чтобы обеспечить себя провизией (несколькими гнилыми картофелинами) и поискать рюкзаки. Мы проникли в пустой барак женского лагеря, где никого не было - женщин перевели в другой лагерь. В бараке был большой беспорядок: повидимому, многие женщины воспользовались суматохой и сбежали. Там валялись тряпки, солома, испорченная еда и разбитая посуда. Некоторые миски были в хорошем состоянии и могли бы нам очень пригодиться, но мы решили их не брать. Мы знали, что в последнее время, когда условия жизни стали совсем отчаянными, их использовали не только для еды, но и для мытья и как ночные горшки. (Было строго запрещено держать такие вещи в бараке. Однако приходилось нарушать это правило, особенно тифозным больным, которые были слишком слабы, чтобы выйти из барака даже с чужой помощью.) Пока я служил прикрытием, мой приятель вошел в барак и быстро вернулся с рюкзаком, который он спрятал под куртку. Мы поменялись местами, и я вошел. Пока я рылся в хламе, где нашел рюкзак и даже зубную щетку, я внезапно увидел среди всего беспорядка труп женщины. Вернувшись в свой лагерь, я кинулся обратно в свой барак, чтобы собрать все свое имущество: миску для еды, пару рваных рукавиц, "унаследованных" от умершего тифозного больного, и несколько клочков бумаги, покрытых стенографическими значками (на которых я начал восстанавливать рукопись, потерянную в Освенциме). Я совершил быстрый последний обход моих пациентов, лежавших на гнилых досках вдоль стен барака. Я подошел к моему единственному земляку, который был близок к смерти, но для меня было делом чести спасти его, вопреки его состоянию. Мне приходилось скрывать, что я собираюсь бежать, но мой товарищ как будто почувствовал что-то необычное (видимо, я заметно нервничал). Слабым голосом он спросил меня: "Ты тоже уходишь?" Я уверял, что нет, но мне трудно было выдержать его грустный взгляд. После обхода я вернулся к нему. Опять меня встретил взгляд, полный безнадежности, и я уловил в нем обвинение. Неприятное чувство, охватившее меня, когда я согласился бежать со своим коллегой, еще усилилось. Внезапно я решил на этот раз взять судьбу в свои руки. Я выбежал из барака и сказал приятелю, что не могу пойти с ним. Как только я решительно сказал ему, что остаюсь с моими пациентами, неприятное чувство покинуло меня. Я не знал, что нам готовит будущее, но почувствовал внутренний покой, которого никогда раньше не испытывал. Я вернулся в барак, сел на доски у ног своего земляка и попытался утешить его; потом поговорил с другими, стараясь облегчить их горячечное состояние. Настал наш последний лагерный день. Когда стал приближаться фронт, массовые транспорты перевезли почти всех заключенных в другие лагеря. Лагерные власти, капо и повара сбежали. В этот день был пришел приказ полностью эвакуировать лагерь до темноты. Даже немногие оставшиеся заключенные (больные, несколько докторов и медбратьев) должны были покинуть лагерь. Ночью его должны были сжечь. В полдень грузовики, высланные за больными, еще не прибыли. Внезапно ворота лагеря накрепко закрыли и стали строго следить, чтобы никто не сбежал. Похоже было, что оставшимся заключенным предстоит сгореть вместе с лагерем. Мы с приятелем снова решили бежать. Нам велели похоронить троих умерших в тот день за забором из колючей проволоки. Мы были единственными заключенными в лагере, у которых было для этого достаточно сил. Почти все остальные лежали в бараках, обессиленные лихорадкой и горячкой. Мы составили план: вместе с первым телом мы пронесем рюкзак моего приятеля, спрятав его под трупом в старом корыте, которое служило гробом. Вместе со вторым телом мы вынесем и мой рюкзак, а после третьего рейса сбежим. Первые два рейса прошли по плану. Мы вернулись в лагерь, и я стал ждать приятеля, который пошел искать ломоть хлеба, чтобы было на чем продержаться несколько дней в лесу. Я ждал. Минуты шли. Я все больше терял терпение - мой приятель не возвращался. После трех лет заключения я радостно рисовал себе свободу, представляя себе, как здорово будет бежать в сторону фронта. Но до этого дело не дошло. В тот момент, когда мой приятель вернулся, ворота лагеря распахнулись. Великолепная серебристая машина с большими красными крестами медленно въехала на площадь построений. Прибыл представитель Международного Красного Креста из Женевы и объявил, что лагерь и его обитатели находятся под его защитой, Этот представитель расположился в сельском доме по соседству, чтобы быть около лагеря на случай каких-нибудь чрезвычайных происшествий. Кто сейчас мог думать о бегстве? Из машины выгрузили ящики с лекарствами, стали раздавать сигареты, и воцарилась всеобщая радость. Уже не было необходимости с риском бежать по направлению к фронту. В нашем возбуждении мы чуть не забыли о третьем теле; наконец мы его вынесли и положили в узкую могилу, рядом с остальными двумя. Охранник, который сопровождал нас - человек относительно безобидный - внезапно стал крайне любезен. Он понял, что мы можем поменяться ролями, и постарался завоевать наше расположение. Он присоединился к кратким молитвам, которые мы прочли над умершими, прежде чем засыпать их землей. После напряжения и возбуждения последних дней и часов, когда мы бежали наперегонки со смертью, слова нашей молитвы, просившие о мире, были горячи, как ни одна молитва, произнесенная когда-нибудь устами человека. Так, в предвкушении свободы, проходил наш последний день в лагере. Но мы слишком рано радовались. Представитель Красного Креста уверил нас, что соглашение подписано и что лагерь не будет эвакуирован. Но этой же ночью явились эсэсовцы с грузовиками, и с приказом очистить лагерь. Последних оставшихся заключенных должны были перевести в центральный лагерь, откуда их перешлют в Швейцарию в течение 48 часов в обмен на каких-то военнопленных. Мы едва узнавали эсэсовцев. Они были так дружелюбны, убеждая нас не бояться и залезть на грузовики, и приговаривая, что мы должны быть благодарны судьбе за такое везение. Те, у кого хватило сил, сами взобрались на грузовики; слабых с трудом подняли. Мой приятель и я - мы уже не прятали наших рюкзаков - стояли в последней группе, из которой 13 человек было отобрано в предпоследний грузовик. Главврач вызвал 13 человек, но пропустил нас двоих. Мы остались. Удивленные, очень обеспокоенные и разочарованные, мы стали стали упрекать главврача; он извинялся, говоря, что очень устал и был рассеян. Он думал, что мы все еще намерены бежать, В нетерпении мы сели на землю, не снимая рюкзаков со спины, и стали ждать последнего грузовика вместе с оставшимися заключенными. Нам пришлось ждать долго. В конце концов мы улеглись на матрацы в опустевшем помещении охранников, измученные возбуждением последних дней и часов, в течение которых нас непрерывно бросало от надежды к отчаянию. Мы спали в одежде и обуви, готовые к путешествию. Нас разбудили звуки выстрелов из ружей и орудий; в окна проникал отблеск вспышек и трассирующих пуль. Главврач вбежал в барак и приказал лечь на пол. Один заключенный спрыгнул в башмаках прямо мне на живот, и это меня разбудило окончательно. Теперь мы поняли, что происходит: фронт добрался до нас! Стрельба утихла, и наступило утро. На мачте у ворот лагеря развевался на ветру белый флаг. Несколько недель спустя мы обнаружили, что судьба играла нами даже в эти последние часы. Мы узнали, насколько ненадежны бывают человеческие решения, особенно когда дело идет о жизни и смерти. Мне показали фотографии, снятые в маленьком лагере недалеко от нас. Наши друзья, которые думали, что едут на свободу, были перевезены в этот лагерь, заперты в бараках и сожжены. Их наполовину обугленные тела можно было узнать на фотографиях. Я снова вспомнил Смерть в Тегеране. Апатия у заключенных, развивавшаяся как защитный механизм, возникала и в результате других факторов. Ей способствовали голод и недосыпание (как и в нормальной жизни), которые вызывали и общую раздражительность, которая была еще одной характеристикой душевного состояния заключенных. Мы недосыпали частично из-за того, что нас донимали паразиты, наводнявшие страшно перенаселенные бараки при полном отсутствии санитарии и гигиены. У нас не было ни никотина, ни кофеина, и это тоже способствовало состоянию апатии и раздражительности. Кроме этих физических причин, были еще и душевные, в форме некоторых комплексов. Большинство заключенных страдало родом комплекса неполноценности. Мы все когда-то были и воображали себя "Кем-то". Сейчас с нами обращались как с полным "ничто". (Осознание внутренней ценности личности коренится в более высоких духовных сферах и не может быть поколеблено лагерной жизнью. Но как много свободных людей, не говоря о заключенных, обладают им в полной мере?) Даже не размышляя об этих вещах сознательно, средний заключенный чувствовал себя крайне униженным. Это становилось очевидным при наблюдении над контрастами своеобразной социологической структуры лагеря. Наиболее "высокопоставленные" заключенные - капо, повара, кладовщики и лагерные полицейские - совершенно не чувствовали себя униженными, как большинство остальных, а, наоборот, "повышенными в звании"! У некоторых даже развивалась миниатюрная мания величия. Душевная реакция ревнивого и недовольного большинства находила выражение в разной форме, иногда в иронии. Например, я слышал, как один заключенный говорил другому об одном капо: "Представь себе, я знал этого человека, когда он был всего лишь директором крупного банка. Как ему повезло, что он поднялся сейчас до такого высокого положения!" Когда униженное большинство и выдвинувшееся меньшинство сталкивались в конфликте (а для этого было множество поводов, начиная с распределения еды), последствия бывали взрывоопасными. Общая напряженность (физические причины которой обсуждались выше) становилась еще сильнее, и иногда она разрешалась всеобщей дракой.Так как заключенные постоянно были свидетелями и жертвами побоев, это понижало порог перехода к насилию. Я сам чувствовал, как сжимались мои кулаки, когда меня охватывал гнев, а я был голоден и устал. Обычно я бывал очень утомлен, так как мне приходилось всю ночь поддерживать огонь в нашей печке - она была разрешена в бараке для тифозных больных. Однако некоторые из самых идиллических часов, которые я когда-нибудь проводил, были эти часы глубокой ночью, когда все остальные спали или бредили. Я мог лежать, растянувшись перед огнем, и печь несколько украденных картофелин на огне, в котором горел украденный уголь. Но на следующий день я всегда чувствовал себя еще более усталым, равнодушным и раздражительным. Одно время, работая врачом в тифозном блоке, я должен был замещать заболевшего старшего надзирателя. В этой должности я отвечал перед лагерными властями за поддержание чистоты в бараке - если слово "чистота" подходило к тем условиям. Целью инспекции, которой часто подвергался барак, было скорее найти повод для наказания, чем поддержать соблюдение гигиены. Реальной помощью было бы лучшее питание и немного лекарств, но единственное, о чем заботились инспектора, был порядок - чтобы нигде не валялось ни соломинки и чтобы грязные, рваные, полные паразитов одеяла больных были аккуратно подвернуты у их ног. Судьба больных их не интересовала. Если я браво докладывал, сорвав тюремную шапку с обритой головы и пристукнув каблуками: "Барак номер VI дробь 9; 52 пациента , два санитара и один врач", они были удовлетворены и уходили. Но до их прихода - часто часами позже, чем было объявлено, а иногда они вообще не приходили, - я был вынужден приводить в порядок одеяла, подбирать соломинки, упавшие с нар, и прикрикивать на бедняг, которые метались в жару и угрожали свести насмарку все мои старания. Апатия особенно одолевала лихорадящих больных, которые вообще не реагировали, если на них не кричали. Иногда и крик не действовал, и мне стоило огромного усилия и самообладания не ударить их. Моя раздражительность возрастала до предела из-за апатии больных и ожидания опасности со стороны инспекции. Пытаясь дать психологическую картину и психопатологическое объяснение типичных характеристик обитателей концлагеря, я рискую создать впечатление, что человеческое бытие полностью и неизбежно подпадает под влияние среды. (В