января 1917 года на  фронте  Соммы.  И  это
все, что я знала, пока делом не занялся господин Пир. Я уже сказала, что у
меня не хватает на все времени, ложусь поздно из-за домашних дел и  глажки
белья. Я не могла все сделать сама  и  пожертвовала  частью  сэкономленных
денег. К счастью, господин Пир меня не обманул, он взялся за дело и  довел
его до конца. Сегодня мой муж официально числится погибшим. Он был ранен в
голову во время атаки, потом, находясь в санитарной части Комбля, был убит
при бомбежке 8 января 1918 года. Это подтверждено документами  санчасти  и
показаниями неизвестных очевидцев - солдат и санитаров.
   Последний раз мой муж приезжал в увольнение в 1916  году.  Фамилий  Пу,
Шардоло или Сантини я от него не слышала. В том нет ничего  удивительного,
потому что в  августе  его  перевели  в  другой  полк  и  он  мог  с  ними
познакомиться только позднее. В своих  письмах  муж  интересовался  Только
детьми. Никогда не рассказывал о товарищах по войне. Перечитав  письма  за
осень и зиму 1916 года еще раз, я не обнаружила ни одной фамилии.
   Вот и все, что могу вам сообщить, мадемуазель.  Да  еще  выразить  свои
соболезнования по поводу того, что ваш жених познал ту же  участь,  что  и
мой муж.
   Примите выражение моего сочувствия.
   Элоди Горд".

   "Эмиль Буассо.
   Набережная Рапе, 12, Париж.
   15 июня 1920 года.
   Мадемуазель!
   Дожидаясь своей очереди у парикмахера, я обнаружил старый номер "Ла  ви
паризьенн", в котором прочитал ваше объявление. Не знаю,  чего  стоит  моя
информация, но готов сообщить вам следующее. Я  был  знаком  с  Бенжаменом
Гордом, я служил с ним в одном отделении в 1915 и 1916 годах, до того  как
он получил чин капрала и перевелся в другой полк. После войны я узнал, что
он остался на поле боя, так что можно сказать  -  одним  больше.  Не  могу
утверждать, что мы были дружны, но всякий раз,  пересекаясь,  обменивались
дружескими приветствиями. Во время боев  дальше  своего  отделения  ничего
ведь не видишь,  а  он  служил  в  другом  взводе.  Да  еще  был  довольно
замкнутым. И  дружил  лишь  с  одним  парнем,  с  которым  был  знаком  на
"гражданке". Тот тоже был столяром, как и он, но уж точно не любил портить
себе кровь. Они как бы жили отдельной жизнью. Бенжамен Горд был высоким, в
свои  тридцать  лет  уже  изрядно  облысевшим  человеком,  длинноногим   и
длинноруким. Прозвище у него было Бисквит. Фамилии другого, постарше, хотя
он и не казался таким, я не запомнил, все звали его Бастильцем, сначала по
крайней мере, но так как ребят из этого района было немало, то он  получил
прозвище Эскимос, потому как был золотодобытчиком на Аляске.  Короче,  они
были неразлучны и в деле, и на отдыхе, как настоящие друзья. Но потом,  не
знаю почему, дружба их пошла прахом. Можете сказать, что  на  войне  и  не
такое бывает. В июне 1916 года  я  приехал  в  Париж  в  отпуск  вместе  с
Эскимосом и другими парнями. Именно после возвращения на  фронт  я  узнал,
что у них что-то случилось. А  вскоре  их  отношения  совсем  испортились.
Как-то на отдыхе они даже сцепились. Меня рядом не было, врать  не  стану.
Но более крепкий из них,  Эскимос,  сумел  повалить  Бисквита  и  крикнул:
"Уймись, Бенжамен, иначе я за себя не ручаюсь. Кто из нас  виновнее,  черт
побери? В чем ты меня упрекаешь?"
   Они стали избегать друг друга, старались даже не  встречаться  глазами.
Их грызла черная злоба. Но мы так и не  узнали,  почему  они  поссорились.
Строили предположения, даже спрашивали Эскимоса,  но  тот  только  посылал
подальше. В конце лета Бенжамен Горд был произведен в капралы, поговорил с
командиром батальона,  и  его  перевели  на  другой  участок  фронта.  Мне
сказали, что он погиб в 1917 году, судьба его бывшего дружка оказалась  не
лучше, даже много хуже. Он поранил свою левую руку из ружья товарища,  как
утверждал, совершенно случайно, и те, кто его знал, верили ему. Он был  не
из тех, кто способен сделать такое намеренно. Однако его все же забрали  и
на военном трибунале приговорили к расстрелу.
   Какая печальная история,  скажете  вы,  но  в  ней  все  правда,  слово
мужчины. Больше я ничего не знаю о Бенжамене Горде. Имена других,  которые
вы называете для вознаграждения, мне  не  известны.  Как  и  это  окаянное
Бинго. Траншеи, которые я видел  на  Сомме  и  в  любом  уголке  Пикардии,
назывались авеню Издохших, улицей Невернувшихся,  Выходными  воротами  или
Свиданием при Кормежке. Очень красочные, но отнюдь не веселые названия. Но
все так.
   Если мои сведения могут вам  помочь,  рассчитываю  на  вас.  Я  работаю
помаленьку, продаю рыбу на  набережной,  где  живу,  разгружаю  баржи,  но
никакой радости это не приносит, так что  я  буду  доволен,  если  вы  мне
что-нибудь пришлете. Да! Мне доставило удовольствие вспомнить  те  ужасные
времена.  Мне  ведь  больше  некому   о   них   рассказывать.   Счастливо,
мадемуазель, и заранее благодарю.
   Эмиль Буассо".

   Матильда отправляет ему 200 франков  с  благодарностью.  И  заносит  на
бумагу для рисования слегка дрожащей рукой, так велико ее волнение:
   "Еще одна частичка  головоломки  встала  на  место.  Вероника  Пассаван
порвала с Эскимосом во время увольнения в июне 1916 года.
   Бенжамен  Горд,  по  прозвищу  Бисквит,  подрался  с  ним   после   его
возвращения из увольнения и перевелся  в  другой  полк,  чтобы  с  ним  не
сталкиваться.
   В каком состоянии  духа  встречаются  они,  приговоренные  к  смерти  в
Угрюмом Бинго? Эскимос утверждает, что они помирились.  А  что,  если  это
примирение  было  для  Бенжамена  Горда  лишь  выражением  сочувствия  или
лицемерия? А что, если он воспользовался обстоятельствами, чтобы  потешить
свою злобу?
   Кем бы он ни был - союзником или врагом,  но  Бенжамен  Горд  наверняка
повлиял в то снежное воскресенье на  судьбу  Эскимоса  и,  соответственно,
четырех остальных.
   Причину же ссоры нетрудно  угадать,  но,  как  говорит  Малыш  Луи,  "в
постельных делах черт ногу сломит".



        ЖЕНА ВЗАЙМЫ

   Июль.
   Гроза разразилась над Парижем в тот самый момент, когда  Элоди  Горд  в
ситцевом светло-синем платье вышла из своего  дома  на  улице  Мангалле  и
бегом направилась к машине,  где  сидела  Матильда.  Открыв  ей  дверцу  и
впустив внутрь. Сильвен со всех ног бросился в ближайшее бистро.
   Элоди Горд не более тридцати лет, довольно красивое лицо, светлые глаза
и волосы. Зная, что она живет на пятом этаже, Матильда извиняется  за  то,
что попросила ее спуститься вниз. "Да  нет  же,  нет,  -  отвечает  та,  -
господин сказал мне про вашу беду".
   Сидя очень прямо на заднем сиденье, она рассматривает свои колени  и  с
видом  жертвы  покусывает  губы.  Чтобы  ее  немного  задобрить,  Матильда
спрашивает, сколько у  нее  детей.  Оказывается,  пятеро,  из  них  четыре
достались  ей  вместе  с  Бенжаменом  Гордом,  от  его  первого  брака.  И
добавляет: "Я не делаю между ними различий".
   И снова замыкается в неловком молчании. Матильда отыскивает  в  сумочке
фотографию осужденных, которую получила от Эсперанцы, и показывает  ей.  С
расширенными глазами и открытым  ртом,  слегка  покачивая  головой,  Элоди
долго рассматривает ее. Кровь  отлила  от  ее  щек.  Она  оборачивается  к
Матильде с испуганным видом и говорит: "Я его не узнаю".
   "Неужели?  Кого  вы  не  узнаете?  -  спрашивает  Матильда.  И  пальцем
указывает на Эскимоса. - Этого?"
   Элоди еще пуще начинает  мотать  головой,  устремив  взгляд  вперед,  и
внезапно  отворяет  дверцу  машины,  чтобы  выйти.  Матильда  пытается  ее
удержать и, увидев полные слез глаза, говорит: "Значит, ваш муж и его друг
Клебер поссорились из-за вас?"
   "Пустите меня!"
   Матильду это не устраивает. "Разве вам непонятно, - говорит она, -  как
мне важно узнать, что там произошло. В той  злосчастной  траншее  они  все
были вместе, и мой жених тоже. Что случилось? - Теперь слезы душат уже ее,
и она заходится в крике: - Что там случилось?"
   Но Элоди только мотает головой. Половина ее тела промокла насквозь,  но
она не произносит ни слова.
   Матильда отпускает ее.
   Элоди Горд  поспешно  перебегает  улицу,  останавливается  под  навесом
своего дома  и  оборачивается.  Несколько  минут  она  смотрит  в  сторону
Матильды,  которая  пересела  ближе  к  дверце  и  медленно  возвращается,
безразличная к грозе, в промокшем платье, с волосами, прилипшими  к  лицу.
Усталым, бесцветным голосом она произносит: "Это  совсем  не  то,  что  вы
думаете. Я обо всем напишу. Так лучше. Пусть  мсье  заедет  за  письмом  в
воскресенье  вечером".  Потом  дотрагивается  мокрыми  пальцами  до   лица
Матильды и уходит.
   В тот же год, в своей другой жизни, Матильда впервые  решает  выставить
картины в парижской галерее. Разумеется, никто ее  не  знает,  но  у  Папы
большие связи. Среди них очень занятой банкир, любящий цветы. Он  покупает
на вернисаже подсолнухи, камелии, розы, лилии и целое  поле  маков,  чтобы
украсить ими стены своего кабинета. Делает Матильде комплимент -  "у  нее,
мол, уверенная рука", заверяет, что та далеко пойдет - "у него есть  нюх",
сожалеет, что забежал только на минуту - в тот  же  вечер  он  уезжает  на
Ривьеру, вещи еще не собраны, а поезд ждать не будет.  Старая  дама  более
искренна и благодарит за пирожные - с довоенных времен ей  не  приходилось
пробовать таких вкусных "в местах, где их дают бесплатно".  Короче,  успех
выставки не вызывает сомнений.
   Однажды днем, дабы не нарваться на неприятность, она просит отвезти  ее
в галерею на набережную Вольтера и  час-полтора  со  страхом  разглядывает
посетителей. Одинокие - смотрят на все мрачно и презрительно,  компании  -
разговаривают насмешливо. У нее появляется желание  сорвать  все  картины,
вернуться домой и больше не мечтать ни о чем, кроме  посмертной  славы.  И
тем не менее, уходя, все расписываются в Книге  отзывов.  Она  видит,  как
морща лоб они собираются с мыслями, чтобы изложить их на бумаге: "Истинный
талант  цветочного   архитектора",   "Юношеский   романтизм   в   неумелом
использовании синего цвета" или еще: "Чувствую себя разбитым, словно после
любовных  утех  в  деревне".  Иные  отваживаются  на  замечания:   "Бедные
цветочки, они никому не причинили зла"  или  "Одно  удовольствие".  Хозяин
галереи, некий господин Альфонс Доде, не тот, который  написал  "Письма  с
моей мельницы", а другой, который использовал это название для вывески,  -
стирает все замечания, сделанные  фиолетовыми  чернилами,  утверждая,  что
"это все козни завистников-коллег".
   В такой вот успокоительной и приглушенной атмосфере она читает  письмо,
принесенное ей Сильвеном с улицы  Лафонтена.  Оно  написано  рукой  сестры
Марии  Ордена  Страстей  Господних  в  Даксе.  Даниель  Эсперанца  умер  и
похоронен на больничном кладбище.  У  него  не  оказалось  ни  родных,  ни
друзей. Единственной, кто пришел  на  похороны  вместе  со  священником  и
сестрой Марией, была вдова  Жюля  Боффи,  его  бывшего  капрала.  Ей-то  и
передали кое-что  из  оставшихся  вещей  покойного  и  достойные  внимания
сувениры.  За  несколько  дней  до  смерти  он   оставил   Матильде   свою
фотокарточку, где  изображен  молодым,  причесанным,  с  усами  а-ля  Макс
Линдер, чтобы она запомнила, каким он был бравым мужчиной.
   Сильвен  ждет  ее  Заложив  руки  в  карманы  и   вытягивая   шею,   он
рассматривает картины, каждый сантиметр которых ему  известен  лучше,  чем
кому бы то ни было.  Она  говорит,  что  ей  не  хочется  ужинать  дома  и
приглашает его в ресторан на Монмартре, а  затем  выпить  с  горя  рюмочку
белого рома, дабы поднять настроение Сильвен отвечает -  охотно,  ему  это
тоже по душе, потому что его тоска берет, видя, как она,  словно  торговка
на рынке, продает свои картины, тяжело становится на сердце, когда картины
уходят, особенно маковое поле, и так далее.
   К черту сожаления и ностальгию. У них появился отличный сюжет для спора
об искусстве на весь вечер.

