компетентньм во всех отношениях, и когда его попросили галлюцинировать подъем в гору в состоянии глубокой усталости, частота его пульса увеличилась на двадцать ударов. При обсуждении этих опытов он выдвинул предположение, что хотя отрицательную галлюцинацию легко вызвать в глубоком трансе, сделать это в состоянии легкого и среднего транса гораздо труднее, поскольку отрицательные галлюцинации чаще всего разрушают ценности реального мира. Так, при индукции отрицательных галлюцинаций он обнаружил, что мой силуэт расплывается в каком-то тумане. Последующая работа с другими субъектами подтвердила и этот результат. Раньше я не исследовал этот эффект, возникающий при индукции отрицательных галлюцинаций в легком и среднем трансе. Тут Хаксли вспомнил идентификацию номеров страниц в легком состоянии транса во время исследования гипермнезии и попросил, чтобы его подвергли таким же тестам в глубоком гипнозе. Вместе с ним мы осмотрели библиотечные полки и выбрали несколько книг, которые, как был уверен Хаксли, он не трогал уже в течение двадцати лет. (Оказалось, что одну из них он не читал никогда, а остальные пять действительно прочитал очень давно.) В глубоком трансе, закрыв глаза, Хаксли внимательно слушал, как я, наугад открыв книгу, прочитал шесть строк из выбранного параграфа. В некоторых книгах он указывал номер страницы почти сразу же, а потом галлюцинировал эту страницу и начинал "читать" ее с того момента, где я останавливался. Кроме того, он указывал и повод, по которому когда-то читал эту книгу. Он вспомнил, что две книги он рецензировал пятнадцать лет назад. В двух других он затруднился дать правильный номер страницы и назвал его только приблизительно. Он не смог галлюцинировать напечатанный текст и мог только дать краткое содержание страницы, но в сущности оно было правильным. Он не мог сказать, когда читал эти книги, но полагал, что это было более двадцати пяти лет назад. Хаксли был в восторге от своих успехов, но заявил, что в этом интеллектуальном опыте при восстановлении памяти не было каких-либо эмоциональных проявлений, говорящих о нем как о личности. Это привело к дискуссии по вопросам гипноза и "глубокой рефлексии", во время которой создалось ощущение, что Хаксли неоднозначно оценивал эти эксперименты. Хотя Хаксли был в восторге от своих гипнотических ощущений, поскольку они представляли для него определенный интерес и давали новые понятия, он в какой-то степени оказался в затруднительном положении. Он понимал, что, в качестве чисто личного опыта, получал субъективную пользу от состояния "глубокой рефлексии", чего нельзя было сказать о гипнозе, который только увеличивал объем его знаний. "Глубокая рефлексия", как он заявил, давала ему определенные внутренние ощущения, игравшие значительную роль в его образе жизни. Во время обсуждения он неожиданно спросил, можно ли использовать гипноз для исследования его психоделических опытов. Его просьба была удовлетворена, но при выходе из состояния транса он сказал, что у него возникло чувство, что гипнотические ощущения во многом отличаются от ощущений, возникающих при "глубокой рефлексии". Как он объяснил, гипнотические ощущения не создают у него постоянного субъективного чувства, что он находится посередине своего психоделического опыта, и параллельно с "содержанием чувства" наблюдалось упорядоченное интеллектуальное содержание, в то время как "глубокая рефлексия" устанавливала глубокий устойчивый эмоциональный фон, на который он мог "сознательно и почти без усилий накладывать интеллектуальную картину своих мыслей". В конце Хаксли высказал полное сомнений замечание, что его краткий, но такой напряженный опыт с гипнозом не совсем еще понятен ему и что он не может предложить более разумного комментария, пока не поразмыслит над этим. Он попросил ввести его в еще более глубокий транс, в котором ему были бы индуцированы более сложные явления, чтобы он смог более тщательно исследовать свою личность. Быстро оценив в уме все, что было сделано, и все, что можно еще сделать, я решил, что нужно вызвать глубокое состояние транса с возможностью диссоциативной регрессии, то есть процедура регрессии путем диссоциации его от определенной части прошлого жизненного опыта, который он мог рассматривать с точки зрения наблюдателя, находящегося в другой временной точке своего жизненного пути. Я. почувствовал, что лучше всего сделать это методом путаницы. На мое решение повлияло то, что я знал о неограниченных интеллектуальных способностях Хаксли и его любознательности, которые могли бы способствовать введению его в нужное состояние. К сожалению, у нас тогда не было магнитофона и мы не могли записать все детали внушений, с помощью которых Хаксли все глубже и глубже погружался в транс до такого состояния, чтобы перед ним "в полной ясности, в живой реальности" появился определенный эпизод его прошлой жизни, имевший для него актуальное значение. Это было намеренно туманное, однако многообещающее и обширное внушение. И я просто положился на его интеллект, предоставив Хаксли самому сделать выбор, который я даже не пытался предугадать. Конечно, были и другие внушения, но все они основывались на внушении, которое цитировалось выше. Я имел в виду не какую-то определенную ситуацию, а, скорее, постановку сценического представления, так, чтобы Хаксли сам мог определить задачу. Я даже не пытался размышлять о том, что могли значить для него мои внушения. Вскоре стало очевидным, что у Хаксли возникает интенсивная гипнотическая реакция. Он поднял руку и довольно громко и настойчиво сказал: "Послушайте, Милтон, вы не возражаете, если я предложу вам подняться наверх? Здесь внизу происходят чрезвычайно интересные вещи, а ваш беспрерывный разговор отвлекает и ужасно раздражает меня". Более двух часов Хаксли сидел с открытыми глазами, напряженно глядя перед собой. Игра воображения на его лице была быстрой и явно говорила о смущении. Частота его пульса и дыхания неожиданно и необъяснимо изменялись. Каждый раз, когда я делал попытку заговорить с ним, Хаксли поднимал руку, а иногда голову, и говорил так, будто я находился над ним на какой-то высоте, и часто с раздражением просил меня замолчать. Почти через два часа он неожиданно взглянул на потолок и с некоторым замешательством заметил: "Послушайте, Милтон, произошло неприятное затруднение. Мы не знаем вас. Вы не принадлежите к кругу наших знакомых. Сейчас вы сидите на краю оврага, наблюдая за нами обоими, и никто из нас не знает, кто говорит с вами; а мы находимся в вестибюле, глядя друг на друга с чрезвычайным интересом. Мы знаем, что вы -- тот самый человек, который может определить нашу идентичность. Но самое интересное то, что мы оба уверены, что мы знаем это, и что второй из нас -- не реальный человек, а просто умственный образ прошлого или будущего. Но вы должны решить этот вопрос вопреки времени и расстоянию, разделяющим нас, и несмотря на то, что мы вас даже не знаем. Я считаю, что это чрезвычайно интересное затруднение. Я -- это он, а он -- это я? Ну, Милтон, или как вас там зовут". Хаксли высказывал и другие замечания с одинаковым значением, которые нельзя было записать, а его голос становился все более настойчивым. Вся ситуация оказалась для меня весьма сложной и запутанной, но мне было ясно, что в силу вступили временные и пространственные диссоциации. Удивляясь, но оставаясь внешне спокойным, я решил вывести Хаксли из состояния транса, приняв частичные сведения и сказав следующее: "Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, слушайте внимательно, что я вам скажу, и медленно, потихоньку, спокойно начинаете делать это. Чувствуйте себя отдохнувшим и спокойным, ощутите в себе потребность установить контакт с моим голосом, со мной, с ситуацией, которую я собой представляю, необходимость вернуться к делам, относящимся и ко мне, не так ух давно относившимся и ко мне, и оставьте позади, но так, чтобы по просьбе вспомнить это, практически все, имеющее важное значение: зная и не зная о том, что это доступно, по команде. А теперь смотрите, все хорошо, вы сидите здесь, окончательно проснулись, отдохнули, чувствуете себя спокойно, удобно и готовы к обсуждению того, что здесь происходит". Хаксли проснулся, протер глаза и сказал: "У меня сильное ощущение, что я был в глубоком трансе и что это был один из самых бесплодных экспериментов. Я помню, как вы внушали, чтобы я все глубже и глубже погружался в транс, и я чувствовал, как все больше и больше поддаюсь вашему внушению, и хотя я понимаю, что прошло много времени, я действительно считаю, что состояние „глубокой рефлексии" было бы более плодотворным". Так как он не задал специального вопроса о времени, я начал беспорядочный разговор, в котором Хаксли сравнил определенную, но смутную оценку реальности в легком трансе с явно уменьшившимся пониманием внешней обстановки в среднем трансе, который сопровождался особым ощущением комфорта, так что эта внешняя реальность, в любой заданный момент, становится закрепленной актуальностью. Потом я спросил его о реальностях в глубоком трансе, из которого он только что вышел. Задумавшись, Хаксли ответил, что смутно припоминает ощущение, будто он впадает в состояние глубокого транса, но никаких воспоминаний, связанных с этим, у него нет. После короткого обсуждения гипнотической амнезии и вероятности ее появления у него, Хаксли рассмеялся и заявил, что было бы интересно обсудить такую тему. После длительной беседы я наобум спросил его: "В каком вестибюле вы поставили бы это кресло?" -- и указал на близстоящее кресло. Его ответ был замечателен: "Ну, Милтон, это самый необычный вопрос, который я когда-либо от вас слышал. Ужасно необычный! Он не имеет для меня никакого значения, но слово „коридор" дает странное ощущение сильного тепла. Это чрезвычайно удивительно!". Он на несколько минут погрузился в размышления и наконец заявил, что, если бы этот вопрос имел для него какой-то смысл, он, несомненно, был бы какой-то мимолетной, скоротечной изотерической ассоциацией. Поговорив с ним на какую-то отвлеченную тему, я заметил: "Кстати, о том крае, на котором я сидел: насколько глубок был тот самый овраг?". Хаксли ответил: "Ну, Милтон, вы можете быть ужасно загадочным! Эти слова „коридор", „овраг", „край" оказывают на меня необычное воздействие. Это нельзя описать словами. Давайте посмотрим, смогу ли я приписать им какое-то значение!". В течение почти пятнадцати минут Хаксли тщетно пытался закрепить какие-то значения ассоциации с этими словами, то и дело заявляя, что мое не намеренное, но скрытое их использование подразумевает полную уверенность, что здесь есть какое-то значение, которое должно быть понятным и для него. Наконец он с воодушевлением сказал: "Теперь я понимаю. Удивительно, как это ускользало от меня. Я полностью сознаю, что вы ввели меня в состояние транса, и, бесспорно, эти слова имеют к нему непосредственное отношение. Интересно, смогу ли я восстановить мои ассоциации". После двадцати минут молчаливого, очевидно, глубокого размышления, Хаксли заметил: "Если эти слова действительно имеют какой-то смысл, я должен признать, что у меня глубокая гипнотическая амнезия. Я попытался развить сейчас состояние „глубокой рефлексии", но оказалось, что все время думаю о моих опытах с местами. Мне трудно оторваться от этих мыслей. У меня было ощущение, что я использую их, чтобы сохранить свою амнезию. Не посвятить ли нам следующие полчаса обсуждению других вопросов, чтобы понять, не возникнет ли у меня какое-то непроизвольное воспоминание в связи со словами „коридор", „край" и „овраг"?". Мы говорили на различные темы, пока Хаксли не сказал: "Эти слова дают мне совсем необычное ощущение тепла, но я ужасно беспомощен. Я считаю, мне нужно целиком положиться на вас, чтобы этого не было. Это необычно, весьма необычно". Я намеренно не обратил внимания на это замечание, но в течение последующего разговора заметил на лице Хаксли задумчивое удивление, хотя он и не делал никаких попыток заставить меня прийти ему на помощь. Через некоторое время я спокойно, но выразительно произнес: "Ну, теперь, вероятно, все это доступно". Хаксли, который удобно полулежал в кресле, резко выпрямился, с удивлением и замешательством глядя на меня, а потом быстро заговорил. Мне удалось записать лишь некоторые замечания из этого потока слов. Слово "доступно" вызвало возвращение какого-то амнестического покрывала, оставив открытыми удивительные субъективные ощущения, которые были как бы стерты словами "оставить позади" и восстановлены словами "станут доступными". Как объяснил Хаксли, теперь он понимает, что у него возникло состояние глубокого транса, весьма далекое от его состояния "глубокой рефлексии". При "глубокой рефлексии" существовало пусть ослабленное, незаметное и не имеющее важного значения осознание внешней реальности, чувство пребывания в состоянии субъективного осознания, и можно было легко и свободно погрузиться в воспоминания о прошлом. Вместе с этим у него оставалось чувство, что эти, хотя и яркие, воспоминания, ощущения, знания прошлого -- не более чем правильно выстроенная выразительная линия психологических ощущений, на основе которых формируется глубокое приятное субъективное эмоциональное состояние и из которых вытекают значимые понятия, немедленно используемые сознанием. Теперь он знал, что возникшее у него глубокое состояние транса носило совершенно иной характер. Внешняя реальность могла проникать в это состояние, но приобретала новый вид субъективной реальности. Например, когда я был включен в часть его .