или она вернется, позвоните мне, пожалуйста". Если что-нибудь услышите! Я сказал, что она может на меня рассчитывать, это будет моей первейшей заботой, и, не попрощавшись, повесил трубку. В полдень я опять пошел к Еве Браун. Она сидела во дворе с секачом в руках и с красными глазами. Сказала со своим акцентом, который так напоминал Эну: "Я уверена, что она пришлет мне весточку. Я знаю свою дочь". Тогда я спросил: "А на каких ролях тут я? Собачьих?". Опустив голову, та ответила: "Никто не мешает вам верить, как и мне, что она напишет". Я сказал ей, вставая: "Она поехала повидать прежнего любовника, вот что я думаю. И вы знаете кого. Она тихо покачала головой и вздохнула, всем видом показывая, капая чушь пришла мне в голову. Потом растолковала: "Об этом она бы вам сказала прямо, вы и сами знаете". В тот день я опять обедал у нее, но мы мало разговаривали. Только тогда я понял, насколько дочь похожа на нее. Короткий нос, светлые глаза, медлительная походка. Перед моим уходом сказала: "Если она мне когда-нибудь позволит, я расскажу вам, какой она была хорошей маленькой девочкой и сколько страдала". И едва сдерживала слезы, а я знал, что вдоволь наплачется, когда останется одна. Я спросил: "А мужу-то вы сказали?". Но та отрицательно покачала головой. Назавтра или через день, уж не помню, Ева Браун пришла ко мне в гараж. Как раз проехал на своей малолитражке почтарь. Для меня у него ничего не было, а ей он вручил открытку от дочери. Открытка с дедовским автомобилем, а не с пейзажем, а на ней штемпель Авиньона - 29 июля. Шариковой ручкой, знакомым почерком, без точек и запятых было написано: "Моя дорогая мама! Не расстраивайся из-за меня, я скоро вернусь. Не знаю, что написать Пинг-Понгу. Покажи ему открытку, он не дурак и все поймет. Пусть скажут Коньяте, что у меня порядок, остальным тоже. Больше нет места, писать бросаю. Не огорчайся. Целую Твоя дочь". По-моему, она вычеркнула "Эна" и большими буквами написала в углу: "ЭЛИАНА". Сев на подножку грузовика, который чинил, я осторожно держал открытку, стараясь не запачкать. Потом еще раз поглядел на оборот: "1930 г. "Делайе". Модель 108". Я спросил Еву Браун, знает ли она кого-нибудь в Авиньоне. Та сказала - нет. А после сама спросила, понял ли я, что имела в виду ее дочь. Отвечаю - да. Она спросила, с какими намерениями это было сделано. Я ответил - с хорошими. Теперь-то я знаю, зачем она поехала в город, где прежде никогда не бывала. Знаю и то, что при своих заботах нашла время выбрать в магазине или табачной лавке эту открытку. Разве это не говорит, что она любила меня? КАЗНЬ (7) Моя собственная "делайе" имеет двадцать лошадиных сил, шесть цилиндров, три карбюратора, руль справа и может дать 170 километров в час. Хорошая машина, она очень помогла мне прожить последнюю неделю. Я нарочно возился с ней ночами, оттягивая возвращение в пустую комнату, и раза два-три даже ночевал в гараже. Мне не хотелось разговаривать с братьями. Что мог я им сказать? В воскресенье хозяин одолжил мне свою "ДС", и я поехал в Авиньон. Я поставил ее около крепостной стены и стал заходить во все гостиницы, спрашивая об Эне. Как я узнал позже, в то воскресенье ее в Авиньоне не было. Она продолжала свою гонку. Вернувшись под конец дня к "ДС", я долго просидел, разглядывая через ветровое стекло крепостные стены. Затем включил зажигание. При мне была та открытка. Под Форкалькье я остановился поесть и заодно рассмотрел ее еще раз. Не читая. Я знал ее наизусть. В среду ночью мотор "делайе" впервые заработал ровно. Анри Четвертый был рядом. Он сказал: "Надо еще проверить. Но самое трудное позади". Мы вслушивались, как стучит выхлопная труба, он зажал ее рукой. Я сказал: "Если все дело в этом, закончу быстро". Заночевал в гараже. Утром меня разбудила Жюльетта. Вызывали на новый пожар невесть куда. Я сказал, что не поеду; все еще надеялся, что Эна вернется, хотел быть на месте. Накануне я был в пожарке, ходил в аптеку будто купить аспирин, а на самом деле посмотреть поближе, как выглядит тот Филипп. Ему лет сорок, с меня ростом, тощий - такие ей всегда нравились. Похож на состарившегося студента, если хотите. Разговаривает отрывистыми фразами, прячет глаза, видно, застенчивый. Я сказал, что я муж Эны. Он это знал. Я спросил, давно ли он ее видел. Он покачал головой, извинился и занялся покупательницей. Я увидел, что его помощница, девица лет тридцати с хмурым лицом, собирается уходить. Я обождал на крыльце, но ничего от нее не добился, кроме угрозы позвать полицию. Проходя мимо "Ройаля", посмотрел на афишу с Джерри Льюисом. Тут появилась Лулу-Лу, сказала, что завтра днем свободна, и я на четыре часа дня назначил ей свидание при выезде из города. В четверг, значит, в четыре я встретился с Лулу-Лу, приехал на гаражной малолитражке. Новости у нас расходятся быстро, и мне не пришлось ничего объяснять. Она сказала: "Муж в Ницце. Идем ко мне". Они живут в старом доме на дороге в Пюже-Тенье. Лулу-Лу налила мне пива, и мы поговорили. Она сказала: "Эта девушка не для тебя. Я ничего против нее не имею, я даже ее не знаю. Но тебе неизвестно, с кем она водилась прежде, до переезда в вашу деревню, ты вообще ничего о ней не знаешь". После нескольких бутылок я запустил ей руку под юбку, говорил какую-то глупость - дескать, только она меня и понимала и всякое такое. И мы отправились в спальню. Но когда она разделась, мне стало стыдно смотреть на нее - не объяснить почему - может, мне показалось, что я веду себя нечестно по отношению и к Элиане, и к ней самой. Я пробормотал: "Извини", и она проводила меня до двери, сказав "Поговори-ка с братом". Я было подумал, что с Микки, но она пояснила: "С младшим" - и добавила. "Раз Эна уехала в среду 28-го, то он об этом узнал раньше тебя. Я видела их вместе около бассейна". Я рассказываю все по порядку. Помню, я с подозрением спросил: "Ты это о чем?" - и услышал: "Только о том, что видела их вместе. Они стояли, прижавшись друг к другу, позади бассейна и выглядели очень несчастными". Я сказал: "Ну и хороша же ты!". Рука у меня слегка дрожала, а то бы двинул. Я сам, наверно, дрожал с головы до ног. Я заспешил в деревню - дома ни Бу-Бу, ни матери. Кричу Коньяте: "Где Бу-Бу?". Она не знала. Настойчиво спрашивала: "Господи, что с тобой, Флоримон?" Я хлопнул дверью, но она поплелась за мной следом и прокричала вдогонку: "Бу-Бу не сделал ничего плохого, это невозможно". Я обернулся, но понял, что она меня не услышит, и руками показал, чтоб села на место и не беспокоилась. Сам весь дрожал - или мне так казалось. Никогда со мной такого не было. Оставив машину на площади, я зашел к Брошару. Через раздвинутые занавески солнце пробилось к самой стойке. Я увидел Жоржа Массиня и каких-то парней, наверно, его шуринов, я не был с ними знаком. Рубашка прилипла к спине, мне было холодно. Кто-то в тишине произнес: "Вот и Пинг-Понг, который ищет свою жену". А может, мне показалось. В общем, недослышал. Подхожу к Мартине. Она сидела за столом с парнем, с которым познакомилась у нас на свадьбе, ну с тем, что одолжил нам проигрыватель. Я спросил ее, видела ли она Бу-Бу и не знает ли, где он. Она не знала и посмотрела на меня во все глаза, а я обернулся к Жоржу Массиню. Все, кто при этом присутствовал, подтвердят, что он не сделал и не сказал ничего такого, что могло бы взвинтить меня еще больше. Правда. Если скажут, что я вошел туда, чтоб устроить драку, это тоже вранье. Я даже не знал, что Жорж Массинь там. Я сказал ему: "Радуешься, что я попал в переплет?". Он ответил: "Послушай, Пинг-Понг, никто не радуется этому". Я заорал, чтобы он не называл меня Пинг-Понгом. Пожав плечами, он отвернулся. Я сказал: "Ты, верно, похваляешься, что имел мою жену до меня?". Он сощурил глаза. И ответил, что еще, мол, неизвестно, кто у кого ее отбил. И тут я ткнул кулаком прямо ему в зубы. Я уже говорил, что терпеть не могу драться, это единственный раз, когда это со мной случилось. От моего удара Жорж Массинь отлетел. С разбитой губой Вскочил, бросился на меня, я, защищаясь, снова его стукнул. И нас растащили. Я был подавлен, сердце бешено стучало. У Жоржа Массиня изо рта шла кровь. Ему дали салфетку, и кто-то крикнул, что у него выбиты зубы. Мамаша Брошар предложила позвать жандармов, но Жорж сказал - не надо. Кровь текла у него по подбородку и капала на рубашку. "Разве вы не видите, что он сошел с ума?" - сказал он. И тут только: я почувствовал, что меня держат за руку, гляжу, а это Бу-Бу. Я даже не заметил, как он появился. Я сел с ним в малолитражку. Они с матерью вернулись с виноградника, и Коньята сказала, что я разыскиваю его. Мне не хотелось говорить с ним дома, повез его к нашему винограднику. Чтобы до него добраться, надо карабкаться по крутой тропинке. Еще в машине я спросил его; "Это верно, что ты встретился с Эной в прошлую субботу за городским бассейном?". Он удивился, что я знаю, но признался и, опустив голову, добавил: "Только не воображай ничего такого". Хотя он с меня ростом или даже выше, я всегда смотрел на него как на ребенка. Я сказал: "Я и не воображаю. Рассказывай". Он сел на межу, а я остался стоять на солнце, так что моя тень падала на него. Он произнес: "В ту среду я попытался ее удержать, но не смог". - "Почему ты ничего не сказал мне?" - "Нельзя было. - Откинув волосы, он посмотрел мне печальны в глаза: - Она не разрешила, а теперь, видя, как ты себя ведешь, я рад, что смолчал. Она была права". Я спросил: "Что же она такое велела мне не говорить?". Он уставился в землю - и ни слова. Я сел рядом и сказал: "Бу-Бу, ты не имеешь права скрывать от меня то, что знаешь". Произнес это мягко, не глядя на него, Он долго сидел молча. Потом размял пальцами комок земли и сказал: "Она говорила со мной в ту ночь, когда ты побил ее. И на другой день тоже. Помнишь, что сказала Коньята в день свадьбы? Это, верно, она звала на помощь". Мне хотелось только узнать, почему она ушла, где она. Но я сидел неподвижно и ждал, понимая, что, если задам лишний вопрос, он опять замолчит. Уж я знаю Бу-Бу. И тут он сказал: "Поклянись, что, если я все расскажу, ты не двинешься с места и будешь ждать ее возвращения". Я поклялся здоровьем матери. Не собирался держать слово, но поклялся. Тогда он начал: "Прошлым летом, когда она жила еще в Арраме, ей случалось ходить в лес под Брюске. И с подругами, и одной. Загорать. И вот однажды, - она как раз была одна и ничего не слышала, - появились двое и схватили ее". У меня был ком в горле, но так как Бу-Бу замолчал, то я выговорил, что он имеет в виду под словом "схватили". Он дернулся: "Я повторяю ее слова. Мне не потребовалось объяснений Они ее схватили". Помолчав, он продолжал: "Спустя два-три дня они появились снова и стали рыскать около дома. Она никому ничего не рассказала, они напугали ее, да и вообще кто бы в деревне ей поверил? Но, увидев их опять, она испугалась еще больше. И тогда пошла к ним в лес". Я прохрипел: "Сама?". Тут он повернулся ко мне, лицо исказилось, а глаза наполнились слезами. И тоже закричал каким-то сдавленным криком: "Что значит "сама"? Ты не понял, что это были за люди? Знаешь, что они ей сказали? Что переломают ей кочергой нос и выбьют зубы и то же самое сделают с ее матерью, выдернут клочьями ее волосы и заставят их есть. Они говорили, что так уже поступили с другими девушками. Не сами, а заплатив за это каким-то типам. Одну, которая донесла в полицию, они так изувечили, что сделали калекой. Это-то тебе понятно?" Схватив за рубашку, он встряхивал меня, будто хотел, чтобы дошло каждое слово, а слезы так и текли по его щекам Наконец он отпустил меня, вытер глаза рукавом и отвернулся, закашляв, словно от удушья. Понемногу он успокоился. Во мне все как бы заледенело Тихо, почти ленивым