   "Элоди Горд
   Улица Монгалле, 43, Париж.
   Среда, 7 июля
   Мадемуазель!
   Я решила, что мне будет легче написать вам, но вот уже  третий  лист  я
отправляю в мусорную корзину. Просто не знаю, какая вам  польза  от  того,
что я все расскажу.  И  какая  тут  связь  с  гибелью  вашего  жениха?  Вы
говорите, что это жизненно важно, и я видела вас такой  несчастной  в  тот
день, что мне просто стыдно молчать и заставлять вас страдать еще  больше.
Прошу только сохранить мои откровения для себя, как и я поступала  до  сих
пор.
   Я была потрясена, увидев на фотографии вместе с солдатами Клебера  Буке
со связанными руками. Но солгала  вам  лишь  наполовину,  сказав,  что  не
узнала его. До войны, в течение почти трех лет муж не раз рассказывал  мне
о нем - по субботам они делили выручку, - но я никогда его не видела. Даже
настоящей его фамилии не знала, муж называл его Эскимосом.
   Чтобы вы лучше меня поняли, я должна рассказать вам о вещах, о  которых
прошу никогда никому не рассказывать,  потому  что  речь  идет  о  счастье
детей.
   После прохождения военной службы в возрасте двадцати двух лет  Бенжамен
Горд  нашел  работу  у  краснодеревщика  в   квартале   Сент-Антуан,   где
делопроизводителем работала бабенка чуть старше его, по имени Мари  Берне.
Она ему нравилась, но надежд не внушала, так как уже четыре  года  жила  с
женатым агентом по обмену, который не мог или не хотел развестись с женой.
Он сделал ей троих детей, разумеется и не подумав их  признать.  Это  было
весной 1907 года. Когда несколько месяцев спустя она  снова  забеременела,
краснодеревщик уволил ее, как это делали ее предыдущие хозяева.
   В октябре 1908 года Бенжамен снял небольшую мастерскую на улице Алигр и
стал там жить. Спал на матрасе посреди готовой мебели. Сюда-то  в  поисках
работы и пришла Мари Берне в  январе  или  феврале  1909  года.  Она  была
свободна, потому что ее возлюбленного убили при выходе из дома - так и  не
узнали, кто это сделал, вероятнее всего кто-то из разоренных им  людей.  В
апреле Бенжамен женился на ней и признал всех  ее  детей.  Мари  Берне,  о
которой он всегда очень тепло отзывался, была невезучей. Она вышла замуж в
субботу,  а  уже  в  среду  ее  увезли  в  больницу  с  приступом  острого
аппендицита. Она умерла в ту же ночь, в точности как моя мать,  когда  мне
было шестнадцать лет.
   Пока мои и  его  пути-дорожки  не  пересеклись,  я  тоже  не  могла  бы
похвастаться особым везением. У матери остались родственники - дядя и  его
брат, с которыми она много лет была в прохладных отношениях. Я  обратилась
к дяде за помощью. Бросив  коллеж  за  два  года  до  сдачи  экзаменов  на
бакалавра, я начала работать в галантерейной лавке, которую  они  с  женой
держали на улице Сент-Антуан-дез-Ар. Ютилась я  в  комнатенке,  в  глубине
двора, который отделял меня от  лавки.  В  течение  многих  месяцев,  если
только я не выходила за хлебом в соседнюю булочную,  этот  двор  составлял
весь мой мир. Но чтобы повстречать свою судьбу,  далеко  ходить  не  надо.
Весной 1909 года, в то самое  время,  когда  Бенжамен  остался  вдовцом  с
четырьмя  детьми  на  руках,   я   познакомилась   с   рабочим-каменщиком,
приглашенным подновить в доме  лестницу.  Мне  было  семнадцать  лет,  ему
двадцать. Он был смелым, разговорчивым человеком, тогда как я всегда  была
застенчива, отчего часто страдала. Был нежен, и мне впервые в жизни было с
кем-то хорошо. Я не долго сопротивлялась.
   Он приходил ко мне украдкой и исчезал  до  рассвета  Дважды  мы  гуляли
ночью  по  берегу  Сены.  Однажды  в  воскресенье  он  показал  совершенно
неизвестный мне Париж - Елисейские поля, Трокадеро, мы даже  забрались  на
Эйфелеву башню. А в другое  воскресенье  он  заехал  за  мной  на  площадь
Сен-Мишель и повез через весь город  в  Пуасси.  Мы  пообедали  в  таверне
Жюзье, взяли лодку и отправились на маленький зеленый остров посреди  реки
Это случилось уже в самом конце нашей связи. Она продолжалась два  месяца.
Когда на том островке я ему сказала, что беременна, он отвез меня в Париж,
и был таков.
   Дядя и тетка относились ко мне ни хорошо, ни плохо.  Они  приняли  меня
потому, что были единственной родней, так уж случилось.  Но  почувствовали
облегчение, когда после  рождения  моей  маленькой  Элен  я  сказала,  что
намерена от них съехать. С помощью врача,  принимавшего  роды  в  больнице
Сент-Антуан, я получила место с питанием и кровом. Работа моя  заключалась
в том, чтобы ухаживать за детьми Бенжамена Горда. До этого он  отдавал  их
сестре Одиль, старше его на шесть лет, проживавшей в Жуэнвиль-ле-Пон.  Эта
убежденная старая дева терпеть их не могла.  Его  квартира  находилась  на
улице Монгалле, где я живу до сих пор. Бенжамен  снял  ее  для  совместной
жизни с Мари Берне. Она состоит из столовой, кухни, двух комнат и туалета.
Я с детьми спала в самой большой комнате, выходящей на улицу,  а  Бенжамен
Горд - в другой.
   Все, кто его знал, подтвердят, что мой муж  был  деликатным  и  добрым,
немного замкнутым человеком, жизнь не очень-то его баловала. Он не получил
образования, но  зато  обладал  талантом  в  работе  с  деревом  Могу  без
преувеличения сказать - он был настоящим художником. Когда я  поступила  к
нему на службу, ему было двадцать  пять  лет,  но  выглядел  старше  из-за
степенного и строгого вида, всегда думал только о детях.  Такая  любовь  к
детям, я считаю, возникла у него из-за предчувствия, что  своих  не  будет
Что в дальнейшем и подтвердилось.
   Четверо малышей Мари Берне - Фредерик, Мартина, Жорж и Ноэми, от  шести
до двух лет,  обожали  отца.  У  них  был  настоящий  праздник,  когда  он
возвращался из мастерской на улице Алигр, а если  задерживался  в  субботу
или какой другой день, проводя  время  со  своим  другом  Эскимосом,  и  я
приказывала им идти спать, почти рыдали. Бенжамен любил мою маленькую Элен
как свою дочь. Ее первое слово,  сказанное  в  люльке,  конечно  же,  было
"папа". В течение шести месяцев, пока он не  сделал  мне  предложение,  мы
жили одной семьей, хотя и в разных комнатах.  Свою  недельную  получку  он
отдавал мне, мне же рассказывал о своих неприятностях, со  мной  и  детьми
ходил гулять по воскресеньям. Я стирала  его  белье,  готовила  завтрак  и
похлебку на полдник. Мы поженились  10  сентября  1910  года,  и  Бенжамен
признал Элен своей дочерью. Так как он немного стыдился  своего  короткого
вдовства, а для меня было сущей пыткой принимать гостей, мы  пригласили  в
мэрию присутствовать на церемонии бракосочетания только его сестру и  моих
дядю и тетку. Но никто из них не  пришел.  Мы  взяли  в  свидетели  первых
встречных и заплатили им.
   Четыре последующих  года  моей  жизни  -  я  знаю  это  -  были  самыми
счастливыми. Не могу сказать, что я испытывала к мужу ту страсть,  которая
бросила меня в объятия моего рабочего-каменщика,  но  любила  я  его  куда
сильнее, мы жили в  согласии,  у  нас  были  прекрасные  дети,  достаточно
средств, чтобы планировать отдых у моря, которого ни я, ни он  никогда  не
видели. В восемнадцать или девятнадцать лет большинство девушек мечтает  о
другом, но ко мне это не относилось, ничто так меня  не  успокаивало,  как
привычка и даже монотонность жизни.
   Я пишу, а дети давно спят. Сегодня пятница, вот уже два дня  я  провожу
вечера за письмом. Приближаясь к тому, о чем вы хотели узнать любой  ценой
в тот грозовой день, я испытываю страх.
   Наверное, я нарочно оттягивала начало этого рассказа, но есть еще  одна
вещь, которую вам надо понять. Не будь войны, не было бы и этой  глупости.
Война все разрушила, она сломала даже Бенжамена Горда  и  в  конце  концов
Эскимоса, и простой здравый смысл, и наконец меня.
   В августе 1914 года со страхом думая о том, что  мой  муж  может  и  не
вернуться, я обрадовалась, узнав, что он повстречал в полку своего верного
друга, с которым прежде зарабатывал деньги. Он всегда говорил об  Эскимосе
с теплотой. Такого отношения он больше ни к кому не  проявлял.  Восхищался
его солидностью, добродушием, даже некоторым авантюризмом, а тот наверняка
восхищался его талантом краснодеревщика. При мобилизации, зная, что у него
пятеро детей, его вполне могли бы  отправить  в  тыловые  части  -  чинить
железные дороги, шоссе. Так нет же, он предпочел служить в армии вместе со
своим другом. Он говорил при этом: "Уж лучше  быть  с  Эскимосом,  чем  со
стариками, которые всегда попадают под  артиллерийский  обстрел.  Пока  мы
вместе, мне не так  страшно".  Теперь  могу  сказать,  что,  возможно,  он
испытывал угрызения совести из-за детей, которых, солгав, признал  своими.
Таков уж он был со всем своим образом мыслей.
   Я не стану распространяться, как жила все эти ужасные  годы,  наверное,
вы испытывали те же страхи. Весь мой день, если я  не  занималась  детьми,
состоял  из  ожидания.  Ожидания  письма,  ожидания  сообщения,   ожидания
следующего дня, чтобы снова ждать. Не любивший писать письма,  потому  что
боялся показаться смешным, Бенжамен не оставлял меня надолго без весточки,
все зависело от расторопности почты. Я уже сказала, что он не любил писать
о войне, но чем больше она затягивалась, тем  больше  я  ощущала,  как  он
печален и угнетен. Все свои надежды он связывал с Эскимосом. Так я  узнала
его настоящее имя: "Вчера мы ходили с Клебером в армейский театр и здорово
повеселились",  "Кончаю,  долг  повелевает  присоединиться  к  Клеберу   в
карточной  игре  с  двумя  нерасторопными  гранатометчиками",  "Не  забудь
прислать со следующей посылкой пачку табака  для  Клебера,  он  все  время
держит в клюве трубку", "Клебер узнал, что скоро нам дадут увольнение".
   Увольнение. Это слово повторялось не раз.  Первое  увольнение  Бенжамен
получил после боев под Артуа в конце июля 1915 года.  Почти  день  в  день
прошел год, как его не было дома. Мало сказать, что он переменился. Он был
сам не свой. То не скупился на нежности к детям, а то кричал на них за то,
что они шумят. Прикончив во время еды целую бутылку вина, долго молчал. Он
почти не пил до войны, теперь же ему нужна была бутылка в обед и бутылка в
ужин. Как-то на неделе он сходил в свою мастерскую, вернулся  за  полночь,
пошатываясь, от него пахло вином. Я уложила детей и в  тот  вечер  впервые
увидела его плачущим. Эта война засела ему в печенку, он  боялся  ее,  как
будто предчувствовал, что, если  что-нибудь  не  предпримет,  не  вернется
домой.
   На другой день, протрезвев и обняв меня, он сказал: "Не сердись. Как  и
все там, я привык пить, это  единственная;  возможность  не  терять  силы.
Никогда бы не поверил, что стану таким".
   А потом уехал. Письма приходили одно печальнее другого. Я  узнала,  что
их полк участвовал в осенних боях в  Шампани  и  в  марте  1916  года  под
Верденом. В увольнение он приехал, помнится, в одну из апрельских  суббот.
Казался еще более худым и бледным, чем всегда. И в глазах застыла  смерть,
да, уже смерть. Не пил. Делал усилие, чтобы не забывать о  детях,  которые
росли без него, но те быстро его утомляли. Лежа в постели и не проявляя ко
мне никакого мужского интереса, он сказал в темноте: "Эта война никогда не
кончится. Немцы сдохнут, и мы тоже. Надо видеть, как сражаются  англичане,
чтобы  понять,  что  такое  настоящая  храбрость.   Но   одной   храбрости
недостаточно, ни их, ни нашей, ни бошей. Мы увязли в  этой  войне,  как  в
болоте. Она никогда не кончится".  А  в  другую  ночь,  прижимая  к  себе,
произнес: "Если я дезертирую, они схватят меня. Нам нужен шестой  ребенок.
Если есть шестеро детей, можно ехать  домой".  И  после  долгого  молчания
спросил: "Тебе понятно?"
   А вам понятно? Уверена, вы понимаете, что он имел  в  виду.  Думаю,  вы
должны здорово потешаться, читая это письмо.
   Простите, глупости говорю. Вы не станете надо мной смеяться.  Вам  ведь
тоже хотелось, чтобы ваш жених вернулся.
   В ту ночь я назвала Бенжамена сумасшедшим. Он уснул, я -  нет.  Наутро,
пока нас не слышали дети,  он  опять  принялся  за  свое.  "Это  не  будет
изменой, раз я сам тебя прошу. Да и какая разница, ведь и  эти  пятеро  не
мои. Стал бы я тебя просить об этом, если бы сам мог сделать тебе шестого?
Неужели я бы додумался до такого,  будь  я  свободен  от  своего  долга  и
оставаясь таким фаталистом, как Клебер?"
   Он произнес имя: Клебер.
   Однажды днем, оставив  детей  соседке,  мы  шли  по  набережной  Верен.
"Обещай мне, - сказал он, - пока я не уехал. Если это будет Клебер,  я  не
стану переживать. Главное - спастись, и тогда мы будем  счастливы,  словно
этой войны никогда не было".
   В день отъезда  я  провожала  его  до  решетки  Северного  вокзала.  Он
поцеловал меня и посмотрел такими глазами, что у меня  возникло  ощущение,
словно это совсем чужой человек. Он сказал: "Знаю, тебе кажется,  будто  я
чужой. И все-таки это я, Бенжамен. Только у  меня  больше  нет  сил  жить.
Спаси меня. Обещай, что ты сделаешь то, о чем я прошу. Обещай".
   Я кивнула и заплакала. Видела, как он уезжает  в  своей  военной  форме
грязно-синего цвета, с мешками и в каске.
   Рассказывая о муже, я ведь рассказываю и о себе, а не о  Клебере  Буке.
Но именно он сказал мне однажды то, о чем я думала тоже:  нужно  брать  от
жизни то, что есть, и в тот момент, когда  это  приходит  к  тебе,  нельзя
бороться ни против войны, ни против жизни,  ни  против  смерти;  что  люди
притворяются, будто единственный господин в жизни - это время.
   Время усугубляло наваждения Бенжамена. Ему было невыносимо видеть,  как
затягивается война. В тот месяц, когда Клебер получил увольнение,  он  как
раз писал об этом. Хотел знать мои дни, когда я могла бы забеременеть.
   Я написала ему: "Если я даже попадусь, все  равно  пройдет  восемь  или
девять месяцев, а война тем временем кончится".  Он  ответил:  "Мне  нужна
надежда. Если я буду жить  с  ней  восемь  или  девять  месяцев,  это  уже
кое-что". Потом Клебер рассказывал: "Во время  битвы  при  Артуа  Бенжамен
совсем  свихнулся,  увидев  мертвых,  их  страшные  раны   и   резню   при
Нотр-Дам-де-Лоретт и Вими, что напротив  Ланса.  Бедные  французы,  бедные
марокканцы, бедные боши! Мы нагружали их телами  тележки,  кладя  друг  на
друга, словно они никогда не были людьми. Один здоровяк, укладывая их так,
чтобы они занимали поменьше места, расхаживал по ним. Бенжамен  набросился
на него с проклятиями, обозвал его черт  знает  как,  и  они  катались  по
земле, словно собаки. Может быть, Бенжамен потерял мужество на этой войне,
но это не помешало ему кинуться на  здоровяка,  который  ходил  по  трупам
солдат".
   Не знаю, поймете ли вы меня, мадемуазель. Но на свете  есть  не  только
черное и белое. Время стирает все. В это  воскресенье,  11  июля,  написав
письмо, я уже не та, что была в прошлую среду, когда так боялась  вам  все
рассказать. Теперь же я думаю, что, если все это вам пригодится, я  забуду
о своих горестях. По правде говоря, я  тоже  в  выигрыше,  мне  больше  не
стыдно, мне все равно.
   Клебер Буке  приехал  в  увольнение  в  июне  1916  года.  Седьмого,  в
понедельник, он оставил мне записку, в которой написал, что зайдет  завтра
после полудня, но, если я не хочу его видеть, он  все  поймет,  достаточно
вывесить в кухонном окне цветное белье. На другой день я отвезла  детей  в
Жуэнвиль-ле-Пон к их тетке Одиль, объяснив ей, что у  меня  дела,  которые
займут пару дней.
   В три часа я уже посматривала в окно большой комнаты и увидела мужчину,
который остановился на противоположном тротуаре и смотрел  на  окна  моего
этажа. Он был в светлом летнем костюме и в  котелке.  Некоторое  время  мы
неподвижно смотрели друг на друга. Подать ему знак у меня не было  сил.  В
конце концов он перешел улицу.
   Заслышав его шаги на площадке, я открыла дверь и пошла в  столовую.  Не
менее смущенный, чем я, он вошел и снял котелок. "Привет, Элоди", - сказал
он мне. Я ответила - привет. Он прикрыл  дверь  и  вошел  в  комнату.  Был
именно таким, каким его описывал Бенжамен: крепыш  со  спокойными  чертами
лица, прямым взглядом, с усами, темноволосый, с большими руками столяра. В
этом портрете не хватает только улыбки. Но сейчас он не улыбался, а я  так
и подавно. У нас был глупый вид двух актеров, забывших текст роли. Сама не
знаю как, не поднимая глаз, я произнесла: "Я приготовила кофе, садитесь".
   На кухне сердце мое забилось учащенно.  Руки  дрожали.  Я  вернулась  с
кофе. Он присел к столу напротив, положив котелок  на  диван,  где  обычно
спит моя свояченица Одиль, когда остается ночевать. Было жарко,  но  я  не
смела открыть окно,  боясь,  что  нас  увидят  из  дома  напротив.  Только
сказала: "Можете снять пиджак,  если  хотите".  Он  ответил  -  спасибо  и
повесил пиджак на спинку стула.
   Сидя по краям стола, мы пили кофе. Я не смела взглянуть на него. Как  и
я, он старался не говорить о Бенжамене или о фронте, который напоминал  бы
о нем. Чтобы как-то побороть неловкость, он рассказал о своем брате Шарле,
с которым ездил в Америку, что оставил его там, о своей дружбе  с  Малышом
Луи, бывшим боксером, который держал  бар  на  улице  Амело  и  устраивал,
орудуя сифонами, бои с клиентами. Подняв глаза, я  увидела  его  улыбку  -
детскую и самоуверенную одновременно, и правда, эта улыбка преображала его
лицо.
   Спросил разрешения закурить. Я принесла тарелку вместо  пепельницы.  Он
курил сигарету "голуаз"  и  молчал.  За  окном  играли  дети.  Он  погасил
сигарету, едва ее закурив, встал и сказал ласково: "Это  абсурдная  мысль.
Мы, знаете ли, можем ему солгать, что, мол, все было, как надо. Ему  тогда
будет намного спокойнее в траншее".
   Я не ответила. И все не решалась взглянуть на него. Он взял  котелок  с
дивана и сказал: "Если захотите  поговорить  до  моего  отъезда,  оставьте
записку у Малыша Луи, улица Амело". И пошел к двери. Я тоже встала,  успев
схватить его за руку. Теперь, когда я смотрела ему в лицо, он привлек меня
к себе, запустив руки в волосы, так мы и  стояли  некоторое  время  молча.
Затем я отошла и вернулась в столовую. До того как  он  пришел,  я  решила
немного прибрать в  комнате,  то  есть  спрятать  все,  что  напоминало  о
Бенжамене. Но потом передумала пользоваться этой комнатой и детской.
   Не оборачиваясь, я сняла  около  дивана  платье  и  разделась.  Пока  я
занималась этим, он поцеловал меня в шею.
   Вечером он повел меня в  ресторан  на  площади  Наций.  Сидя  напротив,
улыбался, а мне все казалось нереальным, казалось, что это  происходит  не
со мной. Рассказал о том, как они с Малышом Лун разыграли одного жадюгу. Я
слушала невнимательно и всецело была занята тем, что разглядывала его, но,
услышав смех, засмеялась тоже. Он сказал: "Вы должны чаще смеяться, Элоди.
Племя иньютов, которых называют эскимосами,  говорит,  что,  пока  женщина
смеется, надо  успеть  пересчитать  ее  зубы.  Сколько  насчитал,  столько
тюленей возьмешь на очередной охоте". Я снова рассмеялась, но  так,  чтобы
он успел насчитать не более пяти-шести моих зубов.  Он  заметил:  "Пустое,
придумаем другое. Я тоже не люблю тюленей".
   Ночью, провожая по улице Сержант-Бюша, он обнимал меня за  плечи.  Наши
шаги гулко отдавались в тишине. Мы отрешились от окружающего  мира  с  его
страданиями, слезами, печалями, нас не беспокоила мысль о завтрашнем  дне.
На пороге дома, держа мои руки в своих, он сказал, задрав котелок: "Я буду
рад, если вы пригласите меня к себе".
   И он поднялся наверх.
   На другой день после полудня я отправилась к нему на улицу Даваль в его
комнату под крышей. Его мастерская помещалась во дворе.
   Еще через день, в четверг, он пришел ко  мне  обедать.  Принес  красные
розы, торт с кремом и вызывавшую доверие улыбку.  Мы  поели  голыми  после
любви. И потом любили друг  друга  до  вечера.  Его  поезд  уходил  утром.
Женщине, с которой жил, он рассказал всю правду.  Но  та  его  не  поняла,
ушла, забрав свою одежду, которую я накануне притворилась, что не замечаю.
Он сказал: "Такие вещи в конце концов удается уладить".  Время.  Не  знаю,
любила ли я его, любил ли  он  меня  за  пределами  того  случая,  который
подарила нам жизнь. Я часто вспоминаю его лицо. Он спускался по  лестнице.
Я стояла в дверях. Приподнял котелок, улыбнулся и почти шепотом  произнес;
"Думая обо мне, показывай сколько тюленей. Ты принесешь мне счастье".
   Вам нетрудно догадаться, что произошло потом, когда они  встретились  с
Бенжаменом, и что тот подумал про эти три дня. Бы ведь сами спросили  меня
тогда в машине под  дождем:  "Значит,  они  поссорились  из-за  вас?"  Они
поссорились, потому что мы все живые люди, а не  вещи,  и  тут  уж  ничто,
никакая война не изменит.
   Я не забеременела. А Бенжамен, как это  ни  странно,  оказался  ужасным
ревнивцем. Под его нажимом Клебер, вероятно, наговорил ему ужасных  вещей.
Но и тут время сделало свое. Вопросы Бенжамена после того, как  он  узнал,
что, одолжив  другу  жену,  ничего  не  добился,  звучали  как  пулеметные
очереди: как и где я раздевалась? смущала ли меня  мысль,  что  я  отдаюсь
чужому мужчине? сколько раз у нас было за эти три дня?  в  какой  позиции?
Особенно  его  мучило,  получала  ли  я  удовольствие?  Да,   я   получала
удовольствие с первого до последнего раза. Могу вам признаться - такого со
мной прежде никогда не случалось. Мой рабочий-каменщик? Я наивно  считала,
что получу нечто похожее на то, что  испытывает  женщина,  лаская  себя  в
кровати. Бенжамен? Чтобы его порадовать, я притворялась.
   Уже поздно. Господин, который был с вами, заедет за письмом. Похоже,  я
обо всем рассказала. Ни Бенжамена, ни Клебера я больше не видела. Случай -
который делает так больно - помог узнать, что  Клебер  тоже  не  вернется.
Сегодня я работаю и как могу ращу детей. Старшие - Фредерик  и  Мартина  -
стараются мне помогать. В свои двадцать восемь лет я  хочу  одного  -  все
забыть. Я помню слова, сказанные мне мужчиной, ставшим  _случаем_  в  моей
жизни: наш единственный господин - время.
   Прощайте, мадемуазель,
   Элоди Горд".

