капитан Язва ответил: "Коли ты такой умный, мудачок-сосисочник, назови свое имя, чтобы я мог, встретившись с тобой, запихнуть в рот твои яйца! Меня зовут Фавурье!" Через час совсем рассвело. Расхаживая перед немецкой траншеей, падая и поднимаясь, Си-Су увещевал немцев, что пора сложить оружие и вернуться по домам, что война - грязная штука, ну и все такое. Еще он распевал во все горло "Пору цветения вишен", приговаривая, что у него до сих пор болит сердце по тем временам Пел он фальшиво, силы его были на исходе, а мы, слушая его, страдали и продолжали заниматься своими делами По обе стороны фронта было тихо. Потом, усевшись на снег, Си-Су начал произносить какие-то бессмысленные слова. И в этот момент кто-то с противоположной стороны выстрелил. Пуля угодила ему прямо в голову, он упал навзничь, раскинув крестом руки. Я был там. Я видел все это собственными глазами. Почему прогремел этот единственный выстрел, не знаю. Капитан Фавурье сказал: "У них командир батальона такой же подонок, как и наш. Вероятно, их телефон заболел сифилисом, иначе они не стали бы так долго ждать приказа". Надо сказать, что ночью боши начали разбрасывать гранаты, так что в конце концов нашему Язве это наскучило, и мы стали поливать их как следует из минометов, чтобы утихомирить. Но об этом я знаю тоже по рассказам, потому что в это время отправился за супом и вернулся, нагруженный под завязку, только рано утром. Как погиб Эскимос, я не видел. Это случилось после того, как прилетел биплан, убивший вашего жениха и разбомбивший Снеговика. Я уже сказал, что до прилета самолета никто не стрелял. Думаю, и боши почувствовали омерзение после гибели Си-Су. Помнится, лейтенант Эстранжен заметил: "Если мы продержимся до ночи, то пошлем забрать четырех остальных". Но в то окаянное воскресенье удача была не на нашей стороне. Короче, часов эдак в одиннадцать меня посылают отнести какие-то таблетки на наблюдательный пост соседней роты или записочку сержанту с кухни, всякое бывало. Я оставляю Василька за сооружением Снеговика, словно вокруг ничего не происходит, а Эскимоса - хорошо укрытым в убежище, которое он вырыл себе за ночь. Крестьянин из Дордони не подавал признаков жизни с тех пор, как вылез с завязанными руками по лестнице наверх и пропал в темноте. Это я знаю, я был там. Когда ракеты освещали Бинго, я видел, как Этот Парень полз вправо в сторону груды кирпичей, проступавших из снега. Думаю, его убили первым из пятерки в ночь с субботы на воскресенье из пулемета или гранатой. Во всяком случае, сколько мы его ни звали, он не отзывался. Стало быть, я вернулся в траншею в полдень. Мы перестреливались, как в худшие осенние времена. Товарищи сказали: "Тут Альбатрос обстрелял местность. Он облетел один, два, три раза на высоте пятнадцати метров, а может, и еще ниже. Чтобы подбить его, надо было бы наполовину высунуться из траншеи, но тогда соседи напротив легко могли бы тебя срезать огнем". Альбатросом называли бошевскую "этажерку" с пулеметом в хвостовой части. В те времена стреляли не через пропеллер, а через отверстие в фюзеляже. Могу себе представить, как эта окаянная кукушка летит над нами и, увидев бардак, который царит между рядами траншей, возвращается, потому что засекла французов на местности, разворачивается и выплевывает пули, которые поражают вашего жениха, затем заходит в третий раз, чтобы прострелять всю местность. Но тут происходит то, о чем мне рассказали мои товарищи: из снега поднялся парень, Эскимос, и правой рукой бросил в Альбатроса какой-то предмет, - это лимонка, граната, она взрывается, оторвав у самолета хвост, и тот падает в километре позади немецких линий. Наверно, мои товарищи вопили "браво", кроме тех, кто видел, как Эскимос упал, сраженный последней очередью окаянного пулемета. Говорят, Фавурье крикнул: "Да заткнитесь же, мудаки несчастные! Лучше спрячьтесь". Наверняка из-за этого Альбатроса все и началось, то воскресное побоище. До сих пор боши верили, что пятеро - осужденные, что они безоружны. Но под снегом можно было найти что угодно. Эскимос обнаружил гранату и воспользовался ею. С этой минуты и до двух пополудни шла перестрелка, несколько человек были убиты, но потом все стихло, стали слышны скрежещущие гусеницы их зловещих танков. И тут в дыму взрывов мы вдруг увидели, как из снега возникла фигура марсельца по прозвищу Уголовник. Повернувшись в сторону немецкой траншеи, он заорал: "Я сдаюсь! Не стреляйте!" или что-то в этом духе. Я расслышал, как один из ротных капралов - Тувенель - воскликнул: "Уймись, падла несчастная! Ну, он меня достал, теперь я его поимею!" Я не любил этого капрала, от него вечно доставалось солдатам. Ему было трудно промахнуться с расстояния в шестьдесят метров. Прежде чем кто-то успел вмешаться, он разнес башку марсельца вдребезги. На другой день, когда все было кончено, самый первый по чину из оставшихся в живых, старший сержант Фавар, спросил, почему он так поступил, и капо Тувенель ему ответил: "Накануне, когда все было тихо, мы слышали, как этот негодяй обещал бошам, если они пропустят его через заграждения и хорошо к нему отнесутся, рассказать, сколько нас, о местоположении телефона и где скрыты пулеметы". Не знаю, может быть, и так. Вот как они все погибли. Потом по нашей передовой стала бить немецкая артиллерия крупного калибра, не брезгуя при этом и своими. Чтобы освещать местность, ракеты запускались издалека, тогда мы поняли, что боши давно ушли с передовой. Капитан Фавурье приказал отойти и нам. Унося троих убитых, в том числе лейтенанта Эстранжена и, вероятно, с десяток раненых, мы поспешили оставить Бинго. Я занимался ранеными, и, когда вернулся назад, может, через полчаса, две наши роты уже перебрались вперед метров на триста восточнее Бинго. Немецкие снаряды падали по-прежнему, но не так плотно, как на Бинго. Тогда капитан Фавурье сказал: "Надо сблизиться с ними. Эти подонки будут бить до тех пор, пока мы не окажемся рядом с их засранными задницами". Вот мы и двинулись двумя эшелонами вперед. Первую траншею бошей мы взяли без потерь. Во второй тевтонцы оставили для виду с полдюжины смертников, в том числе фельдфебеля. Двоих мы убили, остальные сдались. Когда я там оказался, Язва уже повел первый эшелон еще дальше метров на двести во фланг, обходя холм, с которого не переставая били пулеметы, оставляя следы на снегу. Рядом были только развалины фермы, ставшие нашим единственным убежищем. Потом нас стали поливать огнем из "максимов". Мне не хочется вспоминать об этом, мадемуазель Матильда, и тем более рассказывать. Да и к чему? Скажу только одно: чтобы овладеть этой поганой траншеей, потребовался целый день, а около холма мы оставили убитыми и ранеными более ста человек, еще одного лейтенанта и капитана Фавурье. Вместе с товарищами я был свидетелем его агонии. Он спросил меня почему-то, сирота ли я. Я ответил "да", и давно. Он сказал: "Я так и думал". И добавил: "Постарайся остаться ординарцем. Меньше неприятностей схлопочешь". Позвал старшего сержанта Фавара, взявшего на себя командование тем, что осталось от наших двух рот. Я слышал, как он сказал ему, что думает про командира батальона, майора Лавруйя, которого прозвали Трусом, и еще что-то относительно приказа, полученного тем до начала атаки и хранившегося у Труса. Заметив, что его слышат много людей, он велел нам пойти куда-нибудь подальше и надраться. Он был ранен в живот. Потом его унесли санитары. Он умер по дороге в санчасть. С двумя товарищами я всю ночь курсировал туда-сюда, чтобы принести воды и французскую или немецкую жратву, какую удавалось раздобыть. К утру канонада стихла. Пошел снег. Парни просили курева и спиртного. Я сказал им, как обычно, что убью отца и мать, но раздобуду им это, и тут только внезапно понял смысл вопроса славного капитана Язвы. И теперь, когда мне случается эту поговорку употребить, я всегда вспоминаю капитана, и мне кажется, что по-настоящему я осиротел после его смерти. Около полудня на передовой нас сменили ньюфаундлендцы. За ними подошли шотландцы в юбках и кожаных передниках, а англичане и ирландцы, прибыв из тыла, сменили всех остальных. В тот понедельник вечером, сбегав на кухню, я принес супу старшему сержанту Фавару и капралам, которые были заняты составлением отчета о потерях. Тут-то я и узнал, что осужденные были исключены из списка потерь нашего батальона 6 января и приписаны к тем, кто погиб в бою. Капралу Шардоло это явно не понравилось, он сказал, что это дурно пахнет. Старший сержант, вероятно, думал так же, он ответил, что приказ есть приказ и что у Труса есть основания для этого, ничего не попишешь. Много лет спустя, думая о Селестене Пу - что с ней случается всякий раз, когда она вспоминает свою молодость, - Матильда видит его светлую шевелюру и большие розовые круги под глазами. Именно таким он выглядел в тот августовский воскресный день, когда появился в "МЛМ". Вся остальная часть его лица была покрыта густым слоем пыли. Он мчался всю ночь, день и снова ночь, почти без отдыха, еды, останавливаясь лишь у деревенских колодцев, чтобы утолить жажду, с единственной целью поскорее добраться до нее. Телеграмма с известием о его приезде пришла только на другой день: "Обнаружил единственную вошь [тут игра слов: le pou (пу) по-французски означает "вошь"], оставшуюся после войны, которая, вас интересует ТЧК посылаю его к вам с надеждой на милость Божью и мотор "триумф" ТЧК счет на оплату расходов, естественно, будет послан. Подпись: Жермен Пир". Через несколько дней этот милейший человек без всякого намека на тщеславие рассказывал ей, как обнаружил дичь, за которой охотился столько лет. Одна амазонка из его друзей, какое-то время даже находившаяся с ним не просто в дружеских отношениях, вздумала на своей машине навестить супруга в Сен-Кентене. В Компьенском лесу у нее прокололась шина. Не желая пачкать перчатки, она стала кого-нибудь ждать. Возвращавшийся домой огородник сменил ей колесо. Она тотчас устремилась вперед. Но при выезде из леса сдала и запаска. К счастью, она была в населенном пункте, где ей сказали, что ближайший гараж находится в семи километрах по дороге в Нуайон. Девиз у дамы следующий: "То, что может сделать мужчина, могу и я". И она пешком отправляется в гараж, куда добирается усталая, разбитая и почти без ног. К счастью, ее встречает славный молодой парень. Приносит ей стул и стакан воды. Увы, хозяина нет на месте, а покрышками они не торгуют. Если бы кто-нибудь заменил его на заправке, молодой человек поклялся, что убил бы отца и мать, но сделал бы все, чтобы она смогла уехать на четырех колесах еще до конца дня. Впрочем, он думает, что ему не придется остаться сиротой. Короче, амазонка остается на заправке, а парень уезжает на мотоцикле. После множества приключений он возвращается на машине дамы, та в полном восторге. Пришедший тем временем хозяин не без гордости и изрядного фатализма замечает: "Ведь это Селестен Пу! На войне мы его прозвали Грозой армий" Даме ничего не остается, как отвезти Селестена Пу к брошенному им мотоциклу. А уже наступил вечер. Она не любит сидеть за рулем в темноте, так что предпочитает переночевать в Нуайоне и приехать к супругу на другой день. Все тот же любезный молодой человек сопровождает ее на мотоцикле до городской гостиницы. Ей ничего не остается, как пригласить его поужинать с ней. Поскольку мужчины не могут отказать себе в удовольствии сопроводить ту, кто им нравится, в постель, она не избежала этой участи. По словам Жермена Пира, который несколько дней спустя выслушал в Париже исповедь своей приятельницы, ночь была упоительной. Подробностей он так и не узнал. Дама продолжала рассказывать, а он уже мчался по дороге в Нуайон. В тот же вечер, рассказав обо всем служащему гаража, он отправляет ей телеграмму и одновременно вручает в Божьи руки Грозу армий с его мотоциклом, который отправляется в Ланды. Все расходы на горючее, естественно, за ее счет. По его словам, Селестен Пу охотно бросил место, где уже изрядно задержался, а Оссегор как раз находится на пути в его дорогой Олерон. Застав Матильду за рисованием котят, которые, как и он, не любят сидеть на месте, и представившись, он просит разрешения сначала умыться. Матильда велит отвести его в ванную. В доме их три. Селестен находит, что насос в саду качает прилично, и соглашается, чтобы ему