данном случае окружающая среда - это особая структура лагерной жизни, которая заставляет заключенного приспособить свое поведение к определенному стереотипу.) А как же насчет человеческой свободы? Разве нет духовной свободы в смысле поведения и реакции на любое данное поведение? Является ли верной теория, согласно которой человек - не более чем продукт многих факторов, будь они биологической , социальной или психологической природы? И самое важное, доказывают ли реакции заключенных на особый мир концлагеря, что человек не может спастись от влияния своего окружения? Может ли человек перед лицом таких обстоятельств обладать свободой выбора своих действий? Мы можем ответить на эти вопросы, исходя и из опыта, и из принципов. Опыт лагерной жизни показывает, что у человека есть свобода выбора. Было достаточно примеров, часто героических, которые доказали, что можно преодолеть апатию, подавить раздражительность. Человек может сохранить остатки духовной свободы и независимости мышления даже в условиях крайнего психического и физического напряжения. Мы, прошедшие концлагеря, можем вспомнить людей, которые ходили по баракам, утешая других и подчас отдавая последний кусок хлеба. Пусть их было немного, они служат достаточным доказательством: у человека можно отнять все, кроме одного - его последней свободы: выбрать свое отношение к любым данным обстоятельствам, выбрать свой собственный путь. А выбирать надо было все время. Каждый день, каждый час представлялся случай принять решение, которое определяло, будете вы или нет покорны силам, угрожающим лишить вас самого себя, вашей внутренней свободы; будете вы или нет игрушкой обстоятельств, откажетесь ли от своего достоинства, чтобы втиснуться в стереотип лагерника. С этой точки зрения душевные реакции узников концлагеря должны значить для нас больше, чем простое отражение определенных физических и социальных условий. Даже если такие тяжкие условия, как недосыпание, недоедание и разнообразные душевные напряжения и создают предпосылки для того, чтоб узники реагировали определенным образом, при конечном анализе становится ясным, что та личность, которой становится заключенный, является результатом внутреннего решения, а не только результатом влияния лагеря. Так что по существу каждый может, даже в таких условиях, как лагерные, решать, каким он станет умственно и духовно. Он может сохранить свое человеческое достоинство даже в концлагере. Достоевский как-то сказал: "Есть только одно, чего я страшусь: быть недостойным своих страданий." Эти слова часто приходили мне в голову, когда я я встречался с мучениками, поведение которых в лагере, их страдания и смерть доказывали, что последняя внутренняя свобода не может быть потеряна. Они были достойны своих страданий, ибо то, как они их переносили, было подлинным внутренним подвигом. Именно эта духовная свобода, которую невозможно отобрать, придает жизни смысл и цель. Цель активной жизни - дать человеку возможность реализовать свои ценности в творческой работе, в то время как пассивная жизнь, посвященная наслаждениям, дает ему возможность получить удовлетворение в познании красоты, искусства и природы. Но есть смысл и в той жизни, что почти полностью лишена возможности творчества и наслаждения, и которая допускает только одну возможность поведения на высоком моральном уровне: оно выражается в отношении человека к своему существованию, ограниченному внешними силами. Творчество и наслаждение у него отняты. Но не только творчество и наслаждение имеют смысл. Если в жизни вообще есть смысл, то должен быть смысл и в страдании. Страдание - неотделимая часть жизни, как судьба и смерть. Без страдания и смерти человеческая жизнь не может быть полной. То, как человек принимает свою судьбу и доставленные ею страдания, то, как он несет свой крест, дает ему полную возможность - даже в самых тяжелых обстоятельствах - придать более глубокий смысл своей жизни. Он может остаться мужественным, полным достоинства и бескорыстным. Или в жесточайшей битве за самосохранение он может забыть свое человеческое достоинство и стать не более чем животным. Здесь у человека есть шанс либо воспользоваться этой возможностью, либо забыть о ней. И это решает, будет ли он достоин своих страданий или нет. Не думайте, что эти рассуждения - не от мира сего и слишком далеки от реальной жизни. Верно, что лишь немногие люди способны достичь таких высоких моральных стандартов. Только немногие из заключенных сохранили полную внутреннюю свободу и обрели те ценности, которыми их обогатили страдания. Но даже один такой пример является достаточным доказательством, что внутренняя сила человека может поднять его над внешней судьбой. Такие люди есть не только в концлагерях. Над человеком всегда висит рок, и может дать ему горькую возможность достигнуть чего-то через страдание. Обратимся к судьбе больных - особенно неизлечимых. Я читал однажды письмо, написанное молодым инвалидом своему другу; он только что узнал, что ему осталось жить недолго, и даже операция ему не поможет. Далее он пишет, что он давно видел фильм об обреченном человеке, который ждал смерти мужественно и достойно. Тогда он подумал, какое это большое достижение - так встретить смерть. Теперь - пишет он - судьба дала ему такой же шанс. Те из нас, которые видели фильм под названием "Воскресение" - по роману Толстого (действие происходит много лет назад) могли подумать о том же. Там были великие судьбы и великие люди. Для нас, в наше время, нет великих судеб, нет возможности достичь такого величия. Зайдя после кино в ближайшее кафе, над чашкой кофе и бутербродом мы забываем странные метафизические мысли, которые на минуту пришли нам в голову. Но когда мы сами встречаемся с великим предназначением, и нам предстоит решить - выйти ли ему навстречу с равным ему духовным величием - тогда мы можем забыть нашу юношескую решимость и потерпеть неудачу. Может быть, некоторые из нас теперь снова увидят этот этот фильм, или похожий на него. Но тогда перед нашим внутренним взором одновременно возникнут другие повести - о людях, которые поднялись в своей жизни гораздо выше, чем может показать сентиментальный фильм. Я расскажу простую историю о молодой женщине, свидетелем смерти которой я был в лагере. Может показаться, что я ее выдумал, но это правда; для меня в этой истории заключена чистая поэзия. Эта женщина знала, что умрет в ближайшие дни. Но несмотря на это, она разговаривала со мной весело. "Я благодарна судьбе за то, что она меня так тяжело ударила," - сказала мне она. - "В моей прошлой жизни я была избалована и не относилась всерьез к духовным достижениям." Указав на окно барака, она сказала: "Это дерево - единственный друг, который есть у меня в моем одиночестве." - Через окно она могла видеть только ветку каштана и два цветка на ней. - "Я часто говорю с этим деревом." Я был поражен и не знал, как понять ее слова. Может быть, это бред? Может быть, у нее бывают галлюцинации? Я со страхом спросил, отвечает ли ей дерево? - "Да." Что оно ей говорит? Она ответила: "Оно говорит мне - я здесь, - я здесь - я есть жизнь, вечная жизнь." Мы установили, что в конечном счете состояние внутренней личности заключенного определяется не столько приведенными выше психофозическими причинами, сколько его свободным решением. Психологические наблюдения над заключенными показали, что только те, кто отказался от внутренней власти над своей моральной и духовной сущностью, со временем стали жертвами унижающего влияния лагеря. Но тогда встает вопрос, что может и должно составлять эту "внутреннюю власть"? Бывшие заключенные, рассказывая о пережитом, признают, что тяжелее всего было следующее обстоятельство: заключенный не мог знать, сколько продлится его заключение. Ему не сообщали ни срока, ни даты освобождения. (В нашем лагере было бессмысленно даже говорить об этом.) Действительно, срок заключения был не только неопределен, но просто неограничен. Известный психолог-исследователь указывал, что жизнь в концлагере можно назвать "условным существованием". Мы можем прибавить к этому определению: "условное существование с неизвестным пределом". Новоприбывшие обычно не знали ничего об условиях жизни концлагеря. Те, кому посчастливилось вернуться их лагерей, обязаны были хранить молчание, а из некоторых лагерей не вернулся никто. При попадании в лагерь в голове все менялось. С концом неопределенности приходила неопределенность конца. Было вообще невозможно предвидеть, когда кончится эта форма существования. Латинское слово finis имеет два значения: одно - конец или финиш; другое - цель, которую надо достичь. Человек, который не знал конца своего "условного существования", не был способен стремиться к конечной цели в жизни. Он переставал жить для будущего, в противоположность человеку в нормальных условиях. Поэтому изменяется вся структура его внутренней жизни; появляются признаки распада, известные нам из других сфер жизни. Безработный, например, находится в сходном положении. Его существование тоже стало условным; в определенном смысле он не может жить ради будущего или стремиться к цели. Исследования психики безработных шахтеров показали, что они страдают своеобразным видом деформации времени - внутреннего времени, и что это следствие их положения безработного. Заключенные тоже страдали этим странным ощущением времени. В лагере маленькая единица времени, например, день, наполненный ежедневными муками и усталостью, тянется бесконечно. Более крупная единица, скажем неделя, кажется пролетевшей очень быстро. Мои товарищи согласились со мной, когда я сказал, что в лагере день длится больше, чем неделя. Каким парадоксальным было наше ощущение времени! В этой связи мы вспомнили о Волшебной горе Томаса Манна, в которой есть очень точные психологические замечания. Манн исследует духовное развитие людей, которые находятся в аналогичном психологическом положении; это туберкулезные больные в санатории, которые тоже не знают даты своего освобождения. Они переживают сходное существование - без будущего и без цели. Один из заключенных, который, прибыв в лагерь, шел в длинной колонне от станции, сказал мне позже, что чувствовал себя так, как будто шел за гробом на собственных похоронах. Он считал, что для него все кончено, как будто он уже умер. Это ощущение, что жизнь кончилась, усиливали и другие обстоятельства: в смысле времени - неограниченность срока заключения, что воспринималось наиболее остро; в смысле пространства - тесные пределы тюрьмы. Все, что было по ту сторону колючей проволоки, стало отдаленным - недоступным и в какой-то мере нереальным. События и люди вне лагеря, вся нормальная жизнь там казалась призрачной. Она выглядела так, как может выглядеть земная жизнь для мертвого человека, который смотрит на нее из загробного мира. Человек, который позволяет себе опуститься потому, что не может видеть никакой будущей цели, оказывается занятым мыслями о прошлом. Мы уже говорили о тенденции смотреть в прошлое в другом аспекте - когда это помогает сделать настоящее, со всеми его ужасами, менее реальным. Но в отвлечении от реальности имеется определенная опасность. Тогда человеку легко упустить ряд случаев, позволяющих сделать из лагерной жизни нечто позитивное, а такие случаи действительно представлялись. Само отношение к нашему "условному существованию" как к нереальному было сильным фактором, из-за которого заключенный переставал держаться за жизнь: это казалось бессмысленным. Такие люди забывали, что лагерь - это просто исключительно трудная внешняя ситуация, которая предоставляет человеку возможность духовного роста. Вместо того чтоб воспринимать тяжести лагеря как экзамен для своей внутренней силы, они не принимали всерьез свою жизнь и презирали ее как нечто несущественное. Они предпочитали закрыть глаза и жить в прошлом. Для таких людей жизнь становилась бессмысленной. Естественно, только немногие были способны подняться до великих духовных высот. Но этим немногим был дан шанс обрести человеческое величие в своих видимых земных неудачах и даже смерти, чего они в обычных обстоятельствах никогда бы не достигли. К остальным из нас, заурядным и нерешительным, применимы слова Бисмарка: "Жизнь - это как посещение дантиста. Мы все время думаем, что самое худшее впереди, и вот все уже кончилось." Варьируя это высказывание, можно сказать: большинство людей в концлагере считали, что реальные возможности в жизни уже позади. И все же на самом деле была такая возможность, и был брошен вызов. Можно было одержать духовную победу, обратив лагерное существование во внутренний триумф, или можно было пренебречь вызовом и просто прозябать, как делало большинство заключенных. Любая попытка бороться с психопатологическим воздействием лагеря на заключенного с помощью психотерапевтических или психогигиенических методов должна стремиться дать ему внутреннюю силу, указывая на цель в будущем, чтоб он мог смотреть вперед. Некоторые из заключенных инстинктивно пытаются найти ее сами. Это исключительная особенность человека, который может жить только глядя в будущее - sub specie aeternitatis. И это может его спасти в самые трудные минуты существования, хотя иногда приходится заставлять себя думать об этой задаче. Вернусь к моему личному опыту. Почти плача от боли (у меня были страшно стерты ноги из-за скверной обуви), я брел в нашей длинной колонне из лагеря к месту работы. Очень холодный и сильный ветер пронизывал нас до костей.