голосом Бу-Бу говорил: "В следующий раз они увезли ее в гостиницу, больше она их не видела. Тем временем аррамская плотина была закончена. Сначала она жила в доме, предоставленном мэрией, а этой зимой переехала сюда. И думала, что с тем покончено. Но когда вспоминала этих людей, ее охватывал страх. Потом стала думать, что они ее пугали, чтобы позабавиться, не больше. И вот с месяц назад они ее опять разыскали". Я спросил: "Когда?". "За два дня до свадьбы. Она обедала в Дине с учительницей. Один из них, по ее словам, самый мерзостный, оказался в ресторане". "Они живут в Дине?" "Она не говорила. Нашли ее, и все, и заставили накануне 14 июля снова приехать в Динь. Она думала, что ее оставят в покое, узнав, что она выходит замуж. Но случилось как раз наоборот. Они показали ей ужасную фотографию тела обезображенной девушки. И сказали, что ее ждет такая же участь. Что найдется, кому заняться и тобой, если она тебе расскажет. Так она говорила". Он снова вытер глаза рукавом. Я боялся шелохнуться, только прошептал: "Быть того не может". Он ответил: "Я тоже так думаю". Я попробовал вспомнить 13 июля. Что же я тогда делал? Но ничего не всплыло. И спросил: "Чего они от нее хотели? Она тебе сказала?" Он ответил еще тише: "Для них она была источником наживы. Она только это сказала". Меня охватило отчаяние. Но это не было таким ударом, как все остальное. Я опять вспомнил ее встречу с отцом в день свадьбы, ее слова: "Прошу тебя, прошу", разговор на другой день о наследстве. Мне никак не удавалось привести мысли в порядок. Главное теперь было узнать, где она находится. Я спросил: "Ты знаешь, где она?". Он замотал головой. "Когда вы разговаривали за бассейном, она не сказала, куда идет?". Он ответил: "Она просила обо всем забыть, что сама, мол, со всем справится. А так как я не хотел ее отпускать, заявила, что все придумала, что эти двое никогда не существовали". Потом я снова спросил: "И ты поверил ей?". Он опять покачал головой. "Почему? Я их видел". Странно подумать, но именно после этих слов все как-то определилось, стало по своим местам. Я произнес: "Что ты болтаешь? Что болтаешь?". В воскресенье в Дине во время гонки, когда она потерялась, он тоже разыскивал ее и обнаружил на маленькой улочке в машине у тротуара. Она сидела впереди рядом с высоким и, видимо, старшим. Другой был сзади. Разговаривали они очень взволнованно, словно пытались ее в чем-то убедить, затем успокоились. Бу-Бу, едва их заметил, застыл на другой стороне улицы. Лица ее не было видно - она повернулась к ним, опустив голову, но было ясно, что плачет. Они еще долго говорили с ней. Потом открыла дверцу, но сидевший за рулем схватил ее за руку. Вид у нее был измученный. Тот зло сказал ей что-то и грубо вытолкнул на тротуар. Она заспешила по улице. Бу-Бу не успел перехватить ее, между ними оказалась машина. А на бульваре и вовсе потерял из виду. Я вспомнил его измученное лицо тогда. Я-то думал, что он переживает за гонку Вспомнил, как он потом повсюду шел с нами, держа ее за руку, и грустно поглядывал на Эну. Кровь снова побежала в моих жилах. Да, все становилось на свои места, я почти знал, что мне теперь делать. Я поднялся, поправил рубашку, у которой Бу-Бу только что оторвал пуговицу, и попросил описать этих мужчин. Старшему лет сорок-пятьдесят Моего роста, только более грузный. Волосы и брови седые, глаза голубые. Похож на человека, пробившегося в жизни собственными силами. Трудяга, ставший буржуйчиком. Другому лет на пять меньше. Худощавый, длинноносый, с вьющимися волосами, очень нервный. Одет в кремовый или бежевый легкий костюм, при галстуке. Бу-Бу не знал, что еще сказать, кроме того, что этот "шурин" выглядел еще омерзительнее первого. Я спросил, откуда он знает про шурина, и тот обронил: "Так она мне сказала". Машина, в которой они сидели, черного цвета, "пежо", довольно потрепанная. Он помнил только цифру 04, другие забыл, хотя и пытался запомнить, но был слишком взволнован. Я спросил, назвала ли она их имена. Он покачал головой. Может ли он еще что-нибудь добавить? Подумав, он сказал: "Название улицы - Юбак" - и опять, уже мягче, покачал головой. Я спросил: "Когда она открылась тебе?" Посмотрев на меня, он ответил: "В тот вечер, когда ты побил ее. Она не могла молчать. Ей хотелось высказаться. А на другой день повторила снова. Но потом уже больше не хотела к этому возвращаться. Она даже не знает, что я ее видел в машине". В наступивших сумерках мы еще раз поглядели друг на друга, и он добавил: "Я ничего не скрыл. Если тебя интересует другое, то знай: между нами ничего не было". Он едва сдерживал при этом слезы, это было слышно по голосу, но пытался держаться с достоинством, как маленький петушок. Я только пожал плечами: "Этого еще не хватало!". И пошел к машине, где обождал его, сидя за рулем. Дорогой мы молчали. Во дворе стоял желтый грузовик Микки, и я сказал: "Не будем ничего рассказывать нашим". Все сели за стол. Микки, мать и Коньята поглядывали на меня. Я спросил: "Разве сегодня вечером нет фильма?". И включил телек. Мы ужинали, поглядывая на экран. Затем я сказал, что вернусь в гараж повозиться с "делайе". Бу-Бу попросил взять его с собой. Я положил руку ему на плечо и сказал: "Нет. Я буду занят допоздна, заночую там". Еще я заметил, что Микки не спускает глаз с моей руки - я перевязал пальцы после того, как ударил Жоржа Массиня. И спросил его: "Тебе рассказали про драку?" - "Мне сказали, что ты выбил ему два зуба, - ответил он. - Не будет распускать язык". В деревне свет горел только перед нашей бензоколонкой да еще подальше, скорей всего - у Евы Браун. Эна, убежден, не созналась матери в том, что рассказала Бу-Бу. Однажды в постели она произнесла: "Через несколько дней все станет ясно". Это было на следующий день после того, как я побил ее. И вот, шагая в гараж, я снова вспомнил тот день. Она хотела, говорил я себе, чтобы ее оставили в покое, и не желала впутывать тебя в это дело. Я нещадно ругал себя, что ударил ее. Опять и опять думал о том, что эти мерзавцы должны поплатиться за все. Понимаю, это не облегчит мою защиту, но я должен рассказать: отпилить ствол карабина я решил не на следующий день, а в тот вечер, в четверг 5 августа. Карабин нельзя ведь уложить в обычный чемодан, вылезал бы он и из-под куртки или пиджака. Но, главное, я твердо решил стрелять с близкого расстояния, чтобы видеть их подлые рожи, чтобы видеть, как эти гады будут умирать. Голову даю на отсечение - все именно так. КАЗНЬ (8) В пятницу, в середине дня - в минувшую пятницу, значите после того как я сходил к Еве Браун узнать, не вернулась ли Эна, - я вывел "делайе" из гаража. И сказал Анри Четвертому: "Извини, что бросаю тебя, но мне надо кое-куда съездить". Вздохнув, он только покачал головой. Для виду, чтобы выглядеть хозяином, - он ведь никогда не сердится на меня. Я незаметно доехал до города. Показал свою машину Тессари и его приятелям. Мы обмыли ее в лавке. Затем Тессари сел за руль и прокатился один по дороге в Пюже-Тенье, а возвратившись, сказал: "Не подгоняй ее, пусть обкатается, она как новенькая". И пригласил меня к себе пообедать. Но есть не хотелось, и я ответил, что занят. Доехал до Анно, затем до Баррема. Сначала еще прислушивался к мотору, но тот ровно урчал, и я перестал обращать на него внимание. Я не собирался ехать в Динь и помчался на юг к Шаторедону, а вернулся через Кастеллан. Пересекая там плотину, я остановился у киоска и купил бутерброд. Немного побродил под солнцем. В голове была каша. На озере скопилось много отдыхающих, и, когда мне на глаза попадалась черноволосая девушка, я невольно ускорял шаг. В деревню я добрался к концу дня. Не успел вылезти из машины, как увидел бегущую мне навстречу Жюльетту. Она сказала: "Тебя ищут повсюду. Анри повез твою тещу к автобусу, а может, и на поезд, не знаю". И поглядела на меня с сочувствием. Я понял, что она заготовила эти слова впрок, но когда я оказался рядом, произнести их стало не так просто. Я спросил: "Ее нашли?". Я ужасно боялся, что ее нет в живых. Жюльетта ответила: "Она в марсельской больнице Нам звонила мадемуазель Дье из Брюске". Я повторил: "В Марселе? В больнице?". Жюльетта посмотрела на меня с искренним сочувствием и сказала: "Она жива, но дело не в этом. Она там с субботы, но только сегодня дознались, откуда она приехала". Я помчался к телефону. Номер мадемуазель Дье я не помнил, ждал, пока Жюльетта отыщет. Когда я услышал голос учительницы, перед бензоколонкой остановилась "ДС" Анри Четвертого. В машине сидела женщина, но я не мог разглядеть кто. Мадемуазель Дье кричала в трубку: "Я не хочу говорить об этом по телефону Мне надо вас повидать! Вы и представить не можете, что они с ней сделали, не можете себе представить!". Я тоже закричал, чтобы она успокоилась и все объяснила. Но та только повторила; "Не по телефону. Сейчас она спит, ей дали снотворное. До завтрашнего дня вы все равно не сможете ее повидать. Умоляю вас, приезжайте, мне надо вам все рассказать". Я заорал: "Да объясните же, черт возьми, что с ней такое?". Высоким прерывистым голосом она ответила. "Что с ней? Она даже не знает, кто она такая, вот что с ней! Говорит, что она Элиана Девинь, проживает в Арраме и ей девять лет! Вот что с ней!". Она еще долго плакала на другом конце провода. Я несколько раз повторил: "Мадемуазель Дье", но та не отвечала. В конце концов я сказал, что приеду, но понимал, что сначала следует уладить одно дело, объяснил ей: "Только я не могу приехать сейчас же. Ждите меня". И повесил трубку, а Анри Четвертый поставил на место упавший аппарат. Он привез мадемуазель Тюссо, медсестру, чтобы та посидела со стариком Девинем. Сейчас там была наша мать. Ева Браун успела к автобусу в Сент-Обен, где надеялась сесть в проходящий поезд до Марселя. Все уговаривали ее подождать меня, но без толку. Она не плакала и никаких чувств не выражала. Просто хотела быть рядом с дочерью. Анри Четвертый сказал, что в машине, сама не замечая, она несколько раз заговаривала с ним по-немецки. Жюльетта передала мне, чтобы я захватил для нее одежду и белье, чемодан-то еще не найден и сумочка тоже. Надо ехать в больницу "Ле Тимон" и взять свидетельство о браке. Я вернулся домой на "делайе" Коньята и Бу-Бу уже знали главное. Я попросил Бу-Бу проводить тетку к себе, сказав, что хочу помыться. А когда они ушли, открыл шкаф, где висели ружья, и достал "ремингтон", коробку с патронами и отнеся багажник. В нашей комнате взял ее фибровый чемодан и уложил туда два платья, пару туфель, белье, новую ночную сорочку Белый халат не влез Для себя взял только трусы и чистую рубашку Затем надел черные брюки, черную водолазку Микки и бежевую поплиновую куртку. К гаражу я подъехал часов в семь или полвосьмого и обратился к Анри Четвертому: "Окажи мне услугу. Поговори с Жоржем Массинем и попроси его не подавать на меня жалобу. Скажи, что я сожалею и заплачу все, что надо. Сходи к нему с Жюльеттой, она уговорит его. - Он молча взглянул на меня. Жюльетта стояла на пороге кухни. - Я подожду вас здесь. И разреши мне взять "ДС", чтобы съездить в Марсель. "Делайе" еще ненадежна". Думаю, он понял, что я хочу на время удалить их из гаража. Анри Четвертый парень не дурак. А я не хотел, чтобы они увидели карабин. Не потому, что могли начать меня отговаривать - этого сделать не мог уже никто! - их потом могли бы притянуть, если я попадусь полиции. Он бросил Жюльетте: "Пошли. Не переодевайся, нам не на бал". Они ушли, и я завел "делайе" в гараж. Вынув "ремингтон", я обрезал ствол электропилой почти до приклада, так что длина осталась 60 сантиметров. Целиться, конечно, труднее, но в десяти шагах трудно промахнуться с одного выстрела. Я не спешил. Думал только о том, как бы все сделать получше. В