принесли полотенце. Вымыв лицо и тело до пояса, он отправляется к мотоциклу, чтобы сменить рубашку. Позади его темно-красной машины находится металлический багажник того же цвета, быть может, чуть меньше, чем сам мотоцикл, пострадавший от пыли, к которому ремнями прикреплены большой моряцкий мешок, канистры, нагреватель, палатка и куст дрока для посадки на родном острове. Другим, чтобы все это разобрать, понадобился бы весь остаток дня, но он не таков, он обладает гениальной способностью жить в ладу с организованным беспорядком, то есть потребовалось пять, самое большее шесть минут на умывание и на объяснение подошедшему Сильвену механических особенностей его мотоцикла, и вот он уже сидит на террасе с Матильдой, свежевымытый, в хорошей голубой рубашке без воротничка и с короткими рукавами, готовый рассказать ей свою жизнь. Он говорил долго, с паузами, казавшимися ей пыткой. Временами вставал, чтобы покружить по террасе, засунув руки в карманы, и так много курил, что окурки заполнили всю пепельницу. Наступил вечер. На террасе и в саду зажгли лампы. В какой-то момент Бенедикта принесла ему омлет, холодное мясо и фрукты, поставив все это на стол из ивового дерева. Они с Сильвеном уже поужинали [у французов слово "обед" заменяет слово "ужин", которое употребляется крайне редко], как она любит говорить и как выражаются на острове Олерон. Селестен Пу съел все практически один. Бенедикта находит, что этот господин отлично воспитан. Вот он перед ней: курчавые светлые волосы, глаза, похожие на глаза фарфорового Артюра, первой куклы, которая была у нее, когда ей исполнилось четыре года, и, как это ни странно, удивительно смахивает на этого Артюра. Он плотного сложения, с сильными руками и с лицом простодушного ребенка. От его улыбки можно растаять. Но ему не до улыбок, по ее вине он снова оказался на войне. Ей хочется задать ему кучу вопросов, но она отказывается это делать. Только говорит, что оставляет его ночевать. Спрашивает, торопится ли он. Тот отвечает - нет, он много разъезжает, у него нет никаких обязательств, за исключением куста дрока, который он вырыл по дороге и который хорошо бы поскорее посадить. Он хотел сделать это на Олероне, в саду друга детства, но, по правде говоря, на его острове нет недостатка в дроках. Матильда указывает ему на участок сада, где Сильвен никак не может решить, что бы посадить такое, что соответствует лиловым мыслям. Селестен-Артюр жестом молча показывает, что, если ей так хочется, ему без разницы, тут или еще где, он никогда не противоречит. Говорит еще, что не хочет их беспокоить, не надо отводить ему комнату, у него на мотоцикле есть все необходимое, ночи теплые, он прекрасно выспится в лесу между озером и океаном. Но дело в том, что Матильда-то очень любит противоречить. Утром, записывая рассказ Селестена Пу, Матильда с огорчением слышит треск отъезжающего мотоцикла и начинает в ярости трясти колокольчик. Прибежавшая Бенедикта только пожимает плечами: ее старшему матросу не терпелось опробовать мотоцикл, гость охотно снял с него снаряжение путешественника-бродяги, и они вместе поехали покататься. По треску этой машины ясно, что перед ними изобретение дьявола, делающее более ста километров в час. Они уже посадили в саду куст дрока и так спешили ускакать, что побросали весь инвентарь. Матильда говорит: "В хорошенький переплет мы попали". Позднее, лежа на массажном столе, она слышит, что мужчины вернулись и шумно поздравляют друг друга. Похоже. Сильвен все время был за рулем, машина очень ходкая. Матильда думает, что они могли бы стать добрыми друзьями, если бы она попросила Селестена остаться тут на некоторое время. И при одной только этой мысли закрывает глаза. Теперь три раза в неделю массировать ее приезжает специалист из санатория, здоровенный мужчина в очках, господин Мишло. Прежний, тренер Жорж Корню, сбежал три года назад с женой фармацевта из Дакса и женой рыбака из Кап-Бретона, к счастью, обе они были бездетными сводными сестрами по отцу, что лишало это событие определенной доли драматизма. Как говорит Бенедикта, "такие вещи случаются". Отпустив господина Мишло, Матильда ложится загорать на террасе с видом на озеро. Она просит Сильвена принести ей шкатулку из красного дерева, откуда достает лишь письмо с признаниями Элоди Горд и прячет его. Остальные лежат там в хронологическом порядке, чтобы Селестену Пу было проще во всем разобраться. Как и накануне, он сидит напротив нее, но стол тут квадратный из светлого полированного дерева, и теперь уже ест Матильда, наблюдая, как он читает рассказ о своей первой встрече с Даниелем Эсперанцей. Он не делает никаких замечаний до конца чтения, но по его лицу Матильда видит, как всплывают в памяти забытые подробности и как они его печалят. Помрачнев, он говорит: "Странное чувство испытываешь, читая его рассказ, но все было именно так. Жаль, что я не понял тогда, какой славный человек этот сержант Эсперанца". И подтверждает, что именно капрал Горд обменял свои башмаки и краги на немецкие сапоги Эскимоса. Оказалось, что они дружили в другом полку и там побратались. Капрал Горд страшно расстроился, узнав о несчастьях, выпавших на долю его друга. Ночью он даже порывался разрезать колючую проволоку, чтобы присоединиться к нему, но вмешался лейтенант Эстранжен, очень на него рассердившийся. Он подтверждает и то, что отдал левую перчатку тому из осужденных, у которого не было одной руки, Манешу. Но он не дает Матильде возможности расчувствоваться. И тотчас добавляет, что именно ему капитан Фавурье поручил отнести свое письмо вахмистру и, коли Эсперанца получил его спустя месяц в Вогезах, значит, армейская почта была не такой уж бездарной, как другие службы, включая генштаб. Затем он прочитал письма осужденных. Комментируя письмо Эскимоса, он говорит: "Бисквитом звали капрала Горда. Хорошо, что они смогли помириться". А вот письмо Этого Парня его удивляет так же, как и Матильду. Прочитав его дважды, потом в третий раз, он отрубает: "Оно явно зашифровано. Пусть убьют моих отца и мать, если ошибаюсь". Матильда просит его хоть на время оставить в покое отца и мать, она всегда считала, что в своей переписке Бенуа Нотр-Дам и Мариетта пользовались шифром. Может ли он расшифровать? Он отвечает, что у многих супругов, обрученных, любовников существовали свои способы обмануть цензуру Например, некоторые слова имели двойной смысл, и понять их могли только те, кому они предназначались. Даже специалисту контрразведки разгадать все было бы не под силу. Существовали и другие способы, из которых ему известны три, наиболее простые. Первый назывался "прыжок блохи" и заключался в том, чтобы при чтении перескакивать через одно, два, три слова. "Карточка нежности" заключалась в том, чтобы читать только заранее обусловленные строки. Он, Пу, смеет утверждать, что Этот Парень не использовал ни один из этих способов, Матильда, мол, сама может в этом убедиться. Но существует еще "Лифт", который заключается в том, что слова выстраиваются на странице в таком порядке, что некоторые из них складываются в строку сверху вниз или наоборот, и надо точно знать заранее оговоренную точку отсчета, чтобы прочитать секретную фразу. Но для того чтобы разобраться в шифре Нотр-Дам, следует иметь оригинал письма, копия Эсперанцы ничего не дает. Матильда выпивает чашку кофе с молоком и просит Селестена Пу прочитать следующее письмо, которое Уголовник продиктовал ему в закутке капитана Язвы. Насколько он помнит, если учесть, что Эсперанца выправил орфографию, в которой он никогда не был силен, это именно то самое письмо марсельца. Матильда говорит: "Его письмо тоже зашифровано. Крестная Тины Ломбарди сама мне сказала, вы убедитесь в этом в дальнейшем. Как вы считаете?" Он не знает. Но, вздохнув, говорит: "Ешьте. Не мешайте читать". При чтении того, что разузнал Пьер-Мари Рувьер, он долго молчит, греясь на солнце и поглядывая на озеро и чаек, собирающихся на песке после отлива. "Так вот, значит, о чем говорил капитан перед смертью, - замечает он, снова присаживаясь к столу. - Выходит, майор Лавруй скрыл помилование Пуанкаре". "С какой стати?" "Откуда мне знать? Может, потому, что был подонком или хотел насолить вышестоящему начальству, а может, собирался все свалить на Фавурье. Какая разница! Я не удивлюсь, если узнаю, что он даже не прервал ужина, чтобы все уладить". Письмо матери капрала Шардоло приводит его в растерянность. После Угрюмого Бинго он много раз общался с Юрбеном Шардоло. Война разлучила их только весной 1918 года. Шардоло ни разу не поделился с ним своими сомнениями, как, по-видимому, и ни с кем другим. Слухи на войне распространяются быстро как в траншеях, так и на отдыхе, он бы услышал. "Вы много говорили об этом воскресенье?" "Какое-то время. Говорили о наступлении, о погибших друзьях, о раненых, которым выпал шанс отправиться по домам. А потом, как я уже сказал, одна мерзость выталкивает другую, один день - другой". "А пятерых осужденных не вспоминали?" Тот опускает голову: "Для чего? Мы старались не говорить даже о погибших товарищах". Затем перечитывает тот кусок письма, где говорится о сделанном Юрбеном во время увольнения признании родителям: "Вы правы, мне все приснилось, но верно и то, что я видел всех пятерых мертвыми на снегу и один из них, если не двое, был совсем не тот, кого я ожидал обнаружить" Он говорит: "Ничего не понимаю. Я и не знал, что Шардоло в понедельник оказался в Бинго Мы находились в третьей траншее немцев, в трехстах метрах правее и на километр вперед. Для возвращения мы выбрали самый короткий путь" "Кто еще вернулся в тыл в ночь с воскресенья на понедельник?" - спрашивает Матильда. "Не помню. Я, например, был занят ранеными и жратвой. Мне бы никогда не пришло в голову рисковать жизнью и делать крюк под артобстрелом бошей". Потом, подумав, продолжает: "В воскресенье вечером многие отправились в тыл перенести раненых, забрать боеприпасы, помочь пулеметчикам по частям перетащить их пулеметы. После того как командование перешло к сержанту Фавару, возникла изрядная сумятица. Хотя этот парень не терял головы в трудные минуты. В этом мы убедились, когда он стал лейтенантом при сражении в Шмен де Дам". "Вы сказали, что кто-то видел тело Манеша, убитого выстрелами из Альбатроса, на снегу утром в понедельник. Но этот человек наверняка должен был пройти через Бинго. Кто это был?" Селестен в отчаянии качает головой. Слишком много всякого навалилось тогда, снова пошел снег, он не помнит, кто из товарищей рассказал ему об этом, а может, повторил с чужих слов. Потом, еще подумав, добавляет: "Знаете, мать Шардоло вполне могла неверно понять слова сына и, возможно, имела в виду не то, о чем мы думаем. Просто хотела, например, сказать, что один из осужденных, если не двое, зря оказался там, что не заслуживал такого наказания. Шардоло мог подумать о вашем женихе, который был не в своем уме, а также об Эскимосе - ведь тот настаивал на том, что невиновен. Матильда допускает, что фраза Шардоло могла быть искажена, но не настолько ведь, чтобы изменился ее смысл. Пусть прочтет письмо Вероники Пассаван о ее встрече с Тиной Ломбарди в начале марта 1917 года, почти через два месяца после Бинго. Он уже прочел. И поясняет, что женщины из всех слоев общества рыскали тогда по тылам, собирая сведения, которые помогли бы им обнаружить близких, пропавших без вести. Солдаты и жители часто обманывали их, говоря то, что тем хотелось бы услышать, в обмен на несколько монет, часы или благосклонность. Ему не хочется шокировать Матильду грубым словом, которым их обзывали, чтобы потом, посмеиваясь, похваляться успехом у какой-нибудь легковерной красотки, одной из которых была и Тина Ломбарди. Порывшись в куче бумаг и отыскав лист для рисования, исписанный Матильдой, он говорит: "Смотрите, вы сами пишете, что она ошиблась. Понятия не имею как, но она как-то прознала, что ее Уголовника отправили в Бинго вместе с четырьмя осужденными, на одном из которых были снятые с боша сапоги. Понятия не имею как, но она узнала, что это был Эскимос. Понятия не имею как, но она узнала, что в понедельник на одном из раненых в Бинго были немецкие сапоги и его видели в санчасти в Комбле с еще одним раненым, моложе его. Из этого она сделала вывод, что это Эскимос, а другой - ее парень. И ошиблась, вы правы. Сапоги были на