тиг Нюман. как и все мы, грешные, был человеком сложным, -- туманно
произнес врач.
     -- Больше вы ничего не можете о нем сказать?
     -- Ничего.
     -- Благодарим.
     -- До свиданья, -- сказал Гунвальд Ларсон.
     На этом беседа закончилась.
     Когда  специалист-гастроэнтеролог удалился,  Гунвальд  Ларсон  принялся
хрустеть  пальцами, методично вытягивая один за другим, --  пренеприятнейшая
привычка.
     Кольберг  наблюдал эту  процедуру  с кротким  отвращением.  Наконец  он
сказал:
     -- Ларсон!
     -- Ну чего?
     -- Зачем ты так делаешь?
     -- Хочу и делаю, -- ответил Ларсон.
     Кольберга  по-прежнему одолевали  разные  вопросы, и  после  некоторого
молчания он сказал:
     --  Ты можешь представить себе, о чем он думал, ну, тот,  который лишил
жизни Нюмана? После убийства?
     -- Откуда ты знаешь, что это был он?
     -- Очень немногие из  женщин умеют обращаться  с  таким  оружием и  еще
меньше  носят ботинки сорок пятого  размера. Итак, можешь ты представить или
нет?
     Гунвальд  Ларсон поглядел  на  него  спокойными ясно-голубыми глазами и
сказал:
     -- Нет, не могу. Я что, ясновидец, что ли?
     Он  поднял  голову,  откинул  со лба белокурые  волосы,  прислушался  и
сказал:
     -- Это что еще за шум?
     Где-то поблизости звучали возбужденные голоса, раздавались выкрики.
     Кольберг и Гунвальд Ларсон  тотчас  выскочили из комнаты и бросились на
крыльцо. Они  увидели  черно-белый полицейский мини-автобус.  Возле автобуса
они увидели пять молодых полицейских, которые под предводительством пожилого
чина в форме гнали от крыльца кучку лиц в гражданской одежде.
     Полицейские образовали  цепь, а предводитель грозно  вздымал  резиновую
дубинку над своей седой, коротко остриженной макушкой.
     Среди  гражданских они  увидели несколько фоторепортеров,  медсестер  в
белых халатах,  шофера  такси  в  форменной куртке и еще  несколько  человек
различного  пола  и  возраста.  Плюс  обычное  число  зевак.   Некоторые  из
гражданских вслух  выражали  свое возмущение, а один из тех,  кто  помоложе,
что-то поднял с земли.
     -- Давай,  давай, ребята, --  скомандовал старшой,  -- довольно с  ними
цацкаться!
     В воздухе мелькнули пять белых дубинок.
     -- Отставить! -- крикнул Гунвальд Ларсон металлическим голосом.
     Все замерло.
     Гунвальд Ларсон шагнул вперед и осведомился:
     -- В чем дело?
     -- Очищаю территорию перед заграждением.
     Золотой кант на рукаве свидетельствовал о том, что Ларсон имеет дело  с
первым помощником комиссара.
     -- А на кой черт здесь понадобилось заграждение? -- рявкнул Ларсон.
     -- Да, Хульт,  -- сказал и Кольберг, -- вообще-то Ларсон прав.  А ребят
ты где набрал?
     -- Вспомогательные силы из пятого участка, -- отвечал человек с золотым
кантом, машинально став по  стойке "смирно". -- Они здесь уже  были,  ну я и
принял на себя командование.
     -- Развяжись немедленно с этими идиотами, -- сказал Гунвальд Ларсон. --
Поставь  лучше  охрану  на  лестнице,  и  она   помешает  посторонним  лицам
проникнуть  внутрь  здания.  Хотя  я  очень  сомневаюсь,  что  в  этом  есть
надобность. А остальные пусть лезут в  машину и катятся в  свой участок. Там
они нужней.
     Из  глубины автобуса донеслось потрескивание коротковолновою приемника,
и металлический голос произнес:
     --  Первого помощника комиссара Харальда  Хульта  просят  соединиться с
диспетчерской для установления последующей связи с комиссаром Беком.
     Хульт по-прежнему  держал дубинку  в руке и,  насупясь, глядел на обоих
детективов.
     -- Ну так как? -- спросил Кольберг. -- Намерен ты выходить на связь или
нет? Тебя, похоже, разыскивают.
     --  Все в свое время. -- отвечал  Хульт. -- А кстати сказать, я сегодня
здесь по доброй воле.
     -- Не убежден, что здесь требуются добровольцы, -- сказал Кольберг.
     И был не прав.
     --  Ерунда все это,  -- сказал  Гунвальд  Ларсон. -- Во  всяком случае,
здесь я выяснил все, что нужно.
     Он тоже был не прав.
     Едва  он сделал первые размашистые шаги в  сторону своей машины, где-то
щелкнул  выстрел,  и  чей-то   пронзительный,  испуганный  голос   закричал:
"Спасите!"
     Гунвальд  Ларсон  остановился  в  растерянности  и  взглянул   на  свой
хронометр. Было двенадцать часов десять минут.
     Кольберг мгновенно насторожился.
     Уж не этого ли он ждал все время?

        XXI
     -- Так вот, по поводу Эриксона, -- сказал  Меландер и отодвинул от себя
стопку бумаг. -- Это очень  долгая  история.  Но вам она наверняка известна,
хотя бы частично.
     -- Давай уговоримся, что нам ничего не известно, и рассказывай с самого
начала, -- предложил Мартин Бек.
     Меландер откинулся на спинку стула и начал набивать трубку.
     -- Ладно, -- сказал он. -- Сначала  так сначала.  Оке Эриксон родился в
тысяча девятьсот  тридцать пятом году. Он  был единственным ребенком в семье
токаря.  В  пятьдесят  четвертом  он кончил реальное  училище, через год был
призван на военную службу,  а  отбыв ее, поступил в полицию. Был зачислен на
подготовительные курсы и одновременно вступил в Финский союз футболистов.
     Он раскурил  трубку и выпустил над столом  облачко дыма. Рэнн, сидевший
напротив,  закашлялся демонстративно и укоризненно.  Меландер  не обратил на
кашель Рэнна ни малейшего внимания и продолжал дымить. Он говорил:
     --  Таково краткое извлечение из ранней и сравнительно неинтересной для
нас части его жизни. В  пятьдесят шестом  он стал Участковым в округе Святой
Екатерины. О пятьдесят седьмом сказать  нечего. Полицейский из него, сколько
можно  судить, получился посредственный, не очень  хороший, не очень плохой.
Жалоб  на  него не  поступало,  но  я также  не  могу  припомнить, чтобы  он
как-нибудь отличился.
     -- Он все время служил в  одном  и  том же округе? --  спросил  Мартин,
который стоял у дверей, возложив руку на шкаф с документами.
     -- Нет. -- ответил Меландер. -- Он сменил за первые четыре года три или
четыре округа.
     Меланлер  умолк и  наморщил  лоб.  Потом вынул  трубку изо рта и  ткнул
чубуком в сторону Мартина.
     -- Беру свои слова назад, -- снова начал он. -- Я сказал, что он  никак
не отличался. Я ошибся. Он отлично стрелял, побеждал на всех соревнованиях.
     -- Верно. --  подал  голос  Рэнн. -- Это  даже  я помню.  Пистолетом он
здорово владел.
     -- Из винтовки  он  стрелял  не хуже, -- сказал Меландер.  --  Когда он
добровольно пошел на курсы командного состава, он каникулы всегда проводил в
лагере футбольного общества.
     -- Ты  сказал,  что он  в первые годы сменил три или  четыре округа, --
сказал Мартин. -- А не случалось ли ему работать под началом у Нюмана?
     -- Да, некоторое  время. С  осени пятьдесят седьмого  и весь  пятьдесят
восьмой. Потом Нюману дали другой округ.
     -- Не знаешь,  какие у  них были отношения? Нюман ведь не церемонился с
теми, кого недолюбливал.
     -- Нет никаких указаний на то, что Нюман относился к Эриксону хуже, чем
к  другим  новичкам. И жалобы  Эриксона  меньше всего касаются событий этого
периода. Но, зная методы Нюмана, с помощью которых тот, по  его собственному
выражению, "делал мужчин из сопливых щенков", нетрудно себе представить, что
и Эриксону доставалось по первое число.
     Меландер в основном  обращался  к  Мартину, но  теперь  он взглянул  на
Рэнна, прикорнувшего в кресле для посетителей с  таким видом,  будто вот-вот
уснет. Мартин Бек проследил за направлением его взгляда и сказал:
     -- А не выпить ли нам по чашечке кофе? Ты как, Эйнар?
     Рэнн выпрямился и пробормотал:
     -- Да, пожалуй. Я сейчас принесу.
     Он вышел из комнаты, а Мартин Бек проводил его глазами и подумал: такой
же замученный вид у него самого или получше?
     Когда  Рэнн вернулся с кофе и снова съежился в своем кресле, Мартин Бек
сказал:
     -- Продолжай, Фредрик.
     Меландер положил трубку и задумчиво отхлебнул кофе.
     -- Тьфу, -- сказал он, -- ну и пойло.
     Он отодвинул пластмассовую чашку и снова протянул руку к своей любезной
трубке.
     -- Итак, в начале пятьдесят девятого Оке Эриксон женился.  Жена была на
пять  лет моложе его. Звали ее  Мария. По  национальности она была финка, но
жила в Швеции уже много лет и работала в фотоателье. По-шведски она говорила
не очень чисто, что немаловажно для понимания последующих событий. В декабре
того же  года  у них  родился  ребенок, тогда  она  ушла  из ателье. А когда
ребенку исполнилось полтора года, другими словами, летом шестьдесят первого,
Мария  Эриксон  скончалась при обстоятельствах, которые  вам, без  сомнения,
памятны.
     Рэнн утвердительно  и сумрачно кивнул. А может, он  просто клевал носом
во время всего рассказа.
     -- Памятны, непамятны, давай дальше, -- сказал Мартин.
     -- Так вот, -- продолжал  Меландер. -- Может быть, именно здесь в нашей
истории  впервые  появляется Стиг Нюман.  А с ним  заодно  и  Харальд Хульт,
который  к  тому  времени был  на  должности первого  помощника в  нюманском
округе.  Именно у них  в участке и скончалась Мария Эриксон.  В  камере  для
алкоголиков  в  ночь  с  двадцать шестого  на двадцать седьмое  июня  тысяча
девятьсот шестьдесят первого года.
     -- А Нюман и Хульт были в ту ночь на работе? -- спросил Мартин Бек.
     -- Нюман  был, когда ее задержали,  потом  он ушел домой, точное  время
ухода не  установлено.  А Хульт  в  ту  ночь  патрулировал,  но  не подлежит
сомнению, что, когда ее нашли мертвой, он при этом присутствовал.
     Меландер  высвободил  скрепку и начал выковыривать  табак из трубки над
пепельницей.
     --  Было начато следствие,  и  ход событий можно восстановить.  По всей
вероятности, произошло следующее: двадцать шестого июня Мария Эриксон вместе
с  дочерью  поехала к подруге в  Ваксхольм.  Фотограф, у которого она прежде
работала,  попросил ее помочь управиться с двухнедельным  заказом, и подруга
согласилась на это время взять к себе девочку. Во второй половине  дня Мария
Эриксон вернулась из  Ваксхольма. Оке Эриксон кончал работу в семь часов,  и
она  торопилась попасть домой  раньше. Учтите, что Эриксон служил  в ту пору
уже не у Нюмана.
     Мартин Бек почувствовал, как  от долгого  стояния  возле шкафа  у  него
затекли ноги.  Поскольку  два наличных стула  уже были заняты,  он подошел к
окну, присел на подоконник и кивнул Меландеру, чтобы тот продолжал.
     <i>--</i> Мария Эриксон страдала диабетом и должна была регулярно делать  себе
инъекции  инсулина.  О ее  болезни  знали  очень  немногие,  так,  например,
ваксхольмская  подруга  ничего об этом  не  знала. Мария  Эриксон никогда не
пропускала  инъекции.  Кстати,  она  и   не   могла  позволить   себе  такую
небрежность, но тут она бог весть почему забыла дома шприц.
     Оба -- и  Мартин  Бек, и  Рэнн -- теперь боялись  пропустить  хоть одно
слово из рассказа Меландера,  будто  понимая, что  именно  по этому  пути  и
надлежит вести следствие.
     --  Сразу  после  семи  вечера  двое  полицейских  из Нюманова  участка
обнаружили Марию Эриксон. Она сидела  на  скамейке, и вид у нее был ужасный.
Они  пытались  заговорить с ней и пришли к выводу, что  она либо наглоталась
наркотиков, либо мертвецки пьяна. Тогда они дотащили ее до такси и отвезли в
полицию. Сами  они  на  допросе  говорили  потом, что не  знали, как  с  ней
поступить, поскольку она  была  совершенно  невменяема.  Шофер такси позднее
рассказывал, что Мария  произнесла несколько  слов на непонятном языке -- на
финском,  стало быть;  может,  в машине они ее  били, хотя  оба  решительным
образом это отрицают.
     Меландер сделал длинную паузу и всецело занялся своей трубкой.
     -- Ну, если верить первым показаниям  обоих,  Нюман поглядел на Марию и
велел, пока суд да дело, поместить ее в камеру для алкоголиков. Впоследствии
он, правда, утверждал, что он  в глаза не видел этой женщины, а на очередном
допросе оба  полицейских вдруг перекинулись  и начали  говорить, будто Нюман
был  чем-то  занят,  когда  они  доставили  Марию. Им  самим  пришлось якобы
немедленно удалиться по какому-то срочному заданию.  Охрана же показала, что
полицейские самолично поместили Марию  в  эту  камеру. Короче, все сваливают
друг  на друга. Из камеры не  доносилось  ни  звука, и охранники решили, что
Мария  спит. Оказии в уголовную полицию не  подвертывалось целых три часа. А
когда пришла ночная смена, камеру открыли и увидели, что Мария мертва. Хульт
все  это время был в участке, он звонил в "Скорую помощь", но ему не удалось
спровадить ее в больницу, потому что она была мертвая.
     -- Когда она умерла? -- спросил Мартин.
     --  Как выяснилось потом, она умерла  за  час до того, как  они вошли в
камеру.
     Рэнн выпрямился и спросил:
     -- Но когда  у  человека  диабет... Я хочу сказать, когда люди страдают
такими болезнями, разве  у них нет  при себе карточки или удостоверения, где
написано, чем они больны?..