   Матильда дважды перечитывает это письмо в понедельник утром, после того
как два раза читала его накануне вечером, когда  Сильвен  принес  его.  На
обороте последнего листка она записывает:

   "Значит, прости-прощай?
   Не будем спешить".


   "Элоди Горд.
   Улица Монгалле, 43, Париж.
   Четверг, 15 июля.
   Мадемуазель!
   Я  была  очень  тронута  выражением  вашей   поддержки   и   понимания.
Поставленные вами новые вопросы сбивают с толку по многим причинам,  но  я
постараюсь, как могу, снова ответить вам.
   Я не знала, что в новом  полку  мой  муж  опять  повстречал  Клебера  и
помирился с ним. Последнее его письмо было датировано  Новым  1917  годом.
Если бы он встретился с Клебером до этой даты, наверняка бы мне написал.
   Я не знала, что Клебер был убит на том же участке  фронта,  что  и  мой
муж, и в те же дни.
   Говоря о "случае, который делает больно", я не имела  в  виду  женщину,
которая жила с Клебером и бросила  его  из-за  нашего  приключения.  Я  не
знакома с Вероникой  Пассаван.  О  смерти  Клебера  я  узнала  от  хозяйки
булочной с улицы Эрар, местной сплетницы. Как-то в апреле  1917  года  она
сказала: "А приятеля господина Горда, слесаря по  прозвищу  Эскимос,  тоже
убили. Мне сообщил об этом племянник, который захаживает в бар Малыша  Луи
на улице Амело".
   Раз Клебер написал Малышу Луи, что он помирился с моим мужем,  я  рада.
Не сомневаюсь, что это  было  настоящим  примирением.  Оба  они  не  слыли
лицемерами.
   Бенжамен никогда бы не воспользовался "драматической ситуацией",  чтобы
отомстить Клеберу. Это всякий, кто их знал, скажет.
   Зато уверена, что, помирившись или нет, мой муж непременно пришел бы на
помощь другу и сделал бы все для его спасения.
   Что касается  ужасного  для  меня  вопроса  об  их  обуви,  я  допускаю
возможность подобного обмена. Мой муж был  высокого  роста,  а  Клебер  не
намного ниже. Если бы у меня была охота посмеяться,  смею  уверить,  читая
эту часть вашего письма, меня бы услышали все соседи.
   Кажется, я уже писала вам о результатах розыска господина  Пира.  Но  я
тем  не  менее  охотно  позвонила  ему  сегодня  с  работы   и   разрешила
предоставить вам всю собранную им по поводу смерти моего мужа информацию.
   Желаю вам, мадемуазель, успешно завершить ваши поиски, хотя и не  очень
понимаю их цель.
   С симпатией,
   Элоди Горд".

   "Жермен Пир,
   "Хитрее мангусты", слежка и всякого рода, розыски.
   Улица Лилль, 52, Париж.
   Суббота, 17 июля 1920 года.
   Мадемуазель!
   После нашего вчерашнего разговора в галерее на  набережной  Вольтера  я
еще раз внимательно просмотрел досье Бенжамена Горда.
   Я уже сказал вам, что расследованием занимался мой сотрудник, в  данном
случае - брат Эрнест, который тщательно во всем разобрался.  Надеюсь,  вам
понятно, что все наши усилия были направлены на то, чтобы установить  факт
смерти капрала Бенжамена Горда,  не  более  того.  А  это  суживало  рамки
поисков.
   Однако могу все-таки сообщить некоторые интересующие вас вещи.
   В понедельник, 8  января  1917  года,  французская  санчасть  в  Комбле
располагалась в одной половине двухэтажного  здания  на  северной  окраине
деревни, недалеко от построенной саперами железнодорожной ветки. В  другой
половине здания находились британцы. Во время наступления  1916  года  это
место  сильно  пострадало  как  от  артиллерии  противника,   так   и   от
союзнической. В тот день между одиннадцатью часами утра и двумя  пополудни
в результате артиллерийского обстрела оказалась разрушенной часть  второго
этажа с  французской  стороны.  Под  обломками  и  окрест  было  подобрано
тридцать трупов солдат и персонала санчасти.
   Лейтенант медслужбы Жан-Батист Сантини, увы, числится среди погибших.
   Капрала Бенжамена Горда, доставленного с передовой с черепной  травмой,
как отмечено в книге поступления  раненых,  должны  были,  перед  тем  как
начался обстрел, отправить в тыловой госпиталь.  До  нашего  расследования
труп его не был опознан, нам помогли те, кто остался в живых, -  медсестра
из Сен-Венсан-де-Поля и двое раненых, видевших Горда до того,  как  снаряд
угодил во второй этаж.
   Вы спрашивали меня об одной подробности, которая совсем вылетела у меня
из головы, если только вообще там находилась, в чем я сильно сомневаюсь, а
именно о том, в какой обуви был капрал Горд. Трое свидетелей сказали  нам,
что он был в  немецких  сапогах,  которые  надевал  в  траншее,  чтобы  не
отморозить ноги. Обстрел артиллерии застал его в них.
   В связи с этим не могу не задать себе и  вам  вопроса:  как  вам  стало
известно, что капрал Горд в тот день был в немецких сапогах?
   Мне кажется, вам не мешает быть со мной более откровенной.  Кто  знает,
может быть, я тогда быстрее разрешу ту проблему, над  которой  вы  бьетесь
самостоятельно. Я могу отыскать кого угодно. У меня есть навык.  Вопрос  о
вознаграждении, если он вас беспокоит, мы быстро уладим. Я уже сказал, как
мне нравится ваша живопись. За  исключением  поля  с  маками,  к  которому
прикреплена печальная для меня записка о том,  что  это  полотно  продано,
меня поразили мимозы  на  берегу  озера  с  тополем,  на  стволе  которого
вырезаны буквы "МЛМ". Как видите, я на все обращаю внимание.
   Я не говорю о командировочных  расходах,  разумеется.  Но  я  мало  ем,
снимаю недорогие номера, пью лишь воду, а в качестве милостыни подаю  одну
монетку.
   Подумайте.
   Даже если не  согласитесь,  прошу  вас  поверить  в  искренность  моего
уважения к вашему таланту. Отныне я  буду  внимательно  следить  за  вашей
карьерой.
   Я долго буду сожалеть, что мне не придется жить рядом с маковым полем.
   Жермен Пир".