Бенжамене Горде. А тот, что помоложе, из призыва Мари-Луизы, как и я, из Шаранты, мне знаком. Его фамилию я так и не узнал, все называли его Ларошелем. Ночью они пошли за ранеными для отправки в тыл. А на обратном пути, должно быть, перемолвились с кашеварами или санитарами. Я потом слышал, как те рассказывали, что повстречали их. Санитары еще интересовались, не из роты ли мы капрала Горда, и сказали, что тот был ранен в голову, весь в крови, но все равно тащил на спине раненого товарища по имени Ларошель или Рошель, что он был в немецких сапогах и топал на медицинский пункт. Матильда молчит. Позже Селестен Пу читает, что Бенжамен Горд был убит перед самой эвакуацией раненых из Комбля, когда начался артобстрел, и добавляет: "Бедный капрал Бисквит! Я не слышал, чтобы он когда-нибудь зубоскалил. И в тылу, и на передовой выглядел скорее печальным, но смелым солдатом, и я не помню, чтобы к кому-нибудь цеплялся". Он вспоминает Бисквита. Сигареты кончились. Селестен Пу тщетно роется в пустой пачке. И рассказывает: "Однажды в тылу я видел, как он чинит стул. Мы с ним разговорились, и я узнал, что у него жена и пятеро детей. Назвал всех по именам, я их забыл. А запомнились его пальцы, похожие на пальцы ювелира. Я тогда понял, что, не будь этого свинства, он был бы среди краснодеревщиков четырехзвездным генералом". Матильда называет имена детей: Фредерик, Мартина, Жорж, Ноэми, Элен, и предлагает ему взять в нижнем ящике буфета пачку сигарет. Бросив курить, Сильвен сунул их туда. Во второй половине дня, на другой террасе, Матильда снова пытается, уже по памяти, нарисовать котят, они отправились к ручью поиграть в прятки или спят после еды. Селестен читает и перечитывает ее записи. По поводу писем, где говорится о нем, он бросает: "Сплетни все. Да, я умею крутиться, но никогда никого не обманывал, а если оказывал услугу, то за услугу. Жбан с супом надо считать кастрюлей, там было не больше двух литров. Я был в сговоре с поварами, они сказали правду. А кто кинет в меня камень за то, что я воспользовался ужином, брошенным генштабистами? Из моего отделения - никто. Это было нежное, хорошо обжаренное снаружи, с кровью внутри, мясо. А груши в сиропе - просто чудо. И в наших животах они себя чувствовали так же отменно, как у этих надменных придурков. За информацию, где все это находилось, я отдал одному ординарцу три пачки отличных сигарет". А позже, отодвинув все эти бумаги, говорит, черт побери, "у него совсем обалдела голова", теперь он ничего не знает и во всем сомневается, даже в том, что сам видел в то проклятое воскресенье. Но одно ему совершенно ясно: если кто-то из пятерых, оставленных на снегу, сумел выбраться живым, им мог быть только Этот Парень. "Почему?" - сухо спрашивает Матильда, повернувшись к нему. Он явно устал. Щеки покраснели. Не глядя на нее и пожав плечами, Селестен Пу отвечает: "Потому что той войны, о которой говорится во всех этих бумажках, я не видел, можно подумать, что я вовсе там не был". И громко повторяет: "Будь я проклят!" Но ему становится стыдно, он успокаивается и, опустив голову, продолжает: "Чтобы выбраться оттуда, нужно было сразу отыскать надежное укрытие и, как советовал капитан Фавурье, молчать в тряпочку сидеть в нем всю ночь, весь день, стараясь не привлекать к себе внимания, питаться снегом и ходить под себя, не шевелясь. И ждать. А в это самое время Си-Су распевает песню "Пора цветения вишен", Манеш сооружает Снеговика, Уголовник готовится сдаться, Эскимос сбивает гранатой биплан. Из этих пятерых только Этот Парень - самый сильный и спокойный; знаю, сам его видел в закутке капитана, так что никто другой не мог бы выбраться из той передряги. Но ему, говорю вам, все же не удалось спастись, потому что снаряды так и падали вокруг Понимаете? Они все падали и падали на Бинго и на землю перед ним. Даже нам доставалось, хотя мы находились в куда лучшем положении, чем он, так что нам пришлось сматываться" Матильда старается не обращать внимания на чужую усталость. Возможно, потому, что на протяжении многих лет ей тоже приходится, "не шевелясь", делать многие вещи. Но Селестен Пу начинает ей нравиться, она решает освободить его на некоторое время. С совершенно "обалдевшей головой" тот бежит к озеру купаться. Из своей комнаты она видит, что он хорошо плавает Но все равно не чета Манешу. И тут ей приходит в голову мысль - как давно она сама не плавала, точнее сказать - не лежала на воде с поплавками на щиколотках! Ей так хочется хоть разок еще услышать, как плавает Манеш, даже не глядя в его сторону, это было бы слишком, только слышать всплески воды под ударами его рук и ног, в воде озера в мирный апрельский день. У-у-ф! - кричит он, вода холодная, но продолжает плавать, и ей все слышно, все слышно. В комнату входит Бенедикта. Она принесла шкатулку из красного дерева. Матильда видит, что Сильвен присоединился к Селестену, они устраивают потасовку, чтобы один из них нахлебался воды. Стоя рядом, Бенедикта устало вздыхает и говорит, что, едва оказавшись вместе, будь им тридцать или пятьдесят, мужчины ведут себя как дети, это сильнее их. Вечером они вчетвером ужинают в большой зале с настежь распахнутыми окнами. Матильда замечает, как было бы славно, если бы ее отец нанял Селестена механиком по уходу за "делаж" в помощь Сильвену Возникает пауза. Все трое уткнулись в тарелки. И сама не веря тому, что говорит, но желая быть любезной, добавляет: "Разумеется, если Селестен согласен" Артюр-Селестен поднимает фарфоровые глаза и долго смотрит на нее. Потом спрашивает: "Можно мне, мадемуазель Матильда, говорить вам "ты"? Мне очень трудно общаться на "вы" с людьми, которые мне нравятся. Когда я обращаюсь к одному человеку на "вы", мне кажется, что я делаю грамматическую ошибку" Она отвечает: "Мне совершенно все равно, говорят ли мне "ты" или "вы", лишь бы рассказывали что-нибудь интересное. Я лично говорю вам "вы", потому что, боюсь, со вчерашнего дня здорово тебе надоела". Он улыбается улыбкой, от которой можно растаять, и про должает есть. Бенедикте говорит, как вкусно. Та довольна. Снова возникает пауза. Матильда спрашивает у Сильвена, что он об этом думает. Он отвечает, что это чудовищно, чудовищно. И заливается смехом, а Селестен за ним следом. Ничего не понимающая Бенедикта присоединяется к ним, и только у Матильды вытягивается лицо, и она смотрит на них как на придурков. В конце концов, недовольная тем, что ее исключили из числа придурков, она с такой силой бьет по столу, что дрожат тарелки. И говорит - почти кричит - Селестену Пу: "Я хочу, чтобы ты меня отвез туда! Ты понял? Я хочу собственными глазами увидеть это проклятое место!" Снова повисает пауза. Артюр-Селестен смотрит на нее по красневшими от смеха глазами. А потом спрашивает: "А куда ты думаешь мы ездили сегодня утром с Сильвеном? В справочную вокзала Лабенн. Ты с Сильвеном выезжаешь в среду поездом, а я на "делаж", она там понадобится. Если я приеду раньше, буду ждать на вокзале Перонна. Или разыщу вас в таверне "Оплот", как мне советует Сильвен. Не стоит поднимать шум, когда имеешь дело с такими умными людьми, как мы". Подъехав к столу, Матильда протягивает ему руку, опрокинув при этом бутылку вина. Бенедикта не может скрыть досады. А Сильвен взволнованно поглаживает рыжие усы большим и указательным пальцами. ТРАНШЕЯ НАПРОТИВ Это большое недавно засеянное поле с двумя побитыми вязами, на которых живыми остались только нижние ветки. Вязы окружены лужайками. Небольшой бесшумный ручей течет под деревянным мостиком. А вдали до горизонта протянулись зеленеющие холмы. Сильвен и Селестен Пу несут Матильду на портшезе, сооруженном - догадайтесь кем - из старой коляски Матильды и двух брусьев, к которым она крепится с помощью болтов. Если услышите, кто достал брусья, не верьте, клевета. Раскачиваясь, словно императрица, Матильда обозревает окрестности, припекаемые жарким августовским солнцем. В белом кружевном платье, в шляпке с широкими полями, украшенными розовым тюлем, под раскрытым зонтом ей кажется, будто она где-то в Африке отправляется на охоту за своим несчастьем. Хозяин четырех десятков гектаров этой земли, господин Дондю Адольф, служит им гидом. Внезапно, остановившись и топнув ногой в здоровенном ботинке, он произносит со здешним северным акцентом: "Вот так!.. Здесь и находился Бинго, как раз напротив Эрлангенской траншеи бошей". И мстительным оком обозревает свои владения. Потом, тяжело вздохнув, говорит: "Деревья я оставил, чтобы хоть что-то показывать приезжающим гостям. За небольшую плату жена готовит им капустный суп с черным перцем, а к нему добавляет сыр и вино. Если пожелаете, вас отлично обслужат. Мостик мы соорудили вместе с зятем. Представляете, эти гунны там, вдали, за холмами, повернули русло ручья в свою сторону Никогда такого не видывал". Опустив Матильду на землю, Селестен отправляется на разведку. Он просто ничего не может узнать. Потом издалека кричит: "Тут были кирпичи от разрушенной стены. Что там прежде находилось?" Господин Дондю не знает. Он купил землю в 1921 году, траншеи были засыпаны и земля перепахана. Именно во время пахоты прежний владелец напоролся на гранату, которая взорвалась и оторвала ему правую руку. Потом добавляет: "И вообще не проходит недели, чтобы тут у кого-нибудь что-нибудь не взорвалось. Вот так! Война продолжает убивать, вот увидите, у нее впереди долгая жизнь". Матильде с трудом удается представить себе поле боя. Она спрашивает, где можно найти прежнего владельца. Господин Дондю отвечает, что на деньги, вырученные от продажи земли, тот купил кабаре около Монтобан-де-Пикарди по дороге во Фрикур. "Спросите "Красное кабаре" или Однорукого. Его настоящее имя Депрез Ясинт, но лучше спросите Однорукого". И опять поглядывает на свои поля с видом человека, которому хочется поскорее отвязаться от них, у него дела, желает Матильде приятного дня и уходит. Матильда остается здесь еще на час, силясь представить себе то, что рисовало ее воображение. Прошло уже восемь лет. В июле тут наверняка цветут маки. Уже теряя надежду, она машет зонтиком Сильвену и Селестену, которые на далеком холме превратились в маленькие фигурки. По ручным часам она устанавливает, что они затратили около шести минут, чтобы дойти до нее. Селестен говорит: "Там наверху располагалась третья линия обороны бошей. Чтобы ее захватить, мы потеряли много людей". Она замечает: "Это не так далеко, как ты говорил. Теперь понятно, что даже по снегу, даже ночью, даже под артиллерийским огнем Бенжамен Горд все-таки добрался сюда, чтобы чем-то помочь своему другу Эскимосу". А поскольку того не убеждают ее слова, она произносит с тягучим акцентом господина Дондю: "Вот так..." В полдень они обедают в "Красном кабаре". Они единственные клиенты. Стены украшены военными сувенирами. Однорукий с женой живет в соседнем доме, где устроил маленький музей. Это мужчина лет пятидесяти пяти, сильный как горилла, одет в пропитанную потом одежду, с длинными усами на лице, словно вырубленном тесаком. Как указано в объявлении над стойкой, входная цена для взрослых - сто су, для детей и стариков - пятьдесят, для ветеранов войны - ничего Обращаясь к Селестену Пу, он смеется: "Значит, это о тебе тут ходят легенды, как о сверхсрочнике, Тото-волшебнике, приносившем тушеное мясо своему отделению? Послушай, парень! Я очень горд тем, что ты оказался моим гостем!" И целует его в обе щеки. Сентиментальные мужчины, думает Матильда, куда отвратительнее размалеванных старух. Но это не мешает ей есть с большим аппетитом. Где-то в ее мозгу вдруг рождается видение. Она представляет себе, как в то снежное воскресенье, в полной темноте, Бенжамен Горд и молодой Ларошель, сдав немецких пленных, возвращаются на свои позиции. И тут капрал говорит Мари-Луизе: "Следуй за мной. Здесь полкилометра в обход, хочу посмотреть, что с моим дружком, и, если он жив, спасти его". И вот они под плотным артиллерийским огнем и разрывами снарядов, несмотря на грохот вокруг, отправляются туда, где, возможно, еще агонизирует Манеш. Однорукий Ясинт Депрез говорит: "Я вернулся на свои поля и в разрушенную ферму в апреле 1917 года, после того, как боши, выпрямляя линию фронта, отошли на сорок или пятьдесят километров к линии Зигфрида. Кругом было полно британцев, приехавших отовсюду, даже индийцев из Индии, в своих