреть. - Так всегда говорят. Она, конечно, начинала как show girl [3] лет четырнадцать или пятнадцать тому назад, не так ли? Потом отхватила какой-нибудь приз, и дальше дело не пошло... Он нахмурился и ничего не ответил. Ложье, может быть, и жалел его, но был способен видеть мир только глазами Ложье. - Ну а что она умеет делать, твоя дева? - Ничего. - Да ты не сердись, малыш. Я пекусь и о твоей, и о ее пользе. Видишь ли, здесь нам некогда играть в прятки. Я серьезно тебя спрашиваю: что она умеет делать? - Я серьезно тебе отвечаю: ничего. - Способна ли она стать секретарем, телефонисткой, манекенщицей или еще я не знаю чем? Комб понимал, что он зря все это затеял. В этом была его вина. Он уже расплачивался за свое предательство. - Послушай, старик... Бармен! Повторите! - Мне не надо. - Заткнись! Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз. Понимаешь? Ты думаешь, я не понял, что с тобой происходит, когда ты вошел с таким похоронным видом! А прошлый раз, когда мы уходили от Гурвича... Все та же песня. Неужели ты воображаешь, что я это не усек? Ну и - как, а? Твоей мышке, ты говоришь, тридцать или тридцать три, а это означает добрых тридцать пять на правильном французском языке. Хочешь, я дам тебе один хороший совет, который ты, конечно, постараешься не выполнить... Но совет - вот он в чистом виде. Брось ты все это, дружище! Ну, допустим, что я ничего тебе не говорил, и тогда добавлю: как далеко зашло у вас дело? Он ответил глупо, сердясь сам на себя, и прежде всего за то, что пасует перед каким-то Ложье, который, как он ясно понимал, был ниже его на много голов: - Да никак. - Тогда чего ты трепыхаешься? Нет ни брата, ни мужа, ни любовника, которые могли бы тебя шантажировать? Нет факта похищения, официально удостоверенного, или, я не знаю, какой-нибудь другой махинации, с помощью которых в Америке улавливают мужчин? Надеюсь также, что тебе не пришла в голову шальная мысль переспать с ней в отеле соседнего штата, что могло бы рассматриваться как федеральное преступление и дорого тебе стоить? Что же мешало ему набраться смелости встать и уйти? Неужели же несколько "манхаттанов", которые он выпил? Получается, что их любовь можно утопить в четырех или пяти коктейлях? - А ты можешь говорить серьезно? - Но я, старик, как раз и говорю с тобой на полном серьезе. Я, может, и шучу, но когда шучу, я более всего серьезен. Твоя тридцатитрехлетняя мышка без профессии, без работы, без счета в банке - конченый человек, понимаешь ты это или нет? Я даже не поведу тебя в "Валдорф", чтобы проиллюстрировать то, что хочу сказать. Ну, здесь мы в баре, где в основном мужчины, а выйди за дверь, пересеки коридор - и ты обнаружишь не менее пятидесяти девиц от восемнадцати до двадцати лет, одна другой красивее, к тому же некоторые из них девственницы. И все они в той же ситуации, что и твоя прекрасная дама... И все же сейчас эти девушки, на каждой из которых украшений и тряпок не меньше чем на тысячу долларов, отправятся спать черт знает куда, закусив небольшим бутербродом с кетчупом в кафетерии. Скажи мне, ты сюда приехал работать или нет? - Сам не знаю. - Коли не знаешь, возвращайся во Францию и подписывай, не раздумывая, контракт, который тебе предложат в театре Порт-Сен-Мартен или в театре Ренессанс. Я знаю, что ты поступишь по-своему и будешь на меня сердиться и уже сердишься, но ты не первый из тех, кого я вижу, как они приезжают сюда и потом катятся вниз, потеряв равновесие. Ведь ты-то решился крепко держать руль? Тогда давай действуй... Или ты предпочитаешь играть Ромео и Джульетту? В таком случае good night [4], старик. Бармен! - Нет, я плачу... - Я тебя столько сегодня ругал, что имею право заплатить за то, что мы выпили. Ну что же она тебе рассказывает, твоя малышка? Естественно, разведенная... К