щими воспоминаниями, человек ощущает всю остроту страдания, его душевная боль достигает предела, а значит до крайней степени своей беспощадности доходит цинизм. Если бы государство лучше разбиралось в душах своих подданных, оно устроило бы пансионаты для циников, где за ними ухаживали бы так же, как за инвалидами, потерпевшими в боях за отечество. Ведь не что иное, как подлость окружающей жизни сломила эти изначально чистые и склонные к благу натуры. Да, может быть, они оказались недостаточно сильны и упорны, однако кто смеет упрекнуть их за это? Движимый порывом милосердия, предлагаю открыть фонд вспомоществования циникам; эта мера будет достойным начинанием общественной благотворительности. В качестве ее девиза предлагаю слова: "Не вы оказались столь слабы, а жизнь была слишком немилосердна". Поддерживайте мой призыв! И, как теперь стало модно завершать обращения к общественности, вносите деньги на счет 12345 в Потеряйбанке. 0x01 graphic Сластолюбие -- слово, несравненно беднее того смысла, который призвано выразить. Слова живут самостоятельной жизнью. В них есть своя плотность и свой цвет. Иногда звучание слова оказывается богаче содержанием, нежели его смысл. Тогда оно само выходит на первый план, оставляя значение глубоко в тени. Тогда речь употребляет музыкальность слова, а не вкладываемое в него точное значение. И лучше бы такие слова называть нотами, или мелодиями. Сластолюбие, к сожалению, не из их числа. Это слово лжет. Оно скорее вызывает ассоциацию сластей, чем напоминает о сладострастных наслаждениях жизни. Но, может быть, в этом несоответствии сказывается умное коварство слова, его нежелание выдавать свою тайну и превращать в публичное и всем доступное наиболее интимную и глубокую часть жизни? Кто знает... Человеческий язык вообще несправедлив к любовным наслаждениям. Словно нарочно, выражающие эту страсть слова двусмысленны и не заявляют своего значения прямо. Они как будто скрываются в тени, оставаясь в ней смутными, трудно угадываемыми силуэтами. Протяни к ним руку, попытайся нетерпеливо стиснуть в кулак -- и словно тень Эвридики растают легкие видения, отлетая с печальным криком в непроглядный мрак. Природа сделала величайший дар людям, разделив человеческое существо на два пола. В вожделении, ухаживании, любовной ласке и соитии кроется величайшее наслаждение на свете. Уже этого одного достаточно, чтобы понять и разделить страсть тех, кто стремится к этому наслаждению. Однако наслаждение -- при всей глубине и упоительности этого чувства -- слишком простое слово, чтобы выразить всю ту наполненность жизни, которую приобретает сладострастный человек. Соединение мужского и женского начал -- это и бесценный стимул существования, это поддержка в скорби и унынии, это источник творческих сил, это глубочайшая радость бытия и может быть лучший способ его познания. Все, что есть в жизни красочного, увлекательного, трагического; все, что в ней дышит, манит, очаровывает, грозит; все, что полно истомы, загадки, неги и торжества -- все это (загадки, прелести и силы жизни) оживают и предстают в самом прекрасном и глубоком своем виде в моменты близости мужчины и женщины. Кто отвернется от этого богатства, кто осудит эту высшую породненность со всем сущим? Какой невежа воспротивится священному призыву жизни, порождающей жизнь! Впрочем, нет другого человеческого чувства, которое вызывало бы большие споры, разногласия и непримиримость мнений. Деспотичные, тупые, склонные к самодурству натуры с особой яростью ощущают в себе проснувшееся вожделение. Привыкшие над всеми властвовать, всему предписывать свою мерку, они ненавидят силу, которая сама овладевает ими и властно увлекает их за собой. Слабый, неуверенный в себе, обделенный природой человек страдает, ощущая призыв своей плоти. Чем сильнее он жаждет, тем глубже отчаивается. И от этой неразделенной страсти он впадает в исступление и готов проклясть то, о чем мечтает сильнее всего и что наполняет его грезы. "Взыграла похоть", -- трепещет аскет, когда его протестующее против искусственных обязательств тело заявляет о себе. Разве не такие аскеты все те, кто установил себе или бессознательно принял систему искусственных норм, которыми он пытается укротить то, что всего сильнее на свете? Он скрежещет зубами в слепом напряжении, и творит истовые заклинания, и надевает тяжкие вериги, дабы изнурить свою плоть и тем охранить ее от соблазнов сладострастия. Но не в силах спастись несчастный. Не лукавый, не телесный изъян, не душевная извращенность заявляет себя в сладострастном вожделении. Это требует своего жизнь; и нет живого существа, способного противиться ее могучему зову. Презирающие сластолюбие как нечто постыдное и нечистое, не понимают, что наслаждение, которому предаются со вкусом и глубиной чувства, не менее целомудренно, чем самое суровое воздержание. Не душа -- а тело, самая таинственная, великая и мудрая часть человеческого существа. В жизни плоти скрыты сокровеннейшие источники творчества, разума и счастья. И там же истоки величайших трагедий, печалей и бед. В теле таится уникальная возможность ощущения жизни и открытия ее загадок. И потому сластолюбие -- самое острое ощущение жизненности. Острой, чуткой, проясненной становится впечатлительность человека. Все его существо, каждая клеточка дышит окружающим миром: вдыхая его краски, события, запахи, звуки, вкус. Опьянение жизнью делает невозможным расчет и заставляет каждого повиноваться лишь самому себе. И если суждены смертному мгновения счастья и упоения, они наступают в тот миг, когда мы поглощены стихией сладострастия. 0x01 graphic Безвольный подобен снулой рыбе, которая судорожно открывает рот и, не в силах удержаться в естественном положении, то и дело переворачивается кверху брюхом, беспомощно пошевеливая плавниками. Желание безвольного человека угасает раньше, чем превратится в определенное намерение, подкрепленное действием. Подобно слабым огням зажигаются и тут же гаснут побуждения, в самый ответственный момент дела душой овладевают колебания и сомнения, принятое решение так и остается навсегда лишь мыслью, а когда результат все же случайно достигнут, безвольного охватывает апатия и отвращение к обретенному. Когда надо действовать -- безвольный уклоняется. Когда же событие свершилось, приняв нежелательный поворот -- он сетует на нерасторопность других и выставляет себя провидцем. Тот, в ком воля слаба, любит также угрожать и поучать, и делает это тем охотнее, чем решительнее требуется действовать. Безвольный человек находится в вечном смятении, постоянно одолевают его тревоги, неуверенность и покорность, и чаще всего чувствует он себя обреченным. Однако эти же состояния, тяжко обременяющие душевную жизнь безвольного человека, делают его неспособным к активному злу. Ему попросту не хватает необходимой для злого дела целеустремленности. Часто безвольный человек вообще отрешается от всех дел мира и, неспособный к деяниям, отдается движению жизненной стихии и лишь созерцает происходящее. Постепенно увиденное откладывается в нем слой за слоем и так -- нежданно-негаданно -- складываются в душе наслоения богатого жизненного опыта. Именно потому, что безвольный не склонен к предприимчивости, самоутверждению и вмешательству в ход дел, он становится великолепным и внимательным свидетелем. Случайный собеседник, с удивлением открывающий в другом кладезь ярких жизненных впечатлений и мудрых наблюдений, редко догадается, что источником этого сокровища явилось прежде всего бессилие воли. Из безвольных людей вырастают осторожные, мудрые, надежные советчики. Люди любят давать советы, но обычно они совершенно бездарны, ибо выражают индивидуальный опыт, не облагороженный размышлением. Такие советы еще бессмысленнее, чем могли бы быть, поскольку люди дают их с той степенью уверенности и безапелляционности, с какой они никогда не поступали в своей жизни. Ведь советуя, они ни за что в конечном свете не отвечают. Безвольный человек -- счастливое исключение в ряду ретивых советчиков. Во-первых, потому что опыт его -- след вершившийся вокруг него жизни, а не результат собственного самоутверждения, которое делает личность чрезвычайно предвзятой. Во-вторых, советы являются для него чуть ли не единственным жизненным действием -- в них он проявляет себя и к ним, поэтому, относится предельно ответственно. Вообще грустно думать о безвольном человеке. В нем живет самое печальное одиночество. И лучшим оправданием безволию служит то естественное чувство сожаления, которое охватывает душу при мысли о безвольной натуре. Ведь все, что вызывает жалость, достойно нежности и любви. 0x01 graphic В угоднике каждый находит себя. Нет, не поймите меня в том смысле, что я каждого обвиняю в угодничестве. Речь о том, что угодник продолжает наше собственное "я". Послушно следуя прихотливым изгибам нашего нрава, он являет полную картину собственного характера каждого. Великая ценность такого изображения состоит в том, что оно поставлено перед нашими глазами и требуется лишь небольшое желание, чтобы рассмотреть себя во всех подробностях. Напрасно думают, что угодничество рождается лишь из безволия и трусости. Нет, для искусного угождения требуются решительность, ум и мужество. Ведь натуры людей чрезвычайно разнообразны и распознать их нелегко. Угоднику необходимо точно определить, в чем таится душевная склонность избранной персоны. И тут уж, определив, угодник должен действовать смело и без колебаний -- иначе выгодный момент будет упущен. Достичь успеха в угождении способен лишь тот, кто умеет быстро и безошибочно распознавать свойства людей. В протяжении веков мудрецы бились над проблемой того, как человеку выявить собственную сущность: как сделать ясным то, что всегда скрыто от нашего взора, но что неизменно присутствует во всяком движении души и в любом действии. Однако до сих пор вполне однозначного и совершенно надежного способа не выработано, и потому каждый может лишь догадываться о своем "я", бесконечно обманываясь на свой счет. Если же счастливец и узнает свой истинный облик, то достигает этого тяжким трудом и малоприятными испытаниями. И ох как часто достигнутое его не радует Угодник избавляет нас от всех этих забот. Он просто замечательное открытие -- нежданная находка для всех, кто хочет узнать себя и к тому же не очень этим огорчиться. Угодливый избавляет нас от всех трудов самопознания; благодаря ему можно не корпеть годами над мудростью веков, покрываясь пылью и под конец -- о горесть -- узнавая в себе нечто малолестное. Даже самому глупому не составляет труда узнать себя и свои черты в том портрете, который составляет угодник. Он -- наше правдивое зеркало; готовое скорее разбиться на куски, чем солгать. Любая прихоть угождаемого -- закон для него; он никогда не преступит его, чтобы взамен следовать собственным повадкам. Редкий подвиг самоотречения являет нам искусчый угодник! 0x01 graphic Низшей, презренной формой угодничества считается подхалимство. Кажется, нет той степени пренебрежения собственным достоинством, до которой не опустится подхалим. Заискиванием перед вышестоящим пронизано все его поведение, каждый шаг и жест, слово и взгляд. Вопреки распространенному мнению, подхалим вовсе не бездарность, только и способная тешить самолюбие того, перед кем пресмыкается. Умение вести себя подобострастно -- немалое искусство, заключающее в себе своеобразный талант угодливого человека. Подхалим подобен некоторым рыбам южных морей. Эти рыбы ухитряются менять пол в зависимости от перемены ситуации. Если, например, умирает самец, возглавлявший рыбий гарем, то одна из наиболее активных самок превращается в самца и начинает верховодить над своими бывшими подругами. У нее изменяются половые органы, она распоряжается самками и приобретает все мужские повадки. Так и подхалим готов занять место того, чьи достоинства превозносит. Своей лестью он заранее осваивается с положением и привыкает к тем качествам, которые этому положению приличествуют. Так что каждый, кто видит умелого подхалима, пусть знает: перед вами -- тайный властелин. Не упускайте случая заручиться его благосклонностью. Хотя снискать искреннее расположение подхалима почти невозможно. Таков парадокс этой натуры. Многое обещая, она ничего не отдает. 