тюрбанах, австралийцев, новозеландцев, шотландцев и англичан из Англии. До 1917 и 1918 годов я столько не слышал, как _спикают инглиш_, это очень утомительно, но они оказались самыми храбрыми солдатами из всех мною виденных, за исключением, разумеется, моего товарища Селестена Пу и генерала Файоля. Я прочитал много книг о войне и пришел к заключению, что если кто и был готов к прорыву линии фронта, так это Файоль на Сомме летом и осенью 1916 года". Селестен полностью соглашается с ним. Эмиль Файоль его любимый генерал. Однажды в Клери, неподалеку отсюда, Файоль заговорил с ним. Произнес незабываемые слова, которые, однако, вылетели у него из головы. Сердечный человек. И тут они начинают перемывать генералам косточки. Манжен был дикарем, Петен - победитель под Верденом - суровым и самовлюбленным человеком. Однорукий добавляет: "Да еще и лицемером". Фош тоже был суров, а Жоффр старел на глазах. Нивель навсегда осрамился у Шмен де Дам. Сильвен, который, как и остальные, потягивает винцо, вмешивается в разговор, чтобы сказать, что он тоже читал немало книг, что не надо бросать камни в Нивеля. Ему не хватило удачи, и он прошел рядом с победой. И поспешно добавляет: "На победу мне наплевать. Жаль, что они загубили столько народу". Однорукий с ним соглашается. Последнее слово, как всегда, остается за Селестеном Пу: "И все-таки Файоль был не самым худшим из них. Наверно, радовался, когда эти политиканы вручили ему маршальский жезл". До того как начался этот обмен пустопорожними фразами, Матильда узнала кое-что интересное. Оказывается, то, что осталось от разрушенной перед Бинго кирпичной стены, было давно заброшенной маленькой часовней, служившей Ясинту Депрезу складом для инструментов. Под ней находился небольшой подвал с низким потолком. Французских солдат, похороненных британцами, обнаружили еще до его возвращения Он некоторое время жил у своего младшего брата, торговца недвижимостью в Компьене. И рассказал про соседскую чудачку, дочь Рукье, которая, шатаясь по траншеям в поисках сувениров, обнаружила могилу и сообщила о ней солдатам, схлопотав пару затрещин от матери в знак благодарности за проявленную инициативу Насколько он помнит, ребенка звали Жанеттой, ей теперь лет семнадцать-восемнадцать. И добавляет: "Просто чудо, что она не подорвалась. Поле еще не было разминировано, и когда саперы занялись этим, то столько всякого обнаружили, что хватило бы, чтобы поднять на воздух всю деревню". Перед отъездом Матильду относят на ее портшезе в музей, хотя ей хочется скорее вернуться в Бинго и поговорить с Рукье. Это большой зал с оштукатуренными нишами, в которых при ярком электрическом свете ее ожидали манекены французских, британских и немецких солдат в полный рост, одетых черт знает во что, с мешками за плечами и оружием, взирающие слепыми глазами и поражающие своей жутковатой неподвижностью. Однорукий очень гордится своим детищем, он вложил в него все сэкономленные деньги и наследство, доставшееся от предков в пятнадцатом колене. Он с гордостью показывает Матильде разложенные на столе, стоящем в центре, форменные пуговицы, погоны, знаки отличия, ножи, сабли, а также красный металлический ящик для сигарет и табака "Пел-Мэл" "Это точная копия, - поясняет он, - того, который нашла чудачка на моем поле и который воткнули в могилу пятерых солдат. Внутри, как рассказывала ее мать, один из хоронивших их канадцев по доброте душевной положил записку, чтобы не оставить мертвецов без эпитафии". По дороге назад, вдыхая свежий дорожный воздух, Матильда, которая обращается к Всевышнему лишь тогда, когда без этого нельзя обойтись, просит Боженьку не посылать в ее сны увиденное в музее. Пусть она злая, но пусть ей лучше приснится, как лошади уланов с мертвыми головами разрывают сержанта из Авейрона по имени Гаренн, как еще называют диких кроликов. Селестен Пу довольно быстро находит ферму Рукье, ему для этого даже не надо оставаться сиротой. Это дом с заделанными кирпичом, камнем и цементом пробоинами. Его поддерживают две сваи, между которыми развешано белье. Мадам Рукье сообщает, что их дочь уехала в Нормандию с животом и бродягой из Ланса, что она получила открытку из Трувиля, что у дочери все в порядке, та занята по хозяйству и рожать ей в октябре. Селестен и Сильвен остались во дворе и играют с собаками. В чистенькой кухне, пахнущей подвешенными к потолку связками чеснока, как поступают на юге, и это благоприятно для сердца и изгоняет дьявола, Матильда выпивает стакан лимонада. Коробку "Пел-Мэл" вырыла малышка Жанетта. Ей было десять лет, она уже умела читать. Помчалась по дороге и встретила солдат, а потом вернулась на ферму, где схлопотала пару затрещин за ослушание и за то, что носилась среди всякой гадости, которая того и гляди взорвется. Начиная с этой минуты мадам Рукье считает, что все видела сама. Она отправилась к солдатам, которые раскопали могилу в поле Ясинта Депреза, туда тотчас принесли пять белых гробов и уложили в них трупы. "Естественно, вид у них был тот еще", - говорит женщина. Матильда холодно кивает: "Разумеется". Все пятеро лежали под большим темным брезентом, кто с повязкой на левой, а кто на правой руке. Мадам Рукье не смогла подойти ближе, тем более что прибежали другие соседи и солдаты начали сердиться. Но она все слышала. Ей известно, что у одного из несчастных была фамилия Нотр-Дам, у другого - Буке, как букет роз, третий был итальянец. Капрал или сержант - она не разбирается в чинах, - командовавший солдатами, громко называл имена, год рождения и год призыва, значившиеся на их солдатских бирках, пока их укладывали в гробы, и ей помнится, что самому молодому из них не было и двадцати лет. Гробы увезли на грузовике, запряженном лошадьми. Было холодно. Башмаки и колеса скользили по подмерзшей земле. Тогда-то один из солдат, нехороший парижанин, обернулся к ним и крикнул: "Вы как банда коршунов! Не нашли ничего лучше, как пялиться на мертвых?" Некоторые так обиделись на его слова, что, вернувшись, сразу пожаловались мэру. Но их офицер, к которому тот обратился по этому поводу, стал поливать его еще чище. Даже сказал, что пусть он найдет скрипку, чтобы помочиться туда - представляете? помочиться туда! - что это будет, мол, то же самое, как пускать при нем слюни. Наконец в апреле эти солдаты уехали, остались англичане - те были повежливее, а может, их просто не понимали. Немного позже поднялся ветер, шелестя листьями вязов Угрюмого Бинго. Матильде хочется вернуться туда. Селестен Пу говорит ей: "Ты напрасно себя мучаешь! Для чего?" Она сама не знает. Смотрит, как заходящее солнце освещает холм. Сильвен уехал на машине заправиться. Она спрашивает: "Как выглядела перчатка, которую ты отдал Манешу?" Селестен отвечает - красная с белыми полосами на запястье, ее связала подружка детства из Олерона. Он не хотел расставаться с этим сувениром, поэтому до конца зимы носил вторую на правой руке вместе с офицерской кожаной перчаткой цвета свежего масла, для которой позднее раздобыл парную. Она представляет его себе в красной вязаной перчатке и кожаной офицерской, цвета свежего масла, с каской на голове, с мешками, скаткой и караваями хлеба. Она взволнована. Селестен спрашивает: "Почему ты спросила про перчатку? Мадам Рукье ведь сказала, что видела ее на руке одного из пятерых похороненных солдат". Матильда говорит: "Вот именно, что нет". Тот задумывается: "Может быть, она не обратила внимания или, может быть, забыла. Может быть, Манеш ее потерял". Матильда считает, что для такой яркой перчатки слишком много "может быть". Стоя рядом, он помалкивает. А потом говорит: "Когда Манеш сооружал Снеговика, она была на нем, это точно. Мадам Рукье не могла всего увидеть, она стояла далеко, вот и все". Он расхаживает по полю. И она понимает, что Селестен Пу пытается восстановить в памяти местность, взяв за точку отсчета деревья и русло ручья, и таким образом найти место, где Манеш лепил Снеговика. С расстояния пятидесяти-шестидесяти метров от нее он кричит: "Василек был тут, когда товарищи увидели, как он упал. Не могли же они все это придумать!" Матильда успела привязаться к солдату Тото. Он ее понимает, не торопит. К тому же всю зиму носил разные перчатки из-за того, что помог Манешу. Иначе она бы давно послала его поискать скрипку. В тот же вечер, в пятницу 8 августа 1924 года в пероннской таверне "Оплот" в течение одного часа произошли три события, настолько потрясших Матильду, что, вспоминая, она с трудом отделяет одно от другого - все они, похоже, были отблесками одной грозы. Сначала, едва они устраиваются в столовой, к ней подходит дама ее лет, в бежевом с черным платье и в шляпке-колоколе, и представляется по-французски почти без акцента. Это худощавая невысокая брюнетка с голубыми глазами, не красивая и не уродливая, австриячка. Путешествует с мужем, которого в конце зала оставила доедать раков, говорит, что он пруссак, таможенный чиновник. Заметив, что Матильда смотрит в его сторону, тот приподнимается и приветствует ее резким кивком головы. Ее зовут Хейди Вейсс. От метрдотеля она узнала, что Матильда потеряла жениха в траншее Угрюмого Бинго или Бинг в Угрюмый день, или, вероятнее всего, Буинг в Угрюмый день - так звали грозного английского генерала Она приехала помолиться на могиле двадцатитрехлетнего брата Гюнтера, тоже убитого перед Бинго в первое воскресенье 1917 года. Матильда просит Сильвена подать австриячке стул. Усаживаясь, Хейди Вейсс спрашивает мужчин, воевали ли они. Те отвечают - да. Она просит не обижаться на нее, она не может подать им руки, как Матильде, ведь ее брат погиб, и было бы непристойно так поступать, ее супруг, принадлежащий к травмированной поражением семье, стал бы дуться на нее много недель подряд. Сильвен и Селестен отвечают, что им все понятно, что они не обижены. Однако ей приятно узнать, что Сильвен занимался снабжением на флоте и в глаза не видел противника и военнопленных, что если он с чем-то и сражался, так только со своей усталостью. Селестен Пу помалкивает. С уже подступающими слезами она продолжает настаивать на своем: "Вы тоже были здесь тогда?" И тот, посмотрев на нее, мягко отвечает, что был, да, что считает себя хорошим солдатом, делавшим все от него зависящее, но, насколько ему известно, за всю войну он убил только двух вражеских солдат, одного в Дуомоне, против Вердена в 1916 году, а другого во время разгрома весной 1918 года. Пусть она рассказывает, может, он вспомнит ее брата. Насколько она поняла со слов фельдфебеля, бывшего в Бинго, Гюнтер был убит в траншее второй линии, где находился в качестве пулеметчика. Селестен Пу говорит: "Это верно. Двое погибли, а остальные без снаряжения сдались в плен. Фельдфебеля, здоровенного рыжего детину, я запомнил. Он потерял каску, волосы падали на глаза. Вашего брата убили гранатометчики, целившиеся в пулемет, но кто будет их за это попрекать - они исполняли свой долг". Хейди Вейсс понимает. Со сжатыми до посинения губами и опустив глаза, она кивает. Потом берет себя в руки и называет фамилию командира брата, фельдфебеля, который приезжал к ней в 1919 году, чтобы все рассказать: Хайнц Герштакер. Это он рассказал, что французы выбросили на снег пятерых своих безоружных раненых солдат. В начале дня ему пришлось отправить в тыл эстафету, чтобы получить очередной приказ, потому что телефон из-за попадания траншейной мортиры не действовал. Он о разном тогда рассказывал, она многое позабыла, но помнит одну поразившую ее подробность: когда Хайнца Герштакера, пленного доставили во французскую траншею, он заметил по дороге в одной из воронок кого-то одного из пяти убитых - ибо все пятеро были убиты - стоящим на коленях, словно в молитве. Матильда холодно оборачивается к Селестену Пу. Тот спрашивает у Хейди Вейсс: "Ваш фельдфебель не рассказывал, когда его привели? В воскресенье ночью или в понедельник утром?" Она отвечает: "Он говорил только о воскресенье и ночи. Но я знаю, где его найти в Германии. Я ему напишу или поеду повидать, чтобы рассказать о нашей встрече". Матильда спрашивает: "Не рассказывал ли он об одном из пятерых, самом молодом, который между траншеями одной рукой лепил Снеговика? Вы должны были бы это запомнить" Хейди Вейсс сжимает губы и прикрывает веки, а затем медленно кивает - да, она знает Затем, не глядя на Матильду и не отрывая глаз от края скатерти