     -- Разумеется, есть, -- ответил Меландер. -- У Марии Эриксон было такое
в сумочке.  Но  там ее,  понимаешь  ли, не  обыскивали. Во  всем участке  не
нашлось ни одной женщины-полицейского, значит, обыскать  ее могли  только  в
уголовной. Конечно, если бы она туда попала.
     Мартин кивнул.
     -- На допросе Нюман заявил, что не видел ни самой женщины, ни ее сумки,
и  пусть,  мол,  отвечают  полицейские и  охрана.  Ну,  все  они  отделались
предупреждением.
     -- А как вел себя Эриксон, когда узнал, что случилось?
     --  У  него  было нервное потрясение, он несколько месяцев  просидел на
больничном, потом у  него развилась депрессия. Когда жена не вернулась, он в
конце концов обнаружил, что она  забыла взять шприц. Сперва он обзвонил  все
больницы,  потом  завел машину  и  поехал  ее  искать. Словом, прошло немало
времени, прежде  чем он узнал,  что Мария  умерла. Не  думаю,  что они  так,
сразу, сказали ему всю  правду,  но  мало-помалу  он  докопался  до  истины,
поскольку в сентябре он написал первую жалобу на Нюмана и Хульта. Но к этому
времени следствие все равно уже было закончено.

        XXII
     Молчание царило в кабинете Меландера.
     Меландер сложил руки на затылке и глядел  в потолок,  Мартин Бек стоял,
прислонясь к подоконнику, и выжидательно глядел на Меландера, а  Рэнн просто
сидел в кресле.
     Наконец Мартин Бек сказал:
     -- Что же произошло с Оке Эриксоном после смерти жены? Я имею в виду не
только внешние обстоятельства его жизни, а чисто психические перемены.
     -- Ну, я не психиатр, -- сказал Меландер, -- а  медицинским заключением
мы  не располагаем, ибо, насколько мне известно, он после выхода на работу в
сентябре  шестьдесят первого  к врачу  не обращался. Хотя  обратиться, может
быть, и следовало.
     -- Но он стал другим или нет?
     -- Да, -- сказал Меландер. -- Он стал совсем другим человеком.
     Меландер  положил руку  на  стопку  бумаг,  которые  натаскал  отовсюду
Стрэмгрен.
     -- Вы это все просмотрели? -- спросил он.
     Рэнн отрицательно замотал головой, а Бек сказал:
     -- Частично. Бумаги могут подождать.  Я полагаю, что с твоей помощью мы
можем составить более ясную картину.
     Он хотел добавить еще что-нибудь лестное для Меландера, но воздержался,
вспомнив, что Меландер совершенно равнодушен к лести.
     Меландер кивнул и прикусил свою трубку.
     --  О'кэй, -- сказал он. -- Когда Эриксон снова вышел на работу, он был
замкнутый и  тихий и старался по возможности ни с кем не  общаться. Товарищи
пытались  как-то развлечь его,  но  успеха не имели. Вначале они  были очень
терпеливы,  зная, какая  с  ним стряслась  беда, и  жалели его.  Они, верно,
надеялись,  что рано или поздно  он  станет прежним,  но, видя, что  из него
слова не выжмешь, если не считать  необходимого по службе, и что их слова он
тоже пропускал мимо  ушей, они в конце концов  стали  под любыми  предлогами
избегать работать с ним.
     А он с каждым днем становился все хуже -- мрачный, сварливый и до ужаса
педантичный  в работе.  Тут-то он  и  начал  рассылать  письма  с  угрозами,
жалобами, обвинениями. Так  продолжалось  несколько лет. Я думаю,  каждый из
нас получал такие письма.
     -- Я нет, -- сказал Рэнн.
     -- Ну,  ты  лично, может, и нет, но ты  наверняка  видел его писания  в
отделе по особо тяжким.
     -- Угу, -- сказал Рэнн.
     -- Для начала он пожаловался на Нюмана и Хульта за  служебные упущения.
На них  он жаловался несколько  раз. Потом  он  принялся  жаловаться на всех
подряд, даже на  мэра Стокгольма. На меня он  жаловался,  на тебя, по-моему,
тоже. Или на тебя нет?
     -- Жаловался,  --  ответил  Мартин,  --  за  то, что  я не  расследовал
обстоятельства смерти его жены. Но  времени с тех пор прошло много,  и я все
начисто забыл.
     --  Примерно через  год после смерти Марии  он до  такой  степени  всем
осточертел, что комиссар только  и мечтал, как бы спровадить его куда-нибудь
подальше.
     -- А какую официальную причину он выдвинул? -- спросил Мартин.
     -- Комиссаром  у них был очень  приятный человек, он  частенько смотрел
сквозь пальцы на все художества Эриксона. Но в конце концов он не мог дольше
потакать ему -- хотя бы  ради  других  сотрудников. Он говорил,  что Эриксон
действует на нервы окружающим, что с ним тяжело работать и что было бы лучше
для всех, и для самого Эриксона в том числе, если  бы он  перевелся в другой
участок, где ему, может быть, будет приятнее  и легче. Примерно так это было
с формулировкой. И вот Эриксон летом шестьдесят второго начал работу в новом
участке. Там  он тоже не снискал особой  любви, а новый комиссар не желал  с
ним миндальничать, как это  делал старый.  Товарищи на него жаловались,  так
что время от времени у него бывали неприятности.
     -- Почему? -- спросил Мартин. -- За жестокое обращение?
     --  Вовсе нет.  Он никогда  не  был жестоким  и  тому подобное, скорее,
наоборот, чересчур мягким. Он держался вполне корректно со  всеми, с кем ему
приходилось сталкиваться.  Нет,  главная беда -- это скорей  всего  нелепый,
занудный педантизм Эриксона. Он  мог часами возиться с делом, на  которое за
глаза хватило бы и пятнадцати минут. Он увязал в ничего  не значащих деталях
и порой просто-напросто не выполнял приказ, занимаясь чем-то другим, что ему
казалось более  важным.  Он превышал  свои  полномочия,  вмешиваясь в  дела,
порученные его коллегам. Он  критиковал  не только своих сослуживцев,  но  и
начальство,  и все жалобы и рапорты,  написанные им за это время,  посвящены
одной  теме:  как  плохо  работает  полиция,  начиная  от  стажеров  в   его
собственном участке и кончая полицмейстером. Он и на министра внутренних дел
наверняка жаловался. Поскольку министр курировал тогда полицию.
     -- Если верить  ему, он только  один и  работал  как следует, -- сказал
Рэнн. -- А может, у него просто была мания величия?
     --  Я ведь  говорил,  я не психиатр, --  продолжал Меландер, -- но  он,
похоже, обвинял в смерти жены не только Нюмана с компанией, но и вообще всех
полицейских.
     Мартин Бек вернулся к  шкафу с документами и  стал в  излюбленную позу,
положив руку на шкаф.
     -- У тебя выходит -- он обвинял всю полицию, которая допускает подобные
случаи, так, что ли? -- спросил он.
     Меландер кивнул и пососал угасающую трубку.
     -- Не исключено, что именно так он и думал.
     -- А  есть какие-нибудь сведения о  его  личной жизни в этот период? --
опять спросил Мартин.
     --  Немного.  Он   был  одинок,  как  медведь-шатун,  и   друзей  среди
сослуживцев  у  него  не  было.  А футбол  он  забросил  после  женитьбы. Он
занимался  стрельбой,   и  очень   активно,   но  ни  в  каких   полицейских
соревнованиях не участвовал.
     -- Ну а семейная жизнь? У него ведь осталась дочь, ей теперь... сколько
ей теперь?
     -- Одиннадцать, -- подсказал Рэнн.
     -- Да,  -- ответил и  Меландер.  -- Он растил дочку сам. Он жил с ней в
той квартире, которой обзавелся после свадьбы.
     У  самого  Меландера  детей  не было,  но  и Рэнн,  и Мартин Бек хорошо
представляли себе практические трудности, встающие перед отцом-одиночкой, да
еще полицейским по профессии.
     --  А  у  него  не  было никого,  кому  он  мог подбросить  ребенка? --
недоверчиво спросил Рэнн. -- Когда он, например, уходил на работу?
     Сыну Рэнна  исполнилось  семь лет.  И все семь лет,  особенно в  период
отпусков и по выходным дням, Рэнн не переставал удивляться, как один ребенок
ухитряется целые сутки связывать по рукам и ногам двух взрослых.
     --  С тысяча девятьсот шестьдесят четвертого девочка  начала  ходить  в
детский  сад,  а его родители -- они еще живы -- брали к себе ребенка, когда
он дежурил по вечерам или ночью.
     -- Значит, с шестьдесят четвертого? -- спросил Рэнн.
     -- А дальше мы ничего не знаем о  его  судьбе? -- сказал  Мартин Бек  и
вопросительно поглядел на Меландера.
     -- Ничего, -- подтвердил Меландер. -- Его выставили  в августе  того же
года. Те, кому  приходилось иметь с  ним дело, старались  по разным причинам
забыть его как можно скорей.
     -- А потом он где работал, неизвестно? -- спросил Мартин.
     -- В октябре он пытался устроиться ночным патрулем. Не знаю,  вышло ли.
А потом он и вовсе исчез с нашего горизонта.
     -- А  почему его выставили? -- спросил Рэнн. -- Только потому, что чаша
уже переполнилась?
     -- Не понимаю.
     -- Накопилось  множество мелких  грехов или он  совершил один серьезный
проступок?
     -- Чаша,  разумеется, переполнилась, но непосредственным поводом явился
дисциплинарный  проступок.  В  пятницу  седьмого  августа  Оке  Эриксон  нес
послеобеденное  дежурство  перед зданием американского посольства. Как раз в
шестьдесят четвертом  году  начались  массовые демонстрации против  войны во
Вьетнаме.  До  того  времени, как вы знаете,  перед зданием посольства стоял
обычный наряд --  один полицейский. Занятие  не больно  увлекательное,  ходи
взад да вперед -- всего-то и дела.
     --  Но ведь  в ту пору еще не было  запрещено жонглировать дубинкой, --
сказал Мартин Бек.
     --  Я как раз  вспомнил  одного  парня,  --  вмешался Рэнн. --  Вот был
искусник!  Если  бы  Эриксону хоть половину его  талантов,  он мог бы  смело
устроиться в цирк.
     Меландер бросил на Рэнна усталый взгляд. Потом взглянул на свои часы.
     -- Я  пообещал Саге вернуться ко второму завтраку. Так что я, с  вашего
разрешения, продолжил бы...
     --  Извини,  пожалуйста, --  пробормотал  Рэнн обиженно.  --  Просто  я
вспомнил про того парня. Продолжай.
     -- Как я уже  сказал,  Эриксону полагалось стоять перед посольством, но
он наплевал на  свои обязанности.  Он принял  смену, а потом просто-напросто
ушел оттуда. Дело в том, что неделей раньше Эриксона вызывали по  тревоге на
Фредриксховгатан,  где  в  подвале  дома  нашли  мертвого  привратника.  Тот
перекинул  веревку через  трубу под потолком  котельной и повесился. Не было
никаких причин сомневаться в том, что  это самоубийство. В одном из закрытых
отсеков  подвала  обнаружили  целый склад  наворованных  вещей:  кинокамеры,
приемники,  телевизоры,  мебель, ковры, картины, -- короче, пропасть  добра,
похищенного за  последние годы. Привратник оказался укрывателем краденого, а
вскоре удалось поймать и  воров, которые  использовали его подвал в качестве
склада. Эриксон к этой истории не имел  никакого отношения, кроме  того, что
его вызывали по тревоге; когда он вместе с другими полицейскими оцепил место
преступления   и  разогнал   народ,   ему  оставалось  только   доложить   о
происшествии. Больше от него не требовалось. Но Эриксон вбил  себе в голову,
что следствие велось  небрежно.  Насколько я помню, он, во-первых,  полагал,
будто привратник не сам  повесился, а был убит, во-вторых, надеялся выловить
остальных членов шайки. Итак, вместо того чтобы вернуться на свой пост перед
посольством, с которого ему, как вы понимаете, и уходить-то не следовало, он
проторчал все свое дежурство на Фредриксховгатан, где расспрашивал жильцов и
разнюхивал, что да как. Случись это в обычный день, никто  его и не хватился
бы,  но,  как  на грех, в  этот  день  состоялась  одна  из  первых  крупных
демонстраций  перед  посольством.  За  два  дня  до  того,  пятого  августа,
Соединенные Штаты напали на Северный Вьетнам  и забросали бомбами побережье,
и   вот  несколько  сот  человек  вышли  к  посольству  протестовать  против
американской  агрессии. Поскольку  никто  этого не ожидал, внутренняя охрана
посольства была  застигнута врасплох, а поскольку и нашего друга Эриксона на
месте  не оказалось, прошло немало  времени, прежде  чем к посольству прибыл
наряд  полиции.  Правда,  демонстранты  были  настроены  очень  мирно,  люди
выкрикивали  лозунги, держали плакаты,  а небольшая группа  вошла  в здание,
чтобы вручить послу свой протест. Но,  как  вы знаете, в ту  пору полиция не
была  приучена к демонстрациям и поступила точно  так же, как она  поступает
при подавлении уличных  беспорядков. Получилась  настоящая  бойня. Множество
людей было арестовано, из них некоторые жестоко избиты. Вину свалили  на Оке
Эриксона, а раз  он  совершил тяжкий дисциплинарный проступок,  его  немедля
отставили  от  службы,  а несколько  дней  спустя  уволили вчистую.  Тут  мы
расстаемся с Оке Эриксоном.
     Меландер встал.
     -- И одновременно расстаемся с Фредриком Меландером, -- сказал он. -- Я
не  собираюсь пропускать  завтрак.  Будет  крайне нежелательно,  если  я вам
сегодня опять понадоблюсь, но в крайнем случае вы знаете, где меня искать.
     Он спрятал свой кисет и трубку, одернул китель. Мартин  Бек сел на  его
место.
     -- Вы что, серьезно думаете, что Эриксон распотрошил Нюмана? -- спросил
Меландер уже у дверей.
     Рэнн пожал плечами, а Мартин Бек промолчал.
     -- По-моему, это маловероятно, -- продолжал Меландер. -- Иначе  он убил
бы его сразу после смерти жены. За десять лет ненависть и жажда мести должны
были ослабнуть. Вы на ложном пути. Тем не менее желаю удачи. Пока.