этому возрасту они все разводились, хотя бы один раз. Почему обязательно Кэй должна быть разведенной? - Она немало помыкалась по свету, не так ли? А теперь она ищет, где бросить якорь. - Ты ошибаешься, уверяю тебя. Он не мог больше сдерживаться, ибо чувствовал, что уже не в силах продолжать предавать Кэй. - Ты умеешь плавать? - Немного. - Допустим, что немного. Иначе говоря, способен выбраться, если упадешь в спокойную и не очень холодную воду. Ну а если в это же самое время какой-то безумец бьется в воде и цепляется за тебя изо всех сил? А? Как тогда? Отвечай! Он знаком попросил налить им еще. - Вот так, старик! Он будет биться в воде, поверь мне. И вы оба пойдете ко дну. Еще позавчера, когда мы расставались, я не хотел тебе этого говорить, поскольку У тебя был такой вид, что казалось, ты готов был поссориться из-за любого пустяка. Сегодня ты явно более разумен. Комб почувствовал себя задетым и стал кусать губы. - Понимаешь, когда я увидел, как ты вчера с молитвенным видом засовывал свою монетку в щель музыкального ящика... и ждал, когда заиграет пластинка, с лицом девицы, млеющей от восторга при виде обожаемого киноактера... Нет, старик, негоже так себя вести ни тебе, ни всем нам, которые живут этим бизнесом и знают, как эти вещи делать! Итак, позволь мне повторить тебе последний раз как другу, которого я люблю: ты пропащий человек, Франсуа. Им принесли сдачу. Ложье взял ее, опустошил залпом свой стакан, отсчитал чаевые и встал. - Ты в какую сторону? - Я иду домой. - А дом твой где-то у черта на куличиках. Там у тебя нет даже телефона. Как же, по-твоему, продюсеры смогут тебя разыскать? Они вышли друг за другом, постояли немного на Мэдисон-авеню, швейцар ждал их знака, чтобы открыть им дверцу такси. - Видишь ли, друг мой, у нас во Франции обычно делают всего лишь один раз попытку испытать свой шанс, а здесь можно делать и две, и три попытки. Но нельзя, конечно, перегибать палку. Я могу тебе рассказать о пташечках, которые начинали как show girls или как машинистки в шестнадцать лет, в восемнадцать они уже разъезжали в "роллс-ройсах", а в двадцать два года снова шли на сцену статистками и начинали с нуля. Я знавал и таких, которые по два-три раза испытывали свою судьбу, заново принимались заниматься бизнесом, уже имея в прошлом и особняк на Парк-авеню, и яхту во Флориде. А кое-кому удавалось снова выйти замуж или жениться весьма удачно. Есть ли у нее хотя бы драгоценности? Он не счел нужным отвечать, Да и что бы он мог ответить? - Поверь мне, моему небольшому опыту: ничего, кроме места билетерши в кинотеатре, ей не найти. Да и то еще только по протекции. Ты на меня сердишься? Тем хуже. И тем лучше. Всегда сердятся какое-то время на врача, который кромсает ваш живот. Ты заслуживаешь лучшей участи, старина. Когда ты это поймешь, ты излечишься. Bye, bye [5]. Комб, должно быть, изрядно выпил. Он этого не заметил из-за той быстроты, с которой сменялись тосты, из-за шума, царившего в баре, из-за тревожного ожидания разговора с Ложье, который он хотел провести наедине. Он вновь мысленно увидел фотографию своей жены на первой странице парижской газеты, с пушистыми волосами и с головой, слишком крупной для ее плеч. Именно это, по мнению кинокритиков, и придавало ей вид юной девушки, а также то, что у нее были узкие бедра. Неужели же Ложье обладал даром провидца или же просто был в курсе дела? "Билетершей в кинотеатре, - сказал он, - да и то еще!.. " И действительно, "да и то еще", коль скоро эта работа не подходила ей по здоровью. "Можно делать попытку два, три раза... " И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял. Кэй делала разные попытки, и он стал ее последним шансом. Он подвернулся в нужный момент. Опоздай он на каких-нибудь четверть часа и не прояви должного внимания там, в