или стакана, произносит: "Вашего жениха расстрелял один из наших самолетов. Могу поклясться, что никто в немецких траншеях не желал ему смерти. Вы ведь знаете, что он был не в своем уме. А тут еще один из них, спрятавшийся лучше других, бросил гранату в самолет и сбил его. Хайнц Герштакер рассказывал, что тогда и пришел приказ отойти из траншеи, чтобы дать свободу артиллерии". Никто не ест. Хейди Вейсс просит листок бумаги и карандаш, чтобы записать адрес Матильды. И снова заводит, что теперь много недель подряд ее супруг не даст ей покоя. Матильда дотрагивается до ее руки: "Успокойтесь, но попросите фельдфебеля мне написать". Теперь ей уже кажется, что у Хейди Вейсс красивые печальные глаза. Повернувшись на колесах, она смотрит, как та направляется к мужу Походкой австриячка напоминает горную лань, а шляпкой - бабешек с Монпарнаса. Муж снова поднимается и сухо кивает Принимаясь за недоеденное яблоко, Сильвен говорит: "И все же война - порядочная мерзость. Может так получиться, что мы еще вернемся на исходные позиции, вынужденные дружить со всем миром". В следующие минуты обслуживающий их, знакомый Матильде официант по прозвищу Фантомас, потому что он имеет обыкновение с заговорщическим видом шептать что-то клиенту на ухо, просит Сильвена подойти к телефону. Когда он возвращается, глаз его почти не видно. Матильде даже кажется, что они провалились и ничего не видят, так как их хозяин находится во власти чего-то, что выше его понимания. В руках у него сложенная газета. Усевшись, он передает ее Селестену Пу. Звонил Жермен Пир, попросил купить утреннюю газету и поберечь нервы Матильды. Просмотрев газету и положив ее себе на колени, Селестен Пу произносит только: "Вот дерьмо!" Подвигав колесами, Матильда пытается вырвать у него газету. Тот просит: "Пожалуйста, не надо, Матти, пожалуйста... Тину Ломбарди, прозванную Убийцей офицеров, вчера утром гильотинировали". Третье событие происходит в номере Матильды, где она разместилась вместе с Сильвеном, который никогда не оставляет ее во время поездок одну. Она читает и перечитывает двадцатистрочную информацию о казни, состоявшейся в эльзасской тюрьме Хагенау. Казнили женщину из Марселя по имени Валентина Эмилия Мария Ломбарди, она же Эмилия Конте, она же Тина Бассиньяно, за убийство полковника от инфантерии, героя Великой войны Франсуа Лавруйя из Боннье, департамент Воклюз, подозреваемую в убийстве еще четырех офицеров, о которых ничего не захотела сказать. По словам анонимного автора заметки, она умерла, "отказавшись от отпущения грехов", "до последней минуты сохраняя удивительное достоинство". Ни на казнь, ни на суд "по вполне понятным причинам" зрители допущены не были. Сейчас немного более десяти часов вечера. В одной рубашке Сильвен сидит рядом с вытянувшейся на постели Матильдой. Его снова зовут к телефону. На этот раз звонит Пьер-Мари Рувьер. Надев пиджак, Сильвен спускается к администратору. Матильда же думает о мадам Пасло Конте, урожденной Ди Бокка, о ее муже, умершем потому, что долго работал на шахте, об Анже Бассиньяно, который хотел сдаться и был убит своими выстрелом в затылок, о несчастной, измотанной Тине Ломбарди, о ее бобровом воротнике и шапочке, ее невероятной клятве "оторвать башку всем, кто причинил горе ее Нино", и о страшном тюремном дворе августовским утром. Вернувшись. Сильвен видит, что она, лежа на спине, плачет, у нее нет больше сил, она глотает слезы, она задыхается. Успокаивая ее, второй отец, Сильвен, говорит: "Будь благоразумна, Матти, будь благоразумна. Ты не должна опускать руки. Конец этой истории близок". Пьер-Мари Рувьер встретился днем с адвокатом Тины Ломбарди. Они были знакомы, и тот знал, что Рувьер является юрисконсультом Матье Доннея. Ему надо увидеть Матильду. У него для нее запечатанный конверт, который он должен вручить в собственные руки. Всхлипнув еще раз, Матильда приходит в себя и говорит, что дважды вымоет руки, прежде чем возьмет это письмо. ВЛЮБЛЕННЫЕ ИЗ БЕЛЬ ДЕ МЭ "Хагенау, 31 июля 1924 года. Мадемуазель Донней! Я никогда не умела писать, как вы, так что, может статься, не сумею все как надо объяснить до того рокового утра, когда меня разбудят, чтоб сказать - пора. Мне не страшно, мне никогда не бывает страшно за себя, знаю, что меня остригут, а затем отсекут голову, но я стараюсь об этом не думать, так я всегда поступаю, когда тревожно на сердце. Но теперь, когда я вынуждена подыскивать слова, мне нелегко, вам понятно? Я не стану вам рассказывать о том, что они называют моими преступлениями. Все время, пока меня с разными подковырками допрашивали с одной целью - погубить, я ничего не сказала, ничего. Это вам подтвердит, вручая письмо, мой адвокат. Поймали меня из-за моей глупости: я застряла в Карпентра. Рассчитавшись с этим Лавруйем, мне следовало бы сразу смыться куда-нибудь. Тогда я не оказалась бы тут и никто бы не разыскал меня. А у меня еще был пистолет в дорожной сумке, такая я дура. Я бы без смущения рассказала обо всем перед зрителями на процессе, всю правду о Лавруйе и о том, что он двадцать часов скрывал помилование Пуанкаре. Естественно, они не хотели это услышать. И все они повинны в убийстве моего Нино. Им нужно было мое признание в убийстве всех этих крысиных рож, хотя они заслуживали большего, чем смерть. Произведенный потом в лейтенанты Тувенель, стрелявший в траншее, прокурор на процессе в Дандрешене, капитан Ромен, и оба офицера - члены суда, уцелевшие на войне - тот, что с улицы Ла Фезандери, и другой - с улицы Гренель, все они получили по заслугам, и я радуюсь этому. Говорят, что я их наказала, действуя с преднамеренными целями потому, что их обнаружили бездыханными в весьма подозрительных местах, в низкопробных отелях. Но кто это сказал? Во всяком случае, не я. Не стану вам рассказывать об этих подонках, я припасла для вас нечто поинтереснее. Я не сделала этого раньше, зная, что вы, как и я, ищете правду в траншее Человека из Буинга, называемого также Бинго. Вы могли, сами того не желая, помешать осуществлению моего плана, либо, узнав слишком много, невольно способствовали бы моему аресту. Теперь, в ожидании своего последнего часа, для меня это уже не имеет значения. Когда вы прочтете это письмо, я уже буду мертва и счастлива тем, что могу наконец успокоиться, освободиться от этой ноши. И еще я знаю, что вы чем-то похожи на меня, тем, что продолжаете столько лет искать правду, верны своей любви на всю жизнь. Мне приходилось продаваться, но любила я одного Нино. Да еще я вспоминаю бедную крестную, которой многим обязана, она так страдала из-за того, что я не хочу вам отвечать, но я все правильно сделала, и теперь она знает об этом. Там, где она сейчас находится и где я скоро к ней присоединюсь, она обрадуется, что я все же написала вам. Понимаете? Она наверняка вам рассказывала, что я знаю Анжа Бассиньяно всю жизнь Мы родились в одном квартале Бель де Мэ, что в Марселе. Он остался один, а я с вечно пьяным отцом. Но не плачьте, мы не были несчастны, дети не бывают по-настоящему несчастны, мы вместе с другими играли на улице под платанами, и уже тогда Нино был самым красивым, самым хитрым и самым нежным со мной парнем. В тринадцать или двенадцать лет мы перестали ходить в школу, проводили время на пустырях, а вечера на улицах, спускавшихся в Шют-Лави, куда никто не совал носа с наступлением ночи. Мы занимались любовью стоя, мы мечтали. Я была на несколько месяцев моложе его, но отличалась большей решительностью. Потом болтали, что это Нино отправил меня на панель. Да я сама туда пошла, такой была моя планида, а впрочем, они были правы: Нино подтолкнул меня, ведь он хотел есть, и я тоже, нам нужна была одежда, чтобы пойти на танцы и любить друг друга в настоящей постели, как все Может, я не очень ясно выражаюсь и вам трудно понять меня, вы девушка из другого круга, богатая. Мы не были знакомы, но мой болтун-адвокат сказал, что вы в детстве упали и случилось несчастье, так что - как знать? Я хочу сказать, что готова была зарабатывать любым способом, лишь бы мы были вместе, были счастливы, и этим мы были похожи на вас и вашего жениха. Ведь любят все одинаково, любовь приносит и счастье, и несчастье. Мы с Нино были счастливы до 1914 года. Снимали маленькую квартирку на Национальном бульваре, на углу улицы Лубон. Я купила обстановку из грушевого дерева, постель, шкаф и комод с ракушками. У меня был и холодильник, жемчужная люстра, горшки для камина из лиможского фарфора. Для работы я снимала комнатенку напротив вокзала Аранк. Я имела дело с таможенниками, моряками, буржуа с улицы Республики. У Нино были свои заботы, его уважали в барах, все шло как по маслу до того проклятого дня, когда он ввязался из-за меня в драку с одним известным сутенером, сыном Жоссо, который облизывался на меня как кот на сметану. Но вам все равно не понять этих дрязг, так что и объяснять не стану. Нино вытащил нож, которым до этого пользовался лишь для обрезки кончика сигар, и его заперли в тюрьму Сен-Пьер на пять лет. Конечно, я ходила на свидания, он ни в чем не имел недостатка, только считал дни, которые тянулись слишком медленно. В 1916 году, когда ему предложили выбор, он предпочел присоединиться к тем, кто умирал за родину. Так, перебираясь от одного Вердена к другому, он и оказался в снегу и грязи перед траншеей Человека из Буинга. Вечером, накануне того дня, когда его убили, он продиктовал письмо ко мне, в котором писал о своей любви и о своем горе. Крестная рассказала вам об этом, я здорово на нее за это наорала. У нас с Нино был шифр для переписки, чтобы я всегда знала, где он находится. Так что я могла его найти, когда их отводили на отдых, я имела доступ в эту зону, как все трудяги, и куда не пускали буржуазок. Но были среди них и такие, что выдавали себя за шлюх, лишь бы повидать своего мужчину. Шифр был несложным, мы пользовались таким же до войны, когда Нино играя в карты на деньги. Смысл шифра заключался в его обращении ко мне - моя Любовь, моя Вертихвостка, моя Козочка и так далее. Если в письме слово Козочка повторялось трижды, это означало, что он на прежнем фронте Соммы, но восточнее, и что ближайший населенный пункт на букву К, мне оставалось только выбрать по карте Клери или Комбль. Если он подписывался "твой Ангел из Ада", значит, был на передовой. В письме могли быть и другие ласковые слова, они говорили, что он в опасности, что все очень плохо. Если вы, как я поняла, получили копию письма от сержанта Эсперанцы или Селестена Пу, к которому взывали о помощи в газетах и которого я так и не смогла отыскать, вы, вероятно; поняли, каким образом Нино обо всем сообщал мне. К сожалению, когда его письмо, пересланное крестной, нашло меня в Альбере, где я развлекала англичан, прошел месяц как его убили, словно собаку какую. Я более или менее понимала, каким путем вы идете в поисках жениха. Я искала по-другому, но убеждена, что кое-где наши дорожки пересекались. В первых числах февраля 1917 года я искала свой путь в Комбле, кругом были одни томми. Однако я напала на след медчасти, которую перевели в Розьер, где я обнаружила фельдшера Жюльена Филипс, работавшего с лейтенантом медслужбы Сантини Он и рассказал мне историю пяти осужденных, одного из которых встретил потом в Комбле в понедельник 8 января раненным в голову. Сантини приказал ему молчать в тряпочку и сказал, что их это не касается. Раненый был эвакуирован как раз перед артобстрелом. Сантини погиб. Филипс не знал дальнейшей судьбы осужденных. Я попросила его описать раненого и поняла, что это не мой Нине. Филипс вспомнил, что он пришел в медпункт вместе с другим, смертельно раненным парнем моложе его, которого тоже успели эвакуировать. Возможно, это и внушило мне напрасную надежду, но все же какую-то надежду. Однако от Филипс я получила кое-какую полезную информацию о старшем раненом: оказывается, у него на ногах были немецкие сапоги. Оттуда я двинулась в Беллуа-ан-Сантерр, чтобы поискать там пехотинцев, которые сопровождали пятерых в субботу вечером. Их уже и след простыл. От одного уличного цветочника удалось узнать, что мне может помочь солдат по прозвищу Пруссак, он тоже был в эскорте, а сейчас находится в Каппи. Я рванула туда. Мы с ним встретились в солдатском кабачке на берегу канала, и он рассказал мне об осужденных куда больше, чем Филипс. Ведь он сопровождал их в