0x01 graphic Грубый -- значит необработанный, необтертый, не пригнанный под определенную мерку. Если так, то всякое проявление талантливости, и других человеческих качеств, неминуемо выходящее за рамки обычного, следует счесть грубостью. Ведь все выдающееся невольно унижает заурядность и пренебрегает ее обыкновением. Разве не оскорблением заурядной натуры выглядит любое проявление самобытной, яркой, оригинальной способности? Грубиян поневоле стесняет окружающих. Он не стремится причинить им вред, не желает унизить или оскорбить. Грубость отнюдь не тождественна наглости или жестокости, хотя нередко приводит к бесцеремонным и уязвляющим поступкам. Грубиян не стремится к злу, хотя часто его причиняет. Грубый человек просто остается самим собой, он поступает в соответствии со свойствами своей личности, он не умеет брать в расчет ни особенностей людей, ни реальных обстоятельств. Единственный недостаток грубияна состоит в этой простоте: в наивной неотесанной уверенности, что кроме него в мире никого нет; или, по крайней мере, никого и ничего, с чем стоило бы сообразоваться. Грубость, следовательно, проявление своего рода душевной близорукости. В ней заключено безразличное отношение, не отличающее одно от другого, не способное учесть своеобразия действительности. Однако эта же особенность грубости выдает и своеобразное обаяние грубияна. Грубый человек -- сама непосредственность (хотя нередко и обременительная). Он не умеет быть приспособленцем. В нашем мире людей, поднаторевших в использовании масок, безыскусность грубияна производит странное, но выгодное впечатление. Кто груб, тот беспечен. А может быть и храбр. Ведь всякий человек относится к жизни с вполне понятной осторожностью и даже опаской. Только грубиян не замечает непростого норова окружающей реальности и совершенно игнорирует его. Неудержимая схваченность собственной натурой, у которой он оказывается в плену -- вот главное, что отличает грубого человека. Притом, как следует из данного определения, подлинным грубияном может быть и тот, кто не произнес ни одного бранного слова. Неспособность грубияна прибегать к искусственным средствам самоутверждения, которые давно стали обиходными для подавляющего большинства, способна растрогать самого равнодушного. Грубияну претит переступать через себя, прибегать к хитрости и лицемерию. Он стесняется "делать вид", он органически не способен выражать то, что не является для него естественным. Замечательное и для многих удивительное сочетание грубости и застенчивости отнюдь не является случайным, а составляет, как мы видим, закономерность жизни грубияна. Ведь грубиян, это тот, кто "не умеет себя вести", кто может быть только самим собой, а не соблюдать установленный порядок и следовать общепринятым манерам. Чувствуя эту свою неумелость, грубиян, естественно, смущается; и тогда, чтобы не показаться смешным, становится резок. Наиболее отчаянные вспышки грубости как раз и возникают из ощущения нескладности собственного поведения и возникшего отсюда душевного смятения. Из приведенной характеристики грубости вытекают многие особенности поведения грубияна. Так, грубый человек нетерпим к фальши и лицемерию. У него чрезвычайно своеобразное отношение к "хорошему". Он считает, что обо всем хорошем, проникновенном, нежном не говорят, ибо слово -- публично, а все лучшее в человеке -- глубоко интимно. Все достойное находится внутри нас, и там, не извлеченное на свет, не потревоженное словами, сокрытое, оно и должно оставаться. Говорить можно лишь о повседневном, будничном, внешнем, нежность же следует хранить в душе, полагает грубиян. Несомненно, грубой натуре присуще в чем-то очень романтическое видение мира! Из грубиянов нередко получаются прекрасные друзья. Вежливый, предупредительный человек имеет очевидное преимущество перед грубым. И все-таки: кого Бог хочет лишить друзей, того он наделяет неистребимой вежливостью. Более всего вежливый человек боится побеспокоить и уязвить другого, отчего он редко бывает вполне искренним. Он подчиняет свое поведение требованиям хороших манер, а не собственным побуждениям и порывам. Вследствие этого дружеские отношения лишаются непосредственности и столь необходимых в дружбе искренности и самоотверженности. Напротив, грубиян скорее готов разрушить сами дружеские отношения, чем изменить идее дружбы, в основе которой лежит самоотверженная и бескорыстная забота о другом. Друг-грубиян блюдет лучшее в нас вернее, чем мы сами. Дружески приняв наше "я", он отстаивает его самоотверженно и упорно перед всем миром -- даже перед нашими попытками изменить себе. Оттого грубиян весьма ценен в дружбе. Берите грубиянов в друзья! Грубости нельзя поддаваться, но к ней можно снисходить. Снисходить очень простым способом: не обращая на нее внимания, не замечая ее вопиющей бесцеремонности. Принимайте в расчет только чистое содержание того, что предлагает грубая натура, игнорируя оскорбительную форму. Грубиян тяготеет к демонстративности. Ваше же воздержанное поведение его обескуражит и, лишенный противодействия, необходимого для возрастания грубости, он сникнет. Спокойная независимость другого человека укрощает грубияна лучше всего. Неприятная сторона грубости выражается в том, что природный грубиян всегда чувствует свое превосходство над окружающим. Из этого ощущения рождается пренебрежение ко всему, что попадается на глаза. Кто раз подчинился грубости, тот подпал под отношения превосходства и подчинения. Тогда грубые наклонности диктуют свое все безудержнее, в результате чего поступки грубияна давят и уничтожают достоинство личности. Из этого неизбежно возникает отчаянный протест живого существа, желающего сохранить себя. Доведенные до предельного напряжения, отношения рвутся со скандалом, горем, нередко завершаясь трагедией. Словом, безудержная грубость ведет к беде. И оттого относитесь к грубияну терпимо, сдержанно -- но непреклонно. Не пасуйте перед ним, и не отвечайте резкостью, примите его грубость как бессмыслицу, как абсурдный поступок невменяемого существа. Поверьте, сам грубиян будет Вам благодарен за столь нежное отношение, и отзовется на него грубоватой, несколько бесцеремонной, но искренней преданностью. 0x01 graphic Хитрец подобен канатоходцу, шагающему по проволоке высоко над толпой. Ловкость его вызывает естественное восхищение, к которому примешивается немалая доля страха от действия, происходящего в высоте. Толпа замирает, трепещет, ужасается, она вся в напряжении, и при каждом удачном прыжке гимнаста разражается восторженными криками. Хитрец точно так же балансирует на острых и непредсказуемых гранях жизненных событий, отважно и бестрепетно вступая в рискованное состязание с обстоятельствами, людьми и различными могущественными силами (история знает хитрецов, пытавшихся провести даже смерть). Уже одной этой отвагой и силой духа он не может не снискать уважение. Хитрость нередко называют вырождением разума. Суждение, согласимся, вполне справедливое. Хитрость мешает быть умным. Хитрец, который видит вокруг лишь свое подобие -- одни только проявления хитрости -- очень часто слеп. Сказанное, однако, отнюдь не означает, что хитрость достойна осуждения. Действительно, хитрость -- это оружие заурядной натуры среди людей умных, это единственное средство глупого не потеряться в сложном мире, а отстоять себя. Хитрость, следовательно, является естественным следствием борьбы обыкновенного, слабого, ничем не примечательного человека за свою независимость. А разве кто-нибудь осмелится осудить стремление к независимости как порочное? Ведь нет естественнее побуждения. Напрасно хитреца обвиняют в хищной расчетливости и тем самым превращают в сухое, рассудочное существо. Просто-напросто хитрец, сам лишенный достаточной мощи, вынужден учитывать всякий раз новую расстановку внешних сил и основывать собственное движение на их столкновении и противоборстве. Причем, чтобы поступать так, он вовсе не обязательно должен вызывать среди окружающих рознь. Напротив, у подлинного хитреца никогда не достанет на это энергии; он просто учитывает естественное, непрестанное противоборство, в котором находятся друг с другом личности, организации, живые существа, государства и все на свете. Следовательно, приходим мы к неизбежному выводу, хитрость иссякнет и потеряет почву, когда в мире установится покой и согласие. Как не посочувствовать обреченному хитрецу! Хитрость обычно изящна, в отличие от лжи, которая нередко груба и жестока. И потому у людей, чей вкус эстетически развит, хитрость должна вызывать симпатию, как и вообще все элегантное и утонченное. Изящество отнюдь не случайная черта хитрости, а ее непременная, необходимая форма. Ведь, как уже отмечено, хитрость развивается обычно в людях недалеких, малодушных, бесталанных или бессильных перед обстоятельствами -- словом, личностях в чем-то беспомощных и слабых. Лишенные какой-либо силы -- в виде могучего здоровья, редких способностей, развитого ума, прочного общественного положения -- эти люди не способны быть грубы, наглы, вызывающе жестоки. Они вынуждены лавировать среди сил, неизмеримо превосходящих их собственные, и оттого поведение их должно быть гибким, динамичным, чутким к меняющимся обстоятельствам. Хитрость -- это и есть универсальная способность гибко реагировать на ситуации, это спасение слабого в состязании с сильным. Поэтому восславим хитрость как единственную надежду слабых или бесталанных натур утвердить себя, и проникнемся к ним тем естественным сочувствием, которое вызывает беспомощное существо, и призовем людей действительно умных и сильных щадить тех, кто всего лишь хитер. Хитрый поймет, а от умного Бог спасет. 0x01 graphic Нескромный во всем стремится принять участие и во всякой судьбе стать действенным фактором. Высочайшая нескромность -- поставить себя вровень с миром, а приравняв, соответственно, принять на себя все бремя мирового существования. Из сказанного явствует, что те, кого мы называем подвижниками, кто прокладывает дорогу новому делу и новым отношениям между людьми, могут быть названы нескромными, сколь бы простым и неприхотливым ни казался их образ жизни. В самом их существовании заключена неприкрытая дерзость, нежелание смириться с тем, что есть и принять существующее в его наличном виде. В творчестве, подвижничестве, всяком открытии и даже просто решительном поступке обнаруживается очевидная нескромность. Нежелание погрузиться в пошлость, быть "как все" -- разве уже одно это не нескромно? Лишите человека притязаний, оскопите его дух, внушите ему беспрекословное почтение к окружающему -- и вы получите абсолютно скромную, ничем не выделяющуюся личность. Подобный человек настолько неприметен, что, кажется, временами он пропадает вовсе. И не знаешь, наверное: то ли он есть, то ли его нет. А если убедишься, что все же как бы есть, то и тогда невольно подумаешь: "Что он есть, что его нет -- все едино"... А как замечателен конец нескромного человека! Если Вы встретитесь с подлинным талантом нескромности, то может посчастливится Вам стать свидетелем захватывающего зрелища. Вспученный своей нескромностью, раздувшийся от неудовлетворенных притязаний, мешающих ему совершить какое-либо конкретное дело, нескромный человек, в конце концов, надувается до полной прозрачности и с громким щелчком лопается! Вот это да! здорово! 