ее образ, как  ни  издевайся
над ним, сам гнев его был своего рода поклонением ей.  Он  тогда  ушел  из
класса  полный  презрения,  но  оно  было  не  совсем  искренним,  ибо  он
чувствовал, что за темными глазами, на  которые  длинные  ресницы  бросали
живую тень, быть может, скрывается тайна ее народа. Бродя тогда по улицам,
он твердил с горечью, что она - прообраз женщин ее страны, душа,  подобная
летучей мыши, пробуждающаяся к сознанию себя самой в темноте, в тайне и  в
одиночестве, душа, которая пока еще медлит, бесстрастная и безгрешная,  со
своим робким возлюбленным и покидает его, чтобы прошептать  свои  невинные
проступки в приникшее к  решетке  ухо  священника.  Его  гнев  против  нее
разрядился в грубых насмешках над ее возлюбленным, чье имя, голос  и  лицо
оскорбляли его униженную гордость: поп из мужиков, у  которого  один  брат
полисмен в Дублине, а другой - кухонный подручный в кабаке в Мойколленс. И
этому человеку она откроет стыдливую наготу своей души, тому, кого  только
и выучили отправлять формальный обряд, а не  ему,  служителю  бессмертного
воображения, претворяющему насущный хлеб опыта в сияющую плоть вечно живой
жизни?
   Сияющий образ  причастия  мгновенно  соединил  его  горькие,  отчаянные
мысли, и они слились в благодарственный гимн:

   В стонах прерывистых, в скорбных мольбах
   Гимн претворенья плывет над землей.
   Ты не устала в знойных лучах?

   Вот моя жертва в простертых руках,
   Чаша наполнена жизнью живой.
   Память, усни в завороженных днях.

   Он громко повторял стихи, с первых слов,  пока  их  музыка  и  ритм  не
наполнили его сознание; потом  он  тщательно  переписал  их,  чтобы  лучше
почувствовать, прочитав глазами, и снова откинулся на подушку.
   Уже совсем рассвело. Кругом не было слышно ни звука, но  он  знал,  что
жизнь рядом вот-вот проснется привычным шумом, грубыми  голосами,  сонными
молитвами. И, прячась от этой жизни, он повернулся лицом к стене, натянув,
как капюшон, одеяло на голову, и принялся рассматривать большие  поблекшие
алые цветы на рваных обоях. Он старался оживить свою угасающую радость  их
алым сиянием, представляя себе,  что  это  розовый  путь  отсюда  к  небу,
усыпанный алыми цветами. Как он устал! Как устал! И он тоже  устал  от  их
знойных лучей!
   Ощущение тепла, томной усталости охватило его, спускаясь через позвонки
по всему телу от плотно закутанной в одеяло головы. Он чувствовал, как оно
разливается, и, отдавшись ему, улыбнулся. Сейчас он заснет.
   Спустя десять лет он снова посвятил ей стихи.  Десять  лет  тому  назад
шаль капюшоном окутывала ей голову, пар от ее теплого дыхания  клубился  в
ночном воздухе, башмачки громко  стучали  по  замерзшей  дороге.  То  была
последняя конка, гнедые облезлые лошади чувствовали это  и  предупреждающе
потряхивали своими бубенчиками в светлой ночи.  Кондуктор  разговаривал  с
вожатым, и оба покачивали головами в зеленом свете фонаря. Они  стояли  на
ступеньках конки: он на верхней, она на  нижней  ступеньке.  Разговаривая,
она несколько раз заносила, ногу на его ступеньку и  снова  опускалась  на
свою, а раз или два осталась около него, забыв опуститься, но потом все же
опустилась. Ну и пусть. Ну и пусть.
   Десять лет прошло с мудрой поры детства до теперешнего безумия. А  что,
если послать ей стихи? Их будут читать вслух за утренним  чаем,  под  стук
чайных ложек об яичную скорлупу.  Вот  уж  поистине  безумие!  Ее  братья,
хихикая, будут вырывать листок друг у друга  грубыми,  жесткими  пальцами.
Сладкоречивый священник, ее дядя, сидя в кресле и держа перед собой листок
на вытянутой руке, прочтет их, улыбаясь, и одобрит литературную форму.
   Нет, нет: это безумие. Даже если он пошлет ей стихи, она не покажет  их
другим. Нет, нет: она не способна на это.
   Ему начало казаться, что он несправедлив к ней. Ощущение ее  невинности
увлекло его почти до жалости к ней;  невинности,  о  которой  он  не  имел
представления до тех пор, пока не познал  ее  через  грех,  невинности,  о
которой и она не имела представления, пока была невинной или пока странная
унизительная немочь женской природы не открылась ей в первый  раз.  Только
тогда, впервые, пробудилась к жизни ее душа, как и его душа пробудилась  к
жизни, когда он согрешил в первый раз.  Его  сердце  переполнилось  нежным
состраданием,  когда  он  вспомнил  ее  хрупкую   бледность,   ее   глаза,
огорченные, униженные темным стыдом пола.
   Где была она в то время, как его душа переходила от экстаза к томлению?
Может быть, неисповедимыми путями духовной жизни в те самые минуты ее душа
чувствовала его преклонение. Может быть.


   Жар желания снова запылал в нем, зажег и охватил все тело. Чувствуя его
желание,  она  -  искусительница  в  его  вилланелле  -  пробуждалась   от
благоуханного сна. Ее  черные,  томные  глаза  открывались  навстречу  его
глазам. Она  отдавалась  ему,  нагая,  лучезарная,  теплая,  благоуханная,
щедротелая, обволакивая его, как сияющее облако,  обволакивая,  как  живая
вода; и словно туманное  облако  или  воды,  кругоомывающие  пространство,
текучие буквы  речи,  знаки  стихии  тайны,  устремились,  изливаемые  его
мозгом.

   Ты не устала в знойных лучах
   Падшего духа манить за собой?
   Память, усни в завороженных днях.

   Сердце сгорает в твоих очах,
   Властвуешь ты над его судьбой.
   Память, усни в завороженных днях.

   Дым фимиама плывет в небесах
   Всходит от шири бескрайней морской.
   Память, усни в завороженных днях.

   В стонах прерывистых, в скорбных мольбах
   Гимн претворенья плывет над землей.
   Ты не устала в знойных лучах?

   Вот моя жертва в простертых руках,
   Чаша наполнена жизнью живой.
   Память, усни в завороженных днях.

   Но все ты стоишь в истомленных очах,
   И томный твой взор манит за собой.
   Ты не устала в знойных лучах?
   Память, усни в завороженных днях.


   Что это за птицы? Устало опираясь на ясеневую трость, он остановился на
ступеньках  библиотеки  поглядеть  на  них.  Они  кружили,   кружили   над
выступающим углом дома на Моулсворт-стрит. В воздухе позднего  мартовского
вечера четко выделялся их  полет,  их  темные,  стремительные,  трепещущие
тельца проносились, четко выступая на небе, как на зыбкой ткани дымчатого,
блекло-синего цвета.
   Он следил за полетом: птица  за  птицей,  темный  взмах,  взлет,  снова
взмах, стрелой вбок, по  кривой  плавно,  трепетание  крыльев.  Попробовал
считать, пока не пронеслись их стремительные,  трепещущие  тельца:  шесть,
десять, одиннадцать... И загадал про себя -  чет  или  нечет.  Двенадцать,
тринадцать... а вот еще две, описывая круги, спустились ближе к земле. Они
летели то высоко, то низко, но  все  кругами,  кругами,  то  спрямляя,  то
закругляя линию полета и все время слева направо облетая воздушный храм.
   Он прислушался к их  крику:  словно  писк  мыши  за  обшивкой  стены  -
пронзительная, надломленная нота. Но по сравнению с  мышиным  писком  ноты
эти куда протяжнее и пронзительнее; они жужжат, понижаются то  на  терцию,
то на кварту  и  вибрируют,  когда  летящие  клювы  рассекают  воздух.  Их
пронзительный, четкий и тонкий  крик  падал,  как  нити  шелкового  света,
разматывающиеся с жужжащего веретена.
   Этот  нечеловеческий  гомон  был  отраден  для  его  ушей,  в   которых
неотступно звучали  материнские  рыдания  и  упреки,  а  темные,  хрупкие,
трепещущие тельца, кружащие, порхающие над  землей,  облетающие  воздушный
храм блеклого неба, радовали его глаза, перед которыми все еще стояло лицо
матери.
   Зачем он смотрит вверх со ступеней лестницы и слушает их пронзительные,
надломленные крики, следя за их полетом? Какого оракула он  ждет:  доброго
или злого? Фраза из Корнелия Агриппы промелькнула в его сознании, а за ней
понеслись обрывки мыслей из Сведенборга о связи между птицами и  явлениями
духовной жизни  и  о  том,  что  эти  воздушные  создания  обладают  своей
собственной мудростью и знают свои сроки и  времена  года,  потому  что  в
отличие от людей они следуют порядку своей  жизни,  а  не  извращают  этот
порядок разумом.
   Веками, как вот  он  сейчас,  глядели  люди  вверх  на  летающих  птиц.
Колоннада над ним смутно напоминала ему древний храм, а ясеневая палка, на
которую он устало опирался, - изогнутый жезл авгура. Чувство страха  перед
неизвестным шевельнулось в глубине его усталости - страха перед символами,
и предвестиями, и перед ястребоподобным человеком, имя которого он  носил,
- человеком, вырвавшимся из своего плена на  сплетенных  из  ивы  крыльях;
перед Тотом - богом писцов, что писал на табличке тростниковой палочкой  и
носил на своей узкой голове ибиса двурогий серп.
   Он улыбнулся, представив себе этого бога, потому что бог этот  напомнил
ему носатого судью в парике, который расставляет запятые в судебном  акте,
держа его в вытянутой руке, и подумал, что  не  вспомнил  бы  имени  этого
бога,  не  будь  оно  похоже  по  звучанию  на  слово  "мот".  Вот  оно  -
сумасшествие. Но не из-за этого ли сумасшествия он готов навсегда покинуть
дом молитвы и благоразумия, в котором родился, и уклад жизни, из  которого
вышел.
   Они снова пролетели с  резкими  криками  над  выступающим  углом  дома,
темные на фоне бледнеющего неба. Что  это  за  птицы?  Вероятно,  ласточки
вернулись с юга. Значит, и ему пора уезжать, ведь они, птицы, прилетают  и
улетают, свивают недолговечные гнезда под крышами людских жилищ и покидают
свои гнезда для новых странствий.

   Склоните лица ваши, Уна и Алиль.
   Гляжу на них, как ласточка глядит
   Из гнездышка под кровлей, с ним прощаясь
   Пред дальним странствием над зыбью шумных вод.