     Он ушел.
     Рэнн поглядел на Мартина и сказал:
     -- Вообще-то он прав.
     Мартин ничего не ответил. Он молча и без видимой цели листал бумаги.
     -- Я  вот о чем подумал после рассказа  Меландера. О  родителях.  Может
статься, они живут там же, где жили десять лет назад.
     Тут он начал более  целеустремленно перелистывать бумаги. Теперь молчал
Рзнн и глядел на Мартина без всякого энтузиазма. Под конец Мартин нашел, что
искал.
     -- Вот и адрес. Старая Сэдертельевеген в Сегельторпе.

        XXIII
     Это был "крайслер" с  белыми  крыльями и  двумя  синими прожекторами на
крыше. И, словно этих примет было недостаточно, на нем четырежды красовалось
слово "полиция" -- "полиция" на радиаторе, "полиция" на багажнике, "полиция"
на каждой дверце, все четыре -- большими четкими белыми буквами.
     Хотя номер машины был  городской, она  с  головокружительной  скоростью
пересекла  границу  Стокгольма  у  Северной заставы,  явно  стремясь  уехать
подальше от Сульнского полицейского участка.
     Машина была новая и  оснащена в  соответствии  с новейшими требованиями
науки и техники. Но технические усовершенствования никак не отразились на ее
экипаже,   состоявшем  в  данном  случае   из   двух  полицейских  --  Карла
Кристиансона  и Курта  Кванта, двух рослых белокурых  уроженцев Сконе,  коих
почти  двенадцатилетняя  деятельность в  качестве радиопатрулей  насчитывала
небольшое количество удачных и великое множество проваленных операций.
     Как  раз сегодня  они могли с  полным правом рассчитывать  на очередную
порцию неприятностей.
     Всего   четыре  минуты   назад   Кристиансон  счел  своей  обязанностью
арестовать  Задницу. Решение  это  нельзя  было  объяснить ни  неудачей,  ни
чрезмерным  усердием. Напротив, причиной его  послужила откровенная и наглая
провокация. Началось с того, что Квант притормозил  возле  газетного  киоска
против конечной станции Хага. А притормозив,  извлек  из кармана  бумажник и
выдал Кристиансону десятку, после чего Кристиансон вылез из машины.
     Кристиансон вечно мыкался без гроша, так как просаживал все свои деньги
в тотализатор. Об этой его всепоглощающей страсти знали только два человека.
Одним  из них был  Квант, поскольку  патрульные,  составляющие  экипаж одной
машины, связаны между собой  теснейшими  узами и  могут хранить только общие
тайны, но никак не личные. Вторым была жена Кристиансона,  по имени Керстин,
страдавшая  тем же  пороком.  Надо  сказать, что они приносили в жертву этой
игре  не только деньги, но  и супружеские отношения, ибо почти все свободное
время  тратили  на  заполнение  карточек  и  разработку  неслыханно  сложной
системы, основанной на сочетании трезвого расчета, с одной стороны, и набора
случайных чисел -- с  другой, причем  последние определяли их два малолетних
ребенка, которые бросали нарочно приспособленные для этой цели фишки.
     В киоске Кристиансон  приобрел спортивную и еще две специальные газеты,
а для Кванта пакетик тянучек.
     Правой  рукой  он сунул в  карман сдачу,  а в  левой держал  газету  и,
возвращаясь  к машине, успел пробежать глазами  первую  полосу  "Алла ретс".
Кристиансон думал о том, как его любимая команда "Милвол" проведет встречу с
"Портсмутом" на поле противника, но в эту минуту раздался вкрадчивый голос:
     -- Господин комиссар, смотрите-ка, что вы забыли...
     Кристиансон почувствовал,  как  что-то прикоснулось  к  его рукаву.  Он
машинально выдернул  из кармана  правую руку,  и  пальцы  его  наткнулись на
какой-то предмет,  холодный  и скользкий. Он вздрогнул,  поднял глаза  и,  к
своему ужасу, увидел Задницу.
     Тогда он перевел взгляд на предмет, зажатый в его правой руке.
     Он, Карл  Кристиансон,  стоял посреди оживленной площади, он  находился
при исполнении  служебных обязанностей,  был  в полной  форме  --  блестящие
пуговицы, на портупее дубинка в белом чехле. А в руке он, Карл  Кристиансон,
держал маринованную поросячью ножку.
     -- Как по заказу! Надеюсь, подойдет.  А коли нет, можешь  спустить ее в
нужник, -- выкрикнул Задница и зашелся в приступе неудержимого хохота.
     Задница был  бродяга, попрошайка и  спекулянт. Имя свое он  получил  не
зря,  ибо именно эта часть тела преобладала над всеми остальными,  а голова,
руки и  ноги казались малосущественными привесками к  ней.  Росту в нем было
всего полтора метра, другими словами, на тридцать  сантиметров меньше, чем в
Кристиансоне и Кванте.
     Но   не  столько  физическое  уродство  делало  этого  человека   таким
омерзительным, сколько его манера одеваться.
     На Заднице  было надето два пальто  до  пят, три куртки, четверо брюк и
пять  жилеток.  Во  всех этих одеяниях  насчитывалось  не  менее  пятидесяти
карманов, а Задница,  кроме прочего, славился и тем, что  постоянно имел при
себе  крупную  сумму  наличными, всегда в  отечественной  валюте и никогда в
монетах большего достоинства, чем десять эре,
     Кристиансон  и Квант уже задерживали Задницу одиннадцать раз, но только
в  двух  случаях  из  одиннадцати им удалось  доставить  его  в  полицейский
участок. А именно  в  первый  и  второй  раз, да  и то  по молодости  лет  и
недомыслию.
     При первом задержании в  сорока  трех  карманах  оказалось  1230  монет
достоинством в один эре, 2780 -- достоинством в два, 2037 --  достоинством в
пять и одна  монета  достоинством  в десять эре. Обыск и подсчет  заняли три
часа двадцать  минут, последовавший  затем  суд приговорил  Задницу к уплате
штрафа в одну крону или десяти дням ареста за оскорбление чинов, находящихся
при   исполнении  служебных  обязанностей,  а  свиная   ножка,   подвешенная
обвиняемым на  радиатор  полицейской  машины,  была  конфискована  в  пользу
государства. Но Кристиансону  и Кванту  пришлось  проходить  по этому делу в
качестве свидетелей, да еще в нерабочее время.
     Второй случай кончился не столь благополучно. На  сей раз Задница  имел
при себе триста двадцать крон девяносто эре, разложенных по шестидесяти двум
карманам.   Подсчет  занял  целых  семь  часов,  и  в  довершение  несчастья
бестолковый  судья  оправдал  Задницу.  Он  ни черта не  смыслил в  сконских
ругательствах,  а потому  и не усмотрел ничего оскорбительного  в словечках,
которыми осыпал их задержанный.  Когда  Кванту наконец  удалось расшифровать
название  особого транспортного  средства для  перевозки нечистот,  один  из
членов суда с кислой миной заметил, что истцом выступает Кристиансон,  а  не
полицейская машина и что суд  вообще считает  маловероятным, чтобы  "плимут"
даже и  с четырьмя  дверцами  мог  счесть  себя оскорбленным,  тем более что
сравнение его с любым другим видом транспорта вполне правомочно.
     Задница, как и Кристиансон и Квант, был  родом из  Сконе и потому знал,
кого и как обложить.
     Когда  же Квант, не поостерегшись, назвал обвиняемого не  Карл Фредерик
Густав Юнсон-Кек, а просто Задница, дело было проиграно  бесповоротно. Судья
снял  обвинение как несостоятельное  и  посоветовал  Кванту  на  будущее  не
пользоваться  в  своих  показаниях  перед высоким  судом  подозрительными  и
малоуместными диалектизмами.
     И вот теперь все начиналось снова-здорово.
     Кристиансон украдкой  обернулся по сторонам и ничего  не  увидел, кроме
праздных зевак, застывших в радостном предвкушении бесплатного зрелища.
     Чтобы  подлить масла в огонь, Задница достал из какого-то  кармана  еще
одну свиную ножку и возопил:
     --  Прямехонько с бойни, прямехонько с  бойни. Последняя воля покойницы
-- чтобы эта ножка досталась такой  же свинье,  как она сама.  И чтобы вам с
ней довелось как можно скорей встретиться на самой большой сковородке в аду.
     Голубые глаза Кристиансона как бы  давали  понять, что все происходящее
его ни в коей мере не касается.
     -- Ножка-то прямо как по мерке, господин комиссар. Но все-таки на нитке
не хватает узелка. Этой беде мы сейчас подсобим.
     И он сунул в карман другую руку.
     Теперь  на  Кристиансона  со  всех сторон  глядели  довольные  рожи,  а
какой-то тип, прячась  за спинами (личность  его, к сожалению, установить не
удалось), громко выкрикнул:
     -- Вот это здорово! Так им, гадам, и надо!
     Сбитый с толку молчанием Кристиансона Задница вдруг завопил:
     -- Грязная харя! Крысомор! Хряк вонючий!
     Вздох, похожий на стон, прокатился по рядам восторженных слушателей.
     Кристиансон протянул руку со  свиной ножкой, чтобы схватить противника.
Одновременно он в полном отчаянии продумывал возможности отступления.  Перед
его   мысленным  взором   уже   встали   тысячи  медяков,   распиханные   по
многочисленным карманам.
     -- Караул!  Он вонзил  в  меня свои когти! --  вопил  Задница.  Вопил с
хорошо разыгранным ужасом.
     -- В  меня! В бедного несчастного инвалида! Этот грязный негодяй поднял
руку  на  честного торговца! Только  за то,  что  я  оказал  ему любезность!
Отпусти меня, подлая скотина!
     В  решающую минуту свиная ножка лишила Кристиансона необходимой свободы
действий, и он все равно не сумел бы применить насилие по  всем правилам, но
Задница предупредил его  действия, открыв  дверцу  машины  и  плюхнувшись на
заднее  сиденье   прежде,   чем  сам   Кристиансон   успел   достичь  своего
малонадежного убежища.
     Квант сказал, не поворачивая головы:
     -- Как это  тебя  угораздило, Калле!  Это  же надо быть таким  дураком,
связаться с Задницей! Эх ты!
     Он включил зажигание,
     -- Господи боже мой! -- не совсем последовательно ответил Кристиансон.
     -- Куда ехать-то? -- злобно спросил Квант.
     -- Сульнавеген, девяносто восемь, -- радостно заверещал арестант.
     Задница был парень себе на уме. Он желал, чтобы его доставили в участок
на  машине.  С плохо  скрытым торжеством предвкушал он счастливое мгновенье,
когда наконец-то займутся подсчетом его наличности.
     -- В нашем округе мы  от него не избавимся, -- сказал Квант. -- Слишком
рискованно.
     --  Везите меня  в участок,  -- требовал  Задница.  -- Предупредите  по
радио, что мы скоро будем. Пусть  ставят воду на огонь. Я с радостью напьюсь
кофейку, пока вы будете считать.
     Он демонстративно расправил плечи.
     И правильно сделал. Огромное количество медяков забрякало и загромыхало
в многочисленных тайниках его одежды.
     Обыскивать Задницу и составлять акт надлежало тому или тем полицейским,
которые  по дурости его  задержали, официально  такого  закона  не было,  но
неписаный соблюдался неукоснительно.
     -- Спроси, куда он хочет, -- сказал Квант.
     -- Ты ведь уже спрашивал, -- меланхолически ответил Кристиансон.
     -- Ну, задерживал его, положим, не я, -- отбрил  Квант. -- Я его вообще
не видел, пока он не влез в машину.
     Ничего  не видеть  и  ничего не слышать  было одним  из основных правил
Кванта.
     Кристиансон знал только  один способ  сыграть на человеческих слабостях
Задницы. Он побренчал мелочью в кармане.
     -- Сколько у тебя? -- жадно спросил Задница.
     Кристиансон  извлек  из кармана  всю сдачу, которую получил  с десятки,
подсчитал глазами и объявил:
     -- Шесть пятьдесят, как минимум.
     -- Взятка! -- взвизгнул арестант.
     Ни Кристиансон,  ни Квант  не разбирались в юридических тонкостях. Если
бы  он предложил  им деньги, это означало бы попытку  подкупа при исполнении
служебных обязанностей. Но сейчас все получалось наоборот.
     -- Шесть пятьдесят мне мало. Надо, чтоб хватило на бутылку десертного.
     Квант достал бумажник и вынул оттуда еще одну десятку. Задница  схватил
ее немедля.
     <b>--</b> А теперь отвезите меня к какой-нибудь забегаловке, -- потребовал он.
     -- Только не здесь, в Сульне,  --  сказал Квант. -- Нельзя же так лезть
на рожон.
     -- Ну, тогда на Сигтюнагатан. Там меня знают, а в парке возле  писсуара
у меня есть знакомая потаскуха.
     -- Не  можем  мы  его  высадить прямо  перед винной  лавкой,  --  робко
запротестовал Квант.
     Они  миновали почту, Теннстопет и ехали теперь  дальше, по Далагатан, в
южном направлении.
     --  Сверну-ка  я  в парк, -- предложил Квант. -- Проедем  еще немного и
выкинем его.
     -- А за свиные ножки вы так и не заплатили, -- сказал Задница.
     Бить  его  они  не  стали.  Уж  слишком  очевидно  было  их  физическое
превосходство, кроме  того, они, как правило, не били людей, особенно если к
тому не было веских причин.
     И  наконец, они были не слишком ревностными служаками. Квант докладывал
почти  обо  всем,  что  сумел увидеть или  услышать,  но видел и  слышал  он
почему-то  на удивление мало. Кристиансон  же  был лентяем  чистой пробы и с
умыслом не замечал того, что могло хоть как-то усложнить ему жизнь и создать
излишние трудности на службе.
     Квант  свернул в парк у самого  стоматологического.  Деревья стояли без
листьев, голые и печальные. Квант притормозил у въезда и сказал:
     -- А ну, Калле, вылазь, я проеду чуть подальше и выставлю его из машины
как можно незаметнее. Если увидишь кого-нибудь, кто может накапать, свистни.
     В машине, как и обычно, пахло потом, засохшей блевотиной, но все запахи
перешибал запах мочи и немытого тела, исходящий от арестанта.