0x01 graphic Отчего человек раздражен? Оттого, что он чем-то занят и неожиданное постороннее вторжение отвлекает его от дела, мешает, разрушает воплощение замысла. Прикоснитесь к листу росянки -- он съежится, сожмется -- экий недотрога! Попробуйте отнять кость у обедающей собаки -- она ощерится, зарычит и будет готова броситься на нахала. Точно так же раздражительностью человеческое существо защищается от всего, что его уязвляет. Обратное раздражительности состояние -- спокойная покладистость -- не позволяет понять, чем заполнена личность и что определяет ее лицо. Покладистый человек должен вызывать опасение и тревогу: не таится ли в нем дурной умысел, который ждет подходящего момента, чтобы проявиться? Напротив, раздражительный характер хоть и неприятен, зато вполне ясен; разумнее всего приучиться обращать на него столь же малое внимание, как на зудящую муху. Для этого тем больше оснований, поскольку раздражительность -- одно из самых мелких чувств: оно возникает по мелочным поводам, преследует малые цели, прибегает к ничтожным средствам. Мелкость этого душевного состояния хороша, правда, тем, что раздражительный человек весьма отходчив. Расплескав по пустякам свою неудовлетворенность он, может быть, испортил окружающим настроение, вызвав к себе неприязнь, однако не принес никакого серьезного вреда. Кто поддается раздражению, тот не бывает опасен. Он не таит угрозы, не вынашивает в темных местах своей души злобного замысла. Легко провоцируемый, он разом и по малейшему поводу изливает всю свою неустроенность, тотчас приходя в состояние умиротворения, благожелательности и даже раскаяния за свое "недостойное поведение". Раздражительный человек, как ни странно, обычно весьма добродушен, ибо, изливая в раздражении скопившееся в нем зло малыми порциями, он не накапливает его в себе, не держит на другого тяжелого умысла, не склонен к мести. Он, в сущности, человек непосредственный, и поэтому нередко щедрый, способный к бескорыстной помощи и доброй услуге. Однако мы знаем, сколь наказуема непосредственность в отношениях людей цивилизованного общества. Простодушные натуры должны уметь охранить себя достойным и внушающим уважение поведением, которое служит острасткой тем, кто пытается использовать их наивность. И вот недостаточно сильные духом, они окутываются облаком раздражительности и вспыльчивости, подобно тому, как тело покрывается пупырчатой "гусиной кожей" в холодное утро. В раздражительности слабые натуры находят способ отстоять себя. А кто из нас не бывал слаб? Раздражительность, став "гусиной кожей" непосредственных и сосредоточенных натур, служит им неплохой защитой. Множество прославленных творцов обладали этим свойством, заслужив у современников репутацию людей неуживчивых, вздорных, капризных. Но мы, их потомки, избавленные от тягот малоприятного повседневного пребывания рядом с великими людьми, мы, благодарно имеющие дело лишь с их замечательными творениями, мы можем с признательностью вспомнить эту прекрасную черту характера -- раздражительность, сохранившую для мира наивные, эгоистично отданные своему занятию, неприспособленные к взыскательной строгости обыденной жизни души талантов и гениев. 0x01 graphic Суть строптивости в том, чтобы поступать вопреки. Строптивцем владеет демон несогласия. Он не терпит над собой ничьей воли и восстает против всякой власти, которая хочет над ним возобладать. Даже себе самому он подчиняется не вполне. Истинный руководитель его поступков -- дух неповиновения. Строптивость нельзя оправдать. Как можно обелять стремление всему стать поперек и поступать вопреки, даже не разобравшись: правильно или ошибочно то, против чего направляется протест? Строптивость ужасно утомительна. Она вечно создает препятствия, превращая простое в сложное, бесспорное -- в недостоверное, общепринятое -- в неприемлемое. Все вещи и положения строптивый выворачивает наизнанку, а что открыто и доступно -- сворачивает внутрь. Как хочется бежать от строптивца к его противоположности -- покладистой натуре. Там на всякое наше "да" мы услышим желанное "конечно", на любое "нет" -- успокаивающее "разумеется". Покладистость многим по душе. Покладистый человек, дескать, приятен в общении; он надежен, как прочный стул; он охотно взваливает на себя любое дело, не особенно вникая в его смысл и даже не сочувствуя ему. О, да! покладистая натура мыслями и чувствами всегда с Вами! Как важно и полезно для психического здоровья почувствовать себя частичкой внушительного целого. Это действует подобно освежающему душу, который смывает усталость, копоть жизни, паутину забот и обстоятельств, омертвевшую кожу озабоченности. Ставший частью массы погружается в экстаз. Человек опьянен общим настроением, и это делает его безотказным и покладистым. Подобно верблюду -- да простится мне это сравнение! -- везет покладистый человек любую ношу. Безропотность его просто поразительна! Покладистость приемлет все; в свете ее крайних проявлений вещи, кажется, вообще теряют отчетливые контуры и границы. "Пусть будет так",-- "хорошо"; "а, может быть, этак?" -- "тоже неплохо". Мы начинаем замечать, что в обществе покладистых людей незаметно теряем свою волю. Она, как и все остальное, утрачивает свою форму и направленность. Раз все равноприемлемо, то все едино, как и чему быть. Мы обмякаем, избавленные от труда самоутверждения. Наша мысль становится немного ленивой, реакции -- замедленными, а чувства -- вялыми. В ком еще жив инстинкт самосохранения, вскоре с испугом заметит, что окружающая нас покладистость оказывается удивительно едкой, разлагающей средой. Она лишает душу усилий, стремлений, потребности выбирать и, в конце концов, уничтожает основу основ личности -- способность желания. И тогда, устрашенные вязкой, добродушной, бесстрастной покладистостью, всасывающей наше "я" с неотвратимостью трясины, мы бросаемся в стихию строптивости. Она -- как освежающий порыв ветра в застоявшемся воздухе; как капли дождя, разрывающие духоту жаркого дня. В строптивой натуре воплощается крайняя, нерассуждающая форма утверждения личностью своей независимости. Нужда в этом душевном свойстве чрезвычайно велика. Ведь окружающий мир непрестанно посягает на нас. У него всегда находится, чем занять каждого, и он с усердием предписывает всякий наш шаг. Склонный к покладистости даже не замечает этой агрессивности внешней среды. Всего сильнее в нем оказывается страх оторваться от других, ["Проявить свою самостоятельность. Даже если навязываемое поведение ему претит и даже тягостно, то все равно он кротко принимает его, мечтая о лучшей доле. Разве что легкое раздражение, да некоторая усталость возникнут в покладистой душе, никогда не поднимаясь, впрочем, до решительного протеста и гневного возмущения. Напротив, строптивец всегда готов поступить наперекор, и в этой готовности -- одна из гарантий свободы личности. Строптивый человек не боится оторваться от массы, общепринятой нормы, от всеобщего мнения. Нет ничего безусловного и святого, никакого авторитета, которому он не посмел бы оказать сопротивление. Он не страшится одиночества и жаждет самостоятельности. Даже против собственного суждения он способен вознегодовать; для этого достаточно лишь с ним сразу согласиться. Тогда с той же беспощадностью, с какой строптивец, противился чужому воздействию, он начинает обличать себя. Бестрепетного, добросовестного воителя за своеобразие и независимость личности представляет собой тот, кто строптив! Со строптивыми мы никогда не будем знать покоя. Но одного ли покоя жаждет наша душа? Мы родились, чтобы узнать, на что мы способны. Как поймешь это, если избегать препятствий и испытаний? Именно их -- препятствия и испытания, -- в изобилии воздвигает перед нами строптивость. Подчас они вздорные, пустые. Пусть! Одолевая их, закалится наша воля, тверже станет характер. Мы научимся терпению и выдержке, стойкости и гибкости. И еще мы научимся улыбаться. Ведь строптивость не одолеть, если все в ней принимать всерьез. Ирония, шутка, чувство юмора незаметно станут свойствами нашей души и речи. Сколько приобретений! и все благодаря строптивости. Нет тверже воли, чем та, которая смогла одолеть строптивость. Неужели не стоит ее за это поблагодарить? 0x01 graphic Каждая черта душевного склада придает жизни особую, неповторимую повадку. У чопорного человека жизненный процесс подобен выполнению череды изящных фигур, составляющих замысловатый танец. Любой его поступок, всякое побуждение, жест или слово, входят составным элементом в вычурное движение, начало и конец которого скрыты от глаз наблюдателя. Едва ли даже чопорному человеку дано знать их. Для него содержание жизни всецело подчинено ее ритуалу. Поэтому у тех, в ком чопорность вытеснила иные, укрощающие ее душевные качества, и заполнила собой все пространство внутреннего мира, жизнь исчезает вовсе и остается один лишь ритуал -- самодовлеющий и все себе подчинивший. Но чтобы по справедливости оценить чопорность, вспомним, что многое, составившее впоследствии самую суть нашей натуры, входило в нас путем почти бессознательного подражания, невольного подчинения обычаю и следования тому, чем нам хотелось бы быть, но чем мы вовсе не были. Не было ли это выполнением ритуала, достаточно чуждого нашим непосредственным побуждениям? Однако проходило время, мы свыкались с ним, выдуманное или непонятное становилось привычным; и то, что принималось по нужде, из боязни показаться смешным или в порыве дерзкой самоуверенности, постепенно становилось нашим "я". В каждом человеке живет странная привязанность к привычным формам действительности -- тем проявлениям ее, в которых она впервые возникла перед нами, была нами принята и сочтена за реальность. Никто не признает, к примеру, "ум как таковой". Каждый связывает с ним совершенно особый склад суждений и строго определенную манеру выносить их. Лишенный этих примет, ум едва ли будет признан; да и то лишь со снисходительным уточнением: "чудачество". Также никто не желает "вообще благодарности", получая удовлетворение лишь в случае, когда будет отблагодарен "как подобает". Мы не выносим счастья, о котором не знаем точно, что это счастье, и радости, которая не приняла вид, позволяющий ее опознать. Поистине, люди стремятся не к радости или счастью, благополучию или торжеству, славе или величию, а к удовлетворению своих представлений. Истинный предмет их вожделений -- те пусть скромные или даже ложные жизненные приобретения, которые для них узнаваемы и привычны. Только они приносят душе покой. Привычное делает нас своими безропотными слугами. Мы хотим лишь того, чему знаем цену и в реальности чего уверил нас прежний опыт. Нужно ли доказывать, что этот опыт совершенно случаен, что его право свидетельствовать реальность ничуть не больше, чем у прямо противоположного хода дел. Однако с трогательной кротостью мы следуем за раз явившимися нам формами жизни, повторяя все их очертания и желая лишь того, что заключено в их границах. Чопорная натура отличается от прочих только тем, что делает это всеобщее инстинктивное правило сознательным принципом поведения. То, чему другие следуют невольно, для чопорного стало явным пристрастием. Он не посягает на независимость поведения других людей. Его страсть к выдержанности манер и соблюдению церемониала, его привязанность к своим предрассудкам, которые он не считает нужным скрывать и делает нормами поведения, сочетается с невозмутимым приятием совсем иного стиля жизни. Без невозмутимости чопорность немыслима. Ведь всякое возмущение, негодование, раздражение подчиняют нас непосредственным чувственным импульсам, что делает невозможным неукоснительное, всегда и во всем, следование ритуалу. Чопорная натура -- образец самообладания, столь редкого в современных людях качества. Не потому ли сама чопорность выглядит сегодня реликтовой, почти исчезнувшей чертой душевного склада личности, о которой мы вспоминаем скорее как о старинной фигуре из музея восковых фигур, чем как о свойстве знакомых нам людей. 