   Тихая текучая радость, подобно шуму набегающих волн,  разлилась  в  его
памяти, и он  почувствовал  в  сердце  тихий  покой  безмолвных  блекнущих
просторов неба над  водной  ширью,  безмолвие  океана  и  покой  ласточек,
летающих в сумерках над струящимися водами.
   Тихая текучая радость разлилась в этих  словах,  где  мягкие  и  долгие
гласные беззвучно сталкивались, распадались, набегали  одна  на  другую  и
струились, раскачивая белые колокольчики волн в немом  переливе,  в  немом
перезвоне,  в  тихом  замирающем  крике;  и  он   почувствовал,   что   то
предсказание, которого он  искал  в  круговом  полете  птиц  и  в  бледном
просторе неба над собой, спорхнуло с его  сердца,  как  птица  с  башни  -
стремительно и спокойно.
   Что это - символ расставания или одиночества? Стихи, тихо  журчащие  на
слуху его памяти, медленно воссоздали перед его вспоминающим взором  сцену
в зрительном зале в вечер открытия Национального театра. Он сидел  один  в
последнем ряду балкона, разглядывая утомленными глазами  цвет  дублинского
общества в партере, безвкусные декорации  и  актеров,  двигающихся,  точно
куклы в ярких огнях рампы. У него за спиной стоял, обливаясь потом,  дюжий
полисмен, готовый в любой момент навести порядок в  зале.  Среди  сидевших
тут и там студентов то и  дело  поднимался  неистовый  свист,  насмешливые
возгласы, улюлюканье.
   - Клевета на Ирландию!
   - Немецкое производство!
   - Кощунство!
   - Мы нашей веры не продавали!
   - Ни одна ирландка этого не делала!
   - Долой доморощенных атеистов!
   - Долой выкормышей буддизма!
   Из окна сверху вдруг послышалось короткое шипенье, значит,  в  читальне
зажгли свет. Он вошел в мягко освещенную колоннаду холла и,  пройдя  через
щелкнувший турникет, поднялся по лестнице наверх.
   Крэнли сидел у полки со словарями. Перед ним  на  деревянной  подставке
лежала толстая книга, открытая на титульном листе. Он  сидел,  откинувшись
на спинку стула и приблизив ухо, как выслушивающий покаяние исповедник,  к
лицу студента-медика, который читал  ему  задачу  из  шахматной  странички
газеты. Стивен сел рядом с ним справа, священник по другую  сторону  стола
сердито захлопнул свой номер "Тэблета" и встал.
   Крэнли рассеянно посмотрел ему вслед. Студент-медик продолжал,  понизив
голос:
   - Пешка на е4.
   - Давай лучше выйдем, Диксон, - сказал  Стивен  предостерегающе.  -  Он
пошел жаловаться.
   Диксон отложил газету и, с достоинством поднявшись, сказал:
   - Наши отступают в полном порядке.
   - Захватив оружие и скот, - прибавил Стивен, указывая на титульный лист
лежавшей перед  Крэнли  книги,  где  было  напечатано:  "Болезни  рогатого
скота".
   Когда они проходили между рядами столов, Стивен сказал:
   - Крэнли, мне нужно с тобой поговорить.
   Крэнли ничего не ответил и даже не обернулся. Он сдал книгу и  пошел  к
выходу; его щеголеватые ботинки глухо стучали  по  полу.  На  лестнице  он
остановился и, глядя каким-то отсутствующим взглядом на Диксона, повторил:
   - Пешка на чертово е4.
   - Ну, если хочешь, можно и так, - ответил Диксон.
   У него был спокойный, ровный голос, вежливые манеры, а на одном  пальце
пухлой чистой руки поблескивал перстень с печаткой.
   В холле к ним подошел человечек карликового роста. Под грибом крошечной
шляпы его небритое лицо расплылось  в  любезной  улыбке,  и  он  заговорил
шепотом. Глаза же были грустные, как у обезьяны.
   - Добрый вечер, капитан, - сказал Крэнли, останавливаясь.
   - Добрый вечер, джентльмены, - сказала волосатая обезьянья мордочка.
   - Здорово тепло для марта, - сказал Крэнли, - наверху окна открыли.
   Диксон улыбнулся и повертел  перстень.  Чернявая  сморщенная  обезьянья
мордочка  сложила  человеческий  ротик  в  приветливую  улыбку,  и   голос
промурлыкал:
   - Чудесная погода для марта. Просто чудесная.
   - Там наверху две юные прелестницы совсем  заждались  вас,  капитан,  -
сказал Диксон.
   Крэнли улыбнулся и приветливо сказал:
   - У капитана только одна привязанность: сэр Вальтер  Скотт.  Не  правда
ли, капитан?
   - Что вы теперь читаете, капитан? - спросил  Диксон.  -  "Ламмермурскую
невесту"?
   - Люблю старика Скотта, - сказали податливые губы.  -  Слог  у  него  -
что-то замечательное. Ни один писатель  не  сравнится  с  сэром  Вальтером
Скоттом.
   Он медленно помахивал в  такт  похвалам  тонкой  сморщенной  коричневой
ручкой. Его тонкие подвижные веки замигали, прикрывая грустные глазки.
   Но еще грустнее было Стивену слышать его речь: жеманную,  еле  внятную,
всю какую-то липкую,  искаженную  ошибками.  Слушая,  он  спрашивал  себя,
правда ли то, что рассказывали о нем? Что его скудельная кровь благородна,
а эта ссохшаяся оболочка - плод кровосмесительной любви?
   Деревья в парке набухли от дождя, дождь шел  медленно,  не  переставая,
над серым, как щит, прудом. Здесь пронеслась стая лебедей,  вода  и  берег
были загажены белесовато-зеленой жижей. Они нежно обнимались, возбужденные
серым дождливым светом, мокрыми неподвижными  деревьями,  похожим  на  щит
соглядатаем-озером, лебедями. Они обнимались безрадостно, бесстрастно. Его
рука обнимала сестру за  шею,  серая  шерстяная  шаль,  перекинутая  через
плечо, окутала ее  до  талии,  ее  светлая  головка  поникла  в  стыдливой
податливости. У него взлохмаченные медно-рыжие волосы  и  нежные,  гибкие,
сильные, веснушчатые руки. А лицо? Лица не видно.  Лицо  брата  склонялось
над ее светлыми, пахнувшими дождем волосами, рука - веснушчатая,  сильная,
гибкая и ласковая, рука Давина.
   Он нахмурился, сердясь  на  свои  мысли  и  на  сморщенного  человечка,
вызвавшего их. В его памяти мелькнули отцовские остроты о шайке из Бантри.
Он отмахнулся от них и снова с тягостным чувством предался  своим  мыслям.
Почему не руки Крэнли? Или простота и  невинность  Давина  более  потаенно
уязвляли его?
   Он пошел с Диксоном через холл, предоставив Крэнли церемонно  прощаться
с карликом.
   У колоннады в небольшой  кучке  студентов  стоял  Темпл.  Один  студент
крикнул:
   - Диксон, иди-ка сюда и послушай. Темпл в ударе.
   Темпл поглядел на него своими темными цыганскими глазами.
   - Ты, О'Кифф, лицемер, - сказал он. - А Диксон  -  улыбальщик.  А  ведь
это, черт возьми, хорошее литературное выражение.
   Он лукаво засмеялся, заглядывая в лицо Стивену, и повторил:
   - А правда, черт возьми, отличное прозвище - улыбальщик.
   Толстый студент, стоявший на лестнице ниже ступенькой, сказал:
   - Ты про любовницу доскажи, Темпл. Вот что нам интересно.
   - Была у него любовница, честное слово, - сказал Темпл. - При  этом  он
был женат. И все попы ходили туда обедать.  Да  я  думаю,  все  они,  черт
возьми, ее попробовали.
   - Это, как говорится, трястись на кляче, чтобы сберечь рысака, - сказал
Диксон.
   - Признайся, Темпл, - сказал О'Кифф, - сколько кружек пива ты сегодня в
себя влил?
   - Вся твоя интеллигентская душонка в этой фразе, О'Кифф, - сказал Темпл
с нескрываемым презрением.
   Шаркающей походкой он  обошел  столпившихся  студентов  и  обратился  к
Стивену:
   - Ты знал, что Форстеры - короли Бельгии? - спросил он.
   Вошел Крэнли в сдвинутой на затылок кепке, усердно ковыряя в зубах.
   - А вот и наш кладезь премудрости, - заявил Темпл. - Скажи-ка, ты  знал
это про Форстера?
   Он помолчал, дожидаясь ответа. Крэнли вытащил  самодельной  зубочисткой
фиговое зернышко из зубов и уставился на него.
   - Род Форстеров, - продолжал Темпл, - происходит от  Болдуина  Первого,
короля Фландрии. Его звали Форестер. Форестер и Форстер - это  одно  и  то
же. Потомок Болдуина  Первого,  капитан  Фрэнсис  Форстер,  обосновался  в
Ирландии, женился на дочери последнего  вождя  клана  Брэссила.  Есть  еще
черные Форстеры, но это другая ветвь.
   - От Обалдуя, короля Фландрии, - сказал Крэнли, снова задумчиво ковыряя
в ослепительно белых зубах.
   - Откуда ты все это выкопал? - спросил О'Кифф.
   - Я знаю также  историю  вашего  рода,  -  сказал  Темпл,  обращаясь  к
Стивену. - Знаешь ли ты, что говорит Гиральд Камбрийский про ваш род?
   - Он что, тоже от Болдуина произошел?  -  спросил  высокий  чахоточного
вида студент с темными глазами.
   - От Обалдуя, - повторил Крэнли, высасывая что-то из щели между зубами.
   - Pernobilis et pervetusta familia [благороднейший древний род (лат.)],
- сказал Темпл Стивену.
   Дюжий студент на нижней ступеньке коротко пукнул. Диксон  повернулся  к
нему и тихо спросил:
   - Ангел заговорил?
   Крэнли тоже повернулся и внушительно, но без злости сказал:
   - Знаешь, Гоггинс, ты самая что ни на  есть  грязная  скотина  во  всем
мире.
   - Я выразил то, что хотел сказать,  -  решительно  ответил  Гоггинс,  -
никому от этого вреда нет.
   - Будем надеяться, - сказал Диксон сладким голосом, - что это  не  того
же  рода,  что  научно  определяется  как  paulo  post  futurum   [будущее
непосредственное (лат.), термин грамматики].
   - Ну, разве я вам не  говорил,  что  он  улыбальщик,  -  сказал  Темпл,
поворачиваясь то направо, то  налево,  -  разве  я  не  придумал  ему  это
прозвище?
   - Слышали, не глухие, - сказал высокий чахоточный.
   Крэнли, все еще хмурясь, грозно смотрел на дюжего  студента,  стоявшего
на ступеньку ниже. Потом с отвращением фыркнул и пихнул его.
   - Пошел вон, -  крикнул  он  грубо,  -  проваливай,  вонючая  посудина.
Вонючий горшок.
   Гоггинс соскочил на дорожку, но сейчас же, смеясь, вернулся на  прежнее
место. Темпл, оглянувшись на Стивена, спросил:
   - Ты веришь в закон наследственности?
   - Ты пьян или что вообще с тобой, что  ты  хочешь  сказать?  -  спросил
Крэнли, в недоумении уставившись на него.
   - Самое глубокое изречение, - с жаром продолжал  Темпл,  -  написано  в
конце учебника зоологии: воспроизведение есть начало смерти.
   Он робко коснулся локтя Стивена и восторженно сказал:
   - Ты ведь поэт, ты должен чувствовать, как это глубоко!
   Крэнли ткнул в его сторону длинным указательным пальцем.
   - Вот, посмотрите, - сказал он с презрением. -  Полюбуйтесь  -  надежда
Ирландии!
   Его слова и жест вызвали общий смех. Но Темпл храбро повернулся к  нему
и сказал:
   - Ты, Крэнли, всегда издеваешься надо мной. Я это прекрасно вижу. Но  я
ничуть не хуже тебя. Знаешь, что я думаю, когда сравниваю тебя с собой?
   - Дорогой мой, - вежливо  сказал  Крэнли,  -  но  ведь  ты  неспособен,
абсолютно неспособен думать.
   - Так вот, хочешь знать, что я думаю о тебе,  когда  сравниваю  нас?  -
продолжал Темпл.
   - Выкладывай, Темпл, - крикнул толстый со ступеньки, - да поживей!
   Жестикулируя, Темпл поворачивался то налево, то направо.
   - Я мудила, - сказал он, безнадежно мотая головой.  -  Я  знаю  это.  И
признаю.
   Диксон легонько похлопал его по плечу и ласково сказал:
   - Это делает тебе честь, Темпл.
   - Но он, - продолжал Темпл, показывая на Крэнли, - он такой же  мудила,
как и я. Только он этого не знает, вот и вся разница.
   Взрыв хохота заглушил его слова, но он опять повернулся к Стивену  и  с
внезапной горячностью сказал:
   - Это очень любопытное слово, его происхождение тоже очень любопытно.
   - Да? - рассеянно сказал Стивен.
   Он смотрел на мужественное, страдальческое лицо Крэнли, который  сейчас
принужденно улыбался. Грубое слово,  казалось,  стекло  с  его  лица,  как
стекает грязная вода, выплеснутая  на  свыкшееся  с  унижениями  старинное
изваяние. Наблюдая за ним, он увидел, как Крэнли  поздоровался  с  кем-то,
приподнял кепку, обнажив голову с  черными  жесткими  волосами,  торчащими
надо лбом, как железный венец.
   Она вышла из библиотеки и, не взглянув на Стивена, ответила  на  поклон
Крэнли. Как? И он тоже? Или  ему  показалось,  будто  щеки  Крэнли  слегка
вспыхнули? Или это от слов  Темпла?  Уже  совсем  смеркалось.  Он  не  мог
разглядеть.
   Может быть, этим и объяснялось безучастное молчание его  друга,  грубые
замечания, неожиданные выпады,  которыми  он  так  часто  обрывал  пылкие,
сумасбродные признания Стивена? Стивен легко прощал ему, обнаружив, что  в
нем самом тоже была эта грубость к самому себе. Вспомнилось,  как  однажды
вечером в лесу, около Малахайда, он сошел со скрипучего, одолженного им  у
кого-то велосипеда, чтобы помолиться Богу. Он  воздел  руки  и  молился  в
экстазе, устремляя взор к темному храму деревьев, зная, что  он  стоит  на
священной земле, в священный час. А когда два полисмена  показались  из-за
поворота темной дороги, он прервал молитву  и  громко  засвистел  какой-то
мотивчик из модного представления.
   Он начал постукивать стертым концом ясеневой трости по цоколю  колонны.
Может быть, Крэнли  не  слышал  его?  Что  ж,  он  подождет.  Разговор  на
мгновение смолк, и тихое шипение опять донеслось из окна сверху. Но больше
в воздухе не слышалось ни звука, а ласточки, за полетом которых он праздно
следил, уже спали.
   Она ушла в сумерки.  И  потому  все  стихло  кругом,  если  не  считать
короткого шипения, доносившегося сверху. И потому смолкла рядом  болтовня.
Тьма ниспадала на землю.

   Тьма ниспадает с небес...