   Это невысокий, кипучей энергии человек, с живыми глазами, густыми усами
и редкими, но тщательно причесанными волосами. Одет старомодно,  в  разгар
лета - пиджак с изображением мангусты  на  лацкане  и  рубашку  с  твердым
воротником, галстук в виде банта, котелок и белые гетры.  Вероятнее  всего
ему хочется казаться  художником.  В  дни  молодости  -  признается  он  с
некоторой ностальгической ноткой в голосе -  мсье  Пир  и  сам  "баловался
красками". Естественно, как любитель.
   Он усаживается напротив Матильды в глубине галереи, так что  их  колени
почти соприкасаются. В свою старенькую записную книжку он записывает  имя,
фамилию и дату рождения Тины Ломбарди и название мест,  где  ее  могли  бы
видеть за последние три года, - Марсель, Тулон, Ла Сиота и дом свиданий на
дороге  в  Гарданн.  И  с  игривым  видом  говорит:   "Хе-хе,   наконец-то
подвертывается расследование, непохожее на печальные военные  истории".  И
тотчас добавляет: "Но я не  выйду  из  сметы,  можете  не  сомневаться.  Я
никогда не смешиваю работу с развлечениями".
   В  уплату  за  оказанные  услуги  он  получит,   согласно   достигнутой
договоренности, одну из картин Матильды, но только не с мимозами, она  тут
висит просто для обозрения, ее Матильда оставляет себе. Он  встает,  снова
обходит галерею, нацепив на нос пенсне, вздыхает  перед  каждым  полотном.
Затем, победив сомнения, выбирает клумбу с бледно-розовыми  гортензиями  и
елями в глубине.
   Командировочные в придачу.
   Расставаясь, он говорит Матильде:  "Возможно,  вы  станете  мне  больше
доверять, когда я разыщу эту легкомысленную особу. Почему  вы  не  желаете
откровенно описать суть дела?" Матильда  отвечает,  что  как  раз  это  ей
хочется оставить для себя. Уже на тротуаре набережной он  говорит  ей:  "В
доказательство моей доброты, без дополнительного гонорара, используя  ваше
объявление в газете, я найду солдата Селестена Пу".
   Тут Матильда может ему помочь: "Насколько мне известно,  если  он  жив,
ему около двадцати пяти лет, блондин,  голубоглазый,  родился  на  острове
Олерон. Служил во взводе Бенжамена Горда".
   Занеся и эти сведения в свою книжку, которую  он  прижимает  к  витрине
галереи, мсье Пир  оставляет  в  ней  карандаш  и  перетягивает  резинкой:
"Считайте, что ваши гортензии цветут уже у меня, мадемуазель".
   И решительно постучав по котелку, нахлобучивает его до бровей.


   Как-то раз Матильда знакомится в маленьком салоне на улице Лафонтена  с
Вероникой Пассаван. Возлюбленная  Эскимоса  действительно  хорошенькая.  В
шляпке из тонкой соломки, украшенной  голубым  тюлем  в  тон  платью,  она
застенчиво пьет портвейн,  видимо,  смущенная  окружающей  обстановкой,  а
может, потому, что перед ней сидит калека, хотя это  ей  было  известно  и
раньше, но тогда  казалось  чем-то  абстрактным.  Однако  молчание  длится
недолго.
   Женщина, приходившая в бутик, где она работала в марте  1917  года,  не
сообщила своего имени. Она  молода,  красива,  хотя  и  слегка  вульгарна,
темноглазая  брюнетка,  в  короткой,  до  икр,  юбке,  пальто  и  шляпе  с
широченными  полями  победительницы.  Говорила  с  южным  акцентом,  очень
быстро, сдерживая волнение.
   Из пятерых осужденных ее интересовали двое: ее парень и Клебер Буке.  О
других она не упомянула ни разу. И все повторяла: "Умоляю  вас,  не  лгите
мне. Если что-то знаете, скажите. Они где-то прячутся вместе. Я вытащу  их
обоих". Была уверена, что человек  по  прозвищу  Эскимос  выжил.  Вероника
спросила ее: "У вас есть доказательства?" И та  ответила:  "Считайте,  что
да". О втором сказала: "По тому, как мне его описали, это мой  парень.  Но
ему было совсем худо. Я боюсь думать о том, что с ним стало".
   И заплакала, не вытирая слезы, с мукой на лице и  не  отрывая  глаз  от
пола склада, куда ее завела Вероника. Наконец, в отчаянии, что  ничего  не
узнала, она бросила: "Если вы что-то знаете и  не  доверяете  мне,  то  вы
неудачница и дрянь и стоите не больше тех подонков,  которые  с  ними  так
поступили". И ушла.
   А теперь в этом маленьком салоне, так красиво украшенном Мамой,  плачет
Вероника Пассаван: "Я уверена, что, если бы Клебер остался жив, он дал  бы
мне знать. В 1917 году после посещения этой ненормальной я Бог  знает  что
подумала и все ждала, ждала, но ждать три с половиной года невозможно, она
забила мне голову явной чепухой".
   Вынув из сумочки белый платочек, она вытирает слезы  и  говорит:  "Будь
ваш жених жив, разве он бы не дал знать о себе за три с половиной года?"
   Матильда жестом показывает, что не знает.
   Ей больно вспоминать, что Манеш, когда его привели в Угрюмый Бинго, был
не в своем уме. Но это не может помешать ей вести поиски, напротив.  После
того, что она услышала от Эсперанцы, она первым долгом запросила военные и
гражданские больницы, обнаружив тридцать солдат, чьи имена так и  остались
неустановленными и которыми после перемирия никто  не  интересовался,  все
они потеряли память или разум. Десять из них были  одних  лет  с  Манешем,
семь брюнетов и только трое голубоглазых. Но ни у кого из  этих  троих  не
была ампутирована рука. Сильвен все же съездил  в  Шатоден,  Мо  и  Дижон,
чтобы посмотреть на них. Он печально называл действия Матильды  "Операцией
Шагреневая кожа", так что однажды вечером, вконец измученная, она смела на
пол тарелки и стаканы.
   Впрочем, розыски в больницах не исчерпали  всех  ее  глупых  надежд.  А
вдруг, захваченный в плен,  ничего  не  помнящий  Манеш  получил  приют  у
сочувствующих ему людей в Германии? А вдруг Манеш, с присущим ему  здравым
смыслом, просто боялся дать о себе знать из страха, что, если его схватят,
неприятности будут у его близких и у Матильды. А что, если Манеш,  потеряв
память, но не здравый смысл, побродив по дорогам,  голодный  и  бездомный,
нашел где-то приют и другую Матильду?
   Она говорит Веронике Пассаван, что, даже  если  ей  не  суждено  больше
увидеть жениха, она хочет знать обстоятельства,  при  которых  он  пропал.
Снежный воскресный день и расстояние между двумя  вражескими  траншеями  -
вот и все, что имеет для нее какой-то смысл. С остальным она смирилась, ей
кажется,  что  это  не  так  уж  важно,  а  может  быть,  и  не   было   в
действительности.
   Например, она часто забывает о своей  коляске,  так  что  пусть  ее  не
жалеют, что она себя к ней приковала. Она  привыкла  перемещаться  в  этом
самокате и думает о нем не больше, чем Вероника о своих ногах.  А  если  и
думает, то исключительно в связи со своими воспоминаниями о Манеше.
   Все остальное, житейские  будни  мало  ее  интересуют.  В  еще  меньшей
степени все то,  что  так  волнует  стольких  людей.  Она  не  знает,  что
происходит вокруг, появился ли другой президент после того,  как  прежний,
чье имя она забыла, упал среди ночи с проходящего поезда в  одной  пижаме.
Кто скажет,  что  это  доподлинно  было?  Вероника  находит  в  себе  силы
улыбнуться и тихо покачивает кудрявой головкой в маленькой шляпке.
   Позднее, потягивая вторую рюмку портвейна и не замечая, как  сгустились
за окном сумерки, она говорит Матильде:  "Я  готова  рассказать,  чем  был
вызван мой разрыв с Клебером, но он взял с  меня  клятву,  что  я  никогда
никому не расскажу об этом". Матильда отвечает ей почти в том  же  тоне  и
таким же голосом: "Раз  вы  дали  клятву,  не  надо  ничего  говорить".  И
серьезно добавляет:  "Мне,  во  всяком  случае,  это  известно.  Наверное,
догадываетесь, кто мне сказал?" Посмотрев на нее,  Вероника  отводит  свои
большие глаза и с видом наказанного ребенка кивает. Матильда вздыхает: "Но
это не открыло ничего существенного. Представьте, меня подчас сильно мучит
развитое воображение. Только  по  поводу  сапог  я  могу  придумать  целую
историю".
   Вероника даже не мигает  и  только  с  отсутствующим  видом  небольшими
глотками пьет вино. "Мне хорошо здесь, - говорит она,  -  если  бы  могла,
совсем бы осталась у вас".
   И это последний штрих, относящийся ко  времени,  когда  еще  оставались
какие-то иллюзии. Три дня спустя Матильда вступит в куда более  длинный  и
темный туннель, чем тот, по которому она двигалась с тех пор,  как  пришло
известие о гибели Манеша.
   По окончании выставки, собрав  багаж  и  приготовившись  отправиться  в
Кап-Бретон, в тот момент,  когда  наступает  время  перейти  к  столу  для
прощального ужина, - я вас не презираю, но охотно удушила бы  кое-кого,  -
ее просит подойти к телефону Пьер-Мари Рувьер. Она отправляется к телефону
одна. Черно-белая трубка, из тех, что так любит Мама, висит на крючке.  На
Матильду наваливается страх, по мере приближения к телефону он  нарастает,
а когда она берет трубку, становится невыносимым. Возможно,  потом,  когда
она  будет  вспоминать  это  мгновение,  она  решит,  что  придумала   это
предчувствие.
   Через своего  друга  Офицера  Пьер-Мари  узнал,  на  каком  кладбище  в
Пикардии с марта 1917 года покоится тело Манеша и четырех  его  товарищей,
каждый под своим крестом с именем. Их тела были  обнаружены  только  после
отхода немцев на том самом месте, где  они  погибли  два  месяца  назад  у
траншеи Угрюмого Бинго. В понедельник, 8  января  их  похоронили,  прикрыв
брезентом  в  воронке  от  снаряда,  в  одежде  и  с  номерными   знаками,
милосердные британцы.
   Пьер-Марн говорит: "Прости, что делаю тебе больно, моя маленькая Матти.
Ты ведь знала, что он мертв. Когда захочешь, мы с Сильвеном  отвезем  тебя
туда".
   Еще долго после того, как  он  сделал  отбой,  Матильда  сидит,  прижав
голову к настенному телефонному аппарату, и, держа в руке  трубку,  тщетно
пытается повесить ее на  крючок,  но  так  и  оставляет  ее  болтаться  на
проводе. Она не плачет. Она не плачет.