0x01 graphic Завистник выполняет полезную жизненную миссию, вызывая в окружающих чувство глубокого удовлетворения и гордости собой. Уже за одно это каждый должен быть ему -- завистнику -- благодарен. Подлинно талантливый завистник безобиден и несчастен. Государство должно поддерживать его существование; ведь влачимая им жизнь тягостна и насквозь социальна, поскольку целиком отдана другим. Одаренный завистник совершенно поглощен своим чувством и тонет в нем, неспособный предпринимать никакие действия, нацеленные на приобретение предмета своей страсти. По правде сказать, он и не хочет его приобретать или отнимать у другого. Как подлинный гурман, он болезненно наслаждается собственным чувством зависти и само это страдание доставляет ему губительное удовлетворение. Когда же случай или снисходительность окружающих дают ему то, чего он жаждет, завистник становится обескуражен и преисполнен грусти. Теперь он не знает, чем занять себя. Ведь единственное увлекавшее его чувство нашло свой исход, пролилось на землю и впитано сухой почвой -- роль которой играет попавшая ему в собственность вещь, положение в обществе или иное приобретение. Настоящий, осознавший свою природу завистник, вовсе не стремится к приобретениям, а находит скорбное утешение в одном липшь чувстве зависти -- этой превращенной форме радости за других. Только еще не нашедший себя завистник, раздираемый непоследовательностью, воспаленный злобою, являет собой силу разрушительную и негодную. Тот, действительно, способен преступить все нормы человеческого общежития во имя обладания вожделенным. Даже готов уничтожить предмет своего упоения, если им владеет другой и нет шансов обрести его. Таков "злобный завистник" --эта нелепая карикатура на подлинно глубокий и последовательно завистливый характер. Настоящий завистник имеет еще одну чрезвычайно привлекательную и симпатичную нам в людях черту. Он чрезвычайно неравнодушен, и потому с ним никогда не бывает скучно. Чем развитее в нем способность завидовать, тем более многогранную личность являет он. Нет на свете ничего сколь-нибудь примечательного, к чему бы не устремлялся острый взгляд его и что бы не возбуждало его глубокий, страстный интерес. Любой эрудит будет посрамлен, если вознамерится состязаться со зрелым завистником, ибо даже самое горячее стремление к образованности выглядит вялым шевеление души рядом с неудержимым чувством зависти. Поистине, завистники движут миром, и от зависти получает он стимул своего развития. Всякое человеческое начинание, все сколько-нибудь необычное и еще никем не признанное -- и неизвестно, обретущее ли признание в будущем -- получает в душе завистника мгновенный живой отклик. Мир еще сомневается, снисходительно смотрит на новое явление, лениво и угрюмо прикладывает его к старому и готов с раздражением отбросить его, а завистник с воодушевлением неофита уже принял, уже завидует, уже желает иметь и тем упрочивает в творце достоинство, ибо как будто говорит ему: Ты сотворил нечто славное". Так же человек, влачащий самую ничтожную жизнь и не имеющий в ней ничего себе дорогого, встречаясь с завистником, вдруг обнаруживает неизвестные себе краски в собственном существовании. Ведь завистник ни к чему не бывает спокоен, и во всяком встречном найдет, чему позавидовать, возбудив гордость в обладателе ничтожного, никому более не интересного достояния. Потому я назову завистника славным именем "великого утешителя всех и каждого", и призову всех быть его защитниками и покровителями дабы не исчезло из нашей жизни это редкое существо, дабы не истребили его безжалостные условия нашего существования, дабы черствость окружающих людей и государства не нанесли непоправимый вред его характеру, превратив столь замечательную личность в пагубного урода -- "злобного завистника". 0x01 graphic За нерешительностью скрывается мужественная способность жить в неопределенности. Обычно люди тяготеют к четко определенной Жизненной ситуации. Они желают твердо знать, что их ждет, на что они могут опереться, каковы обстоятельства их дела и какие исходы возможны. Длительное ожидание, зыбкость результата, отсутствие точек опоры, негарантированность собственного положения повергает человека в уныние и угнетает его душевные силы. Подобно тонущему, он, повинуясь слепому инстинкту самосохранения, стремится выбраться на твердое, неподвижное, надежное место. Но ведь реальный жизненный процесс являет собой нечто прямо противоположное идеалу неколебимой тверди. Это смена лиц и действующих сил, это неожиданная перемена обстоятельств, это вдруг явившийся причудливый случай, это смятение и неопределенность, из которых выныриваешь внезапно, когда уже перестаешь на что-либо надеяться. Иными словами, жизнь движется к неизвестному, она ничем не предопределена. Судьба человека зависит от мужественного умения пребывать в этой неопределенности, не скрываться от стихии жизни, но отдаваться ей, стремясь совладать с ее прихотливым течением. Иначе неминуемо рождается тягучая скука; ведь следуя изведанным путем, приедешь только к давно известному, а значит не стоило и отправляться в дорогу. Перед человеком возникает выбор: предпочесть, ли известные, отработанные формы жизни и, следуя им, обрести гарантированное существование, -- или же отдаться непредсказуемому течению событий, погрузиться в стихию неапробированного и неверного существования, из которого неизвестно что выйдет. В первом случае почти наверняка воспоследует жизненный успех (и даже точно известно, какого рода и вида успех); но при этом -- увы! -- будет прожита безликая, не своя жизнь. Ведь великое достоинство отлаженных форм существования состоит в том, что они принимают в себя всякого человека и каждый раз выдают одинаковый гарантированный продукт. Во втором случае, напротив, ничего нельзя сказать заранее и не на что положиться; но зато личность обретает верную (и даже единственную) возможность состояться: обрести свое лицо, свою жизнь, собственную -- а не чью-то -- судьбу. Эта вторая возможность является естественной формой течения жизни. Неопределенностью полно все живое: мысль, которая движется к изначально неведомому знанию; поступок, которым человек вторгается в противоборство множества сил, исход из которого никогда не ясен; чувство, которое следует самому себе, даже если оно безрассудно. Словом, все проявления живого существа требуют отдаться неопределенности, уметь стерпеться с этой ^прихотливой стихией, научиться плыть в ее бурном течении. Иначе -- нет жизни, нет своего лица, нет судьбы. Нерешительность -- лучшее приготовление к жизненной действительности. Нерешительный никогда не остановится на чем-нибудь одном. Он опробует и одно, и другое, и благодаря этому будет расширяться его жизненный горизонт. Одна какая-нибудь сбывшаяся и заполнившая жизнь возможность будет вечно тяготить его, оставлять неудовлетворенным, требовать иного. И, подобно вечному мученику Танталу, нерешительный человек будет сомневаться, колебаться, склоняться ко все новым возможностям и соблазнам. И в этой непрестанной, обременительной, его самого унижающей слабости он выказывает неожиданную мощь и силу. Он -- неисправимый изменник, неперевоспитуемый предатель, неблагонадежный, непрестанно предающий то, что есть, колеблющий всякое наличное состояние. Он -- скромный герой, не дающий жизни застыть и завершиться в отлаженных прочных формах. Он -- страдалец, сам не ведающий, сколь оздоравливающе действует на мир. Нерешительный человек -- вечное брожение жизни, привносящее дух смятения и расстройства во всякое устоявшееся течение дел. Тем самым он все сущее подвергает испытанию на прочность -- и удивительно, сколь многое, казавшееся бесспорным и неколебимым, не выдерживает вялого прикосновения нерешительности. x x x Нерешительный человек лишился бы значительной доли обаяния, если бы он колебался, что предпочесть, имея в чем-то твердую гарантию, этакую "синицу в руке". Но нет, нерешительный человек никогда не знает "как надо", он ни в чем не уверен, ничего не предлагает наверняка, но именно эта неуверенность, колебания и робость делают его удивительно недогматической и творчески стимулирующей личностью. Он способен разбудить спящих и самодовольных, а это уже немало. Нерешительного нередко упрекают в стремлении уйти от ответственности, и это весьма суровый упрек. Однако справедливые критики нерешительности не замечают, что сама безответственность имеет совершенно разное содержание. Есть безответственность и деланная нерешительность бюрократа, который на самом-то деле потому и нерешителен, что давно все в своей жизни выбрал и все его "колебания" на самом деле представляют собой жестко целенаправленные и решительные действия, устремленные к одному -- сохранить свое выгодное и благополучное положение, отстоять свой отлаженный образ жизни. О какой нерешительности и безответственности здесь может идти речь! Напротив, последовательно нерешительный характер не надевает маску колебаний, сомнений и лживых забот, когда это выгодно; не может он и столь же легко сбросить ее и действовать жестко и расчетливо, когда такой образ действий предпочтителен. Подлинно нерешительный человек душой срастается с колебаниями и неуверенностью; он безответственен потому, что всей душой противится подавлению одного за счет другого. Он видит весь спектр возможностей и понимает привлекательность каждой из них, и поэтому -- именно поэтому -- не в силах отдаться ни одной. Своим существованием нерешительный человек постоянно напоминает нам о неиспользованных потенциях, о неосуществившихся перспективах. И когда, самоуверенно выбравшие лучший путь, мы вдруг упремся в тупик и растеряемся, тогда поспешим вспомнить досадные колебания нерешительного человека. Вернемся к ним мысленно, обратившись к истокам этих сомнений и тогда, очень может быть, забрезжит для нас желанный свет и откроется выход из тупика. Но, увы! и тогда не поблагодарим мы нерешительного человека, с возродившимся воодушевлением устремившись по новой траектории. А он останется позади, за нашей спиной -- он, невольно подсказавший правильный путь. Его роль будет забыта и торжествующий победитель пожнет все лавры. Так разве можно не помянуть добрым словом этого бескорыстного помощника, столь несправедливо обойденного? 0x01 graphic Беспощадный -- существо, чинящее расправу. Вся суть его выражена в неумении прощать, в стойком и постоянном немилосердии. Беспощадному человеку претит оказывать милость. "Что значит снисхождение?" -- недоумевает он. "Отчего, по какому праву?" Из этого искреннего недоумения видно, что беспощадный человек -- идеальный исполнитель и неумолимый страж. Он не дает поблажки не только другим, но и самому себе. Он ревностный почитатель высших ценностей, во имя которых можно ни к чему не испытывать сожаления, ни о чем не задумываться и ничего ни с чем соизмерять. Всесокрушающее стремление к ясности живет в душе беспощадной личности. Враг всяческих недомолвок, неопределенности, свободы выбора, беспощадный тяготится ситуациями, где требуется проявить собственную волю, творческое начало, поступить раскованно и непринужденно. Любая неокончательность приводит его в бешенство. Он -- исступленный проповедник окончательных решений и незыблемых установлений. Без них беспощадный человек жалок. Тоскует и томится тогда душа его, и он напрягает все силы ума, воли, тела, чтобы рассеялась смятенность и установилась желанная однозначность. И тогда... О, тогда... Тогда со счастливым облегчением, словно одержимый манией, выверенно, ловко и расчетливо действует беспощадный человек. Ничего он не жаждет больше, чем человеческой вины. Учиняя справедливую (только справедливую! как иначе разгуляться беспощадности?) расправу, он испытывает сладострастнейшее чувство. Ловкости, изяществу и холодности его в эти минуты может позавидовать самый искусный щеголь. Как лунатик бессознательным чутьем избегает пропасти, так и личность, одержимая бешеной страстью немилосердия, ловко одолевает все преграды на пути к жертве. Какое бы препятствие ни встретилось на пути беспощадного человека, какая бы хитрость и изворотливость ни противостояли ему, он словно клинком рассечет все мешающее и поразит жертву. Невозможно ускользнуть от не знающего пощады. Он, словно рок древних, настигает обреченного в самый, казалось бы, безопасный момент. Нет, трудно не восхититься беспощадным человеком! Пусть он довольно примитивен и в основе своей, я бы сказал, даже глуп. Однако сколько наслаждений и ярких впечатлений даровано ему! Сладострастие расправы может быть острее, чем упоение любовным соитием. Сноровке, утонченности, холодной отваге не знающего пощады нельзя не позавидовать. Какую силу духа, страстность и остроумие проявляет он в преследовании своей жертвы! А поскольку для беспощадного все люди (и даже он сам) существуют не иначе как в виде жертвы, то можно лишь вообразить, сколь красочно его существование, наполненное вечной и неутихающей расправой. Нет, право, я пленен этим патологическим свойством. Если бы по желанию можно было приобретать душевные качества и меня бы спросили: "Желай, исполним...", то я бы всеми силами души пожелал никогда не знать пощады. К тем, кто сам ее не знает, разумеется. Вот бы вышла схватка! 