   Трепетная, мерцающая, как слабый свет, радость закружилась вокруг  него
волшебным роем эльфов. Но отчего? Оттого ли, что она прошла  в  сумеречном
воздухе, или это строка стиха с его черными  гласными  и  полным  открытым
звуком, который льется, как звук лютни?
   Он медленно пошел вдоль колоннады, углубляясь в  ее  сгущающийся  мрак,
тихонько постукивая тростью по каменным плитам, чтобы скрыть от оставшихся
позади студентов  свое  мечтательное  забытье  и,  дав  волю  воображению,
представил себе век Дауленда, Берда и Нэша.
   Глаза, раскрывающиеся из  тьмы  желания,  глаза,  затмевающие  утреннюю
зарю. Что такое их томная прелесть, как  не  разнеженность  похоти?  А  их
мерцающий блеск - не блеск ли это нечистот в сточной канаве двора  слюнтяя
Стюарта? Языком памяти  он  отведывал  ароматные  вина,  ловил  замирающие
обрывки  нежных  мелодий  горделивой  паваны,  а  глазами   памяти   видел
уступчивых знатных дам в Ковент-Гардене, призывно манящих алчными устами с
балконов, видел рябых девок из таверн и молодых жен,  радостно  отдающихся
своим соблазнителям, переходящих из объятий в объятия.
   Образы, вызванные им, не доставили ему удовольствия. В них было  что-то
тайное, разжигающее, но ее образ был далек  от  всего  этого.  Так  о  ней
нельзя думать. Да он так и не думал. Значит, мысль его не может довериться
самой себе?  Старые  фразы,  зловонно-сладостные,  как  фиговые  зернышки,
которые Крэнли выковыривает из  щелей  между  своими  ослепительно  белыми
зубами.
   То была не мысль и не видение, хотя он смутно знал, что сейчас она идет
по городу домой. Сначала смутно, а потом сильнее он ощутил запах ее  тела.
Знакомое волнение закипало в крови. Да,  это  запах  ее  тела:  волнующий,
томительный запах; теплое тело, овеянное музыкой его стихов, и скрытое  от
взора мягкое белье, насыщенное благоуханием и росой ее плоти.
   Он почувствовал, как у него по  затылку  ползет  вошь:  ловко  просунув
большой и указательный палец за отложной воротник, он поймал  ее,  покатал
секунду ее мягкое, но ломкое, как зернышко риса,  тельце  и  отшвырнул  от
себя, подумав, останется ли она жива. Ему вспомнилась  забавная  фраза  из
Корнелия а Лапиде, в которой говорится, что  вши,  рожденные  человеческим
потом, не были созданы Богом вместе со всеми зверями на шестой  день.  Зуд
кожи на шее раздражил и озлобил его.  Жизнь  тела,  плохо  одетого,  плохо
кормленного, изъеденного  вшами,  заставила  его  зажмуриться,  поддавшись
внезапному приступу отчаяния, и в темноте он увидел, как хрупкие,  светлые
тельца вшей крутятся и падают  в  воздухе.  Но  ведь  это  вовсе  не  тьма
ниспадает с неба. А свет.

   Свет ниспадает с небес...