сосисочной, а то и просто мог выбрать другой табурет, и тогда на его месте оказался бы какойнибудь пьяный матрос или Бог знает кто... Он ощутил к ней прилив нежности. Это была реакция на его слабость и трусость. Ему захотелось скорее прийти и успокоить ее, заверив, что всем этим Ложье, какие только есть, с их поверхностным и высокомерным жизненным опытом, не удастся помешать их любви. Конечно же, он был заметно пьян. В этом он лишний раз убедился, когда, задев какого-то прохожего, снял перед ним шляпу, пытаясь извиниться. Но зато был искренен, а другие, все эти Ложье, этот человек с крысиной физиономией, с которым он пил первые аперитивы и который торжественно удалился с американкой, все эти люди здесь, в "Ритце", и там - у Фуке, были, по сути дела, мелкими крохоборами. Это слово, которое вынырнуло откуда-то из глубины памяти, доставило ему огромное удовольствие, и, продолжая свой путь, он громким голосом твердил: - Эти проклятые крохоборы... Он злился на них. - Крохоборы, и ничего больше. Я им покажу. А что он им покажет? Он не знал. Да это и не имело значения. Он им покажет... И не нужны они ему больше, ни эти Ложье, ни эти Гурвичи - который, кстати сказать, ему даже не пожал руки, и казалось, что вообще с трудом его узнавал, - никто ему больше не нужен... "Крохоборы! " Да и жена его не нуждалась в том, чтобы делать две или три попытки: ей достаточно было одной. Но она, однако, не удовлетворилась тем, что ей удалось урвать, и фактически использовала его, чтобы делать сейчас карьеру своему альфонсу. Это так и есть. Когда с его помощью она поступила работать в театр, то годилась лишь на то, чтобы играть субреток, открывать дверь с неуклюжим видом и бормотать с дрожью в голосе: - Кушать подано, госпожа графиня. И вот она стала Мари Клэруа. Даже имя и то было придумано им! В действительности же ее зовут Тереза Бурико, отец ее торговал башмаками в маленьком городке в департаменте Жюра на рыночной площади. Он хорошо помнит тот вечер в ресторане "Еремайер" на авеню Клиши, когда они сидели за столом, накрытым скатертью в мелкую клеточку, и ели омара по-американски. Он ей тогда объяснял: - Видишь ли, имя Мари - это очень по-французски... Да и не только, оно вообще универсально. Из-за его банальности этим именем сейчас никого не называют, разве что служанок. И поэтому оно покажется оригинальным... Мари... Она попросила его произнести вслух несколько раз: - Мари... - Ну а теперь - фамилия Клэруа... Есть в ней "Клэр" [6] и есть что-то от слова "Клэрон" [7]. Есть еще... Черт побери! К чему он об этом вспоминает? Плевать ему и на Клэруа, и на ее хахаля, который собирается сделать себе имя исключительно на том, что наставил рога ему, Комбу! Ну а этот самодовольный и снисходительный идиот, который толковал ему о "мышке", об ее тридцати двух или тридцати трех годах, о драгоценностях, которых у нее нет, и о местечке билетерши... "и то, если будет протекция". Как-то недели за две до встречи с Кэй Ложье спросил у него с уверенностью человека, который принимает себя за самого Господа Бога: - Сколько времени ты сможешь продержаться, мой малыш? - Это зависит от того, что ты имеешь в виду. - Ежедневно идеально отутюженный костюм в "прессинге" [8] и безукоризненно чистое белье, достаточное количество денег на аперитивы и на такси... - Пожалуй, пять, от силы - шесть месяцев. Когда родился мой старший сын, я оформил страховку, по которой ему должны выплатить капитал по достижении восемнадцати лет, но я могу взять ее сейчас, потеряв немного... Ложье было плевать на его сына. - Ну хорошо, пусть будет пять-шесть месяцев. Живи где хочешь, в какой угодно трущобе, но обзаведись хотя бы телефоном. То же самое вроде бы говорил ему сегодня и Гурвич? Удивляет ли его такое совпадение? Ему надо было бы дождаться