0x01 graphic Признаюсь, это чувство всегда внушало мне благоговение, подобное тому, какое производит в нас загадочно молчащий сфинкс. Я не устаю поражаться исключительному неравнодушию к миру, заключенному в жадности. Мало назвать это неравнодушием: в жадности воплощено поистине бескорыстное приятие всего, что есть на свете. Бескорыстное, ибо жадный человек, не колеблясь, согласен весь мир назвать своим, ничего не требуя взамен. Редкая самоотверженность! По сравнению с жадностью всякое иное отношение к действительности выглядит вялым и сытым снобизмом. Жадность с неиссякающей энергией преследует все сущее, и ничто не в силах остановить ее. Всякое препятствие, ставшее перед ней, заранее обречено, ибо жадность, выпучив на него свои беспокойно шныряющие глаза, тут же воспламеняется вожделением к этому препятствующему ей предмету. И вот уже препятствие бежит, спасаясь от настигающей его жадности. Однако тщетно: всепоглощающая, жадность втягивает в себя и изначально намеченный предмет, и все препятствия к нему. Удовлетворенно урча, жадина оглядывается вокруг, Прикидывая, к чему бы еще устремиться. В жадности конкретные вещи теряют контуры, свою особенность -- отличие и отделенность от других. Жаркое пламя вожделения расплавляет их. Они оплывают, становятся текучи, сливаются в единую вязкую субстанцию -- раскаленную магму, которую поглощает зияющая бездна. Эта бездна не в глубинах океана, не в недрах земли. Она -- в груди жадного человека. Воистину, жадина -- самая глубокая личность на свете. Он способен поглотить все, обращая бесконечное многообразие существующего в единый субстрат удовлетворения своей воспаленной потребности. Расплавленный, слитый в общий поток мир, тяжко наполняет чрево, которое удовлетворенно оседает под этой тяжестью. Вобрать, поглотить, соединить все в себе -- таковы побуждения жадности. Она не терпит дистанции: ведь та напоминает о неприкосновенном. А все, что ему не принадлежит, тревожит и возбуждает жадину. Жадности не нужно глаз -- ибо зрение отличает одно от другого; ей не нужно слуха -- ибо звуки сообщают об отдельности существ и предметов; ей мешают ощущения -- ибо они доносят воздействия извне и напоминают о границах жадного существа. Жадность неудержимо вдыхает, впитывает, упивается запахом -- ибо запах легок и покорно втягивается в нас; она наслаждается вкусом, ибо в нем сокрыт миг высшего торжества -- разложения веществ и их впитывания собственным организмом. Слепая, глухая, всепоглощающая, втягивающая в себя, непрестанно насыщающаяся, и вместе с тем ненасытная -- такова жадность. Есть у жадины еще одна черти, на которую почти никогда не обращают внимания. Ему, жадине, претит причинять ущерб, он не выносит разрушений, зряшных потерь и любого рода убытков. Жадина не любит нарушать ход дел и порядок вещей; он жаден за всех, и потому ко всему бережен. Он, в сущности, чрезвычайно жалостливая натура, и самое негодное он стремится сберечь, и любую мелочь приспособить к делу. А если приспособить не к чему -- что ж, пусть лежит впрок. Авось пригодится. Ни одно чувство, ни одно душевное состояние не обладает такой неиссякающей энергией. И если развитие личности складывается так, что жадность получает сообщение с другими чувствами, то она наполняет их невиданной силой активности. Тогда явится необузданно страстная любовь, не щадящее себя горение ученого, неиссякающая пылкость предпринимателя. Нужно только суметь развязать таящуюся в жадности энергию и дать ей выход к другим чувствам, которым она сообщает упругость и силу. Благословенная забота "не успею!", придающая жизни должный накал -- откуда явилась бы ты, не будь жадности? 0x01 graphic Малодушие проявляется прежде всего в зависимости личности от мнений и действий других людей. Сочтите малодушного человека глупым -- и более абсурдных поступков, чем те, которые последуют от него, вы не увидите. Скажите ему, что он зауряден, бездарен, труслив -- и точно: все его проявления станут невыносимо скучны, примитивны и отвратительно робки. Однако по этой же причине, если Вы отнесетесь к малодушному человеку уважительно, он продемонстрирует редкие образцы ума, самоотверженности, мужества. Внушите ему, что он смел, и перед Вами явится герой, изумляющий своей доблестью и отвагой. Глядя на него, Вы не сможете поверить, что сами, собственным влиянием вызвали на свет столь яркие проявления человеческого характера. Малодушие означает, что человек в себе самом не имеет опоры и потому непрестанно нуждается в поддержке других. Только от чужого мнения и внушения обретает он веру в собственные силы. Но уж если малодушный получил столь необходимую ему поддержку, откуда только в нем все берется! Более вдохновенного человека тогда трудно сыскать. Мысли его становятся гибки и остроумны, действия -- дерзки и отважны, а характер -- стойким и сильным. Оттого мы вправе сделать вывод, что не малодушный человек виновен в своих недостатках; не сам по себе его душевный изъян приводит к постоянной уступчивости, слабости духа и унижающим достоинство поступкам. В неприглядных проявлениях малодушного характера виновны прежде всего окружающие, использующие во зло природную податливость и мягкость его душевного склада. Окружите малодушного человека людьми храбрыми, умными и достойными; поверьте в то, что ему, малодушному, присущи лучшие нравственные качества -- и тогда вы станете свидетелем чуда. Силой вашего убеждения гадкий утенок превратится в сильную, прекрасную птицу, которая умчится в свободном полете! 0x01 graphic 0x01 graphic Ханжество сводится, в сущности, к одному движению: а именно к тому, чтобы делать вид добродетели там, где хозяйничает порок. Типичным проявлением этого качества служит наставление других "на путь истинный", тогда как сам наставляющий куда как от него далек. Ханжа родствен лицемеру, однако отличается от последнего тем, что не только сам носит маску, но и навязывает ее другим. Причем требует, чтобы определенная им личина стала человеческим естеством. Если лицемер не преминет себя выставить в выгодном свете, то ханжа не упустит случая поучать любого, как если бы он, ханжа, сам был образцом добродетели. Обычно ханжа требует от других то, что не в силах выполнить сам. Относительно каждого предмета, лица, события он точно знает, каким тому должно быть, и неодобрительно поджимает губы, когда окружающий мир не спешит исполнить этот священный долг. К себе, разумеется, ханжа не предъявляет претензий, или предъявляет только такие претензии, которые не выставляют его в постыдном виде. Иногда ханжа любит каяться. Этим он выказывает свою глубокую справедливость и беспристрастность. Стоит, впрочем, заметить, что ханжа удивительно ловок в подборе собственных недостатков и прегрешений. Как-то так странно оказывается, что все проступки ханжи извинительны и потому он растроганно прощает себя. Попеняв на свое несовершенство, ханжа находит в этом моральное право всех обличать и всем устанавливать образец поведения. Объяснение столь причудливой манеры обращения с собой кроется в главной страсти ханжи -- стремлении выглядеть добродетельным. Он полагает, что подобное стремление извиняет многие недостатки, и потому, расценив себя как стремящегося к добродетели, ханжа заранее отпустил себе все грехи. Ханжески настроенный человек ничего не принимает в том виде, в каком оно есть. Под простейшие свои поступки он неизменно подставляет самые возвышенные мотивы. Непосредственность отвратительна ему. Все происходящее рядит он в какие-то вычурные одежды, и даже самым элементарным действием что-то изображает. Когда ему чего-то хочется, он никогда не говорит об этом прямо, но делает все, чтобы окружающие догадались о его желании. Тогда ханжа со снисходительным видом, слегка капризничая, соглашается получить желаемое. Если ханжа к чему-то исступленно стремился, и наконец-то добился, то сразу делает вид, будто все произошло само собой и не стоило ему никаких усилий. Всегда он желает показать себя человеком наилучших качеств, во всем блюдущим нравственные правила. Трудно найти существо, живущее столь недействительной жизнью, как ханжески настроенный человек. У ханжи необыкновенно натруженное сердце. Всю жизнь его склонная к добродетели натура находится в разладе с несовершенным миром, столь далеким от нравственного идеала. Никто столь усердно не любит добродетель, как ханжа. Он -- образцовый носитель всех нравственных идеалов. Особенно ему нравится идеалы превращать в правила. Этому занятию ханжа отдается с неподдельным азартом, готовый всю жизнь ему посвятить. Из всех точек зрения он признает исключительно точку зрения моральную, страшно негодуя, когда реальность с ней не согласуется. Только из величайшей доброты, не иначе, соглашается он оставаться в столь недостойной порядочного человека действительности и со вздохом терпит ее. С единственной, разумеется, целью ее облагородить и настроить на благонравный лад. Но вот что примечательно: несмотря на возвышенную противоречивость своей жизни, ханжи живут очень долго, благополучно переживая всех, на чьи недостатки они пеняли. В этом виден перст судьбы, указывающий, что добродетель служит лучшей основой жизни, чем порок, а ханжа -- совершеннее прочих людей. Со своей стороны я полагаю, что ханжа заставляет себя существовать столь длительный срок единственно из нравственного долга. Ведь исчезни он, в ком найдет опору общественная мораль? x x x Любое душевное качество, как известно, принадлежит к одной из стихий: воды, воздуха, земли, огня. Оценивая природу ханжества, мы должны определить его как явление эфирное, пронизывающее человеческую жизнь, или, лучше сказать, служащее особым выделением ее. Когда личность, обуянная стремлением быть лучше, раз за разом сталкивается с собственной неспособностью его удовлетворить, тогда из нее -- от чудовищного напряжения -- начинает сочиться ханжество: подобно тому, как на теле выступает пот от непомерного физического усилия. Каждому, кто стремится стать лучше, постоянно угрожает опасность превратится в ханжу. Только тому, кто махнул на себя рукой, кто не пытается стать более умелым, сильным или чутким, только тому ханжество не грозит. Поэтому ханжество не столько вина, сколько трагедия человека. Не способный стать вполне хорошим, ханжа боится, как бы другие не догадались, что он плох, и оттого делает самый постный и благонамеренный вид. Со временем в ханже развивается способность не выделять себя из действительности. Он и есть, и как будто его нет. Он ни к чему не причастен, но над всем витает. Он никогда не бывает в событии, но всегда рядом с ним. Надо ли добавлять, что это "рядом" -- всегда самое правильное место на свете. Не выделяя себя, ханжа, поэтому, не применяет к себе тех строгих критериев, которые он прилагает к другим. Собственных поступков и душевных движений он не различает, как если бы они совершались в темноте. В то же время действия окружающих видятся им будто в ясном, пронзительном свете, в котором, кажется ханже, ничего не может укрыться от его взора. Эта раздвоенность в восприятии станет понятна, если учесть ее физиологический источник. Дело в том, что функции восприятия себя и других у ханжи выполняют два различных органа. Себя он воспринимает спинным мозгом, а окружающее -- головным. Медикам и биологам эта органическая особенность покажется странной и невероятной. С тем большей гордостью я ощущаю свой скромный вклад в исследование физиологии человеческих тел. Исходя, по примеру ханжи, из сугубо моральной точки зрения, я и смог сделать это маленькое открытие. Спинной мозг гибок, он послушен всем извивам человеческого хребта. Он темен и слеп, он не слышит и не осязает, он главный нерв смутной, подспудной, неявной жизни. Головной мозг, напротив, связан со всеми органами чувств и оттого воспринимает все с ясностью и отчетливостью. Учитывая это физиологическое различие, приводящее к двойственности ханжеского восприятия, мы перестанем возмущаться ханжой, а, напротив, проникнемся сочувствием к его нелегкой доле. Никогда ханжеской натуре не дано знать правду о себе, видеть свое лицо и слышать собственный голос. Только темным первобытным инстинктом может он догадываться о себе, и чем больше догадывается, тем громче кричит о добродетели. От страха, наверное... За безнравственность мира, разумеется. 