   Он даже не  мог  правильно  вспомнить  строчку  из  Нэша.  Все  образы,
вызванные ею, были ложными. В воображении его завелись гниды. Его мысли  -
это вши, рожденные потом неряшливости.
   Он быстро зашагал обратно вдоль колоннады  к  группе  студентов.  Ну  и
хорошо! И черт с ней! Пусть себе любит какого-нибудь чистоплотного  атлета
с волосатой грудью, который моется каждое утро до пояса. На здоровье!
   Крэнли вытащил еще одну сушеную фигу из кармана и стал медленно, звучно
жевать  ее.  Темпл  сидел,  прислонясь  к  колонне,  надвинув  фуражку  на
осоловелые глаза. Из здания вышел коренастый  молодой  человек  с  кожаным
портфелем под мышкой. Он зашагал к компании  студентов,  громко  стуча  по
каменным плитам каблуками и железным наконечником большого  зонта.  Подняв
зонт в знак приветствия, он сказал, обращаясь ко всем:
   - Добрый вечер, джентльмены.
   Потом опять стукнул зонтом о плиты и захихикал, а голова его затряслась
мелкой нервической дрожью. Высокий чахоточный  студент,  Диксон  и  О'Кифф
увлеченно  разговаривали  по-ирландски   и   не   ответили   ему.   Тогда,
повернувшись к Крэнли, он сказал:
   - Добрый вечер, особенно тебе!
   Ткнул зонтом в его сторону и опять захихикал. Крэнли, который  все  еще
жевал фигу, ответил, громко чавкая:
   - Добрый? Да, вечер недурной.
   Коренастый  студент  внимательно  посмотрел  на  него  и   тихонько   и
укоризненно помахал зонтом.
   - Мне кажется, - сказал он, - ты изволил заметить нечто самоочевидное.
   - Угу! - ответил Крэнли и протянул наполовину изжеванную фигу к  самому
рту коренастого студента, как бы предлагая ему доесть.
   Коренастый есть не стал, но, довольный  собственным  остроумием,  важно
спросил, не переставая хихикать и указу я зонтом в такт речи:
   - Следует ли понимать это?..
   Он остановился, показывая на изжеванный огрызок фиги, и громко добавил:
   - Я имею в виду это.
   - Угу! - снова промычал Крэнли.
   - Следует ли разуметь под этим, -  сказал  коренастый,  -  ipso  factum
[буквально это самое (лат.)] или нечто иносказательное?
   Диксон, отходя от своих собеседников, сказал:
   - Глинн, тебя тут Гоггинс ждал. Он  пошел  в  "Адельфи"  искать  вас  с
Мойниханом. Что это у тебя здесь?  -  спросил  он,  хлопнув  по  портфелю,
который Глинн держал под мышкой.
   - Экзаменационные  работы,  -  ответил  Глинн.  -  Я  их  каждый  месяц
экзаменую, чтобы видеть результаты своего преподавания.
   Он тоже похлопал по портфелю, тихонько кашлянул и улыбнулся.
   -  Преподавание!  -  грубо  вмешался  Крэнли.  -  Несчастные  босоногие
ребятишки, которых обучает такая мерзкая обезьяна,  как  ты.  Помилуй  их,
Господи!
   Он откусил еще кусок фиги и отшвырнул огрызок прочь.
   - Пустите детей приходить ко мне и не возбраняйте им  [Мф  19,  14],  -
сказал Глинн сладким голосом.
   -  Мерзкая  обезьяна!  -  еще   резче   сказал   Крэнли.   -   Да   еще
богохульствующая мерзкая обезьяна!
   Темпл встал и, оттолкнув Крэнли, подошел к Глинну.
   - Эти слова, которые вы сейчас произнесли, - сказал он, - из Евангелия:
не возбраняйте детям приходить ко мне.
   - Ты бы поспал еще, Темпл, - сказал О'Кифф.
   - Так вот, я хочу сказать, - продолжал Темпл,  обращаясь  к  Глинну,  -
Иисус не возбранял детям приходить к нему. Почему же церковь отправляет их
всех в ад, если они умирают некрещеными? Почему, а?
   - А сам-то ты крещеный, Темпл? - спросил чахоточный студент.
   - Нет, почему же все-таки их отправляют  в  ад,  когда  Иисус  говорил,
чтобы они приходили к нему? - повторил Темпл, буравя Глинна глазами.
   Глинн кашлянул и тихо проговорил, с трудом удерживая нервное  хихиканье
и взмахивая зонтом при каждом слове:
   - Ну а если это  так,  как  ты  говоришь,  я  позволяю  себе  столь  же
внушительно спросить, откуда взялась сия "такость"?
   - Потому что церковь жестока, как все старые грешницы, - сказал Темпл.
   - Ты придерживаешься ортодоксальных взглядов на  этот  счет,  Темпл?  -
вкрадчиво спросил Диксон.
   - Святой Августин говорит, что некрещеные дети попадут в ад, -  отвечал
Темпл, - потому что он сам тоже был старый жестокий грешник.
   - Ты, конечно, дока, - сказал Диксон, - но я  все-таки  всегда  считал,
что для такого рода случаев существует лимб.
   - Не спорь ты с ним, Диксон, - с негодованием  вмешался  Крэнли.  -  Не
говори с ним, не смотри на него, а лучше всего уведи его домой на веревке,
как блеющего козла.
   - Лимб! - воскликнул Темпл. - Вот еще тоже  замечательное  изобретение!
Как и ад!
   - Но без его неприятностей, - заметил Диксон.
   Улыбаясь, он повернулся к остальным и сказал:
   - Надеюсь, что я выражаю мнение всех присутствующих.
   - Разумеется, - сказал  Глинн  решительно.  -  Ирландия  на  этот  счет
единодушна.
   Он стукнул наконечником своего зонта по каменному полу колоннады.
   - Ад, - сказал Темпл. - Эту выдумку серолицей супружницы сатаны я  могу
уважать. - Ад - это нечто римское, нечто мощное и уродливое,  как  римские
стены. Но вот что такое лимб?
   - Уложи его обратно в колыбельку, Крэнли! - крикнул О'Кифф.
   Крэнли быстро шагнул к Темплу, остановился и, топнув ногой, шикнул, как
на курицу:
   - Кш!..
   Темпл проворно отскочил в сторону.
   - А вы знаете, что такое лимб? - закричал он. - Знаете, как  называются
у нас в Роскоммоне такие вещи?
   - Кш!.. Пошел вон! - закричал Крэнли, хлопая в ладоши.
   - Ни задница, ни локоть, - презрительно крикнул Темпл, - вот что  такое
ваше чистилище.
   - Дай-ка мне сюда палку, - сказал Крэнли.
   Он вырвал ясеневую трость из рук Стивена и ринулся вниз по лестнице, но
Темпл, услышав, что за ним гонятся, помчался  в  сумерках,  как  ловкий  и
быстроногий зверь. Тяжелые сапоги Крэнли загромыхали по площадке  и  потом
грузно простучали обратно, на каждом шагу разбрасывая щебень.
   Шаги были злобные, и злобным, резким движением он сунул палку обратно в
руки Стивена. Стивен почувствовал, что за этой злобой скрывается  какая-то
особая причина, но с притворной терпимостью он чуть тронул Крэнли за  руку
и спокойно сказал:
   - Крэнли, я же тебе говорил, что мне надо с тобой посоветоваться. Идем.
   Крэнли молча смотрел на него несколько секунд, потом спросил:
   - Сейчас?
   - Да, сейчас, - сказал Стивен. - Здесь не место для разговора. Ну  идем
же.
   Они  пересекли  дворик.  Мотив  птичьего  свиста  из  "Зигфрида"  мягко
прозвучал им вдогонку со ступенек колоннады. Крэнли обернулся,  и  Диксон,
перестав свистеть, крикнул:
   - Куда это вы, друзья? А как насчет нашей партии, Крэнли?
   Они стали уговариваться, перекликаясь в тихом воздухе, насчет партии  в
бильярд в гостинице "Адельфи". Стивен пошел вперед один  и,  очутившись  в
тишине Килдер-стрит против гостиницы "Под  кленом",  остановился  и  снова
стал  терпеливо  ждать.  Название  гостиницы,  бесцветность  полированного
дерева, бесцветный фасад здания  кольнули  его,  как  учтиво-презрительный
взгляд. Он сердито смотрел на мягко освещенный холл гостиницы, представляя
себе, как там, в мирном покое, гладко течет жизнь ирландских аристократов.
Они думают о повышениях по службе  и  армии,  об  управляющих  поместьями;
крестьяне низко кланяются им на деревенских дорогах;  они  знают  названия
разных французских блюд и отдают приказания  слугам  писклявым,  крикливым
голосом, но в их высокомерном тоне сквозит провинциальность.
   Как растормошить их, как завладеть воображением их дочерей до того, как
они понесут своих дворянчиков и вырастят потомство не  менее  жалкое,  чем
они сами. И в сгущающемся сумраке он чувствовал,  как  помыслы  и  надежды
народа, к которому он принадлежал, мечутся, словно летучие мыши на  темных
деревенских проселках, под  купами  деревьев,  над  водой,  над  трясинами
болот. Женщина ждала в дверях,  когда  Давин  шел  ночью  по  дороге.  Она
предложила ему кружку молока и позвала разделить с ней ложе, потому что  у
Давина кроткие глаза человека, умеющего хранить тайну. А вот  его  никогда
не звали женские глаза.
   Кто-то крепко схватил его под руку, и голос Крэнли сказал:
   - Изыдем.
   Они зашагали молча к югу. Потом Крэнли сказал:
   - Этот проклятый идиот Темпл! Клянусь Богом, я когда-нибудь убью его.
   Но в голосе его  уже  не  было  злобы.  И  Стивен  спрашивал  себя:  не
вспоминает ли он, как она поздоровалась с ним под колоннадой?
   Они повернули налево и пошли дальше. Некоторое время оба шли все так же
молча, потом Стивен сказал:
   - Крэнли, у меня сегодня произошла неприятная ссора.
   - С домашними? - спросил Крэнли.
   - С матерью.
   - Из-за религии?
   - Да, - ответил Стивен.
   - Сколько лет твоей матери? - помолчав, спросил Крэнли.
   - Не старая еще, - ответил Стивен. - Она хочет, чтоб я  причастился  на
пасху.
   - А ты?
   - Не стану.
   - А собственно, почему?
   - Не буду служить, - ответил Стивен.
   - Это уже было кем-то сказано раньше, - спокойно заметил Крэнли.
   - Ну, а вот теперь я говорю, - вспылил Стивен.
   - Полегче, голубчик. До чего же ты, черт возьми, возбудимый,  -  сказал
Крэнли, прижимая локтем руку Стивена.
   Он сказал это с нервным смешком  и,  дружелюбно  заглядывая  Стивену  в
лицо, повторил:
   - Ты знаешь, что ты очень возбудимый?
   - Конечно, знаю, - тоже смеясь, сказал Стивен.
   Отчужденность,  возникшая  между  ними,  исчезла,  и  они  вдруг  снова
почувствовали себя близкими друг другу.
   - Ты веришь в пресуществление хлеба и вина в тело и кровь  Христовы?  -
спросил Крэнли.
   - Нет, - сказал Стивен.
   - Не веришь, значит?
   - И да и нет.
   - Даже  у  многих  верующих  людей  бывают  сомнения,  однако  они  или
преодолевают их, или просто не считаются с ними, - сказал Крэнли. - Может,
твои сомнения слишком сильны?
   - Я не хочу их преодолевать, - возразил Стивен.
   Крэнли, на минуту смутившись, вынул из кармана  фигу  и  собирался  уже
сунуть ее в рот, но Стивен остановил его:
   - Послушай, ты не сможешь продолжать со мной этот  разговор  с  набитым
ртом.
   Крэнли осмотрел фигу при свете фонаря, под  которым  они  остановились,
понюхал, приложив  к  каждой  ноздре  по  отдельности,  откусил  маленький
кусочек, выплюнул его и наконец швырнул фигу в канаву.
   - Иди от меня, проклятая, в огонь вечный, - провозгласил он ей вслед.
   Он снова взял Стивена под руку.
   - Ты не боишься услышать эти слова в день Страшного суда? - спросил он.
   - А что предлагается мне взамен? - спросил Стивен. - Вечное  блаженство
в компании нашего декана?
   - Не забудь, он попадет в рай.
   - Еще бы, - сказал Стивен  с  горечью,  -  такой  разумный,  деловитый,
невозмутимый, а главное, проницательный.
   - Любопытно, - спокойно заметил Крэнли, - до чего ты насквозь  пропитан
религией, которую ты, по твоим словам, отрицаешь.  Ну,  а  в  колледже  ты
верил? Пари держу, что да.
   - Да, - ответил Стивен.
   - И был счастлив тогда? -  мягко  спросил  Крэнли.  -  Счастливее,  чем
теперь?
   - Иногда был счастлив, иногда - нет. Но тогда я был кем-то другим.
   - Как это кем-то другим? Что это значит?
   - Я хочу сказать, что я был не тот,  какой  я  теперь,  не  тот,  каким
должен был стать.
   - Не тот, какой теперь? Не тот, каким  должен  был  стать?  -  повторил
Крэнли. - Позволь задать тебе один вопрос. Ты любишь свою мать?
   Стивен медленно покачал головой.
   - Я не понимаю, что означают твои слова, - просто сказал он.
   - Ты что, никогда никого не любил? - спросил Крэнли.
   - Ты хочешь сказать - женщин?
   - Я не об этом  говорю,  -  несколько  более  холодным  тоном  возразил
Крэнли. - Я  спрашиваю  тебя:  чувствовал  ли  ты  когда-нибудь  любовь  к
кому-нибудь или к чему-нибудь?
   Стивен шел рядом со своим другом, угрюмо глядя себе под ноги.
   - Я пытался любить Бога, - выговорил он наконец. - Кажется, мне это  не
удалось. Это очень трудно. Я старался ежеминутно слить мою  волю  с  волей
Божьей. Иногда это мне удавалось. Пожалуй, я и сейчас мог бы.
   Крэнли внезапно прервал его:
   - Твоя мать прожила счастливую жизнь?
   - Откуда я знаю? - сказал Стивен.
   - Сколько у нее детей?
   - Девять или десять, - отвечал Стивен. - Несколько умерло.
   - А твой отец... - Крэнли на секунду замялся, потом, помолчав,  сказал:
- Я не хочу вмешиваться в твои семейные дела. Но твой отец,  он  был,  что
называется, состоятельным человеком? Я имею в виду то время, когда ты  еще
был ребенком.
   - Да, - сказал Стивен.
   - А кем он был? - спросил Крэнли, помолчав.
   Стивен начал скороговоркой перечислять специальности своего отца.
   -  Студент-медик,  гребец,  тенор,  любитель-актер,   горлопан-политик,
мелкий помещик, мелкий вкладчик, пьяница, хороший малый,  говорун,  чей-то
секретарь, кто-то на винном заводе, сборщик  налогов,  банкрот,  а  теперь
певец собственного прошлого.
   Крэнли засмеялся и, еще крепче прижав руку Стивена, сказал:
   - Винный завод - отличная штука, черт возьми!
   - Ну что еще ты хочешь знать? - спросил Стивен.
   - А теперь вы хорошо живете? Обеспеченно?
   - А по мне разве не видно? - резко спросил Стивен.
   - Итак, - протянул Крэнли задумчиво, - ты, значит, родился в роскоши.
   Он  произнес  эту  фразу  громко,  раздельно,  как   часто   произносил
какие-нибудь  технические  термины,  словно  желая  дать   понять   своему
слушателю, что произносит их не совсем уверенно.
   - Твоей матери, должно быть, немало пришлось натерпеться,  -  продолжал
Крэнли. - Почему бы тебе не избавить ее от лишних огорчений, даже если...
   - Если бы я решился избавить, - сказал Стивен, - это не стоило  бы  мне
ни малейшего труда.
   - Вот и сделай так, - сказал Крэнли. - Сделай, как ей хочется. Что тебе
стоит? Если ты не веришь, это будет просто формальность, не больше.  А  ее
ты успокоишь.
   Он замолчал, а так как Стивен не ответил, не прервал  молчания.  Затем,
как бы продолжая вслух ход своих мыслей, сказал:
   - Все зыбко в этой помойной яме, которую мы называем миром,  но  только
не материнская любовь. Мать производит тебя на свет,  вынашивает  в  своем
теле. Что мы знаем о ее чувствах? Но какие бы чувства она  ни  испытывала,
они, во всяком случае, должны быть настоящими. Должны быть настоящими. Что
все наши идеи и чаяния? Игра! Идеи! У этого  блеющего  козла  Темпла  тоже
идеи. И у Макканна - идеи. Любой осел на дороге думает, что  у  него  есть
идеи.
   Стивен, пытаясь понять, что таится за этими словами, нарочито  небрежно
сказал:
   - Паскаль, насколько я помню, не позволял матери целовать себя, так как
он боялся прикосновения женщины.
   - Значит, Паскаль - свинья, - сказал Крэнли.
   - Алоизий Гонзага, кажется, поступал так же.
   - В таком случае и он свинья, - сказал Крэнли.
   - А церковь считает его святым, - возразил Стивен.
   - Плевать я хотел на то, кто кем его  считает,  -  решительно  и  грубо
отрезал Крэнли. - Я считаю его свиньей.
   Стивен, обдумывая каждое слово, продолжал:
   - Иисус тоже не был на людях особенно учтив со  своей  матерью,  однако
Суарес, иезуитский теолог и испанский дворянин, оправдывает его.
   - Приходило ли тебе когда-нибудь в голову,  -  спросил  Крэнли,  -  что
Иисус был не тем, за кого он себя выдавал?
   - Первый, кому пришла в голову эта мысль, - ответил Стивен, -  был  сам
Иисус.
   - Я хочу сказать, - резко повысив тон, продолжал Крэнли, - приходило ли
тебе  когда-нибудь  в  голову,  что  он  был  сознательный  лицемер,  гроб
повапленный, как он сам назвал иудеев, или, попросту говоря, подлец?
   - Признаюсь, мне это никогда не приходило в голову, - ответил Стивен, -
но интересно, ты что, стараешься обратить меня в веру или совратить самого
себя?
   Он заглянул ему в лицо и увидел кривую усмешку, которой Крэнли  силился
придать тонкую многозначительность.
   Неожиданно Крэнли спросил просто и деловито:
   - Скажи по совести, тебя не шокировали мои слова?
   - До некоторой степени, - сказал Стивен.
   - А собственно, почему? - продолжал Крэнли тем же тоном. -  Ты  же  сам
уверен, что наша религия - обман и что Иисус не был сыном Божьим.
   - А я в этом совсем не уверен, - сказал Стивен. - Он,  пожалуй,  скорее
сын Бога, нежели сын Марии.
   - Вот потому-то ты и не хочешь причащаться? - спросил Крэнли. - Ты что,
и в этом не совсем уверен?  Ты  чувствуешь,  что  причастие  действительно
может быть телом и кровью сына Божия, а не простой облаткой? Боишься, что,
может, это и вправду так?
   - Да, - спокойно ответил Стивен. - Я чувствую это, и потому  мне  вчуже
страшно.
   - Понятно, - сказал Крэнли.
   Стивен, удивленный его тоном, как бы закрывающим разговор, поспешил сам
продолжить.
   - Я многого боюсь, - сказал он, - собак, лошадей, оружия, моря,  грозы,
машин, проселочных дорог ночью.
   - Но почему ты боишься кусочка хлеба?
   - Мне кажется, - сказал Стивен, - за всем тем, чего  я  боюсь,  кроется
какая-то зловещая реальность.
   - Значит, ты боишься, - спросил Крэнли, - что  Бог  римско-католической
церкви покарает тебя проклятием и смертью, если  ты  кощунственно  примешь
причастие?
   - Бог римско-католической церкви мог бы это сделать и сейчас, -  сказал
Стивен. - Но  еще  больше  я  боюсь  того  химического  процесса,  который
начнется в моей душе от  лживого  поклонения  символу,  за  которым  стоят
двадцать столетий и могущества и благоговения.
   - А мог бы ты, - спросил Крэнли, - совершить это святотатство, если  бы
тебе грозила опасность? Ну, скажем, если бы ты жил  в  те  времена,  когда
преследовали католическую веру?
   - Я не берусь отвечать за прошлое, - ответил Стивен. - Возможно, что  и
не мог бы.
   - Значит, ты не собираешься стать протестантом?
   - Я потерял веру, - ответил Стивен. - Но я не потерял уважения к  себе.
Какое же это освобождение:  отказаться  от  одной  нелепости,  логичной  и
последовательной, и принять другую, нелогичную и непоследовательную?
   Они дошли  до  района  Пембрук  и  теперь,  шагая  медленно  вдоль  его
обсаженных улиц, почувствовали, что деревья и  огни,  кое-где  горящие  на
виллах, успокоили их. Атмосфера достатка и тишины, казалось, смягчила даже
их нужду. В кухонном  окне  за  лавровой  изгородью  мерцал  свет,  оттуда
доносилось пение служанки, точившей ножи. Она пела,  чеканя  строки  "Рози
О'Грейди".
   Крэнли остановился послушать и сказал:
   - Mulier cantat [женщина поет (лат.)].
   Мягкая красота латинских слов  завораживающе  коснулась  вечерней  тьмы
прикосновением более легким и убеждающим,  чем  прикосновение  музыки  или
женской руки. Смятение в их  умах  улеглось.  Женская  фигура,  какою  она
появляется в церкви во время литургии, тихо возникла  в  темноте:  фигура,
облаченная во все белое, маленькая и мальчишески-стройная, с  ниспадающими
концами пояса. Ее голос,  по-мальчишески  высокий  и  ломкий,  доносит  из
далекого хора первые слова женщины, прорывающие мрак и вопли первого плача
Страстей Господних:
   - Et tu cum lesu Galilaeo eras [И ты был с Иисусом Галилеянином (лат.).
Мф 26, 69].
   И, дрогнув, все сердца устремляются к этому  голосу,  сверкающему,  как
юная звезда, которая разгорается на первом слове и  гаснет  на  последнем.
Пение кончилось. Они пошли дальше. Крэнли, акцентируя ритм, повторил конец
припева:

   Заживем с моею милой,
   Счастлив с нею буду я.
   Я люблю малютку Рози.
   Рози любит меня.