автобуса, что вполне было возможным в это время. Минутой больше, минутой меньше - это уже ничего не изменит, все равно будет волноваться Кэй. Кэй... Как по-разному звучит это слово сейчас и два-три часа тому назад, или еще раньше, утром, или в полдень, когда они обедали вдвоем, сидя друг против друга, и забавлялись, глядя на физиономию маленького еврея-портного, которому Кэй решила доставить, не говоря от кого, роскошного омара. Они были так счастливы! Имя Кэй, как его ни произноси, приносило ему столько успокоения. Он сказал свой адрес шоферу. Ему показалось, что небо стало совсем черным, угрожающе нависло над улицами. С хмурым видом он откинулся на сиденье. Он был сердит на Ложье и на человека, похожего на крысу, но не знал, стоит ли ему сердиться на Кэй. Вдруг, в тот самый момент, когда такси остановилось и он еще не успел принять должный вид, подготовить себя к встрече, чтобы вновь вступить в круг их любви, как он увидел ее. Она стояла с потерянным видом у края тротуара и, задыхаясь, выкрикивала: - Наконец-то, Франсуа! Иди скорее... Моя Мишель... Потом без всякого перехода заговорила от волнения по-немецки. Атмосфера в комнате была тяжелой, и всякий раз, как он выходил на улицу, Комбу казалось, что становилось все темнее, хотя освещение было таким же, как обычно. Он спускался и поднимался три раза. В третий раз вернулся около полуночи. С его пальто стекала вода. Лицо было холодным и влажным, потому что на улице вдруг хлынул проливной дождь. Разговор о телефоне, об этом злополучном телефоне, преследовал его сегодня весь день. Даже Кэй и та сказала в сердцах, ибо не могла в этих обстоятельствах владеть собой: - Как же так получилось, что у тебя нет телефона? Энрико собственной персоной заявился к вечеру и принес телеграмму. Еще одно совпадение, ибо он пришел примерно в то самое время, когда Комб входил в бар "Ритца", испытывая чувство вины. Если бы только он вернулся сразу же, как обещал... Он не ревновал на этот раз. А может быть, все же Кэй плакала у Энрико на плече и он рассыпался в утешениях? И другое совпадение. Накануне, когда они ходили за покупками по кварталу, Кэй вдруг сказала: - Надо было бы, вероятно, оставить мой новый адрес на почте. Я, конечно, не могу сказать, что у меня большая переписка, но понимаешь... Дело в том, что она все время пыталась не давать ему повода для малейшего укола ревности. - И я должна была бы дать его и Энрико. Если письма придут по адресу Джесси... - А почему бы тебе ему не позвонить? Им тогда и в голову не могло прийти, что это сыграет такую важную роль. Они вошли в кафе, как тогда, в прошлый раз. Он увидел, что она начала разговор. Губы ее шевелились, но слов не было слышно. И он совсем не ревновал. А Энрико на следующий день пришел забирать свои вещи из спальни Джесси. Он обнаружил почту для нее и для Кэй. Была там также и телеграмма для Кэй, принесенная за сутки до того. Поскольку телеграмма пришла из Мексики, то он решил сам занести ее Кэй. Он застал ее в комнате, она готовила ужин и была в халате бледно-голубого цвета, делающим ее похожей на молодоженку. "Мишель тяжело больна Мексике - тчк. - Можете, если нужно, получить деньги поездки коммерческом и промышленном банке. Ларски". Он не просил ее приехать, предоставляя ей свободу действий. Предвидя, что у нее может не оказаться денег, он холодно и корректно сделал все необходимое. - Я даже не знала, что он привез девочку в Мексику. В последнем письме, которое я получила четыре месяца назад... - В последнем письме от кого? - От дочери. Она, как видишь, пишет мне нечасто! Я подозреваю, что ей запрещают и она пишет тайком, хотя и не признается мне в этом. Ее последнее письмо пришло из Венгрии, и она ничего не писала о возможной поездке. Что же с ней? Легкие у нее, в отличие от меня, крепкие. Мы ее