глубокого состояния транса, я не был там определенным человеком с определенной идентичностью. Он считал меня кем-то, кто был ему известен в какой-то смутной, не имеющей важного значения неопределенной связи. Помимо моего "реального существования" здесь имел место еще и тип реальности, с которой почти каждый встречается в своих снах, мечтах и которую никто не ставит под сомнение. Вопреки всему, такая реальность воспринимается полностью без каких-либо сомнений и вопросов, без сравнений и противоречий, как объективно и субъективно подлинное и находящееся в связи с другими реальностями. Находясь в состоянии глубокого транса, Хаксли оказался в глубоком широком овраге с очень крутым склоном, на самом краю которого сидел я, носитель малозначащего для него имени и олицетворение раздражения. Перед ним, на огромном пространстве, покрытом сухим песком, лежал на животе голый ребенок. Принимая все это как должное, Хаксли смотрел на ребенка, удивляясь его поведению, пытаясь понять беспорядочные движения его рук и ног. Он почувствовал, что испытывает смутное любопытство и удивление, как будто он сам и есть этот ребенок и глядит на мягкий песок, пытаясь понять, что это такое. Чем больше он наблюдал за ребенком, тем сильнее я его раздражал, так как старался начать с ним разговор. При попытках этого его нетерпение нарастало, и он просил меня замолчать. Хаксли обернулся и заметил, что ребенок растет у него на глазах, начинает ползать, сидеть, стоять, ходить, играть, говорить. С изумлением он наблюдал за растущим у него на глазах ребенком, чувствовал его субъективные ощущения познания, обучения, эмоций. Он в искаженной временной связи следовал за его многочисленными ощущениями, пройдя с ним младенчество, детство, школьные годы, отрочество, юность, совершеннолетие. Он наблюдал за развитием ребенка, чувствовал его физические и субъективные умственные ощущения, сочувствовал ему, радовался вместе с ним, думал, удивлялся и учился вместе с ним. Он чувствовал себя одним целым с этим ребенком и продолжал наблюдать за ним, пока наконец не понял, что тот достиг совершеннолетия. Он подошел ближе -- посмотреть, что разглядывает молодой человек, и неожиданно понял, что это он сам, Олдос Хаксли, и что этот Олдос Хаксли смотрел на другого Хаксли, который уже перешел полувековой рубеж, и они оба стоят в одном коридоре; и здесь он сам, которому уже пятьдесят два года, глядел на самого себя, на Олдоса, которому всего двадцать три. Затем двадцатитрехлетний и пятидесятидвухлетний Олдос, очевидно, одновременно поняли, что глядят друг на Друга, и в уме каждого из них появились очень интересные вопросы. Одним из них было: "Неужели я буду выглядеть так в пятьдесят два года?" и "Неужели я выглядел так в двадцать три года?". И каждый прекрасно понимал вопрос другого, хотя и не произнесенный вслух. Каждый считал вопрос другого представляющим значительный интерес, и каждый пытался определить, какой из этих вопросов отвечает реальной действительности, а какой является "простым субъективным ощущением, проецированным извне в форме галлюцинации". Для каждого из них первые двадцать три года были открытой книгой, все воспоминания и события были ясны и понятны, и они оба сознавали, что эти воспоминания являются общими для них обоих, и каждому из них только глубокие раздумья давали возможное объяснение того, что происходило между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами. Они рассматривали коридор (этот "коридор" не был чем-то определенным и законченным) и видели вверху меня, сидящего на краю оврага. Оба знали, что человек, сидящий там, имеет для них какое-то смутное значение, что его зовут Милтон, и они оба могут с ним разговаривать. Они оба подумали, может ли этот человек слышать их, но проверить это им не удалось, так как оказалось, что они говорят одновременно и раздельно говорить не могут. Медленно, вдумчиво изучали они друг друга. Лишь один из них был реален. Другой был образом памяти или проекцией самообраза. Разве не пятидесятидвухлетний Олдос должен обладать всеми воспоминаниями от двадцати трех до пятидесяти двух лет? Но как он может, обладая ими, видеть Олдоса двадцати трех лет без тех возрастных изменений, что произошли с ним за эти годы? Чтобы так четко видеть Олдоса в возрасте двадцати трех лет, он должен вычеркнуть из своей памяти все последующие воспоминания. Но если реален Олдос двадцатитрехлетний, почему он не может намеренно сфабриковать воспоминания для тех лет, что прошли между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами, вместо того чтобы просто видеть пятидесятидвухлетнего Олдоса и ничего больше? Какой вид психической блокады может обусловить такое положение вещей? Оказалось, что каждый из них полностью сознавал, каким образом думает и размышляет "второй". Каждый ставил под сомнение "реальное существование другого" и каждый находил вполне разумные объяснения для таких контрастных субъективных ощущений. Вновь возникали вопросы о том, какими средствами можно установить правду и как вписывается в общую ситуацию этот неопределенный, обладающий только именем человек, который сидит на краю оврага на другой стороне коридора. Нет ли у него ответа на эти вопросы? Почему бы не позвать и не спросить его? Подробно рассказав о своих общих субъективных ощущениях, Хаксли с явным удовольствием и огромным интересом размышлял об искажении во времени и блокаде его памяти, создавая неразрешимую проблему действительной идентичности. Наконец я небрежно заметил: "Конечно, все, что могло быть оставлено позади, может вернуться в какое-то более позднее время". Сразу же вновь развилась постгипнотическая амнезия. Я сделал попытку прервать ее с помощью завуалированных замечаний, откровенных, открытых заявлений, рассказа о том, что произошло. Хаксли нашел мое повествование о ребенке на песке, о глубоком овраге, о коридоре очень интересными замечаниями, хотя и фантастическими, но, по мнению Хаксли, имевшими какое-то значение и какую-то цель. Но они ничего не раскрывали и не объясняли ему. Каждое мое высказывание само по себе ничего ему не говорило и предназначалось только для образования определенных ассоциаций. Однако никаких результатов и не предвиделось, пока вновь не было произнесено слово "доступный", что привело к такому же эффекту, как и раньше. Хаксли снова рассказал все происшедшее с ним, не сознавая, что уже делал это. Соответствующие внушения, сделанные ему, когда он во второй раз закончил свое повествование, позволили ему полностью вспомнить свой первый рассказ. Он очень удивился и захотел сравнить два своих рассказа, пункт за пунктом. Их идентичность удивила его, он заметил изменения лишь в порядке повествования и в выборе слов. Снова, как и прежде, была индуцирована постгипнотическая амнезия, а затем последовал его третий рассказ, после чего Хаксли осознал, что это происходит уже в третий раз. Были высказаны обширные подробные замечания относительно всей последовательности событий, проведено сравнение отдельных отрывков и сделаны комментарии относительно их значения. Мы обсудили многие пункты и рассмотрели их значение. Иногда, для описания некоторых моментов, индуцировались краткие состояния транса. Я сделал относительно мало замечаний к содержанию опыта Хаксли, поскольку только он сам мог дать полную картину своих ощущений. Мои замечания касались, главным образом, последовательности и общей картины развития событий. В конце дискуссии мы пришли к соглашению о последующей подготовке этого материала к публикации. Хаксли собирался использовать при написании статьи и "глубокую рефлексию", и самогипноз, но произошедшие с ним вскоре печальные события исключили эту возможность. Заключительные замечания К сожалению, настоящий отчет представляет собой только часть обширного изучения природы и характера различных состояний сознания. Состояние "глубокой рефлексии" у Хаксли не было гипнотическим по своему характеру. Наоборот, это было состояние напряженности, полной концентрации мысли с одновременной диссоциацией от внешней реальной обстановки, но с сохранением способности реагировать на внешние события. Все это было всецело личным опытом, служащим, очевидно, неосознанной основой для сознательной интеллектуальной деятельности, дающей Хаксли возможность свободно использовать все, что проходило через его разум в состоянии "глубокой рефлексии". Его гипнотическое поведение полностью соответствовало гипнотическому поведению, вызванному у других субъектов. У него можно было вызвать все явления глубокого транса, он мог легко реагировать на постгипнотические внушения и на минимальные "ключи". Он заявлял, что гипнотическое состояние совершенно отличалось от состояния "глубокой рефлексии". Можно сделать некоторые сравнения состояния транса с тем, что происходит во время сна. Несомненно, легкое включение "коридора" и "оврага" в ту же субъективную ситуацию предполагает деятельность, напоминающую сновидение; такие особые включения зачастую обнаруживаются как спонтанное выявление глубокой гипнотической идеосенсорной деятельности у очень разумных, интеллектуально развитых субъектов. Сомнамбулическое поведение Хаксли, его открытые глаза, реакция на мое присутствие, длительное постгипнотическое поведение -- несомненно говорят о том, что гипноз в этих специфических условиях определял всю ситуацию в целом. Исключительно появление у Хаксли диссоциативного состояния, даже сохранение в памяти его первой просьбы о введении какого-то допустимого метода, который позволил бы ему наблюдать под гипнозом свой собственный рост и развитие в искаженных временных связях, говорит о всеохватывающей интеллектуальной любознательности Хаксли и предполагает наличие очень интересных и информативных исследовательских возможностей. Постэкспериментальный опрос выявил, что у Хаксли не было сознательных мыслей или планов пересмотреть весь свой жизненный опыт, во время индукции транса он также не делал попыток такой интерпретации даваемых ему внушений. Как объяснил Хаксли, чувствуя себя в глубоком состоянии транса, он хотел что-нибудь сделать и "неожиданно обнаружил там самого себя, что было очень неожиданно и необычно" для него. Хотя этот опыт с Хаксли был несколько необычен, это не первая моя встреча с такими явлениями при возрастной регрессии у высоко интеллектуальных субъектов. Один такой испытуемый попросил, чтобы его загипнотизировали и сообщили, когда он будет в состоянии транса: у него должен возникнуть очень интересный тип регрессии. Просьбу удовлетворили и предоставили его самому себе сидящим в удобном кресле на другом конце лаборатории. Двумя часами позже он попросил, чтобы я его разбудил. Он рассказал, как неожиданно обнаружил себя сидящим на незнакомом холме и, оглядываясь вокруг, увидел маленького мальчика, которому сразу же дал шесть лет. Чтобы