Я был занят мыслями о бесконечных проблемах нашей жалкой жизни. Что нам дадут поесть вечером? Если дадут в качестве добавки кусочек колбасы, следует ли обменять его на кусок хлеба? Следует ли отдать последнюю сигарету, которая осталась от премии, полученной месяц назад, за миску супа? Как бы раздобыть кусок проволоки, чтобы заменить обрывок, служивший мне шнурком для ботинок? Успею ли я дойти вовремя, чтоб присоединиться к моей обычной рабочей группе, или мне придется пойти в другую, где бригадиром может оказаться жестокий человек? Как бы установить хорошие отношения с капо, который может помочь получить работу в лагере, чтобы не надо было совершать этот ужасающе длинный ежедневный переход? Я почувствовал отвращение к такому положению дел, которое вынуждало меня каждый день и каждый час думать только о таких тривиальных вещах. Я заставил свои мысли обратиться к другому предмету. Я увидел себя на кафедре в ярко освещенном, теплом и красивом зале. Передо мной в комфортабельных креслах сидит внимательная публика. Я читаю лекцию о психологии концентрационного лагеря! Все, что давило на меня в этот момент, стало чем-то объективным, рассматриваемое и описываемое с научной точки зрения, отрешенной от переживаний. Этим способом я как-то сумел подняться над ситуацией, над сиюминутными страданиями, и я наблюдал их так, как будто они были уже в прошлом. И я, и мои тревоги и заботы стали предметом интересного психологического научного исследования, проводимого мной самим. Что сказал Спиноза в своей "Этике"? "Affectus, qui passio est, desinit esse passio simulatque eius claram et distinctam formamus ideam." Эмоция, которая является страданием, перестает быть страданием, как только мы создаем ее ясную и точную картину. Заключенный, который потерял веру в будущее - свое будущее - обречен. С потерей веры он теряет также и духовную стойкость; он позволяет себе опуститься и стать объектом душевного и физического разложения. Как правило, это происходит совершенно внезапно, в форме кризиса, симптомы которого очень хорошо знакомы опытному узнику лагеря. Мы все страшились этого момента - не у себя, что было бы бессмысленно, но у наших друзей. Обычно это начиналось так: однажды утром заключенный отказывался одеться, умыться и выйти на площадь для построения. Ни просьбы, ни удары, ни угрозы не производили никакого эффекта. Он просто лежал, почти не шевелясь. Если этот кризис сопровождался болезнью, он отказывался перейти в больничный барак или сделать хоть что-нибудь, чтобы себе помочь. Он просто сдавался. Он оставался лежать в собственных нечистотах, и его ничего больше не волновало. Однажды я наблюдал трагическое проявление связи между потерей веры в будущее и этим опасным отказом от всяких усилий жить. Ф., мой старший надзиратель, очень известный композитор и либреттист, однажды тайно признался мне: "Я хочу рассказать вам кое-что, доктор. У меня был странный сон. Голос сказал мне, что я могу спросить о чем-нибудь; что я должен только сказать, что я хотел бы узнать, и на все вопросы я получу ответ. Что, по-вашему, я спросил? Я хочу знать, когда для меня кончится война. Вы понимаете, доктор, просто для меня! Я хотел узнать, когда мы, наш лагерь, будет освобожден и наши мучения кончатся." "И когда у вас был этот сон?" - спросил я. "В феврале 1945-го" - ответил он. Было начало марта. "И что ответил голос в вашем сне?" Он украдкой шепнул: "30-го марта." Когда Ф. рассказал мне свой сон, он был все еще полон надежды и уверен, что голос во сне сказал ему правду. Но когда обещанный день стал приближаться, то по вестям с фронта, которые доходили до нашего лагеря, стало ясно, что навряд ли наш лагерь будет освобожден к обещанному сроку. 29-го марта Ф. внезапно заболел, сильно поднялась температура. 30-го марта, когда, по предсказанию, война и страдания для него должны были кончиться, у него начался бред, и он потерял сознание. 31-го марта он скончался. Внешне все выглядело, будто он умер от тифа. Тот, кто знает, насколько тесна связь душевного состояния человека с состоянием его телесного иммунитета, поймет, что внезапная потеря надежды и мужества может иметь смертельное воздействие. Настоящая причина гибели моего друга - то, что ожидаемое освобождение не наступило, и он был глубоко разочарован. Сопротивляемость его тела дремавшей в нем тифозной инфекции резко понизилась. Вера в будущее и воля к жизни были парализованы, и тело стало жертвой болезни - и таким образом голос в его сне в конце концов оказался прав, его мучения кончились. Это наблюдение и выводы из него согласуются еще с одним фактом, к которому привлек мое внимание наш главврач. Смертность в лагере в течение недели между Рождеством 1944 г. и Новым Годом 1945 г. сильно подскочила по сравнению с обычной. По его мнению, объяснение этого резкого скачка не в ухудшении питания или условий работы, и не в изменении погоды или во вспышке эпидемии. Он произошел просто потому, что большинство заключенных жило наивной надеждой вернуться домой к Рождеству. Когда приблизилось Рождество и не появилось никаких ободряющих известий, мужество их покинуло, и их охватило разочарование.Это оказало опасное влияние на их сопротивляемость, и многие из них умерли. Как мы уже говорили, чтобы восстановить внутренние силы человека в лагере, необходимо было, во-первых, преуспеть в указании ему какой-то цели в будущем. Слова Ницше: "Тот, кто имеет зачем жить, может вынести почти любое как", могут быть путеводной нитью для всех психотерапевтических и психогигиенических усилий в отношении заключенных. Когда бы ни возникала для этого возможность, надо давать им зачем - цель - для их жизни, чтобы они могли вынести ужасное как их существования. Горе тому, кто больше не видел ни смысла своей жизни, ни цели, ни стремлений, и поэтому ему незачем было переносить ее тяжесть. Он скоро погибал. Типичный ответ, которым такой человек отклонял все ободряющие доводы, был: "Мне уже нечего ждать от жизни." Что можно на это ответить? Что было действительно необходимо - это коренное изменение нашего отношения к жизни. Мы должны были научиться, и более того, учить отчаявшихся людей, что на самом деле имеет значение не то, что мы ждем от жизни, а то, что жизнь ожидает от нас. Нам нужно было перестать спрашивать о смысле жизни, а вместо этого понять, что жизнь задает вопросы нам, ставит задачи - ежедневно и ежечасно. Наш ответ должен состоять не в разговорах и размышлениях, а в правильных поступках и правильном поведении. В конечном счете жить означает брать на себя ответственность за выбор правильного ответа на проблемы жизни, и выполнять задачи, которые она постоянно дает каждому человеку. Эти задачи, и следовательно, смысл жизни, - разные для разных людей, они меняются от одного момента к другому. Поэтому невозможно определить смысл жизни вообще. На вопросы о смысле жизни никогда нельзя отвечать огульными утвержениями. "Жизнь" не является чем-то абстрактным и неопределенным, это нечто очень реальное и конкретное, и, точно так же, ее задачи реальны и конкретны. Они составляют судьбу человека, которая различна и уникальна у каждого. Ни человека, ни его судьбу нельзя сравнивать с любым другим человеком и любой другой судьбой. Ни одна ситуация не повторяется, и каждая ситуация требует своего ответа. Иногда ситуация, в которой оказывается человек, требует от него изменить свою судьбу действием, поступком. В других случаях для него более благоприятно воспользоваться возможностью выждать - и это может быть лучшей реакцией. Иногда требуется просто принять судьбу как она есть и нести свой крест. Каждая ситуация уникальна, и всегда есть только один верный ответ на нее. Когда человек понимает, что его удел - страдать, он должен принять это страдание как свою задачу, свою единственную и уникальную задачу. Он должен понять, что даже в страдании он уникален и один во всей вселенной. Никто не может освободить его, или облегчить его страдание, или взять его на себя. Единственная его возможность - решить, как он будет нести свое бремя. Для нас, заключенных, эти мысли не были теорией, оторванной от реальности. Они были единственными мыслями, которые могли нам помочь. Они удерживали нас от отчаяния, когда казалось, что нет никаких шансов выйти живыми. Давным-давно мы прошли стадию вопросов, в чем смысл жизни, наивные сомнения, когда понимаешь его как достижение каких-то целей путем активного созидания чего-нибудь значительного. Для нас смысл жизни охватывал более широкий круг жизни и смерти, страдания и умирания. Когда нам открылся смысл страдания, мы перестали мысленно преуменьшать мучения лагерной жизни, пытаясь их игнорировать, или питать ложные иллюзии и поддерживать искусственный оптимизм. Страдание стало для нас вызовом, от которого мы не хотели отворачиваться. Мы стали понимать скрытые в нем возможности для подвига, возможности, которые заставили поэта Рильке воскликнуть: "Wie viel ist aufzuleiden!" (Как много существует страданий, чтобы справиться с ними!) Рильке говорит о том, чтобы "справиться со страданиями", как другие сказали бы "справиться с работой". У нас не было недостатка в страданиях, так что надо было просто повернуться к ним лицом, стараясь свести моменты слабости и скрытых слез к минимуму. Но слез не следовало стыдиться - они свидетельствовали, что человек обладает самым высоким мужеством - мужеством страдать. Не все это понимали. Только некоторые признавались со стыдом, что плакали, как мой товарищ, который на вопрос, как он избавился от своих отеков, признался: "Они изошли слезами из моего организма". Хрупкие ростки психогигиены, насколько они были возможны в лагере, были и индивидуальными, и коллективными. Индивидуальные психотератевтические усилия часто были родом "жизнеспасительной процедуры". Они обычно были связаны с предотвращением самоубийства. В лагере строго запрещались любые попытки спасти человека, который предпринял самоубийство. Например, нельзя было перерезать веревку, на которой он пытается повеситься. Поэтому важно было предотвратить такие происшествия. Я помню два случая едва не состоявшихся самоубийств, которые поразительно похожи друг на друга. Оба человека говорили о том, что собираются покончить с собой. У обоих был один и тот же довод - им нечего больше ожидать от жизни. В обоих случаях надо было их убедить, что это жизнь еще ждет от них чего-то: кто-то в будущем на них надеется. И действительно - для одного из них это был ребенок, которого он обожал, и который дожидался отца в чужой стране. Другого дожидался не человек, а предмет творчества. Он был ученым, автором серии книг, которую надо было еще закончить. Этого не мог сделать никто другой, так же как никто другой не мог бы стать настоящим отцом обожаемого ребенка. Эта уникальность и единственность, которая выделяет каждую личность и придает смысл ее существованию, имеет отношение к творчеству настолько же, насколько и к человеческой любви. Когда выясняется, что