   - Вот тебе истинная поэзия, - сказал он. - Истинная любовь.
   Он покосился на Стивена и как-то странно улыбнулся.
   - А по-твоему, это поэзия? Тебе что-нибудь говорят эти слова?
   - Я бы хотел сначала поглядеть на Рози, - сказал Стивен.
   - Ее нетрудно найти, - сказал Крэнли.
   Его кепка нахлобучилась на лоб. Он сдвинул ее назад, и в тени  деревьев
Стивен увидел его бледное, обрамленное тьмой лицо и большие темные  глаза.
Да, у него красивое лицо и сильное крепкое тело. Он говорил о  материнской
любви. Значит, он понимает страдания женщин,  их  слабости  -  душевные  и
телесные; он будет защищать их сильной, твердой рукой, склонит перед  ними
свой разум.
   Итак, в путь! Пора уходить.  Чей-то  голос  тихо  зазвучал  в  одиноком
сердце Стивена, повелевая ему уйти, внушая, что их  дружбе  пришел  конец.
Да, он уйдет, он не может ни с кем бороться, он знает свой удел.
   - Возможно, я уеду, - сказал он.
   - Куда? - спросил Крэнли.
   - Куда удастся, - ответил Стивен.
   - Да, - сказал Крэнли. - Пожалуй, тебе здесь  придется  трудновато.  Но
разве ты из-за этого уезжаешь?
   - Я должен уехать, - сказал Стивен.
   - Только не думай, что тебя вынудили к изгнанию, если ты сам не хочешь,
- продолжал Крэнли. - Не считай себя  каким-то  еретиком  или  отщепенцем.
Многие верующие так думают. Тебя это удивляет? Но ведь церковь  -  это  не
каменное здание и даже не духовенство с  его  догматами.  Это  все  вместе
люди, рожденные в ней. Я не знаю, чего ты хочешь от жизни. Того, о чем  ты
мне говорил  в  тот  вечер,  когда  мы  стояли  с  тобой  на  остановке  у
Харкорт-стрит?
   - Да, - сказал Стивен, невольно  улыбнувшись.  Его  забавляла  привычка
Крэнли запоминать мысли в связи  с  местом.  -  В  тот  вечер  ты  полчаса
потратил на спор с Догерти о том, как ближе пройти от Селлигепа в Лэррес.
   - Дубина! - сказал Крэнли с невозмутимым презрением. - Что он  знает  о
дорогах от Селлигепа в Лэррес? Что он вообще может  знать,  когда  у  него
вместо головы дырявая лохань!
   Он громко расхохотался.
   - Ну, а остальное, - сказал Стивен, - остальное ты помнишь?
   - То есть, то, о чем ты говорил? - спросил Крэнли. - Да,  помню.  Найти
такую форму жизни или искусства, в которой твой дух мог бы  выразить  себя
раскованно, свободно.
   Стивен приподнял кепку, как бы подтверждая это.
   - Свобода! - повторил Крэнли. - Где  там!  Ты  даже  боишься  совершить
святотатство. А мог бы ты украсть?
   - Нет, лучше просить милостыню, - сказал Стивен.
   - Ну, а если тебе ничего не подадут, тогда как?
   -  Ты  хочешь,  чтобы  я  сказал,  -  ответил  Стивен,  -   что   право
собственности условно и что при  известных  обстоятельствах  воровство  не
преступление. Тогда бы  все  воровали.  Поэтому  я  воздержусь  от  такого
ответа. Обратись лучше к иезуитскому богослову Хуану Мариане де  Талавера,
он объяснит тебе, при каких обстоятельствах позволительно убить  короля  и
как это сделать - подсыпав ему яду в кубок или  же  пропитав  отравой  его
одежду или седельную луку. Спроси меня лучше: разрешил бы я себя ограбить?
Не предал ли бы я грабителей, как говорится, карающей деснице правосудия?
   - Ну, а как бы ты это сделал?
   - По-моему, - сказал Стивен, - это было бы для меня  не  менее  тяжело,
чем быть ограбленным.
   - Понимаю, - сказал Крэнли.
   Он вынул спичку из кармана и стал  ковырять  в  зубах.  Потом  небрежно
спросил:
   - Скажи, а ты мог бы, например, лишить девушку невинности?
   - Прошу прощения, -  вежливо  сказал  Стивен.  -  Разве  это  не  мечта
большинства молодых людей?
   - Ну, а ты как на это смотришь? - спросил Крэнли.
   Его последняя фраза, едкая, как запах  гари,  и  коварная,  разбередила
сознание Стивена, осев на нем тяжелыми испарениями.
   - Послушай, Крэнли, - сказал он. - Ты спрашиваешь меня, что я хотел  бы
сделать и чего бы я не стал делать. Я тебе скажу, что я делать буду и чего
не буду. Я не буду служить тому, во что я больше не верю,  даже  если  это
называется моим домом, родиной или церковью. Но я буду стараться  выразить
себя в той или иной форме жизни или искусства так полно  и  свободно,  как
могу, защищаясь лишь тем оружием, которое считаю  для  себя  возможным,  -
молчанием, изгнанием и хитроумием.
   Крэнли схватил Стивена за руку и повернул его обратно по направлению  к
Лисон-парку.  Он  лукаво  засмеялся  и  прижал  к  себе  руку  Стивена   с
дружелюбной нежностью старшего.
   - Хитроумием?! - сказал он. - Это ты-то? Бедняга поэт!
   -  Ты  заставил  меня  признаться  тебе  в  этом,  -   сказал   Стивен,
взволнованный его пожатием, - так же, как я признавался во многом другом.
   - Да, дитя мое, - сказал Крэнли все еще шутливо.
   - Ты заставил меня признаться в том, чего я  боюсь.  Но  я  скажу  тебе
также, чего я не боюсь. Я не боюсь остаться один или быть отвергнутым ради
кого-то другого, не боюсь покинуть все то, что мне суждено оставить.  И  я
не боюсь совершить ошибку, даже великую ошибку, ошибку всей жизни, а может
быть, даже всей вечности.
   Крэнли замедлил шаг и сказал теперь уже серьезно:
   - Один, совсем один. Ты не боишься этого. А понимаешь ли ты, что значит
это слово? Не только быть в стороне ото всех, но даже не иметь друга.
   - Я готов и на это, - сказал Стивен.
   - Не иметь никого, кто  был  бы  больше  чем  друг,  больше  чем  самый
благородный, преданный друг.
   Эти слова, казалось, задели какую-то сокровенную струну  в  нем  самом.
Говорил ли он о себе, о том, каким он  был  или  хотел  бы  стать?  Стивен
несколько секунд молча вглядывался в его лицо, на котором застыла  скорбь.
Он говорил о себе, о собственном одиночестве, которого страшился.
   - О ком ты говоришь? - спросил наконец Стивен.
   Крэнли не ответил.


   20 марта. Длинный разговор с Крэнли о моем бунте.
   Он важно вещал. Я подделывался и юлил. Донимал меня разговорами о любви
к матери. Пытался представить себе его мать. Не смог.  Как-то  однажды  он
невзначай обмолвился, что родился, когда отцу  был  шестьдесят  один  год.
Могу себе представить. Здоровяк фермер. Добротный костюм. Огромные ножищи.
Нечесаная борода с проседью.  Наверное,  ходит  на  собачьи  бега.  Платит
церковный сбор отцу Двайеру из Лэрреса исправно, но  не  очень  щедро.  Не
прочь поболтать вечерком с девушками. А  мать?  Очень  молодая  или  очень
старая? Вряд ли молодая,  Крэнли  бы  тогда  говорил  по-другому.  Значит,
старая. Может быть, заброшенная. Отсюда и отчаяние  души:  Крэнли  -  плод
истощенных чресл.
   21 марта, утро. Думал об этом  вчера  ночью  в  постели,  но  я  теперь
слишком ленив и свободен  и  потому  записывать  не  стал.  Да,  свободен.
Истощенные чресла - это чресла Елизаветы и Захарии. Значит, он - Предтеча.
Итак, питается  преимущественно  копченой  грудинкой  и  сушеными  фигами.
Понимай: акридами и диким медом. Еще - когда  думаю  о  нем,  всегда  вижу
суровую отсеченную голову, или мертвую маску, словно выступающую на  сером
занавесе или на плащанице. Усекновение главы - так это у  них  называется.
Недоумеваю по поводу  святого  Иоанна  у  Латинских  ворот.  Что  я  вижу?
Обезглавленного Предтечу, пытающегося взломать замок.
   21 марта, вечер. Свободен. Свободна душа и свободно воображение.  Пусть
мертвые погребают своих  мертвецов  [парафраз  Мф  8,  22].  Да.  И  пусть
мертвецы женятся на своих мертвых.
   22 марта. Шел вместе с Линчем за толстой больничной  сиделкой.  Выдумка
Линча. Не нравится. Две тощих голодных борзых в погоне за телкой.
   23 марта. Не видел ее с того вечера. Нездорова? Верно, сидит у  камина,
закутавшись в мамину  шаль.  Но  не  дуется.  Съешь  тарелочку  кашки!  Не
скушаешь?
   24 марта. Началось со спора с матерью. Тема - пресвятая дева Мария. Был
в невыгодном положении из-за своего возраста и  пола.  Чтобы  отвертеться,
противопоставил отношения Иисуса с его Папашей и Марии с ее сыном.  Сказал
ей,  что  религия   -   это   не   родовспомогательное   заведение.   Мать
снисходительна. Сказала, что у меня извращенный ум и что я  слишком  много
читаю. Неправда. Читаю мало, понимаю еще меньше. Потом она сказала, что  я
еще вернусь к вере, потому что у меня беспокойный ум. Это что же: покинуть
церковь черным ходом греха и  вернуться  через  слуховое  окно  раскаяния?
Каяться не могу. Так ей и сказал. И попросил шесть пенсов. Получил три.
   Потом пошел в университет.  Вторая  стычка  с  круглоголовым  Гецци,  у
которого жуликоватые глазки. На этот раз повод  -  Бруно  из  Нолы.  Начал
по-итальянски, кончил на ломаном английском.  Он  сказал,  что  Бруно  был
чудовищный еретик. Я ответил, что он  был  чудовищно  сожжен.  Он  не  без
огорчения согласился со  мной.  Потом  дал  рецепт  того,  что  называется
risotto alia bergamasca [ризотто  по-бергамасски  (итал.)  -  национальное
итальянское блюдо]. Когда он произносит мягкое  "о",  то  выпячивает  свои
пухлые, плотоядные губы. Как будто целует гласную. Может, и впрямь целует?
А мог бы он покаяться? Да,  конечно,  и  пустить  две  крупные  плутовские
слезищи, по одной из каждого глаза.
   Пересекая Стивенс-Грин-парк, мой парк, вспомнил: ведь это его, Гецци, а
не мои соотечественники выдумали то, что Крэнли в тот вечер  назвал  нашей
религией. Солдаты девяносто седьмого пехотного полка  вчетвером  сидели  у
подножия креста и играли в кости, разыгрывая пальто распятого.
   Пошел в библиотеку, пытался прочесть три журнала. Бесполезно.  Она  все
еще не показывается. Волнует ли это меня? А собственно,  что  именно?  То,
что она больше никогда не покажется.
   Блейк писал:

   Я боюсь, что Уильям Бонд скончался,
   Потому что он давно и тяжко болен.