0x01 graphic Что может принести столь же безмерное упоение, как долго лелеемая и наконец-то свершившаяся месть? Обладание прекраснейшей женщиной, создание гениального произведения, победа над ужасным недугом -- все это меркнет перед сладострастием удовлетворенной мстительности. Острое наслаждение, приносимое местью, воспитывает вкус к жизни и глубокое неравнодушие к происходящему. Нужно ли объяснить ценность такого душевного настроя в наш век всеобщей апатии? Нет чувства, способного столь же полно охватить все существо человека, как месть. Ни один общественный идеал не удержался бы долго, исчезни мстительность. Ведь месть -- это наиболее страстная, исступленная форма утверждения того, чему положено быть, во что человек верит и перед чем благоговеет. Только из страстной, неколебимо фанатичной приверженности к определенному порядку вещей рождается стремление отомстить тому, кто этот священный порядок нарушил или оскорбил. Не случайно безудержное стремление карать -- этот государственный пароксизм мести,--никогда не утихает в носителях деспотической власти. Свершившаяся месть наполняет душу умиротворением и покоем, особенно разительными после того напряжения, в котором она -- неудовлетворенная -- держала человека. Взаимосвязь этих состояний -- душевного напряжения и сменяющего его упокоения -- вырабатывает в личности стойкий рефлекс достижения цели, который работает затем уже независимо от того, является ли целью отомстить. Мало кто целеустремлен так же, как мстительные люди. Однако не только целеустремленность, но и незаурядная выдержка является непременным спутником мстительности. Стремление мстить воспитывает самообладание, делает человека волевым, способным к выдержке в самые ответственные моменты жизни. Ведь чтобы осуществиться, месть должна немалое время таиться, скрываться от своей будущей жертвы, ожидая удобного момента для мстительного действия. В этот обязательный инкубационный период месть, во-первых, достигает необходимого накала, во-вторых, проясняет натуру жертвы. Приученные мстительностью к пониманию других, мы приобретаем чрезвычайно ценное качество, которое полезно в любой сфере деятельности -- в быту и политике, в искусстве и науке, в любви и служении. Везде пригодится выработанное мстительностью умение быть внимательным к людям, к свойствам их характера и строению их личности. Отточенность ума, умение анализировать и учитывать обстоятельства, способность соизмерять соотношение сил и находить их равнодействующую -- все эти качества, вырабатываемые мщением, способны принести огромную пользу, соединившись с побуждением к благу. Дело за малым -- чтобы такое побуждение появилось в душе мстительного человека. 0x01 graphic Надменный не хочет мучить людей стыдом -- ни своим, ни чужим. Своею холодностью он останавливает всякое поползновение к раскаянию, отстраняется от всякой привязанности и, следовательно, разочарования. Каждому он предоставляет идти своей дорогой и не смущаться собственным обликом, сколь бы несовершенным тот ни был. В надменности часто кроется не пренебрежение к людям, а тайное сочувствие им. Ею личность спасается от своего неумения отнестись к окружающим простодушно, непосредственно, внимательно. Чувствуя скованность, мы воспитываем в себе надменность как средство избавления от собственной стесненности, неловкости или неумелости. Надменный вид должен спасти личность от разоблачения ее слабостей и, одновременно, остановить в других выражение их негордых, будничных и теплых черт. Надменность порождена с чопорностью -- сухой системой искусственных манер. Никакая импульсивность и спонтанные проявления своего "я" невозможны в присутствии надменной персоны. Непреодолимая отстраненность ощущается в каждом ее взгляде и каждом слове. Однако в этой отстраненности нередко скрывается больше уважения к ближним, чем в жадном интересе к ним. Вопреки распространенному убеждению, надменность направлена не к унижению человека, а к пробуждению в нем чувства собственного достоинства. Средство, согласимся, слишком сильное и подчас даже ядовитое, скорее причиняющее вред, чем способствующее выздоровлению. Однако кто не испытал возмущения от вида надменности, в ком не загорелось желание пробить ее холодную стену и сделать надменного человека живым, заинтересованным, внимательным? В этой справедливой уязвленности оживает страсть самоутверждения, и уже одно это -- благословенно! 0x01 graphic 0x01 graphic Двуличного упрекают в том, что он меняет свое отношение к одному и тому же в зависимости от смены обстоятельств. Это зачастую действительно выглядит неприглядно. Однако, благодаря такому поведению, двуличный человек приучается рассматривать всякий предмет многосторонне, выявлять различные его грани и свойства. Это, в свою очередь, хорошая почва для формирования недогматичного, гибкого ума. И вообще я не понимаю, за что осуждать двуличного человека? Современная жизнь настолько сложна и многообразна, она устроена столь противоречиво, что требует от человека иметь не два даже, а двадцать два лица. Да и кто их считал! Каждый из нас играет множество ролей, и как бы мы справились с этой тяжкой задачей, если бы не воспитание двуличием? Не я -- современное общество само на каждом шагу оправдывает двуличие и требует его, будто голодный -- кусок хлеба. 0x01 graphic Черствость царапает нас, приучая не тонуть в море любви, а заниматься делом. Не будь черствости, мир захлестнула бы стихия благодушия, и поглотила бы всех людей, и тогда они, разложившись в этом едком растворе, слились в единую вялую массу -- безликую, бесцветную, безвольную, и тогда человечество неминуемо погибло бы. Напротив, обескураженный черствостью человек приучается к самостоятельности, поскольку видит: помощи ждать неоткуда. Благодаря черствости облегчается страдание. Человеку свойственно сопереживать. И чем больше он не уверен в прочности собственной судьбы, тем больше сопереживает другому. Лишь благодаря черствости можно спастись от того вечного содрогания. ужаса, гнева, которых требует человечность в неизбывно несчастном мире. Бессильный изменить мир и спасти его от зла, человек истощился бы в бесплодных порывах и угас, не совершив ничего примечательного. Но приходит на выручку черствость. Она не дает вспыхнуть чувствам, она связывает страсти, она обращает человека на то, что находится в пределах досягаемости. Черствый человек, неспособный облегчить ношу другого, по крайней мере, не ввергает в обман и ложные надежды, возбуждаемые сочувствием. Он отстраняется от бед и переживаний другого не потому, что считает их пустыми, а оттого, что знает свое место, предел возможностей и занят собственной жизнью. Черствость показывает: люди находятся вне меня, им нет до меня дела, я предоставлен самому себе. И, следовательно, должен сам о себе позаботиться. С этой озабоченности и начинается формирование личности, и как это стало бы возможным, не будь благословенной черствости? С известного почтенного возраста начинаются жалобы на инфантилизм молодежи. В них проявляется дефект зрения, вызванный извилистой траекторией жизненного пути. Однако, тем не менее. инфантильный характер не выдумка. Я полагаю, что он рождается от недостатка черствости окружающих. Вспомните, сколь радушно родители берут на себя заботы, предназначенные ребенку. Зная, какие травмы ожидают того, кто не искушен в непростых жизненных ситуациях, они стремятся его от такой жизни спасти. Но тем самым лишь усугубляют его беспомощность. А сколь благостно государство! В своей заботливости о благополучии подданных оно не знает границ. С каким отеческим тщанием оно освобождает своих граждан от малейшей самостоятельности, от дерзкой попытки заявить свое неуместное "я". Но, увы! это почему-то не делает граждан счастливее. Поистине, родителям, как и государственным органам, не хватает черствости -- этого разумного противоядия неумеренной отеческой любви. 0x01 graphic Люди горьки друг для друга. Хотелось бы знать, из какого состава их приготовил Господь, что они, принадлежа к одному виду существ, вместе с тем полны взаимной отчужденности, равнодушия и опаски. Похоже на то, что слащавая личность инстинктивно старается восполнить это прискорбное свойство человеческой природы. Мне кажется, что такого рода человек неустанно стремится превратится в кусочек меда. Как будто ему хочется, чтобы каждый, с кем он встречается и общается, лизнул его и, лизнув, ощутил блаженную, тягучую, покойную сладость. Воистину, слащавый человек -- просто лакомка. 