невозможно заменить одного человека другим, в полной мере проявляется ответственность человека за свое существование и его продолжение. Человек, осознавший свою ответственность перед другим человеческим существом, которое страстно его ждет, или перед незаконченной работой, уже не сможет бросаться своей жизнью. Он знает, "зачем" ему жить, и будет способен вынести почти любое "как". Естественно, возможности для коллективной психотерапии в лагере были ограничены. Прямой пример бывал эффективнее любых слов. Старший надзиратель блока, который не был на стороне властей, имел массу возможностей, просто своим справедливым и ободряющим обращением с заключенными, оказывать далеко идущее моральное влияние на тех, кто был ему подвластен. Непосредственное влияние поведения всегда более эффективно, чем влияние слов. Но в некоторых случаях слова тоже были эффективны, особенно когда душевная восприимчивость бывала обострена какими-то внешними обстоятельствами. Я помню, как нам представился такой случай для психотерапевтической работы с обитателями всего барака. Это был скверный день. На построении нам было объявлено, что с этого момента целый ряд поступков будут рассматриваться как саботаж, и, следовательно, будут немедленно караться смертью через повешение. Среди них были такие преступления, как отрезание узких полосок от наших старых одеял (мы использовали их как повязку для фиксации голеностопа) и совсем незначительные "кражи". За несколько дней до этого полумертвый от голода заключенный взломал склад и украл несколько килограмм картошки. Кража была обнаружена, и несколько заключенных опознали "грабителя". Когда тюремные власти узнали об этом, они приказали выдать им виновного - или весь лагерь будет весь день голодать. Естественно, 2500 человек предпочли поститься. Вечером этого голодного дня мы лежали в наших бараках-землянках в очень плохом настроении. Разговаривать не хотелось, к тому же каждое слово раздражало. И тут еще, как назло, погас свет. Настроение упало до предела. Но наш старший надзиратель был мудрым человеком. Он сымпровизировал небольшую речь обо всем, о чем мы думали в этот момент.Он говорил о многих из нас, погибших за последние несколько дней либо от болезней, либо покончивших с собой. Но он также упомянул, что, по-видимому, настоящей причиной их смерти была потеря надежды. И он заявил, что должен быть какой-то способ предотвратить хотя бы для остальных опасность дойти до такого крайнего состояния. И он указал на меня, чтобы я дал такой совет. Видит бог, я был не в состоянии читать лекцию по психологии или произносить проповедь, чтобы предоставить моим сотоварищам какую-то душевную помощь. Я замерз и был голоден, раздражен и устал, но сделал над собой усилие и использовал эту уникальную возможность: сейчас более, чем всегда, надо было подбодрить людей. И вот я начал с самых тривиальных утешений. Я сказал, что даже в теперешней Европе, в шестую зиму Второй мировой войны, наше положение было не самым ужасным из всех, что можно придумать.Я сказал, что каждый из нас должен спросить себя, какие невосполнимые потери он перенес до сих пор. Я предположил, что для большинства из нас таких потерь было немного.Тот, кто еще жив, имеет основания для надежды. Здоровье, семья, счастье, профессия, состояние, положение в обществе - все это вещи, которые можно восстановить или снова достигнуть. В конце концов, наши кости все еще целы. Опыт, через который мы прошли, может в будущем оказаться очень ценным для нас. И я процитировал Ницше: "Was mich nicht umbringt, macht mich starker." (То, что не убило меня, делает меня сильнее.) Потом я заговорил о будущем. Я сказал, что если судить хладнокровно, дожить до такого будущего почти нет надежды. Каждый может сам прикинуть, насколько малы его шансы на выживание. Свои собственные шансы я оцениваю как один к двадцати - и это при том, что в лагере пока нет эпидемии тифа. Однако я не собираюсь отказываться от надежды и сдаваться. Потому что ни один человек не знает, что принесет ему следующий день, и даже - следующий час. Даже если нельзя ожидать никаких сенсационных военных событий в ближайшие несколько дней, кто знает лучше, чем мы, с нашим лагерным опытом, как иногда подворачиваются счастливые возможности, совершенно внезапно, по крайней мере для отдельного человека. Например, вас могут неожиданно включить в особую группу с исключительно хорошими условиями работы - "везение" заключенного могло быть именно такого рода. Но я говорил не только о будущем и о завесе, что его скрывает. Я упомянул и прошлое, все его радости, свет которых сияет даже во мраке настоящего. Я снова процитировал поэта, чтобы я сам не выглядел проповедником: "Was Du erlebst, kann eine Macht der Welt Dir rauben". (То, что ты пережил, никакая сила не Земле не может у тебя отнять.) Не только пережитое нами, но и все, что мы сделали, все наши значительные мысли и все, что мы перестрадали - все это не потеряно, хотя и находится в прошлом: все это обрело существование благодаря нам. То, что состоялось в прошлом - тоже род существования, и может быть - самый надежный род. Потом я заговорил о многих возможностях придать жизни смысл. Я сказал моим сотоварищам (которые молча лежали в темноте, хотя время от времени слышался вздох), что человеческая жизнь в любых условиях никогда не становится лишенной смысла, и что этот беспредельный смысл жизни включает страдания и умирание, лишения и смерть. Я просил несчастных людей, которые внимательно слушали меня в темноте барака, взглянуть прямо в лицо всей серьезности нашего положения. Нельзя терять надежду; необходимо сохранять мужество и верить, что безнадежность нашей борьбы не умаляет ее достоинства и смысла. Я сказал, что в трудные минуты кто-нибудь смотрит на нас - друг, жена, близкий человек - живой или мертвый, или Бог - и ожидает, что мы не разочаруем его. Он надеется увидеть, что мы страдаем гордо - а не униженно - и что мы знаем, как достойно умереть. И в конце я говорил о нашей жертвенности, которая при любом исходе имеет смысл. В нормальном мире, мире материального успеха, эта жертвенность, вполне естественно, могла показаться бесцельной. Но на самом деле наша жертвенность имеет смысл. Те из нас, кто обладает какой-нибудь религиозной верой, сказал я открыто, поймут это без затруднений. Я рассказал о моем товарище, который, попав в лагерь, постарался заключить договор с Небесами: пусть его страдания и смерть спасут существо, которое он любил, от мучительного конца. Для этого человека страдания и смерть были полны смысла: это была его жертва, полная самого глубокого значения. Он не хотел умереть напрасно. Ни один из нас этого не хочет. Целью моих слов было найти полный смысл нашей жизни, здесь и теперь, в этом бараке и в нашей практически безнадежной ситуации. Я видел, что мои усилия не были напрасны. Когда лампочка снова загорелась, я увидел изможденные фигуры друзей, бредущих ко мне со слезами на глазах, чтобы поблагодарить меня. Но я вынужден признаться, что мне очень редко хватало внутренних сил для такого контакта с товарищами по несчастью, и я упустил много других подобных случаев. Мы подошли к третьей стадии душевных реакций заключенных: их психологии после освобождения. Но до этого рассмотрим вопрос, который часто задают психологу, особенно лично знакомому с такими вещами: что он может сказать о психологическом портрете лагерных охранников? Возможно ли, чтобы люди из плоти и крови могли так обращаться с другими людьми, как об этом рассказывают заключенные? Услышыв их рассказы и поверив им, нельзя было не задать вопрос, как такие вещи могли произойти, с психологической точки зрения. Чтобы ответить на этот вопрос, не вдаваясь в подробности, надо указать на несколько вещей: во-первых, среди охранников были садисты - садисты в чисто клиническом смысле. Во-вторых, именно таких отбирали, когда требовалось набрать особо жестокую команду охранников. Мы очень радовались, когда во время работы нам разрешали несколько минут погреться (после двух часов работы на жестоком морозе) у маленькой печки, которую мы топили хворостом и щепками. Но всегда находились бригадиры, для которых особым удовольствием было отнять у нас это утешение. Какое наслаждение выражали их лица, когда они не просто запрещали нам стоять около печки, но переворачивали ее и втаптывали ее чудное пламя в снег! Если эсэсовцам случалось невзлюбить кого-то, среди них всегда находился один, известный своим искусством и страстью к изощренным пыткам, к которому и посылали несчастного заключенного. В-третьих, чувства большинства охранников притупились за много лет, в продолжение которых, в постоянно растущих дозах, они наблюдали жестокие нравы лагеря. Эти морально и душевно закаменевшие люди по крайней мере отказывались принимать участие в садистских расправах. Но они не мешали другим их осуществлять. В-четвертых, следует сказать, что даже среди охранников были люди, которые нас жалели. Упомяну только коменданта лагеря, где я встретил освобождение. Один лишь лагерный врач (сам заключенный) знал, что этот человек тратил немалые деньги из собственного кармана, чтобы покупать лекарства для заключенных в ближайшем городке; нам об этом стало известно только после освобождения. Тут я не могу не упомянуть необычный инцидент, связанный с отношением некоторых заключенных-евреев к этому коменданту. После того, как американцы освободили наш лагерь, трое молодых венгерских евреев спрятали его в лесу. Потом они отправились к начальнику американцев, который очень хотел поймать бывшего коменданта, и поставили ему условие: они укажут, где он прячется, если американцы обязуются, что с ним ничего не сделают. После некоторых колебаний, это обещание было дано. Американский офицер не только сдержал слово, но и в каком-то смысле вернул коменданта на прежнюю должность: он занялся сбором одежды для уцелевших узников в соседних деревушках. Ведь мы до сих пор донашивали одежду тех товарищей по заключению, которых в Освенциме сразу отправили в газовые камеры. А вот старший лагерный надзиратель, сам заключенный, был безжалостнее, чем любой эсэсовец. Он избивал заключенных по малейшему поводу, в то время как комендант лагеря, насколько я знаю, никогда не поднял на нас руки. Очевидно, что простое знание, что один человек был лагерным охранником, а другой - заключенным, не говорит почти ничего. Человеческую доброту можно было найти в любой группе, даже в такой, которую в целом легко осудить. В этом отношении границы между группами перекрывались, и мы не должны все упрощать, говоря, что вот эти были дьяволами, а те - ангелами. Разумеется, быть добрым к заключенным, несмотря на общую атмосферу лагеря, было большим подвигом для охранника или бригадира; а с другой стороны, низость заключенного, который дурно обращался с товарищами по несчастью, заслуживает исключительного презрения. Совершенно понятно, что последние вызывали особую ненависть заключенных, в то время как их глубоко трогала малейшая доброжелательность со стороны кого-нибудь из охранников. Я помню, как бригадир потихоньку сунул мне ломоть хлеба, оставшийся у него, как я знал, от собственного завтрака. Я был растроган до слез вовсе не только этим кусочком хлеба. Меня тронуло человеческое отношение бригадира - его доброе слово и взгляд сочувствия. Из этого опыта следует, что в мире существуют две человеческие расы, и только эти две - "раса" достойных людей и "раса" недостойных. Они присутствуют повсюду: они находятся во всех группах общества. В этом смысле нет групп, состоящих только из одной расы - так, можно было найти достойного парня и среди лагерных охранников. Жизнь в концлагере распахивает настежь душу человека, демонстрируя ее до самого дна. Разве удивительно,что в ее глубине мы опять находим чисто человеческие качества, которые по своей природе являются смесью добра и зла? Пропасть, отделяющая добро от зла и проходящая через любое человеческое существо, доходит до самой глубины души и становится видимой даже на дне той бездны, которая раскрывается в концлагере. И вот - последняя глава психологии концлагеря - психология заключенного, который уже освобожден. Для описания опыта освобождения, который, естественно, у каждого личный, вернемся к повествованию о том утре, которого мы так страстно ждали и так мало надеялись дождаться - когда после многих дней страшного напряжения над воротами лагеря был поднят белый флаг. Состояние внутренней тревоги сменилось полной расслабленностью. Но мы вовсе не обезумели от радости, как было бы легко полагать. Что же происходило на самом деле? Мы, заключенные, устало прибрели к воротам лагеря. Мы робко оглянулись и вопросительно посмотрели друг на друга. Потом рискнули сделать несколько шагов за пределы лагеря. На этот раз нам не выкрикивали никаких команд, и не было нужды уворачиваться от удара или толчка. О нет! На этот раз охранники предлагали нам сигареты! Сначала мы вообще их едва узнали - они переоделись в штатское. Мы медленно пошли по дороге, ведущей из лагеря. Скоро наши ноги заболели и стали подгибаться. Но мы брели, хромая, дальше: мы хотели в первый раз увидеть окрестности лагеря глазами свободного человека. "Свобода!" твердили мы про себя, и все же не могли поверить. Мы так часто произносили это слово все годы, пока мечтали о ней, что его смысл стерся. Его реальность не могла пробиться в наше сознание; мы не могли представить себе, что это наша свобода. (Это было 27 апреля 1945 г. - Р.