     Кристиансон  кивнул  и  послушно вылез.  Газеты  он  оставил  на заднем
сиденье, а свиную ножку по-прежнему сжимал в правой руке,
     Машина быстро скрылась из глаз. Кристиансон вышел на улицу. Поначалу он
не  заметил  никакого  беспорядка. Но  почему-то  он  не испытывал  обычного
флегматического  спокойствия  и с нетерпением  ждал,  когда  вернется Квант,
чтобы обрести прежнюю уверенность под надежным кровом родной машины. А потом
так уж и быть: пусть Квант в который  раз рассказывает про фригидность своей
жены  и до  конца дежурства  срывает  на нем  злость.  К  этому  он  привык.
Собственная жена Кристиансона  вполне устраивала, главным  образом  тем, что
играла вместе с ним, а потому он редко о ней говорил.
     Квант  что-то  замешкался.  Наверное, не хочет, чтобы  его  увидели,  а
может, Задница испугался, что продешевил, и требует добавки.
     Перед подъездом  стоматологического института Истмена  лежала площадь с
круглым  фонтаном  или чем-то  в  этом  роде посередине. На  противоположной
стороне площади он  увидел  черный  "фольксваген",  до  того  демонстративно
поставленный в нарушение всех правил, что даже самый нерадивый полицейский и
тот не удержался бы от вмешательства.
     Не то чтобы у Кристиансона созрел какой-то определенный план, просто он
почувствовал, что  ожидание  затягивается,  и  решил обойти бассейн  вокруг.
Таким  образом  можно  будет поближе  взглянуть  на  "фольксваген", владелец
которого  явно  вообразил,   будто   ему   дозволено   ставить  машину,  как
какой-нибудь важной  особе, прямо в  сердце шведской столицы.  Кстати,  один
взгляд на неправильно поставленную машину никого ни к чему не обязывает.
     Диаметр  бассейна  был   равен  примерно  четырем  метрам,   и,   когда
Кристиансон описал полный круг, ему почудилось, будто он  уловил  мгновенную
вспышку  солнечного луча на стекле в одном из верхних  этажей  здания  по ту
сторону площади.
     Через какую-то долю секунды он услышал короткий, отрывистый щелчок, и в
то же мгновенье по его правому колену словно ударило молотком. Он покачнулся
и упал навзничь через каменную ограду  фонтана, дно которого было в эту пору
года покрыто еловыми лапами, полусгнившей листвой и прочим мусором.
     Он  лежал  на  спине  и  слышал  свой  собственный  крик.   Потом   ему
послышалось,  как эхо,  еще несколько подобных щелчков,  но  к нему они явно
отношения не имели.
     В  руках он  сжимал свиную ножку,  и ему так  и  не удалось найти связь
между блеском дула, последовавшим  за ним звуком выстрела и, наконец, пулей,
которая прошила ему кость под правой коленкой.

        XXIV
     Гунвальд Ларсон  не  успел еще  оторвать  взгляд от  циферблата,  когда
раздался второй выстрел. И за ним еще четыре по меньшей мере.
     Его часы, как  и все  почти часы в  стране, показывали  шведское время,
другими словами, на пятнадцать градусов восточнее, или, если хотите, на один
час раньше Гринвича, а поскольку он  содержал свои часы в образцовом порядке
и они не  уходили  за  год  ни на одну  секунду, хронометраж в данном случае
можно было счесть абсолютно точным.
     Итак, первый  выстрел  раздался ровно в  двенадцать часов десять минут.
Остальные четыре,  а то  и  пять были произведены в  ближайшие  две секунды,
точнее, между четвертой и седьмой секундами с начала отсчета. А за начало он
принял двенадцать часов десять минут.
     Руководимые безошибочным  инстинктом  и точной  оценкой  направления  и
расстояния, Гунвальд Ларсон и Кольберг последующие две минуты действовали не
сговариваясь, как один человек.
     Они  вместе  бросились  к машине  --  это был красный  "БМВ"  Гунвальда
Ларсона.
     Гунвальд Ларсон  включил  зажигание, рывком тронул с места и поехал, но
не тем  путем, которым  прибыл  сюда, вокруг главного корпуса, а мимо старой
котельной и дальше, по узкой извилистой дороге к Далагатан, между  родильным
отделением больницы и стоматологическим институтом.
     Здесь  он развернулся  на  сто  восемьдесят  градусов влево  по мощеной
площади  перед институтом, притормозил на повороте, отчего машину занесло, и
остановил ее чуть под углом между широким крыльцом института и фонтаном.
     Еще  не открыв  дверей, еще не покинув машины, оба увидели, что посреди
бассейна на ветках и листьях лежит  навзничь полицейский в полной форме. Так
же мгновенно оба поняли, что полицейский жив и что поблизости  есть и другие
люди. Причем трое  из них лежат на земле, то ли раненые, то ли убитые, то ли
просто изготовясь к стрельбе, а остальные стоят неподвижно и скорей всего на
тех местах, где их застали первые выстрелы.  Со стороны Васапарка подъехал и
остановился патрульный пикап.  За рулем его сидел белокурый полицейский.  Он
еще на ходу начал открывать левую дверцу.
     Гунвальд Ларсон  и  Кольберг вышли одновременно  --  первый через левую
дверцу, второй -- через правую.
     Гунвальд Ларсон  не  услышал очередного выстрела. Зато он почувствовал,
как его  китайская меховая шапка соскочила с головы и упала на ступени и как
по корням волос, от правого  виска до какой-то точки над ухом словно провели
огненной кочергой. Он  не  успел  даже  выпрямиться, голову  его  качнуло  в
сторону, он услышал еще один выстрел, и резкий,  пронзительный свист пули, и
сухой щелчок  и,  достигнув  двумя  огромными  прыжками  восьмой  ступеньки,
прижался  к каменной стене в левом  углу подъезда, разделенного на три части
пилонами.  Пуля оцарапала кожу головы. Ранка  обильно кровоточила,  шевровая
куртка погибла. Безвозвратно.
     Реакция Кольберга была столь же  мгновенной. Он нырнул обратно в машину
и  ловко перекинулся через спинку  на заднее  сиденье. Одновременно две пули
пробили крышу машины и вонзились в обивку переднего сиденья. Со своего места
Кольберг  мог видеть Гунвальда  Ларсона,  как бы распятого  на левой стене и
явно раненного. Он понял, что должен выскочить из машины и одолеть  крыльцо,
и  поэтому, почти  машинально распахнув  ногой  правую переднюю дверцу,  сам
одновременно выпрыгнул  через левую  заднюю. Один  за другим прозвучали  три
выстрела,  все  по  правой стороне,  но к этому  времени Кольберг уже  успел
ухватиться за железный  столбик  перил, перемахнуть  через  восемь ступенек,
даже не коснувшись  их,  и  ткнуться головой  и правым  плечом  Ларсону  под
ложечку.
     Потом он  перевел  дыхание,  выпрямился  и застыл  в  таком  положении,
прижавшись к стене, возле Ларсона,  который как-то  странно всхрипывал то ли
от удивления, то ли от недостатка воздуха.
     Несколько  секунд, пять, а может быть, десять,  ничего не  происходило.
Наступило затишье.
     Раненый  полицейский все  еще  лежал в  бассейне, а его  напарник стоял
возле пикапа с пистолетом в правой руке и  растерянно озирался  по сторонам.
Возможно, он не видел ни Кольберга, ни Ларсона,  да и вообще не понимал, что
происходит. Но своего товарища метрах в восьми от себя он наверняка увидел и
направился  к  нему  все  с  тем  же  растерянным видом, все  так же  сжимая
пистолет.
     -- Интересно, что здесь делают  эти  оболтусы? --  пробормотал Гунвальд
Ларсон.
     Но секунду спустя он уже завопил во весь голос:
     -- Квант! Стой! Стреляют!
     "Хорошо бы знать откуда", -- подумал Кольберг.
     Выстрела не последовало.
     Гунвальд Ларсон тоже это отметил, потому что не сказал больше ни слова.
И ничего не произошло, только белокурый полицейский вздрогнул и  поглядел на
портик, а потом  снова  двинулся к фонтану. Скорей всего он  просто не  смог
разглядеть Ларсона и Кольберга в тени портика.
     Красный  двухэтажный  автобус  проехал   мимо  по  Далагатан   в  южном
направлении. Кто-то истерически взывал о помощи. Полицейский достиг каменной
ограды  бассейна,  опустился  на  одно колено и  склонился над  раненым.  На
внутренней стороне  ограды была устроена вроде как приступочка, должно быть,
для детей, чтобы  они могли летом  сидеть там и болтать ногами в воде. Когда
полицейский положил  на приступочку свой пистолет, желая  высвободить  руки,
кожаная куртка сверкнула на солнце. Его  широкая спина была  обращена теперь
вверх к небу, и  две пули меньше  чем с  секундным  промежутком поразили ее.
Одна угодила в затылок, другая между лопатками.
     Курт  Квант  ничком упал на тело своего коллеги. Он не издал ни  звука.
Кристиансон увидел выходное отверстие от первой пули как раз между кадыком и
пуговицей воротника.
     Еще он успел почувствовать  тяжесть навалившегося тела и  погрузился  в
забытье от боли, страха  и потери крови. Теперь  они лежали крест-накрест на
еловом лапнике, один без сознания, а другой -- мертвый.
     -- Черт! -- выругался Ларсон. -- Тысяча чертей!
     Кольбергу вдруг почудилось, что все это происходит не  на  самом деле и
не с ним, а с кем-то другим.
     А ведь он ждал каких-то событий. И вот что-то произошло, но словно бы в
другом измерении, не в том, где жил и действовал он сам.
     События меж тем продолжали развертываться. Какая-то человеческая фигура
вдруг вступила в магический квадрат площади -- мальчик, малыш в зеленой, как
мох,  куртке,  двухцветных  джинсах  различных  оттенков  синего  и  зеленых
резиновых сапогах  с  люминесцентной полоской.  Волосы  кудрявые, белокурые.
Мальчик медленно, нерешительно двинулся к бассейну.
     Кольберг почувствовал  холодок  в  спине, инстинктивно готовясь к тому,
чтобы выскочить из укрытия и схватить ребенка на руки. Гунвальд Ларсон понял
его состояние,  ибо,  не  отводя  глаз от  внушающей  страх картины, положил
крупную окровавленную ладонь на грудь Кольберга и сказал:
     -- Погоди.
     Мальчик  стоял  перед фонтаном  и  глядел  на скрещенные тела. Потом он
сунул в  рот большой палец левой руки,  правой схватил себя  за мочку левого
уха и в голос заревел.
     Так он стоял, наклонив голову, и слезы текли по его пухлым щекам. Затем
он  круто повернулся  и побежал обратно той же  дорогой, которой пришел.  По
тротуару, по улице. Прочь из мощеного квадрата. Обратно в жизнь.
     В него никто не выстрелил.
     Гунвальд Ларсон опять взглянул на свой хронометр.
     Двенадцать часов двенадцать минут и двадцать семь секунд.
     Он сказал себе самому:
     -- Две двадцать семь.
     И  Кольберг  подумал  о  какой-то  странной  ассоциации:  две  минуты и
двадцать семь секунд. Это. вообще-то говоря, небольшой отрезок времени. Но в
некоторых случаях  он  может оказаться  большим. Хороший шведский  спринтер,
как, например, Бьерн Мальмрос, теоретически может  за это время четырнадцать
раз пробежать стометровку. А это и в самом деле много.
     Два  полицейских ранены, один наверняка уже мертв. Другой,  может быть,
тоже.
     Гунвальд  Ларсон  в  пяти  миллиметрах  от  смерти,  сам он  -- в  пяти
сантиметрах.
     Да, еще мальчуган в зеленой курточке.
     Тоже немало.
     Он поглядел на свои часы.
     Те показывали уже двадцать минут.
     В  некоторых  вопросах Кольберг стремился к  совершенству, в других  --
вовсе нет.
     Хотя,  вообще-то говоря, часы русские,  марки "Экзакта", заплатил он за
них шестьдесят три  кроны. Больше  трех  лет они  ходят очень хорошо, а если
заводить их в одно и то же время, они даже не убегают.
     Хронометр Гунвальда Ларсона обошелся в полтораста крон.
     Кольберг поднял руки, взглянул на них, сложил рупором и закричал:
     --Алло! Алло! Все, кто меня слышит! Здесь опасная зона! Все в укрытие!
     Гунвальд  Ларсон  повернул  голову  и  поглядел на него. Выражение  его
голубых глаз трудно было истолковать.
     Потом Гунвальд  Ларсон  поглядел  на  дверь, ведущую в институт. Дверь,
разумеется, была заперта, как  и положено  в  субботу. В  огромном  каменном
здании наверняка не было ни души. Он подошел поближе к двери и со всей силой
навалился на нее.
     И случилось невероятное: дверь  открылась. Он  вошел в здание, Кольберг
за  ним. Следующая дверь вообще не была заперта,  да и стеклянная к тому же,
но он и ее решил высадить.
     Посыпались осколки.
     Они отыскали телефон.
     Гунвальд Ларсои снял трубку, набрал девятнадцать два нуля -- полиция --
и сказал:
     -- Говорит Гунвальд Ларсон. В  доме номер тридцать четыре  по Далагатан
засел сумасшедший, который стреляет с крыши  или верхнего этажа из автомата.
Перед  истменовским институтом  в  фонтане  лежат  два  убитых  полицейских.
Объявите тревогу по всем  участкам центральных районов. Перекройте Далагатан
и  Вестманнагатан от  Северного  вокзала до  Карлбергсвеген  и Оденгатан  от
Оденплан  до Сант-Эриксплан. И,  разумеется, все  переулки  в  этом секторе.
Западнее  Вестманнагатан и  южнее Карлбергсвеген.  Понятно? Что? Сообщить  в
высшие инстанции? Конечно, сообщите.  Минуточку! Не  высылайте по указанному
адресу полицейских машин. И никого в форме. Место сбора...
     Он опустил трубку и нахмурил лоб.
     -- Оденплан! -- подсказал Кольберг.
     --  Точно, -- подхватил Гунвальд Ларсон.  --  Оденплан вполне подходит.
Как? Я нахожусь в здании института.  Через несколько минут я пойду, попробую
его взять.
     Он  положил трубку и побрел к ближайшему умывальнику. Намочил полотенце
и  вытер кровь с  лица.  Намочил  второе и обмотал  его вокруг головы. Кровь
тотчас пропитала и эту повязку.