какой-то момент перед бензоколонкой остановилась машина, и я обслужил ее, надев для этого толстый фартук, чтобы не испачкаться. Пока заправлял машину, ее водитель, каменщик, работающий на перевале, спросил: "Говорят, ты женился?". Я ответил: "Как видишь" - и посмотрел на крыльцо, вспомнил воскресный вечер на другой день после свадьбы, когда Эна сидела тут рядом со мной, а я курил сигару. Тогда я думал, что она любит меня одного. Нет, я не потерял ее, у меня ее отняли и свели с ума. Я убрал с верстака опилки. Спрятал завернутый в тряпку "ремингтон" и кусок ствола. Положил на место фартук, вымыл руки и сел на лестницу поджидать Жюльетту и хозяина. Было жарко, как обычно в то лето. Солнце давно скрылось за горами. В деревне стояла тишина. КАЗНЬ (9) Ее нашли на пляже в Марселе напротив парка Борели. Это случилось 31 июля, то есть через три дня после отъезда из деревни. Она бродила по пляжу в туфлях на каблуках, в голубом нейлоновом платье, уткнув глаза в песок. Если ее спрашивали, что с ней, она только отстранялась, не произнося ни слова. И вид был такой странный, что купающиеся - было часов шесть вечера - позвали полицейского. При ней не было никаких документов. Не отвечала на вопросы, вообще не говорила. Ее отвезли в одну больницу, а затем в другую, "Ле Тимон", где есть психиатрическое отделение. Там ее обследовали. Никаких следов побоев, только синяк на колене, видимо, ушиблась. Была ко всему безучастна. И из нее не удавалось вытянуть ни слова. Но слушалась, безропотно шла, куда вели. Ей дали снотворное, она спала до вторника. Но, проснувшись, была прежней. И отказывалась есть. Полиция впустую искала на пляже хоть кого-нибудь, кто мог опознать, кто она такая. На ней были только перепачканное платье (все решили, что она где-то упала), трусики, дешевые туфли и обручальное кольцо, на внутренней стороне которого я вывел "Ф. для Э." и дату нашей свадьбы. Ей снова дали снотворное и кормили искусственно до утра этой пятницы. Проснувшись, она улыбнулась и заговорила. Но не смогла дать ответ на вопросы - не знала, как оказалась в Марселе. Но назвала себя: Элиана Девинь, родилась 10 июля 1956 года в Арраме, департамент Приморские Альпы, всю жизнь живет на дороге О-де-ля-Фурш, ей девять лет. Врачиха, ее зовут Соланж Фельдман, узнав, что Аррам давно затоплен, позвонила в Брюске мадемуазель Дье, ведь она там староста. Обо всем этом мадемуазель Дье рассказывала мне каким-то тусклым голосом. Глаза у нее были красные и опухшие, но она больше не плакала. А голову обернула полотенцем - она уже много выпила до меня и продолжала пить. Дом у нее с садом и стоит на пригорке, оттуда видно озеро. Внутри все ветхое и выглядит тоскливо, кроме комнаты, называемой салоном, которую она немного обновила после смерти матери. Повсюду книги. Когда я приехал, она очистила от них диван. Те три с лишним часа, что я провел у нее, я тоже, кажется, много пил. Не могу припомнить, что я делал, только помню, что она все время кусала губы, это в конце концов стало просто непереносимо, и, чтобы помешать ей, я то и дело протягивал в ее сторону руку. Как и Бу-Бу, но только раньше, она все узнала в ту ночь с 13 на 14 июля, когда Эна так поздно вернулась домой. И я слово в слово услыхал уже знакомую мне историю, за исключением одной вещи, от которой так и подскочил на месте: оказывается, те два негодяя сняли для нее квартирку в Дине, чтобы "она принимала там мужчин". Бу-Бу мне говорил, что она была для них источником наживы, но я думал только о выкупе, который они требовали, чтобы оставить ее в покое. Мадемуазель Дье тоже не знала их имен. Однако, рассказывая ей о своих неприятностях, Эна сообщила, что у старшего лесопилка при выезде из города, а у другого - агентство по недвижимости на бульваре Гассенди, и подчеркнула: "Это вполне благополучные отцы семейств, а не подонки, какими представляют таких людей. Если и обращусь в полицию, ничего не смогу доказать. Даже мой труп никто не найдет". У меня сердце сжалось, когда я услышал эти слова. "Если они не оставят меня в покое, - говорила Эна мадемуазель Дье, - все равно от них отделаюсь. Или расскажу Пинг-Понгу, и он это сделает за меня". Эна трижды просила мадемуазель Дье приехать за ней в Динь - два раза до свадьбы и еще в тот вторник, когда якобы ездила походить по магазинам в своем красном платье и я отхлестал ее на краю дороги. Последний раз мадемуазель Дье встретилась с ней на той квартирке. На четвертом этаже старого дома номер 173 по улице Юбак. В глубине двора. На той самой улице, где Бу-Бу во время велогонки видел ее в черном "пежо" с двумя мужчинами. Вспомнил я, как она вынула два автобусных билета до Диня показать их мне. И спросил мадемуазель Дье: "В тот вечер вы привезли ее из Диня?". Отвернувшись, она ответила: "Нет. Я оставила ее на квартире. Она сама не захотела, чтобы я увезла ее". И, закусив до крови губу, добавила: "Я предложила обратиться в полицию, я голову потеряла от страха, мы поссорились. И она больше не звонила, мы не виделись с того вторника". Опять глотнув из стакана, добавила: "Ключи от той квартиры лежат в почтовом ящике. Последнем при входе, под лестницей. Она боялась носить их с собой, потому что вы могли их обнаружить, и все же думала, что если с ней что-нибудь случится, то вам придется туда зайти". Я сдержался и только покачал головой, как бы говоря, что это уже не имеет значения. Но та все же глухо спросила: "Что вы намерены предпринять?". Я ответил: "Сначала поеду в Марсель. А там уж решу". Потом она кормила меня на кухне. Я был голоден и ел с аппетитом. А сама много пила. И снова стала рассказывать, как Эну обнаружили на марсельском пляже. Я напомнил, что она мне об этом уже говорила. "Разве?" - сказала она. И две слезинки скатились по ее щекам. Она предложила мне переночевать у нее - был второй час, но я отказался - лучше сразу поеду в Марсель, все равно мне не уснуть. И она проводила меня до выхода, сказав: "Я тоже хочу ее проведать. Как только разрешат". Я обещал позвонить. Стоя у двери с полотенцем на голове и со стаканом в руках, она опять заплакала. От Брюске до Диня километров восемьдесят, но много виражей. Я затормозил на бульваре Гассенди в два часа ночи перед единственным освещенным местом, дискотекой что ли, из которой хозяин выпроваживал последних посетителей. Он объяснил мне, где улица Юбак. И я пошел туда пешком. Слышал только свои шаги по тротуару. В подъезде свет не горел. Я на ощупь нашел последний ящик с замочком. Потянув что есть силы, сорвал тот замочек вместе с кольцами. Внутри оказалась связка ключей. Один обычный и два для засова. Поднялся на четвертый этаж. Большое окно слабо освещало лестницу. На каждой площадке было по две квартиры, но у левой двери была только одна замочная скважина. Осторожно отпер правую, прислушиваясь при каждом повороте ключа, не разбудил ли кого. Вошел, зажег свет. Прикрыл дверь, заглянул в тесную кухню. Стены красные. На раковине два вымытых стакана. В холодильнике одна начатая бутылка пива. Кто пил пиво? Только не она. В главной, тоже красной, комнате не было следов того, что тут кто-то находился недавно. Покрывало на постели гладко заправлено. В шкафах пусто. Ничего такого, что говорило бы о ее пребывании. На столике пепельница, но чистая. Затем я пошел в туалет. Конечно, я не ждал увидеть отражение своей жены в зеркале над умывальником только потому, что она глядела в него несколько дней назад, но то, что нашел на полочке, словно ударило по голове: зажигалка "Дюпон" с надписью "Эна" сбоку. Я хорошо помнил, что во вторник, когда ударил ее и выложил на постель все из ее сумочки, зажигалка была там. После, насколько мне известно, Эна ездила в Динь только раз, в день велогонки. Значит, забыла тогда зажигалку? Это было на нее непохоже. А может, оставила нарочно, чтобы я нашел? Мне кое-что пришло в голову. Вернулся на кухню и вынул из-под мойки ведерко с педалью, там были окурки сигарет "Житан" и упаковка от печенья. Я уж не знал, что думать. Несколько минут сидел на постели, думал. Еще раз проверил ящики. Мысль была: "Если она понимала, что ты сюда придешь, значит, где-то оставлена записка". На часах был уже четвертый час. Я старался не думать об окурках и о том, что тут до меня были мужчины. Я думал о том, что ей было страшно и приходилось осторожничать. И знаете, о чем я вспомнил? О ее записке: "Ну и чего ты добился, парень, роясь в моей сумке?" Я-то думал, записка предназначена мне. А вдруг она писала ее для одного из тех, кто следил за ней и рылся в ее вещах? Если она написала что-нибудь для меня, то спрятала там, куда никто чужой не догадается заглянуть. Было уже пять минут пятого. За окном начало светать. И тут я догадался. Вернулся в туалет и снял полочку, на которую была положена зажигалка. Это была прямоугольная, полая пластина, внутри лежали две визитные карточки. Я постучал, думая найти еще что-нибудь, но напрасно. Одна визитная карточка - Жана Лебаллека, хозяина лесопилки на дороге в Ла Жави, а другая - Мишеля Туре, агента по недвижимости, с адресом конторы на бульваре Гассенди и домашним - на шоссе Будон. На обороте одной из карточек незнакомым почерком был записан адрес какого-то столяра в Дине, но его имя перечеркнули. Никакой записки от Эны не было, только вот карточки. Я сунул их в карман, поставил полочку на место, проверил, не осталось ли следов моего пребывания, и ушел. Внизу в темноте я немного постоял в нерешительности, но в конце концов опустил ключи в ящик. Сел в "ДС" на бульваре Гассенди - кругом не было ни души - и сперва поехал глянуть на план города в витрине туристической конторы. После посмотрел, где живет Туре. Дом как дом. Вернувшись на бульвар Гассенди, я, перед тем как ехать на Ла Жави, проверил, где находится контора по недвижимости. До ворот лесопилки по спидометру оказалось пять километров. Рядом стоял знак с названием ближайшей деревни - Ле Брюске. Увидеть это название тут было очень странно, тем более в ту минуту, словно кто захотел сыграть со мной шутку. В Бога я не верю и вспоминаю о нем лишь изредка на пожарах, однако эта надпись произвела на меня впечатление. Во дворе Лебаллека я увидел черный "пежо", такой, как мне описывал брат. В окне нижнего этажа был уже свет. Наверно, там кухня и кто-то всклокоченный, с мутными спросонок глазами, как оно бывает со мной или Микки по утрам, пил кофе. К телефонному проводу, натянутому от дороги к дому, без лестницы не добраться. Я глянул во двор, чтобы понять, как расположены помещения, и вернулся к машине. Проехал вперед еще три километра. Не доезжая Брюске, в сторону шла дорога к лесу, и я свернул туда. Поставив машину, двинулся дальше пешком. Вокруг никакого жилья, только на поляне полуразваленная кошара, ни дверей, ни крыши. Поглядел на часы и бегом к машине. На то, чтобы добежать до нее, развернуться и выехать на дорогу в Динь, ушло две минуты и еще две, чтобы проскочить лесопилку Лебаллека. Но тут я на несколько секунд остановился. Поехал дальше, при въезде в город свернул налево и потом притормозил на площади, где была стоянка. Чтобы добраться сюда от лесопилки, мне понадобилось на средней скорости шесть минут, но сейчас не было никакого движения, которое будет мешать, когда я стану спасать свою шкуру. КАЗНЬ (10) Проехав через Дюранс у Ле Мое и бросив на ходу в реку отпиленный кусок ствола, я остановился на открытой площадке между Маноском и Эксом. Откинув сиденья, чтобы немного отдохнуть, уснул. Почти до девяти. Через час был в Марселе. Я уже говорил, что служил тут и знаю город. Я быстро нашел больницу "Ле Тимон", но психиатрическое отделение находилось в стороне, и пришлось немало покрутиться, прежде чем я нашел въезд туда. На стоянке я поглубже засунул "ремингтон" и патроны