М.) Мы пришли на луга, полные цветов. Мы их видели и понимали, что это цветы, но они не вызвали у нас никаких чувств. Первая искра радости вспыхнула, когда мы увидели петуха с пышным многоцветным хвостом. Но это была лишь искра: мы еще не принадлежали к этому миру. Вечером, когда мы все снова сошлись в нашем бараке, каждый тихо спрашивал друга: "Скажи мне, ты радовался сегодня?" И друг смущенно отвечал, не зная, что все чувствовали одно и то же: "По правде говоря, нет!" Мы буквально потеряли способность радоваться, и нам пришлось медленно учиться этому заново. На языке психологии то, что происходило с освободившимися заключенными, можно назвать "деперсонализацией". Все выглядело нереальным, неправдоподобным, как во сне. Мы не могли поверить, что это наяву. Как часто за прошедшие годы мы бывали обмануты снами! Нам снилось, что наступил день освобождения, мы возвращаемся домой, здороваемся с друзьями, обнимаем жен, садимся за стол и начинаем рассказывать обо всем, через что мы прошли - и о том, как часто нам снился этот день. И тут в уши нам вонзался свисток, сигнал побудки, и наши сны о свободе кончались. И вот сон стал явью. Но могли ли мы действительно в это поверить? Тело не так склонно к торможению, как мозг. Оно с первого дня стало пользоваться свободой как следует. Оно начало жадно есть, часы и дни напролет, захватив иногда полночи. Поразительно, как много можно съесть! И когда один из нас был приглашен в гости радушным соседом-фермером, он ел и ел, потом выпил кофе, которое развязало ему язык, и он начал говорить, и говорил часами. Гнет, годами давивший на его разум, наконец свалился. Казалось, что он не в состоянии остановиться, что его желание говорить неодолимо. Я знал людей, которые только короткое время испытывали сильное давление (например, под перекрестным допросом в гестапо) - у них была такая же реакция. Много дней прошло прежде, чем развязался не только язык, но и что-то внутри, и тогда чувства вырвались из сдавливавших их оков. Однажды, через несколько дней после освобождения, я долго шел по полям, мимо цветущих лугов, в торговый городок недалеко от лагеря. Жаворонки поднимались в небо, и я слышал их радостное пение. На километры вокруг никого не было видно, не было ничего, кроме простора земли и неба и ликования жаворонков. Я остановился, взглянул вокруг и вверх в небо - и опустился на колени. В этот момент я плохо сознавал, что со мной; в голове звучала и повторялась только одна фраза, все время одна и та же: "Я взывал к Богу из моей тесной тюрьмы - и Он подарил мне свободу этого пространства!" Как долго я стоял там на коленях и повторял эту фразу - уже не помню. Но я знаю, что в этот день, в этот час началась моя новая жизнь. Шаг за шагом я опять становился человеческим существом. Дорога, которая вела от острого душевного напряжения последних дней в лагере к душевному спокойствию, конечно, вовсе не была гладкой. Неверно считать, что освободившийся заключенный больше не нуждается в душевной помощи. Мы должны помнить, что человек, так долго находившийся под огромным душевным гнетом, несомненно находится в некоторой опасности, особенно потому, что этот гнет был сброшен сразу. Эта опасность (в смысле психологической гигиены) является психологическим двойником кессонной болезни. Так же, как физическое здоровье подводника будет в опасности, если его слишком быстро поднять на поверхность из глубины, где он дышал воздухом под большим давлением, и у человека, который разом был освобожден от душевного гнета, моральное и душевное здоровье могут пострадать. В течение этой психологической фазы можно наблюдать, как люди с более примитивной натурой не могут избавиться от влияния жестокости, которая окружала их в лагерной жизни. Сейчас, будучи свободными, они считают, что могут пользоваться своей свободой жестоко и неограниченно. Единственное, что для них изменилось - что они сейчас не притесненные, а притеснители. Они стали хозяевами, а не жертвами сил произвола и несправедливости. Они оправдывали свое поведение перенесенными жестокостями.Часто это проявлялось в как будто незначительных происшествиях. Как-то мы с приятелем шли по полям к лагерю и внезапно вышли к полю, покрытому зелеными всходами. Я стал обходить их, но он взял меня под руку и потащил прямо через него. Я пробормотал что-то насчет того, что незачем топтать хрупкие всходы. Он пришел в ярость и закричал: "Не смей это говорить! Разве у нас мало отобрали? Мои жена и ребенок отправлены в газовую камеру, не говоря уже обо всем остальном - и ты не позволяешь мне затоптать несколько стеблей овса?!" Только постепенно к этим людям возвращалась банальная истина, что ни у кого нет права творить зло. Для этого нам пришлось приложить усилия, иначе последствия были бы гораздо худшими, чем несколько тысяч затоптанных стеблей овса. У меня до сих пор перед глазами стоит заключенный, который закатал рукава, поднес правую руку к моему носу и закричал: "Пусть эта рука будет отрублена, если я не покрою ее кровью в первый же день, когда вернусь домой!" Я хочу подчеркнуть, что это был вовсе не злой по природе человек. Он всегда был хорошим товарищем - и в лагере и после. Кроме искажения морали, вызданной резким освобождением от душевного гнета, было еще два фундаментальных переживания, которые угрожали испортить характер освободившегося заключенного: горечь и разочарование, когда он возвращался к своей прежней жизни. Горечь причиняло многое, с чем он сталкивался в своем родном городе. Оказалось, что во многих местах его встречают равнодушным пожатием плеч и избитыми фразами; когда он повсюду слышал одно и тоже : "Мы об этом ничего не знали" и "Мы тоже страдали", он спрашивал себя - неужели они не могут мне сказать ничего лучше? Но куда больнее было пережить разочарование. Тут уже не земляки и соседи (настолько равнодушные и бесчувственные, что от отвращения хотелось заползти в нору и никогда больше никого не видеть), а сама судьба оказывалась столь жестокой. Человек, который годами считал, что достиг абсолютного предела возможных страданий, теперь обнаруживал, что у страдания нет пределов, что он способен страдать еще, и куда сильнее. Когда мы старались внушить человеку в лагере душевное мужество, мы старались показать ему в будущем то, ради чего стоит стремиться выжить. Ему надо было напомнить, что жизнь еще ждет его, что какое-то человеческое существо дожидается его возвращения. Оказалось, что многих никто уже не ждал. Горе тому, кто узнавал, что человека, само воспоминание о котором питало его мужество в лагере, больше нет! Горе тому, кто едва дождавшись дня, по которому он так тосковал, обнаруживал, что этот день совсем не так радостен, как он ему снился! Он садился в трамвай, подъезжал к дому, который годами видел в своем воображении, нажимал на кнопку звонка, о чем он страстно мечтал тысячи раз - и только для того, чтоб убедиться, что человека, который должен был открыть ему дверь, тут нет - и никогда больше не будет. Мы говорили друг другу в лагере, что не может быть такого земного счастья, которое компенсировало бы все, что мы перестрадали. Мы не надеялись на счастье - не это питало нашу стойкость и придавало смысл нашим страданиям, нашим жертвам и нашему умиранию. Но все же мы не были готовы к горестям. Это разочарование, выпавшее слишком многим, оказалось очень трудно преодолимым, и для психиатра было тяжелой задачей помочь человеку с этим справиться. Но это не должно его обескураживать, а наоборот - дать добавочный стимул. И вот для каждого из освободившихся заключенных наступает время, когда, вспоминая свою лагерную жизнь, он уже не в состоянии понять, как он все это вынес. Как тогда, в день освобождения, все казалось ему прекрасным сном, так же приходит день, когда все пережитое в лагере кажется ему не более чем ночным кошмаром. И самое главное для вернувшегося - это удивительное чувство, что после всего, что он перестрадал, ему уже нечего больше бояться - кроме своего Бога. Часть вторая ЧТО ТАКОЕ ЛОГОТЕРАПИЯ Читатели моей краткой автобиографической повести обычно просят дать им более полное и ясное объяснение моей терапевтической доктрины. Поэтому я добавил краткий раздел о логотерапии к первоначальному изданию От лагеря смерти к экзистенциализму. Но этого оказалось недостаточно - меня продолжали осаждать просьбами о более обстоятельном изложении. Поэтому в настоящем издании я полностью переписал заново и значительно расширил свое изложение. (1985 г.) Задача была непростой. Изложить читателю в кратком виде весь материал, который занимает двадцать томов в немецком оригинале - почти безнадежное предприятие. Я вспоминаю американского врача, который однажды явился в мой кабинет и спросил меня: "Так что, доктор, вы психоаналитик?" На что я ответил: "Не совсем психоаналитик; можно сказать, психотерапевт." Он продолжал расспросы: "Какую школу вы представляете?" Я ответил: "Это моя собственная теория, она называется логотерапией." "Можете ли вы изложить мне в одном предложении, что понимается под логотерапией? По крайней мере, в чем разница между психоанализом и логотерапией?" "Да, - сказал я. - Но сперва, можете ли вы изложить в одной фразе, в чем, по-вашему, сущность психоанализа?" Вот его ответ: "Во время психоанализа пациент должен лежать на кушетке и рассказывать вещи, о которых иногда говорить очень неприятно." На что я немедленно ответил следующей импровизацией: "Ну, а в логотерапии пациент может остаться в кресле, но должен выслушивать вещи, которые иногда очень неприятно услышать." Конечно, это была шутка, а не квинтэссенция логотерапии. Однако кое-что в ней есть, так как логотерапия, по сравнению с психоанализом, метод менее ретроспективный (обращенный в прошлое) и менее интроспективный (обращенный на самонаблюдение). Логотерапия фокусируется главным образом на будущем, иначе говоря, на смысле того, что пациент должен сделать в будущем. (Логотерапия действительно является психотерапией, сосредоточенной на смысле.) В то же время логотерапия разрывает все образовавшие порочный круг механизмы обратной связи, которые играют такую большую роль в развитии неврозов. Таким образом типичная невротическая сосредоточенность на себе рассеивается, вместо того, чтобы постоянно крепнуть и усиливаться. Разумеется, это крайнее упрощение. Но все же в логотерапии пациента действительно ставят перед вопросом о смысле его жизни и переориентируют по отношению к нему. Если помочь пациенту осознать этот смысл, это может существенно помочь преодолению его невроза. Сейчас я объясню, почему я употребляю термин "логотерапия" как название моей теории. Logos - это греческое слово, которое означает "смысл". Логотерапия, или, как назвали ее некоторые авторы, "третья венская школа психотерапии", сосредоточена на смысле человеческого существования и на поисках человеком этого смысла. Согласно логотерапиии, стремление найти смысл жизни - основная мотивационная сила человека. Вот почему я