траншею, которую назвал по имени Человека из Буинга. Он именно так называл ее, а не Бинго. В тот вечер один из солдат рассказал ему происхождение этого названия. Оказывается, какой-то канадский солдат написал картину, но это все, что я запомнила. А еще сказал, что осужденный солдат в немецких сапогах был парижанин Буке по прозвищу Эскимос. Пруссак назвал только его одного, потому что, когда они прибыли в траншею и ждали наступления, тот попросил его, коли доведется быть в Париже, рассказать обо всем некой Веронике, обратившись в бар "У Малыша Луи" на улице Амело. От него же я узнала и о том, что осужденных не расстреляли, а выбросили к бошам со связанными руками. Но этого он сам не видел, знает со слов своего сержанта. Это сержант Даниель Эсперанца взялся отправить письмо Нино и четверых других, и Пруссак потом видел, как он их переписал и сказал: "Когда смогу, постараюсь проверить, доставлены ли они". Я стала разыскивать этого Эсперанцу, но он был где-то в Вогезах. Пруссак не знал, где точно, я уехала из прифронтовой зоны и отправилась в Париж. "У Малыша Луи" я спросила Веронику, подругу Эскимоса. Но у хозяина - бывшего боксера - не было адреса. От него я узнала ее фамилию - Пассаван - и о том, что она работает на Менильмонтане в бутике для дам. Понадобилось два дня, чтобы ее отыскать. Был уже март, я все еще на что-то надеялась, но эта Вероника не захотела мне ничего рассказать, и я ушла несолоно хлебавши. Теперь-то я знаю, что она ничего от меня не скрывала, я ошибалась на ее счет. Тем временем мне написал денщик одного генштабиста, мой клиент. Я просила его разыскать батальон, находившийся в траншее Человека из Буинга. Я знала только номер полка, который дал мне Пруссак, и имя капитана Фавурье. Но денщик обнаружил роту, которой я интересовалась. Она находилась в резерве в Эсне, что около Фисма. Я вернулась в армейскую зону, где после отхода немцев был полный кавардак, и потратила три дня, чтобы пробиться в Фисм. Тут-то я и встретила человека, положившего конец моим надеждам и окончательно разбившего мое сердце. С этого дня мною владела только ярость и жажда мщения за Нино. Это был сержант Фавар. От него-то я все и узнала. Во-первых, что Нино убили - падла капрал Тувенель хладнокровно застрелил его, когда увидел, что он хочет сдаться бошам. Командиру батальона Лавруйю помилование поступило в субботу, он имел полную возможность приостановить казнь, но из-за каких-то разборок между высшими чинами оставил его у себя до воскресного вечера. Позднее, летом, я съездила в Дандрешен, около Сюзанны, где проходил военный трибунал, и сумела узнать имена судей и прокурора-крысы, но я уже сказала, что не хочу говорить об этой дряни. Для них и для меня ведь все кончено. Как, впрочем, и для крестьянина из Дордони, который двинул моего Нино каблуком по голове. К сожалению, я могла ему отомстить только разбив собственными ногами его деревянный крест на кладбище в Эрделене. Понимаете? Из всего, что рассказал мне Фавар, который погиб в мае под Шмен де Дам, чего никак не заслуживал, как и капитан Фавурье, проклявший перед смертью падлу-командира батальона, я напишу вам только то, что, быть может, касается вашего жениха. Во-первых, в медпункте в Комбле 8 января был капрал Бенжамен Горд. Это он обменялся с Эскимосом обувью, чтобы того не убили в укрытии как зайца. Второе касается красной вязаной перчатки, которую Селестен Пу отдал вашему жениху Спустя два-три дня после этой истории Фавар разговорился с санитаром, который на поле боя столкнулся с раненым Бенжаменом Гордом, тащившим другого, почти умирающего солдата из их роты по имени Жан Дерошель. Бенжамен Горд просил сообщить об этом товарищам. Рассказывая, санитар припомнил одну деталь: на левой руке солдата, которого Горд тащил на себе, была красная перчатка. Фавар был так заинтригован, что даже расспросил капрала Юрбена Шардоло, тоже бывшего перед Бинго ранним утром в понедельник и подтвердившего, что все пятеро осужденных погибли. Было понятно, что его расспросы не доставляют Шардоло радости, но он все-таки ответил, что не заметил на Васильке, как называли вашего жениха, красной перчатки, к тому же было плохо видно, снова пошел снег. А может быть, Горд или Дерошель подобрали перчатку, чтобы отдать ее Селестену Пу Фавару пришлось в это поверить, но мне он признался: "Если Шардоло что-то скрыл от меня, он во всяком случае не мог уже отпереться от своих слов - разве чтобы позлить майора, - но если один из этих несчастных сумел спастись, я буду только рад" Думаю, вам полезно это знать, это дополнит то, что вы узнали сами. Поскольку Нино был мертв, меня больше не интересовали мертвые, у меня в голове были одни убийцы. И все же мне не хотелось бы уйти и унести с собой мою тайну. Во-первых, в своих поисках вы уже не сможете мне помешать, а во-вторых, если есть загробная жизнь и я повстречаю мою крестную, она будет мной недовольна. Что касается судей, пусть они считают меня преступницей. Я хорошо их поимела. И еще: если хотите, скопируйте это письмо, исправив орфографические ошибки, но потом сожгите мои листки. Я не хотела бы, чтобы они попали в чужие руки и их приняли за признание. Сегодня 31 августа. Сейчас вложу свой рассказ в конверт. Мой болтливый мэтр Поллестро вручит его вам только после того, как свершится то, что меня ждет, - на случай, чтобы вы, упаси Бог, не обратились за помилованием к президенту Думергу. Их помилование мне не требуется. Я хочу все до конца разделить с моим Нино. Сначала они приговорили к смерти его, теперь - меня. Они убили его, убьют и меня. С тех пор как еще детьми мы впервые поцеловались под платаном Бель де Мэ, никто не мог нас разлучить. Прощайте. Не жалейте меня. Прощайте. Тина Ломбарди". Матильда читает и перечитывает это письмо в своей комнате на улице Лафонтена. Переписав его, она по очереди сжигает каждую страничку в бело-синей фаянсовой фруктовой вазе, которой до сих пор никак не пользовались. Несмотря на открытые окна, дым не улетучивается, и ей кажется, что этот запах будет сопровождать ее всю жизнь. Откинув голову на спинку кресла, Матильда долго сидит неподвижно и вспоминает два вяза, сломанных, но продолжающих жить и уже окруженных молодыми побегами. Шкатулка из красного дерева находится в Оссегоре, ей жаль этого. Надо бы поскорее туда вернуться. Кажется, теперь она поняла, что произошло в Угрюмом Бинго на самом деле. Но чтобы быть уверенной, надо проверить все записи и полученные письма - все, ибо история, связанная с тремя снежными днями, соткана из такого количества лжи и шума, что на их фоне не следует упускать даже едва слышный шепот. Ведь она - это только она. И все же, чтобы выиграть время, она пишет Ансельму Буалеру, кюре из Кабиньяка в Дордони, опираясь лишь на свою память. И все же, доверяя своей интуиции, звонит по стоящему возле ее постели белому - как-это-нравится-маме телефону, Жермену Пиру и просит его заехать к ней как можно скорее, то есть в этот же вечер, а если через час, то было бы совсем хорошо. И все же, доверяя своему сердцу, она доезжает до лестницы и кричит играющему в нижнем салоне в карты Селестену Пу, что просит прощения за то, что отравляет ему жизнь, но хочет, чтобы он поднялся к ней, он ей нужен. Когда он появляется в ее комнате, у него небывало розовые щеки и такие наивно-прямодушные голубые глаза, которых ей прежде не случалось видеть. Она спрашивает: "Ты знал солдата, которого называл Ларошель и которого на самом деле зовут Жан Дерошель?" Он берет стул у камина, садится и отвечает: "Немного". "Ты ведь сказал, что он из твоей родной Шаранты. Откуда точно?" Вопрос ставит его в тупик, необходимо время, чтобы он вспомнил. "Из Сэнта. Недалеко от Олерона. У его матери был книжный магазин в Сэнте". "После Бинго он вернулся в полк?" Тот качает головой. "Ты больше никогда о нем ничего не слышал?" Он опять качает головой и говорит, что это ничего не значит, что, даже вылечившись, Ларошель мог быть переведен для службы в интендантстве, артиллерии или еще где-нибудь. После заварухи 1916 года люди везде были нужны. Вполне возможно также, что он был серьезно ранен и отправлен домой. "Расскажи о нем" Селестен Пу вздыхает. Он играл в карты с Мамой, Сильвеном и Полем. Чтобы не дать себя объегорить, играя против Мамы, требуется вся его сноровка. Во что бы Мама ни играла - в манилу, белот или бридж, - она ведет себя как последняя дрянь. Она гениально играет в карты, но, чтобы сбить с толку своих партнеров, всячески оскорбляет и высмеивает их. "Его звали Жанно, - рассказывает Селестен Пу. - Оказавшись в траншее, он радовался не больше других, но делал свое дело. Много читал. Много писал. Кстати, все тогда много писали. Кроме меня. Меня это страшно утомляло. Однажды я попросил его написать моей подружке Биби от моего имени. Той самой, с Олерона, которая связала перчатки. Получилось такое прекрасное письмо, что я чувствовал себя влюбленным вплоть до нашей с ней встречи. Пожалуй, мне нечего больше сказать, на войне встречаешь столько всяких людишек". Матильда понимает. Что еще? Пусть сделает над собой усилие и вспомнит. "Однажды на отдыхе он рассказал о своей матери. С самого детства он жил только с ней, отец умер. У него не было ни подружек, ни друзей, кроме нас. Письма он писал только матери. Говорил, она у него одна. Словом, маменькин сынок. Показывал ее фото. Я увидел старую, скромно одетую, не очень красивую женщину, но он гордился ею, говорил, что она красивее всех, что ему ее не хватает. Я сказал, что у меня дела, и смотался, я себя знаю, я тоже могу разреветься". Матильде кажется, что она слышит голос Тины Ломбарди: "Понятно?" И говорит Селестену Пу, что он - стыдобище армий. Потом подъезжает к столу, берет письмо для кюре Кабиньяка и просит отнести его на почту после игры. Он отвечает, что пойдет сейчас же, что сел играть только для компании, что слишком поздно пошел с короля бубен, что его обкрадывают, как фрайера. Короче, что Мама в карточной игре - последняя дрянь. После его ухода Матильда звонит Пьеру-Мари Рувьеру. Это он в 1919 году объехал военные госпитали для солдат с травмированной психикой. Она просит его узнать, что стало с солдатом известной ему роты, эвакуированным с известного ему фронта в день, который он без труда угадает. Пьер-Мари спрашивает: "Его имя?" Она отвечает: "Жан Дерошель из Сэнта, департамент Шаранта". Записав, он вздыхает: "Наверное, я тебя очень люблю, Матти. Очень". И вешает трубку. Едва войдя в ее комнату, где она с суровым видом сидит напротив двери в своем кресле, Жермен Пир слышит: "Когда вы прекратили поиски и написали письмо, которое я получила в Нью-Йорке, вы уже знали, что Тина Ломбарди - убийца?" Прежде чем ответить, он целует ей руку, несмотря на то что она упорно считает себя молодой девушкой, и делает комплимент ее внешности, хотя после поездки в Бинго она чувствует себя измученной, разбитой, ей лучше знать, какой у нее мерзкий вид, глядя в зеркало так и хочется показать себе язык. Наконец он отвечает: "Моя профессия заключается в том, чтобы вынюхивать. В Сарзо, что в Морбиане, был убит лейтенант Гастон Тувенель, и произошло это именно тогда, когда эта несчастная находилась там. Для всех, кроме меня, это ни о чем не говорило". Он тоже берет стул, садится и продолжает: "Дорогая Матти, вам следовало бы поблагодарить меня за то, что я прекратил слежку за ней. Тем более что это мне стоило ваших гортензий!" Матильда отвечает, что картина, которая ему так некогда понравилась, висит теперь внизу на стене маленького салона. Уходя, он может снять ее и унести. Если Мама удивится, пусть разыграет вора, она в равной степени боится воров и мышей. Он не знает, как ее благодарить. Матильда замечает: "Так не благодарите. Помните мимозы, которые выбрали сначала? Они тоже будут ваши, если разыщете одного человека - командировочные в придачу, естественно. Но при одном условии: я заплачу лишь в том случае, если разыскиваемый человек жив. Впрочем, если вы чуточку потерпите, я это сейчас узнаю". Жермен Пир отвечает, что, коли ставка так велика, он подождет. Кладет котелок на край стола Матильды. На нем черный галстук, маниакально белые гетры. Он спрашивает: "Что означают на вашей прелестной картине буквы "МЛМ", вырезанные на дереве?" "Матильда любит Манеша, или Манеш любит Матильду, на выбор. Но оставим это. У меня к вам