        МИМОЗЫ ОССЕГОРА

   Июнь 1910 года.
   Матильде десять с половиной лет. Она уже не помнит, что это за  день  -
пятница или суббота. С четвертого того же  месяца  Манешу  тринадцать.  Он
возвращается из школы в  коротких  штанишках  и  тельняшке,  с  ранцем  за
спиной. Останавливается перед оградой виллы  "Поэма".  Матильду  он  видит
впервые, она сидит в коляске по ту сторону ограды.
   Почему он оказался в этот полдень перед виллой -  тайна.  Он  живет  за
озером Оссегор. И не было никаких причин делать такой крюк. Так или  иначе
он тут. Смотрит на Матильду через  ограду,  а  потом  спрашивает:  "Ты  не
можешь ходить?"
   Матильда подтверждает это, качнув головой. Тот не находит, что сказать,
и  удаляется.  Но  спустя  минуту  возвращается  и  со   смущенным   видом
спрашивает: "У тебя есть друзья?" Матильда  отрицательно  качает  головой.
Глядя куда-то вдаль,  он,  не  без  некоторой  застенчивости,  предлагает:
"Хочешь, я стану твоим другом?" Матильда опять жестом  показывает  -  нет.
Тогда, размахивая руками, он кричит: "Ну и ладно!" И удаляется.
   Но снова возвращается, на этот раз через три минуты.  Оказавшись  снова
по другую сторону ограды и Бог знает что  проделав  со  своим  ранцем,  он
стоит, засунув руки в карманы, и хочет казаться спокойным и  значительным.
Он говорит: "Ты знаешь, я сильный. Я могу таскать тебя на себе целый день.
Я даже могу научить тебя плавать". Подумав, она отвечает:  "Неправда.  Как
ты это сделаешь?" Он отвечает: "Это мое дело. Ты сможешь держать  ноги  на
воде с помощью поплавков". Она  снова  отрицательно  качает  головой.  Тот
надувает щеки и с шумом выпускает воздух. Потом говорит: "В воскресенье  я
еду с отцом на рыбную ловлю и привезу тебе вот такого огромного  хека".  И
руками показывает рыбу размером с кита. "Ты любишь рыбу хек?" Она  головой
показывает - нет. "А лаврака?" Тот же  жест.  "А  крабовые  лапки?  Мы  их
полные сети привозим" Она поворачивает свою коляску и уезжает.  Он  кричит
ей вслед: "Ладно, парижанка! А я-то подумал! Я тебе не гожусь, потому  что
пахну рыбой?" Она пожимает плечами и как можно быстрее катит  к  дому.  Из
глубины сада доносится голос Сильвена: "Проваливай, а то получишь!"
   Вечером, лежа в постели, Матильда грезит о  том,  как  маленький  рыбак
везет ее к озеру через лес и улицы Кап-Бретона  и  все  женщины,  стоя  на
порогах своих домов, говорят: "Какие  красивые  ребята.  Какая  безбрежная
дружба!"
   Потом от Мамы она узнает, что безбрежной дружбы  не  бывает,  она  даже
разочарована,  значит,  придется   заставить   женщин   говорить:   "Какая
неразрывная дружба", а позднее: "Какая поразительная любовь".
   На другой день, в то же самое время, после полудня, он приходит  снова.
Она ждет его. На этот раз он усаживается на выступ стены по другую сторону
ограды, к ней спиной. И говорит: "У меня полно друзей в  Соортсе.  Сам  не
знаю, чего я к тебе прилип". Она спрашивает: "Это правда,  что  ты  можешь
научить меня плавать?" Он кивает. Тогда она подкатывает  к  нему  ближе  и
касается спины, чтобы он взглянул на нее. У  него  голубые  глаза,  темные
кудрявые волосы. И тогда через ограду они церемонно  пожимают  друг  другу
руки.
   У него есть собака и две кошки. У отца - рыбачий  баркас  в  порту.  Он
никогда не был ни в Париже, ни в Бордо. Самый большой город, в котором  он
был, - это Байонна. Среди его друзей никогда не было девочек.
   Может быть, в тот день или в какой  другой,  выйдя  на  порог  террасы,
Бенедикта говорит: "Что ты делаешь на улице? Ты нас за дикарей принимаешь?
Ворота открыты,  входи!"  Тот  отвечает:  "Чтобы  рыжий  дал  мне  пинка?"
Бенедикта смеется. Зовет Сильвена, и тот говорит:  "Знаешь,  я  не  люблю,
когда меня называют рыжим. Если будешь продолжать в том же  духе,  узнаешь
мою коленку у себя под задом. Ты ведь Манеш Этчевери из Соортса? Твой отец
поблагодарит меня, он явно пожалел тебе трепки в жизни. Давай заходи, пока
я не передумал".
   Говорят, что дружба, которая начинается с неприятностей,  бывает  самой
долгой. Бенедикта, Сильвен и  даже  годовалый  пес  Пуа-Шиш  очень  быстро
заразились вирусом этой дружбы. Почти ежедневно Бенедикта  кормит  Манеша.
Она считает хорошо воспитанными  тех  детей,  у  которых  хороший  аппетит
Сильвен признает, что Манеш, который через два года будет сдавать  экзамен
за среднюю школу, заслуживает похвалы,  помогая  отцу  в  рыбной  ловле  и
больной матери в домашних делах.
   Приближаются каникулы. Если Манеш не в море  или  не  занят  заготовкой
дров на зиму, он увозит Матильду на берег озера. У них  там  есть  любимое
место, у кромки океана, почти напротив  таверны  Коти.  Чтобы  доехать  до
песка, нужно преодолеть лесок,  деревья  и  мимозы,  которые  цветут  даже
летом. Тут пустынно и только  по  воскресным  дням  появляется  бородач  в
одежде горожанина и в соломенной шляпе, у которого здесь рыбацкая  хижина,
а немного подальше - лодка. Манеш прозвал его Букой, но он совсем не злой.
Однажды Манеш помог ему вытянуть сети на берег и дал полезный  совет,  как
побольше наловить рыбы. Бука буквально сражен его  познаниями  в  рыбацком
деле, да еще в таком юном возрасте. На  что  Манеш  ему  не  без  гордости
отвечает: "Еще бы мне не разбираться, ведь я родился среди вод". С тех пор
Бука часто машет им рукой и спрашивает Манеша о делах, если  встречает  на
своей территории.
   Прошло первое лето, за ним второе. Матильде кажется, что  она  решилась
учиться плавать на  второе  лето.  Манеш  сделал  гибкие  поплавки,  чтобы
удобнее обхватить ее лодыжки. С уцепившейся  за  его  плечи  Матильдой  он
пошел в воду. Матильда не помнит,  хлебнула  ли  она  тогда  воды.  Помнит
только, что испытала такую  радость  и  гордость  за  себя,  какой  прежде
никогда не испытывала. Она научилась держаться на воде, плавать с  помощью
одних только рук, переворачиваться на спину и снова плыть.
   Да, это случилось на второе лето с Манешем, в  1911  году,  когда  была
такая страшная жара. В то время когда  она  плавает,  Гюстав  Гарригу,  по
прозвищу Франт, в сопровождении своего верного механика  Си-Су  выигрывает
тур де Франс. У Матильды еще не набухли сиси, у нее даже купальника нет. В
первый раз она купается в одних трусишках,  не  прикрывая  груди.  На  ней
белые хлопчатобумажные трусики с отверстием, чтобы она могла пописать.  Ее
можно принять за наяду. Но на следующий день, поскольку нужно сто семь лет
ждать, пока трусики высохнут, она отправляется в воду совсем голой.  Голым
купается и Манеш, не обращая внимания на  то,  как  его  штучка  болтается
рядом с ней.
   Чтобы добраться до территории Буки, Манешу приходится нести  ее,  держа
под коленками, а Матильда обнимает его за шею. Где можно,  они  пользуются
коляской, а дальше, шагая через заросли и  раздвигая  ветки  рукой,  Манеш
несет Матильду к озеру и как можно  удобнее  устраивает  на  песке.  Затем
отправляется  за  коляской.  Ее  надо  пристроить  так,  чтобы  никто   не
обнаружил, иначе поднимется шум, который  услышат  от  Ланд  до  Аркашона.
После того как Матильда, искупавшись, высушит волосы, цирк  повторяется  в
обратном направлении.
   Как-то вечером, целуя Матильду в  шею,  Мама  ощущает  соль  на  губах.
Лизнув плечо дочери, она в ужасе восклицает: "Ты упала в океан?"  Матильда
никогда не лжет, она отвечает: "Не в океан, там уж очень высокие волны,  а
в озеро Оссегор. Хотела покончить с собой, но Манеш  Этчевери  спас  меня.
Для того чтобы я никогда не утонула, он научил меня плавать".
   Напуганный не меньше Мамы, Матье Донней решает посмотреть, как  плавает
его дочь. В результате ей покупают приличный купальник и Манешу тоже  -  с
синими полосами и бретельками, с изображением герба на груди,  на  котором
написано: "Paris fluctuat nec mergitur". Когда Манеш просит ее  перевести,
она, уже учившая латынь, отвечает, что это неинтересно, и с помощью  зубов
и ногтей сдирает герб. От герба остается след, и Манеш недовольно  ворчит,
что купальник выглядит поношенным.
   Латынь. После каникул Матильда продолжает заниматься у  монашек  Ордена
Страждущих. Это так близко от дома, что она вполне  может  добраться,  как
взрослая, на своей коляске Но Матье  Донней,  родившийся  в  бедной  семье
кузнеца из Бушэна, что на севере, и  купивший  "на  собственные  средства"
особняк на улице Лафонтена, из гордости настаивает,  чтобы  ее  отвозил  и
привозил шофер по прозвищу Торопыга, настоящего его имени  она  так  и  не
запомнила. Она хорошо успевает по французскому, истории, естествознанию  и
арифметике. В классе ее место в  последнем  ряду  прохода  за  партой  для
двоих. Сестры-монашки очень милые, девочки -  терпимы,  она  наблюдает  за
ними на переменках. Бывает невыносимо, когда появляется новенькая и  хочет
выказать свою доброту: "Давай я тебя отвезу?", "Хочешь, я подам тебе мяч?"
и прочее, и прочее.
   После вторичного обследования в Цюрихе  в  1912  году  Матильда  решает
поселиться в Кап-Бретоне с Сильвеном и Бенедиктой, Пуа-Шишем и  уже  Уной,
Дуэ и Терцией. Три часа в день она занимается на  вилле  "Поэма"  с  двумя
учителями Один из них - бывший семинарист, потерявший веру, мсье Огюст  дю
Тейль, другая - учительница на пенсии, выпускница  Воинственной  свободной
школы в Эльзас-Лотарингии, готовая драться на ножах с теми,  кто  защищает
красных,  старается  не  показывать  зубы,  когда  улыбается.   Ее   зовут
мадемуазель Клеманс - ничего общего ни с красоткой, ни с сестрой,  которая
появится позже. В качестве  вознаграждения  она  просит,  чтобы  после  ее
смерти каждый год в память о ней ставили свечу. Когда это время  настанет,
Матильда и Бенедикта будут свято исполнять данное ей обещание.
   В начале лета 1912 года Манеш сдает экзамены за среднюю  школу.  Теперь
он каждый день выходит с отцом в море на рыбную ловлю,  потому  что  семья
Этчевери  небогата,  а  лекарства  для  матери  стоят  дорого.  Но,   едва
вернувшись в порт, он бегом летит на виллу, чтобы "прогулять" Матильду.  И
снова они оказываются на своем любимом пляже на озере, среди  мимоз,  близ
хижины Буки, который позволил им пользоваться своей лодкой. Орудуя шестом,
Манеш увозит ее  в  путешествие  до  канала.  Она  сидит  сзади,  либо  на
скамейке, либо на дне лодки, держась руками за борта.
   Осенью и зимой они  видятся  лишь  в  те  дни,  когда  океан  бушует  и
невозможно отправиться  на  рыбную  ловлю.  Иногда,  посадив  Матильду  на
двуколку  отца,  запряженную  ослицей  Катапультой,  Манеш  отвозит  ее  к
Этчевери. Отец-ворчун,  но  славный  человек,  мать  -  нежная,  маленькая
женщина, у нее порок сердца. Они разводят кроликов, кур и уток. Бретонский
спаниель Манеша - Кики, белошерстный с рыжими пятнами, куда умнее и резвее
Пуа-Шиша.  Кошек  же  Матильда  считает  хуже  своих,  хотя  они  красивой
черно-серой масти, но тут сказывается ее предвзятость.
   На обрывке каната Манеш учит Матильду делать различные морские  узлы  -
бочковый, беседочный, рифовый, рыбацкий.  В  свою  очередь  она  учит  его
карточным играм, в которые ее научил играть Сильвен, - "Ряжку",  "Тряпку",
"Красного пса", "Бинокль" и особо "Скопу" -  последняя  игра  им  нравится
больше всего: если имеешь определенную карту, то  она  стоит  столько  же,
сколько все открытые  карты  противника,  ты  берешь  весь  кон  с  криком
"Скопа!" и кладешь рядом большой каштан, который служит  фишкой  Проиграв,
Манеш говорит: "Глупая игра для макаронников", а если выигрывает: "В  этой
игре надо быстро считать".
   Еще через год - в 1913 году, - они находят по дороге  к  озеру  усталую
черепаху,   пустившуюся,   по   всей   видимости,   в   паломничество    в
Сен-Жак-де-Кампостель, и, вероятно, потому, что сиси Матильды  наливаются,
как яблоки, и у нее начинаются "делишки", они усыновляют  ее  и  дают  имя
Скопа. Но  то  ли  они  ее  перекормили,  то  ли  она  оказалась  набожнее
мадемуазель Клеманс, только, накопив силенок, черепаха снова  отправляется
в путь.
   Матильда  отваживается  нырять  и  в  великом,  грозном,  громогласном,
покрытом снежной пеной и бриллиантовыми брызгами океане. При этом она  так
крепко держится за шею Манеша, что чуть не душит его, и кричит от страха и
удовольствия. Волна подкидывает ее вверх, бросает вниз,  ей  кажется,  что
она тонет, ей больно, но всегда хочется повторить.
   Когда после купания Манеш на спине несет Матильду наверх, в  дюны,  ему
приходится останавливаться, чтобы передохнуть. Он укладывает ее на  песок.
Именно там, во время одной такой вынужденной остановки, летом  1914  года,
за несколько дней до начала войны, Матильда, целуя Манеша в  щеку  в  знак
благодарности, внезапно обнаруживает на своих губах его  губы  и,  не  без
вмешательства дьявола, целует их. Ей это так нравится, что  она  не  может
понять, как могла  так  долго  пренебрегать  таким  удовольствием.  А  он,
Господи помилуй, стоит весь красный до ушей, но  она  чувствует,  что  это
новое в их отношениях ему по душе.
   Военное лето. Ее брат Поль, женатый всего  несколько  месяцев,  но  уже
заказавший  своего  первенца,   отправляется   служить   в   интендантство
Венсенского  форта.  Он  лейтенант-резервист.  За  обеденным   столом   ни
красотка-ни сестра заявляет, что  слышала  от  мясника,  который  снабжает
какого-то шишку из генштаба - "надеюсь, вам понятно, что я хочу  сказать",
- что мир наступит ровно через два месяца, до  сражений  дело  не  дойдет,
Вильгельм и Николай подписали секретный пакт, получивший одобрение  короля
Англии, австрийского эрцгерцога, и еще Бог знает  кого,  возможно  Негуса.
Так что весь этот барабанный бой был нужен лишь  для  того,  чтобы  спасти
лицо Даже Пуа-Шиш, который пока не портит воздух на каждом углу, ибо иначе
ответ был бы еще хлеще, предпочитает отправиться посмотреть, что нового  в
саду.
   В августе призывают во флот Сильвена и делают старшим матросом.  В  его
обязанности входит снабжение, и дальше Бордо он никуда не уедет. Вплоть до
1918 года он даже сможет раз в месяц приезжать  на  виллу  "Поэма",  чтобы
услышать от Бенедикты, какой  он  красивый  мужчина  в  берете  с  красным
помпоном.
   Отец Манеша слишком стар для службы в армии, отец Матильды  -  тоже  Не
все же такие глупые, как жена Поля - Клеманс, чтобы поверить, будто  война
так затянется, что семнадцатилетнему Манешу тоже придется идти воевать.
   Лето 1914 года связано у Матильды с первыми поцелуями и с первой ложью.
На глазах Бенедикты и Мамы они с Манешем разыгрывают отсталых  подростков,
обмениваются благоглупостями или  молчат,  а  то  уезжают  на  Катапульте,
которая никогда их не выдаст.
   Лето 1915 года связано с ревностью и страхами. Отнюдь не из газеты Ланд
Матильда узнает,  что  Манеш  появился  на  большом  пляже  Кап-Бретона  с
блондинистой англичанкой из Ливерпуля по имени Патти, старше  его  лет  на
пять, уже разведенкой. Вероятно, с  ней  он  играет  не  в  "Скопу"  и  не
обменивается  невинными  поцелуями.  С   наивной   жестокостью   Бенедикта
утверждает, что мальчик в его возрасте  должен  пройти  обучение,  это  не
помешает ему в дальнейшем стать прекрасным мужем девушки из  родных  мест,
что Матильде не следует на него  обижаться,  если  он  реже,  чем  прежде,
прогуливает ее. "Ничего не поделаешь, - говорит она,  гладя  белье,  -  он
вырос, и было бы  удивительно,  если  бы  на  такого  красивого  парня  не
обращали внимания девушки".
   Когда Матильда упрекает его за то, что он  не  приходил  целую  неделю,
Манеш отводит глаза, говорит, что был очень занят. А когда она  хочет  его
поцеловать, отворачивается и говорит - не надо,  ему  неудобно  обманывать
доверие родителей Матильды. И совсем замыкается, когда она упрекает его за
шашни с какой-то английской шлюхой,  молча  отвозит  Матильду  домой  и  с
мрачным видом уходит.
   Матильде ничего не остается, как метать громы и  молнии  в  адрес  этой
негодяйки. Лежа в постели, она воображает, как встречает ее на  деревянном
мосту Оссегора, налетает на нее и сбрасывает в канал. Потом является к ней
в  "Парковый  отель"  и  убивает  из   револьвера   Сильвена.   Но   самое
замечательное  происходит,  когда,  скрывая  свою  злобу,  уговаривает  ее
перейти линию фронта и послужить его величеству в тылу у немцев.  Выданная
своим  бывшим  мужем  и  арестованная  как   шпионка   грозными   уланами,
Патти-Фрятти подвергнется жестокой пытке, будет многократно  изнасилована,
обезображена сабельными  ударами  и  в  конце  концов  разорвана  четырьмя
лошадьми - Матильда читала в учебнике истории, что так поступали когда-то.
   К счастью для лошадей и неумолимой воительницы за правое  дело,  август
близится к  концу,  несчастная  блондинка  исчезнет  до  того,  как  планы
Матильды  начнут  осуществляться.  В  сентябре  англичанок  и   вовсе   не
встретишь, и Манеш снова появляется в доме Матильды, которая  предпочитает
не говорить о том, что может его рассердить. И они опять  отправляются  на
озеро к мимозам, Забыв о своем обещании, Манеш снова  целует  ее  как  она
любит, а однажды  вечером  даже  ее  грудь,  которую  находит  прекрасной.
Раздираемой между стыдом и блаженством Матильде кажется, что она умирает.
   Только в начале апреля, когда Манеш узнает, что его год призывается под
знамена, они решают покончить  с  остатками  и  так  сильно  поколебленной
детской дружбы. Обнимаясь на песке, они клянутся, что любят и будут  вечно
любить друг друга, что ничто не сможет их разлучить - ни время, ни  война,
ни буржуазные  предрассудки,  ни  лицемерие  блондинок,  ни  предательство
пятиступенчатой стремянки.
   Потом, когда начинается прилив, Манеш уносит ее в хижину Буки,  который
не появляется уже два года, должно быть, тоже на фронте. Он укладывает  ее
на рыбацкие снасти,  раздевает,  ей  немного  страшно,  но  она  не  смеет
вымолвить ни слова, настолько торжественной  кажется  ей  эта  минута.  Он
целует ее повсюду, у нее горят щеки, у него тоже, потом ей больно, как она
и предвидела во время своих ночных мечтаний, но все же не так уж сильно, а
потом ей хорошо, даже много лучше, чем она думала.
   В другой раз, забравшись в хижину, они занимаются любовью три раза, а в
перерывах хохочут по пустякам. Потом одеваются  и  поправляют  друг  другу
волосы. Манеш уносит ее на руках, сажает в коляску  и  заявляет,  что  они
отныне обручены, пусть он сгорит в огне, если не так,  она  отвечает,  что
согласна, они клянутся, что поженятся, когда он вернется. Чтобы  закрепить
клятву,  Манеш  вынимает  перочинный  нож  с  массой  ненужных  штучек  и,
раздвигая кустарник, добирается до большого серебристого тополя, растущего
среди зарослей. Некоторое  время  он  что-то  режет  на  стволе.  Матильда
спрашивает - что? Он отвечает: "Увидишь". Закончив,  расчищает  дорожку  к
тополю для ее коляски. Сейчас он похож на  дикаря,  весь  потный,  лицо  и
волосы в листьях, руки в порезах,  но  он  так  счастлив,  когда  говорит:
"Теперь надо бы нырнуть в озеро".
   Подтолкнув коляску к тополю, он показывает, что вырезал на стволе: МЛМ,
чтобы можно было читать в обе стороны, что Манеш любит Матильду и Матильда
любит Манеша. Затем срывает с себя одежду  и  ныряет  в  озеро.  Кричит  -
ой-ой, холодно, но ему наплевать, он больше не боится смерти. Он  плавает.
В тишине этого вечера, ощущая окружающий ее покой  даже  в  биении  своего
сердца, Матильда слышит только всплески воды под руками  и  ногами  своего
возлюбленного. И дотрагивается  пальцем  до  вырезанного  на  коре  дерева
"Манеш любит Матильду".
   У них еще будут случаи любить друг друга в хижине, сколько раз - она не
помнит, может, шесть или семь. На сборный пункт в Бордо  Манеш  уезжает  в
среду 15 апреля 1916 года, очень рано, в  четыре  утра,  обещает  забежать
проститься. Матильда не спит всю ночь, она проводит время сидя  в  кресле.
Поднявшись спозаранку, Бенедикта готовит кофе.  А  вот  и  Манеш.  На  нем
пальто отца, в руках фибровый чемодан, и, когда он в последний раз  целует
Матильду  на  прощание,   Бенедикта,   поняв,   как   она   была   наивна,
отворачивается, что тут поделаешь.
   Манеш рассчитывал, что как отец и дяди, как Сильвен, окажется на флоте,
но в  армии  в  1916  году  не  хватает  пехотинцев.  После  трехнедельной
подготовки  в  Бурже  его  отправляют  на  фронт.   Сначала   в   качестве
подкрепления - под Верден, затем в Пикардию. Матильда  каждый  день  пишет
ему письма и каждый день ждет  ответа.  В  воскресенье,  состарившиеся  на
десять лет Этчевери, приезжают на своей Катапульте. Вместе  они  сооружают
посылку, куда хотели бы засунуть все - еду,  крышу  дома,  пламя  в  печи,
озеро, ветер с Атлантики,  который  однажды  принесет  американцев  -  все
вплоть до сигарет с золотым ободком, которые мать упрямо сует в  связанные
носки, хотя Манеш и не курит, по крайней мере удружит другим.
   Он пишет,  что  все  в  порядке,  все  в  порядке,  что  скоро  получит
увольнение, что все в порядке, увольнение будет скоро, все в порядке,  моя
Матти, все в порядке, и вдруг в декабре  внезапно  умолкает,  но  Матильда
уверена, что все в порядке, что он не пишет из-за недостатка времени,  все
в порядке Проходит  Рождество,  наступает  январь  1917  года,  когда  она
получает наконец написанное чужой рукой письмо. Она ничего не понимает, но
он  пишет  такие  прекрасные  и  странные  вещи,  что   она   еще   больше
запутывается. А  однажды  в  воскресенье  28  января  из  Бордо  приезжает
Сильвен, обнимает Бенедикту и так печально целует Матильду, так неуверенно
подбирает слова, что пугает ее. Дело в том, что  он  встретил  на  вокзале
парня из Соортса и тот рассказал ему ужасную вещь, - ему надо сесть, -  он
вертит в руках свой берет с красным помпоном, и Матильда  видит,  как  его
глаза наливаются  слезами,  он  только  смотрит  на  нее  сквозь  слезы  и
пытается, пытается сказать, что...
   Будь благоразумна, Матти, будь благоразумна.