     Потом он расстегнул куртку и пиджак, достал пистолет,  который носил на
правом бедре, мрачно оглядел его, перевел взгляд на Кольберга.
     -- А у тебя какая пушка?
     Кольберг качнул головой.
     --Ах да, -- сказал Ларсон, -- ты ж у нас пацифист.
     Пистолет у него,  как  и все  принадлежавшие  ему вещи,  был непохож на
другие. "Смит и Вессон 38, Мастер" -- им он обзавелся, поскольку  не одобрял
стандартное оружие шведской полиции -- 7,65-миллиметровый "Вальтер".
     -- Знаешь,  что я тебе  скажу? -- спросил Гунвальд Ларсон.  -- Я всегда
считал тебя форменным идиотом.
     Кольберг кивнул. И спросил:
     -- А ты уже думал о том, что нам предстоит перейти через улицу?

        XXV
     Домик  в  Сегельторпе  выглядел  очень  неказисто.  Он  был  маленький,
деревянный и, судя по  некоторым  деталям, был построен  как  дача  не менее
пятидесяти лет  назад. Первоначальная краска во многих местах сошла, обнажив
серые доски, но до сих пор еще можно  было догадаться, что когда-то  дом был
светло-желтый, а оконные рамы -- белые.  Забор  вокруг  участка, казавшегося
слишком большим по сравнению с домиком,  был не так давно выкрашен в розовый
цвет, а заодно с ним перила, входная дверь и решетка маленькой веранды.
     Домик стоял довольно  высоко над  проселком,  калитка  была  распахнута
настежь,  и Рэнн  по покатой въездной  дорожке  подъехал  вплотную к  задней
стене.
     Мартин Бек  тотчас  же  вылез  из машины и  сделал  несколько  глубоких
вдохов, оглядываясь в  то же  время  по  сторонам.  Он не  очень хорошо себя
чувствовал, как всякий раз, когда ездил на машине.
     Участок был запущенный, зарос  кустарником. Едва заметная тропинка вела
к старым поржавелым солнечным часам, которые выглядели трогательно и  как-то
неуместно на цементированной подставке, утонувшей в лохматых кустах.
     Рэнн захлопнул дверцу машины и сказал:
     -- А я что-то проголодался. Как ты думаешь, мы успеем перекусить, когда
управимся здесь?
     Мартин Бек взглянул на часы. Уже десять минут первого. В это время Рэнн
привык  завтракать.  Сам Мартин легко пропускал  трапезы, а занимаясь делом,
вообще забывал о еде и первый раз ел по-настоящему поздно вечером.
     -- Конечно, успеем, -- сказал он. -- А теперь пошли.
     Они обогнули дом, поднялись на крыльцо и постучали в дверь. Человек лет
семидесяти тотчас открыл ее.
     -- Входите, -- сказал человек.
     Сам он стоял молча и с  любопытством глядел,  как они снимают пальто  в
крохотной тесной передней.
     -- Входите, -- повторил он и прижался  к стене, пропуская их. На другом
конце передней  было две двери. Через одну  из них, миновав маленький  холл,
можно было попасть в кухню. Из холла шла  лестница -- то ли на  второй этаж,
то ли на чердак. Другая вела в полутемную столовую. Воздух здесь был сырой и
затхлый, дневной свет  с трудом проникал в комнату сквозь множество высоких,
похожих на папоротник растений на окнах.
     -- Вы  сядьте, пожалуйста,  -- сказал  старик. -- Жена  сейчас  придет.
Подаст кофе.
     Комната  была  меблирована в  деревенском  стиле:  сосновый диванчик  с
прямой  спинкой и  полосатыми  подушками, четыре  стула того же  типа вокруг
большого  стола  с  красивой  массивной столешницей  из полированной  сосны.
Мартин Бек и  Рэнн  сели на диванчик, каждый в свой угол.  В глубине комнаты
сквозь неплотно  прикрытую  дверь  они увидели  рассохшуюся  спинку  кровати
красного дерева и платяной шкаф с зеркальными медальонами на дверцах. Хозяин
притворил дверь, вернулся и сел на стул по другую сторону стола.
     Был он худой, сгорбленный, землисто-серая  кожа на лице и голой макушке
покрыта коричневыми пигментными пятнами. Поверх фланелевой рубашки  в черную
и серую полоску на нем был жакет домашней вязки.
     -- Я  сразу сказал жене, когда мы услышали машину,  что вы очень быстро
до нас добрались. Я не был уверен, что правильно объяснил, как к нам ехать.
     -- Найти было нетрудно, -- ответил Рэнн.
     -- Нет, господа, вы полицейские, поэтому  вы хорошо  ориентируетесь и в
городе, и за  городом. Оке, пока работал в полиции, тоже очень хорошо изучил
город.
     Он  достал из  кармана  сплющенную  пачку  "Джон  Сильвер"  и предложил
гостям. Мартин Бек и Рэнн, как по команде, отрицательно покачали головой.
     --  Вы,  господа,  наверное, пришли  поговорить  об  Оке,  -- продолжал
хозяин. -- Как я уже  сказал вам по телефону, я действительно не знаю, когда
он  уехал,  мы с матерью думали,  что он  спит наверху,  но он, должно быть,
уехал к себе. Иногда он ночует здесь. Сегодня у него день рождения, вот мы и
думали, что он останется и выпьет кофе в постели.
     -- А машина у него есть? -- спросил Рэнн.
     -- Да, "фольксваген". А вот и кофе.
     Он встал, когда из  кухни  вошла  жена. В  руках она держала  поднос  и
опустила  его  на стол.  Потом вытерла  руки  о  фартук  и  поздоровалась  с
посетителями.
     -- Фру Эриксон, -- пробормотала она, когда посетители назвали себя.
     Она разлила кофе по чашкам, поднос поставила на пол и села возле  мужа,
сложив руки на коленях. Оба старика казались примерно одного возраста. У нее
были совсем седые волосы,  закрученные маленькими тугими локончиками, но  на
круглом лице почти  не  было  морщин, да и  румянец  на  щеках  едва ли  был
искусственного происхождения. Смотрела она  неотрывно на  свои руки, а когда
внезапно бросила робкий взгляд на Мартина, тот подумал, что она либо чего-то
боится, либо вообще стесняется чужих.
     -- Видите ли, фру Эриксон, мы хотели бы кое-что узнать о вашем сыне, --
начал  он. -- Если  я правильно понял вашего  супруга,  он  был у вас  вчера
вечером. А знаете ли вы, когда он ушел?
     Она взглянула на мужа, словно надеялась, что он даст ответ  вместо нее,
но тот помешивал кофе и молчал.
     -- Нет, -- сказала она неуверенно. -- Не знаю. Наверно, когда мы легли.
     -- А когда вы легли?
     Она снова взглянула на мужа.
     -- Отто, ты не помнишь?
     --  В  половине одиннадцатого.  Или в  одиннадцать.  Обычно мы  ложимся
раньше, но, раз приехал Оке... Нет, скорей в половине одиннадцатого.
     -- Значит, вы не слышали, когда он ушел?
     -- Нет, -- ответил хозяин. -- А почему вы спрашиваете? С ним что-нибудь
случилось?
     --  Нет,  --  сказал Мартин. -- Нам это, во всяком случае,  неизвестно.
Скажите, а где же работает ваш сын теперь?
     Женщина вновь загляделась на свои руки, и за нее ответил муж:
     -- Покамест механиком по лифтам. Он уже год как работает механиком.
     -- А до того где?
     -- Все помаленьку перепробовал. Работал в  фирме, которая делает трубы,
таксистом,  ночным охранником, а как раз  перед лифтами водил грузовик. Пока
ходил переучиваться на механика.
     -- Когда он был у вас вчера вечером, он выглядел как обычно? -- спросил
Мартин Бек. -- О чем вы с ним разговаривали?
     Хозяин ответил  не сразу, а  женщина взяла печенье и начала крошить его
на мелкие кусочки прямо в блюдечко. Наконец хозяин ответил:
     -- Да, пожалуй, как обычно. Разговаривал он мало, но последнее время он
вообще мало разговаривал. Он, понятное дело, был огорчен -- из-за  квартиры,
ну и потом эта история с Малин.
     -- Малин? -- переспросил Рэнн.
     --  Ну  да, девочка,  дочка. У него  забрали  дочь. А теперь отнимают и
квартиру.
     -- Простите, -- перебил Мартин.  -- Я плохо  вас понимаю.  Кто забрал у
него дочь? Вы ведь говорите про дочь Оке?
     -- Hу да, про Малин, -- ответил старик и  похлопал  жену по плечу. -- Я
думал, вы знаете. Патронажное общество забрало у Оке девочку.
     -- Почему? -- спросил Мартин.
     -- А почему полиция убила его жену?
     --  Отвечайте на мой  вопрос, -- сказал Мартин. -- Почему у  него взяли
ребенка?
     -- Они давно уже пытались, но теперь им наконец удалось добыть бумагу о
том, что он не способен  воспитывать ребенка. Мы, разумеется, просили, чтобы
девочку  передали нам, но, по их мнению, мы слишком старые. И квартира у нас
плохая.
     Женщина взглянула  на  Мартина,  но, встретив  ответный  взгляд, быстро
опустила глаза в чашку. И сказала тихим, но возмущенным голосом:
     -- Как будто у  чужих людей ей будет лучше. У  нас,  во всяком  случае,
лучше, чем в городе.
     -- А раньше вам поручали внучку?
     -- Да, и не раз. Наверху есть комната, где она живет, когда приезжает к
нам. Это бывшая комната Оке.
     -- У Оке порой была  такая работа, что он не мог как следует заниматься
девочкой,  -- продолжал  хозяин.  --  Они  заявили,  будто  он  недостаточно
стабильный. Уж не знаю, что они этим хотели  сказать. Наверное, что он ни на
одном месте долго не задерживался. А ведь это не  так  просто. С каждым днем
найти работу все трудней и трудней. Но о Малин он всегда очень заботился.
     -- Когда это случилось? -- спросил Мартин.
     -- С Малин? Позавчера. Они пришли и увели ее.
     -- Он очень был возмущен вчера вечером? -- спросил Рэнн.
     -- Конечно, хотя говорил  он по обыкновению немного. Ну и  квартира его
тревожила, но ведь мы  с  нашей маленькой пенсией все  равно не  в силах ему
помочь.
     -- Он не мог уплатить за квартиру?
     --  Не  мог.  Наверное,  его  хотели  выселить. При таких ценах  скорей
приходится удивляться, что люди вообще могут снимать квартиры.
     -- А где он живет?
     -- На Далагатан. В красивом новом доме. Он не мог найти ничего другого,
когда снесли дом, в котором он жил прежде. Но тогда он  зарабатывал больше и
считал, что справится. Впрочем, квартира -- это еще не самое страшное, самое
страшное -- это, разумеется, с дочкой.
     -- Насчет  патронажа  я хотел бы  узнать поподробнее,  -- сказал Мартин
Бек. -- Нельзя же так ни с того ни с сего отобрать ребенка у отца.
     -- Нельзя?
     -- Ну, во всяком случае, надо сперва провести некоторые расследования.
     -- Я тоже так  думаю. Тут к нам  приходил один, переговорил со мной и с
ней, осмотрел дом,  расспрашивал нас про Оке. А  Оке  был  мрачный, он  стал
мрачный с тех пор, как умерла Мария, но это нетрудно понять. А  они заявили,
что его депрессивное состояние, ну что он такой мрачный, пагубно  отражается
на психике ребенка, теперь я припоминаю точно, они именно  так и выразились,
говорить красиво они мастера.  И что частая перемена  места службы  и разные
часы работы тоже вредны для ребенка, и что  с деньгами у него плохо, он даже
за квартиру  не  может  уплатить, а вдобавок у  них в  доме соседи вроде  бы
пожаловались, что он постоянно оставляет девочку одну по  ночам  и что она у
него недоедает и тому подобное.
     --  Вы  знаете  кого-нибудь  из  тех, с  кем  беседовали  представители
общества?
     -- С  его  нанимателем. По-моему,  они постарались  связаться со  всеми
людьми, под началом у которых он когда-либо работал.
     -- И в полиции тоже?
     --  Ясное  дело.  Уж  этот-то начальник  для  них  всего  важней.  Сами
понимаете.
     --  От него  был получен  не слишком  хороший отзыв, верно?  -- спросил
Мартин.
     -- Да. Оке говорил, будто сразу, едва только комиссия начала копаться в
его жизни, примерно с год назад, он написал  на него какую-то бумагу,  после
которой нечего было и надеяться, что ему оставят девочку.
     -- А  вам известно, кто именно писал этот  документ? -- спросил  Мартин
Бек.
     --  Известно.  Это  был  комиссар  Нюман, тот самый,  который  спокойно
наблюдал, как умирает жена Оке, и не ударил палец о палец.
     Мартин Бек и Рэнн обменялись быстрым взглядом.
     Фру  Эриксон  перевела  взгляд  с   мужа  на  них,  не  зная,  как  они
отреагируют.  Ведь  это  было  как-никак  обвинение  против  их коллеги. Она
протянула тарелку с тортом сперва Рэнну, который тотчас взял изрядный кусок,
потом Мартину, но тот отрицательно покачал головой.
     -- А вчера вечером ваш сын говорили о Нюмане?
     -- Он говорил только,  что из-за Нюмана у него забрали Малин. А  больше
ни слова. Он и так-то не слишком  разговорчив, наш Оке, но вчера он  был еще
молчаливее, чем обычно. Верно я говорю, Карин?
     --  Верно,  --  поддержала  жена  и  стала подбирать  крошки  на  своей
тарелочке.
     -- А чем он занимался вчера вечером? -- спросил Мартин Бек.
     --  Ну,  он пообедал с  нами. Потом мы  немножко  посмотрели телевизор.
Потом он поднялся к себе, а мы легли.
     Мартин Бек успел заметить, что телефон стоит в передней. Он спросил:
     -- Он звонил кому-нибудь в течение вечера?
     -- Почему  вы  все это спрашиваете?  Оке сделал что-нибудь  плохое?  --
сказала женщина.
     -- Сперва я попросил бы  вас ответить на наши  вопросы. Итак, он звонил
кому-нибудь отсюда вчера вечером?
     Чета стариков некоторое время молчала. Потом мужчина ответил:
     --  Возможно.  Я  не знаю. Оке имел  право пользоваться нашим телефоном
когда захочет.