проверить это, он подошел к ребенку и обнаружил, что это он сам. Субъект сразу же узнал этот холм и стал решать вопрос о том, как он мог в возрасте двадцати шести лет наблюдать за собой шестилетним. Вскоре он обнаружил, что мог не только видеть, слышать и ощущать себя ребенком, но также осознавал и понимал чувства и мысли этого ребенка. В момент понимания этого факта он осознавал чувство голода у ребенка и его страстное желание съесть пирожное. Это вызвало целый поток воспоминаний у него двадцатишестилетнего, но он заметил, что мысли мальчика по-прежнему вертелись вокруг пирожного и что мальчик вовсе не осознавал его присутствия. Субъект был для него человеком-невидимкой. Он сообщил, что "прожил" с этим мальчиком многие годы, следил за его успехами и неудачами, знал все о его внутренней жизни, интересовался событиями его жизни в будущем и обнаружил, что, хотя ему уже двадцать шесть лет, он, как и этот ребенок, абсолютно ничего не помнил о событиях, происшедших в последующие годы, что, как и он, не может предугадать события в будущем. Он ходил вместе с мальчиком в школу, был с ним на каникулах, все время наблюдал за его непрерывным физическим ростом и развитием. Когда настал новый день, он обнаружил, что у него возникло множество ассоциаций относительно действительных событий прошлого вплоть до непосредственного момента жизни самого ребенка. Он прошел вместе с ребенком начальную и среднюю школу, а потом долго решал, поступать ли ему в колледж и какой вид обучения ему следует избрать. Он пережил те же связанные с нерешительностью страдания, что и ребенок и он сам в его годы. Он почувствовал облегчение и восторг того ребенка и самого себя, когда, наконец, принял окончательное решение, и его собственные чувства подъема и облегчения были похожи на ощущения, испытываемые ребенком. Мой субъект объяснил, что эти ощущения, буквально момент за моментом, оживили его собственную жизнь, жизнь с такими же понятиями, которые были у него в то время, и он понимает лишь то, что он в двадцатишестилетнем возрасте, будучи человеком-невидимкой, наблюдает за своим ростом и развитием, так же не зная будущих событий, как и шестилетний ребенок, за которым он наблюдал. Он с удовольствием следил за каждым завершенным событием, наблюдая широкую и живую панораму воспоминаний прошлого по мере того, как каждое событие достигало своего конца. В момент поступления в колледж испытанные им события закончились. Тогда он понял, что находится в глубоком трансе, что хочет проснуться и прийти к согласию с самим собой относительно своих воспоминаний. Такой же тип ощущений я наблюдал и у других субъектов, как мужчин, так и женщин, но в каждом случае изменялся характер получения таких ощущений. Например, девушка, у которой были сестры-близнецы, на три года моложе ее, оказалась в гипнотической ситуации парой сестер-близнецов, растущих вместе и все знающих друг о друге. В рассказе девушки не было ничего общего с ее реальными сестрами-близнецами, и все воспоминания и ассоциации такого рода были исключены. Другой субъект, весьма склонный к технике, сконструировал робота, которого наделил жизнью, и обнаружил, что это -- его собственная жизнь. Он в течение многих лет наблюдал за роботом, за событиями его жизни и его обучением, сам всегда постигая их значение, потому что у него была потеря памяти относительно своего прошлого. Повторные попытки поставить упорядоченный эксперимент на эту тему терпели неудачу. Обычно испытуемый возражает и отказывается по какой-то не совсем понятной причине. Во всех моих опытах с развитием гипнотических трансов такого рода этот вид "оживления" чьей-то жизни был всегда спонтанным явлением у очень образованных, умных, хорошо тренированных участников моих опытов. Опыт с Хаксли был, пожалуй, моим единственным хорошо записанным опытом, и очень жаль, что большая часть подробных сведений осталась у Хаксли и погибла до того, как у него появилась возможность полностью их записать. Хаксли обладал замечательной памятью и способностью использовать "глубокую рефлексию" и состояние глубокого транса, чтобы достичь определенных целей, а затем пробуждаться по своему желанию с полным осознанным пониманием того, что он выполнил (на следующий день Хаксли понадобилось получить совсем немного команд, чтобы овладеть искусством самогипноза). К сожалению, после гибели его записей он не мог восстановить их по памяти, но в моем блокноте было много пометок и наблюдений, которые он не мог помнить и которые имели жизненно важное значение для дальнейших исследований. Я надеюсь, что данное, хотя и недостаточное, описание может явиться основой для углубленного исследования различных состояний сознания. Вернуться к содержанию ИСПОЛЬЗОВАНИЕ АВТОМАТИЧЕСКОГО ПИСЬМА ПРИ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И КОРРЕКЦИИ СИМПТОМОВ НАВЯЗЧИВОЙ ДЕПРЕССИИ (В соавторстве с Лоренсом С. Кьюби) Psychiatric quarterly Journal, 1938, No 7, рр 443--466. Предмет научной дискуссии, независимо от того, насколько точно он определен, всегда бывает полезньм и ценным. Помня это, автор дает подробное описание нижеследующего случая, поскольку он ярко иллюстрирует определенный тип символической деятельности, сравнимой по своему характеру с той, что проявляется во время сна и в психотических состояниях.Обычно исследованием и интерпретацией таких состояний занимаются психоаналитики, стремясь прояснить определенные динамические взаимосвязи, которые существуют между сознательным и бессознательным аспектами человеческой психики. Мы описываем этот случай еще и потому, что существует определенный интерес к предлагаемому методу как средству выявления скрытого бессознательного материала, и поэтому такой подход может способствовать развитию психоаналитического метода. История болезни Двадцатичетырехлетняя девушка присутствовала на клиническом сеансе гипноза для студентов курса по психологии в университете. На этом сеансе особое внимание было уделено явлению автоматического рисунка и совместному действию сознательных и бессознательных процессов, которые иногда кажутся независимым единством в общей картине психики. После сеанса девушка очень долго и подробно расспрашивала о возможности приобрести способность выполнять автоматическую запись самой и о том, возможно ли, чтобы ее собственное бессознательное функционировало без ее сознательного понимания. На оба вопроса она получила утвердительные ответы. Затем, как бы объясняя свой собственный повышенный интерес к этому вопросу, она заявила, что в течение предыдущего месяца чувствовала себя несчастной и ей по неизвестной, непонятной для нее причине было очень трудно поддерживать обычные взаимоотношения с окружающими; что она становится все более беспокойной, несчастной и расстроенной, хотя не знает никаких личных проблем, которые могли бы ее серьезно беспокоить. Потом она спросила, можно ли ей попытаться сделать автоматическую запись, с помощью которой ее бессознательное, действующее независимо от сознания, поможет определить, что же ее беспокоит. Ей сказали, что она может попробовать выполнить свой план, если действительно заинтересована в этом, и девушка ответила, что .сначала хотела бы получить психологическую интерпретацию краткого описания своей жизни. На следующий день ее подробно расспросили. Вкратце наиболее важные данные, полученные при этом интервью, можно свести к следующему. 1. Единственный ребенок в семье, для родителей она была идолом, как и они для нее; их семья казалась одной из самых счастливых на земле. 2. Ее учеба и отношения в колледже были отличными до прошлого месяца, когда ее учеба начала серьезно страдать из-за внезапно появившегося "беспокойства", "тревоги", "страха", чувства того, что она "несчастна" и "ужасной депрессии", причину которых она понять пока не смогла. 3. Недавно она ознакомилась кое с какой психоаналитической литературой и обнаружила, что предмет "символизма" показался ей "интересным и любопытным", но "глупым", "бессмысленным" и "не имеющим конкретной ценности". Когда ее спросили, какие именно работы она прочла по этому вопросу, девушка ответила: "О, я просто перелистала множество книг и журналов в библиотеке, но единственное, что меня заинтересовало, это символизм". 4. После того как она прочитала о символизме, у нее появилась привычка "чиркать чем-нибудь по бумаге", "чертить, рисовать что-нибудь", "рисовать на бумаге картинки и линии", в то время когда она говорила по телефону, сидела в кресле или просто бездельничала. Обычно она проделывала это, не замечая, что делает, и считала просто признаком нервозности, желания действовать; что же это могло быть на самом деле, она не знала. Девушка добавила, что эта "нервная" привычка вызывала у нее неприятные ощущения, потому что она пачкала стены телефонных будок, скатерти на столах в ресторанах, чистую бумагу в блокнотах и тетрадях (во время интервью пациентка весьма наглядно и убедительно демонстрировала свою "привычку", и было очевидно, что она не сознает того, что она делает). Только при завершении интервью она заметила свое "чириканье" и сказала: "Ну, я думаю, что показала вам свою нервозность лучше, чем рассказывала о ней". 5. Единственной личной проблемой, которая беспокоила пациентку, это осознание того, что трехлетнее пребывание в колледже постепенно отдаляло ее от самой близкой подруги детства, несмотря на то, что по субботам и воскресеньям та бывала в ее доме. Пациентка чувствовала себя "покинутой" и "обиженной" в этом отношении, и в течение предыдущих нескольких недель это чувство возросло настолько, что превратилось в "неуправляемое чувство обиды" из-за потери подруги. Это чувство обиды не уменьшалось даже от ее понимания того, что с этим ничего нельзя поделать из-за все большего расхождения их интересов. Рассказав свою историю (в манере, характерной для невротических пациентов, которые рассказывают больше, чем знают), она спросила, возможно ли зафиксировать с помощью автоматической записи факты, которые имеют прямое отношение к ее проблеме, если "таковая вообще имеется". Она полагала, что, прочитав и поняв впоследствии свою автоматическую запись, сможет таким образом осознать и понять то, что беспокоит ее в последнее время. Она также хотела знать, уверен ли экспериментатор, что ее бессознательное будет функционировать таким образом, чтобы дать нужный, понятный результат. В ответ на эти тревожные вопросы ей уверенно сказали, что она сможет все сделать точно так, как хочет. Потом ей был дан целый ряд повторяющихся, тщательно сформулированных внушений в мягкой, настойчивой и не привлекающей внимание манере (с целью индукции пассивно воспринимаемого состояния, которое развивается в самом начале легкого гипнотического транса), для того чтобы: 1. Время, оставшееся до следующей встречи, ее бессознательное потратило на просмотр и организацию всего материала. 