   Увы, бедный Уильям.
   Как-то был в диораме в Ротонде. В конце  показывали  высокопоставленных
особ. Среди них Уильяма Юарта Гладстона, который тогда  только  что  умер.
Оркестр заиграл "О, Вилли, нам тебя недостает!".
   Поистине нация болванов!
   25 марта, утро. Всю ночь какие-то сны. Хочется сбросить их с себя.
   Длинная  изогнутая  галерея.  С  пола   столбами   поднимаются   темные
испарения. Бесчисленное множество каменных изваяний  каких-то  легендарных
королей. Руки их устало сложены  на  коленях,  глаза  затуманены  слезами,
потому что людские заблуждения непрестанно проносятся перед  ними  темными
испарениями.
   Странные фигуры появляются из пещеры.  Ростом  они  меньше,  чем  люди.
Кажется, будто они соединены  одна  с  другой.  Их  фосфоресцирующие  лица
изборождены темными полосами. Они всматриваются в меня, а их  глаза  будто
вопрошают о чем-то. Они молчат.
   30 марта. Сегодня вечером у входа в библиотеку Крэнли загадал Диксону и
ее брату  загадку.  Мать  уронила  ребенка  в  Нил.  Все  еще  помешан  на
материнстве. Ребенка схватил крокодил. Мать просит  отдать  его.  Крокодил
соглашается: ладно, только если она угадает, что он хочет сделать с ним  -
сожрать его или нет.
   Такой образ мышления, сказал бы Лепид, поистине может возникнуть только
из вашей грязи, под действием вашего солнца.
   А мой? Чем он лучше? Так в Нилогрязь его!
   1 апреля. Не нравится последняя фраза.
   2 апреля. Видел, как она пила чай с пирожными в кафе Джонстона, Муни  и
О'Брайена. Верней, линксоглазый Линч увидел ее, когда мы  проходили  мимо.
Он сказал мне, что ее брат пригласил к ним Крэнли. А крокодила  своего  он
не забыл захватить? Так, значит, он теперь свет мира? А  ведь  это  я  его
открыл. Уверяю вас, я! Он тихо сиял из-за мешка с уиклоускими отрубями.
   3 апреля.  Встретил  Давина  в  табачной  лавке  против  финдлейтерской
церкви. Он был в черном свитере и с клюшкой в руках. Спросил меня,  правда
ли, что я уезжаю, и почему. Сказал ему, что кратчайший путь в Тару  -  via
Холихед. Тут  подошел  отец.  Познакомил  их.  Отец  учтив  и  внимателен.
Предложил Давину пойти перекусить. Давин не мог  -  торопился  на  митинг.
Когда мы отошли, отец сказал, что у него хорошее  открытое  лицо.  Спросил
меня, почему я не записываюсь в клуб гребли. Я  пообещал  подумать.  Потом
рассказал мне, как он когда-то огорчил Пеннифезера. Хочет, чтобы я  шел  в
юристы. Говорит, что это мое призвание. Опять нильский ил с крокодилами.
   5 апреля. Буйная  весна.  Несущиеся  облака.  О,  жизнь!  Темный  поток
бурлящих болотных вод, над которыми яблони роняют  свои  нежные  лепестки.
Девичьи глаза из-за листьев. Девушки - скромные и озорные.  Все  блондинки
или русые. Брюнеток не надо. У блондинок румянец ярче. Гопля!
   6 апреля. Конечно,  она  помнит  прошлое.  Линч  говорит,  все  женщины
помнят.  Значит,  она  помнит  и  свое  и  мое  детство,  если  я   только
когда-нибудь был ребенком.  Прошлое  поглощается  настоящим,  а  настоящее
живет только потому, что родит будущее.  Если  Линч  прав,  статуи  женщин
всегда должны быть полностью задрапированы и одной  рукой  женщина  должна
стыдливо прикрывать свой зад.
   6 апреля, позже. Майкл Робартес вспоминает утраченную красоту, и, когда
его руки обнимают ее, ему кажется, он сжимает в  объятиях  красоту,  давно
исчезнувшую из мира. Не то. Совсем  не  то.  Я  хочу  сжимать  в  объятиях
красоту, которая еще не пришла в мир.
   10 апреля. Глухо, под  тяжким  ночным  мраком,  сквозь  тишину  города,
забывшего  свои  сны  ради  забытья  без  сновидений,   подобно   усталому
любовнику, которого не трогают ласки, стук копыт по дороге. Теперь уже  не
так глухо. Вот уже ближе к мосту: миг - мчатся мимо темных окон, тревогой,
как стрелой, прорезая  тишину.  А  вот  уже  они  где-то  далеко;  копыта,
сверкнувшие алмазами в темной ночи, умчавшиеся за спящие поля - куда? -  к
кому? - с какой вестью?
   11 апреля. Перечел то,  что  записал  вчера  ночью.  Туманные  слова  о
каком-то туманном переживании. Понравилось бы это ей? По-моему, да. Тогда,
значит, и мне должно нравиться.
   13 апреля. Эта цедилка долго не выходила у меня из головы. Я заглянул в
словарь. Нашел. Хорошее старое слово. К черту декана с его воронкой! Зачем
он явился сюда - учить нас своему языку или учиться ему у нас? Но  как  бы
то ни было - пошел он к черту!
   14  апреля.  Джон  Альфонс  Малреннен  только  что  вернулся  с  запада
Ирландии.  (Прошу  европейские  и  азиатские   газеты   перепечатать   это
сообщение.) Рассказывает, что встретил там  в  горной  хижине  старика.  У
старика  красные  глаза  и  короткая  трубка  во   рту.   Старик   говорил
по-ирландски. И Малреннен говорил по-ирландски. Потом старик  и  Малреннен
говорили по-английски. Малреннен рассказал ему  о  вселенной,  о  звездах.
Старик сидел, слушал, курил, поплевывал. Потом сказал:
   - Вот уж верно, чудные твари живут на том конце света.
   Я боюсь его. Боюсь его остекленевших глаз с красными  ободками.  Это  с
ним суждено мне бороться всю ночь,  до  рассвета,  пока  ему  или  мне  не
наступит конец, душить его жилистую шею, пока...  Пока  что?  Пока  он  не
уступит мне? Нет, я не желаю ему зла.
   15 апреля. Встретился с ней сегодня лицом к лицу на Грэфтон-стрит.  Нас
столкнула толпа. Мы остановились. Она спросила меня, почему  я  совсем  не
показываюсь. Сказала,  что  слышала  обо  мне  всякие  небылицы.  Все  это
говорилось, только чтобы протянуть время. Спросила, пишу  ли  я  стихи.  О
ком? - спросил я. Тогда она еще больше смутилась, а мне стало ее жаль, и я
почувствовал себя мелким. Тотчас же  закрыл  этот  кран  и  пустил  в  ход
духовно-героический охладительный аппарат, изобретенный и  запатентованный
во всех странах Данте Алигьери: быстро заговорил о себе и своих планах.  К
несчастью, среди разговора  у  меня  нечаянно  вырвался  бунтарский  жест.
Наверное, я был похож на человека, бросившего в воздух  пригоршню  гороха.
На нас начали глазеть. Она сейчас же пожала мне руку  и,  уходя,  выразила
надежду, что я осуществлю все, о чем говорил.
   Мило, не правда ли?
   Да, сегодня мне было с ней хорошо. Очень или не  очень?  Не  знаю.  Мне
было хорошо с ней, а для меня это какое-то новое чувство. Значит, все, что
я думал, что думаю, все, что я чувствовал,  что  чувствую,  одним  словом,
все, что было до этого, теперь  в  сущности...  А,  брось,  старина!  Утро
вечера мудренее.
   16 апреля. В путь, в путь!
   Зов рук и голосов: белые руки  дорог,  их  обещания  тесных  объятий  и
черные руки высоких кораблей, застывших неподвижно под луной, их рассказ о
далеких странах. Их руки тянутся ко мне, чтобы сказать: мы одни  -  иди  к
нам. И голоса вторят им: ты наш брат. Ими полон  воздух,  они  взывают  ко
мне, своему брату, готовые  в  путь,  потрясают  крыльями  своей  грозной,
ликующей юности.
   26 апреля. Мать укладывает мои новые, купленные у старьевщика вещи. Она
говорит: молюсь, чтобы  вдали  от  родного  дома  и  друзей  ты  понял  на
собственном примере, что такое сердце и что оно чувствует. Аминь! Да будет
так. Приветствую тебя, жизнь! Я ухожу,  чтобы  в  миллионный  раз  познать
неподдельность опыта и выковать в кузнице моей души несотворенное сознание
моего народа.
   27 апреля. Древний отче, древний искусник, будь мне отныне  и  навсегда
доброй опорой.

   Дублин, 1904 - Триест, 1914



        КОММЕНТАРИИ (С.ХОРУЖИЙ)

   Под текстом своего первого законченного романа Джойс выставил вехи  его
создания: Дублин 1904 - Триест 1914. Можно добавить, что вторая дата здесь
не совсем точна: последние страницы  автор  еще  дописывал  и  переписывал
летом 1915 г. Итак, вещь писалась дольше,  чем  знаменитый  "Улисс"  -  на
добрых три года, если не на четыре. Наш современник открывает роман - и, в
отличие от "Улисса", не обнаруживает  "ничего  особенного".  Текст  хорошо
знакомого рода: психологическая  проза,  роман  воспитания...  -  во  всех
европейских литературах XIX столетия это один  из  самых  распространенных
жанров; и стиль, язык, исполнение также не поражают  чем-либо  уникальным.
Чего же он так трудился? Над чем корпел? - Как видно, текст все  же  несет
загадку. У Джойса не бывает без этого.
   Разгадка романа - в особых отношениях текста  и  автора,  литературы  и
жизни. В годы "Портрета" Джойс стремился уже создавать новую прозу, писать
так, как до него не писали раньше; но он не знал еще,  как  это  делается.
Вдобавок, что столь же существенно, - кроме собственно литературного дела,
писательства  как  такового  (которое  в  эпоху  "Улисса"  твердо   станет
единственною его задачей и заботой), для него были тогда не менее важны  и
некоторые другие задачи. Нетрудно согласиться,  что  они  и  впрямь  имели
кое-какую важность: Джойс желал выяснить,
   что такое Религия,
   что такое Искусство,
   а также - или точнее, в первую очередь, -
   что такое его собственная личность и жизнь.
   То были насущные, жгучие вопросы его внутреннего развития; и  "Портрет"
представляет найденные им решения (во многом  еще  не  окончательные,  как
потом показало будущее).
   Но дело не обстояло одинаково со всеми этими вопросами. С двумя первыми
Джойс разобрался относительно быстро, и решения его  не  несли  каких-либо
особенных и крупных новаций. Пройденный в юности духовный кризис, довольно
типичный для его времени и  его  среды,  усердное  чтение  и  сильный  ум,
прошедший  хорошую  школу  отцов-иезуитов,  -  взятые  вместе,   все   эти
обстоятельства сложили у  него  определенные  религиозные  и  эстетические
позиции, которые и развернуты на страницах романа в достаточно  прямом,  а
порой и прямолинейном,  описательном  стиле.  Последний  вопрос  оказался,
однако, намного каверзней; и именно на его почве разыгрывались все трудные
перипетии долгого пути "Портрета". Собственно, общее решение  и  тут  было
ясно автору уже в начале выставленного им срока работы,  в  "Дублине  1904
года": он бесколебательно видел себя -  Художником.  Но  это  не  был  еще
полный ответ, тут сразу поднимались следующие вопросы: а  что  же  есть  -
жизнь Художника? и как описать  -  или  написать  -  ее?  На  эти  вопросы
немедленного ответа он не имел и иметь не мог: художественным материалом и
предметом служила ему  собственная  жизнь,  что  не  только  не  была  еще
прожита, но лишь начинала проживаться и постигаться им. Итак -  роман  рос
вместе со своим автором.
   То был стадийный рост. Десятилетие вынашивания  романа  -  органическая
метафора, важная для Джойса, является тут сама  собой  -  делится  на  три
очень различных стадии, что длились: один день - три года - и семь лет.
   7 января  1904  г.  Джойс  набросал  с  дюжину  страниц  -  этюд?  опыт
самоанализа? манифест? - взяв тему из числа нескольких,  заданных  ему  по
его просьбе братом Станни. Тема была  -  "Портрет  художника".  Надо  быть
благодарным Станиславу: эта тема стала не просто  важной  для  Джойса,  но
определила собою целую эпоху в его творчестве. Обыденный этюд -  отличный,
мускулистый  текст,  хотя  не  лишенный  юношеской   рисовки,   щегольства
эрудицией и нарочитых темнот - содержит уже в зачатке  две  крупные  идеи,
собственные  идеи  Джойса,  на  которых,  в  конце  концов,   и   окажется
построенным будущий роман. Одна  -  это  идея  портрета,  несущая  в  себе
джойсовское  решение  темы  личности  -  как  темы  о  корнях  и   природе
самоидентичности, уникальной индивидуальности каждого.  Портрет  художника
должен быть - внутренний портрет, имеющий уловить и  передать  его  "изгиб
эмоции", индивидуальный и индивидуирующий ритм, пульсацию жизни его души и
ума  (ср.  выше  Тематический  план  "Евмея").  Другая  идея  -   метафора
творчества, творческого развития как  беременность  собою,  направленного,
телеологичного вызревания внутреннего мира,  рождающего  как  плод  -  мир
художества и плод художества, форму.
   Идеи, не из самых простых, ставили юному художнику высокую планку  -  и
она не была взята с одного раза. Поняв сразу  свой  манифест  как  задание
себе, Джойс принялся немедленно за большой роман. "Герой Стивен" -  таково
было  его  название  -  двигался  гладко,  быстро,  однако   же   оказался
фальстартом. Художник впал в пространное излагательство собственных трудов
и дней; он говорил как будто бы все, что было и  что  имел  сказать  -  но
речь, утерявшая энергию и напор  наброска,  бессильна  была  дать  искомый
"портрет".  Так  протекли  три  года:   при   нарастающем   разочаровании.
Разрешение кризиса пришло в середине 1907 г. в Триесте, и может показаться
совсем простым  -  но  только  на  первый  взгляд.  Джойс  решил  изменить
композицию романа, одновременно его сократив и перекрестив. Вместо 63 глав
"Героя Стивена", "Портрет художника в юности" должен был иметь 5  -  и  за
этим количественным изменением есть качественное. Как можно видеть сейчас,
пятиглавая композиция  "Портрета"  есть  именно  та  форма,  что  выражает
контуры "портрета художника", ритм внутренней жизни,  вынашивающей  форму:
главы 1, 3, 5 - как три стадии вызревания плода, фазы: Истоков - Религии -
Искусства; главы 2, 4 - фазы, переходные между этими главными этапами.
   "Портрет-2"   сумел-таки   стать   исполнением   задания,   что   задал
"Портрет-1". Однако  рождение  пятиглавой  схемы  было,  разумеется,  лишь
ключом и зачином; само же исполнение заняло семь долгих  лет.  Вновь  были
трудности и недовольства; если глава 1 была уже завершена  к  29  сентября
1907 г., а главы 2-3 - в апреле 1908 г., то главу 4 художник закончил лишь
в 1911 г. Трудности эти  и  иные  (отсутствие  читателя,  страдная  участь
"Дублинцев" - см. "Зеркало") в  ту  пору  делали  его  душевное  состояние
весьма скверным, и однажды в порыве ярости он швырнул рукопись  в  горящий
камин. Жена  Нора,  выхватив,  спасла  часть  ее;  в  рукописи  финальной,
хранящейся ныне в Национальной библиотеке в Дублине, глава 4 и  первые  13
страниц главы 5 носят следы огня.  Эта  последняя  глава  давалась  автору
труднее всего, и в конце 1913 г. он еще усиленно корпел над  нею  -  когда
письмо американского поэта Эзры Паунда  принесло  крупный  поворот  в  его
творческой судьбе - а, для начала, в судьбе романа.
   Написав Джойсу по наущению Йейтса, прочтя вскоре "Дублинцев"  и  начало
"Портрета",  Паунд  стал  ярым  поклонником  его  таланта   и   неутомимым
устроителем его литературных дел. Уже в январе 1914 г.  он  связал  его  с
редакцией лондонского журнала "Эгоист" (только что так переименованного из
"Новой Свободной женщины"), и в день рождения художника,  2  февраля  1914
г., "Портрет художника в юности" начал публиковаться на страницах журнала.
Шедшая небольшими частями  -  между  тем  как  художник  срочно  дотягивал
упрямую пятую главу - публикация завершилась в выпуске 1 сентября 1915  г.
В конце 1916 г. - скорей, уже в 1917-м, но суеверный классик,  считая  год
шестнадцатый для себя счастливым, настоял на выставлении этой даты - роман
вышел в свет отдельным изданием в США и сразу вслед за тем  в  Англии.  По
обе  стороны  океана  он  встретил  вполне  одобрительный  прием,  получив
умеренно высокую оценку у  критиков  и  очень  высокую  у  многих  крупных
писателей - Йейтса, Уэллса, Элиота. Но эта реакция мало трогала и занимала
художника, который уже был весь поглощен "Улиссом".
   Перевод романа, помещенный в настоящем издании, был выполнен во  второй
половине 30-х годов М.П.Богословской-Бобровой и опубликован в  1976  г.  в
журнале "Иностранная литература". (Другой перевод, сделанный В.С.Франком в
зарубежье, был опубликован в Италии  (Неаполь)  в  1968  г.).  Он  обладал
высоким литературным уровнем; и, конечно, уже само обращение переводчицы к
тексту столь  хулимого  автора  в  разгар  идеологического  и  физического
террора было актом несомненного мужества. Но  выполненный  более  полувека
назад, до становления науки о Джойсе и в обстановке  культурной  изоляции,
этот перевод не мог  сегодня  не  требовать  тщательной  ревизии.  При  ее
проведении я максимально сохранял исходный текст: как  правило,  изменения
вносились лишь в случаях явного отступления от стиля и лексики  оригинала,
а также прямых погрешностей и ошибок (которые изобиловали в  ирландской  и
особенно католической тематике). Сверка и редакция перевода осуществлялись
по каноническому современному изданию оригинала: A Portrait of the  Artist
as a Young Man. The definitive text, corrected from the  Dublin  holograph
by Chester G.Anderson and reviewed by Richard Ellmann. Viking Press 1964.