говорю о воле к смыслу в отличие от принципа удовольствия (или, как мы могли бы сказать, воле к удовольствию), на которой сосредоточен фрейдовский психоанализ, а также в отличие от воли к власти, на которой сосредоточена адлеровская психология (она пользуется термином "стремление к превосходству"). Воля к смыслу Поиск смысла жизни - это основная мотивация человеческой жизни, а вовсе не "вторичная рационализация" (сознательное объяснение) инстинктивных побуждений. Этот смысл уникален и специфичен, так как должен быть найден и осуществлен только самим человеком ; только тогда он может удовлетворить его собственную волю (стремление) к смыслу. Есть авторы, которые утверждают, что смысл и ценности жизни являются "всего лишь защитными механизмами, конструкцией из реакций и сублимаций". Но что касается меня, я вовсе не хочу жить ради моих "защитных механизмов", и не готов умереть ради моих "реакций". Однако человек способен жить и даже умереть ради своих идеалов и ценностей. Несколько лет назад во Франции был проведен опрос общественного мнения. По его результатам, 89% опрошенных признали, что человеку необходимо "нечто", ради чего стоит жить. Более того, 61% допускают, что есть нечто, или некто в их жизни, ради которых они даже готовы умереть. Я повторил этот опрос в моем больничном отделении в Вене, и среди пациентов, и среди персонала, и результат был практически такой же, как и среди тысяч людей во Франции: разница была всего в 2%. Другое статистическое обследование, охватившее 7.948 студентов в 49 колледжах, было проведено социологами из университета Джона Гопкинса. Их предварительный отчет является частью двухлетнего исследования, которое финансировал Национальный институт душевного здоровья. На вопрос, что они считают сейчас "очень важным" для себя, 16% отметили "заработать кучу денег"; 78% сказали, что их первейшей целью является "найти цель и смысл жизни". Разумеется, бывают случаи, когда озабоченность ценностями жизни - просто камуфляж, маска скрытых внутренних конфликтов; но это скорее исключение из правил. В этих случаях мы должны бороться с псевдоценностями, и как таковые они должны быть разоблачены. Однако это разоблачение должно остановиться, как только мы сталкиваемся с тем, что в человеке подлинно и неподдельно, то-есть со стремлением человека к жизни, настолько полной смысла, насколько возможно. Если тут не остановиться, то единственное, что "срывающий маски" психолог разоблачает, - это свое собственное "скрытое побуждение", а именно свою бессознательную потребность унизить и обесценить то, что в человеке является неподдельным и подлинно человеческим. Экзистенциальное крушение Воля человека к смыслу тоже может быть поражена, и в этом смысле логотерапия говорит об "экзистенциальном крушении". Термин "экзистенциальный" может использоваться в трех значениях: (1) по отношению к существованию (existence) самому по себе, то-есть к специфически человеческому образу существования; (2) по отношению к смыслу существования; по отношению к стремлению найти конкретный смысл личного существования, то-есть воле к смыслу. Экзистенциальное крушение может приводить и к неврозам. Для этого типа неврозов логотерапия создала термин "ноогенные неврозы" - в отличие от неврозов в традиционном смысле слова, т.е. психогенных неврозов. Ноогенные неврозы зарождаются не в психологическом, а скорее в "ноологическом" (от греческого noos - разум) пространстве человеческого существования. Это еще один логотерапевтический термин, который означает все, принадлежащее к специфически человеческому пространству психики. Ноогенные неврозы Ноогенные неврозы возникают не из конфликта между желаниями и инстинктами, а скорее из экзистенциальных проблем. Среди этих проблем большую роль играет крушение воли к смыслу. И очевидно, что в ноогенных случаях адекватная терапия - это не психотерапия вообще, а скорее логотерапия; такая терапия, которая отваживается вторгаться в чисто человеческое измерение. Я приведу следующиий пример: высокопоставленный американский дипломат пришел в мой венский кабинет, чтобы продолжить курс психоаналитического лечения, начатого пять лет назад у нью-йоркского психоаналитика. Сначала я спросил, почему он вообще считает, что ему необходимо такое лечение. Оказалось, что пациент не удовлетворен своей карьерой, и ему очень трудно согласиться с американской внешней политикой. Однако его психоаналитик твердил ему опять и опять, что он должен стараться помириться со своим отцом, потому что правительство США и, в частности, его непосредственное начальство являются не чем иным, как "образом отца", и следовательно, его неудовлетворенность своей работой вызвана ненавистью, которую он питает к своему отцу. В течение пяти лет психоанализа пациента все больше убеждали принять такую интерпретацию, пока он окончательно не потерял способность видеть реальный лес сквозь пышные кусты символов и образов. После нескольких бесед стало ясно, что его воля к смыслу была расстроена его профессией, и что на самом деле он страстно мечтает заниматься каким-нибудь другим делом. Так как у него не было серьезных причин держаться за свою профессию и не овладеть совсем другой, он это и сделал - и с самым удовлетворительным результатом. С тех пор прошло пять лет - и он по-прежнему доволен своим новым занятием, как он мне недавно сообщил. Вряд ли это вообще был случай невроза, и поэтому я решил, что он не нуждается ни в какой психотерапии, и даже в логотерапии, по той простой причине, что он на самом деле не болен. Не всякий конфликт обязательно является невротическим; некоторый уровень конфликта вполне нормален. В таком же смысле страдание - не всегда патологическое явление; оно может быть не симптомом невроза, а человеческим достижением, особенно если страдание вырастает из экзистенциального расстройства. Я совершенно не допускаю, что поиск смысла существования, или даже сомнения относительно него, всегда вызваны болезнью или приводят к ней. Экзистенциальное расстройство или крушение само по себе не является патологией, и не патогенно (не порождает патологию). Озабоченность человека, даже его отчаяние и сомнения в ценности жизни - это экзистенциальное страдание, но ни в коем случае не душевная болезнь. Очень часто бывает, что интерпретация первого в терминах второй побуждает врача похоронить экзистенциальное отчаяние своего пациента под грудой транквилизаторов. А на самом деле его задача - провести пациента через его экзистенциальный кризис к духовному росту и развитию. Логотерапия считает своим назначением помочь пациенту найти смысл своей жизни. Так как логотерапия заставляет его осознать спрятанный logos (смысл) своего существования, это аналитический процесс. До этого предела логотерапия напоминает психоанализ. Однако в своих усилиях сделать нечто снова осознанным она не ограничивается подсознательными фактами, но также интересуется экзистенциальными реалиями, такими как потенциальный смысл существования пациента и его осуществление, а также его волей к смыслу. Верно, что всякий анализ, даже если он воздерживается от включения ноологического измерения в терапевтический процесс, старается, чтобы пациент осознал, к чему он на самом деле стремится в глубине души. Логотерапия отходит от психоанализа в той мере, в какой она рассматривает человека как существо, главная забота которого состоит в осуществлении смысла своей жизни, а не в получении удовольствия и в удовлетворении своих побуждений и инстинктов, или в примирении конфликтующих требований id, ego и superego, или в адаптации и регулированию отношений с обществом и средой. Ноо-динамика Разумеется, поиск человеком смысла может вызвать внутреннюю напряженность, а не внутреннее равновесие. Однако именно эта напряженность является незаменимой предпосылкой душевного здоровья. Я рискну сказать, что в мире нет ничего, что могло бы так эффективно помочь выжить даже в наихудших условиях, как сознание, что в жизни есть смысл. Много мудрости заключено в словах Ницше: "Тот, кто знает зачем жить, может вынести почти любое как." Я вижу в этих словах девиз, справедливый для любой психотерапии. В нацистских концлагерях я видел, как люди, знавшие, что их ждет задача, обязанность, которую надо выполнить, имели больше шансов выжить. С тех пор такой же вывод был сделан другими авторами книг о концлагерях, а также в психиатрических исследованиях людей, бывших в японских, северокорейских и северовьетнамских лагерях военнопленных. Обратимся к моему личному опыту. Когда меня отправили в Освенцим, моя рукопись, готовая к печати, была конфискована. Без сомнения, сосредоточенное стремление востановить эту работу помогло мне пережить ужасы лагерей. Когда в баварском лагере я заболел тифозной лихорадкой, я стал набрасывать на маленьких клочках бумаги заметки, которые помогли бы мне восстановить рукопись, доживи я до дня освобождения. Я уверен, что восстановление утраченной рукописи в темных бараках баварского лагеря спасло меня от сердечно-сосудистого коллапса. Можно считать, что душевное здоровье основано на определенной степени напряжения, вызванного разницей между тем, что уже достигнуто, и тем, что еще нужно совершить; разрывом между тем, что ты есть, и чем ты должен стать. Такое напряжение присуще человеческому существу, и поэтому незаменимо для душевного благополучия.Так что не стоит колебаться, ставить ли перед человеком задачу поиска потенциального смысла его жизни, который ему надо осуществить. Только так мы можем пробудить в нем волю к смыслу, которая находится в латентном (спящем) состоянии. Я считаю опасным ложное понятие душевной гигиены, предполагающее, что человек в первую очередь нуждается в равновесии, или, как это называется в биологии, "гомеостазе", т.е. в ненапряженном состоянии. В чем человек действительно нуждается - так это не в расслаблении, а скорее в стремлении к значительной цели, свободно выбранной задаче, - и в борьбе за ее выполнение. Он нуждается не в снятии напряжения любой ценой, а в зове потенциального смысла, ждущего от него осуществления. Человеку нужен не гомеостаз, а то что я называю ноодинамикой, т.е. экзистенциальная динамика в силовом поле напряжения, где один полюс является смыслом, который следует осуществить, а другой полюс - сам человек, который и должен это сделать. И не надо думать, что это верно только в нормальных условиях; для невротиков это еще полезнее. Если архитектор хочет укрепить обветшавшую арку, он увеличивает лежащий на ней груз, потому что тогда ее части крепче соединяются друг с другом. И если врач хочет укрепить душевное здоровье пациента, он не должен боятья создать значительное напряжение, переориентируя его по направлению к смыслу жизни. Указав на благотворное действие ориентации на смысл, я обращаюсь к вредному влиянию того чувства, на которое нынче жалуются так много пациентов, а именно чувства всеобщей и окончательной бессмысленности их жизни. У них нет осознания смысла, ради которого стоит жить. Их преследует ощущение внутренней пустоты, вакуума; они попали с ситуацию, которую я назвал "экзистенциальным вакуумом". Экзистенциальный вакуум Экзистенциальный вакуум - широко распространенное в двадцатом веке явление. Его легко объяснить; в нем виновата двойная утрата, которую человек перенес с тех пор, как стал настоящим человеческим существом. В начале своей истории человек утратил часть животных инстинктов, которые определяли поведение животного и служили ему охраной. Такая охрана, как и Рай, навсегда потеряна для нас; нам приходится принимать решения сознательно. Вдобавок, произошла еще одна утрата, причем на совсем недавней ступени развития: традиции, которые долго служили надежной опорой поведения человека, сильно ослабели. Теперь ни инстинкты не говорят ему, что нужно делать, ни традиции - как следует поступать; иногда он даже сам не знает, чего ему хочется. Вместо этого, человек либо стремится поступать так, как другие (конформизм), либо делает то, что другие от него хотят (тоталитаризм). Недавнее статистическое обследование обнаружило, что среди моих европейских студентов 25% в большей или меньшей степени страдают экзистенциальным вакуумом. Среди моих американских студентов их было