показывали в детстве самым крупным профессорам. Франсуа, а вдруг это несчастный случай, а? Зачем он пил все эти аперитивы? Когда он принялся ее утешать, ему было стыдно за свое дыхание, ибо она не могла не почувствовать, что он сильно выпил. Он отяжелел и погрустнел. Еще до того, как он вернулся, какая-то тяжесть придавила его плечи, и он никак не может до сих пор ее стряхнуть. - Поешь, бедняга Франсуа. Ты пойдешь звонить после еды... Но нет, он не стал есть и спустился вниз, в итальянский ресторан, чтобы оттуда позвонить. - Тебе вряд ли что удастся, ты увидишь. Нет ночных рейсов в Мексику. Энрико уже узнавал. Если бы он вернулся вовремя, Энрико не пришлось бы заниматься тем, что его не касается. - Есть два рейса завтра утром, с часовым интервалом, но все места заняты. Их, кажется, заказывают за три недели. Он все же позвонил, как будто ожидал чуда. Но вернулся ни с чем. - Первый поезд отходит в семь тридцать утра. - Я поеду на нем. - Я попытаюсь заказать место в пульмановском вагоне. И он снова отправился звонить. Все было каким-то серым, и сильно давила тяжесть. В этих хождениях было что-то очень значительное и в то же время призрачное. Его отсылали от одного бюро к другому. Он не имел достаточного опыта обращения в американские железнодорожные компании. А тут еще полил сильный дождь, который стучал по тротуарам, заливал поля шляпы. Когда он опускал голову, вода лилась на пол. Все это могло бы казаться смешным, но сейчас раздражало. - Уже поздно заказывать места. Служащий посоветовал приехать на вокзал за полчаса до отхода поезда. Всегда есть такие пассажиры, которые бронируют места заранее, а в последний момент что-нибудь им мешает уехать. - Ты так измучился, Франсуа. Он посмотрел на нее внимательно, и ему почему-то показалось, что не только мысль о дочери повергла Кэй в такое подавленное настроение. Вероятно, она думает в первую очередь о них, о том, что им предстоит вскоре разлука. Эта телеграмма на желтоватом клочке бумаги сыграла роль злого рока. Она появилась как бы в ответ на рассуждения Ложье и на те мысли, что весь вечер вертелись у него в голове. Можно подумать, нет другого выхода и сама судьба взялась расставить все на свои места. Больше всего его смущало то, что он был уже почти готов принять ее приговор и покориться. Его удручали внезапно охватившая вялость и почти полное отсутствие реакции. Она укладывала чемодан и говорила ему: - Я не знаю, как быть с деньгами. Когда Энрико пришел, банки были уже закрыты. Я могу поехать на другом поезде. Должен же быть днем. - Нет, только вечером. - Энрико хотел... Ты только не сердись! Ты знаешь, что в такой момент все это так мало значит! Он мне сказал, что, какая бы сумма мне ни понадобилась, достаточно ему позвонить даже ночью. Я не знаю, как быть. - Тебе хватит четыреста долларов? - Да, конечно. Только... Они еще никогда не говорили о деньгах. - Уверяю тебя, меня это нисколько не стеснит. - Может быть, я тебе оставлю бумагу, ну, я не знаю, такую, чтобы ты смог бы пойти завтра в банк и получить вместо меня. - Еще будет время, когда вернешься. Они не решались смотреть друг на друга. Будто чтото им мешало Вслух они об этом не говорили. Могли ли они еще полностью поверить, что все это так и будет. - Ты должна немного поспать, Кэй. - Я вряд ли смогу заснуть. Одна из глупых фраз, которые обычно говорят в подобных обстоятельствах. - Ляг в кровать. - Ты думаешь, есть смысл? Ведь почти два часа. Нужно будет уже в шесть часов выйти, ибо мы можем не поймать такси. Она чуть было не сказала, по крайней мере ему так показалось: "Вот если бы был телефон... " - Поэтому я должна встать в пять часов, понимаешь? Может быть, что-нибудь мне выпить? Она легла, не раздеваясь. Он походил немного по комнате и тоже лег рядом с ней. Они не разговаривали и