серьезный разговор". "И о чем же?" "О сапогах, - отвечает Матильда небрежным тоном. - Во время вашего расследования о пропавшем без вести в Комбле Бенжамене Горде трое свидетелей подтвердили, что на нем были немецкие сапоги. Означает ли это, что на одном из солдат, найденных под обломками дома, были немецкие сапоги?" Жермен Пир улыбается, блестя глазами и поглаживая крышеподобные усы. "Послушайте, Матильда, не станете же вы меня уверять, что нуждаетесь в ответе?" Действительно, не нуждается. Если бы 8 января 1917 года под обломками дома был обнаружен труп человека в немецких сапогах, Бенжамен Горд не числился бы пропавшим без вести до 1919 года, его личность была бы установлена тотчас и отпала бы нужда в расследовании. "Целью этого расследования было, в интересах моей клиентки, его супруги, установить факт смерти славного капрала, - говорит Жермен Пир. - Мог ли я упустить такую подробность? Отсутствие сапог долго мешало мне жить". Матильде приятно это услышать. Стало быть, он ей солгал, что эта подробность вылетела у него из головы. Соединив большой и указательный пальцы, он возражает - ложь была не столь уж велика. В эту минуту в комнате раздался телефонный звонок. Подкатив к постели, Матильда снимает трубку. Пьер-Мари Рувьер говорит: "Ты мне испортила вечер, Матти. Жан Дерошель, призыва 1915 года, из Сэнта действительно был эвакуирован с фронта на Сомме 8 января 1917 года. Он подхватил воспаление легких и страдал от множества ран. Сначала его лечили в больнице Валь-де-Грас, затем в военном госпитале Шатодена и наконец в больничном центре Камбо-ле-Бэн, в Пиренеях. Отчисленный из армии, он был сдан 12 апреля 1918 года на руки матери, вдове Поля Дерошеля, хозяйке книжного магазина, проживающей в доме 17 по Вокзальной улице в Сэнте. Повторяю, я, вероятно, очень люблю тебя, Матти, очень". Она отвечает, что тоже любит его. Повесив трубку, она поворачивает колеса к Жермену Пиру и просит его вынуть записную книжку. Он вытаскивает из внутреннего кармана сюртука уже не ту, которой пользовался в 1920 году, но такую же истрепанную и тоже перевязанную резинкой. Матильда диктует: "Жан Дерошель, 29 лет, у мадам вдовы Поля Дерошеля, хозяйки книжного магазина, в доме 17 по Вокзальной улице, Сэнта". Закрывая книжку, Жермен Пир говорит: "Раз вы даете адрес, что мне сделать, чтобы заслужить мимозы? Вероятно, я должен совершить кражу?" "Подождите, - говорит Матильда. - Дайте подыскать нужный ответ" Она подъезжает к нему "Мне достаточно было бы небольшой лжи, но я предпочитаю скрытую правду. Признаюсь вам, я всем сердцем желаю, как никогда в жизни, чтобы вы в Сэнте остались с носом". Прищурив глаза, он молча пристально смотрит на нее. Матильда берет со стола котелок и отдает ему. Вечером во время ужина Мама рассказывает, как прилично одетый, вероятно, хорошо воспитанный и весьма любезный человек вошел в маленький салон, снял картину и заявил, что мадемуазель Матильда сказала, будто у него эта картина будет в большей сохранности от мышей. Бедная женщина уже расставила всюду мышеловки. А это значит, что все останутся без сыра. ПОДСОЛНЕЧНИКИ НА КРАЮ СВЕТА Оссегор плавится в августовской жаре, страдают даже кошки. Каждый вечер гремят грозы, расстреливая деревья, срывая листву, уничтожая цветы. Бенедикта пугается при каждом раскате грома. Селестен Пу остался на несколько дней в "МЛМ", он смазывает "делаж", помогает Сильвену по саду, пилит с ним дрова на зиму. Купается в озере. Матильда учит его играть в "Скопу". Ест он с большим аппетитом, и Бенедикта на верху блаженства. Ему скучно. Подчас Матильда застает его в задумчивости стоящим у окна и наблюдающим за потоками дождя. Она подъезжает к нему. Он ласкает ее руку с милой, рассеянной улыбкой человека, мысли которого далеко. И однажды вечером объявляет, что утром уедет, а как только устроится, сообщит о себе, они всегда будут знать, где его найти, если понадобится. Матильда говорит, что понимает. Назавтра, 15 августа, в Кап-Бретоне праздник, люди высыпали на улицы, следуя за процессией. Селестен Пу крепит вещи к багажнику мотоцикла, Сильвен наблюдает за ним, Матильда и Бенедикта присутствуют при сборах, сидя на террасе. Прошло всего двенадцать дней с того воскресенья, когда он приехал, чтобы скрепить готовую порваться нить. Как и тогда, солнце садится за кроны сосен. Матильде кажется, что прошла целая вечность. Со шлемом и очками в руках он подходит к ней, чтобы попрощаться. Она спрашивает, куда он теперь, и тотчас жалеет об этом. Он снова улыбается так, что может растопить лед, - он не знает. Быть может, заедет в Олерон. Не знает. Целует Матильду и Бенедикту, крепко жмет руку Сильвену. И уезжает почти в тот же час, что и приехал, в грохоте мотора на предельной скорости. А там, куда приедет, у него снова будут два чистых круга под голубыми глазами. Матильде вдруг хочется знать, куда она подевала свою куклу Артюра. Через несколько дней приходит письмо из Лейпцига, в Германии. Тотчас по возвращении из поездки Хейди Вейсс встретилась с фельдфебелем Хайнцем Герштакером. Тот снова рассказал ей про воскресенье в Угрюмом Бинго. Это почти то же самое, что она слышала в таверне "Оплот", но с некоторыми уточнениями. Последнее, наверно, поставило бы в тупик Селестена Пу, если бы он был тут, но лишь подтверждает предположения Матильды, и удовлетворило бы ее гордыню, будь она у нее. Выходит, что вопреки ее неуемному воображению родители в своем любовном порыве в Толедо сделали ее не такой уж дурой. Взятых в плен Герштакера и трех его товарищей отправили во французские траншеи в понедельник незадолго до рассвета. Их сопровождало двое солдат, которые, вместо того чтобы пойти кратчайшим путем, решили заглянуть в Бинго. Здесь, разбросанные на снегу, лежали трупы осужденных. Освещая местность электрическим фонариком, солдаты разошлись в разные стороны, отыскивая их. Герштакер увидел одного из убитых, смерть застала его на коленях, с руками на бедрах и со склоненной на грудь головой. Это был тот, кто сбил Альбатроса. Другой находился в похожей на погреб яме, сохранились лишь ступеньки вниз. В свете фонарика Герштакер различил, что у того, кто там лежал ничком, на ногах были немецкие сапоги. Французский солдат выругался: "Вот дерьмо", - то было одно из французских слов, известных фельдфебелю. Затем, что-то обсуждая, они снова пустились в путь, и один солдат сказал другому: "Да, да, только заткнись". Чтобы понять это, Герштакеру опять же не было нужды знать другой язык. Возможно, Селестена Пу это удивило бы, ее же, Матильду, нисколько. Правда, сердце ее бьется сильнее прежнего. Если то, что она себе представила с тех пор, как прочла письмо Тины Ломбарди и проверила записи в шкатулке из красного дерева, имеет смысл, выходит, Бенжамен Горд в ночь боя снова оказался у Угрюмого Бинго. Теперь это подтверждает Герштакер. Бедный, бедный Бенжамен Горд. Надо же было тебе умереть там, думает она, чтобы я смогла убедиться, что один из пятерых, взявший у тебя немецкие сапоги, остался жив и добрался, по крайней мере, до Комбля. Им не мог быть ни твой друг Эскимос, ни Си-Су, ни Анж Бассиньяно. Манеш тоже в его тогдашнем состоянии не мог этого сделать. Остается Этот Парень, крестьянин из Дордони, найденный новорожденным на паперти часовни, который в свой последний день на войне прятался в руинах другой часовни. Осталась фраза Юрбена Шардоло, тем утром побывавшего на ничьей земле, когда снова пошел снег. Но уже после тебя, после немецкого военнопленного и безымянного солдата, который видел тебя в яме: "По крайней мере один, если не двое". Да, у Шардоло были уверенность и подозрение. О своей уверенности он сказал Эсперанце в июне 1918 года на перроне вокзала при эвакуации: "Готов поставить две монеты на Василька, если бы они у меня были. Но меня обобрали девки". Подозрение же связано с Этим Парнем просто потому, что безымянный солдат в конце концов не послушался и не заткнулся. Письмо, которого Матильда надет с особым нетерпением - письмо от кюре Кабиньяка, - приходит два дня спустя. "Суббота, 16 августа 1924 года. Мое дорогое дитя! Признаюсь, ваше письмо сильно озадачило меня по сути тех действий, которые вы предприняли. Не могу понять, каким образом письмо Бенуа Нотр-Дам или его жены попало в ваши руки. Выходит, вы встречались с Мариеттой и она просила вас ничего мне не рассказывать. Это меня очень опечалило. Постараюсь, с верой в Господа нашего, и испытывая к вам полное доверие, как можно лучше ответить на ваши вопросы. Я несколько раз перечитал это письмо. И с самого начала хочу сказать, что Бенуа, которого я знал и ребенком, и подростком, и взрослым, никогда не был таким уж крутым и недоверчивым человеком. Вероятно, война меняет чувства и людей, но я ощущаю нутром, что написанное им перед кончиной письмо несет в себе какой-то скрытый смысл. Я пытался понять то, что вы называете "неуместным" в его письме. Я расспрашивал окрестных жителей вплоть до Мартиньяка. Этими поисками и объясняется задержка с ответом. Я поговорил со многими, кто знал Нотр-Дама. И все единодушно утверждали, что Бенуа не было нужды продавать удобрения, которыми пользуются для окуривания полей, они у него были невелики, больше всего он преуспевал в разведении скота. Никто не знает никаких Верней, или Берне. Ближе всего к той, что вы называете, фамилия Берноттона, кузнеца, который не использует удобрения. Не сочтите за упрек, но самое непонятное в этом письме - употребление слова "неуместный". Все, что может быть неуместным, связывается с неприличием, а не с разумом. Итак, самое непонятное - это никогда не живший в этих местах господин Верней. Я уже стар, дорогое дитя, и хотел бы, до того как меня призовет к себе Господь, знать, что у Мариетты, которая, видно, устроила свою жизнь без Бога, и ее Батистена, которого я крестил, а прежде венчал его родителей, все в порядке. Сейчас я помолюсь за Бенуа Нотр-Дам. Я от всей души помолюсь и за вас, веря в то, что путь, который вы выбрали и который выше моего понимания, и есть один из тех путей, которые называют неисповедимыми. До свидания, дорогое дитя. Если вы пришлете несколько строк, дабы успокоить мою душу, я готов простить вам употребление слова "неуместный". Догадываюсь по вашему письму, что вы усложняете себе жизнь, не всегда к месту употребляя изучавшуюся вами латынь. С верою в Господа нашего пребывающий Ансельм Буалеру, кюре из Кабиньяка". Первое, что делает Матильда, это проверяет по словарю французского языка, прав ли кюре. Он прав. Но все равно она с помощью языка и губ производит неуместный шум по адресу добрейшего кюре. Затем достает из ящика листки для рисования и нарезает столько бумажек, сколько слов в письме Этого Парня, написанном вечером 6 января 1917 года. Затем очищает стол, раскладывает бумажки со словами и начинает их перемещать в поисках шифра под названием "лифт", о котором ей говорил Селестен Пу. Она не знает слово, которое Этот Парень и Мариетта используют в качестве точки отсчета, и отталкивается от неизвестного в Кабиньяке имени Верней. В час дня Бенедикта и Сильвен объявляют, что их желудки требуют еды. Она просит обедать без нее, она не голодна. Только пьет из горлышка минеральную воду. В два часа в комнату приходит Бенедикта. Матильда повторяет, что не хочет есть и просит оставить ее в покое. К трем часам она все еще ничего не добилась, кошки мешают ей, она прогоняет их из комнаты. В четыре часа слова выстраиваются в следующем порядке: Дорогая супруга, Я пишу, чтобы предупредить, что не буду некоторое время писать. Скажи папаше Берней, что я хотел бы все уладить в месяце марте, иначе пусть пеняет на себя. По мне, лучше продай все удобрения. Уверен, он согласится на все. Крепко поцелуй малыша, скажи ему, что лучше его матери нет никого, но до поры об этом лучше молчать. Пусть один знает, что Бог никого не одарил так, как его, и что не слушать ее большой грех. Я люблю тебя Бенуа. Таким образом по вертикали получается следующая фраза: "Я буду Берней марте, продай все, лучше молчать, никого не слушать. Бенуа" Некоторое время Матильда сидит неподвижно, испытывая нечто, похожее на гордость, как бывает, когда, закончив картину, она не может поверить, что все сделала сама, и когда вот-вот потекут слезы, если еще и растрогаться. Но она понимает, что конец ее мучениям еще не наступил. И звонит в колокольчик. Когда