в багажник и запер его на ключ. Ева Браун ожидала меня в холле, сидела очень прямо на скамейке, закрыв глаза. Вроде как похудела и постарела. Открыв глаза и увидев меня с чемоданом, сказала: "Бедный мой зять, сколько беспокойств у вас из-за меня. Вещи Элианы обнаружены в одном из отелей". Я спросил, видела ли она Эну. Та с грустной улыбкой ответила: "Выглядит неплохо. Даже как обычно. Но понимаете, она словно покинула землю. Все время зовет папу. Спрашивает, почему он не идет к ней. Это единственное, что ее сейчас волнует". И смахнула слезу. Пристально глядя в пол, добавила: "Ей дали снотворное. Ей нужно много спать". Чуть позже меня провели в палату. Я посидел около постели, прислушиваясь к мирному дыханию и дав волю слезам, которые сдерживал столько дней. Эна лежала на спине, волосы были собраны, руки вытянуты вдоль тела. Ее одели в сурового полотна рубаху без ворота, будто она заключенная. Во сне лицо ее казалось осунувшимся, но маленький пухлый рот был прежним, каким я любил его. Когда пришла медсестра, я отдал ей платья и белье из чемодана. В углу стоял знакомый белый чемодан. Вполголоса я спросил, в какой гостинице нашли вещи, и та ответила: "Отель "Бель Рив". Возле вокзала Сен-Шарль". Мне следует туда заехать рассчитаться. Я спросил: "А где матерчатая сумка?". Сестра сказала, что такой не приносили. Перед уходом наклонился к Эне и поцеловал влажный лоб, потрогал руку. При сестре не посмел поцеловать в губы и потом ругал себя, потому как в следующие два раза такой возможности уже не было. Ее лечащий врач мадам Фельдман приняла меня в своем кабинете на первом этаже. Это черноволосая женщина лет пятидесяти, маленькая, довольно плотная, с прекрасным добрым лицом и смеющимися глазами. Вокруг глаз у нее такие же морщинки, как у Микки. Она уже успела побеседовать с Евой Браун. Некоторые ее вопросы показались мне скучными, другие ставили в тупик. Не проявляя раздражения, она сказала: "Если бы я не хотела во всем разобраться, то не стала бы спрашивать". Нет, она не пыталась сразить меня непонятными словами. Объяснила, что моя жена больна психически довольно давно, возможно, уже много лет. Именно поэтому, вспоминая свое счастливое детство, она и говорит, что ей девять лет. И до минувшей субботы догадывалась о нависшей опасности. Невроз. Невроз этот нарастал постепенно, как следствие шока особенной силы. А страхи приводили, видимо, к спазмам мозга и к обморокам. Я вспомнил: "болит затылок". Мадам Фельдман сказала мне: "В прошлую субботу, только не знаю где и когда, ваша жена испытала эмоциональный шок такой же силы, как и первый, давнишний. И не смогла превозмочь это. Вы когда-нибудь видели постройку с провалившейся крышей? - спросила она. - То же самое произошло и с ней. Она сделала то, что случается крайне редко и что еще недавно оставило бы моих коллег равнодушными. Перешла от состояния ужаса, вызванного неврозом, к состоянию психоза, то есть к болезни, иной не только по своему характеру, но и по серьезности. Теперь уже можно утверждать, что как нормальная личность она перестала существовать, это ясно всем, кроме нее самой. Она действительно верит, что ей девять лет. Вчера, увидев себя в зеркале, она нисколько не усомнилась в том, что она маленькая девочка, и только попросила убрать зеркало. Вы меня понимаете?" Я сказал - да. У меня было много вопросов, но я сидел такой разбитый, что только опустил голову. Потом мадам Фельдман что-то вынула из стола и положила передо мной. Я узнал флакон, который тогда, во вторник, выпал из ее сумки на постель. Врачиха сказала мне: "Когда вашу жену нашли на пляже и привезли сюда, этот флакон был зажат у нее в руке, пришлось отнимать силой". Встряхнув флакон, она показала, что в нем порошок: "Сейчас чего только не производят, возможно, выпускают и порошок для ногтей. Но этот как раз не для ногтей". Я подумал было о наркотике, но она сказала: "Это очень сильное средство, применяемое при сердечно-сосудистых заболеваниях. Яд. Не может быть и речи, чтобы он был прописан вашей жене врачом. Не знаю, как она его достала. Здесь тридцать растолченных таблеток. Содержимым флакона можно убить целую семью". Я сидел, как пришибленный. Затем она сказала: "Возможно, она не собиралась воспользоваться этим порошком. Ни для себя, ни для кого-то другого. Я знаю больных, которые держат при себе опасные вещи - бритвы, кислоту. Чтобы чувствовать себя в безопасности". Я поднял голову и сказал: "Да, конечно", но сам так не думал. Вспомнил: "Я отделаюсь от них так или иначе". Эна хотела проделать все сама и не смогла. Я встал. Поблагодарил. Мадам Фельдман сказала, что я смогу увидеть жену завтра, когда она проснется, часа в три, но что надо быть благоразумным - она меня не узнает. Я ответил, что готов к этому. Выйдя из больницы, я повез Еву Браун в отель "Бель Рив". Это хоть и не дворец, но вполне приличная гостиница. Человек за стойкой у двери, дежурный, не очень-то запомнил Эну и сказал, что его удивили лишь ее светлые-светлые глаза. Пришла она в пятницу 30 июля в конце дня. До этого, значит, она побывала в Авиньоне. На карточке у дежурного записано: "Жанна Дерамо, дом 38, улица Фредерика Мистраля, Ницца". Я объяснил Еве Браун, что это девичья фамилия моей тетки. Дежурный показал нам ее номер с окнами на улицу. Там сейчас жили двое ненцев, и моя теща поговорила с ними на их языке. Спустившись, я оплатил счет, увидел в нем, что в субботу утром она заказала в номер кофе и много раз звонила по телефонам Марселя. Я спросил портье, не приходил ли кто-нибудь к ней, пока она жила тут. Дежурный не знал. И помнил только ее глаза, производившие "странное впечатление" - почти бесцветные. Затем мы пошли посмотреть расписание поездов. Ева Браун должна была вернуться из-за мужа: "Я приеду снова на будущей неделе с ним вместе, если вы нас привезете. Поезд до Диня был через час. Она не захотела в ресторан, боялась опоздать на поезд. Мы что-то поели в вокзальном кафе. Марсель очень шумный город, а от жары было трудно дышать. Она застенчиво улыбалась: "Мне кажется, я словно пьяная". Она помахала мне из вагона, будто уезжала на край земли и нам не суждено увидеться. Хоть она и немка - или австрийка, - эта женщина из той же породы, что и мой отец, мои братья и женщины нашей семьи. Из породы людей, способных все выдержать и, к сожалению, выдерживающих. Знаете, что я говорил сам себе, провожая взглядом поезд? Что ни я, ни Эна на них не похожи. КАЗНЬ (11) Я проехал на машине весь Марсель. Зашел в универсам и купил очки от солнца, красную рубашку и длинный черный пластиковый мешок, сам не знаю, для чего предназначенный, скорее всего для рыболовных принадлежностей. Но достаточно большой, чтобы вместить карабин. Номер снял в "Кристотель" в районе Мазарга, далеко от центра. Цены тут высокие, но зато просторно, удобно, есть бар, два ресторана, сто пятьдесят одинаковых номеров, и никто ни на кого не обращает внимания. Рекламу этого отеля я увидел у вокзала. Заполнив карточку у администратора, сказал, что хочу выспаться и чтобы меня не тревожили. Даже не взглянув, мне ответили, что надо повесить на ручку двери табличку "Не беспокоить". В номер меня проводил служащий отеля, которому я, однако, не доверил свой чемодан. Что он увидит его содержимое - "ремингтон" и патроны, - было почти невероятно. Но я поступил так. Дал ему на чай и, как только тот ушел, повесил на дверь табличку "Не беспокоить". Еще раз проверил патроны и зарядил карабин. Я понимал, что если придется дважды выстрелить в первого, то нужно будет сразу перезарядить ружье. Одна эта мысль приводила меня в ужас, я не знал, как поступлю в этом случае. Мне было неприятно звонить Лебаллеку. Я вспомнил, что телефонные провода идут от дороги к мастерской. Он будет слишком далеко, чтобы его прикончить одной пулей из укороченного ружья. Однако попробую. Но постараюсь не отходить далеко от ворот. Мадемуазель Дье сказала про них, что это "отцы семейств". Откуда знать, сколько сыновей и дочерей окажется в доме, чтобы помешать мне удрать, когда я убью Лебаллека. Хоть я и не слышал лая, но был уверен, что у них есть собака. Да, отходить далеко от ворот не следовало. Вот о чем я думал в номере. Засунул карабин, коробку с патронами и красную рубашку в купленный мешок. Поставил его у постели, закинул в мусорный ящик целлофановую упаковку рубашки. Затем влез в ванну. В комнате был маленький холодильник, я взял оттуда бутылку пива и карандашом, висевшим на цепочке, поставил крестик в счете на крышке холодильника - вот что такое люксовый отель. В чистых трусах лег в постель, выпил пиво и подумал, что завтра увижу Эну, когда она проснется. Представил себе - вдруг узнает меня, сам себе сказал - бред и перестал об этом думать. Встал в четыре. Снова надел черные брюки, черную водолазку Микки и свою бежевую куртку. С собой взял только пластиковый мешок и вышел из отеля через бар, полный иностранных туристов. Заправившись и проверив масло, я выехал в направлении Экса. Ехал не спеша. Мне надо было оказаться в Дине не раньше семи. Приблизительно так и приехал туда. Поставил машину на стоянку, которую обнаружил утром. Пешком дошел до бульвара Гассенди. Народу кругом было полно. Я ожидал, что контора уже закрыта, но ошибся. Внутри за столом сидел мужчина, подписывал какие-то бумаги с пожилой парой. Не останавливаясь, я взглянул на него и, перейдя улицу чуть дальше, вошел в большой бар "Провансаль". Здесь было людно и шумно, как на митинге. Я спросил кружку пива и жетон для телефона. Телефонная кабина находилась в конце бильярдного зала. Я позвонил в контору: "Мсье Туре?" Тот ответил: "Он самый". Тогда я сказал: "Послушайте, я хочу продать землю при выезде из Диня по дороге в Ла Жави. Прекрасный участок. Около гектара. Мне хотелось бы вам его показать". Он спросил мое имя. Я ответил: "Планно. Робер Планно". Он предложил встретиться на будущей неделе, но я сказал: "Я нездешний. Я из Ментоны и ночным поездом уезжаю". Он не горел желанием поехать туда немедленно. "Послушайте, господин Туре, - сказал я ему, - предложение это выгодное, Мне срочно нужны деньги, вы понимаете? Всего десять километров от Диня Целый гектар поля и еще кошара, которую можно обновить". Он как-то нерешительно переспросил, где это, и наконец произнес: "Сначала мне надо заехать домой". Я сказал: "Прекрасно. Я все равно не смогу быть там раньше половины девятого. А займет это у нас не больше пятнадцати минут". Он ответил: "Ладно, всегда так с вами". Видно, думал про своих клиентов. Я спросил, знает ли он лесопилку Лебаллека. Он ответил почти с отвращением: "Еще бы. Это мой свояк". Я сказал: "Так это подальше километра на три, направо вверх идет дорога через лес. Я буду ждать вас при въезде, на дороге. Какая у вас машина?". Он ответил: "СХ". Я продолжал: "Меня легко узнать, я в красной рубашке". Допив и расплатившись, походил около конторы. Туре собирался уезжать. Через стекло я толком не мог его разглядеть, но тут он как раз вышел на улицу. Я почти забыл о том, что они сделали с Эной, а думал о том, что мне предстоит. Я пошел к "ДС". Оставил там куртку, взял черный мешок, надел очки, проверил все дверцы и быстрым шагом добрался до выхода из города. Жаркое солнце еще выглядывало из-за гор. На выбранном мной обратном пути были только два светофора, а движение так себе. Проходя мимо лесопилки, я не остановился, только глянул во двор и увидел там немецкую овчарку, которую держал длинноволосый парень одних лет с Бу-Бу. Машины проносились по шоссе, дорога была прямая. Я прикинул, что через час их будет меньше. По пути мне захотелось пить. Наверно, от страха пересохло в горле. С этой минуты жажда уже не оставляла меня. В кошаре я надел на водолазку красную рубашку и закатал