2. Ее бессознательное решило вопрос о методе и средстве связи. Оно должно было выбрать какой-то понятный, ощутимый способ, с помощью которого можно общаться с экспериментатором и который понятен самой пациентке, так, чтобы не возникало ни сомнений, ни противоречий. Поскольку она сама предложила автоматическое письмо, нужно было приготовить карандаши и бумагу, чтобы у нее была возможность использовать этот способ в той же абстрактной манере, в которой она делала свои рисунки во время интервью. Читателю следует помнить, что это внушение фактически состояло из одной косвенной команды сознательно повторить свои рисунки. Это было сделано по той причине, что автоматическое письмо трудно бывает закрепить при первых же попытках. Следовало ожидать, что это поможет нашей пациентке, у которой можно было предположить подсознательное нежелание знать какие-то определенные факты, в то время, как ее сознание стремилось узнать их. 3. В период до следующей встречи она должна была занять свой ум учебой, чтением легкой\удожественной литературы и общественной деятельностью, что могло бы дать ей безобидные темы, на которые она могла бы сознательно беседовать. Таким образом, во время второго сеанса, все, что связано с ее проблемой, будет полностью подчинено подсознательному автоматическому поведению (в данном случае -- рисованию) и не станет частью ее сознательной речи. В конце беседы пациентка казалась смущенной и неуверенной относительно данной ей инструкции. Она несколько раз пыталась собрать листы бумаги, на которых "нервно что-то написала", снова умоляла дать ей какие-то гарантии успеха и, когда ее опять уверили в этом, быстро вышла из кабинета. Просмотр и изучение ее рисунков после того, как она ушла, показал, что некоторые фигуры и линии в них повторяются снова и снова, хотя и в другом размере. Мы увидели длинные и короткие линии, вертикальные и горизонтальные. Некоторые из них были тонкими, другие толстыми и сильно заштрихованными. Здесь были спирали, цилиндры, треугольники, квадраты и прямоугольники с различными пропорциями, одни из них были нарисованы тонкими линиями, другие -- толстыми, жирными. Когда она делала эти рисунки, никакой связи и последовательности не замечали. Их особенность состояла в том, что каждая фигура была нарисована как изолированная единица, они не накладывались друг на друга и не переходили одна в другую. Последующее изучение ее конспектов с записями лекций показало, что в последующие недели "нервические записи" получили неожиданное развитие. В этих тетрадях, страница за страницей, мы видели одни и те же ограниченные типы рисунков и линий, начерченных одинаково бессвязно и запутанно. Когда пациентка снова появилась в кабинете, она сразу же отметила, что внушения, данные ей накануне, оказались эффективными, так как она вообще не думала о себе, уйдя отсюда. Она даже настолько утратила осознанный интерес к своей проблеме, что вернулась сюда, лишь чувствуя себя обязанной прийти на встречу с экспериментатором. Она также сказала, что прочла последний роман и готова подробно рассказать всю историю, весело заметив, что для экспериментатора это очень легкий путь знакомства с литературными новинками. Ей сказали, что она может тотчас же начать рассказ, и предложили сесть на стул, поставленный таким образом, чтобы правая рука пациентки опиралась на стол вблизи от карандаша и блокнота, в то время как экспериментатор занял место против нее по диагонали. Таким образом, хотя лицо девушки не было обращено к блокноту, он находился в диапазоне ее периферического зрения. Вскоре после того как пациентка начала рассказывать историю, изложенную в книге, она рассеянно взяла в руки карандаш и начала усердно, напряженно повторять на верхней половине листа рисунки, сделанные во время предыдущей встречи, иногда рассеянно поглядывая на свои "произведения". Как и прежде, никакой определенной связи между рисунками не замечалось, но на втором рисунке некоторые элементы явно дублировались. Закончив рисовать, девушка стала заметно путаться в своей речи, и было видно, что она так держала карандаш, будто хотела положить его на стол, но в конце концов не смогла этого сделать. Здесь ее подбодрили настойчивым, произнесенным вполголоса внушением: "Продолжайте, рассказывайте дальше, все нормально, продолжайте, дальше, дальше!". Она сразу же заметила: "Да, я знаю, где я нахожусь. Я просто на минуту потеряла нить рассказа", -- и продолжила свой рассказ. В то же время ее рука снова схватилась за карандаш. Она перевернула блокнот так, чтобы можно было писать на нижней части листа. Потом медленно и задумчиво, заметно напрягая правую руку и ускоряя свою речь, начала строить рисунок, компонуя элементы, которые так часто рисовала раньше, в упорядоченное систематическое целое -- словно собирала их вместе. Так, например, четыре жирно заштрихованные линии одинаковой длины образовали квадрат, а другие линии, скомпонованные вместе, сформировали рисунок. Однако когда пациентка заканчивала квадрат, у нее появилась явная неуверенность. Дойдя до нижнего левого угла, она несколько раз рассеянно взглянула на рисунок и, наконец, немного исказила угол, оставив его открытым. Кроме того, рисуя нижний правый угол, она слишком сильно нажала на карандаш и сломала его. Проводя диагональную линию от левого нижнего угла квадрата, она начала двигать рукой с неожиданной силой и скоростью. Сделав значительную паузу перед изображением второй диагонали, рука стала двигаться все медленнее и медленнее, когда приближалась к нижнему правому углу квадрата, линии стали изгибаться; наконец, рука задвигалась быстрее и более уверенно, перейдя к заштрихованному треугольнику. Проводя линию, соединяющую маленький треугольник с жирно заштрихованным треугольником, ее рука неожиданно остановилась, когда приблизилась к боковой стороне квадрата, и какое-то время спокойно лежала на столе. Затем приподнялась и передвинулась к краю, как бы преодолев барьер, после чего закончила линию, проведя ее твердо и решительно. Спиральная линия, соединяющая цилиндр и заштрихованный треугольник, началась свободно и легко, но по мере того как рука приближалась к треугольнику, ее движения становились все более затрудненными и медленными. Несколько раз во время процесса рисования рука пациентки возвращалась к большему из двух треугольников, нарисованных тонкими линиями, карандаш едва касался его, исправляя контур, в то время как жирный треугольник был нарисован грубо, небрежно. Когда пациентка делала рисунок, нам удалось записать тот порядок, в котором к общей картине добавлялись различные элементы: 1. Квадрат. 2. Цилиндр. 3. Большой тонкий треугольник. 4. Маленький треугольник. 5. Соединительные линии между цилиндром и большим треугольником, большим треугольником и маленьким треугольником, цилиндром и маленьким треугольником. 6. Заключительный четырехугольник. 7. Жирно заштрихованный треугольник. 8. Соединительная линия между маленьким треугольником и заштрихованным треугольником. 9. Линия, проходящая от цилиндра к квадрату и за пределы четырехугольника, потом снова к квадрату, а затем к заштрихованному треугольнику. 10. Спиральная линия. 11. Штриховка в центре верхней части цилиндра. Закончив рисунок, пациентка несколько раз взглядывала на него, но, казалось, ничего не видела. После этого она с шумом уронила карандаш, и это привлекло ее внимание. Затем она сразу же обратила внимание на свой рисунок и вновь взяла в руки карандаш. Потом она левой рукой вырвала лист из блокнота, чтобы рассмотреть его получше, а правую руку держала так, словно готовилась что-то написать. Заметив это, экспериментатор решил вызвать у нее подсознательное желание дать какое-то скрытое пояснение и сделал ей внушение: "Короткая вертикальная линия означает „да", а короткая горизонтальная линия -- „нет"". Неправильно поняв это внушение, пациентка внимательно посмотрела на рисунок и заявила, что не видит таких линий, и спросила, как они вообще могут что-то означать. Потом ей был задан вопрос: "Все ли теперь?", на что она ответила: "Я считаю, что да, если здесь вообще что-то есть", неосознанно сделав рукой знак "да". -- "Все?" -- "Да, я думаю, что все, если здесь вообще что-то есть", -- и снова, не сознавая этого, сделала рукой знак "да". Пациентка несколько минут рассматривала свой рисунок, а потом заметила: "Ну, это все чепуха, бессмыслица. Неужели вы думаете, что из этих каракулей можно что-то понять, или, говоря вашими словами, это вам все скажет?". Очевидно в ответ на ее собственный вопрос ее рука сделала знак "да", а потом опустила карандаш, что могло бы означать завершение задачи. Не ожидая ответа, она добавила: "Смешно! Хотя я знаю, что этот рисунок -- чепуха, я знаю также, что он имеет какое-то значение, поскольку именно сейчас у меня появилось желание дать вам что-нибудь; хотя я знаю, что это глупо, я отдам вам ее, поскольку все это связано вот с ним". Указывая на заштрихованный треугольник, она вынула из кармана коробку спичек с рекламой местного отеля и бросила ее на стол. Затем взглянула на часы, заявила, что ей пора уходить, и, кажется, была в легкой панике. После недолгих уговоров она согласилась ответить на несколько вопросов о том, что могла бы означать эта картинка. Девушка взглянула на рисунок и предложила несколько комментариев, развить которые не захотела: "Две картинки в рамках, большая (указывает на четырехугольник) и маленькая (указывает на квадрат) с разломанным углом". Указывая на рисунки в квадрате, она сказала: "Они все соединены, и эти соединения происходят через маленький треугольник (указывает на небольшой треугольник), а это (показывает на цилиндр) -- сигарета. У нас в семье все курят, может быть, это те спички, которые я дала отцу. Но в целом вся вещь не имеет никакого смысла. Только психиатр может из нее что-то понять". Сказав это, она бросилась вон из кабинета и вернулась, чтобы спросить: "Когда мне к вам прийти снова?". Ей ответили: "Приходите, как только вам захочется что-нибудь узнать". Девушка быстро ушла. Никаких комментариев относительно отдельных рисунков она не сделала и, казалось, просто не замечала их. Через три недели она неожиданно появилась в моем кабинете и сообщила, что у нее наметились кое-какие успехи. Она заявила, что, очевидно, ее рисунки все-таки что-то означали, так как в ее чувствах появились значительные изменения. Она больше не испытывала беспокойства и депрессии, хотя "ощущала иногда сильный ужас перед чем-то, как будто я споткнулась обо что-то и упаду; у меня такое ощущение, что я обнаружу что-то ужасное для себя". -- Немного поколебавшись, она добавила: -- "У меня такое чувство, будто я скоро узнаю то, что мне уже известно, но я не знаю, что мне это известно. Это звучит ужасно глупо, но больше я ничего не могу сказать. Я действительно боюсь узнать все об этом. Это связано со спичками". Она вручила экспериментатору вторую коробку со спичками, очень похожую на первую. "Вчера вечером мы с родителями обедали в отеле, и именно там спички попали ко мне. Прошлым вечером я увидела на столе в библиотеке вторую коробку, но это именно те, что я взяла в отеле". Все другие реплики носили случайный характер, ничего нового узнать не удалось. Девушка быстро ушла, и было видно, что она весьма смущена и чувствует себя довольно неловко. Через две недели она неожиданно снова пришла, заявив, как и раньше, что в ее самочувствии заметно значительное улучшение. Пациентка объяснила, что за это время у нее появилась абсолютная уверенность в том, что ее рисунки имеют важное значение. "На этой картинке вся история, которую нужно прочесть, и мне ужасно любопытно, что же это такое". Она попросила рисунок, чтобы взглянуть на него, и, внимательно рассмотрев его, заметила: "Ну, здесь какая-то смесь чепухи. И все же я знаю, что здесь вся история. Не знаю, почему я так говорю, однако я уверена, что мое подсознательное многое знает, но не говорит мне. У меня ощущение, что оно ждет, когда мое сознательное мышление приготовится принять удар на себя. И мне так любопытно все это узнать, что я не возражаю против удара". На вопрос, когда она поняла это, пациентка ответила: "Я думаю, не так давно". Потом она стала эмоционально беспокойной и начала настаивать на том, чтобы сменить тему разговора. Неделю спустя она пришла сказать, что договорилась пообедать с подругой детства в том же отеле сегодня вечером, и эта встреча вызывает у нее очень печальные чувства. Она объяснила: "Мне страшно видеть, как ломается наша дружба и как мы плывем в разные стороны. И мне не нравится мое отношение к Джейн. Понимаете, Джейн моложе меня на год, а у нее есть приятель, и они, кажется, очень любят друг друга. Она считает, что я знаю его, но не называет его имени и вообще ничего о нем не говорит. Я так ревнива, что иногда ненавижу Джейн; я готова оттаскать ее за волосы. Я ненавижу ее, чувствуя, что она отбирает у меня моего приятеля. Но это очень глупо. У меня нет никакого мальчика. Я не хочу идти на эту встречу, потому что обязательно с ней поссорюсь. И хотя нам не из-за чего ссориться, я знаю, что буду говорить отвратительные вещи. Я не хочу этого, но это произойдет, и я ничего не могу с собой поделать. И еще одно: после ссоры с ней у меня будет неприятный разговор с отцом. Я готовилась к этой встрече всю неделю. Мы с отцом ссорились только дважды, и оба раза -- из-за моих планов относительно колледжа. Я не знаю, из-за чего мы поссоримся сегодня. Вероятно, из-за какого-нибудь пустяка, например, из-за его небрежности: он курит и