0x01 graphic 0x01 graphic Подлость -- царица пороков. Она властвует над ними и получает в каждом из них свое особое, прихотливое выражение. "Порочный" и "подлый" -- почти синонимы. Их различие -- это отличие сущности от многообразия явлений, в которых она себя выражает. Встреча с подлостью всегда -- поворот судьбы. И как всякое событие, решающее судьбу, подлость сколь ясна, столь и загадочна; она вопиюща, и в то же время молчаливо, хранит свою тайну. Она одновременно отвратна и интригующа. Чье сердце не сожмется при виде ее отталкивающей притягательности? Довольно редко нам приходится в жизни испытывать сильные, охватывающие все наше существо чувства. Подлость же неизменно дарит нам эти редкостные ощущения: пронизывающие все тело, рвущие душу, вызывающие боль и негодование, помрачающие разум. Вся страстность человеческой натуры проявляется в отношении к подлости. Однако постойте... Как становятся коварны, просто-таки подлы слова, когда речь заходит о подлости! Вот я сказал: "Вся страстность личности проявляется в отношении к подлости", и сам того не желая солгал. Ведь подлость -- то состояние жизни и души, которое не может остаться вне нас: ему нельзя быть просто свидетелем и к нему, следовательно, нельзя отнестись внешним образом. Подлость втягивает в свой оборот каждого, и нельзя сказать, "там" и "тот" творит подлость, поскольку констатируя это и ничего не предпринимая, сам тут же оказываешься подл. Следовательно, подлость всегда обнаруживается не "там", а "здесь". Она всегда стоит перед нашими глазами: "здесь", а не в "ком-то", в границах собственной нашей жизни. Подлый поступок покушается не только на того, кто становится его непосредственной жертвой. Не в меньшей мере он затрагивает достоинство как самого подлеца, так и любого другого человека. Где бы ни возникла подлость -- собственным твоим поступком или случившимся с тобою происшествием, стал ты ее источником или страдаешь от ее последствий, в любом случае она -- твоя личная проблема. Однажды попавшая в поле зрения, подлость тут же становится нашим обременительным достоянием -- неотступным нравственным испытанием. Подлость оставляет каждого наедине с самим собой, "перед лицом собственной совести", требуя морального выбора. Исступленное всеобщее неприятие подлости и та крайняя степень отвращения, которой сопровождаются ее проявления, внушает невольное уважение к ней. Ведь что еще может вызвать столь сильные и стойкие чувства? Неистовство влюбленного, гордость творца своим шедевром, самоотверженность матери -- не более сильные переживания, нежели вызываемые подлостью. Она -- источник человеческих страстей, а страсти -- это то, что наполняет пульс человеческой жизни. *** Если бы достоинство личности заключалось в следовании системе наилучших норм поведения, тогда путь к порядочности был бы прям и ясен. Однако прихотливость жизни ставит человека в ситуации, где ему негде положиться ни на кого, кроме как на себя. Очень часто личность скрывается от тяжести этого самоопределения за общепринятыми правилами, и просто поразительно, сколь часто обнаруживается чудовищная подлость в самом правильном поведении. Мне даже кажется, что только человек, привыкший вести себя с неукоснительной правильностью, способен на вопиющую подлость. Порядочные и добросовестные люди совершают подлые поступки отнюдь не реже, чем люди взбалмошные, необязательные, легкомысленные. Подлость последних, я бы сказал, не столь обременительна и упорна; в том, что они привыкли к неправильности своего поведения, кроется спасительная уступчивость; их подлость менее прочна и последовательна. Не то человек правильный, положительный. Его поведение может быть самым что ни на есть подлым, а он даже не заподозрит этого. С неколебимой неуступчивостью он будет совершать все более низменные поступки, пребывая в святой уверенности, что он поступает если и не благородно, то уж во всяком случае правильно. А что такое эта правильность, которой гордится тот, кто любит по поводу и без повода подчеркнуть свою порядочность? Не более чем система заповедей, которые претендуют на абсолютность и истинность лишь потому, что считаются естественными и общепринятыми. Но назовите мне хоть один принцип человеческого общежития, который бы неукоснительно соблюдался во всех случаях жизни? Такового не найдется, даже если переворошить всю историю человечества. Во всяком нравственном постулате кроется невидимый изъян, жизнь готова каждую норму обернуть ее противоположностью и там, где ожидали блага, вдруг является зло. Крайности, как известно, сходятся. И подчас в уничтожающих оценках подлости, в глубоком отвращении ею, мне чудится некое проявление тайной преступной любви. Человек, я убежден, испытывает загадочную склонность к ситуациям, которые ставят его в крайнее жизненное положение. На острых гранях бытия и небытия личность должна проявить себя прямо и непосредственно. Здесь невозможно скрываться за приобретенным положением и теми средствами самоутверждения, обладателем которых ты заслуженно или незаслуженно стал. В предельных ситуациях бытия человек наг, непосредствен и не может располагать ничем, кроме самого себя, собственных качеств души и тела. Он сам, проявляясь в полноте и подлинности своей натуры, ведет событие к тому или иному исходу. Поэтому в крайних жизненных ситуациях человек находит истину себя, неприкрытая откровенность которой унижает или возвышает его дух. "Каков я?" -- будто спрашивает человек у жизни, и нет для него важнее вопроса. "Ты -- таков", получает он ответ из событий, в которых он обнажен, открыт и полагается только на себя, сам себе, предписывая образ действий и выбор. Подлость и есть такое превращение бытия, которое ставит человека в предельные ситуации. От подлости нельзя отмежеваться, вне ее нельзя стать, от нее не охранит ни насмешка, ни гнев, ни самое увесистое социальное положение. Подлость -- тот огонь, который сжигает все одежды человека и ставит его, обнаженного, на грань бытия и небытия. Та буря чувств, которая разыгрывается в человеческой душе при соприкосновении с подлостью, вовсе не есть, как явствует из вышеизложенного, негодование по поводу чего-то внешнего. Подлостью люди соединены вернее, чем другими узами; именно к подлости нельзя оставаться посторонним, ибо, повторим, игнорируя ее, ты сам неминуемо оказываешься подл. И потому проявления подлости образуют смысловой центр нравственного мира. Без подлости и ее разъедающего всякую обособленность воздействия нравственность скоро выродилась бы в доктринерство и схоластику. Как, между прочим, и случалось со многими моральными системами. x x x Подлость -- тот эфир зла, наилегчайшая и всепроникающая субстанция порочности, которая пронизывает собой все события жизни и проявления человеческой натуры. Всякая моральная система стремилась прельстить человеческую душу "землей обетованной" -- той совокупностью норм и способов действий, следуя которым человек оказывается благ и непогрешим. Границами этого священного непотопляемого острова мы отмежевываемся от бушующего вокруг нас жизненного моря, представляя себе пороки и прегрешения человеческой души в виде отвратительных чудовищ, живущих в глубине неспокойной стихии. Так оно и было бы, не существуй спасительной подлости, которая не позволяет никому отгородиться от порочного мира собственной добродетельностью. Испарения поднимаются с поверхности моря, призраки являются на счастливый остров, тяжелые сны овладевают обитателями блаженного места. И нет от них избавления. Метафорами подлости являются эти образы, неотступность жизни выражают они. Каждый претерпевает собой все зло мира, и нет в порочном мире -- беспорочного человека. Утверждая эту истину, подлость понуждает добро быть деятельным, непритязательным, скромным, участливым. Кичливость, нередко овладевающая очень сильными и на редкость добродетельными людьми, испаряется благодаря дыханию подлости. Неизбавимость мира от подлости придает всем нравственным усилиям смысл. Из изложенного должно быть ясно, почему мне кажется, что человеческая душа испытывает инстинктивное тяготение к подлости. Только в подлости личность обретает свое лицо и открывает, что она есть. Тот же, кто никогда не претерпел подлости, кто никогда не пережил ее в себе -- тот мертв, тот никогда не жил. 0x01 graphic Гнев одолевает страх. Пришедшая в гневное исступление душа преступает сковывающие препоны, пренебрегает угрозой, не смущается карой. Нет силы, способной остановить того, кто охвачен гневом. Все, что личность сковывает, что мешает человеку быть самим собой, что угнетает в нем самобытные свойства и способности души, все это давящее, унижающее, порабощающее, сжигается благородным гневом. Его беспощадное пламя уничтожает робость, боязнь, душевные комплексы, неуверенность в своих силах; гнев очищает и дух, и жизнь человеческую. И потому мы вправе сказать: без гнева нет свободного человека! Верно, гнев способен уничтожить и повергнуть без вины виноватого. В гневливости часто усматривают, и не без основания, источник несправедливых поступков и суждений. Гнев подобен удару молнии. Загорается все вокруг, пляшут буйные языки пламени. Огненная стихия гнева способна поглотить разум, волю, достоинство личности. Однако и природный огонь способен обратить в мертвую пустыню леса, степи, селения. Несмотря на это, ведь не гасят люди огни в своих очагах, и не стоят темными, боязливыми их дома. Гроза не только опасна, она -- благодатна. Земля пьет живительную влагу, рассеяна затхлость воздуха. Свежо и легко дышится, возрождается желание жить! x x x Нередко жизнью людей овладевает безумие. Обычно оно наступает тогда, когда даже не догадываешься о нем. Рабочая суета, нескончаемая усталость будней; груз раздражения, накапливающийся день ото дня; растущая душевная глухота к окружающим, небрежение близкими и собой, отупелое стремление к чуждым целям -- все это симптомы безумия. Разорвать его можно лишь столь же сильными средствами, и одно из наиболее верных -- гнев, строптивость, непокладистость. Гнев редко бывает продуман, но гневающийся оказывается прав не реже, чем рассуждающий. И, главное, он не менее нравственен, чем склонный к рассудительности. Ведь множество человеческих поступков невозможно обосновать определенной системой моральных норм. Рано или поздно разум становится в тупик, ибо неминуемо сталкивается с логическим противоречием. И там, где отступает разум, достоинство человека спасает гнев! Только вконец омертвелые натуры способны противопоставлять гневливость и разум. Им, окостеневшим, хочется отождествить разум с рассудком, иначе они задохнутся от зависти к тем, кто способен к безрассудству, к дерзости, к безоглядному горению. Да, разум нуждается в рассудке, но истоком имеет страсть. А ведь гнев -- это и есть страсть в своем наиболее чистом и свободном виде. И потому только способный гневаться -- разумен! В гневе проявляется самое глубинное, обычно таимое содержание души. Гневающийся выражает себя со всей непосредственностью. Гнев проясняет человека. Главное в его личности являет себя: красивый становится еще красивее, сильный -- еще сильнее, а уродливый -- еще безобразнее. Словно волшебное зеркало, гнев показывает истинное обличье каждого. Лжет, кто утверждает, будто в гневе человек теряет себя и изменяет собственной сущности. Отблеск гневливости придает всякому чувству искру благородной страстности. Душа, способная поддаться гневу, никогда не застынет в ледяном дыхании расчета, ее не умертвит все себе подчиняющее стремление к выгоде, ее не задушит усталость - в ней всегда останется шанс спастись от того низменного и косного, что нередко обволакивает наше существование. И потому в гневе -- в спасительном очищающем гневе -- заключена наша вечная, неугасимая надежда на лучшую жизнь! 0x01 graphic Рассеянность -- самый милый из пороков, хотя отнюдь не всегда безопасный. В рассеянном человеке ничего не держится прочно: все, что ни попадает в него -- знания, манеры поведения, договоренности, цели -- все легко вываливается через какие-то невидимые дыры. Иногда удивляешься, как такой человек не потеряет где-нибудь своей ноги или руки, и я подозреваю, что у очень рассеянных людей бывают случаи подобной потери. Такова рассеянность, доставляющая немалые хлопоты своему владельцу и досаждающая окружающим. Однако каковы внутренние истоки этого душевного состояния? Размышляя над этим вопросом, мы с удивлением заметим устойчивую связь рассеянности с внутренней сосредоточенностью. Рассеянный человек постоянно попадает в разлад с движением внешней среды, однако эта досадная отрешенность вызвана сосредоточенностью его на своем внутреннем мире. Сконцентрировав внимание на движении собственных мыслей, чувств, намерений, рассеянный человек, вполне закономерно, ослабляет контроль за внешним поведением и потому то и дело попадает впросак. Люди же, внутри себя вообще ничего не имеющие, и потому скрупулезно соблюдающие все внешние обычаи, склонны с преувеличенным гневом обличать каждый случай рассеянности. Наверное, они просто завидуют. Рассеянные люди обычно весьма добродушны. Лишенные мелочной пристрастности педанта, они легко прощают другим их мелкие прегрешения, неловкости, неумелость, а чаще всего этого попросту не замечают. Неспособность сосредоточиться на какой-то внешней ситуации делает их отходчивыми. Они не могут долго сердиться: внимание к тому, что вызвало их гнев, скоро рассеивается, взор привлекается чем-то другим и человек успокаивается. Сосредоточенность на чем-нибудь одном покупается рассеянностью в отношении всего остального. Человек не может своим вниманием объять весь мир, и именно тот, кто для всех и во всякой сфере жизни выглядит внимательным, обязательным и точным, по справедливости заслуживает названия рассеянного. Ибо он отдает себя всему по чуть-чуть, а значит, ничего не приемлет глубоко и во всем лишь делает вид, а не овладевает сутью. Напротив, тот, кто не разбрасывается и не стремится объять необъятное, тот в чем-нибудь непременно выглядит рассеянным. Такова наша жизненная участь. Обычно рассеянными именуют тех, кто рассеян в обиходе, в повседневных отношениях. Рассеянность таких людей наиболее заметна и бросается в глаза. Как ни странно, именно этот, наиболее безобидный вид рассеянности люди склонны терпеть менее всего. Напрасно. С таким рассеянным человеком легко найти общий язык. Не нужно лишь возлагать на него той ответственности, которой он все равно не сможет удовлетворить. Не давайте ему повода подвести Вас, и тогда общество рассеянного человека будет не обременительным, а весьма приятным. 