рукава. Вынув карабин, положил его справа при входе и проверил, быстро ли смогу достать. Затем сел на пороге и стал ждать. Уж не помню, о чем я тогда думал. О жажде, о том, что мадам Фельдман упомянула провалившуюся крышу. Скорее ни о чем. Когда подошло время, я спустился вниз к дороге и увидел выходивших из леса мужчину и женщину. Они шли обнявшись и были заняты только собой. Меня они не заметили и пошли в сторону Брюске. Машин на дороге стало меньше. Сердце мое ныло, в горле было сухо. Туре опоздал минут на десять. Как и я предполагал, он съехал с дороги, выключил мотор, вынул ключи и положил их в карман пиджака. Вылезая, сказал: "Извините, мсье Планно. Вы, наверное, знаете, каково управляться с женщинами" И протянул мне руку. Человек среднего роста, с залысинами и серыми глазами. Все у него было фальшивое, начиная с улыбки. Манеры оборотистого дельца. Я сказал: "Это наверху, пошли". В первую секунду лицо его мне показалось знакомым, но смутно, и я перестал об этом думать. Мы пошли вверх по дороге. Он сказал: "Так вот где это? Я уже однажды продал тут землю". Я шел впереди, а он остановился и огляделся. О чем он говорил, уже не помню, да и не вдумывался. Я первым вошел в разрушенную постройку, на ходу схватил карабин и обернулся. Тут он поперхнулся и уставился на оружие. Прошептал: "Что это значит?". Я приказал ему отойти к стене. При этом он чуть не упал. Я спросил его: "Это вы направили ее в Авиньон?". Он смотрел на меня, разинув рот, а затем, скосив глаза на карабин, прошептал: "Что? Какой Авиньон?". Но потом понял: "Ту девушку?". Я ответил: "Элиану. Мою жену". Он замахал рукой, чтобы я не стрелял: "Послушайте, я совершенно ни при чем! Клянусь вам! Все произошло по вине моего свояка". Я молчал, а он попробовал передвинуться, но опять замер, увидев, что я поднимаю "ремингтон". Я держал карабин обеими руками, целясь ему в грудь. Он криво усмехнулся и сказал, уже тише, прерывающимся голосом: "Нет, вы этого не сделаете. Вы решили меня попугать, да? Во всем виноват мой свояк, клянусь вам". Я не ответил. И он, решив, что я не стану нажимать на курок, отошел от стены и с решимостью промолвил: "Ну хватит. Вы что, поверили ей? Разве вам не ясно, что она ненормальная? Я, конечно, виноват тоже, но если всякая шлюха...". Я выстрелил. Выстрел прозвучал так громко, что на какое-то время я даже закрыл глаза. А он, сделав шаг вперед, как бы пытался рукой отвернуть в сторону дуло. С недоумением на лице он постоял еще какое-то время с насквозь пробитой грудью, и это время показалось мне бесконечным, а затем вдруг упал. И по тому, как он упал, я понял, что убил его. Я вышел и прислушался. Тихо. Только постепенно дошло, что вокруг поют птицы. Вернулся в кошару. Положил карабин в мешок. Когда вытаскивал ключи от машины Туре, пришлось взглянуть на него. Пиджак на спине был с дыркой, весь в крови. Я побежал. Теперь то же расстояние показалось мне бесконечным. Не хватало воздуха, а когда сел за руль "СХ", во рту все горело. Я чуть помешкал, затем развернулся и, пропустив две машины, выехал на шоссе. Ехал и повторял: "Будь осторожен. Будь осторожен". Ни о чем другом не хотелось думать. Крупные капли пота падали мне на ресницы, и, чтобы вытереть их, приходилось снимать очки. Я остановил машину на левой стороне, как раз перед въездом на лесопилку. Вынул из мешка карабин, положил на сиденье, а вылезая, не выключил мотор и не запер дверцу. Когда шел к воротам, заходящее солнце светило мне в спину. "Мсье Лебаллек!" - закричал я. В доме залаяла собака. В дверях показалась женщина в фартуке. Чтобы разглядеть меня, приложила руку к глазам. Я спросил: "Господин Лебаллек дома?" - "А что у вас к нему?". Я жестом показал ей на машину за собой. "Я к нему по делу от его шурина". Она пошла за ним. Пахло смолой. Земля была кое-где посыпана опилками, будто снегом. Когда он вышел из дома, солнце мешало ему смотреть. Я не двигался с места. Был он такой же высокий и грузный, как я, только лет на двадцать старше. Голый до пояса, в руках салфетку держит. Спрашивает: "Ну что еще такое?". Я сказал: "Гляньте-ка". И двинулся к машине. А он прикрыл дверь, и я слышал за собой шаги. Я наклонился над сиденьем, словно что-то разыскиваю, пока не удостоверился, что он рядом. Тогда я схватил карабин, повернулся и пошел на него так, чтобы карабин не могли увидеть с дороги. При виде ружья он резко остановился в семи или восьми шагах от меня. Прищурившись, не мигая смотрел, как и Туре, но заговорил иначе: "Что за игрушки? Кто вы такой?". Был ошеломлен, но не напуган. И тоже показался почему-то мне знакомым. За спиной проносились машины. Я сказал: "Я муж Элианы". У него волосатая седая грудь и на голове седые волосы. Кажется, только в эту минуту я впервые подумал, что он и Туре брали ее. Эти мерзостные волосы на груди, толстые лапы. Он сказал: "Ах вот в чем дело". Теребя салфетку, он как-то неприятно поглядывал на меня. А затем, оглянувшись на дом, сказал примирительно: "Кретин, ты, значит, поверил ее россказням? К чему было мне кого-то насиловать! А ее ты можешь оставить себе, она меня больше не интересует". И, повернувшись, пошел к дому. Я нажал на курок. Получив пулю в спину, он споткнулся и отшвырнул салфетку. Но не упал. Согнувшись чуть не пополам, он обхватил живот руками и с натугой двинулся дальше. Услыхав, как он шепчет: "Вот дерьмо", я выстрелил еще раз, после чего он упал с пробитой головой. Распахнулась дверь, раздался лай, крики. Я увидел, как по двору несется овчарка, и, кажется, с места не сошел. Она не набросилась на меня, а стала кружить вокруг хозяина, лаяла и скулила. Тут же из дома выскочили с воплями люди и бросились к "СХ". Да между первым и вторым выстрелами заскрипели тормоза чьей-то машины на шоссе. Теперь из нее вышли обеспокоенные мужчина и женщина. Я пригрозил им карабином и заорал: "Уезжайте, уезжайте!". Мотор "СХ" работал по-прежнему. Я тронул, когда длинноволосый парень, понявший все раньше других, видимо, сын Лебаллека, уже хватался за заднюю дверцу. Но его отбросило, и я помчался в Динь, держа скорость под 130 километров. При въезде в город скорость сбросил, поехал направо. Перед светофором пришлось затормозить. Я воспользовался этим, чтобы спрятать карабин и очки в мешок. Перед самой площадью остановился и выключил мотор. Снял красную рубашку, вытер руль и переключатель скоростей, хотя хорошо понимал, что это ни к чему, сунул рубашку в мешок. Когда вышел из машины, уже выли сирены полиции. В сторону Ла Жави промчались по крайней мере две машины. Я едва не побежал к своей "ДС", рискуя привлечь внимание прохожих или высунувшихся из окон. Подняв заднее сиденье, сунул туда мешок. И перед тем как отъехать, надел куртку. Перед въездом на мост через Блеонн было, как обычно, тесно, а посередине, яростно сигналя, пронесся автобус полиции. Еще не выставили кордоны, и до Маноска я ехал в потоке машин. В какую-то минуту нас на полной скорости обогнали двое на мотоциклах. Я их увидел потом при въезде в Малижайи, они разговаривали с жандармами. Те останавливали все "СХ" и еще "ЖС" - вероятно потому, что они схожие. Дальше все было тихо. Сердце поуспокоилось. Только очень хотелось пить. Было около одиннадцати, когда я съехал с автострады в центре Марселя. Доехал до Корниша и тут на скале размозжил карабин и бросил в воду, отделался тем же путем от оставшихся патронов и от очков. По дороге в "Кристотель" притормозил еще дважды, бросив мешок и красную рубашку в водостоки. В полночь в баре было еще полно. Никто не обратил на меня внимания. Я поднялся к себе, выпил две бутылки пива, принял душ и лег. Опять хотелось пить. Подумал было встать и взять из холодильника минералку. Но сразу заснул, как провалился. Проснулся я сам, не знаю почему, среди ночи. Меня мучил страх. Однако прошло немало времени, прежде чем я вспомнил, что убил двух человек. Потом усталость помогла снова заснуть. КАЗНЬ (12) Я увидел Эну на другой день в той же палате. Распустив волосы, она стояла около постели в одном из привезенных мной платьев - белом летнем. Глаза казались еще светлее, чем обычно. Я обрадовался, что она надела именно это платье. Стояла очень прямо, внимательно вглядываясь в мое лицо с какой-то нерешительной, очень нежной, но - как бы это сказать - чужой улыбкой. Хотя было воскресенье, мадам Фельдман пришла тоже и сказала ей: "Этот господин знает тебя, он знаком с твоим папой", но Эна только качнула головой, что рада. Не зная, чем доставить ей удовольствие, я купил цветы и коробку шоколада. Она сказала: "Спасибо, мсье". И пока медсестра ходила за вазой и ставила цветы, начала разговаривать сама с собой каким-то низким голосом. Я сказал: "Элиана". Она все с той же улыбкой посмотрела на меня, и я почувствовал: чего-то ждет. Я сказал ей: "Если ты чего-нибудь хочешь, скажи, я принесу". Она ответила: "Я хочу серебряное сердечко и медвежонка, и потом я еще хочу..." Она не договорила и стала плакать. Я спросил: "Чего ты хочешь?". Она пошевелила головой, не переставая смотреть на меня сквозь слезы, и все. Стоявшая за мной врачиха сказала: "Этот господин твой большой друг. Он через несколько дней привезет на машине твоего папу". Тогда она засмеялась и, плача, стала ходить по палате, приговаривая: "Да, этого я очень хочу. Да, это то, что надо". И снова тихо заговорила сама с собой - неспокойная, но счастливая, со слезами на щеках. Мне дали понять, что пора уйти. А я-то не пробыл и пяти минут. Я сказал: "До свидания, Элиана". Она, обернувшись, опять улыбнулась. Щеки ввалились, голову она держала очень прямо, и я заметил - потому что стремился все унести с собой в памяти, - у нее сняли обручальное кольцо. В коридоре я прислонился к стене, и мадам Фельдман мне сказала: "Перестаньте. Я же вас предупреждала. Будьте благоразумны". Я сделал над собой усилие. Мне было стыдно. Мы пошли к лифту. Я сказал; "Как же так? Разве это бывает?" Она ответила; "Неизлечимые болезни редки. Если бы я всем сердцем в это не верила, то сидела бы дома и смотрела по телевизору передачу о крокодилах. Вот существа, которые сумели выжить, несмотря ни на что". Я поездил по Марселю. Поставил машину на аллее Леон-Гамбетта, вошел в кафе. По-прежнему хотелось пить. Заказал воду с мятой. Ее любимый напиток. Более прохладительный, чем пиво. Кажется, я хотел чего-то, чего не существует на свете. Потом пешком спустился по улице Канебьер до Старого порта. Меня толкали, но я молча рассматривал витрины. Серебряное сердечко. Где оно? Медвежонок, тот в нашей комнате. Я видел его перед отъездом. В Старом порту я поглядел на воду, на пятна нефти, на пароходики. Вернувшись на Канебьер, купил в киоске парижскую газету "Журналь де Диманш" и просмотрел, сидя в кафе, снова взял стакан минеральной с мятой. О происшествии в Дине там уже писали, но в двух словах. Неизвестным убит хозяин лесопилки, исчез шурин жертвы, агент по продаже недвижимости. Машина его обнаружена, ведутся розыски. Я знал, что в понедельник газеты напишут подробнее, но не чувствовал ничего похожего на страх. Было безразлично. Около шести часов вечера сел в "ДС". Решил ехать домой и вернуться снова на другой день. Я привезу ей медвежонка, она будет счастлива. Вечером поговорю с Микки. Не стану ему рассказывать, что я сделал, чтобы не впутывать его в это дело, но мне станет легче, когда увижу его мордаху и услышу его глупости. Он опять заговорит об Эдди Мерксе, Мэрилин Монро и Марселе Омоне. А может, и о Рокаре. По его мнению, Рокар - настоящий социалист и всегда говорит умные вещи. Клянусь, когда Микки рассуждает об этом, остается только заткнуть чем-нибудь уши. Возвращаясь, я не хотел проезжать через Динь. Поэтому, добравшись до Драгиньяна и съев бутерброд, поехал наверх через Кастеллан и Анно. Сто