   Январь 1921 года.
   Три дня назад став совершеннолетней, Матильда никого не удивляет, решив
после описанных событий срочно приобрести, не спрашивая цены  -  "на  свои
собственные средства", скопленные за  многие  годы  деньги,  полученные  в
подарок к Новому году и от распродажи картин,  украшающих  отныне  кабинет
папиного банкира, - гектар  земли  на  берегу  озера  Оссегор.  Эта  земля
принадлежит Буке, погибшему во время  войны.  Здесь  все  заросло,  как  в
джунглях, несмотря на обилие мимоз. Три сестры покойного  спешат  поскорее
распрощаться с этим участком.
   Попутно она узнает, что Буку тоже звали Манекс, что  он  происходит  из
знатной  байоннской  семьи  Пьюстеги,  что  был  поэтом,   автором   книги
"Головокружение Куранта д'Юше", что ненавидел писателишек - кто бы они  ни
были,  но  особенно  тех,  кто  жил   на   Оссегоре   -   Жюстена   Бекса,
Росни-младшего, но главным образом Поля Маргритта. Он  погиб  недалеко  от
Вердена во время  газовой  атаки  весной  1916  года.  Никого  не  слушая,
отказывался сбрить бороду. По словам трех сестер,  посмертная  маска  Буки
напоминала сито.
   Господина  Росни  Матильда  не  помнила,  зато  отец,  когда  она  была
маленькой, часто возил ее на виллу "Клер Буа" Поля Маргритта. Она считает,
что Бука был излишне непримиримым как в отношении  своих  более  удачливых
собратьев по перу, так и  в  отношении  того,  что  имеет  касательство  к
мужской гордости.  Впрочем,  вряд  ли  можно  осуждать  человека,  который
одалживал вам свою лодку.
   Подписав у  нотариуса  Кап-Бретона  акт  о  покупке  и  вручив  деньги,
Матильда, с благодарностью расцеловав трех сестер, просит отца и  Сильвена
тотчас отвезти ее туда, где она узнала юношескую любовь. Хижина  стоит  на
том же  месте,  вернее,  то,  что  от  нее  осталось,  серебристый  тополь
устоял-таки  всем  ветрам   назло.   Теперь,   став   взрослой,   Матильда
почувствовала, что настало время все  рассказать.  Матье  Донней  говорит:
"Только избавь меня от воспоминаний. Больше всего мне тут нравятся  мимозы
и это дерево с сентиментальным "МЛМ", скрывающим то, о чем многим отцам  -
я тут не одинок - не хотелось бы знать. Но к чему потом привыкаешь".
   Он нес Матильду на  руках,  Сильвену  же  была  поручена  новая,  более
прочная коляска, настоящее кресло на колесах, изобретенное парализованными
на войне инвалидами. Как полагает та из двух Клеманс, у которой голова  из
жвачки, война всегда приносит некоторую пользу.
   Стоит прекрасная холодная  погода.  Матильда  сидит  рядом  с  тополем,
прикрыв ноги шотландским  пледом,  а  отец  меряет  шагами  чащу.  Сильвен
отправился к озеру, чтобы оставить их наедине. Время от  времени  Матильда
дотрагивается до букв, означающих, что она всегда будет любить Манеша.  На
открывшемся во время отлива песчаном берегу, не обращая внимания на людей,
собираются чайки.
   "А почему, собственно, нет?" - после долгого разговора  с  самим  собой
восклицает Матье Донней. Вернувшись к Матильде,  он  сообщает,  что  решил
построить тут  большой  дом,  где  смогут  счастливо  жить  она,  Сильвен,
Бенедикта и кошки. Если она не возражает, он отдаст  "Поэму"  Полю  и  его
семье. Матильда согласна, но  пусть  не  трогает  мимозы  и,  естественно,
тополь. Пожав  плечами,  отец  говорит:  "Иногда,  дочь  моя,  ты  бываешь
настоящим чудиком".
   Рассмеявшись,  она  спрашивает:  "Откуда  ты  знаешь  это  слово?"   Он
отвечает, что среди его рабочих есть выходцы из  Прованса.  Они  объяснили
ему, что "чудик" - это маленький краб, не слишком храбрый, - что вообще-то
не очень присуще  нашим  отдаленным  предкам,  -  а  в  Марселе,  Бандоле,
Сент-Мари-де-ля-Мер так называют недалекого человека.
   Затем зовет Сильвена и сообщает ему, что намерен  построить  тут  новый
дом, но так, чтобы серебристый тополь и мимозы остались  нетронутыми.  Что
думает на сей счет опытный садовник? Сильвен  отвечает:  "Мимозы  можно  и
пересадить. А тополь никому не мешает". Матье Донней крепко жмет ему руку.
Матильда говорит: "Спасибо,  Папа.  Так,  по  крайней  мере,  летом  и  на
Рождество я буду избавлена от общества жены брата и их  чудовищ-детей".  А
Сильвен без всякого лукавства  добавляет:  "Матти  права.  Бенедикта  тоже
будет довольна".
   На другой день Матильда и Сильвен  провожают  на  парижский  поезд  всю
семью. А 6 января на машине отправляются в Перонн, на Сомме, самый близкий
город к военному кладбищу в Эрделене, где похоронен Манеш. С тех  пор  как
пять месяцев назад она приезжала сюда вместе с Пьером-Мари Рувьером, следы
войны стали еще менее отчетливы. Но зато, может  быть  из-за  зимы,  война
ощущается в каждом элементе пейзажа.
   Ночуют они в таверне "Оплот", куда их в августе привел Пьер-Мари. Утром
7 января, памятный день, который  Матильда  поклялась  не  забывать,  пока
жива, что, впрочем, не исключает других посещений, на Перонн и бывшие поля
битвы обрушивается мокрый  снег.  В  Эрделене,  где  восстановленные  дома
соседствуют с разрушенными, дорога напоминает грязевой поток.  Над  входом
на кладбище повисли бесславные и бесцветные знамена.  Почти  напротив,  по
другую  сторону  дороги,  разместилось  немецкое  военное  кладбище,   оно
выглядит не лучше.
   В прошлом году при ярком солнечном свете,  пробивавшемся  сквозь  ветви
свежепосаженного ивняка, четкие аллеи,  безупречно  подстриженные  газоны,
трехцветные кокарды, прикрепленные к крестам, пышные национальные цвета на
фоне лжеантичной декорации, казались Матильде  полными  такого  лицемерия,
что хотелось кричать от отвращения.  Дождь,  ледяной  ветер  из  Фландрии,
своеобразное оцепенение, давящее на все вокруг, лучше подходят  Несчастным
Фронтовым Мудакам. Кто из покоящихся здесь станет ей возражать?
   В первый раз она сначала искала белый  крест  девятнадцатилетнего  Жана
Этчевери, погибшего за то, что она отказывается  отныне  произносить,  ибо
это ложь. Такая же ложь написана и на обнаруженном  кресте  Клебера  Буке,
тридцати семи лет. А еще несколькими  рядами  дальше  и  Анжа  Бассиньяно,
двадцати  шести  лет,  марсельского  подонка.  К  его  кресту  приставлена
цветочная чаша с разноцветными искусственными  жемчужинами,  составляющими
имя Тина, и доказывающая, что девица из Бель де Мэ опередила ее. На другой
аллее повис опрокинутый ненастьем  крест  Бенуа  Нотр-Дам,  тридцати  лет.
Пьер-Мари отправился за сторожем, который уже сообщил об этом, и  обещает,
что крест поставят на место.
   Сильвен катит кресло Матильды по кладбищу в поисках могилы  Си-Су.  Тот
покоится возле стены, в тени. На могиле  ни  венка,  ни  цветов,  типичная
могила человека, погибшего ради  все  того  же,  на  омерзительной  войне,
затеянной ради корысти, эгоизма, лицемерия и тщеславия некоторых  людишек.
Именно так, а не иначе.
   Сидя под большим зонтом в коляске напротив Манеша, Матильда видит,  что
кокарда на кресте слегка  выцвела,  в  остальном  Сильвен  выполняет  свои
обязанности исправно. Жан Этчевери, девятнадцати лет.  Теперь  она  старше
своего возлюбленного. С берега озера Оссегор она привезла  букет  мимоз  и
разворачивает бумагу, в которую они завернуты. Сильвен бурчит:  "Намерение
понятно". Матильда отвечает: "Я хочу, чтобы намерение оказалось  в  земле,
как раз перед крестом". Своими большими рыжеволосыми руками этот  человек,
который не любит, чтобы его называли рыжим, роет ямку и осторожно опускает
туда мимозы. Пока он не успел ее засыпать,  Матильда  передает  ему  пачку
сигарет с золотым ободком и говорит: "Положи это тоже, его  мать  была  бы
довольна. Кто знает, может, там, где он теперь, ему будет приятно услужить
другим".
   Затем Сильвен под дождем в старой, промокшей кепке, которая была у него
еще до женитьбы и которая его отнюдь не молодит, тяжелой походкой  куда-то
уходит. Он оставляет Матильду одну, он деликатный человек.
   Она рассказывает Манешу, что происходит. Во-первых, Жермен Пир не нашел
ни Тины Ломбарди, ни Селестена Пу. Нить, которую она до сих пор держала  в
руке, похоже, оборвалась, а возможно, и вообще  никуда  не  вела,  но  это
неважно, она не сложила руки. Родители его, Этчевери,  живут  хорошо.  Она
ездила их проведать, они оба расцеловали ее.  Мать  приготовила  омлет  на
молоке, как прежде, когда Манеш возил ее к  ним  на  Катапульте.  А  также
сообщает, что купила участок Буки на берегу озера, на свои средства, и что
отец построит там дом с двумя террасами - одной в сторону океана, другой -
на озеро. Она продолжает: "Наша комната будет выходить  на  озеро.  Каждое
утро через окно я  буду  смотреть  на  наш  тополь".  После  долгой  паузы
добавляет: "Я упрямо продолжаю думать, что один из вас не  погиб.  Я  верю
тому, что написала мать Юрбена Шардоло. Но доказательств у меня нет,  надо
непременно  отыскать  одного  из  солдат,  бывших  в  Угрюмом   Бинго,   а
единственное имя, которое мне известно: Селестен Пу".
   Склонившись под зонтом, который все время раскачивается, она  не  хочет
ничего скрывать от Манеша. И говорит: "Есть еще одна  вещь,  которая  меня
смущает. Тина Ломбарди и ее Нино, а может быть, и другие, в  переписке  со
своими женщинами пользовались шифром.  Я  много  раз  перечитывала  письма
Эскимоса, Си-Су и Этого Парня. Но никакого шифра  не  обнаружила.  Даже  в
письме Нино. Прости меня, Манеш, за то, что я - только я".
   Сильвену надоело бродить под дождем, и он возвращается.  "Они  сдержали
слово, - говорит он. - Бенуа Нотр-Дам  поставили  новый  крест".  Матильде
хотелось бы, как и в августе, объехать кладбище, но она не  смеет  просить
об этом Сильвена. Он говорит ей: "Знаешь, Матти, пока ты думала о  Манеше,
я  осмотрел  другие  могилы.  На  могиле  Бассиньяно   по-прежнему   стоит
цветочница с жемчужинами. На других нет ничего. Если хочешь  убедиться,  я
могу тебя отвезти". Матильда  знаком  показывает,  что  не  хочет.  Только
просит: "Пожалуйста, вернись на могилу Анжа Бассиньяно. Пошуруй там -  нет
ли следов того, что Тина была тут снова".
   Ей приходится долго ждать.  Дождь  переходит  в  снег  Ей  холодно  под
пледом. Она говорит Манешу "Вечно ты противоречишь, нам было бы куда лучше
в Ландах". В августе, во время первой поездки, она спросила у  Пьера-Мари,
можно ли перезахоронить гроб на кладбище в Соортсе  или  Кап-Бретоне.  Тот
ответил: "Это займет много времени, но добиться можно" Он  еще  не  кончил
фразы, а она уже почувствовала непонятный страх и у нее так  сжало  горло,
что нельзя было произнести ни слова. Словно Манеш откуда-то из глубины  ее
существа кричал - нет, нет, он этого не  хочет  Едва  придя  в  себя,  она
сдавленным голосом сказала: "Нет, не надо.  Я  должна  подумать"  И  страх
постепенно стал отпускать ее. Теперь  ей  хотелось  бы  спросить  у  него:
может, он передумал? Но говорит: "Ладно, не буду на тебя давить. К тому же
всякая поездка сюда - это встряска, я знакомлюсь со страной"
   Но тут как раз в сдвинутой на затылок кепке возвращается Сильвен.  Руки
у него в грязи. Он  подставляет  их  под  дождь,  чтобы  вымыть.  У  него,
смирившегося с фантазиями Матильды, вид военнопленного. Приблизившись,  он
говорит: "Я не нашел никаких следов того, что она тут была" И  продолжает:
"Не знаю почему, но я все же думаю, что она приезжала.  Я  порылся  вокруг
креста, ведь эта женщина так похожа на тебя. Там  ничего  нет.  Я  сдвинул
цветочницу Она мраморная, весит тонн десять. Поэтому никто  ее  не  украл.
Под ней тоже нет ничего  такого,  что  позволило  бы  понять,  откуда  она
приезжает. Но я вот что придумал.  Я  переставил  вазу  на  другую  могилу
Может, узнаем что-нибудь в следующий раз?"