   <b>1</b>

   Папа рассказывал ему эту сказку - ср. в письме Джона Джойса автору,  31
января 1931 г.: "Помнишь ли ты старые времена на Брайтон-сквер,  когда  ты
был мальчик бу-бу, а я тебя водил  в  скверик  и  рассказывал  про  му-му,
которая приходит с гор и забирает малышей".
   Бетси Берн - Берн - фамилия университетского друга Джойса, послужившего
прототипом Крэнли (гл. 5).
   О, цветы дикой розы... - старинная  ирл.  сентиментальная  песня  "Лили
Дэйл".
   Дядя Чарльз и Дэнти - прототип  дяди  Чарльза  -  Уильям  О'Коннелл  из
Корка, двоюродный дед автора, живший в семье Джойсов в 1887-1893 гг.
   Эйлин  -  дочка  соседей  Джойсов,  живших  в  доме  4  (а  не  7)   на
Мартелло-террас в 1887-1891 гг.; именно она написала Джойсу, когда он  был
в  Клонгоузе,  письмо  со  стишком,  который  варьирует  Леопольд  Блум  в
"Калипсо".
   Он топтался в самом хвосте... чувствовал  себя  маленьким  и  слабым  -
явный уход от автобиографичности. Джойс мальчиком был весел и боек, хорошо
физически развит и не раз завоевывал призы в  спорте,  хотя  и  не  терпел
грубых видов его - бокс, борьбу, регби.
   Роди, Кикем, Роуч, Кэнтуэлл, Сесил Сандер...  -  из  22  упоминаемых  в
романе соучеников Стивена в Клонгоузе, почти все  носят  имена  и  фамилии
реальных соучеников автора.
   В приемной  замка  -  главным  зданием  колледжа  Клонгоуз  был  замок,
купленный орденом иезуитов в 1813 г.
   Гамильтон Роуэн (1751-1834) - сподвижник Вулфа Тона, скрывавшийся после
поражения восстания 1798 г. в замке Клонгоуз; бросив свою шляпу из окна на
ограду замка, он заставил преследователей решить, что он покинул замок.
   Столкнуть его в очко уборной - злоключение, постигшее  классика  весной
1891 г.
   Из младших и средних классов - в  Клонгоузе  младшие  классы  (три,  из
которых два были приготовительными) включали детей до 13 лет, средние -  с
13 до 15, старшие - с 15 до 18 лет.
   Отец Арнолл - о.Уильям Пауэр, инспектор младших классов.
   Таллабег - местечко, где находился  иезуитский  колледж  св.Станислава,
объединившийся с колледжем Клонгоуз Вуд в 1885 г.
   В третьем классе - в Клонгоузе - старший из младших классов и низший из
трех "классов грамматики".
   Правильно  это  или  неправильно  -  целовать  маму?  -   при   строгом
католическом воспитании, вопрос вовсе  не  абсурдный.  Св.Алоизий  Гонзага
(1568-1591), один из трех "святых отроков", почитаемых католиками, был, по
житию его, "слишком чист" и не целовал свою мать; ниже в  романе  (гл.  5)
этот же вопрос возникает в связи с Паскалем.
   Мистер Кейси - Джон Келли, друг семьи Джойсов, не раз подолгу гостивший
у них.
   Клейн - деревушка между Клонгоузом и Сэллинзом, жители которой, не имея
своей приходской церкви, посещали службы в колледже.
   Голос в дортуаре - Стивен не был, стало быть, в дортуаре - как и Джойс,
который, будучи много  младше  соучеников,  два  первых  года  спал  не  в
дортуаре, а в комнате по соседству, за ширмами.
   Кто-то поднимался по лестнице - замок Клонгоуз принадлежал до  1813  г.
роду Браунов, и по легендам, в  нем  появлялся  призрак  Максимилиана  фон
Брауна (1705-1757), одного  из  "диких  гусей",  фельдмаршала  австрийской
армии, погибшего в битве под Прагой.
   Боденстаун - кладбище, где похоронен Вулф Тон.
   Плющ и остролист - традиционные рождественские украшения, их  сочетание
фигурирует во множестве песен и стихов.
   Брат Майкл - брат Джон Хэнли, О.И.
   Ею дедушка  подносил  здесь  адрес  Освободителю  -  истинное  событие,
"дедушка" - прадед Джойса Джон О'Кеннелл, отец Уильяма, "дяди  Чарльза"  в
романе.
   Он  увидел  море...  -  Стивен  воображает  сцену  в  дублинском  порту
Кингстаун 11 октября 1891 г.,  когда  в  гавань  входил  корабль  с  телом
Парнелла, скончавшегося 6 октября на дальнем западе страны, в Голуэе.
   Делал подарок для королевы Виктории  -  Джон  Келли,  прототип  мистера
Кейси, сидел несколько раз в тюрьме за участие в "аграрных беспорядках", и
от щипанья пакли на тюремных работах три пальца его остались скрюченными.
   "Я заплачу церковный сбор..."  -  реплика  намекает  на  агитацию  ирл.
священников против Парнелла. Тема дальнейших споров за  столом  -  позиция
католической церкви в антипарнелловской кампании в 1890 г.
   Билли - архиепископ Дублинский, Уильям Дж.Уолш (1841-1921);  обжора  из
Арма - кардинал Майкл Лог, архиепископ Армаский,  примас  Ирландии;  Конюх
лорда Лейтрима - поспешил на помощь своему хозяину, богатому, жестокому  и
распутному помещику, когда совершалось его убийство молодым  крестьянином,
мстившим за честь сестры.
   В графстве Уиклоу, где мы... находимся - семья  Джойсов  жила  тогда  в
местечке Брэй под Дублином, на границе графств Дублин и Уиклоу.
   Арклоу - прибрежный городок, около 40 км от Дублина.
   Парижская биржа - в  1890  г.  Парнелла  ложно  обвиняли  в  присвоении
размещенных в Париже средств Национальной Ирландской Лиги.
   Однажды к ним пришел сержант...  -  реальный  случай:  офицер  полиции,
придя к Джойсам, предупредил, что им  получен  приказ  об  аресте  мистера
Келли; ударила одного господина зонтиком... - также реальный случай.
   Белые Ребята - группы крестьян-повстанцев в 60-х годах XVIII в.,  члены
которых надевали, как опознавательные знаки, белые рубахи поверх одежды.
   Чарльз  Корнуоллис  (1738-1805)  -  в  июне  1798   г.   был   назначен
лордом-наместником Ирландии и начальником  войск,  подавлявших  восстание.
Иерархия Католической церкви, более страшась  Французской  Революции,  чем
господства  Англии,  и  тогда,  и  позднее  проявляла  полную   покорность
последней. Пол Коллен (1803-1878), первый ирл. кардинал (с 1866 г.), резко
выступал против освободительного движения и, в частности, против фениев; в
1861 г. он воспретил заупокойную  службу  в  дублинском  соборе,  когда  в
Дублин было доставлено тело одного из фенианских вождей Терема  Белью  Мак
Мануса (1823?-1860), скончавшегося в Сан-Франциско.
   Лайонс-Хилл - на полпути между Клонгоузом и Дублином.
   Мальчик, который держал кадило... - кадилоносцем в  Клонгоузе  был  сам
Джойс.
   Балбес... Юлий Цезарь... - школьные коверканья латинских учебных  фраз;
Балбес - от Луция Корнелия Бальбуса, сподвижника Цезаря, Белая Галка -  от
Bello Gallico, Галльская война.
   Генерал  -  глава  иезуитского  ордена,  провинциал  -  глава  иезуитов
определенного региона (провинции).
   Отец Долан - о.Джеймс Дэли; дальнейший эпизод  произошел  с  Джойсом  в
1888 г. и многократно упоминается в "Улиссе".
   Завтра, и завтра, и еще завтра - "Макбет", V, 5.
   В рассказах Питера Парли - под  псевдонимом  Питер  Парли  амер.  автор
Сэмюэл Гудрич  (1793-1860)  выпустил,  в  числе  прочих  книг  для  детей,
"Рассказы о Древней и Новой Греции" (1831) и  "Рассказы  о  Древнем  Риме"
(1833), компилятивные и написанные в осовременивающем стиле.
   Лоренцо Риччи (1703-1775) - генерал ордена иезуитов в 1758-1775 гг.,  в
критические  годы  запрета  ордена.   Св.Станислав   Костка   (1550-1568),
канонизован в 1726 г., блаженный Иоанн Берхманс (1599-1621), канонизован в
1888 г.; Питер Кенни, О.И., приобрел замок Клонгоуз для Ордена и основал в
нем колледж.