уже не 25%, а 60%. Экзистенциальный вакуум проявляет себя главным образом в состоянии скуки. Сейчас мы можем понять Шопенгауэра, когда он сказал, что человечество очевидно обречено вечно шататься между двумя крайностями - бедствиями и скукой. Фактически скука в наше время вызывает больше проблем и доставляет психиатрам больше хлопот, чем бедствия. И эти проблемы становятся все более острыми, потому что прогресс автоматизации обещает нам все большее количество свободного времени, доступного среднему работнику. Как обидно, что многие из них не будут знать, что с ним делать. Рассмотрим, например, "воскресный невроз", вид депрессии, беспокоящий людей, которые осознают бессодержательность своей жизни в те дни, когда суета рабочей недели кончилась, и заявляет о себе внутренняя пустота. Причину немалой доли самоубийств можно проследить до такого экзистенциального вакуума. Нельзя понять такие широко распространенные явления, как депрессия, агрессия и наркомания всех видов, если не признать их подоплекой экзистенциальный вакуум. То же самое - и в случае кризиса пенсионеров и стариков. Более того, существуют различные маски и прикрытия, под которыми выступает экзистенциальный вакуум. Иногда пропавшая воля к смыслу замещается волей к власти, волей к деньгам. В других случаях место расстроенной воли к смыслу занимает воля к удовольствию. Вот почему экзистенциальное крушение часто разрешается сексуальной компенсацией. В таких случаях можно наблюдать, как сексуальное либидо начинает буйствовать в экзистенциальном вакууме. Аналогичные вещи встречаются в случае неврозов. Есть определенные типы механизмов с обратной связью в форме порочного круга, о которых я скажу позже. Можно часто наблюдать, как эта симптоматика вторгается в экзистенциальный вакуум, и там расцветает. То, что приходиться лечить у таких пациентов - не ноогенный невроз. Однако мы никогда не сумели бы помочь пациенту преодолеть это состояние, если бы не дополняли психотерапевтическое лечение логотерапией. Ликвидация экзистенциального вакуума предотвращает возможные рецидивы в будущем. Поэтому логотерапия показана не только для ноогенных случаев, как указывалось выше, но и в психогенных случаях, и даже иногда при соматогенных (псевдо)неврозах. В этом свете справедливо утверждение Магды Арнольд: "Каждая терапия должна каким-то образом, пусть в совсем малой степени, быть и логотерапией". Сейчас мы рассмотрим, что можно сделать, если пациент спрашивает нас о смысле жизни. Смысл жизни Я не думаю, что какой-нибудь врач может ответить на этот вопрос общим определением, просто потому что смысл жизни - разный от одного человека к другому, от одного дня до другого и от одного часа до другого.Таким образом, можно говорить не о смысле жизни вообще, а о специфическом смысле жизни данного человека в данный момент. Ставить вопрос в общих выражениях - все равно что спросить чемпиона мира по шахматам: "Скажите, какой шахматный ход - самый лучший в мире?" Не существует такой вещи, как лучший или просто хороший ход вне конкретной ситуации в игре и личности противника. То же самое верно для человеческой жизни. Не следует искать абстрактного смысла жизни. У каждого есть свое особое призвание или миссия, конкретное предназначение в жизни, которое требует выполнения. Во всем этом ему нет замены, и его жизнь не может быть прожита заново. Таким образом, задача каждого уникальна, как и его специфическая возможность ее выполнить. Так как каждая ситуация в жизни представляет собой вызов человеку, ставя задачу, которую ему надо решить, вопрос о смысле жизни следует повернуть в обратном направлении. В конечном итоге, не человек должен задавать этот вопрос; напротив. он должен признать, что спрашивают его. Одним словом, это жизнь задает человеку вопрос, и он может ответить только одним способом - отвечая за свою собственную жизнь, взяв на себя ответственность за свои поступки. Итак, логотерапия видит в ответственности саму сущность человеческого существования. Сущность существования Это подчеркивание особого значения ответственности отражено в категорическом императиве логотерапии: "Живите так, как будто вы живете уже второй раз, и как будто вы совершили в первый раз ту же ошибку, которую собираетесь совершить сейчас!" Мне кажется, что этот принцип, как никакой другой, способен пробудить в человеке чувство ответственности; сначала он позволяет вообразить, что настоящее - это прошлое, а потом - что прошлое еще можно изменить и исправить. Такая инструкция ставит его лицом к лицу перед конечностью жизни, а также перед окончательностью того, что он делает со своей жизнью и с собой. Логотерапия старается помочь пациенту полностью осознать свою собственную ответственность; поэтому она должна оставить за ним выбор - за что, перед чем, или перед кем он считает себя ответственным. Вот почему логотерапевт в наименьшей степени из всех психотерапевтов склонен навязывать свои оценочные суждения пациентам - он никогда не позволит пациенту возложить на врача ответственность за свои решения. Итак, это дело пациента - решать, как он будет понимать задачу своей жизни, неся ответственность перед обществом или своей собственной совестью. Многие люди считают, что несут ответственность и перед высшим существом; они не воспринимают свою жизнь лишь через возложенные на них задачи, но и несут в душе образ руководителя, возложившего на них эти задачи. Логотерапия - это не учение и не проповедь. Она так же далека от логических рассуждений, как и от моралистических увещеваний. Образно говоря, логотерапевт скорее играет роль глазного врача, чем художника. Художник старается передать нам картину мира, как он ее видит; офтальмолог старается дать нам возможность увидеть мир своими глазами. Роль логотерапевта состоит в расширении и прояснении поля зрения пациента, чтобы он смог увидеть и осознать весь спектр потенциального смысла. Провозглашая, что человек отвечает за потенциальный смысл своей жизни и его реализацию, я хочу подчеркнуть, что истинный смысл жизни надо найти во внешнем мире, а не внутри человека и его собственной души, как в какой-то замкнутой системе. Я дал определение этой существенной характеристике "выйти за пределы себя " (self-transcedence). Она указывает, что бытие человека всегда направлено к чему-то или кому-то иному, чем он сам - будь это смысл, который надо осуществить, или другой человек, с которым надо встретиться. Чем больше человек забывает себя - отдавая себя служению важному делу или любви к другому человеческому существу - тем более он человечен и тем более он реализует себя. То, что называют самореализацией, не должно быть целью, по той простой причине, что чем больше за ней гонишься, тем вернее ее можно упустить. Другими словами, самореализация возможна как побочный эффект "выхода за свои пределы". Итак, мы показали, что смысл жизни все время меняется, но никогда не исчезает. Согласно логотерапии, мы можем обнаружить этот смысл на трех разных направлениях: (1) занимаясь творчеством или работой, или совершая подвиг; (2) переживая нечто или встретив кого-то; (3) заняв достойную позицию по отношению к неизбежному страданию. Первое направление, путь достижений и свершений, не нуждается в объяснениях; второе и третье требуют уточнения. Второй путь нахождения смысла жизни - это переживания, познание чего-то - доброты, истины и красоты, природы и культуры, и наконец - познание другого человеческого существа в его предельной уникальности, единственности - полюбив его. Смысл любви Любовь - это единственный способ понять другое человеческое существо в глубочайшей сути его личности. Никто не может полностью понять саму сущность другого человеческого существа, если он не будет его любить. Любовь придает нам способность увидеть особенности и самые существенные черты любимого человека, и даже больше - увидеть его еще не реализованный потенциал. Более того, своей любовью любящий человек помогает любимому реализовать этот потенциал. Заставив любимого осознать, чем он может стать, можно помочь ему осуществить свои возможности. В логотерапии любовь не интерпретируется как простой эпифеномен (вторичное явление) сексуальных побуждений и инстинктов в смысле так называемой их сублимации. В норме секс - это способ выражения любви. Секс оправдан, даже освящен постольку, и только в той мере, в какой он является средством любви. Итак, любовь не рассматривается как простой побочный эффект секса; скорее секс - это способ выразить ощущение той предельной близости, которая называется любовью. Третий путь найти смысл жизни - через страдание. Смысл страдания Мы не должны забывать, что найти смысл жизни можно и тогда, когда мы находимся в безнадежной ситуации, во власти судьбы, изменить которую невозможно. Именно тогда предоставляется возможность проявить качества, на которые способен только человек - превратить личную трагедию в триумф, превратить приговор судьбы в подвиг. Когда мы больше не в состоянии изменить ситуацию, такую как неизлечимая болезнь, от нас требуется изменить себя. Я приведу яркий пример: однажды пожилой врач-терапевт стал советоваться со мной по поводу своей тяжелой депрессии. Он не мог справиться с горем по поводу смерти жены, умершей два года назад, которую он любил больше всего на свете. Как я могу ему помочь? Что я должен ему сказать? Я воздержался от прямых утешений, а вместо этого спросил: "Что было бы, доктор, если бы вы умерли первым, и вашей жене суждено было бы пережить вас?" "О, - сказал он. - Для нее это было бы ужасно; она бы так страдала!" Я ответил: "Вот видите, доктор, такое страдание ее миновало, и это вы избавили ее - ценой того, что пережили ее и оплакиваете ее." Он не сказал ни слова, только пожал мне руку и вышел из кабинета. В какой-то мере страдание перестает быть страданием в тот момент, когда оно обретает смысл - смысл жертвоприношения. Конечно, это не было терапией в прямом значении слова: во-первых, его отчаяние не было болезнью; во-вторых, я не мог изменить его судьбы, воскресить его жену. Но в этот момент мне удалось изменить его отношение к неумолимой судьбе, и он по крайней мере смог увидеть смысл в своем страдании. Это один из основных принципов логотерапии: главное стремление человека не к тому, чтобы получить удовольствие или избежать боли, а к тому, чтобы увидеть смысл своей жизни. Вот почему человек готов даже страдать, если он уверен, что в его страдании есть смысл. Я только обязательно должен уточнить, что страдание ни в коем случае не является необходимым, чтобы найти смысл. Я лишь настаиваю, что смысл возможен даже несмотря на страдания - разумеется, если страдание неизбежно. Если же, однако, его можно избежать, то как раз имело бы смысл устранить его причину, будь она психологической, биологической или политической. Страдание без необходимости - это мазохизм, а не героизм. Ныне покойная Эдит Вайскопф-Джоэлсон, профессор университета штата Джорджия, заявила в своей статье о логотерапии: "Наша теперешняя философия душевной гигиены придает большое значение принципу, что человек обязан быть счастлив, что несчастья - это признак неумения жить. Такая система ценностей приводит к тому, что гнет несчастья, которого нельзя избежать, еще усиливается чувством ложной вины за свое несчастье." А в другой статье она выразила надежду, что логотерапия сможет противодействовать некоторым нездоровым тенденциям в культуре Соединенных Штатов, где у неизлечимого страдальца есть очень мало возможности гордиться своим страданием и ощущать его как облагораживающий, а не унижающий фактор. "Поэтому он не только несчастен, но еще и стыдится быть несчастным." Бывают ситуации, в которых человек лишен возможности заниматься работой или наслаждаться жизнью; но что никогда нельзя исключить, так это неизбежность страдания. Если человек принял вызов и готов страдать мужественно, он сохраняет смысл жизни до последнего момента, буквально до конца жизни. Другими словами, смысл жизни безусловен (не связан ни с какими условиями), потому что он включает даже потенциальный смысл неустранимого страдания. Я хочу вернуться к тому, что было, наверное, самым глубоким моим переживанием в концентрационном лагере. Шансы на выживание там