   "Жермен Пир
   (остальное вычеркнуто)
   Понедельник, 13 июня 1921 года
   Дорогое дитя!
   Я никогда не испытывал такого унижения. Приходится, однако,  признаться
в полном провале моих поисков и отказаться от  гортензий,  которые  должны
были украсить мою комнату. Видите ли, Валентина Ломбарди  оказалась  столь
неуловимой, что я подумал, существовала ли она вообще. Я слышал о  ней  от
состоятельных людей в Марселе, Тулоне и Ла Сиота, но говорили  они  сквозь
зубы. Я мог бы узнать кое-что важное от людей ее окружения, но они-то  как
раз предпочитают молчать. Поскольку вы меня настойчиво просили, я не  стал
обращаться ни к мадам Конте, ни к  ее  подругам  -  мадам  Изола  и  мадам
Сциолла. Все равно я мало что узнал бы о ней.
   Нередко при расследовании у меня возникает такое чувство, будто я лично
знаю тех, кого разыскиваю. Но это не относится к Валентине  Ломбарди.  Это
не  просто  темная  лошадка,  отмеченная  несчастьями  своего  детства   и
уверовавшая, что ее первая любовь превыше всего. Лишившись ее,  она  стала
куда более жестокой и опасной для всех, кто имел отношение к тому побоищу.
Ощущая это чисто инстинктивно, я прошу вас, милое дитя, забыть о ней и  не
предпринимать ничего такого, что могло бы разозлить зверя.
   Следы ее обрывались в деревне Сарзо, в Морбийане, в феврале этого  года
я сам отправился туда. Оказалось, она была проездом. Там  запомнили  ее  с
трудом сдерживаемую ярость и мрачный вид. А уж коли я там потерял ее след,
не исключено, что она умерла, о чем лично я сожалеть не стану.
   Что касается  Селестена  Пу,  розысками  которого  занимался  мой  брат
Эрнест, то и тут нам приходится отказаться от дальнейших поисков, хотя это
совсем другой  человек.  На  острове  Олерон  о  нем  рассказывали  как  о
жизнерадостном, умеющем крутиться, услужливом парне, ужасном фантазере.  В
последний раз он приезжал туда осенью 1919 года. До этого служил за Рейном
в оккупационных войсках. Потом ему  дали  должность  смотрителя  шлюзов  в
местечке Ле Дуэ, в коммуне Сен-Жорж.  Он  ночевал  на  рабочем  месте.  Из
родственников у него остались лишь двоюродные братья, тоже урожденные  Пу,
которые сообщили только, что не общаются с ним.  Во  всяком  случае,  ясно
одно: из войны этот Пу вышел невредимым. Как утверждают, он покинул Олерон
в январе 1920 года, чтобы купить гараж в  Дордони.  Область  эта  огромна.
Брат мой изъездил ее вдоль и поперек, но ничего не нашел.  Однажды  кто-то
видел его возвращающимся на континент на пароме с морским мешком на  одном
плече и с сумкой, набитой устрицами, - на другом. Устрицы  предназначались
какому-то психу, поспорившему с ним на мотоцикл, что съест двадцать дюжин.
   С прискорбием и  стыдом,  милое  дитя,  прилагаю  счет  моих  расходов.
Поверьте, он составлен как с учетом ваших, так и моих интересов. Вы можете
убедиться, что я останавливался в самых  скромных  отелях,  ездил  третьим
классом и ничего более. Считайте, что я питался мыслью об удовольствии  от
знакомства с таким художником, как вы.
   Оставляю вас с надеждой, что случай или время позволят  мне  обнаружить
что-либо стоящее, чтобы возобновить розыски. Как бы то  ни  было,  остаюсь
вашим другом и верным почитателем.
   Жермен Пир".

   Это письмо застало Матильду в Нью-Йорке, куда  она  приехала  -  в  той
части ее жизни, которая не приносит ей никакой радости и заставляет терять
много времени, - чтобы сделать операцию у молодого  еврейского  профессора
Арно Фельдмана, частично вернувшего возможность двигаться  трем  таким  же
инвалидам, как она. Но и тут ее постигла неудача. Правда,  врачам  удалось
снять боли в бедре, да еще она едва не влюбилась в хирурга, но, оказалось,
он женат, отец двух круглолицых конопатых девочек. Был он даже некрасив, а
если исключить незнакомцев, чьи лица  ей  никогда  не  удается  увидеть  и
которые подчас вторгаются в ее печальные сны, Матильда никогда не изменяет
своему жениху.
   К тому же здесь Мама, которую выворачивало все время, пока они плыли, и
которая, страдая от жары, скучает теперь, бродя по Центральному парку и по
магазинам Пятой авеню. Матильде не хотелось бы усугублять ее  переживания.
Поэтому она лишь посматривает, вся такая далекая  и  отрешенная,  на  Арно
Фельдмана, когда его фигура отражается в оконном стекле.
   В  октябре  они  возвращаются   в   "Поэму".   Стоят   прекрасные   дни
затянувшегося лета, все в добром здравии, животные и  люди.  У  них  новый
автомобиль "делаж" с более  мягкими  подвесками  и  более  комфортабельным
салоном. Машина выкрашена в  черно-желтые  цвета,  пожалуй,  единственные,
которые ей подходят.  Почти  каждый  день  Сильвен  отвозит  ее  на  озеро
Оссегор, чтобы посмотреть, как  продвигается  строительство  новой  виллы.
Папин архитектор Бруно Марше  находит  ее  невыносимой.  Она  обсуждает  с
рабочими детали, никогда не бывает довольна, ей кажется, что ее терпеть не
могут, и обещает отцу, что приедет теперь только к концу работ.
   Когда  в  январе  1922  года  она   отправляется   в   свое   очередное
паломничество на кладбище Эрделен, небо голубое, холодно, цветочная  ваза,
переставленная Сильвеном, опять на месте под крестом Анжа  Бассиньяно,  но
это, считает Матильда, вовсе не значит, что Тина Ломбарди приезжала  сюда.
Сторож, который не всегда бывает на месте и перед которым проходит столько
людей, ничего не может вспомнить. В Перонне, куда Сильвен  завозит  ее  по
дороге домой, хозяин отеля "Бельгийский принц" рассказывает,  что  прошлой
осенью у него останавливалась молодая женщина с южным акцентом, была одна,
много пила, курила, сидя  за  столиком,  маленькие  сигары,  оскорбительно
отзывалась о тех, кто в тот день обедал,  и  те  были  крайне  недовольны.
Хозяин обрадовался, узнав, что она останется только на  одну  ночь.  Утром
она уехала, даже не рассчитавшись. Назвалась Эмилией Конте из Тулона,  так
значится в регистрационной карточке Это было 15 и 16 ноября 1921 года.
   Вернувшись в Париж, Матильда  сообщает  полученную  информацию  Жермену
Пиру, однако тот  вежливо  отклоняет  предложение  продолжить  поиски.  За
полтора года он очень сдал. По-прежнему носит котелок, галстук, завязанный
бантом, и белые гетры. Он тяжело переживает траур, о  котором  не  считает
нужным распространяться, но сердце уже отошло.
   В том же 1922 году Матильде тоже суждено  пережить  траур.  В  июньскую
жару один за другим, с трехнедельным интервалом умирают родители Манеша  -
мать во сне от сердечного приступа, а  отец  -  утонув  в  озере  рядом  с
устричным хозяйством. Чтобы кюре согласился поставить гроб в  церкви,  ему
говорят, что это  несчастный  случай.  Он  оставил  Матильде  запечатанный
конверт, который вручает ей доктор Бертран из Соортса, первый, кто приехал
на место происшествия. Там всего несколько  строк,  написанных  химическим
карандашом трудноразличимым почерком:

   "Моя Малышка, Матти!
   Я больше не имею сил жить. Сначала у меня отняли одну  половину  жизни,
теперь - другую. Единственным утешением в  моем  несчастье  было  то,  что
благодаря тебе мы с бедной Изабеллой смогли в прошлом году посетить могилу
нашего сына. Дела мои в порядке. Я оставил нотариусу для тебя все,  что  у
нас осталось от Манеша. У меня не хватает  мужества  убить  собаку,  прошу
тебя взять ее себе. Она тебя знает и не будет ни в чем нуждаться
   Целую тебя, как свою дочь,
   Этчевери Амбруаз".