     -- Значит, вы не слышали, как он говорит по телефону?
     -- Нет.  Мы  ведь сидели  и смотрели телевизор.  Он, помнится, один раз
вышел и закрыл за собой дверь, а когда он просто выходит в туалет, он дверей
не закрывает.  Телефон у нас в гардеробной, и, если телевизор включен, лучше
закрывать дверь, когда надо позвонить. Слышим-то мы не больно  хорошо, вот и
приходится включать телевизор на полную громкость.
     -- Когда это могло быть? Когда он выходил к телефону?
     -- Вот уж не скажу. Помню только, что мы смотрели полнометражный фильм,
а выходил он на середине. Часов в десять, пожалуй. А зачем вам это нужно?
     Мартин  Бек  ничего  не  ответил, а Рэнн откусил  кусок торта  и  вдруг
сказал:
     -- Ваш сын -- очень искусный стрелок, насколько я помню. В полиции он у
нас считался среди лучших. Вы не знаете,  сейчас у  него  есть  какое-нибудь
оружие?
     Женщина поглядела на Рэнна с каким-то новым выражением, а  муж ее гордо
выпрямился. Наверно,  за последние десять лет родителям не часто приходилось
слышать, чтобы их сына кто-нибудь хвалил.
     -- Да, -- ответил муж -- Оке получил немало призов. Жаль только, они не
здесь, а у него дома, на Далагатан. А что до оружия...
     -- Ему бы лучше продать все эти штуки, -- сказала женщина.  -- Они ведь
дорого стоят, а у него так туго с деньгами.
     -- Какое у него оружие, вы не знаете? -- спросил Рэнн.
     --  Знаю,  -- ответил старик. --  Это я знаю. Я  ведь и сам в молодости
неплохо стрелял. Ну,  прежде  всего, Оке  принес  домой свое  оружие,  когда
вернулся  из ополчения, или гражданской обороны, как это  теперь называется.
Он честно заслужил  офицерский чин, тут он  был молодцом,  если  удобно  так
говорить о родном сыне.
     -- Какое у него оружие? -- настойчиво повторил Рэнн.
     -- Ну, прежде  всего,  маузер.  Потом у  него есть  пистолет,  он  взял
золотую медаль за стрельбу из пистолета много лет назад.
     -- Пистолет какой?
     -- "Хаммерли интернэшнл". Он мне его показывал. А еще у него есть...
     -- Что?
     Старик замялся.
     --  Уж  и  не  знаю,  на  первые  два  у  него  есть  разрешение,  сами
понимаете...
     --  Могу  вас заверить, что мы не намерены преследовать  вашего сына за
незаконное хранение оружия, -- сказал Мартин Бек. -- Что у него еще есть?
     --  Американский  автомат  "Джонсон". Но  на этот, вероятно,  тоже есть
разрешение, потому что с ним он участвовал в соревнованиях.
     -- Недурной арсенал получается, -- пробормотал Мартин Бек.
     -- Еще что? -- спросил Рэнн.
     -- Старый карабин из  ополчения.  Но карабин плохонький. Стоит у нас  в
шкафу.  Ствол у него поистерся,  да и вообще  эти  карабины  плохо стреляют.
Остальное оружие, само собой, он здесь не держит.
     -- Ну, разумеется, остальное он держит дома на Далагатан.
     --  Да,  наверно, -- сказал старик. -- Конечно, комната  наверху так  и
остается его  комнатой, но  самые важные вещи он держит у себя на Далагатан.
Правда,  если  ему больше не  позволят  жить в  этой роскошной  квартире, он
переберется к  нам,  пока  не подыщет другую.  Здесь только  есть  маленькая
комната в мезонине.
     --  Вы не будете возражать, если  мы зайдем поглядеть  его комнату?  --
спросил Мартин Бек.
     Старик сперва задумался.
     -- Отчего же, поглядите. Хотя там и глядеть-то особенно нечего.
     Женщина встала и стряхнула с юбки крошки печенья.
     -- Ой, -- сказала она, --  а я туда нынче и не поднималась. Там. должно
быть, беспорядок.
     -- Ничего страшного, -- возразил ей муж. -- Я утром заходил посмотреть,
спит ли Оке, и все выглядело вполне прилично. Оке у нас аккуратный.
     Он отвел глаза и сказал, понизив голос:
     -- Оке -- хороший мальчик. И не его вина, что ему так не повезло. Мы  с
женой  всю жизнь  работали  и старались по мере сил  вырастить  его  хорошим
человеком. Но все получилось так нескладно -- и у него, и у нас. Когда я был
молодым и только начинал работать, я еще  во что-то верил, а главное, верил,
что все будет  хорошо. Теперь я состарился и никому  не  нужен, и  ничего из
моей жизни  не вышло.  Знай я заранее, куда мы идем, я бы вообще  не заводил
детей. Но нас все время обманывали.
     -- Кто вас обманывал? -- спросил Рэнн,
     -- Политики. Правительство. Те, кого мы считали своими. А они оказались
сплошные гангстеры.
     -- А теперь покажите нам комнату, -- сказал Мартин.
     -- Хорошо.
     Он первым вышел в  холл и поднялся оттуда по скрипучей крутой лестнице.
Поднявшись, они уперлись в дверь, и старик открыл ее.
     -- Вот это комната  Оке. Конечно,  она выглядела  уютнее, когда Оке был
мальчиком и жил дома, а потом, когда  он женился и уехал отсюда, он забрал с
собой почти всю мебель. Теперь он так редко здесь бывает.
     Он стоял, придерживая дверь рукой. Мартин Бек и Рэнн прошли мимо него в
маленькую чердачную комнату. В скошенном  потолке было одно окно, вылинявшие
цветастые обои покрывали стены. В  задней  стене  была дверь, тоже оклеенная
обоями. Дверь,  должно  быть, вела в какой-нибудь чулан или гардероб.  Узкая
раскладушка, покрытая  шинельным сукном,  стояла у стены. На  потолке висела
лампа под пожелтелым абажуром с длинной грязной бахромой.
     Над   кроватью  висела  под  треснувшим  стеклом   картинка,  где  была
изображена  златокудрая  девочка. Девочка  сидела  посреди зеленого  луга  и
держала на коленях барашка. Под кроватью в ногах стоял розовый пластмассовый
горшок.
     На  столе  лежал  раскрытый  журнал  и  шариковая  ручка. Через  спинку
деревянного  стула  было переброшено посудное полотенце  в  белую  и красную
клетку.
     Других предметов в комнате не было.
     Мартин Бек  взял полотенце. На полотенце  были пятна, ткань поистерлась
от многочисленных стирок. Мартин подержал его на свет.  Пятна были желтые  и
напоминали жир, которым покрывают  паштет  из  натуральной  гусиной печенки.
Форма пятен говорила о  том, что  полотенцем  вытирали  какое-то лезвие.  От
желтого жира  ткань стала почти прозрачной. Мартин  задумчиво помял ее между
пальцами, приблизил к  носу и  понюхал. И в ту самую минуту, когда ему стало
ясно, что это за пятна и откуда они взялись, Рэнн сказал:
     -- Глянь-ка, Мартин.
     Он  стоял  перед  столом  и  указывал  на  развернутый  журнал.  Мартин
наклонился и увидел, что  на  белых  полях,  сверху над кроссвордом,  что-то
написано шариковой  ручкой. Девять имен,  разделенных  на три группы. Почерк
был неровный, человек явно не  раз останавливался. Взгляд Мартина приковался
к первой группе.
     СТИГ ОСКАР НЮМАН+
     ПАЛЬМОН ХАРАЛЬД ХУЛЬТ+
     МАРТИН БЕК+
     Он заметил, что среди прочих  там есть и Меландер, и главный инспектор,
и начальник полиции, и Кольберг тоже есть.
     Тогда он повернулся  к  старику,  стоявшему у  дверей. Старик  держался
рукой за дверной косяк и вопросительно глядел на них.
     -- Где на Далагатан живет ваш сын?
     -- Дом тридцать четыре. А что?..
     -- Ступайте к  вашей  жене, --  перебил его  Мартин.  -- Мы тоже сейчас
придем.
     Старик  медленно  спустился  по  лестнице.  На  нижней ступеньке  он  с
удивлением  оглянулся на Мартина, но  тот знаком велел ему зайти в столовую,
после чего сказал Рэнну:
     --  Позвони Стрэмгрену или кого там найдешь, один черт.  Дай им здешний
телефон и вели  немедленно  связаться с Кольбергом в Саббатсберге,  чтобы он
сейчас   же  позвонил  сюда.  Кстати,  у  тебя  есть  в  машине  необходимые
причиндалы, чтобы снять отпечатки пальцев?
     -- Разумеется, -- сказал Рэнн.
     -- Вот и хорошо, но сперва позвони.
     Рэнн спустился в холл к телефону.
     Мартин  Бек оглядел убогую каморку, затем перевел взгляд на  свои часы.
Без десяти час. Он услышал, как Рэнн тремя прыжками взлетел по лестнице.
     Глядя  на побелевшие  щеки  Рэнна  и неестественно  расширенные  глаза,
Мартин  понял,  что  катастрофа, которую  он  предчувствовал весь  день, уже
разразилась.

        XXVI
     Кольберг и Гунвальд Ларсон все еще находились в первом этаже института,
когда сирены завели  свою песню. Сперва примчалась одинокая боевая колесница
--  по звуку она ехала  с Кунгсхольмен через мост Святого  Эрика.  Затем  ее
призыв подхватили другие машины в других концах города, теперь вой доносился
отовсюду, заполнял воздух, но все же шел откуда-то издалека.
     Они находились в  центре круга тишины.  "Все  равно как летним  вечером
бродишь по лугу, и вокруг  того места, куда ты ступил, замолкают кузнечики",
-- подумалось Кольбергу.
     Он уже успел разглядеть Далагатан и установил, что изменений  к худшему
не произошло, а к лучшему -- вполне может  быть. Правда, оба полицейских так
и лежали на дне фонтана, но других раненых и мертвых на улице не было. Люди,
которые  были  здесь  раньше,  куда-то исчезли,  включая  и тех,  которые не
стояли, а лежали  на  земле.  Оставалось предположить,  что  они все  целы и
невредимы.
     Гунвальд Ларсон до сих пор не дал ответа на вопрос, как они переберутся
через улицу.  Вместо того  он глубокомысленно прикусил нижнюю губу  и глядел
мимо Кольберга, на ряд белых халатов, развешанных вдоль одной стены.
     Альтернатива была недвусмысленно проста.
     Или напрямик  пересечь мощеный  квадрат  площади,  или выбираться через
окно в Васапарк и дальше -- задами.
     Ни один из способов не представлялся разумным. Первый был  чуть  ли  не
равносилен самоубийству, второй потребовал бы слишком много времени.
     Кольберг выглянул снова, осторожно, не раздвигая гардин.
     Он кивком указал на фонтан с его  почти неправдоподобным украшением  --
земной шар, на шаре ребенок  склонился над Скандинавией, и крест-накрест два
тела.
     Он спросил:
     -- Ты их обоих знал?
     --  Да.  --  ответил   Гунвальд  Ларсон.  --  Радиопатруль  из  Сульны.
Кристиансон и Квант. -- И после минутного молчания: -- Как их сюда занесло?
     Кольберг в свою очередь задал вопрос более актуальный:
     -- А почему кто-то решил их застрелить?
     -- А почему кто-то хотел застрелить нас?
     Вопрос был тоже весьма уместный.
     Несомненно,  кто-то  был  очень  заинтересован  в   их  смерти.  Кто-то
вооруженный автоматом  и уложивший не только двух полицейских  в форме, но и
сделавший  все  от него  зависящее,  чтобы  уложить  Кольберга  и  Гунвальда
Ларсона, а в то же время пощадивший всех остальных,  хотя недостатка в живых
мишенях у него не было.
     -- Почему?
     Ответ напрашивался сам собой. Стрелявший знал  Гунвальда Ларсона и знал
Кольберга. Он знал, кто они такие, и сознательно намеревался их убить.
     Интересно, а  Кристиансона и Кванта он тоже знал? Лично едва ли, но тут
сработала форма.
     -- Должно быть, он недолюбливает полицейских, -- пробормотал Кольберг.
     -- М-м-м, -- промычал в ответ Гунвальд Ларсон.
     Он взвесил на ладони свой тяжелый пистолет и спросил:
     -- Ты не видел, этот гад засел на крыше или в какой-то квартире?
     -- Не успел рассмотреть.
     На улице тем  временем нечто произошло.  Весьма прозаическое, но тем не
менее достойное внимания.
     Прибыла  карета "скорой помощи".  Она остановилась, дала задний  ход  к
фонтану, остановилась снова.  Из нее выпрыгнули двое мужчин в белых халатах,
они открыли задние дверцы  и достали двое  носилок. Двигались они проворно и
по виду без всякого волнения.  Один из них посмотрел на девятиэтажный  жилой
дом на Далагатан. Но ничего не случилось.
     Кольберг хмыкнул.
     --  Вот именно, -- тотчас отозвался Гунвальд Ларсон. Значит, у нас есть
шанс.
     -- Тоже мне шанс, -- сказал Кольберг.
     Идея не слишком его вдохновила, но  Ларсон уже стащил меховую куртку  и
пиджак и энергично перетряхивал белые халаты.
     -- Я,  во всяком  случае,  возьму  этот. --  изрек он. --  Этот  больше
других.
     -- Их и всего-то есть три размера.
     Гунвальд Ларсон кивнул,  сунул  пистолет  в  кобуру  и  натянул  халат,
который сразу затрещал в плечах.
     Кольберг покачал головой  и взял  самый  большой из попавшихся на глаза
халатов. Халат  все равно  не сошелся.  На животе.  По  его мнению, оба  они
здорово смахивали на пару комиков из какого-нибудь немого фильма.
     -- Может, этот? -- спросил Гунвальд Ларсон.
     -- Именно, может, -- ответил Кольберг.
     -- Значит, о'кэй?
     -- О'кэй.
     Они спустились по лестнице, пересекли  мощеную площадь, прошли вплотную
мимо "скорой помощи", где как раз устанавливали первые носилки -- с Квантом.
     Кольберг взглянул на мертвого. Он узнал его. Он  встречал его несколько
раз,  хотя  и редко. Чем-то  этот полицейский прославился. Кажется, задержал
опасного сексуального маньяка. Или что-то в этом роде.