0x01 graphic 0x01 graphic Лесть -- это крайняя, неразборчивая форма преданности. Нельзя поэтому, рассматривая преданность как бесспорную добродетель, сколь-нибудь последовательно осудить лесть. Когда же мы осуждаем лесть, тогда, без сомнения, уязвляем преданность и колеблем ее ценность. Молчаливая преданность выражается в безропотном, жертвенном служении. Когда же вернейший слуга обретает язык, он неминуемо и безудержно льстит. Правда, льстец предан в ущерб как себе, так и тому, для кого звучат льстивые речи. Его преданность слепа; всякое движение превозносимого существа вызывает в льстивой душе восхищение. Льстец не хранит достоинства того, кому льстит -- ибо приемлет в нем совершенно все, даже самые постыдные проявления натуры. Не сохраняет он и собственного достоинства -- ибо совершенно слит с предметом своего восхваления. Льстец не друг; он, повторим,-- слуга. Он никогда не дает острастки и никогда не воспрепятствует поступкам обольщаемого, сколь бы пагубны они ни были. Лесть, как мы отметили, слепа, но льстец -- прозорлив. Понуждая следовать изгибам натуры обольщаемого, лесть вырабатывает умение приноравливаться к конкретной личности, ее особенному складу, привычкам и свойствам характера. Без такого умения невозможны прочные связи между людьми, и оттого прошедший школу лести чрезвычайно полезен для установления дружелюбной, никого не уязвляющий атмосферы в любом коллективе. Льстец поистине великий знаток человеческой природы. Он подобен искусному иглоукалывателю, который легким и безболезненным проникновением тончайшей иглы способен произвести желанную перемену во всем организме. Так и льстец изучил все важнейшие точки человеческой души. Ничтожной долей своего яда он легко достигает необходимого эффекта. Право, всем руководителям, психологам и писателям стоит пройти курсы у опытных льстецов. Это много прибавит к их пониманию человеческой сущности. Лесть -- сильнейший яд, который в микроскопических дозах неминуемо должен присутствовать в общении людей. Она -- незаменимое средство социальной гомеопатии. Ничтожные доли лести укрепляют и оздоровляют человеческие отношения, сообщают им дополнительную притягательность и предохраняют от эрозии и распада. Выпарите совершенно лесть из общения, и вы его погубите. Тогда общение перестанет быть "лучшим из наслаждений" и удовольствием, разом утратив всю свою привлекательность. На его месте останется один лишь скучный обмен информацией. Упражнения в лести вырабатывают замечательную психологическую гибкость и динамизм. Поразительно, как чутко реагирует льстец на перемену настроения и мыслей превозносимого, сколь быстро меняет он свое поведение в полном согласии с изменившейся ситуацией. Утонченность душевного склада льстеца просто удивительна. Есть еще одна примечательная сторона у лести. В льстивости нередко проявляется любовь, которая не может справиться сама с собой, которая теряет голову и безудержно восхищается предметом своей страсти. Все пропадает для одержимого любовью -- мир перестает существовать, исчезая в туманной дымке, ибо любимое существо становится для него всем миром, собственное его чувство -- содержанием мирового бытия. И потому любящий тонет в любимом существе, и не находит никакой внешней опоры в его оценке, и оттого восхищается всеми проявлениями личности любимого, а это и значит: льстить, льстить, льстить. Способность льстить неотделима, следовательно, от способности любить, являясь тончайшим выражением последней. И оттого нельзя осудить лесть -- это словесное сладострастие -- не осуждая любви. 0x01 graphic Скупость является продолжением рачительности; или, правильнее сказать, она и есть сконцентрированная рачительность. Скупость становится пагубной, если кроме нее в человеческой душе нет ничего. Тогда, подобно злому огню, она шипит и разбрасывает вокруг всепрожигающие искры, оставляющие в телах черные дыры. Соединившись же с иными побуждениями и подчинившись благородным стремлениям, скупость придает всякой деятельности выверенность, а человека делает внимательным к средствам достижения цели и умелым в выборе этих средств. Уместно сравнить скупость с амброй, этим физиологическим отправлением организма китов. Амбра как она есть (в своем естественном виде) издает ужасное зловоние, а не приятный запах. Напротив, введенная в состав благовоний в малых дозах и надлежащих сочетаниях с другими веществами, она придает духам особо тонкое благоухание и, главное, стойкость. Так же и скупость, взятая изолированно от остальных чувств и побуждений человека, может произвести отвратное впечатление. Однако в союзе с прочими душевными склонностями, она придает действиям и мыслям точность, целенаправленность и разумную экономность. Скупость, тем самым, гарантирует максимальную эффективность деятельности, ибо даже малыми силами и способностями человека она распорядится наилучшим образом. Скупой не растратит жизнь попусту -- а не этого ли боится каждый? 0x01 graphic Агрессивность -- это невозможность оставить что-либо в неприкосновенности. На все, что его окружает, агрессивный стремится напасть. В нем живет неиссякающее желание вторгаться, разрушать, брать верх, захватывать в плен. Ничему он не позволяет следовать своим путем, во всем хочет утвердить себя или то, что принимается им за должное, надлежащее, приличествующее. Кажется, агрессивной натуре до всего есть дело, в любое событие она вмешивается и каждому диктует свое. И как редко, видя изобильные, опасные, энергично-жестокие проявления агрессивности, люди догадываются о ее тайне. А она есть и без труда открывается внимательному наблюдателю. Вот она: агрессивному до всего есть дело, потому что ему не хватает самого себя. Он делает собственную личность и свои ценности мерилом всего сущего, поскольку подспудно ощущает таящийся в себе изъян и неполноценность. Стремясь возобладать над окружающим миром, агрессивный тем самым хочет одного -- восполнить самого себя. Поэтому агрессивность не может быть присуща никакому существу. Ведь всякое существо обладает изначальной, Богом данной целостностью. Сколь бы трудным или примитивным ни было существование живого организма, в нем взаимно увязаны телесные свойства и функции, органы и особенности поведения. Бегемот не ставит себе целью летать, а хорек не мечтает забраться в болото. У каждого организма, от бактерии или вируса до дерева и человека есть свой образ жизни -- основа его целостности, а значит неагрессивности. Надо полагать, этим небольшим научным рассуждением я доказал всем сомневающимся, что нет такого существа, которое можно было бы считать агрессивным. Агрессивность присуща только части, фрагменту, обломку живого существования. Или проще сказать, только поломанному существу. Поэтому не нужно сетовать на агрессивную личность, не нужно с ней бороться -- разрушая в ней даже то малое, что еще осталось. Ведь чем меньше обломок, тем интенсивнее желание себя восполнить, а значит -- сильнее агрессивность. Лучше постараться починить агрессивное существо: заменить негодные детали, добавить недостающие, смазать трущиеся сочленения. На месте моралистов, я бы открыл мастерские по починке агрессивных натур. Этим они принесли бы обществу больше пользы, чем напыщенными проповедями и недобросовестными стенаниями. Итак, не сражайтесь с агрессивным человеком. Чем больший урон вы ему нанесете, тем сильнее он станет. И потому не спешите радоваться своей победе. Она неминуемо окажется временной и агрессивный непременно одержит верх (если, конечно, не уничтожится совсем). Ведь он единственный, кто черпает силу в собственных поражениях, обретая в своих изъянах неиссякающий источник бытия. Ну и, конечно, всякая деятельность исходит из агрессивности и дышит ею. Ведь субъект -- это тот, кому чего-то недостает, кто в чем-то нуждается и делает окружающее предметом восполнения своей нужды. А кто не таков? И что бы окружало нас, не будь деятельности?... Но эта благотворная сторона агрессивности хорошо, слишком хорошо известна. К чему лишний раз говорить о ней. 0x01 graphic Тяготение ко всему возвышенному и уклонение от низменного -- вот сущность высокомерия. Высокомерная личность ходит на ходулях. Эти ходули -- ее горделивое мнение о себе самой. Никогда высокомерной ноге не дано коснуться почвы. Она в вечном напряжении опирается на костыль. Мне кажется, что даже спать высокомерный не ложится, опасаясь более не встать. Он, должно быть, находит удобное дерево и прислоняется к стволу. Так стоит он на своих ходулях и тревожно дремлет, в непрестанной заботе сохранить свое высокое положение. Точно престарелый слон, ей-богу. У меня, признаться, есть совсем иное свойство. Я боюсь высоты. Стоит мне выйти на балкон выше пятого этажа, как тут же начинает казаться, что балкон вот-вот отвалится и понесется вниз, словно оборвавшийся лист. А иногда -- со страху, видимо -- возникает жутковато-сладостное желание самому ступить в раскинувшуюся под ногами бездну. Чур меня, чур! Неизвестно, откуда берется столь странное желание. Может быть, это какая-то болезнь, или врожденный страх, или инстинкт живого существа, привыкшего ступать по земле? Не знаю, но только свойство это совершенно безотчетное и врожденное. А у высокомерного такая же болезнь, только иной направленности. Он любит высоту и не переносит ничего низкого. Даже величайшую подлость творит он с видом благородства. Если случается ему солгать, то при непременном убеждении в собственной честности. И на неблаговидное действие он решится лишь тогда, когда уверится в полной своей невинности. Эти особенности поведения проистекают из того, что нет для высокомерной личности ничего страшнее, чем "себя уронить". Поскольку обычно, в силу своей природы, она стоит высоко и возносится еще выше, то такое падение всегда чрезвычайно болезненно и даже смертельно опасно. Все низкое, приземленное, обыкновенное для высокомерной натуры, словно микроб холеры или чумы. Соприкоснувшись с зараженным, того и гляди отдашь концы.-- Однако, постойте, что же это я? Какое неприличное выражение, нимало не подходящее к высокомерной персоне, вырвалось у меня невольно! Конечно же, высокомерный может только почить. Иная смерть проходит мимо него. Он также не ест. Да-да, совсем нисколечко. Он исключительно вкушает. И не спит. Представьте себе, ни минуты! Вместо сна у него отдохновение. Кажется, я завидую высокомерному человеку. Так хочется являться на свет, взирать, выказывать благосклонность, внимать, испытывать услады, дарить восхищением, ощутить волнение души и трепет тела, знать радость молодых лет и входить в преклонные лета. И почить, наконец! Не скончаться, не сыграть в ящик, не гигнуться, не врезать дуба, не помереть, не быть убитым, не гробануться, ни -- тем более -- не сдохнуть. А: по-чи-ть! Словно печальный колокольчик прозвенел. Нет, как хотите, а высокомерному человеку есть в