   У  бедняги  осталась   единственная   сестра,   почтовая   служащая   в
Сен-Жан-де-Люц. Она продает дом и  устричное  хозяйство,  чтобы  вместе  с
мужем открыть лавку трикотажных изделий Сильвен привозит на "делаж"  Кики,
разные вещи Манеша - старую одежду, учебники и  школьные  тетради,  книжки
"Фантомасов", которые тот читал до отправки на фронт, самодельные игрушки,
пресловутый купальник с синими полосами и без герба,  отсутствие  которого
теперь уже совсем не заметно.
   В сентябре, несмотря на все заботы о нем, Кики  умирает,  а  за  ним  в
течение одной ночи от  кашля  Терца  и  Беллиссима.  В  ноябре  в  Лабенне
похоронили мадемуазель Клеманс, бывшую учительницу  Матильды.  А  в  конце
года пропадает кот Бенедикты Камамбер. Три дня спустя Сильвен находит  его
на  дороге,  в  пяти  километрах  от  Кап-Бретона,  раздавленным   и   уже
разъеденным червями.
   Год 1923-й начинается не лучше. В письме, присланном  из  Марселя,  она
узнает о смерти мадам Паоло Конте. Ее  верная  подруга  -  мадам  Изола  -
пишет, что та угасла без страданий, сдало сердце. Так  она  и  не  увидела
крестницу.
   Строительство  виллы   "МЛМ"   в   Оссегоре   с   большим   запозданием
заканчивается к весне. Матильда перебирается туда  вместе  с  Сильвеном  и
Бенедиктой,  из  окна  она  видит  тополь,  в  саду   вместе   с   розами,
рододендронами и камелиями растут  мимозы.  Пол  в  доме  выложен  гладким
мрамором, чтобы ей было легко передвигаться на коляске. Во дворе для  этой
же цели заасфальтированы дорожки. Летом, по утрам,  она  пишет  маслом  на
восточной террасе, выходящей на озеро, а  после  полудня  -  на  западной.
Пишет много, чтобы не вспоминать печальное, да и время  проходит  быстрее,
не принося в ее шкатулку  из  красного  дерева  ничего,  что  помешало  бы
забыться.
   Зимой она устраивает выставки своих картин сначала в Биаритце, а  затем
в Париже, снова в галерее "Письма с моей мельницы". Туда опять приходит та
же  шустрая  дама,  любительница  пирожных.  Книга   отзывов   обогащается
приятными  записями.  Какая-то  дама  записала:  "Ваши  цветы  говорят"  А
посетитель следом за ней добавил: "Скорее лепечут".
   Используя свое пребывание в Париже, Матильда снова помещает  объявление
в "Иллюстрасьон" и "Ла Ви паризьенн", а также в журналах бывших участников
войны, вычеркнув из него имена Горда, Шардоло и Сантини и  оставив  одного
Селестена Пу, а также дав свой новый адрес в Ландах.
   Весной в "МЛМ" происходит счастливое событие, в котором, будучи,  когда
ее это устраивает, суеверной, она видит знак близкого выхода из туннеля  -
1924 год должен принести ей удивительные открытия и залечить раны.  Уже  в
достаточно зрелом возрасте, как говорят о некоторых женщинах, Дюрандаль, в
прошлом весьма высокомерная кошка Сильвена, вдова Камамбера,  пускается  в
настоящий загул. Не зная, кого выбрать - Уно, Дуэ, Вора или Метр-Жака, она
решает облагодетельствовать всех четверых, возможно  потому,  что  они  не
удовлетворяют ее по отдельности, или потому, что не хочет склок в доме. Но
она умудряется  еще  уходить  погулять  в  город  и  даже  в  лес,  откуда
возвращается вся расслабленная, так что нет ничего  удивительного,  что  в
субботу, 26 апреля, приносит сразу пятерых очаровательных  котят  тигровой
породы. Как раз в этот день Бенедикта,  которая  старше  Сильвена  на  два
года, празднует свое пятидесятилетие  и  тридцать  лет  совместной  жизни.
Распределение  подарков  происходит  незамедлительно:  Матильда   получает
д'Артаньяна и Миледи, Сильвен  -  Портоса,  Бенедикта  -  Атоса,  которого
упорно станет называть Камамбером, а Маме достается Арамис. Излечившись от
любовных страстей, Дюрандаль всецело посвятит себя воспитанию малышей.
   Поместив объявление и уже не  испытывая  бессмысленных  надежд,  как  в
первый раз, Матильда все же удивлена столь жалким уловом.  Приходит  всего
четыре письма, в том числе одно, самое интересное, отнюдь не  связанное  с
объявлением.
   Двое из написавших настаивают, что являются авторами названия  "Угрюмый
Бинго".
   Капрал колониальных войск, оказывается, был среди тех, кто брал траншею
у немцев  в  октябре  1916  года.  В  поспешно  брошенном  окопе  им  была
обнаружена картина на куске дерева, по всей видимости,  сделанная  в  часы
досуга английским или канадским солдатом. На обратной гладкой  поверхности
было выведено новое название взятой траншеи.
   Автор  письма,  полученного  спустя   восемь   дней   из   Шато-Тьерри,
подписавшийся "солдат из Манжена", утверждал, что собственными руками и по
собственной инициативе черными чернилами и  прямыми,  как  палки,  буквами
вывел на обратной стороне картины - "Бинг в Угрюмый день".
   Относительно сюжета картины они не противоречат друг другу. И  Матильда
живо представляет себе британского  офицера,  любующегося,  стоя  у  моря,
горящим закатом солнца, в то время как рядом его  серый  или  черный  конь
мирно пощипывает редкую травку. Пальма свидетельствует, что все это  могло
быть написано на Востоке.
   Третье письмо, тоже анонимное, было на редкость кратким.

   "Мадемуазель!
   Селестен Пу умер в боях при Шмен де Дам в апреле 1917  года,  не  стоит
зря тратить деньги. Я его хорошо знал".

   На письме штамп Мелона. Характер письма  и  розоватая  бумага  склоняют
Матильду к мысли, что оно написано дамой в возрасте.
   Остается  письмо,  пришедшее  издалека  и  не  являющееся  ответом   на
объявление. Оно послано Аристидом Поммье, тем самым услужливым  очкариком,
которого она обозвала на его свадьбе дерьмоедом и которому так понравилось
оказаться в воде после лодочных состязаний.

   "Аристид Поммье,
   Снежное побережье, 550, Монреаль, Канада.
   18 июня 1924 года.
   Дорогая мадемуазель Матильда!
   Вам, вероятно, известно, что в результате ссоры  с  тестем  я  уехал  в
Канаду и поселился там в Квебеке, куда спустя полгода приехала моя жена  с
двумя дочерьми, третья  родилась  здесь.  Я  больше  не  занимаюсь  лесным
промыслом,  я  стал  шеф-поваром  в  ресторане  на  Шербруке,   одной   из
центральных и оживленных улиц города. Я хорошо зарабатываю, но пишу не для
того, чтобы похвалиться, а чтобы рассказать о разговоре с  одним  клиентом
пару дней назад. Он из Сент-Джонса, что на Ньюфаундленде. После войны тоже
обосновался в Квебеке. Зовут его Натаниэль Белли или просто  Нат.  У  него
фирма, занимающаяся отоплением. Ему тридцать пять лет. Он был  с  женой  и
супружеской парой. Непременно хотел что-нибудь подарить мне после ужина  в
благодарность за хорошую кухню. Таким образом я и узнал, что он воевал  на
Сомме в январе 1917 года и помнит траншею, в которой погиб Манеш.  Мне  бы
не хотелось вспоминать те страшные дни, но вы ведь  желали  все  знать.  Я
долго раздумывал, писать вам или нет, и вот решился, тем хуже для меня.
   По словам этого Ната Белли - любителя пива,  но  в  тот  вечер  бывшего
совершенно трезвым, Ньюфаундлендский патруль, в который он входил, утром 8
января 1917 года первым прибыл на поле боя -  британцы  сменили  наших  на
этом участке фронта, а позже и на всем его протяжении до Руайа. Нат  Белли
говорит, что они похоронили под брезентом пятерых французов с  перевязками
на руках. Полковые номера и знаки отличия были сорваны, вероятно,  бошами,
чтобы потом похваляться, как сувенирами. К сожалению, Нат не  помнит  имен
похороненных, но их именные бирки были в сохранности, командир патруля "на
всякий случай" их списал, но он  их  не  запомнил.  Единственное,  что  он
хорошо помнит, так это то, что  один  из  пятерых  был  очень  молод,  лет
двадцати, брюнет, довольно высокий  и  худой,  так  что,  думаю,  это  был
бедняга Манеш.
   Вот и все. Я решил вам написать. Нат Белли  обещал  отыскать  командира
патруля по имени Дик Боннавантюр. Он родился в Сен-Джонсе, тоже  проживает
в  Квебеке,  но  это,  как  ни  странно,  не  ниуффи,  как  тут   называют
ньюфаундлендцев, это сплавщик леса на озере Сен-Жан, он поэт, пишет  стихи
и песни. Нат Белли говорит, что тот каждую  осень  приезжает  в  Чикутими.
Если он его повстречает, то расспросит поподробнее, у того память  получше
и он наверняка запомнил все. Нат Белли приносит вам  свои  извинения,  что
тогда не на все, естественно, обращал внимание,  так  как  опять  началась
заваруха, и они не решались  ослушаться  Дика  Боннавантюра,  приказавшего
по-быстрому захоронить французов.
   Зато он хорошо запомнил, что в понедельник 8  января  1917  года  выпал
густой снег,  в  который  они  проваливались  по  колено,  когда  собирали
разбросанные в разных местах тела убитых французов. Они свалили их в  одну
воронку,  накрыли  брошенным  бошами  траншейным  брезентом  и  быстренько
закопали.
   Надеюсь, мадемуазель Матильда, что это письмо не очень огорчит вас.  Но
я знаю, что вы человек, который предпочитает знать все.  Надеюсь,  что  вы
хорошо себя чувствуете и что ваши родители живы-здоровы. Моя жена  и  дети
вместе со мной выражают вам сочувствие в вашем горе и  желают  здоровья  и
процветания. Если бы я знал что-нибудь еще, можете не  сомневаться,  я  бы
написал.
   Дружески, с воспоминаниями о прошлом.
   Аристид Поммье".

   С тех пор как погиб Манеш, ничто уже не может  огорчить  Матильду.  Еще
четыре года назад Пьер-Мари Рувьер сказал ей, что  все  пятеро  осужденных
были спешно похоронены британцами и лишь позднее каждый получил свой  гроб
и свой крест для погребения в Эрделене. Но ее смущают некоторые выражения:
"разбросанные в разных местах тела  убитых",  "свалили  в  одну  воронку",
"быстренько закопали". Она старается понять, как это тела были  обнаружены
в разных местах ничьей земли. Конечно, Аристид выражается, как  умеет,  то
есть как свинья и дерьмоед, коим и остался,  но  она  всю  ночь  не  может
уснуть, мысленно переживая картину побоища.
   К счастью, июль приближается к концу, и тут, в самый разгар лета, перед
ней открывается конец туннеля.
   В воскресенье 3 августа 1924 года, когда  ставшие  ловкими  и  озорными
котята уже весело справляют свой четырехмесячный юбилей, Матильда сидит на
западной террасе и пишет их маслом, собрав всех в одну коробку. Но  котята
не могут пребывать в покое более  минуты,  начинают  драться  или,  устав,
вопреки нотациям своей матери, отправляются жить своей жизнью.
   Матильда все еще помнит, как в ту минуту, когда солнце достигло  вершин
сосен, послышался  треск  мотоцикла,  мчавшегося  на  полной  скорости  по
проселочной дороге в объезд озера, и она резко  выпрямилась,  с  кистью  в
руке. И вот он уже в воротах, выключает мотор, ставит машину  на  костыль,
разом снимает кожаный шлем с очками. Это блондин, более рослый и  сильный,
чем она его себе представляла, но убеждена, что это  он,  Селестен  Пу.  И
пока тот разговаривает с встретившим его  Сильвеном,  она  произносит  как
молитву: "Спасибо, Господи, спасибо, спасибо", и, сжимая руки,  чтобы  они
не дрожали, она силится не заплакать, чтобы не выглядеть, к своему  стыду,
полной дурехой.



        ГРОЗА АРМИИ

   - Мне жаль, мадемуазель Матильда, если  не  смогу  всего  вспомнить,  -
говорит этот молодой голубоглазый человек. - Прошло столько лет, я  многое
пережил после Бинго. К тому же на войне все заняты своими делами,  мелкими
горестями, маленькими удачами, так  что  видят  лишь  то,  что  происходит
невдалеке от места, где ты в наряде. Одно мгновение стирает  другое,  один
день - другой, так что все они кажутся похожими друг на друга.
   Конечно, я часто вспоминал  потом  то  январское  воскресенье,  пятерых
осужденных в снегу, и  до  сих  пор  повторяю,  что  это  была  порядочная
мерзость, однако лгать не буду - то, что я  вижу  сегодня,  не  отличается
большей четкостью, чем то, что я видел однажды вечером в Шмен де  Дам  или
после смерти моей матери, когда мне было десять лет.
   Я не видел, как погиб ваш жених, знаю только, что, одетый в шинель  без
пуговиц, соорудив единственной левой рукой Снеговика, он  упал.  Я  видел,
как он начал его лепить. Это было в то воскресенье часов эдак в десять или
одиннадцать. Над ним беззлобно посмеивались с обеих сторон, все  понимали,
что он не в своем уме. Боши даже подкинули ему  старую  трубку,  чтобы  он
сунул ее Снеговику в рот, а мы - найденный котелок без ленты.
   Должно быть, я отошел куда-то по делу, уж не помню. Я был тогда чьим-то
денщиком, скажу прямо - мне это нравилось, потому что я не люблю сидеть на
месте. Вот и сегодня говорят, что я женат на моей мотоциклетке, и это так,
она, по крайней мере, не жалуется, что живет с таким ветреным человеком.
   Когда я вернулся в траншею, примерно в полдень, мне сказали, что биплан
бошей несколько раз облетал траншеи, поливая  их  огнем,  и  что  Василька
убили. Потом, в понедельник утром, когда  мы  уже  находились  в  траншеях
бошей, подсчитывая убитых и раненых, кто-то, видевший его  тело  в  снегу,
сказал, что пулеметная очередь попала ему в спину и убила наповал.
   Зато я видел,  как  погиб  Си-Су.  Это  было  часов  в  девять  утра  в
воскресенье. Внезапно на левом фланге Бинго он поднялся  во  весь  рост  и
стал орать, что ему все обрыдло, что ему надо по нужде, что он  хочет  это
сделать как человек, а не как собака. Гангрена мучила его уже много часов,
он бредил, раскачиваясь на снегу с открытой  ширинкой,  и  мочился.  Тогда
кто-то на той стороне крикнул по-французски, что мы свиньи и негодяи,  раз
бросили своего в таком состоянии. Наш