     Ларсон  уже  дошел  до  середины  улицы.  Вид у него был  презабавный в
халате-недомерке  и  с  белой  шапочкой  на  голове. Оба  санитара изумленно
воззрились на него.
     Щелкнул выстрел.
     Кольберг бросился через улицу.
     Но на сей раз стреляли не в него.
     К  востоку  вдоль  Оденгатан  ехал с  включенными сиренами  черно-белый
полицейский  автобус.  Первый  выстрел прозвучал, когда  автобус подъехал  к
Сигтюнгатан,  за  первым  последовала  целая  серия. Гунвальд  Ларсон сделал
несколько  шагов, чтобы  лучше видеть происходящее.  Сперва автобус увеличил
скорость,  потом начал  петлять  и  крутить. Когда  он  миновал  перекресток
Оденгатан  и  Далагатан и  скрылся  из  виду,  выстрелы  смолкли.  И  тотчас
послышался зловещий грохот железа.
     -- Болваны, -- сказал Гунвальд Ларсон.
     Он  присоединился  к  Кольбергу,  стоявшему в дверях,  распахнул халат,
достал свой пистолет и сказал:
     -- Он на крыше, это ясно, а теперь посмотрим.
     -- Да, -- согласился Кольберг. -- Сейчас он был на крыше.
     -- Это как понимать?
     -- А так, что раньше его там не было.
     -- Посмотрим, -- повторил Гунвальд Ларсон.
     Дом имел два подъезда, оба с улицы. Они стояли возле северного и потому
сперва  вошли  в  него.   Лифт   не   работал:  перед  ним  собралась  кучка
взбудораженных жильцов.
     Вид Гунвальда Ларсона в лопнувшем по швам халате, окровавленной повязке
и  с пистолетом  в  руках взбудоражил  их.  Документы Кольберга  остались  в
куртке,  а куртка в свою очередь  осталась  в доме по  ту сторону площади. У
Гунвальда Ларсона, возможно,  было при себе какое-то удостоверение личности.
но он не торопился его предъявлять.
     <b>-</b> С дороги, -- отрывисто приказал он.
     -- Подождите где-нибудь здесь на первом этаже, -- предложил Кольберг.
     Успокоить  людей  --  трех женщин, ребенка  и  старика  -- оказалось не
так-то просто. Возможно, они видели из своих окон, что произошло на улице.
     -- Не волнуйтесь, -- сказал Кольберг. -- Опасности нет.
     Он вдумался в смысл этих слов и беззвучно рассмеялся.
     -- Конечно, нет, ведь  здесь полиция,  -- бросил  Гунвальд Ларсон через
плечо.
     Лифт  был  поднят  примерно  на  высоту седьмого  этажа. На  лестничной
площадке  этажом  выше дверь шахты была открыта,  и  они могли  заглянуть  в
глубину. Похоже, что лифт безнадежно испорчен, кто-то с умыслом вывел его из
строя, и этим "кто-то" скорей всего был человек на крыше. Следовательно, они
получили о нем некоторые дополнительные сведения: он хорошо стреляет -- раз,
знает их в лицо -- два, разбирается в лифтах -- три.
     "Лучше, чем ничего", -- подумал Кольберг.
     Лестница  упиралась  в  железную дверь.  Дверь была  закрыта, заперта и
скорее  всего  забаррикадирована с  другой  стороны, только неизвестно,  чем
именно.
     Зато они сразу увидели, что обычными средствами ее не откроешь.
     Гунвальд Ларсон нахмурил кустистые белые брови.
     -- Барабанить нет смысла, -- сказал Кольберг. -- Все равно не откроем.
     -- Зато можно выломать дверь в одной из квартир этажом ниже, -- перебил
Гунвальд Ларсон, -- оттуда вылезти в окно и попробовать забраться на крышу.
     -- Без лестниц и веревок?
     --  Вот  именно.  --  сказал  Гунвальд Ларсон. -- Ничего,  пожалуй,  не
выйдет.
     Поразмыслив несколько секунд, он добавил:
     -- А чем ты будешь заниматься на крыше? Без оружия?
     Кольберг промолчал.
     -- В другом подъезде наверняка та же  картина. -- кислым голосом сказал
Ларсон.
     В  другом подъезде и  впрямь  была  та  же картина, как  выяснилось  из
показаний суетливого  старичка, который назвал  себя  капитаном в отставке и
держал под неусыпным наблюдением кучку собравшихся перед лифтом людей.
     -- Я считаю, что всем гражданским лицам следует укрыться в  подвале, --
сказал старичок.
     -- Отличная мысль, капитан, -- поддержал Ларсон.
     Впрочем,  в  голосе  его  не  было бодрости. Запертая  железная  дверь,
открытые двери  шахты, безнадежно испорченный лифт. Возможности выбраться на
крышу равны нулю.
     Гунвальд Ларсон задумчиво поскреб подбородок рукояткой пистолета.
     Кольберг нервически  покосился на оружие в его руках. Хороший пистолет,
вычищенный, ухоженный, рукоятка из резного ореха. Стоит на предохранителе. И
тут Кольбергу впервые пришло в голову, что склонность к ненужной пальбе тоже
является одним  из отрицательных  качеств  Гунвальда  Ларсона.  Внезапно  он
спросил:
     -- Ты стрелял когда-нибудь в человека?
     -- Нет, а почему ты спрашиваешь?
     -- Не знаю, просто так.
     -- Ну, что будем делать?
     -- Сдается мне, надо вылезать на Оденплан.
     -- Пожалуй.
     --  Мы ведь единственные, кто правильно расценивает ситуацию. Во всяком
случае, мы более или менее точно представляем себе, что произошло.
     Предложение явно  не вдохновило Ларсона. Он выдернул  волосок из  левой
ноздри и рассеянно созерцал его.
     -- Неплохо бы снять этого типа с крыши, -- сказал он.
     -- Только на крышу нам не попасть.
     -- Верно.
     Они  снова спустились в нижний этаж.  Но в ту минуту,  когда они хотели
выйти из дома, один за другим прозвучали четыре выстрела.
     -- В кого это он? <b>--</b> спросил Кольберг.
     <b>--</b> В полицейскую машину, -- ответил Ларсон. -- Упражняется.
     Кольберг  взглянул  на  пустую  машину  и увидел,  что  обе  мигалки  и
прожектор на крыше пробиты пулями.
     Они  вышли  из   дома   и,  лепясь  к  стене,  завернули   за  угол  на
Обсерваториенгатан. Людей поблизости не было.
     Они сбросили свои белые халаты прямо на тротуар.
     Над ними застрекотал вертолет. Но видеть его они не могли.
     Поднялся  ветер,  пронзительно холодный, несмотря  на обманчивое сияние
солнца.
     -- Ты узнал имена верхних жильцов? -- спросил Гунвальд Ларсон.
     Кольберг кивнул.
     -- Наверху  есть две квартиры типа  студий, но в  одной сейчас никто не
живет.
     -- А в другой?
     -- Какой-то Эриксон. Мужчина с дочерью, кажется.
     -- Так, так.
     Выводы:  некто,  умеющий  хорошо  стрелять,  владеет  автоматом,  знает
Кольберга и Гунвальда Ларсона, не любит полицейских, разбирается в лифтах и,
возможно, носит фамилию Эриксон.
     События разворачивались быстро.
     Сирены завывали вблизи и вдали.
     -- Надо брать его с улицы, -- сказал Кольберг.
     Ларсон не был в этом убежден.
     -- Может, и так, -- сказал он.
     Если на  Далагатан  и  поблизости почти не было  людей,  то  тем больше
скопилось  их на Оденплан. Треугольная площадь буквально кишела черно-белыми
машинами и  полицейскими в форме,  а эта демонстрация силы, как  и следовало
ожидать, собрала большую толпу зевак.
     Наскоро возведенные заграждения привели уличное  движение в хаотический
беспорядок,  пробки возникали всюду, по всему старому городу, но  здесь  они
выглядели особенно эффектно. Вся  Оденгатан была забита стоящими машинами до
самой  Валхаллавеген,  длинная   вереница   автобусов  начала   беспорядочно
расползаться по  площади,  а пустые такси, стоявшие  здесь  с самого начала,
никак не улучшали положения. Извозчики покинули свои экипажи  и  смешались с
толпой полицейских и зевак.
     Никто ничего не понимал.
     А  народ  все прибывал, прибывал  со всех  сторон, но больше  всего  из
метро. Множество полицейских на мотоциклах, две  пожарные машины  и вертолет
автоинспекции  довершали картину.  Там  и  сям  группы  полицейских в  форме
пытались  отвоевать  для себя  в  этой  толчее  хоть  минимальное  жизненное
пространство.
     Если бы покойный Нюман  сам руководил операцией, ему и то не удалось бы
создать более полную неразбериху, поймал про себя Кольберг, когда они вместе
с Гунвальдом Ларсоном пробивались к станции подземки, куда  явно перемещался
центр полицейской активности.
     Они  даже  встретили  по  дороге личность, с  которой, вероятно, стоило
поговорить, а  именно  Ханссона  из пятого.  Или,  если  полностью,  Нормана
Ханссона, первого помощника комиссара, ветерана в  округе  Адольфа Фредрика,
досконально знавшего участок.
     -- Это не ты здесь хозяйничаешь? -- спросил Кольберг.
     -- Нет, боже меня избави.
     И Ханссон с ужасом глянул по сторонам.
     -- А кто тут командует парадом?
     -- Наверное, не один, а многие, но только что прибыл главный  инспектор
Мальм. Он там позади, в фургоне.
     Они протиснулись к машине.
     Мальм  был  подтянутый,  элегантный  мужчина лет  эдак  сорока  пяти, с
приятной улыбкой  и волнистыми  волосами.  Своей  хорошей формой он  был, по
слухам,  обязан  верховым   прогулкам   в   Дьюргордене.  Его   политическая
благонадежность была  выше подозрений, анкетные данные  могли вызвать только
восторг,  но  как  работник  он оставлял  желать  лучшего. Находились  люди,
которые вообще считали его полной бездарью.
     -- Боже мой, Ларсон, у тебя немыслимый вид.
     -- Где Бек? -- спросил Кольберг.
     -- Мне не удалось установить с ним контакт. Да и вообще  это случай для
узких специалистов.
     -- Каких специалистов?
     -- Разумеется, для  специалистов по охране общественного  порядка, -- с
досадой пояснил Мальм. -- Полицеймейстер, как на грех, уехал, а шеф отдела в
отпуску. Мне удалось связаться с начальником полиции. Он  сейчас в Стоксунде
и...
     -- Отлично, -- сказал Гунвальд Ларсон.
     <b>-</b> В каком смысле? -- насторожился Мальм.
     -- В том, что там  его не достанет  пуля, -- объяснил Гунвальд Ларсон с
невинным видом.
     -- Как, как? Ну что бы там ни было, а командовать поручили мне. Я вижу,
вы прибыли с места преступления. Как вы расцениваете обстановку?
     --  На  крыше  сидит  псих,  вооруженный   автоматом,  и  подстреливает
полицейских, -- объяснил Гунвальд Ларсон.
     Мальм зачарованно смотрел ему в рот, но продолжения не последовало.
     Гунвальд Ларсон зябко похлопал себя по бокам.
     --  Он  забаррикадировался. -- сказал Кольберг.  -- Соседние крыши  все
ниже. Кроме того, он время от времени спускается в  квартиры верхнего этажа.
Мы до сих пор даже мельком его не  видели. Словом, подобраться к нему не так
просто.
     -- Ну, есть  много способов, -- важно проронил Мальм. -- Мы располагаем
значительными ресурсами.
     Кольберг обернулся к Ханссону:
     -- А что было с автобусом, который обстреляли на Оденгатан?
     --  Черт бы его побрал! -- выругался Ханссон. -- Двое  раненых, один  в
руку, другой в ногу. Можно внести предложение?
     -- Какое еще предложение? -- спросил Гунвальд Ларсон.
     --  Смотаться отсюда. В какое-нибудь другое  место, которое находится в
границах  оцепления,  например на  территории  газового  завода,  что  возле
Торсгатан.
     -- Где раньше были старые газовые часы? -- сказал Кольберг.
     --  Именно  туда.  Часы-то  уничтожены. На их  месте теперь электронный
регулировщик.
     Кольберг вздохнул. Старые,  сложенные из кирпича часы  были  уникальным
сооружением, и  многие  видные лица участвовали в  кампании по  их спасению.
Разумеется,  безрезультатно. Разве какие-то  часы  могут  быть  важнее,  чем
регулировщик?
     Кольберг  покачал головой. Отчего ему вечно приходят на  ум посторонние
мысли? Ей-богу, что-то с ним не так.
     -- А вертолет может там сесть? -- спросил Мальм.
     -- Может.
     Мальм бросил быстрый взгляд на Гунвальда Ларсона и спросил:
     -- А... пуля туда не может долететь?
     --  Не может,  не  может.  Если,  конечно, у этого  черта на крыше  нет
гранатомета.
     Мальм долго  молчал. Потом  долго разглядывал  своих  коллег  и  сказал
резким отчетливым голосом:
     --  Господа!  У  меня  есть идея.  Мы поодиночке пробираемся к газовому
заводу на Торсгатан.  Встреча  через...  -- Он взглянул  на часы.  --  Через
десять минут.

        XXVII
     Когда Мартин  Бек попал на Торсгатан, была половина второго,  и там уже
царил относительный порядок.
     Мальм расположился в  бывшей  сторожке  больницы у  Западных  ворот,  а
вокруг себя сосредоточил не только значительные  материальные ресурсы,  но и
большую часть тех полисменов. которые играли в  драме  первостепенные  роли.
Даже Хульт и тот был здесь, и Мартин сразу ему сказал:
     -- А я тебя искал.
     -- Ты меня? Зачем?
     -- Теперь это  уже не имеет значения.  Просто Оке Эриксон вчера вечером
звонил Нюманам и назвался твоим именем.
     -- Оке Эриксон?
     -- Да.
     -- Оке Рейнольд Эриксон?
     -- Да.
     -- Он и убил Стига Нюмана?
     -- Похоже на то.
     <i>--</i> А теперь он сидит на крыше?
     -- Очень может быть.
     Хульт  ничего  не ответил,  не изменил даже выражения  лица, но стиснул
свои узловатые красные руки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
     Насколько  можно судить, человек на крыше не предпринимал никаких новых
действий с тех пор, как час тому назад обстрелял патрульную машину.