восемьдесят километров. Первый, кого я увидел, вернувшись в наш город, был ВавА, парень, перерисовавший портрет для Коньяты. Он слонялся, предлагая отдыхающим сняться. Он и сказал мне, что Микки с Жоржеттой в кино. А другого брата не видел. Он спросил, как Эна. Я ответил: "Ничего. Спасибо". Поставил "ДС" на улочке возле "Ройаля" за старым рынком. Лулу-Лу сидела в кассе, мне не хотелось ее видеть, и я пошел, как уже говорил раньше, в кафе напротив поджидать перерыв. Когда же я начал вам все рассказывать? В понедельник вечером, на другой день и до утра. Затем мы разговаривали днем во вторник. А сейчас среда. Всего-то среда, 11 августа. Я только что понял это, просмотрев календарь, в котором для себя записал все события, случившиеся со мной этой весной и летом, с того дня, когда танцевал с Эной, когда впервые держал ее в своих объятиях. Господи, как это было давно! Итак, я рассматривал афишу с Джерри Льюисом и ждал перерыва, когда выйдет Микки. И думал о своем чемодане. Я забыл, куда дел его. Помнил, что, оплачивая счет в "Кристотеле", держал чемодан у ног, а потом уж ничего не помнил. Не помнил, положил ли его в багажник "ДС". Подл, он и лежит там. Я тоже понемногу начинал сходить с ума. Из кино повалил народ. Одни курили, другие ели мороженое Наконец я увидел Жоржетту и Микки. На нем были такие же черные брюки, как и на мне, и зеленоватая водолазка. И шел он эдак вальяжно, как павлин. Если не видеть, как Микки выходит в перерыве из кинотеатра, бросая окружающим: "Как дела, старина?" - скаля передние зубы на манер Хэмфри Богарта, то трудно понять, как радостно сознавать в такую минуту, что он твой брат. Хочется смеяться, и сердце щемит. Встав со стула, я постучал по витрине, и он увидел меня. И еще понял кое-что. Жоржетта пошла было за ним, но он ей что-то сказал, и она осталась на улице под фонарем, а Микки подсел ко мне. Я пил пиво, и он заказал себе тоже. Потом спросил про Эну. Я рассказал, как ходил в больницу сегодня и накануне. Микки выпил пиво, хмуря лоб, как всякий раз, когда размышляет, и сказал: "Вид у тебя очень усталый. Скоро и ты попадешь в больницу". Мы молча посидели еще за столом, а затем он сообщил, что его хозяин Фарральдо хочет меня видеть. Я встречался с Фарральдо раз десять - привет, как дела? - он даже был на моей свадьбе, но я толком с ним незнаком и потому удивился. А Микки сказал: "Это по поводу бывшего работника лесопилки по имени Лебаллек". Я почувствовал комок в горле, но постарался не показать виду. Тогда он добавил: "Две недели назад Эна приходила к Фарральдо и интересовалась тем Лебаллеком. Он тот самый шофер, что привез механическое пианино. Ну, когда отец возил его в город, в ломбард". Лебаллек, механическое пианино, наш отец - я ничего не мог понять и спросил: "Ты это о чем? Что за история?" Я сказал это так громко, что Микки, в замешательстве оглядевшись, ответил; "Я лично ничего не знаю. Фарральдо только сказал, что хочет поговорить с тобой". Я заплатил по счету. Напротив в кинотеатре дали звонок на окончание перерыва. Мы вышли из кафе. Жоржетта дожидалась недовольная. Я поцеловал ее в щеку. Она спросила про Эну. Я ответил: "Микки тебе расскажет". Микки предложил: "Идем с нами. Забавный фильм. Посмеешься, станет легче". Я отказался, сказав им, что мне не больно охота смеяться, особенно сейчас. Они вернулись в зал. Лулу-Лу стояла в дверях, отбирая контрамарки. Я лишь помахал ей издали рукой и пошел к "ДС". Чемодан был в багажнике. Приехав в деревню, я застал Коньяту и мать на кухне, они смотрели телек. Мать одновременно гладила белье. Она выключила телевизор, и я рассказал о том, что видел в больнице. Два-три раза мне приходилось кое-что по второму разу объяснять Коньяте, которая повторяла: "Что, что?" Бу-Бу не ужинал дома, и осталась тушеная баранина. Однако я сказал, что не хочу есть. Бутерброд, купленный в Драгиньяне, застрял у меня в горле. Я спросил мать: "Ты знаешь, кто был тот шофер, который привез механическое пианино, когда я был мальчишкой?" Она ответила: "Я даже нашла накладную. И показала ее девочке. Его зовут Жан Лебаллек. В тот вечер меня не было дома, я ходила к Массиням - именно тогда умер их старик. Но я часто встречала Жана Лебаллека, и твоя тетка тоже, можешь спросить ее сам". Она пошла за накладной, а я поговорил с Коньятой. В глазах у нее застыли слезинки. Она переживала, думая о том, каково Эне в сумасшедшем доме. И сказала глухим, очень громким и ровным голосом: "Жан Лебаллек и его шурин. Они сидели в этой комнате вместе с твоим бедным отцом. Я хорошо помню тот день - понедельник в ноябре 1955 года. Как раз обильно выпал снег. Они привезли пианино и выпили вина, тут, в этой самой комнате, и ты стоял здесь тоже, тебе было десять лет". Я ничего не помнил. Осталось только смутное впечатление чего-то знакомого при виде лица Туре и особенно Лебаллека, когда он, уставившись на карабин, бросил: "Что за игрушки?". Я долго втолковывал Коньяте, пока она поняла мой вопрос: "Когда ты об этом рассказала ей?". Коньята ответила: "Девочке? За два дня до ее дня рождения, когда она поехала повидаться с учительницей и так поздно вернулась". Я сидел у стола, положив руки на колени. Мне хотелось все обдумать, но никак не удавалось сосредоточиться. Я даже не знал, о чем мне думать. Какое отношение к этой-истории имели пианино, мой отец и зимний день двадцать лет назад? Я чувствовал себя выпотрошенным, застывшим. Мать положила передо мной какую-то бумагу. Та самая накладная. На ней фамилии - Фарральдо, Лебаллека, моего отца. Дата наверху - 19 ноября 1955 года, а мой отец вывел внизу 21-е. Я поглядел на Коньяту и на мать. Затем сказал: "Ничего не понимаю. Зачем ей понадобился этот шофер? Она ведь тогда еще не родилась". Хотя я говорил тихо, словно для самого себя, Коньята все поняла и сказала: "Ноябрь 1955 года. Это за восемь месяцев до ее рождения. А отец ее неизвестен. Если ты все еще не понимаешь, зачем она пыталась выяснить, кто он такой, значит, ты решительно глуп". Я поглядел на будильник и сказал матери, что поеду в гараж вернуть машину хозяину. Она спросила: "Что так поздно?" Было почти одиннадцать. Но мне надо было повидать Еву Браун, я не мог ждать до утра. Я сказал им: "Идите спать. Мы еще все обсудим". Перед тем как выйти, выпил два стакана воды из-под крана. В одном из окон у Евы Браун горел свет. Я постучал в стеклянную дверь кухни. Помню, была такая яркая луна, что я увидел свое отражение в стекле. Отошел на несколько шагов и сказал довольно громко: "Это я, Флоримон". Какое-то время мне казалось, что она не слышит, я уже собрался повторить, как в кухне зажегся свет и дверь открылась. Ева Браун накинула на ночную сорочку халат и завязала пояс. Волосы были стянуты лентой. Открывая, она широко улыбнулась, наверное подумав, что раз я не дождался утра, значит, у меня приятные новости. Но едва увидела меня, помрачнела. Войдя на кухню, я прислонился к стене. Она предложила сесть, но я только покачал головой. Глядя на нее - у нее такие же глаза, как у дочери, - я сказал: "Мне надо знать всю правду. Я так больше не могу. Разве вы не видите, что я не могу? Что произошло в Арраме в ноябре 1955 года?". Вы уже знаете, что рассказала мне Ева Браун в ту ночь, - ведь вы были у нее вчера, - наверно, теми же словами, которыми отвечала все эти годы, когда Эна забрасывала ее вопросами. Я прервал тещу только раз: в ту минуту, когда сообразил, что Эна могла подумать, будто тот итальянец, черноглазый и усатый, был мой отец. Я задохнулся от возмущения. Я не нашелся даже, как объяснить, что это невозможно. Да и как объяснить? Невозможно, и все тут. Взяв себя в руки я дослушал Еву Браун до конца. О ее знакомстве с Девинем во время войны в Германии. О том, как их семейное счастье было во время поездки в Гренобль разрушено девочкой, которую все звали Эна. Я снова услышал о собаке, которую она кормила под столом мясом. Ева Браун сидела на ступеньках лестницы наверх и упорно не поднимала глаз. Говорила печальным монотонным голосом, но достаточно громким, чтобы мне было слышно. Я сел рядом. Наконец она сказала, что именно по вине ее пятнадцатилетней дочери оказался в параличе от удара по голове лопатой тот, кого Эна называла отцом. Теща хотела объяснить что-то, но разрыдалась. Я положил ей руку на плечо, мол, не надо объяснять. Дома, придя в себя, Габриель сказал, что упал с лестницы, когда обрезал дерево, а доктор Конт сделал вид, что поверил. После этого мы долго молчали. Ева Браун плакала. Единственная четкая мысль, пробивавшаяся сквозь другие, более смутные, была та, что я убил двоих, неверно истолковывая некоторые обстоятельства, по навету Они не знали ее и не знали, что она могла быть дочерью одного из них. Эна их разыскала, когда увидела механическое пианино. Мой отец умер, тогда она решила использовать меня, чтобы наказать остальных. Я сказал Еве Браун: "Сколько помню отца, он не мог быть одним из тех, кто тогда напал на вас". Она ответила: "Я знаю. И моя дочь в последние дни тоже это знала. В ту ночь, когда ваш брат выиграл гонку, она ночевала здесь и тоже поняла это, я уверена. И уехала для того, чтобы найти человека по прозвищу Итальянец". Я попытался вспомнить, какой Эна была в последние дни. Со мной она вела себя совсем иначе. И нежней и вроде так, словно я снова стал тем, с кем она танцевала в "Бинг-Банге". Был уже час ночи, когда я спросил у Евы Браун: "Разве она не говорила вам, что вбила себе в голову?" Та печально сказала: "Она боялась, что я стану мешать ей. Извините, но я хотела увидеть фотографию вашего отца. А в день свадьбы ваша тетка, довольная, что имеет портрет своего мужа, показала его нам, мне и мадемуазель Дье, это был подарок Элианы. И тогда я поняла, что моя дочь обманула меня и предъявила портрет вашего дяди, а не отца". С секунду уставясь мне в глаза, она опять опустила голову и продолжала: "Я очень испугалась, я ведь верующая, а ваш брак уже был заключен. Тогда я сходила на кладбище. На могиле вашего отца есть фотография в мраморной рамке, у него там тоже черные глаза и усы. Воспоминания о том человеке с годами стерлись, но я сразу увидела, что это не то лицо". И повторяла: "Простите меня". Я встал и спросил: "Вы ей сказали об этом, когда она у вас ночевала?" Ева Браун кивнула. И я вспомнил, что на другой день Эна пожелала пойти на кладбище вместе с нашей матерью и пробыла там одну минуту. Значит, она пошла проверить. Я спросил: "Почему вы думаете, что она отправилась на поиски Итальянца, если не говорила вам, что задумала?" Ева Браун ответила не сразу. Встала, открыла нижний ящик буфета. За стопкой тарелок лежал сверток в тряпке с синими квадратами. Этот тяжелый сверток она выложила на стол передо мной. И сказала в слезах: "Она просила отдать ей это, а я отказалась". Развернув тряпку, я увидел американский пистолет в кобуре из грубой материи защитного цвета и с ремешком из той же материи. Я взял его в руки. Я лучше разбираюсь в ружьях, но этот пистолет мне известен: кольт 45-го калибра, он был на вооружении американской армии в обе мировые войны. Пистолет был в хорошем состоянии. Ева Браун сказала, что Габриель Девинь раздобыл его в 1945 году, когда работал на американцев в Фульде. И добавила, что постоянно перекладывала его с места на место, чтобы дочь не могла найти. Я вложил пистолет в кобуру и сказал: "В любом случае она не собиралась им воспользоваться. Врач говорила вам о флаконе?". Ева Браун удивилась. Я мог бы скрыть это, но все же рассказал: "Ваша дочь нашла для себя более удобное оружие. И тоже не сумела его употребить". Мы поглядели друг на друга. Бедная, она была, как и я, на пределе. Я сказал: "Надо было все рассказать мне, и вам тоже". А затем ушел. Братья вышли мне навстречу. Они