стряхивает пепел на ковер, -- или еще из-за какой-нибудь ерунды. Я просто надеюсь на то, что отца не будет дома, когда я вернусь. Посоветуете ли вы мне что-нибудь, чтобы этого не случилось? Хотя, поскольку это сидит глубоко во мне, я, наверное, должна это пережить. Договариваясь с Джейн о встрече, я думала: что-то должно произойти. И когда она согласилась со мной встретиться, я сразу же поняла все, что только что вам сказала. Я тут же повесила телефонную трубку, чтобы не иметь шанса отменить приглашение". Было сказано еще немало слов такого же характера и значения. Все попытки обсудить рисунки пациентки и дать какое-то толкование ее предчувствиям потерпели неудачу. Как она заявила, единственное, что ее сейчас интересует, это предстоящие "сражения". На следующий день она вбежала в кабинет со словами: "Я очень спешу. Я только хочу сказать вам, что все случилось именно так, как я и предсказывала. Сначала наша встреча с Джейн протекала очень мило. Но потом я потеряла всякий рассудок и начала обижать ее. Сначала я не заметила этого, а когда поняла, ничего не могла с собой поделать, я начала говорить ей самые ужасные жестокие слова, какие могла придумать. Я, впрочем, не сказала ей ничего особенного, но то, как я с ней говорила, глубоко ее обидело. Когда она заплакала, я почувствовала себя лучше, и, хотя мне было стыдно за себя, я не испытывала жалости к ней. Я еще больше осложнила ситуацию, сказав ей, что между нами не может быть никакого согласия и что пусть она идет своей дорогой, а я -- своей. Потом я поехала домой. Отец был дома и читал газету. Меня так и подмывало сказать ему что-нибудь неприятное, ну хоть что-нибудь. Удивительно, но я не смогла ничего придумать. Поэтому я закурила и начала ходить взад-вперед. Наконец отец сказал, чтобы я села и успокоилась. Это окончательно вывело меня из себя. Я закричала, чтобы он замолчал, что я буду бегать вокруг него, если мне захочется, и он не может мне ничего запретить. Идти куда-то уже слишком поздно, и, если бы я хотела бегать вокруг, у меня на это такое же право, как и у него. Я сказала ему, что он, должно быть, считает себя очень хитрым, но я хитрее его, что я не вчера родилась и знаю все, что полагается знать об этом. В общем, я наговорила ему много глупого, ненужного, чего и не думала и что не имело никакого смысла. Он рассвирепел и сказал, что, если я не могу разговаривать разумно, мне нужно замолчать, лечь в постель и проспаться. Так я и сделала. И странная вещь: проснувшись утром, я подумала о тех рисунках, что сделала у вас. Я пыталась думать о них. но все, что пришло мне в голову, -- это слово „сегодня", а потом слово „завтра", и в конце концов я могла думать только об этом „завтра". Вам это о чем-нибудь говорит? Мне нет". Сказав это, она ушла. На следующий день она пришла и заявила: "После того как я вчера ушла, у меня было странное ощущение, что я назначила встречу с вами на сегодня, но точно я этого не знала. Сегодня утром я подумала о рисунке и поняла, что теперь смогу разобрать его. Я думала об этом весь день. Я помню всю картинку, она словно отпечаталась у меня в голове, но не могу понять ее смысла. Дайте мне еще раз взглянуть на нее". Девушке дали ее рисунок. Она рассматривала его с болезненным видом, с выражением напряженного любопытства на лице. Наконец, вздохнув и отложив рисунок, заметила: "Я, кажется, ошиблась. В ней нет никакого смысла. Просто глупая картинка. -- Потом, просияв, неожиданно сказала: -- Но если вы для начала подскажете мне хоть одно слово, я пойму ее". Автор ничего не ответил, и она опять и опять рассматривала картинку, но потом вновь откладывала ее в сторону. С каждым разом ее замешательство становилось все сильнее и сильнее. Наконец она повторила свою просьбу о "начальном, первом слове". "Какое слово?" -- "Любое. Вы знаете, что означает эта картинка, поэтому назовите какое-нибудь слово, которое послужит мне подсказкой. Я просто смертельно хочу знать все об этом деле, хотя и боюсь немного, а может быть, и очень сильно. Но скажите хоть что-нибудь". На ее настойчивую просьбу автор ответил замечанием: "Недавно вы сказали мне, что очень интересовались символизмом". Произнося эту фразу, он осторожно опустил на стол коробку спичек. Быстро взяв в руки рисунок и мгновение поглядев на него, она схватила коробку спичек и с яростью швырнула ее на пол. Потом девушка разразилась потоком брани, который перемежался выражениями сочувствия ее матери и пояснениями. Вкратце она рассказала следующее: "Будь проклята эта отвратительная, грязная маленькая обманщица. И она еще называет себя моей подругой. Она, конечно, имеет любовную связь с отцом. Будь он проклят. Бедная мама. Она ходит к маме, а отец дома ведет себя как святой. Они идут в отель, тот самый отель, куда отец возил нас обедать. Я ненавидела ее, потому что она отнимала у меня отца -- у меня и у матери. Вот почему я всегда воровала у него сигареты. Даже тогда, когда у меня были свои, я прокрадывалась в гостиную и брала их у него из кармана пальто. Иногда забирала всю пачку, иногда -- только две-три штуки. Когда Джейн впервые рассказывала мне о своем друге, она зажигала сигарету точно такими же спичками. Я и тогда знала, но не хотела этому верить. И я стала часто забирать у отца спички и становилась просто сумасшедшей, когда он говорил мне, чтобы я пользовалась своими. Я не хотела, чтобы мама увидела эти спички, хотя это не имело никакого смысла". Вновь посыпались ругательства, после чего она горько разрыдалась. Успокоившись, девушка извинилась за ругательства и ярость и спокойно сказала: "Я думаю, мне лучше объяснить вам все. Когда вы напомнили мне о символизме, я неожиданно вспомнила, что, по Фрейду, цилиндры символизируют мужчин, а треугольники-- женщин. Я поняла, что сигареты -- это тоже цилиндры и что они могут символизировать и пенис. Потом значение картинки прояснилось. Сначала я просто не могла ее понять, поэтому и вела себя так. Теперь я смогу объяснить ее вам". Указывая на различные элементы на картинке, она быстро объяснила: "Эта сигарета -- отец, а этот большой треугольник -- мать. Она пухленькая, невысокая блондинка, а самый маленький треугольник -- я. Я тоже блондинка. Я гораздо выше матери, но чувствую себя маленькой по сравнению с ней. Вы видите, все эти линии соединяют нас в семейную группу, а квадрат -- это наши семейные рамки. А эта линия от отца прорывается через семейные рамки и проходит ниже общественных рамок поведения -- этого большого квадрата, -- а потом пытается вернуться вновь в семью и не может, и переходит к Джейн. Вот видите, это она: высокая стройная брюнетка. Этот дым от пениса отца вьется вокруг Джейн. Линия между мной и Джейн прерывается там, где подходит к семейным рамкам. Я постоянно рисовала такие картинки все это время (указывая на фрагментарные картинки на верхней части страницы), но впервые соединила их вместе. Смотрите, где я зачертила лицо отца. Так и должно быть. Когда я отдала вам спички, я сказала, что они связаны с Джейн, хотя и не знала, почему". В течение нескольких минут пациентка сидела спокойно и задумчиво, то и дело взглядывая на рисунок. Наконец она произнесла: "Я знаю, что такое толкование этой картинки отвечает истине, но только потому, что я чувствую, что это правда. Я много раз обдумывала все это. Это не единственный известный мне факт. Мы с Джейн расстаемся, но не это сделало ее любовницей отца. Джейн приходит к нам всегда по вечерам, когда отца нет дома, и, хотя она проводит у нас не более пяти минут, это не означает, что никто ничего не видит. Мама ничего не может скрывать, и ее натура такова, что она знает все прежде, чем это случится. Я знаю, что сейчас она не имеет ни малейшего представления об этом. В конце концов, любой может взять спички в гостинице, а мое воровство сигарет у отца только подтверждает, что со мной не все в порядке. Поняв это, я собираюсь выяснить все до конца, и теперь у меня будут более убедительные доказательства, чей мой рисунок". Что это за доказательства, она отказалась говорить. Остальная часть беседы была потрачена ею на спокойное, пассивное философское исследование и восприятие всей этой ситуации. Через два дня она пришла в кабинет автора в сопровождении молодой женщины и заявила: "Это Джейн. Я уговорила ее прийти сюда, и она не имеет ни малейшего представления, зачем и почему, а чувство вины передо мной помешало ей отказать мне. Я оставлю ее у вас, чтобы вы могли поговорить с ней". Затем она повернулась к Джейн: "Около двух месяцев назад в твоей жизни началось что-то такое, что ты хотела бы скрыть от меня. Ты думала, что выберешься из этого положения, но это тебе не удалось. Ты сказала мне, что твой приятель на четыре года старше тебя, что он хочет вступить в любовные отношения с тобой, но ты не согласилась. Ты была просто свежей юной девушкой, которая рассказывала подруге о своем дорогом парне. И все это время ты знала, а я все это время думала и соображала. Наконец, я пошла к психиатру, а на другой день получила ответ. Теперь я знаю всю твою грязную отвратительную историю. Вот сигарета, прикури ее этими спичками -- они из отеля. Теперь ты знаешь, о чем я говорю". С этими словами она выбежала из комнаты. Тогда Джейн повернулась к автору и спросила: "Энн действительно знает о своем отце и обо мне?". Затем, не задавая больше никаких вопросов, она достойно отреагировала на эту трудную ситуацию. Она нашла в себе силы и мужество, чтобы рассказать историю своей интрижки с отцом пациентки, подтвердив каждую деталь, которую та сообщила автору, и добавив сведения о том, что она и ее любовник были очень осторожны. Они были уверены, что ни у кого не возникнет никаких подозрений по поводу их отношений. Она почувствовала, что, когда Энн в первый раз приехала из колледжа домой на выходные, она была раздражена без видимых причин. То же самое в одну из их встреч сказал и отец Энн. Она полностью приписала такое поведение подруги интуиции. После этих признаний Энн позвали в кабинет. Войдя, она пристально посмотрела Джейн в глаза и заметила: "У меня была слабая надежда, что это неправда. Но все именно так и обстоит, не .так ли?" Джейн утвердительно кивнула головой, на что Энн философски ответила: "То, что делает отец, -- его личное дело, а то, что делаешь ты, -- твое, но больше никогда не приходи к нам домой. Выберите себе для встреч другой отель, так как в этом отеле часто обедает наша семья. Я объясню матери, что ты прекратила посещать наш дом из-за того, что мы поссорились. Что касается тебя и меня, мы просто знакомые, а отцу можешь сказать: пусть ему поможет сам бог, если мама узнает об этом. Ну, вот и все. Ты вернешься в город на одном автобусе, а я на другом. А теперь убирайся, я хочу поговорить с доктором". После ухода Джейн пациентка говорила о своем намерении относиться к сложившейся ситуации насколько возможно безразлично, спокойно и философски. Она по-прежнему была в сильном замешательстве относительно того, как натолкнулась на это. Девушка была убеждена, что "это дело правильно сработавшей интуиции". "Когда я впервые начала рисовать эти картинки, они меня ужасно раздражали, но я не могла перестать делать это. Я была поглощена своими рисунками, но До прошлой среды они не имели для меня никакого значения. Теперь, когда я оглядываюсь назад, все это кажется мне подозрительным, потому что я должна была понять все с самого начала, но до вчерашнего дня не понимала. Сейчас я не хочу, чтобы мое подсознательное знание расстраивало меня так ужасно, как раньше". Автор от случая к случаю встречался с пациенткой и наблюдал удовлетворительные доказательства того, что дела у нее шли гораздо лучше. Спустя несколько лет она очень удачно вышла замуж. Автор также узнал от нее, что она подозревала своего отца в интригах с различными женщинами, но всегда отбрасывала свои подозрения как необоснованные. Эти подозрения неожиданно подтвердила Джейн, когда автор обсуждал с ней ее отношения с отцом пациентки. Спустя несколько месяцев автор снова просмотрел тетради пациентки. Она заметила: "О, я забыла рассказать вам, что утратила эту привычку, как только все узнала. Я никогда больше ничего не рисовала". Просмотр тетрадей подтвердил