     Хотя дом был тщательно изучен в  бинокль,  никто не знал даже, жив этот
человек или  нет.  А полиция со своей  стороны  не  сделала  еще ни  единого
выстрела.
     -- Но сеть раскинута, -- сказал Мартин с  удовлетворением. Штампованная
фраза ни у кого не вызвала  улыбки, тем более что она вполне  точно отражала
создавшееся положение.
     Квартал, в котором находился дом, был нашпигован полицией.  Большинство
полицейских   были   вооружены   портативными   радиоустановками   и   могли
поддерживать  связь  как  друг  с  другом,  так  и с  командным  пунктом  --
патрульной машиной, стоявшей перед сторожкой. На чердаках в соседних зданиях
залегли специалисты по  слезоточивому газу,  а  снайперы притаились во  всех
точках, имеющих стратегическое значение.
     --  Таких  точек  всего  две.  --  сказал  Гунвальд  Ларсон.  --  Крыша
издательства "Боньерс" и фонарь над куполом церкви Густава Васы. Вы думаете,
церковные власти позволят вам открывать пальбу с колокольни?
     Но его никто не слушал.
     План предстоящей операции был продуман  до мелочей. Сперва  человеку на
крыше  надо  предоставить возможность  сдаться  добровольно. Если нет -- его
придется  взять  силой или  в  крайнем случае  застрелить.  При этом  никоим
образом  нельзя рисковать жизнью полицейских.  Решающий  удар  желательно по
возможности нанести извне,  не  вступая  с  преступником  в непосредственный
контакт.
     Пожарные   машины  с  лестницами  поджидали  на  Обсерваториенгатан   и
Оденгатан,  готовые прийти на  помощь, если ситуация того  потребует. На них
сидели пожарники вперемешку с полицейскими в пожарной форме.
     Мартин  Век  и  Рэнн могли  помочь  делу  важными  сведениями,  то есть
сообщить, что Эриксон, если  только на крыше  сидит именно  Эриксон -- такая
оговорка  необходима, -- вооружен американским автоматом системы "джонсон" и
обыкновенной  самозарядной винтовкой  армейского образца,  и  тот  и  другая
скорей всего с оптическим прицелом. Да еще прицельный пистолет "хаммерли".
     -- "Джонсон автоматик", -- сказал Гунвальд Ларсон. -- Черт подери! Хотя
он весит  меньше  семи  килограммов  и  необычайно  прост  в  обращении, это
все-таки почти  пулемет.  Имеет небольшую  отдачу  и  делает сто выстрелов в
минуту.
     Слушал ею только Рэнн. Он и сказал задумчиво:
     -- Ну, ну.
     Потом он зевнул. Природа брала свое.
     -- А своим маузером он способен прищелкнуть вошь на визитной карточке с
расстояния шестьсот метров. Дайте ему хорошую видимость плюс немножко удачи,
и он может контролировать местность на тысячу метров в окружности.
     Кольберг стоял, прислонясь к плану города. Он утвердительно кивнул.
     -- Представляю,  чего он  может  натворить,  если вздумает,  --  сказал
Гунявльд Ларсон.
     Сам  Ларсон  вздумал  прикинуть  некоторые  расстояния.  С  крыши,  где
окопался Эриксон, до перекрестка Оденгатан и  Хеслингегатан -- сто пятьдесят
метров,  до главного  корпуса  Саббатсберга -- двести  пятьдесят, до  церкви
Густава  Васы  триста,  до издательства  "Боньерс" --  пятьсот,  до  первого
высотного дома на Хеторгет -- тысяча и до Ратуши -- тысяча сто.
     Мальм прервал его расчеты досадливо и высокомерно.
     -- Да, да. -- сказал он. -- Нечего об этом думать.
     Однако  единственным, кто почти  не думал ни  о бомбах со  слезоточивым
газом,   ни  о   вертолете,  ни   о  водяных  пушках,   ни   о   портативных
радиопередатчиках, был Мартин Бек.
     Он стоял в углу молча, поодаль от всех не только из-за клаустрофобии  и
нелюбви к многолюдным сборищам. Он был погружен в раздумья об Оке Эриксоне и
о тех  жизненных обстоятельствах. которые поставили Эриксона в это нелепое и
безвыходное положение. Может быть, рассудок Эриксона окончательно помутился,
может быть, он утратил способность общаться с людьми. А может быть, и нет. И
кто-то  должен  нести  ответственность.  Не Нюман, поскольку Нюман  либо  не
понимал, что значит для  человека  ответственность, либо вообще не знал, что
существует  такое чувство.  И,  уж  конечно, не Мальм, для которого  Эриксон
просто-напросто  опасный  маньяк  на  крыше,  маньяк,  не  имеющий  никакого
отношения к полиции, если не считать того, что именно полиции  надлежит  тем
или иным способом обезвредить его.
     Сам же  Мартин  все больше  и больше  понимал  Эриксона. И  все  больше
проникался чувством вины, которую он должен искупить тем или иным способом.
     Через десять минут человек  с  крыши подстрелил полицейского, стоявшего
на углу Оденгатан и Торсгатан, в пятистах  метрах  от того окна, из которого
был  произведен  выстрел.  Удивительно было  даже  не то, что этому человеку
удалось подстрелить полицейского с такого расстояния, а то,  что голые ветви
парка не помешали ему попасть в цель.
     Так  или иначе, выстрел был  произведен,  пуля  угодила полицейскому  в
плечо, но,  поскольку на  нем  был  пуленепробиваемый жилет, рана  оказалась
несерьезной и, уж во всяком случае, не угрожала жизни.
     Эриксон произвел только  этот единственный  выстрел,  может, как своего
рода демонстрацию силы, а может,  чисто  рефлекторно, доказывая  всему миру,
что он стреляет в полицейских, где бы и когда бы их ни обнаружил.
     -- А девочку он с собой не взял? -- неожиданно спросил Кольберг. -- Как
заложницу?
     Рэнн отрицательно качнул головой.
     -- О девочке позаботились. Она в безопасности.
     -- В  безопасности от  родного  отца? А разве  ей когда-нибудь угрожала
опасность в его обществе?
     Немного спустя все было подготовлено для решающей атаки.
     Мальм придирчиво осмотрел полицейских, которые  должны были осуществить
захват преступника. Или ликвидацию оного, если таковая окажется необходимой,
а  судя  по обстановке,  скорей всего так и  будет.  Никто  не надеялся, что
человек на крыше сдастся без сопротивления. Хотя исключать такую возможность
полностью  тоже  не  следовало.  Случалось, что  отчаявшийся  вдруг  уставал
сопротивляться и сдавался превосходящим силам противника.
     Это  были два молодых полицейских, прекрасно натренированных в  ведении
ближнего боя и молниеносных атаках.
     Мартин Бек тоже вышел поговорить с ними.
     Один был  рыжий,  звали его  Ленн  Аксельсон.  Он улыбался  с напускной
самоуверенностью, что, в общем, производило приятное впечатление. Второй был
посерьезнее,  посветлее мастью  и  точно так  же вызывал симпатию. Оба  были
добровольцами, но по роду службы им приходилось выполнять даже самые тяжелые
задачи быстро, четко, а главное, добровольно,
     Оба  были  сдержанные,  симпатичные,  а  их  уверенность в успехе почти
заражала окружающих. Хорошие, надежные ребята и первоклассной выучки. Таких,
как они, в полиции можно по пальцам  пересчитать Старательные,  храбрые и по
уму много  выше среднего  уровня.  Благодаря  теоретической  и  практической
выучке  они  прекрасно понимают,  чего  от  них  ждут. Невольно  создавалось
впечатление, что  задача им предстоит  очень  легкая и все пройдет без сучка
без задоринки. Эти парни знали свое дело и  были уверены в победе. Аксельсон
мило шутил,  припомнил к  случаю эпизод, когда он молодым стажером  неудачно
пытался  подружиться с Мартином Беком, и сам тому посмеялся.  Мартин Бек  со
своей стороны решительно ничего не мог припомнить, но на  всякий случай тоже
посмеялся.
     Оба  полицейских  были отлично вооружены,  на обоих была  под  мундиром
защитная одежда. Стальные шлемы с плексигласовым забралом, противогазы и как
основное оружие  --  легкие, надежные автоматы. Были у них также  гранаты со
слезоточивым  газом  --  на  всякий  случай,  а   их  физическая  подготовка
гарантировала, что  в рукопашном бою им  ничего не  стоит справиться с таким
человеком, как Оке Эриксон.
     План нападения казался предельно простым и разумным. Сперва человека на
крыше надо забросать дождем  патронов и гранат  со слезоточивым газом, затем
вертолеты, низко пролетая над крышей,  высадят полицейских по обе стороны от
преступника. Его будут брать с  двух  сторон,  и, если учесть,  что он и без
того уже будет выведен из строя газом, у него почти нет шансов на спасение.
     Один лишь Гунвальд Ларсон  отрицательно  отнесся к предложенному плану,
однако не мог или не пожелал  предложить взамен что-либо приемлемое, если не
считать того, что  ему  казалось предпочтительным  подобраться к Эриксону из
дома.
     --  Будет, как я сказал, -- изрек  Мальм. --  Хватит с нас многообразия
вариантов  и  личного  героизма.  Эти  ребята  специально натренированы  для
подобных случаев. У них по  меньшей мере девяносто шансов  против десяти.  А
перспектива остаться целым и невредимым составляет  почти все сто. И чтоб  я
больше не слышал никаких обывательских возражений и предложений. Ясно?
     -- Ясно, -- ответил Гунвальд Ларсон. -- Хайль Гитлер!
     Мальм дернулся, словно его прошило электрическим током.
     -- Это я тебе припомню, -- сказал он. -- Можешь не сомневаться.
     Даже остальные поглядели на Ларсона с укоризной, а Рэнн, стоявший ближе
всех, вполголоса сказал:
     -- Ну и глупость ты сморозил, Гунвальд!
     -- Ты так думаешь? -- сухо спросил Ларсон.
     И вот спокойно  и  методично приступили  к решающей операции. Машина  с
мегафоном проехала  через территорию больницы почти в пределах видимости для
человека на  крыше.  Не совсем, а именно почти. Повернулся рупор, и громовой
голос Мальма обрушился на осажденный дом. Он сказал слово в слово то, чего и
следовало от него ожидать:
     -- Алло, алло! Говорит главный инспектор Мальм. Я вас не знаю, господин
Эриксон,  а вы не знаете  меня. Но  даю вам слово профессионала, что для вас
игра  закончена. Вы  окружены со всех  сторон, а  наши ресурсы неисчерпаемы.
Однако мы не  хотим применять насилие  в  большей  мере,  чем  того  требуют
обстоятельства,  особенно при  мысли  о невинных  женщинах,  детях и  других
гражданских лицах,  которые  находятся  в  опасной  зоне. Вы  натворили  уже
достаточно бед, господин Эриксон, даже более чем достаточно. Даю  вам десять
минут для добровольной сдачи. Как человек чести.  Я призываю  вас: ради себя
самого проявите понимание и примите наши условия.
     Звучало здорово.
     Но ответа не последовало. Ни слов, ни выстрела.
     -- Не исключено, что он опередил события, -- сказал Мальм Мартину Беку.
     Да, очевидно, речь была недостаточно убедительной.
     Ровно через десять минут в воздух взмыли вертолеты.
     Они  описывали   огромные  круги   сперва  на  большой   высоте.  потом
устремились к крыше с двумя квартирами-студиями и балконами.
     Одновременно со всех сторон начали забрасывать крышу и верхние квартиры
гранатами со слезоточивым  газом.  Часть  из них,  пробив окна,  залетела  в
квартиры, но большинство упало на крышу и балкончики.
     Гунвальд  Ларсон  занимал, пожалуй, самую выгодную  позицию  для  того,
чтобы наблюдать  за  всеми  перипетиями.  Он  поднялся на крышу издательства
"Боньерс" и  спрятался  за парапетом. Когда начали  разрываться слезоточивые
бомбы и ядовитые облака дыма расползлись по крыше, он выпрямился  и поднес к
глазам полевой бинокль.
     Вертолеты   безукоризненно  осуществляли  операцию  "Клещи".  Один  шел
несколько впереди второго, как и было задумано.
     Машина  зависла  над  южной  частью  крыши,   откинулся  плексигласовый
козырек, и оттуда начали спускать десантника. Это был рыжеволосый Аксельсон,
и  выглядел он в своих  доспехах и с автоматом  в руках  просто  устрашающе.
Газовые гранаты торчали у него за поясом.
     За полметра  до крыши  он поднял с лица забрало  и принялся  натягивать
противогаз.  Он спускался  все  ниже и  ниже  и  держал автомат наизготовку,
уперев приклад в локтевой сгиб правой руки.
     Сейчас,  по всем расчетам,  Эриксон, если только  это  он,  должен был,
шатаясь, выйти из газового облака и бросить оружие.
     Когда между ногами  рыжего симпатичного Аксельсона и крышей  оставалось
двадцать сантиметров, прозвучал одинокий выстрел.
     Несмотря на значительное расстояние, Гунвальд Ларсон мог разглядеть все
в подробностях.  Он видел, как  тело дернулось и обмякло, видел даже пулевое
отверстие между глазами.
     Вертолет взмыл кверху, несколько секунд висел  неподвижно, потом улетел
-- он летел над крышей, над больницей с мертвым полицейским, раскачивающимся
на стропах. Автомат так и висел на ремнях,  а ноги и руки мертвого бессильно
болтались на ветру.
     Противогаз он так и не натянул до конца.
     Гунвальду Ларсону  первый  раз  за  все время  удалось  мельком увидеть
человека на  крыше. Длинная фигура в  плаще  быстро  переменила  место подле
трубы.  Оружия  Ларсон увидеть  не  мог,  но зато  увидел,  что  на человеке
противогаз.
     Второй  вертолет,  осуществляющий  часть  операции  "Клещи"  с  севера,
некоторое время повисел над крышей, подняв плексигласовый козырек. Десантник
номер  два  изготовился  к прыжку.  И тут протарахтела  пулеметная  очередь.
Человек на крыше явно взялся за свой "джонсон" и сделал меньше чем за минуту
добрую сотню выстрелов. Его самого  не было видно, но  расстояние было таким
ничтожным, что каждый выстрел неминуемо должен был поразить цель.
     Вертолет поле