не закрывали глаза. Каждый пристально рассматривал потолок. Никогда еще он не был таким грустным, никогда еще не чувствовал такого безысходного отчаяния. И это было отчаянье без слов, без точно сформулированной причины, подавленное, тяжелое состояние, которое невозможно преодолеть. Он прошептал: - А ты вернешься? Вместо ответа она поискала на одеяле его руку и плотно сжала ее, долго не отпуская. - Я бы так хотела умереть вместо нее. - О смерти не может быть и речи. Замолчи. Он подумал, что она, наверное, плачет, провел рукой по ее глазам, они были сухими. - Ты останешься совсем один, Франсуа. Видишь ли, мне больно также и из-за тебя. Завтра, когда ты вернешься с вокзала... Внезапная мысль напугала ее, и она чуть приподнялась и стала разглядывать его, тараща глаза, пытаясь увидеть что-нибудь в темноте. - Ведь ты поедешь проводить меня на вокзал? Нужно обязательно, чтобы бы поехал! Ты меня извини, что я прошу тебя, но я боюсь, что одна я не смогу. Я должна уехать, ты должен меня отправить, даже если... Она спрятала голову в подушку, и они больше оба не двигались, замкнувшись каждый в свои мысли, ибо они оба начинали уже приучать себя к новому одиночеству. Она немного поспала. Он тоже задремал, но ненадолго, и встал первым, чтобы приготовить кофе. Небо в пять утра было еще более темным, чем в полночь. Казалось, что на улице почти нет освещения, и слышно было, как стучат капли дождя, который продолжался до рассвета. - Пора вставать, Кэй. - Да, да... Он не поцеловал ее. Они не целовались и ночью, может быть, из-за Мишель, а может быть, из-за того, что боялись взрыва чувств. - Оденься потеплее. - У меня есть только мех. - Надень хотя бы шерстяное платье. Они пытались заглушить тоску банальными, простыми фразами типа: - А ты знаешь, в поездах обычно очень тепло. Она выпила кофе, но не смогла заставить себя поесть. Он помог ей захлопнуть переполненный чемодан. Она обвела взглядом комнату. - Ты не против, если все остальное я оставлю здесь? - Пора ехать. Пошли. Свет горел всего в двух окнах. Люди, наверное, тоже торопились на поезд, или в доме были больные. - Подожди здесь, под аркой, а я пойду на угол посмотрю, нет ли там такси. - Мы потеряем время. - Если сразу же не найду, мы пойдем на метро. Ты будешь ведь стоять здесь, не так ли? Вопрос был глупым, куда же она может уйти? И, подняв воротник пальто, он бегом направился на угол улицы, прижимаясь к зданиям. Едва он успел добраться до цели, как услышал сзади голос: - Франсуа!.. Франсуа! На середине мостовой стояла Кэй и махала ему рукой. Недалеко от них только что остановилось такси, привезшее пару, которая провела ночь вне дома. Словом, смена пассажиров. Одни возвращаются, другие уезжают. Кэй, взявшись за ручку дверцы, стала договариваться с шофером, пока Комб бегал за чемоданом, оставленным под аркой. - На Центральный вокзал. Сиденья были влажными, все было мокрым вокруг, воздух - безжалостно холодным. Она прижалась к нему. Они оба молчали. На улицах никого не было. Не встретилось ни одной машины на их пути вплоть до самого вокзала. - Ты не выходи, Франсуа, возвращайся домой. Она произнесла эти слова с нарочитой бодростью, чтобы придать ему смелости. - Тебе же еще целый час ждать. - Это ничего. Я пойду в бар, выпью чего-нибудь горячего и попробую поесть. Какие невероятные усилия она предпринимала, чтобы сохранять улыбку! Такси тем временем остановилось, но они не решались выйти и пересечь дождевую завесу, которая отделяла их от зала ожидания. - Останься, Франсуа. Нет, это не было слабостью или трусостью с его стороны. Но он действительно был не в состоянии выйти, последовать за ней по лабиринту вокзальных закоулков, следить за вздрагиванием стрелки часов на монументальной башне, переживать их расставание минуту за минутой, секунду за секун