появляется Сильвен с огромным бутербродом и стаканом вина, Матильда уже все привела в порядок и вынула из шкатулки красного дерева свои записи от 1919 года, касающиеся его лично. Как обычно, он вытягивается на ее постели, положив руки под голову и скинув сандалии. Тогда она спрашивает его с набитым ртом: "Когда ты был в меблирашках на улице Гэй-Люссак, чтобы разузнать про Мариетту Нотр-Дам, хозяева сказали, что, уезжая с ребенком, своими тайнами и багажом, она наняла такси именно до Восточного, а не Северного, Орлеанского или Тмутараканского вокзала?" Он отвечает, что если она не записала сразу после рассказа, то может быть совершенно уверена, что и по прошествии пяти лет он все равно вспомнит сказанное тогда. Проглотив здоровенный кусок хлеба, Матильда говорит: "Я еще отметила, что оба раза, когда Мариетта уезжала с ребенком к друзьям, это занимало не больше одного дня, стало быть, это место недалеко от Парижа". "И что же?" "Тебе не трудно отыскать неподалеку от Парижа деревню под названием Берней, до которой можно добраться с Восточного вокзала?" "Сейчас?" Она молчит, силясь справиться с байонской ветчиной. Сильвен встает, надевает сандалии и отправляется за железнодорожным справочником. Он обожает железные дороги и как-то рассказал Матильде, что, будь он холост, сел бы в первый попавшийся поезд, идущий куда угодно, останавливался бы в незнакомых городах, которые даже не хотелось узнать, ночевал бы в железнодорожных гостиницах напротив вокзала, а на следующий день уезжал бы дальше. По его словам, железные дороги - это волшебство, но понять это могут только избранные. Вернувшись, он садится на постель и смотрит на Матильду добрыми глазами второго отца: "Есть Берней около Розей-ан-Бри в департаменте Сена-и-Марна". Проглотив последний кусок бутерброда и выпив вино, она говорит: "Я знаю, что от меня тебе одно беспокойство, мы только что вернулись. Но я должна ехать туда". Сильвен чуть вздыхает, пожимает плечами и говорит: "Беспокоишь ты не меня, а себя. Да и Диди будет недовольна". Склонившись к нему в своем кресле, она коварно и жарко шепчет ему на ухо: "Поставь ей хорошенький пистон этой ночью. Чтобы мне отсюда было слышно, как она кричит. А вообще-то она тебя обожает, мы же поступим, как хотим". Он хохочет, корчась на постели и почти касаясь лбом ее коленей. Ему стыдно, но он гордится собой. Когда Матильда пишет эти строки, никто и представить себе не может, как она любит Сильвена. На другой день они выезжают. Согреваемый лучами солнца Берней находится на таком же расстоянии от Розей-ан-Бри, как Матильда от своей судьбы. У нее болит спина. У нее все болит. Сильвен тормозит перед школой. И приводит к "делаж" невысокого мужчину с растрепанными волосами и раскрытой книгой в руке. Это местный учитель господин Понсо, как он себя называет. Матильда издалека видит, что это "Приключения Артура Гордона Пима" Эдгара По. Эту книгу она может узнать на расстоянии десяти шагов, тем более в руках человека, который читает ее в воскресенье. "Я вырезал это на скале, моя месть написана пылью скалы". Такую эпитафию, переведенную Бодлером, как будто специально для Тины Ломбарди, можно найти только в прошлом веке, в книге одного безумца. Матильда спрашивает у учителя, есть ли в его классе мальчик лет восьми по имени Батистен. На что господин Понсо отвечает: "Вы имеете в виду Титу Нотр-Дам? Это один из лучших учеников в моем классе. Он пишет поразительные для его возраста сочинения. Одно из них, новогоднее, о змеях убедило меня в том, что он станет ученым или художником, настолько у него великодушное сердце". Матильда спрашивает, где он живет. Вытянув руку, учитель отвечает, что это не здесь. И поясняет: "Доехав до Вильбера, вы свернете влево по дороге в Шом, через сто или двести метров повернете налево по грунтовой дороге вдоль реки. Проехав ферму Мениля и Маленькую Фортеллу, следуйте дальше, вы не ошибетесь, оказавшись в глубине долины, посреди которой стоит ферма, именуемая тут Краем Света. Там и живет Титу Нотр-Дам". Грунтовая дорога, проложенная между рядами деревьев, скрывающих реку и густой лес, полна свежести и тени, поэтому так велик шок при выезде на Край Света с открывшимся взору бесконечным полем желтых подсолнечников такого роста, что из строений фермы видна только охра черепичных крыш. Матильда просит Сильвена остановиться. Когда выключился мотор, слышно только журчание реки да пение лесных птиц. Никаких оград. Вокруг, по краям откосов, служащих границами полей, характер посевов можно определить только по цвету - зеленому или позолоченному. Сильвен достает коляску. Он тоже считает, что тут красиво, но не может отделаться от ощущения, что красота эта какая-то давящая. Матильда просит оставить ее одну в кресле под зонтом, близ поваленного дуба, и не показываться на своей "делаж" раньше чем через два часа, Он начинает волноваться: "Это неблагоразумно, кто знает, что может случиться. Позволь довезти тебя хотя бы до дома". Она отвечает "нет", ей надо быть одной, когда появится тот, кого она хочет увидеть. "А если он не придет?" "Придет, - отвечает Матильда. - Возможно, не сразу, он боится меня куда больше, чем я его. Некоторое время он понаблюдает за мной, а потом придет. Поэтому возвращайся в деревню и займись пивом". Матильда слышит, как отъезжает машина. Перед ней бескрайнее поле подсолнечников, и она не может отделаться от ощущения, будто уже когда-то это видела, возможно, во сне, много лет назад, и позабыла. Через одну-две минуты залаяла собака, но ее быстро уняли. А потом со стороны дома послышался чей-то топот. Она догадывается, что так легко может бежать только ребенок. И вот он уже в двадцати шагах от нее застывает на месте. Это блондин с большими черными глазами, по ее подсчетам ему восемь с половиной лет. На нем серые штаны, голубая майка, пластырь на колене, но ему, похоже, не больно, иначе он бы не бежал так быстро. "Тебя зовут Титу?" - спрашивает Матильда. Не ответив, тот убегает по тропинке между двумя рядами подсолнечников, и через некоторое время Матильда слышит спокойные шаги Этого Парня. И чем ближе он подходит, тем сильнее бьется у нее сердце. Он тоже застывает в двадцати шагах от нее. Несколько минут молча разглядывает ее. Это высокий, возможно, выше Матье Доннея, крепко сбитый мужчина, в белой сорочке без воротника с засученными рукавами и бежевых фланелевых брюках на помочах, без головного убора. Матильда думает, что ему лет тридцать восемь. Брюнет, у него такие же большие черные глаза, как у сына. Наконец он медленно подходит к Матильде и говорит: "Я знал, что вы меня разыщете. Я жду вас с тех пор, как мне показали ваше объявление в газете". Он усаживается на упавший дубовый ствол, поставив одну ногу на него, а другую, в матерчатых серых туфлях - на землю. На нем нет носков. У него глухой, спокойный, как он сам, голос, более мягкий, чем можно представить по фигуре. Говорит: "В апреле 1920 года я поехал в Кап-Бретон и видел вас в саду на вилле, когда вы писали картину. Я не знал, что делать. Вы представляли для меня страшную опасность, но, думая о себе, я имел в виду и жену, и сына. Увидев вас в инвалидном кресле, а еще потому, что я после войны и курицы не могу убить, а когда приходится, стараюсь делать это как можно безболезненнее и с величайшим отвращением к себе, я подумал: "Тем хуже для меня, если она меня когда-нибудь разыщет и выдаст. Будь что будет". И вернулся домой. Матильда отвечает, что никогда никого не выдавала, даже когда была маленькой. Так что теперь уж поздно начинать. "Все, что с вами произошло после Бинго, - продолжает она, - касается только вас. Я рада, что вы живы. Но вы знаете, что меня интересует тот, кого прозвали Васильком". Подобрав сухую ветку, он ломает ее на две, затем на четыре части и отбрасывает в сторону. Потом говорит: "В последний раз, когда я видел Василька, он был плох, но не очень. Для такого длинного, как жердь, он был довольно крепким парнем. В тот день тащить его на спине оказалось не простым делом. Если его хорошо лечили, он должен был выжить. Но я понимаю, почему вы его до сих пор не нашли. Он уже тогда не мог толком объяснить, кто он такой". По сухой земле Матильда направляет колеса своего самоката поближе к нему. Этот Парень давно сбрил усы. Как и у Сильвена, у него загорелые руки и шея человека, работающего на воздухе. Глаза строгие и блестящие. Она видит, что ладонь, которой он опирается о колено, пробита в самой середке. Это четкое, безупречно круглое, размером в одно су, отверстие. Увидев, что Матильда разглядывает его руку, он чуть улыбается. И говорит: "Я много часов обтачивал пулю и все аккуратно проделал. Чтобы поковырять в ухе, я могу и сейчас пользоваться большим пальцем, указательным и даже мизинцем". И в доказательство шевелит пальцами руки, лежащей на колене. Матильда ласково кладет свою ладонь на его руку. Немного подождав, я пошел, - говорит Этот Парень. - И вообще, только об этом помню. Провалившийся погреб я приметил еще раньше при свете ракет, то есть груду кирпичей, выступающих из-под снега. Я был вместе с Васильком и Эскимосом в воронке от снаряда, но для троих она была маловата. Развязал нас Василек, и по тому, как он ловко это сделал, я понял, что он умел обращаться с веревочными узлами. Я сказал Эскимосу, что нам не следует оставаться вместе, и он согласился, этот на войне уже пообвыкся. Я пополз по снегу к кирпичам, а они пошли искать дыру поглубже. Я не знаю, ни что сталось с человеком, которого вы называете Си-Су, ни с молодым марсельцем, готовым на все ради своей жизни, которого я двинул ботинком по башке, чтобы унять. Из немецкой траншеи бросали гранаты, запускали ракеты, слышался пулеметный треск. Прижавшись к кирпичной куче, я ждал. Позже, когда все стихло, я пошарил вокруг и обнаружил под рукой деревянную доску, оказавшуюся сорванной дверью, а под ней - провал. Я дождался следующей ракеты, чтобы просунуть в него голову, и увидел, что это все, что осталось от погреба. Вниз, где стояла вода, вели пять-шесть ступеней. Когда я оттащил дверь в сторону, крысы, которых я не заметил, пока они не начали бегать по мне, разбежались. По ступенькам я спустился в погреб, где опять же на ощупь обнаружил у стены балку, выступающую из воды. Сначала я сел, а потом лег на нее. Я ждал. В ту минуту я не чувствовал ни холода, ни голода. Я понимал, что могу утолить жажду, протянув руку и схватив снег. У меня появилась надежда. Чуть позже я уснул. Возможно, траншеи продолжали обстреливать друг друга, врать не буду, грохот на войне не мешает людям спать, и, если такая возможность появляется, они говорят "будь что будет" и просто не желают думать о том, что может случиться. В то воскресенье еще было темно, когда я оказался в погребе, который, как вы говорите, остался от часовни. Внезапно я ощутил холод. Согнувшись вдвое, я пошел по воде - то, что называлось потолком, находилось в ста пятидесяти или ста шестидесяти сантиметрах над головой. В темноте я искал около стены хоть что-нибудь, что могло бы мне помочь. И вдруг нащупал руками старый инструмент и замерзшую ветошь, но ничего для освещения. Я подождал утра. Постепенно оно наступило, без солнца, такое же белое как снег. Сквозь дыру проникало достаточно света, чтобы понять, где я оказался. В углу под обломками находился слив, я потянул цепь, но она разорвалась. Пальцами и ногтями я сумел поднять железную крышку, и вонючая вода ушла с пола в колодец. Я ждал. Я ждал. Сначала кто-то звал нас из нашей траншеи, хотели знать, живы ли мы: Буке, Этчевери, Бассиньяно и Гэньяр. А потом и Нотр-Дам, потому что я не отвечал. Кстати, вслед за этими призывами немцы и стали бросать гранаты. Их осколки барабанили вокруг, а я все думал о том, что мир остается таким же ублюдочным, как прежде. Потом тот, кого звали Си-Су, запел. Раздался выстрел, и он смолк. Пролетавшая над нами бошевская "этажерка" развернулась и стала на бреющем поливать местность огнем. Тут я совершил первую ошибку. Мне захотелось выглянуть. Я прополз по ступенькам наверх посмотреть, что происходит, и увидел вылепленного Васильком Снеговика с котелком на голове. Сделав вираж, самолет летел теперь прямо на нас на высоте не более пятнадцати метров. Это был Альбатрос. Когда он оказался надо мной, я успел увидеть, как разлетелся на куски Снеговик и как упал Василек ме