ждали меня посреди деревни. Усаживаясь сзади, Бу-Бу удивился: "Ты не вернул машину?" Я ответил, что она понадобится мне утром для поездки в Марсель. И сказал: "Ты сходишь к Анри Четвертому и все объяснишь. И если ему нужна помощь, сделай все, что сможешь". Микки молчал. Я поставил "ДС" рядом с его желтым грузовиком, и мы некоторое время посидели внутри, опустив стекла. Я спросил: "Кто первый рассказал ей про это треклятое пианино?" Бу-Бу ответил: "Я. Я сам. Она и не знала, что оно стоит у нас. А было это в тот день, когда мы ездили в "Бинг-Банг". После того, как ты уехал. Я добивался от нее, почему ты умчался такой рассерженный". Так вот почему она заинтересовалась мной и на другой день сама заявилась в гараж с разорванной камерой. Теперь хоть это-то стало ясно. Микки сидел со мной рядом и курил. Я спросил его: "Ну и как фильм?" Он ответил: "Ничего". И все. Затем я сказал Бу-Бу: "Вот что, перестань думать об истории с шантажом. Я проверил. Она все придумала". Он ничего не ответил. Оставшись в комнате один, я посмотрел на медвежонка, на его симпатичную морду. И поискал серебряное сердечко. Его нигде не было. Я лег и уж не помню хорошо, спал или нет. Только утром я обратил внимание на книжку о Мэрилин Монро, лежавшую на ночном столике. Я полистал ее и обнаружил вырванную из другой книги страничку, сложенную пополам. Речь там шла не о Мэрилин Монро или какой-то другой кинозвезде, а о велогонщике Фаусто Коппи. Это меня, конечно, здорово удивило. Но я смутно вспомнил, как незадолго до ее ухода мы с Бу-Бу, чтобы позлить Микки, говорили о Фаусто Коппи. И она тоже заинтересовалась им. Надо было ехать - повидать Фарральдо. Уже в течение тридцати часов, что бы я ни делал, меня трясло от страха. Всплывали в памяти лица Туре и Лебаллека. Я положил на столик книжку о Мэрилин Монро. Это было позавчера, в понедельник. Только сегодня, после стольких разговоров с вами, я понял, отчего она так переменилась ко мне в последние дни. Думаю, с самого начала своего рассказа о событиях этого лета я дал вам подсказку, как она сошла с ума. Она, куда более внимательная и расчетливая, чем я думал, заинтересовалась смертью Фаусто Коппи. Слишком поздно. Когда стражник передал мне новый ваш вопрос, я сначала рассердился: "Сколько времени я говорил с ним? Семь или восемь часов? Я все честно рассказал, ничего не утаил. А он не нашел ничего лучшего, как прямо от меня отправиться в какую-то пивную, чтобы проверить дату смерти Фаусто Коппи". Нет, обождите, я еще не все сказал. Я узнал также - на сей раз от вас, - что во всем, что я рассказываю, снег имеет прямое отношение к моему отцу, к тому, что невольно в моем рассказе связано с отцом. Да, отец имеет отношение и к весне, и к снегу, и к минувшему лету, и к той осени, когда я гулял рядом с ним по каштановым листьям. Он имеет отношение ко всему, что я говорю, потому что, рассказывая вам все - на свой манер, конечно, - я по-прежнему страдаю от того, что его нет с нами. Что касается остального - раз уж вы заговорили об этом первый, - скажу вам, что в ноябре 1955 года он не носил усов. Он отпустил их только в память итальянского гонщика, которым восхищался как величайшим из всех. Вы тоже могли обнаружить в вырванной из книги страничке: Анджело Фаусто Коппи умер 2 января 1960 года без нескольких минут девять в больнице Тортоны в Италии. Я ехал в город, попадая по дороге то в полосу яркого солнца, то в тень, как обычно по утрам. На площади купил газету и просмотрел в машине. Медвежонок сидел рядом со мной. Двойное убийство в Дине с фотографиями Лебаллека и Туре занимало четверть первой страницы. Какие-то дети обнаружили труп Туре в кошаре. Те, что видели меня у Лебаллека, сообщали приметы: лет двадцать пять, выше среднего роста, в красной рубахе или куртке, скорее всего северо-африканец. Женщина из остановившейся во время выстрелов машины утверждала, что я что-то кричал по-арабски. Она, мол, долго жила в Алжире. Только не могла сказать, из какой я страны. Были арестованы и допрошены два подозрительных алжирца. Но в то же воскресенье освобождены. Эксперт без труда установил, что стреляли из "ремингтона" с обрубленным стволом. Ничто в прошлом обоих не объясняло столь страшного конца. Говорилось о "безжалостной расправе", о мести уволенного рабочего, о сведении счетов из-за какой-то сделки. В конце статьи я прочел, что "убийца оделся в красное, как палач". Я выбросил газету на тротуар и поехал к Фарральдо Теперь я боялся его, но, раз он просил приехать, должен был это сделать. Едва тот пожал мне руку, как я понял, что он еще не читал газету. Он готовил себе кофе и угостил чашечкой. Сказал: "Пойми, парень, мне неприятно выглядеть эдаким ханжой. Не знаю, насколько серьезно то, что я тебе расскажу. Я долго думал про твою жену после того, как она попала в больницу. И понял, что надо поговорить с тобой". В четверг 8 июля, за два дня до своего двадцатилетия, Элиана пришла к нему днем в этот самый кабинет. Значит, это было уже после того, как Коньята сообщила ей, кто привез назад механическое пианино. Она спросила про Лебаллека. Фарральдо сказал, что тот ушел много лет назад, купив собственную лесопилку под Динем. Показал регистрационную книгу за 1955 год. Мне он тоже показал ее и запись внизу: "Перевал закрыт. Пианино вечером в понедельник". Вот почему Лебаллек не доехал до нас в субботу 19 ноября. Из дома Евы Браун они выехали поздно вечером в сильном подпитии. Фарральдо пил себе кофе, поглядывая в книгу. Я подумал, что ему больше нечего сказать, даже от сердца отлегло, и я уже хотел поблагодарить и уйти, когда вдруг он сказал: "Она была тут снова, через неделю после свадьбы, 24-го, в субботу. Я запомнил день, потому что твой брат должен был в воскресенье участвовать в гонке в Дине. На щеке был след от удара. Сказала, что ушиблась о дверцу машины. И спросила глупейшую вещь. В общем, я тогда счел ее глупейшей. Я просто не думал, что смогу вспомнить такую мелочь, относящуюся к событиям двадцатилетней давности Она спросила, не работал ли у нас тогда итальянец, который мог бы сопровождать Лебаллека, когда тот отвозил ваше пианино". Я нахмурился, делая вид, что тоже ничего не понимаю Но Фарральдо не дал мне опомниться: "Прости меня, мой мальчик, но мне показалось, что я поступаю верно, и после ухода Элианы позвонил Лебаллеку". Он пристально глядел на меня. В ту минуту я уже не был уверен, что он не читал газету. Теперь слушайте внимательно. Разыскивая телефон Лебаллека, в субботу около одиннадцати Фарральдо обнаружил, что в справочнике вырвана страница. Его секретарша Элизабет призналась, что Эна вырвала ее еще во время первого посещения. Когда же он наконец связался с Лебаллеком и все рассказал, то в трубке ничего не стало слышно, и он подумал, не прервали ли их. Нет, Лебаллек потом спросил: "Вы можете мне описать эту женщину?" И, выслушав, тут же сказал: "Я заеду к вам во второй половине дня. Слишком деликатная тема для телефона". Он приехал в своем стареньком "пежо". Фарральдо не видел его много лет. Лебаллек проговорил: "Звук пилы я и так слышу круглый год. Пойдем куда-нибудь выпить". И они отправились в кафе на площади. Лебаллек сказал: "Я и не знал, что эта Элиана замужем. Мне она назвалась Жанной. А снимая квартиру у шурина, представилась учительницей". Потом он ядовито усмехнулся и добавил: "Ну и дурак же я", словно Фарральдо не надо было ничего объяснять. "А она и правда красивая". Фарральдо сказал, что он выглядел сбитым с толку, но никак не объяснил свое состояние. Они вспомнили ноябрь 1955 года, когда Лебаллек и его шурин повезли к нам механическое пианино. Лебаллек сказал: "Вы, может, не знаете, это было так давно, но мой шурин Туре иногда помогал мне. Он уже тогда занимался скупкой недвижимости, но собственной конторы еще не было, и он никогда не отказывался подработать". Фарральдо спросил его: "Кто тот итальянец, о котором она спрашивает?". Лебаллек ответил: "Один тип по имени Фьеро. Мой шурин потом нашел ему место управляющего баром в Марселе. Года через два или три. Но это не принесло тому счастья. Он был, видимо, связан с уголовным миром, и в 1962 году его убили в баре двумя пулями в голову". Фарральдо спросил тогда: "Почему Эна, ну Элиана, приехав из Аррама, из-за перевала, так интересуется им?". Лебаллек понятия не имел. Она ему ничего не сказала. Он видел ее три раза, но она ни о чем не спрашивала. Именно этого он и не понимал. Только сказал: "Послушайте, Фарральдо, это точно, пианино к Монтечари 21 ноября привез я. Я хорошо это помню. Но Фьеро тогда не было, хотя он и ехал с нами в субботу 19-го, это так. Теперь я могу признаться вам: когда 19-го грузовик отправился в Аррам, ни меня, ни шурина в нем не было". Вот какие дела. Уж не пойму, как только я не вскочил тогда со стула и не заорал. Эти слова, наверно, подействовали на меня так же, как и на Эну, когда она узнала правду. Я еще цеплялся за мысль, что это все ложь, что Лебаллек врет. Фарральдо молчал, напуганный. Как можно натуральней я попросил: "Продолжайте, продолжайте...". Итак, в субботу 19 ноября 1955 года Лебаллек должен был осмотреть ту самую лесопилку, которую купил несколько месяцев спустя, и договориться о платежах. Хозяином его тогда был Фарральдо-старший, очень суровый со своими работниками, куда суровее, чем тот, что сидел тут напротив меня. Лебаллек не смел рассказать о своих планах. И за определенную мзду поручил перевозку Фьеро, который был свободен, и другому шоферу - высокому, коротко стриженному, по имени Памье, уехавшему потом в Авиньон. Они договорились, что вернут грузовик в субботу вечером, но вернулись в воскресенье вместе с еще одним парнем, неместным, лет двадцати, которого подобрали по дороге. Лебаллек даже помнил его имя - Ристоллан. Фьеро и Памье утверждали, что едва не застряли в снегу, пришлось ехать назад. Но тот, Ристоллан, которому было наплевать на заботы Лебаллека, заметил: "А мы, однако, недурно покутили. Даже отлично...". Механическое пианино доставили к нам не они. Это сделал Лебаллек вместе с Туре в понедельник 21-го в конце дня. Мой отец угостил их тогда на кухне винцом. Я тоже был там, но, даже напрягаясь, не могу ничего вспомнить. Мне было десять лет. Жизнь тогда казалась сказкой. И, как ветерок на воде, не оставляла следов. КАЗНЬ (13) Я мчался в Марсель, не замечая дороги. Кажется, через Драгиньян. Не помню. Я хотел лишь одного - скорее быть в палате, до того как Фарральдо прочтет о преступлении в Дине и обратится в жандармерию. Поступить иначе он не мог, несмотря на все, что его связывало с нашей семьей. Мне пришлось, однако, остановиться и заправить машину. На столе заправщика, когда он считал мне сдачу, я увидел газету "Нис-Матэн". И отвернулся, чтобы не видеть беззаботных лиц Лебаллека и его шурина. Заправщик сказал: "Вот еще двое не будут больше платить налоги". И засмеялся. Он проводил меня до машины и протер ветровое стекло. Заметив рядом со мной плюшевого медведя, опять засмеялся и сказал: "Нужно пристегнуть его ремнем. Таков закон". Меня снова мучила жажда, я хотел есть и остановился у кафе проглотить что-нибудь. И тут лежала газета с лицами обоих. Хозяйка обсуждала эту историю со служанкой, раскладывавшей приборы к обеду. И я уехал, забыв про бутерброд. Как доехал до Марселя, тоже не помню. Я все еще цеплялся за мысль, что Лебаллек солгал. Затем помню себя с медвежонком под мышкой в больничной приемной. Пришла мадам Фельдман и сказала: "Мы не можем вас пропустить сейчас к жене. Приходите завтра. В три". Затем добавила: "Утром приходил инспектор полиции и принес ее матерчатую сумку и очки, обнаруженные в помещении газеты "Провансаль". Инспектор Пьетри хочет вас видеть. Вы найдете его в префектуре". Я сказал, что схожу туда. И