ее слова. Впоследствии автор иногда встречался с Джейн, и она сообщала о том, что ее любовная связь продолжалась, но что она согласилась с требованиями Энн. Анализ Значение болезни Вряд ли можно переоценить теоретическое значение этого случая и тот интерес, который он представляет. Редко появляется такая возможность изучить сильный невротический, в некоторых случаях почти психотический, взрыв при таких хорошо регулируемых условиях. Молодая женщина, глубоко преданная своим родителям, неожиданно столкнулась с угрозой благополучию матери, исходящей от отца и от ее лучшей подруги, и с остро болезненной картиной эмоционального отхода отца от семьи. Конечно, это представляло собой серьезное основание для горя и гнева. Но еще более важно то, что она встречалась с этими обескураживающими фактами не в сознательном восприятии, а только в своем подсознании, и то, что ее реакция на это подсознательное не была реакцией простой печали и гнева, а оказалась очень сложным сцеплением невротических и маниакально-депрессивных психотических симптомов. Все это становится ясно даже без запутанных и спорных аналитических расследований и интерпретаций. Следовало выяснить, могут ли психические травмы, о которых мы осознанно знаем, находиться в сердце основных психопатологических реакций. И как реакция нашей пациентки освещает эту проблему? Дома во время уик-энда, когда она впервые подсознательно почувствовала интимные отношения между своей подругой и отцом, ее реакцией была беспокойная и немотивированная раздражительность, которая ни на чем не фокусировалась, а постоянно смещалась с одного обыкновенного предмета на другой. После этого она погрузилась в состояние навязчивой депрессии, которая была, по ее мнению, бессодержательна и необоснованна и сопровождалась потерей интереса ко всей ее предыдущей деятельности и ко всем ее предыдущим связям. Депрессивное настроение пациентки нарастало, а ее раздражительность по-прежнему не была направлена ни на что конкретное. Однако впервые оно начало фокусироваться в двух симптоматических принудительных актах, символическое значение которых позже становится безошибочным. Первым из них была тщательно ограниченная клептомания, то есть специфическое вынужденное воровство сигарет и спичек из карманов отца (очевидно, с подсознательной целью выразить свой гнев и наказать отца), но, как видно из автоматических рисунков, это воровство имело более глубокую кастрирующую цель. Вторым действием было также ограниченное, почти инкапсулированное стремление к постоянному повторению в рисунках цилиндров, треугольников, спиралей и прямых линий, проходящих во всех направлениях. Интересно отметить, что ее болезнь началась с эпизодических эмоциональных взрывов, за ними быстро следовал аффект, который становился фиксированным и навязчивым, что, в свою очередь, дополнялось серией навязчивых действий. Теоретическое значение этой последовательности событий представляет собой вопрос, в котором мы не можем прийти к единой точке зрения, но который всегда должны помнить. Нежелательная и таинственная для пациентки раздражительность заслуживает дополнительного анализа. Это точная копия неистовой и явно немотивированной раздражительности, свойственной детям, когда они погружаются в переполняющую их подсознательную ревность к своим родителям, братьям и сестрам. У этой пациентки можно наблюдать, как раздражение ускорялось, когда подсознательное сталкивалось с любовной связью между ее отцом и подругой. Раздражительность отражает конфликт между различными ее ролями. Это касается, например, ее идентификации со своей матерью в семейной группе, ее фантазий относительно себя в роли любовницы своего отца, ее ревности к этой любовнице. Ясно, что подсознательные импульсы заставили ее различными путями искать нужного выражения и разрешения: во-первых, в ее мстительных жестах (воровство спичек и сигарет), потом в автоматическом рисовании (так называемая "привычка", которая позже стала носителем определенных и интерпретируемых знаний) и, наконец, в возрастающей и навязчивой необходимости узнать все, -- что и явилось поводом для поисков ответа в психиатрической и аналитической литературе. Отсюда ее вера в символизм и разочарование в нем, обращение за помощью, еще слегка завуалированное "любознательностью", ее интерес к "автоматическому рисованию". Несомненно, никакой лабораторный тест не позволит показать побуждающую и направляющую силу подсознательного мышления лучше, чем данный случай. Можно привести еще один пример нежелательного двойного значения в наивно выбранной фразе "бегать вокруг", которую пациентка часто повторяла в своем слепом сердитом взрыве против отца, не понимая сознательно очевидного намека на его сексуальные привычки. И, наконец, символическое изображение сложных человеческих взаимосвязей простыми детскими рисунками, которые представляют собой наиболее драматическую характеристику этой истории, настолько понятно, что не требует дальнейших пояснений. Метод Этот эксперимент вызвал ряд сомнений технического характера. Во-первых, нужно признать, что даже искусное применение ортодоксального психоаналитического метода вряд ли смогло бы за несколько сеансов раскрыть репрессивное подавление осознания связи отца. Скорость получения результата, конечно, не единственный критерий совершенства. Было бы хорошо, чтобы наряду с такой быстрой терапией в психику пациента не были внедрены некоторые отрицательные последствия реконструкции, которые, с другой стороны, могут оказаться значительной частью наиболее ортодоксального аналитического подхода. Но в этих наблюдениях нет ничего, что могло бы сделать эти два подхода взаимоисключающими. В некоторой форме они могут дополнять друг друга; и, по крайней мере, хотя бы некоторым пациентам из числа тех, к кому неприменим анализ, такой подход может оказаться вполне полезным не только из-за его скорости и направленности. Кроме того, следует подчеркнуть, что автоматический рисунок тесно связан с психоаналитическим методом свободных ассоциаций. Здесь спонтанные рисунки пациентки были невербальной формой свободной ассоциации. Перевод таких рисунков в понятийные представления довольно сложен, но эти трудности не больше, чем те, с которыми встречается аналитик, имеющий дело с символическим материалом сновидения. На двухмерной плоскости эти рисунки эквивалентны драматическому символическому изображению инстинктивных конфликтов, которые Эрик Эриксон описал в детской трехмерной игре со строительными кубиками. Затем, при изучении этого материала, появляется определенное впечатление, когда видишь, с какой готовностью подсознательное сообщается, как посредством условного языка рисунков устанавливается связь с экспериментатором, и в то же время сознательно организованная часть личности занята пересмотром других материалов. (Это предполагает, что с помощью указанного метода можно закрепить коммуникацию с подсознательным гораздо проще, чем в случае, когда обе части личности используют одно средство -- речь. Следует иметь в виду, что, когда используется только одна форма коммуникации, борьба между стремлением выразить себя и подавлением этой тенденции может усилиться.) При обычной аналитической процедуре пациент выражает все, как сознательное, так и подсознательное: инстинктивные побуждения и тревоги, страх и вину, -- в одно и то же время и той же системой жестов и слов. При этом бывает сложно интерпретировать содержание его сообщений, однако различные аспекты психики могут выразить себя более понятно и с меньшей внутренней путаницей и сопротивлением, если использовать для этого различные прямые способы коммуникации. В данном случае это и произошло: стыд и вина, тревога и ярость, которые мешали пациентке выразить словами ее подсознательное знание, позволили ей выразить его в автоматически нанесенных рисунках, кроме того, это проясняет основной механизм творчества, анализ которого автор собирается провести в более позднее время. Однако нужно помнить, что до того, как автор начал работать с пациенткой, ее внутреннее сопротивление делало ее рисунки хаотичными. Если оглянуться назад, станет очевидным, что пациентка пришла найти себе замену отца, человека, который разрешил бы ей выяснить некоторые факты, касающиеся ее реального отца, -- "разрешающий агент", функция которого состояла в том, чтобы уменьшить ее вину и тревогу и позволить ей выразить гнев и боль, которые она ощущала. Таким образом, мы видим, что первое побуждение к выздоровлению происходило, когда она одновременно рисовала и говорила, но, очевидно, без какого-либо внутреннего понимания. Гипнотерапевт дал ей определенное, прямое, спокойное, но впечатляющее внушение: она должна позволить своему подсознательному разрешить ее проблему вместо сознательного размышления над ней. Это важное расхождение с психоаналитическим методом, с его намеренным стремлением ввести все в сознание, поскольку, разрешая подсознанию пациента смотреть фактам в лицо, психотерапевт дает право его сознанию освободиться от навязчивых размышлений над существующей проблемой. Пациентка сразу же испытала временное облегчение. На следующий день она почувствовала себя "так хорошо", что даже не собиралась приходить на следующий сеанс. Имея такую поддержку, она на следующем сеансе углубилась в свою проблему и справилась с первым моментом сознательной паники, паники, которая в тот момент не сопровождалась внутренним пониманием. Следующее эмоциональное изменение у пациентки возникло именно из этого опыта и вскоре проявилось как способность открыто выражать свою ярость, печаль и отвращение в ее вынужденном взрыве против своей подруги и отца, а не только в символических актах. Психотерапевт своим активным подбадриванием и прямыми внушениями снял груз вины, тревоги и амбивалентности с ее плеч. В качестве нового, доброжелательного, отца он отвлек некоторые из препятствующих чувств от их прежних целей, что обусловило полное понимание. Важная функция лечащего врача выяснить старые и устойчивые модели была, бесспорно, выполнена этим мягким внушением при первой беседе врача и пациентки. Естественно, это породило тревогу, но она заменила длительно существовавшие депрессию и принуждение и совершила переворот в болезни пациентки. Заключение Мы далеки от того, чтобы делать определенные выводы из одного опыта. Такие наблюдения нужно повторить много раз, прежде чем можно будет решить, что в аналитическом методе наметились какие-то изменения. Однако нужно заметить, что, не делая попыток раскрыть весь скрытый материал подсознания пациентки, удалось очень просто установить прямую связь между сознательной и подсознательной системами мышления и чувств, которыми были окружены фигуры родителей. Больше того, как прямое следствие этого, произошло почти немедленное освобождение от невротических симптомов. К сожалению, хотя у нас была ясная картина невроза пациентки, у нас не было полного аналитического понимания особенностей ее характера. Это имеет важное значение, поскольку понятно, что к одному типу организации характера такой метод может быть применен, а к другому -- нет, даже тогда, когда у обоих пациентов одинаковый невроз. Такие исследования нужно проводить совместно с психоаналитиками. Вернуться к содержанию ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ НАВЯЗЧИВОЙ ФОБИИ ПОСРЕДСТВОМ КОММУНИКАЦИИ С ПОДСОЗНАТЕЛЬНОЙ ВТОРОЙ ЛИЧНОСТЬЮ В соавторстве с Лоренсом С. Кьюби) Psychoanalitic Quarterly, 1939, No 8, pp. 471--509. В течение целого года спокойная, сдержанная и вполне уравновешенная двадцатилетняя студентка колледжа тайно страдала от постоянно возникающих навязчивых страхов относительно того, что холодильник, кухня, лаборатория в колледже, дверцы в шкафчиках оставлены открытыми. Эти страхи всегда сопровождались вынужденной, не поддающейся контролю потребностью вновь и вновь проверять двери, чтобы убедиться, что они правильно закрыты. Она просыпалась среди ночи, чтобы еще раз сходить на кухню, но это не могло разрешить ее постоянных сомнений относительно дверей. Дополнительным симптомом, который, казалось, не имел никакого отношения к первому, была постоянная ненависть к кошкам, которых она считала "ужасными, отвратительными тварями". Это чувство она приписывала опыту раннего детства, когда наблюдала, как "ужасная" кошка поедала маленьких хорошеньких птенцов дрозда. Мы знали, что она с удовольствием ласкала и баловала лабораторных животных, белых мышей и морских свинок и часто ходила к ним, несмотря на навязчивый страх, что она забудет запереть дверь в комнате, где содержатся животные. Индукция каталепсии, левитации руки и внушение имени гипнотического двойника Девушка (назовем ее мисс Дамон) добровольно вызвалась быть субъектом на некоторых учебных гипнотических сеансах. Транс, индуцированный на первом сеансе, характеризовался значительной амнезией, легкой левитацией руки и глубокой каталепсией; ей было дано постгипнотическое внушение, что в состоянии транса ее имя будет мисс Браун. Сохранение удивления перед левитацией и ужас перед каталепсией На следующий день мисс Дамон сидела в кабинете исследователя, поглощенная индукцией левитации руки и каталепсии путем самовнушения. Она наблюдала за этими явлениями в течение небольшого отрезка времени, а потом дополнительными самовнушениями заставляла их исчезать полностью. Этот опыт снова и снова повторялся в течение дня. Внушая себе поднятие и опускание рук, она постоянно спрашивала: "Вы видите, как двигается моя рука? Как вы это объясняете? Что происходит? У вас уже такое было? Какие психологические и неврологические процессы здесь начинаются? Это не смешно? Это не кажется странным? Разве это не интересно? Я просто восхищена этим!". Она почти не обращала внимания на ответы и, казалось, не сознает ни того, что говорит сама, ни того, что говорят ей. При индукции левитации на ее лице появлялось выражение напряженного, оживленного интереса и удовольствия, но, когда ее рука или обе руки достигали уровня плеча, ее отношение к этому резко менялось. У нее появлялись явные признаки каталепсии. На лице возникало выражение, которое можно охарактеризовать как "диссоциативное". По-видимому, она теряла контакт с окружающими и не могла реагировать на словесные и тактильные, осязательные, стимулы. Взгляд ее становился напряженным, испуганным, зрачки расширялись, она бледнела, дыхание становилось глубоким, затрудненным и неровным, пульс -- медленным и нерегулярным, все тело напрягалось и теряло подвижность. Вскоре эти проявления исчезали и вновь сменялись выражением оживленного интереса; при этом девушка сразу же начинала внушать себе опускание руки и исчезновение каталепсии. В этот же день, но немного позже, ее спросили, почему она так заинтересовалась каталепсией и левитацией, но она смогла дать лишь рациональный ответ, сказав, что ее интерес основан на изучении психологии в колледже. Похоже, она не понимала, что здесь было заключено гораздо большее. На следующий день все повторилось. После подтверждения наблюдений предыдущего дня ей предложили попробовать вызвать более сложные координированные движения. Она сразу же заинтересовалась, и ей было сделано внушение взяться за автоматическую запись, на что она охотно согласилась, сомневаясь только, что у нее что-нибудь получится. Исследование острого приступа тревоги, возникшего в процессе автоматического письма Удобно усадив девушку, чтобы полностью отвлечь от происходящего, ей дали команду прочесть про себя статью о направлениях психологии и подготовить устное заключение к ней, игнорируя все, что будет происходить и говориться рядом с ней. Когда она погрузилась в чтение, ей была внушена левитация руки. Потом испытуемой дали команду взять карандаш и написать причину ее интереса к левитации руки в каталепсии. Эта последняя инструкция повторялась несколько раз, и вскоре девушка начала писать, не прерывая чтения. Уже к концу записи появилась дрожь в теле, общее физическое напряжение, глубокое затрудненное дыхание и расширение зрачков, а чтение стало для нее мучительно трудным. Когда она кончила писать, лицо ее было бледным и выражало ужас. Она бросила карандаш и объяснила, что чувствовала себя "ужасно испуганной", ей хотелось плакать, но она не могла понять, почему, так как в данный момент у нее не было причин для печали и ничто в том, что она читала, не могло ее огорчить. С этими словами ее тревога, по-видимому, полностью исчезла и сменилась оживленным интересом. Девушка больше не упоминала о своем эмоциональном переживании, очевидно, полностью забыв его. Непосредственные вопросы показали, что она может правильно пересказать суть того, что прочла. Потом ей напомнили о задании, которое было дано прежде. Девушка спросила, написала ли она что-нибудь, и ей показали запись. Сначала она сказала, что запись ей Понравилась, а потом почувствовала разочарование. Запись была неразборчива, переполнена закорючками и непонятными знаками, и трудно было различить в ней хоть что-нибудь. Девушка изучила ее и успешно расшифровала первое слово как "цепочки", хотя тщательное изучение этого слова и наблюдение за перемещением карандаша в то время, когда она писала, показали, что это было слово "транс". Потом ее попросили повторить запись на тех же условиях, что и прежде. Она продемонстрировала такие же результаты и поведение за исключение^ того, что на этот раз вместо того, чтобы бросить карандаш, продолжала писать в воздухе, на словах выражая свое чувство как "ужасный испуг". Сформулировав свое эмоциональное переживание словами, она, по-видимому, забыла о нем, интересуясь больше изложением прочитанного и пытаясь понять свою запись. Ее попросили расшифровать то, что она написала. Пока она была занята этим, тихим голосом были сделаны внушения "записать все остальное, что еще не записано на бумаге". Явно не сознавая этого, она возобновила автоматическую запись строчками, содержащими отдельные слова и короткие фразы. Когда девушка писала, наблюдателю показалось, что она делит свое сообщение на отрывки; написав немного в одном месте, она перемещала руку к другой части листа, записывая что-то там, и, очевидно, вставляя что-то между двумя прежде написанными фразами. Кроме того, было замечено, что ее рука стремится двигаться взад-вперед по законченной записи, что возбудило у наблюдателя подозрение, что она либо читает, либо проверяет то, что написала. Следовательно, это доказывает то, что она делала: вставки в текст были связаны с устойчивым неудовлетворением, которое заставило ее ввести повторные изменения. Заключительная точка была поставлена только после того, как ее рука "побродила" туда-сюда по бумаге, как бы выискивая правильную фразу. Позже было установлено, что она поставила вторую точку после другой фразы. В конце концов было обнаружено, что запись представляла собой полное завершенное произведение, составленное из отдельных, но связанных между собой элементов: некоторые из них были частичными повторениями и перекомпоновками различных отрывков. Из-за необычной реакции на левитацию руки и каталепсию, сильные воздействия которых она полностью не осознавала, и из-за особого характера ее автоматического письма и соответствующего поведения было сделано предположение, что эти записи дают важный материал и что субъект подсознательно ищет помощи у исследователя. Исследование выполнялось совместно с ассистентом (который, главным образом, выполнял роль партнера в разговоре), секретарем (который вел запись всего, что было сделано и сказано) и самим субъектом. Особый характер того, как был представлен материал (метод его изображения сам составляет значительную часть этой проблемы), не позволял применить какую-то упорядоченную или систематическую процедуру исследования. Пришлось прибегнуть к методу проб и ошибок для расшифровки записи. Потребовалось больше двенадцати часов почти непрерывной работы, чтобы решить эту проблему. Мы не пытаемся изложить весь ход работы в хронологическом порядке, но приводим вполне достаточное описание, чтобы показать основные этапы, которые привели к решению проблемы. Обнаружение двойника Первый значительный этап был отмечен в начале исследования и подтвержден идентификацией неизвестной личности в субъекте. Это открытие было сделано следующим образом. Когда рука испытуемой закончила последний отрывок автоматической записи и поставила точку, исследователь спокойно вытащил из-под нее лист бумаги и подсунул под руку, все еще державшую карандаш, чистый лист. Это было сделано так, чтобы не привлечь внимания девушки. Она продолжала расшифровку, и в конце концов заявила, что может различить только слова "транс", "будет", "каталепсия" и "когда-либо". Она выразила большое изумление по поводу своей неспособности прочесть еще что-нибудь и, смеясь, спросила: "Это действительно я написала такую чепуху?". Исследователь и его ассистент подтвердили это таким же веселым тоном. В этот момент девушка наклонилась над столом, а рука находилась вне поля ее периферического зрения. Когда ей ответили, было замечено, что ее рука писала слово "нет", чего мисс Дамон не сознавала. Исследователь сразу же спросил, как бы обращаясь непосредственно к субъекту: "Что вы имеете в виду?", и, пока мисс Дамон размышляла над его словами, ее рука вывела на бумаге: "Не может". Ей задали вопрос: "Почему?", рука вывела: "Мисс Дамон не знает таких вещей". Затем последовала целая серия вопросов, только на первый взгляд направленных к мисс Дамон, которая пребывала в замешательстве и смущении, поскольку вопросы были ей непонятны, в то время как ее рука писала соответствующие ответы. Эти вопросы и ответы приводятся дословно, чтобы показать образование второй личности. Вопрос: Почему? Ответ: Не знаю, боюсь узнать. В. Кто? О. Дамон. В. Кто знает? О. Я. В. Я? О. Браун. В. Кто? О. Я -- Браун. В. Объясните. О. Дамон есть Дамон, Браун есть Браун. В. Браун знает мисс Дамон? О. Да. В. Дамон знает Браун? О. Нет. Нет. В. Браун -- это часть Дамон? О. Нет. Браун есть Браун, а Дамон есть Дамон. В. Могу я поговорить с Браун? О. Пожалуйста. В. А можно мне поговорить с Дамон? О. Если хотите. В. Сколько времени вы были Браун? О. Всегда. В. Чего вы хотите? О. Помочь Дамон. В. Почему? О. Дамон боится. В. Вы знаете, чего боится мисс Дамон? О. Я знаю, а мисс Дамон нет. В. Почему? О. Дамон боится, забыла, не хочет знать. В. Вы считаете, что Дамон должна знать? О. Да,да, да. В. Вы знаете, что это такое? О. Да. В. Почему вы не скажете Дамон? О. Не могу, не могу. В. Почему? О. Дамон боится, очень боится. В. А вы? О. Боюсь, но не очень. В этот момент мисс Дамон прервала этот странный диалог, чтобы выразить свое полное замешательство отрывочными замечаниями исследователя и потребовала объяснения. В.: Мне нужно сказать ей? О.: Конечно, она же не знает. Тогда секретарь зачитала вопросы, а мисс Дамон показали ответы на них. Она внимательно, с выражением все более возрастающего понимания вслушивалась в вопросы и наконец воскликнула: "Так это же означает, что у меня раздвоение личности!". Она пришла в сильное замешательство, когда ее рука с силой написала: "Правильно". Придя в себя, мисс Дамон спросила: "Могу я с вами поговорить?". Ее рука написала: "Конечно". -- "Ваше фамилия действительно Браун?" -- "Да". -- "А ваше имя?" Она назвала имя Джейн. Позже оказалось, что оно означало идентификацию с любимой героиней детской книжки и что Джейн было действительно важным именем для нее, а фамилия Браун была, очевидно, добавлена к имени во время первого гипнотического сеанса, описанного выше. Мисс Дамон еще раз перечитала вопросы и с иронией спросила: "Браун, вы хотите мне помочь?" -- "Да, Эриксон просит, просит, просит!" -- ответила ее рука. Ответить более подробно на дополнительные вопросы мисс Дамон Браун упорно отказывалась. Исследование помогло обнаружить, что личность мисс Браун представляет собой в буквальном смысле отдельное, хорошо организованное единство, полностью сохраняющее свою идентичность и проводящее четкую дифференциацию между мисс Дамон и мисс Браун. Браун могла вступать в горячие споры с исследователем, его ассистентом и мисс Дамон и высказывать идеи, которые полностью расходились с мнением последней. Она заранее знала, что сделает или скажет Дамон, и сообщала свои мысли мисс Дамон так же, как это делают психотические пациенты, сообщая свои автохтонные мысли. Она прерывала объяснения мисс Дамон, написав: "Неверно!", -- реагировала на стимулы и коды, которые не могла уловить или не понимала Дамон. Она так навязывала свою личность всем присутствующим в кабинете, что вся группа инстинктивно вынуждена была воспринимать ее как отдельную личность, человека, находящегося среди них. Мы даже не смогли ограничить мисс Браун кругом проблем, которые рассматривались в данный момент. Она охотно вступала в разговоры на различные темы и часто прибегала к этому, пытаясь отвлечь исследователя от его усилий. Кроме того, мисс Браун обладала определенным чувством личной гордости; она дважды выразила свое негодование по поводу оскорбительных замечаний мисс Дамон, сделанных в ее адрес, и отказывалась писать в ответ что-либо, кроме слов "не буду", до тех пор, пока мисс Дамон не извинилась перед ней. Неспособность исследователя понять некоторые из ее письменных ответов часто вызывали у Браун раздражение. В такие минуты она не колеблясь обзывала его глупцом. Для автоматического письма мисс Браун была характерна экономность. Там, где это было возможно, вместо слова она писала одну букву, а вместо фразы -- одно слово; сокращения, каламбуры, искажения смысла и значения использовались сначала в небольшой степени, а затем все больше и чаще. Естественно, это сделало задачу исследователя чрезвычайно трудной. С помощью соответствующих вопросов удалось определить, что все -- Дамон, Браун и Эриксон -- на письме обозначались инициалами, что слово "помочь" означает "Браун хочет помочь" или "Эриксон должен помочь Дамон", что буквы в. б. означают "вы будете?", что слово "нет" (no) иногда означает "нет", иногда "знать" (know), а иногда -- сокращение целой фразы, например "Браун знает"; слово "subconsement" было сцеплением слов "подпункт", "последующий" и "следующий", а буквы "уо" оказались не обозначением слова "yes" (да) и "no" (нет), а означали "я не знаю". Слово "no", написанное справа налево, означало "да" (этот частый при автоматическом письме трюк подтверждает, что прочесть автоматическое письмо недостаточно -- нужно еще наблюдать за процессом его написания. Следовательно, объективные записи можно сделать только с применением киноаппарата). Браун так объяснила происхождение обратной записи: "Дамон не знает вопроса. Дамон прочтет вопрос. Дамон считает, что понимает. Эриксон увидит запись. У Эриксона не было реального ответа. Дамон тоже не знает. Так Дамон не будет бояться". В этом отношении язык Браун очень похож на язык сновидений и демонстрирует истинность высказываний Фрейда об использовании сгущений, обратного смысла, двойственности значений в сновидениях. Для сокращения использовались особые пометки карандашом: вертикальная черта -- "да!", горизонтальная -- "нет", а наклонная черта -- "я не знаю". Так означало "первая часть -- нет, вторая часть -- да", а имело противоположное значение. Подобным же образом означало "первую часть я не знаю, вторую часть -- да" и т. д. Кроме того, Браун прибегала к многочисленным кодам и знакам, часто очень сложным и запутанным. Например, Браун спросили: "Можно ли получить какую-то информацию у Дамон?". Медленно, явно колеблясь, Браун передвинула руку по листу бумаги, как бы в поисках места для записей, потом перевернула лист и быстро написала: "Да". Так как этот ответ противоречил предыдущим высказываниям, исследователь ответил: "Не понимаю", на что получил замечание: "Тупица". -- "Почему?". Браун написала слово "видела". Пришлось потратить много усилий на выяснение, пока она не перевернула бумагу, давая понять, что вопрос тоже нужно перевернуть. Ее спросили: "На что вы тогда ответили словом „да"?" -- и получили ответ: "Информацию можно получить от Браун". В качестве шифра часто использовалась наклонная линия, которая произвольно появлялась на бумаге и выглядела так, будто Браун хотела что-то записать, но не смогла преодолеть какое-то препятствие. Эта линия была знаком ударения и обозначала, что слово, которое, по мнению исследователя, было словом "consequent" (последовательный) -- а мисс Браун подтвердила, что это правильно, -- оказалось французским словом "consquent" (значения этих слов в английском и французском языках совпадают -- прим. ред.). Браун подтвердила это предположение, а когда исследователь иронически заметил: "Ну и что вы думаете об этом?" -- написала: "Тупица". Мисс Браун использовала также запись на чистом листе бумаги, что означало переход к новому аспекту проблемы: запись по предыдущей записи; широко разделенные между собой различные части одного письменного ответа: точки, поставленные внутри фразы или отстоящие далеко от нее; бросание карандаша или ластика в прямой связи с окончанием слова; противоречивые ответы на один и тот же вопрос; подсчет букв в слове или слов в предложении и получение различных итоговых сумм при пересчете; неправильное написание, чтобы обратить внимание на какое-либо слово, и другие коды и шифры, многие из которых были сначала не замечены или неправильно поняты. Большое значение имело напряженное отношение Браун к исследованию. Она усиленно утверждала, что ей одной известно содержание записи, что мисс Дамон его не знает и не может знать из-за своего страха; что мисс Дамон нуждается в помощи, которую можно оказать путем, известным только мисс Браун, и что задача исследователя -- прежде всего взять на себя "ответственность" особого рода, что она поможет только в ответ на прямые и определенные вопросы, которые может принимать или отклонять. Оказалось, что Браун постоянно сохраняет защитное отношение к Дамон, требуя к ней особого отношения, укрывая, подбадривая ее, отвлекая ее внимание, намеренно обманывая ее, принимая другие защитные меры. Лучше всего позицию мисс Браун иллюстрируют следующие ее ответы: "Запись означает многое, Б. (Браун) знает об этом все, Д. (Дамон) не знает, не может знать, боится, забыла уже давно, Д. не помнит, потому что никогда не знала кое-чего об этом, она просто думает, что знала, но она не знала. Б. боится сказать Д., Д. ужасно испугается, боится, плачет. Б. не нравится, когда Д. боится, не позволяет ей пугаться, не дает ей чувствовать себя плохо. Б. не может сказать Д., не скажет Д. Д. должна знать. Д. должна получить помощь. Б. нужно помочь. Э. (Эриксон) спрашивает. Задайте верный вопрос, Б. даст Э. правильный ответ. Правильный ответ только на правильный вопрос. Б. просто отвечает, не говорит, не скажет, потому что Д. боится, ужасно боится. Эриксон спрашивает, спрашивает, спрашивает. Браун отвечает, не рассказывает, вопрос -- ответ, не скажет, вопрос -- ответ, такая помощь. Б. ответит, но не слишком быстро, потому что Д. испугается, заплачет, заболеет. Б. скажет правду, всю правду, Э. не понимает, не поймет, потому что не знает. Б. попробует рассказать. Эрик-сон не задает правильных вопросов. Спрашивай, спрашивай, спрашивай. Б. не может сказать, не скажет. Б. немного боится; Б. только отвечает. Спрашивай, спрашивай". Исследователь попытался заставить Браун помочь ему сформулировать нужные вопросы, но ее ответом всегда было: "Эрик-сон спрашивает, Б. отвечает; правильный вопрос -- правильный ответ; неверный вопрос -- неверный ответ". Таким образом, задачей исследователя стал активный поиск информации, которая появится только тогда, когда будет найден вопрос, который попадет прямо в точку и на который можно будет коротко ответить. Шифры, даваемые мисс Браун, по-видимому, предназначались для того, чтобы вызвать дальнейшие агрессивные вопросы. В ходе бесед, касавшихся любой другой темы, кроме непосредственной проблемы, Браун не придерживалась таких ограничений и свободно отпускала бесчисленные намеки, давала "ключи", большинство которых исследователь не замечал. Так как различные аспекты двух личностей, их отношение к исследователю и их методы дачи информации постепенно становились все понятнее, задачи обнаружения значения записей упрощались. Сначала субъекта попросили написать, а потом переписать свое сообщение, которое с каждым разом становилось бы все понятнее. Это не имело успеха ни с фразами, ни со словами, ни со слогами и даже буквами. Попытка сделать запись сообщения с помощью синонимов или просто подстановки других слов так, чтобы исследователь смог, по крайней мере, определить, сколько слов было использовано, была встречена прямым отказом: "Не буду". Тогда исследователь прибег к новому способу и спросил у Браун: "Это предложение правильное и законченное?" -- "Нет". Дальнейший подробный опрос, в конце концов, дал ключ: "Неверный вопрос". После долгих бесполезных вопросов оказалось, что запись содержала два предложения, и экспериментатору нужно было сказать не "предложение", а "предложения". Б. ответила, что эти предложения сокращены, а слова либо сокращены, либо сконденсированы. Но Б. добавила, как бы успокаивая: "Все здесь, Б. знает, Б. понимает, Э. задаст правильный вопрос, Б. скажет". Затем мы узнали, что первое предложение содержит семь, восемь или девять слов; семь и восемь слов были написаны уверенно, а девятое -- с сомнением; кроме того, Б. указала на то, что второе предложение содержит тринадцать, четырнадцать и шестнадцать слов; тринадцать и четырнадцать -- несомненные, а шестнадцатое -- сомнительное. Предположив, что некоторые из слов повторялись, а некоторые можно разделить на два слова, мисс Браун попросили сосчитать слова, указывая на них карандашом. Она ответила: "Не буду". Когда ей сказали, что ее отказ доказывает, что некоторые слова повторяются, а некоторые можно разделить на два слова, Браун призналась: "Может быть". При этом мисс Дамон, которая рассказывала о последней книжной новинке, неожиданно запнулась, пожаловалась на появившееся чувство испуга, а потом вновь продолжила рассказ, по-видимому, полностью подавив сознание своих эмоциональных тревог, как это было с паникой, возникшей во время первой автоматической записи. Смысл поведения мисс Дамон был доведен до мисс Браун, которая ответила: "Может быть. Нельзя сказать слишком быстро". В ответ на дальнейшие расспросы были расшифрованы следующие слова: "транс", "буду", "мой", "каталепсия", "каждый" и "когда-либо"; они были подтверждены и в нужном порядке размещены в предложении следующим образом: Слово Предложение Транс 1 1 будет 2 2 моя 3 каталепсия 10, 11 или 12 1 и 2 включены в одно предложение каждый 8, 9 или 10 1 и 2 включены в одно предложение когда-либо 13 или 14 1 и 2 включены в одно предложение Дальнейший опрос оказался бесполезным и не помог расшифровке. На все вопросы Браун просто отвечала: "Не буду". Тогда исследователь начал все с самого начала, пытаясь заставить мисс Дамон посмотреть на различные части записи и дать свободные ассоциации. Мисс Браун сразу же прервала эту попытку, написав: "Нет, нет". Последовала полная блокировка усилий мисс Дамон понять, что от нее хотят. Это интересная параллель с поведением тех пациентов, которые на сеансах психоанализа внимательно и серьезно слушают повторные объяснения того, что они должны сделать, но, видимо, не способны даже переварить услышанное и вообще дать свободные ассоциации. Это выглядело так, будто Браун имеет власть, которая запрещает мисс Дамон думать и, таким образом, приостанавливает ее интеллектуальные процессы. Так как мисс Дамон знала код Морзе, было сделано внушение, чтобы Браун использовала ее привычку барабанить пальцами и отстучала сообщение. У нее несколько раз получился знак SOS, который, по ее словам, означал: "Эриксон, помоги, спрашивай". Затем последовали усилия идентифицировать отдельные буквы как таковые, независимо от их положения в предложении или в словах. На эти попытки были даны путаные, противоречивые ответы, которые Браун в конце концов суммировала так: "Не могу; просто не могу; нет правильных вопросов". Она так и не дала .понять, какими же могут быть правильные вопросы. В этот момент у Браун спросили, нужно ли исследователю продолжать свои попытки закрепить отдельные слова, и она ответила: "Попытайтесь". Браун дали инструкцию начертить две горизонтальные линии: одну, чтобы символизировать наиболее значащие слова в сообщении, а вторую -- для обозначения менее значащих слов. Они могли быть любой длины, равные или неодинаковые, так как линии сами по себе не имеют значения. Браун начерт