были не более чем 1:28, что легко проверить точной статистикой. Не было ни малейшей вероятности, что мне удастся спасти рукопись моей первой книги, спрятанную в подкладке куртки по прибытии в Освенцим. Мне пришлось испытать и превозмочь потерю моего первого духовного дитяти. Казалось, что после меня никого и ничего не останется - ни физического, ни духовного ребенка. И я очутился перед вопросом - не лишена ли в таких обстоятельствах моя жизнь всякого смысла. Я не сразу заметил, что ответ на этот вопрос, над которым я так страстно бился, для меня уже приготовлен. Это произошло, когда мне пришлось отдать свою одежду и получить взамен поношенное тряпье узника, отправленного в газовую камеру сразу по прибытии в Освенцим. Я нашел в кармане куртки листок, вырванный из еврейского молитвенника и содержащий самую важную еврейскую молитву, Шма Исраэль. Была ли возможность истолковать такое "совпадение" иначе, чем вызов судьбы: попытаться жить согласно моим мыслям, а не просто излагать их на бумаге? Я припоминаю другую ситуацию, немного спустя, когда близкая смерть казалась неминуемой. Однако в этой критической ситуации мои мысли отличались от мыслей большинства моих товарищей. Их мучил вопрос: "Выживем ли мы в лагере? Если нет, то все это страдание не имеет смысла." Вопрос, занимавший меня: "Имеет ли все это страдание, эта смерть вокруг нас, смысл? Если не имеет, то, по конечному счету и выживание лишено смысла: ведь жизнь, смысл которой зависит от такой непредсказуемо случайной вещи, как спасение, в конечном итоге ничего не стоит." Мета-клинические проблемы ("Мета" - здесь выходящие за рамки, около-клинические.) В наше время психиатр все чаще сталкивается с пациентами, которые приходят к нему с чисто человеческими проблемами, а не с невротическими симптомами. Некоторые из тех, кто нынче обращается к психиатру, раньше пришли бы к священнику, пастору или раввину. Теперь они часто не доверяются священнослужителю, а вместо этого ставят перед врачом такие вопросы, как: "В чем смысл моей жизни?" Логодрама Я хочу привести следующий пример: однажды, после попытки самоубийства, в мое отделение попала женщина, у которой умер одиннадцатилетний сын. Доктор *** предложил ей присоединиться к терапевтической группе, с которой он проводил психодраму, и мне случилось зайти в комнату, где это происходило. Она рассказывала свою историю. После смерти мальчика она осталась одна со старшим сыном, инвалидом, страдающим последствиями детского церебрального паралича. Бедняга был прикован к инвалидной коляске. Однако его мать восстала против своей судьбы. Но когда она попыталась совершить двойное самоубийство - вместе с ним, - именно он, ее сын-калека, не дал ей это сделать: ему хотелось жить! Для него жизнь имела смысл, а для матери - нет! Как мы могли помочь его матери понять, что ее жизнь тоже еще имеет смысл? Импровизируя, я принял участие в беседе и стал задавать вопросы другой женщине из группы. Я спросил, сколько ей лет. Она ответила: "Тридцать." Я возразил: "Нет, вам сейчас не тридцать, вам сейчас восемьдесят и вы лежите на смертном одре. И вот вы смотрите назад на свою жизнь, которая была бездетной, но отмеченной финансовыми успехами и общественным признанием." Я предложил ей вообразить, что она должна чувствовать при этом. Ее ответ (как и весь сеанс) был записан на пленку, и я процитирую его в точности: "О, я вышла замуж за миллионера, и у меня была легкая и богатая жизнь! Я выпила ее до дна. Я флиртовала с мужчинами, я дразнила их. Но сейчас мне восемьдесят; у меня нет своих детей. В старости, глядя назад, я не вижу, для чего все это было; я должна сказать, что я прожила ее зря." Тогда я предложил матери сына-инвалида точно так же вообразить, что ей восемьдесят лет и что она вспоминает свою жизнь. Вот что записано на пленке: "Я хотела иметь детей, и мое желание осуществилось. Один мой мальчик умер; однако другой, инвалид, попал бы в дом призрения, если бы я не взяла на себя заботу о нем. Хотя он искалечен и беспомощен, он в конце концов мой сын. И вот я постаралась дать ему всю возможную полноту жизни." В этот момент она разразилась слезами и, плача, продолжала: "Что касается меня, я спокойно могу оглянуться на свою жизнь; ведь я могу сказать, что моя жизнь была полна смысла, и я очень старалась осуществить его; я сделала все, что смогла - я сделала все, что смогла для своего сына. Моя жизнь не была неудачной." Глядя на свою жизнь как будто со смертного одра, она внезапно увидела в ней смысл, смысл, который включал в себя даже все ее страдания. И к тому же стало ясно, что даже короткая жизнь, как у ее рано умершего мальчика, может быть так богата радостью и любовью, что будет содержать больше смысла, чем жизнь, длившаяся восемьдесят лет. Вскоре я перешел к другому вопросу, на этот раз обращаясь ко всей группе. Может ли обезьяна, которую используют для производства полиомиэлитной сыворотки и поэтому все время делают пункции. - может ли эта обезьяна понять смысл своих страданий. Все единодушно ответили - конечно, нет. С ее ограниченным интеллектом она никогда не сможет проникнуть в человеческий мир, т.е. единственный мир, в котором смысл страдания может быть понятен. Тогда я пошел дальше: "А что касается человека? Вы уверены, что мир человека - это высшая точка эволюции космоса. Разве нельзя представить себе, что есть еще другое измерение, мир выше человеческого; мир, в котором вопрос об окончательном смысле человеческого страдания найдет ответ?" Сверх-смысл Этот окончательный смысл несомненно находится вне ограниченных интеллектуальных способностей человека; поэтому в логотерапии мы говорим о сверхсмысле. От человека требуется вовсе не вытерпеть бессмысленность жизни, как учат некоторые экзистенциальные философы; а наоборот - смириться со своей неспособностью понять ее безусловную осмысленность в рациональных выражениях. Logos глубже логики. Психиатр, который пытается продвинуться дальше понятия сверх-смысла, будет рано или поздно посрамлен своими пациентами, как случилось однажды со мной. Моя шестилетняя дочь спросила меня: "Почему мы всегда говорим, что Бог добрый?" На что я ответил: "Несколько недель назад, когда ты болела корью, добрый Бог послал тебе полное выздоровление." Она тут же возразила: "Хорошо, папа, но не забудь - сначала он послал мне корь." Однако, если пациент твердо стоит на почве религиозной веры, вполне допустимо использовать терапевтическое воздействие его религиозных убеждений для мобилизации его духовных ресурсов. Для этого следует поставить себя на место пациента. Именно так я поступил, когда ко мне обратился раввин из Восточной Европы и рассказал свою историю. Он потерял в Освенциме жену и шестерых детей, а сейчас оказалось, что его вторая жена бесплодна. Я заметил ему, что рождение потомства не является единственным смыслом жизни, потому что тогда жизнь потеряла бы смысл сама по себе, а что-нибудь внутренне бессмысленное не может стать осмысленным через свое воспроизведение. Но раввин, будучи ортодоксальным евреем, был в отчаянии, что у него нет родного сына, который прочел бы кадиш над его могилой. Но я не сдавался, а сделал последнюю попытку. Я спросил его: разве он не надеется снова увидеть своих детей на небесах? Мой вопрос вызвал приступ рыданий, и истинная причина его отчаяния выступила наружу: он объяснил, что его дети, погибшие, как невинные мученики, оказались достойны самого высшего места на небесах; но сам он, старый и грешный человек, не сможет попасть туда же. Я возразил: "Рабби, вы ошибаетесь. Смысл того, что вы пережили своих детей, в том, что годы страданий могут очистить вас от ваших грехов, и вы можете стать достойным присоединиться к ним на небесах. Разве не сказано в Псалмах, что Бог хранит все наши слезы? Так что наверно все ваши страдания не напрасны." Впервые за много лет он нашел утешение в своих страданиях, взглянув на на них с новой точки зрения, которую я ему открыл. Преходящесть жизни Среди вещей, отнимающих у жизни смысл, числятся не только страдания, но и смерть. Но я никогда не устаю повторять, что единственные преходящие стороны жизни - ее возможности; но как только они осуществляются, они тут же превращаются в реальность; они спасены от исчезновения и доставлены в прошлое; а в прошлом все сохраняется неизменным, и ничто не может быть безвозвратно утрачено. Таким образом, конечность нашего существования никоим образом не делает его бессмысленным. Но она же возлагает на нас особую ответственность за нашу жизнь. Все зависит от того, насколько мы реализуем возможности, которые по своей природе преходящи. Человек постоянно совершает выбор из имеющихся в данный момент возможностей: какая из них будет приговорена к неосуществлению, и какая будет реализована? Какой выбор - раз и навсегда - будет сделан, и что останется бессмертным "следом на песке времени"? В каждый момент человек решает, к добру или ко злу, что будет памятником его существования. Разумеется, обычно человек видит только сжатое поле преходящего мгновения и не замечает полных житниц прошлого, где раз и навсегда собраны все его деяния, его радости и страдания. Ничего нельзя переделать и ничего нельзя убрать. Я сказал бы: то, что уже прожито - самый надежный вид бытия. Логотерапия, помня о неизбежной конечности жизни человека, побуждает его не к пессимизму, а к активности. Образно говоря, пессимист напоминает человека, который со страхом и печалью наблюдает, как его настенный календарь с каждым прошедшим днем делается все тоньше и тоньше. С другой стороны, человек, активно решающий свои жизненные проблемы, подобен тому, кто, снимая с календаря очередной листок, делает на нем несколько дневниковых записей и бережно присоединяет его к предшествующим. Он гордо и радостно озирает свои богатства, отраженные в этих заметках, и жизнь, уже прожитую во всей ее полноте. Какое значение для него имеет то, что он уже состарился? Есть ли у него хоть какой-то повод завидовать окружающим его молодым, или приходить в ярость оттого, что его юность уже прошла? В чем ему завидовать молодому человеку? По поводу ожидающих его возможностей предстоящего ему будущего? "Нет, благодарю вас" - подумает он. "Вместо возможностей, в моем прошлом уже есть свершения, и не только реальность выполненной работы и пережитой любви, но и реальность мужественно перенесесенных страданий. И именно своими страданиями я особенно горжусь - это те вещи, которые не могут вызвать зависти." Техника логотерапии Нельзя успокоить психодинамической интерпретацией естественный страх, вроде страха смерти; с другой стороны, невротический страх (боязнь открытого пространства или толпы) не может быть побежден философским пониманием и логическими доводами. Однако в логотерапии разработана особая техника для таких случаев. Чтобы понять, что происходит при использовании этой техники, мы начнем с расстройства, часто наблюдаемого у невротиков - тревожное предвидение. Для этого состояния характерно, что оно провоцирует именно тот страх, которого опасается пациент. Например, тот, кто боится смутиться, входя в большое помещение со множеством людей, действительно более других склонен краснеть от смущения. В этом контексте можно дополнить поговорку "Желание - это отец мысли" другой: "Страх - это мать происшествия." По иронии, как страх вызывает как раз то, чего боишься, точно так же усиленное намерение мешает человеку достичь того, чего он так хочет. Такое усиленное намерение, или "чрезмерное стремление", как я это называю, особенно часто наблюдается в случаях сексуальных неврозов. Чем больше мужчина пытается демонстрировать свою сексуальную потенцию или женщина - свою способность испытывать оргазм, тем меньше им это удается. Удовольствие есть, и должно оставаться, побочным эффектом; оно портится и разрушается в той степени, в какой оно становится самоцелью. Кроме излишнего внимания, описанного выше, излишние, или "чрезмерные сомнения", как это называется в логотерапии, тоже могут быть патогенными (приводить к болезни). Вот иллюстрирующий это клинический пример. Молодая женщина пришла ко мне с жалобой на фригидность. В детстве она испытала сексуальные домогательства со стороны отца. Однако мы легко установили, что