спросил, отдадут ли мне сумку. "Отдадут. Надо только расписаться в получении. Очки я оставлю для нее". - Женщина в белом халате попросила меня расписаться в книге, проверила вместе со мной, все ли на месте. Она же дала мне подписать документы для дирекции больницы и страховой компании. Я несколько раз путался, так как увидел в ее вещах оторванную от пачки ментоловых сигарет бумажку с именем Фьеро и номером телефона. В машине я снова проверил содержимое сумки. Был полдень или чуть позже, солнце палило, я снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Две вещи в отличие от прочих привлекли мое внимание. Сперва кусок пачки от ментоловых сигарет. Но то, что я принял за номер телефона, оказалось датой: "Фьеро - 18.8.1962". Второе - страничка из справочника. Сначала я подумал, что это та самая, из мастерской Фарральдо. Но нет, тут были авиньонские телефоны разных Памье. Я доехал до Старого порта. Спросив, где редакция газеты "Провансаль", поставил машину прямо на тротуаре и пошел в редакцию. Сказал там, что хочу видеть человека, который нашел сумку моей жены. Оказалось, это архивариус, он только что пошел обедать. Я ждал его на улице, прохаживаясь взад и вперед. Пиджак держал под мышкой. Жара была адская. Нет, я не стану вам говорить, что меня мучили угрызения совести или что-то похожее. Врать не буду. Я думал только об Эне. Мне уже было понятно, что она сделала, не обратившись ко мне за помощью. Фьеро, Памье, Ристоллан. То я начинал на нее сердиться, то отходил Например, я думал: "Если она трижды встречалась с Лебаллеком, значит, между ними что-то было. Она сняла комнату в Дине, чтобы видеться с ним". При одной этой мысли мне становилось еще жарче. Потом я говорил сам себе: "Она невиновна. Ее обидели. Ей казалось, что она все поняла, а оказалось - ошиблась. Когда Лебаллек и Туре сказали ей в "пежо" в день велогонки, что она ошибается, она им не поверила. Или это было для нее таким ударом, что она забыла про оставленную тебе на полочке зажигалку". На какую-то минуту - и это чистая правда - я даже усомнился, на самом ли деле было то, что я сделал. Не сон ли тут, в котором я, Флоримон Монтечари, убил из карабина двух людей, убил самым настоящим образом, нажимая на курок, убил, полный ненависти, которая двигала мной, когда я отпиливал ствол карабина, ходил в магазин, чтобы купить красную рубашку, жал на газ, чтобы отбросить цеплявшегося за ручку длинноволосого парня, - все это могло быть только кошмарным сном. Чем-то таким, что не приснится нормальному человеку. В два часа я встретился с архивариусом, у которого Эна была в субботу, в тот самый день, когда ее обнаружили на пляже в туфлях на каблуках. Ему лет шестьдесят, добродушный такой дядя. Фамилия - Мишлен, как название справочника. Он маленького роста и, когда заговорил со мной, поднял глаза: "Она зашла просмотреть старые номера газет. Приблизительно в это же время. Я не заметил даже, как она ушла и только потом обнаружил сумку и очки. Положил в стол, думая, что она спохватится и вернется. А потом совсем забыл. И не вынимал их ни в понедельник, ни во вторник. Только в среду, открыв ящик, я увидел их снова и отнес в комиссариат полиции. Сегодня сюда заходил старший инспектор". Несколько нерешительно и даже понизив голос, он назвал имя: "Пьетри, из уголовного розыска". Он провел меня в зал, где стояли два больших стола. Вдоль стен тянулись ряды полок с подшивками. Показав на длинный стол, он сказал: "Она сидела там. Одна. Я принес ей то, что было нужно. Уж не знаю, сколько она просидела". Я спросил, помнит ли он, что она смотрела. Мишлен сказал: "Я это уже показывал утром инспектору Пьетри. Она хотела номера за лето 1962 года". Я так и знал. И попросил: "Можно мне тоже их посмотреть?". Я сел за тот самый стол, за которым сидела Эна. Архивариус принес мне три подшивки с номерами "Провансаля" за июнь, август и сентябрь 1962 года. Он проговорил: "Только не уходите, как она. Предупредите, когда закончите смотреть". Я не взял с собой из машины ту бумажку, где под именем Фьеро она записала дату, но вспомнил - "август 1962 года", и потому развернул первой подшивку за август. 18-е число. Марчелло Фьеро, 43 года, убит неизвестным двумя пулями из пистолета между половиной двенадцатого и полуночью, в тот самый момент, когда он закрывал свой бар в районе Капелетта в Марселе. Женщина, слышавшая выстрелы, издали видела убегавшего человека, но описать его не смогла. Об этом убийстве говорилось и в других номерах, но все меньше и меньше, а затем и вовсе ничего. Я долго вглядывался в фотографию Фьеро, какую обычно делают в тюрьмах, а он дважды сидел за какие-то преступления. Это лицо с темными глазами и усами, наверно, нравилось женщинам. Но вообще-то - говорю вам то, что думаю, - оно скорее принадлежало человеку, которого носит по волнам жизни, даже, пожалуй, застенчивому. Или я просто помнил, что, по словам Евы Браун, он был не самым плохим из троих. Я просмотрел всю августовскую подшивку, но ничего нового не нашел. Затем взялся за июльскую. Видно, я шел тем же путем, что и она. 21 июля в Авиньоне около одиннадцати ночи был убит у своего гаража хозяин транспортной конторы Антуан Памье. Тремя револьверными пулями, из которых одна попала прямо в сердце. Он был один в расположенном на отшибе гараже, никто ничего не слышал и не видел. Ранним утром тело обнаружил один из его сыновей. О Памье тоже писали в течение нескольких дней, ну, о том, что ведется следствие, опрашивают людей, а потом - ничего. Я был весь в поту. Но временами меня знобило. Ясно, почему она не выдержала удара, поняв то, что теперь и мне стало понятным. Было от чего сойти с ума. Я развернул третью подшивку. Переворачивая страницы за сентябрь, вскоре нашел: 9 сентября 1962 года в Марселе пулей из револьвера в затылок был убит за рулем своей машины 25-летний таксист по имени Ристоллан. Часа в два ночи, может быть, позже. На первой странице его фотография. На ней он самоуверенно улыбается. И, как двадцать лет назад, словно говорит, обращаясь к Лебаллеку: "А мы недурно покутили. Даже отлично". В следующем номере газеты следователи связывали это убийство с убийством Фьеро, но никому не пришло в голову вспомнить и убийство в Авиньоне. А может, это и было сделано позже. Во всяком случае, установили, что оружие одно и то же - пистолет 45-го калибра, пули без труда опознала экспертиза. Читателям объясняли, что это кольт, семизарядный, бывший на вооружении американской армии, купленный или украденный во время минувшей войны. Я еще долго просидел перед закрытыми подшивками, уперев локти в стол. И думал, как она сидела на этом же месте десять дней назад. Думал о незнакомом мне Габриеле, запертом в своей комнате, и о том, что мне сказала Ева Браун: "Этот человек всего боялся". Я представлял себе, как он надевает пиджак или куртку и говорит Еве Браун и голубоглазой девочке, огорченной, что ее папа куда-то уходит: "До завтра". И обе они смотрят, как он каждую субботу спускается по дороге, направляясь якобы проведать свою сестру. Фьеро, Памье и Ристоллан были убиты в течение одного лета четырнадцать лет назад, все трое с субботы на воскресенье. Я приближаюсь к концу своего рассказа. Не могу вам объяснить, что я чувствовал тогда и что чувствую теперь. Эна, видать, надеялась, что, когда все злодеи будут наказаны, она вновь получит своего папу. Об этом она ему и сказала в день нашей свадьбы, когда скрылась повидать его. Мадемуазель Тюссо несколько раз повторяла нам с Микки ее слова: "Скоро все будет как прежде. Увидишь. Я уверена". Я не знаю, что чувствовала она, прочтя то, что прочел я, и поняв то, что понял я. Тогда она взяла в руку свой пузырек с ядом и отправилась на пляж. И ходила по нему до тех пор, пока - как бы это выразиться - не дошла до определенной точки. Нет, не то. Это вроде как следы, которые вопреки очевидному мог оставить ветерок на воде. Я могу рассказать, какой она была после того, как я пришел из газеты в палату. Я отдал ей медвежонка и серебряное сердечко, лежавшее в сумке. Сам надел ей цепочку на шею. Она засмеялась. Подставила щеку для поцелуя. И сказала: "Вы снились мне сегодня. Вы стояли с папой на лестнице, и мы играли с пробкой". Потом словно забыла, что сказала. И больше не глядела на меня, поправляла красную ленту на медвежонке. Затем подняла глаза: "Пробку тянут за нитку, а я должна ее поймать. Было очень весело, знаете ли. Да, очень". Увидев, что я плачу, она подошла и, положив руку мне на голову, сказала: "Не плачьте, не плачьте". Очень нежно. И показала свои обгрызанные ногти: "Видите, они отрастают". Я вытер лицо. Сказал: "Да, это хорошо" Глаза у нее ввалились, были неподвижные, с красными прожилками. Кости проступали под кожей. Только волосы были такие же, как в деревне. Я спросил: "Тебе отдали очки?" Она ответила: "Они не годятся. Папа купит мне новые, и вообще папа не любит, когда я их надеваю". Мадам Фельдман стояла рядом - не хотела нас оставлять одних, но молчала. Я поцеловал свою любовь в щеку. Сказал: "Я все сделаю, чтобы привезти папу". Когда я выходил, она сидела на кровати, забыв обо мне и разговаривая сама с собой или с медвежонком, которого держала на коленях. В коридоре меня ждали двое. Высокий показал мне полицейское удостоверение и назвался инспектором Пьетри. Он уже знал, что я был в "Провансале". И хотел знать, что я обо всем этом думаю. Рядом было открытое окно. Я слышал пение птиц в саду, а подальше - городской шум. Должно быть, по моим глазам он понял, что я плакал. Я сказал: "Я сам шел к вам. В субботу в Дине убили двоих. Это сделал я". Мы оставили "ДС" на больничной стоянке. Я отдал ключи от нее инспектору Пьетри, но он не мог мне сказать, когда Анри Четвертый сможет ее забрать. Меня больше беспокоила эта машина, чем собственная судьба. Из кабинета, куда меня привели для допроса, мне позволили позвонить Микки на лесопилку Фарральдо. Я сказал, что убил Лебаллека и Туре, потому что считал их виновными в том, что случилось с Элианой, и что сам заявил в полицию. Голос у Микки был печальный, но спокойный. Свой желтый грузовик он может гнать, как полоумный, но не так глуп, как думают. Еще накануне он понял - я совершил что-то ужасное. Прочитав утреннюю газету и расспросив Бу-Бу и Фарральдо, он понял остальное. А мне сказал: "Хорошо сделал, что сам пришел в полицию. Теперь, пока ты один, не болтай лишнего. Чем меньше будешь открывать рот, тем лучше". Они с Бу-Бу и Фарральдо уже связались с адвокатом. Микки спросил: "Ты знаешь, куда тебя поместят?". Я ответил, что следователь желает выслушать меня сегодня же вечером, а потом, наверно, отвезут в Динь. Микки сказал: "Мы так и думали. Значит, адвоката ты увидишь там. Его зовут Доминик Жанвье. Он хоть и молод, лет тридцать, но опытный и, похоже, знающий человек". У меня перехватило горло. Я хотел сказать Микки еще о многом, о чем прежде никогда не говорил, а теперь говорить уже было поздно. И всего-то сказал: "Позаботься о Бу-Бу, о матери и Коньяте. И об Эне тоже. Ты должен свозить к ней отца". Перед тем как повесить трубку, мы еще помолчали. Слышалось только потрескивание на линии. Я сказал ему: "Бедный ты мой. Если бы отцу тогда не пришла в голову мысль продать это мерзкое пианино, ничего бы не случилось". Микки ответил не сразу: "В субботу утром мы отвезем его к Муниципальному кредиту и устроим обещанный концерт. Уж наслушаются они "Пикардийской розы", поверь мне". Меня переправили в Динь. Я долго сидел в одной из комнат Дворца правосудия под охраной жандарма, потом меня передали другому, а тот повел к адвокату. И, проходя коридором, слыша только свои шаги, я стал впереди различать молодого человека в темном костюме, темном галстуке, ожидавшего меня у окна. Это были вы.