   <b>2</b>

   В Блэкроке - события гл. 2 отвечают периоду 1892-93  гг.,  когда  семья
Джойсов, постепенно беднея, перебралась ближе в Дублину, в Блэкрок.
   Промотал в Корке большое состояние не Уильям, прототип дяди Чарльза,  а
брат его, родной дед автора.
   В крепости замка - замок Фраскати в Блэкроке.
   Однажды  утром...  -  описывается  переезд  семейства  в   Дублин,   на
Фицгиббон-стрит в 1893 г.
   У своей тети - прототип ее - Джозефина Мерри, жена Уильяма Мерри  (Ричи
Гулдинга в "Улиссе"). Из всех  родственников,  она  была  наиболее  близка
Джойсу, и он долго переписывался с нею. Кудрявая девочка  -  Кэтси  Мерри,
дочь Уильяма и Джозефины.
   В  узкой  тесной  столовой...  и  тихонько  смеется.  -  Эпизод  близко
использует эпифанию V (где вместо имени Стивен еще  стоит  "Джим").  Место
действия, лица - те же, что в новелле "Мертвые": двоюродные бабки Джойса и
их дом, 15 Ашер Айленд.
   В передней одеваются... - эпизод использует,  с  изменениями,  эпифанию
III.
   К Э- К-... - Эмма Клери, лирическая героиня романа, прототипом  которой
была Мэри Шихи  (см.  "Зеркало").  Подобные  заголовки  имеются  в  первом
сборнике стихов Байрона, "Часы праздности".
   Стихи о Парнелле - первое творение классика, стих  "Et  tu,  Healy"  на
смерть Парнелла (осень 1891  г.).  Отец,  а  за  ним  и  биографы  автора,
утверждают, что Джон Джойс напечатал стих и послал его, в частности,  Папе
римскому;  однако,  по  наводившимся  специально  справкам,  в  библиотеке
Ватикана он отсутствует; налоговые извещения Джон Джойс рассылал по  своей
должности сборщика местных налогов.
   Я чуть было не налетел на него... -  уличная  встреча  Джона  Джойса  с
о.Конми привела к принятию Джима и его брата Станни (в романе - Морис)  на
казенный счет в дублинский иезуитский колледж Бельведер,  весной  1893  г.
Конми был тогда инспектором этого колледжа, но  не  был  еще  провинциалом
ордена.
   Кому... отдадут это место... - Джон Джойс,  потеряв  должность  (отчего
Джиму и пришлось покинуть Клонгоуз), был в безуспешных поисках новой.
   Перед школьным спектаклем - в мае 1898 г.
   Унтер-офицер - в Британской  империи  (как  и  в  советской)  учителями
физкультуры бывали обычно отставные военные малых чинов.
   Курон (в оригинале -  Heron,  цапля)  -  собирательный  образ  с  двумя
прототипами, братьями Винсентом и Альбрехтом Коннолли, соучениками  автора
в Бельведере.
   Изобразил ректора - именно это с большим  успехом  сделал  в  спектакле
Джойс, хотя "Портрет" этого не говорит.
   Писателей-бунтарей - в те годы Джойс прочел  Ницше,  Маркса,  Бакунина,
Джордано Бруно, Лео Таксиля, Иоганна Моста.
   Фредерик Мэрриэт (1792-1848) - посредственный, но  популярный  прозаик,
почти исключительно с морской тематикой.
   Он не  поэт  -  суждение  Курона  довольно  невежественно,  ибо  поэзия
Ньюмена, особенно же "Сон Геронтия", была знаменита.
   Тайсон въезжал в Иерусалим... - вариация шуточной песенки,  с  аллюзией
на въезд Христа во Иерусалим на осле; дальнейшая стычка - реальный случай,
в котором Джойсу изрядно порвали проволокой одежду.
   Почему он не чувствует вражды... какая-то сила снимает с него гнев... -
детальный, тонкий психоаналитический разбор этого пассажа дал Жак Лакан  в
семинаре 11 мая 1976  г.  (анализу  "Портрета"  был  посвящен  год  работы
знаменитого Лакановского семинара в Париже).
   Веяния борьбы за национальное возрождение, а также зачатки  Ирландского
литературного возрождения тогда набирали силу; в частности, в 1893 г. была
основана Гэльская лига.
   Обездоленность - один из существенных мотивов самосознания  Стивена  (и
Джойса).
   По юности и глупости... - одна из любимых песен Джойса, как и его отца.
   Придите все... - традиционный зачин  ирл.  народных  песен,  в  старину
часто исполнявшихся уличными певцами.
   Бакалея часто служила в Ирландии и распивочной.
   Самый красивый мужчина в Корке - и это, и прочие  сведения,  излагаемые
мистером Дедалом, точно передают семейные предания Джойсов.
   Керри - одно из южных графств.
   Ты не устала ли?.. - первые строки незаконченного  стихотворения  Шелли
"К луне" (1824).
   В здании старого Ирландского парламента,  ликвидированного  Унией  1800
г., с 1802 г. размещался Ирландский Банк.
   Джон Хили-Хатчинсон (1724-1794) - ирл. политик и экономист, либеральной
и патриотической ориентации.
   Недожаренный  -  прозвище,   данное   Джойсом   вполне   фешенебельному
дублинскому  ресторану  Томаса  Корлесса,  который  описан  в  "Дублинцах"
("Облачко") и в который Джойс пригласил своих родителей, получив наградные
деньги в 1894 г. "Ингомар" - немецкая мелодрама Ф.Хана  (1851);  "Дама  из
Лиона, или  Любовь  и  гордость"  (1838)  -  историко-романтическая  драма
Э.Дж.Бульвер-Литтона (1803-1873).
   Клод Мельчат - романтический герой "Дамы из Лиона",  носивший  прозвище
Принц.
   Как-то он забрел в лабиринт... -  первое  описание  квартала  публичных
домов, где в "Улиссе" происходит действие эп. 15.


   <b>3</b>

   Согласно дефинициям католической теологии,  благодать  освящающая,  или
собственно благодать, - "дар, вселяемый  в  душу  и  там  пребывающий,  по
образу постоянного качества"; благодать действующая -  "временная  помощь,
посредством коей Бог дает человеку дозреть до спасительной перемены".
   Староста братства - Джойс получил это звание 25 сентября 1896 г. и  был
вновь переизбран в нем (редкое исключение) 17 декабря 1897 г., за  полгода
до окончания  колледжа;  пророчествующие  псалмы  -  псалмы,  где  принято
усматривать пророчества о Деве Марии; католическое богословие выделяет  их
9.
   "Ясная, мелодичная..." - из заключительной  части  "Славословий  Марии"
Дж.Ньюмена (1849).
   Мой друг, прекрасный Бомбадос  -  строка  из  точно  не  установленного
дублинского представления.
   Изречение святого Иакова - Иак 2, 10.
   "Во всех делах твоих..." -  цитата  не  из  Экклезиаста,  но  из  Книги
Премудрости Иисуса сына Сирахова, Сир 7,  39.  Следующая  далее  проповедь
имеет в своей  основе  реально  произнесенную  в  Бельведере  о.  Джеймсом
Колленом; она являет собой  классический  образец  иезуитской  риторики  и
имеет близкое сходство с текстом итал.  иезуита  Дж.Пинамонти  (1632-1703)
"Ад, открытый христианам" (англ. пер. 1715). Эпизод, ставший важной  вехой
в сознании и жизни Стивена, имеет целый ряд реминисценций в "Улиссе".
   Звезды небесные падут... Небо скроется... - парафраз Откр 6, 12-14.
   Души... ринутся в Иосафатову долину - "Я (Иегова) соберу все народы,  и
приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд" (Иоил 3, 2).
   Девять чинов ангельских - включенная в католическую доктрину  "небесная
иерархия"  псевдо-Дионисия  Ареопагита;   она   объемлет   три   иерархии,
подразделяемые  каждая  на  три  лика:  серафимы,  херувимы,  престолы   -
господства, силы, власти  -  начала,  архангелы,  ангелы.  В  перечислении
проповедника престолы и господства переставлены местами.
   Темные врата... трепещущая душа. - Парафраз финальной фразы фр.  романа
М.Тинэйра  "Дом  греха"   (1902,   англ.   пер.   1903),   уже   и   ранее
перефразированной Джойсом в газетной рецензии на этот роман  ("французский
религиозный роман", 1903).
   Аддисон...  послал  за...  графом  Уорвиком  -   событие,   не   вполне
удостоверенное, но излагаемое в "Жизнеописаниях английских поэтов" Сэмюэла
Джонсона.
   Чья красота... мелодична - расширение цитаты Дж.Ньюмена.
   Бог сотворил их, дабы они заняли место... -  излагаемое  здесь  учение,
что падение ангелов  свершилось  до  сотворения  человека,  преобладает  в
католичестве, но не является обязательным. С вилланеллой Стивена в  гл.  5
соединяется иной мотив, также распространенный (и подкрепляемый некоторыми
местами Писания): падение ангелов  -  следствие  их  похотения  к  дочерям
человеческим.
   Как говорит... Ансельм в книге о подобиях - приводимого утверждения  не
найдено у св.Ансельма Кентерберийского (1033-1109), однако оно  содержится
в вышеупомянутом тексте Пинамонти.
   Огонь печи Вавилонской потерял свой жар - при сожигании Навуходоносором
трех отроков иудейских, Дан 3.
   Святой Джованни Фиданца Бонавентура (1321-1373) - кардинал,  крупнейший
францисканский богослов-мистик.
   Жало совести - сквозной мотив в сознании Стивена в "Улиссе".
   Пустырь... Спасите! - расширенный вариант эпифании VI.
   Однажды Он... убежище наше! - третье и наидлиннейшее  цитирование  того
же места из "Славословий Марии" Ньюмена.
   Он падет на колени и исповедуется - эпизод исповеди и следующего за ней
причастия также соответствует биографии Джойса.


   <b>4</b>

   Воскресенье было посвящено... -  здесь  и  далее  описывается  один  из
типовых распорядков благочестивой жизни католика в добрые старые  времена.
Принималось, что  "сверхдолжные"  (не  входящие  в  обязательное  правило)
молитвы  и  иные  дела  благочестия  сокращают  душам  прежде  усопших  их
пребывание в чистилище на определенные сроки, точно исчисляемые Церковью в
днях, сороках (сорокадневных интервалах) и годах (к примеру, 200 дней - за
чтение литании Богоматери Лоретской, и т.п.).
   Семь даров Святого Духа - премудрость, разум, совет, крепость, ведение,
благочестие, страх Господень (Ис 11, 2-3).
   Скорбя над великой тайной любви - парафраз строки одного из  любимейших
стихотворений Джойса, "Песни Фергуса" Йейтса.
   Св.Альфонс  Лигурийский  (1696-1789)  -  миссионер,  основатель  ордена
редемптористов (братьев-искупителей) со строгим уставом.  Имеется  в  виду
его книга "Как приступать к Святым Тайнам, с  прибавлением  благочестивого
метода слушать мессу" (англ. пер. 1840).
   Неслышный голос... commorabitur - из эпифании XXIV.
   Ректор стоял... - последующая сцена, как и предложение о  вступлении  в
орден - реальные события.
   Св.Фома принадлежал к доминиканскому ордену,  святой  Бонавентура  -  к
францисканскому.
   Грех Симона Волхва - покушение приобрести дар  апостольский  за  деньги
(Деян 8, 9-24).
   Фаллон - соученик Джойса в Бельведере (единственный, перешедший в роман
со своим именем, в отличие  от  двух  десятков  соучеников  в  Клонгоузе).
"Часто ночью тихой" - песня на слова Т.Мура.
   "Выражавшую... во все времена" - из "Грамматики  согласия"  Дж.Ньюмена.
Начало фразы: "Возможно, поэтому Средневековье видело в Вергилии  поэта  и
волхва;  его  слог  и  отдельные  слова,  его  проникновенные  полустишия,
выражавшие..."
   От  таверны  Байрона...  -  Патрик  Байрон,   дублинский   торговец   и
трактирщик;  к  Буллю  -  Норс-Булл  Айленд,  островок  в   устье   Лиффи,
соединенный с берегом дамбой.
   "Чьи ноги... под ними" - из "Идеи университета" Дж.Ньюмена (1873).
   Из своих сокровищ - в "Герое Стивене" Джойс  описывает,  как  он  всюду
постоянно собирал словесное "сокровище" - красивые или  колоритные  слова,
обороты, фразы; "День... облаков" -  из  романа  Х.Миллера  "Свидетельство
скал" (1869), пытавшегося примирить библейскую и научную картины появления
Земли и человека на ней.
   Седьмого  града  христианского  мира  -  средневековый  титул  Дублина;
Тингмот - совет, правивший Ирландией, когда  она  была  покорена  датскими
викингами.
   Он посмотрел на  север...  -  последующая  сцена  имеет  многочисленные
переклички с эп. 3 "Улисса".
   Мерцая и дрожа... ярче другой - в этих образах заметны отголоски финала
"Божественной Комедии" ("Рай", Песнь XXXIII).


   <b>5</b>

   Матери приходится  его  мыть  -  некоторую  свою  нелюбовь  к  мытью  в
молодости Джойс передает, утрируя, Стивену и в "Портрете", и в "Улиссе".
   Герхард Гауптман (1862-1945) -  нем.  драматург,  творчеством  которого
Джойс увлекался с 1901 г.; "Я отдохнуть прилег..." - из эпилога пьесы Бена
Джонсона  "Видение   восторга";   елизаветинцы   -   деятели   культурного
возрождения в эпоху королевы Елизаветы I (1558-1603).
   Макканн - Скеффингтона, бывшего  его  прототипом,  Джойс  считал  самым
умным студентом в своем университете - конечно, после себя.
   К... памятнику национальному  поэту  Ирландии  -  памятник  Тому  Муру,
стоящий перед колледжем Тринити, где он учился.
   Фирболги и милезийцы - полулегендарные народы, населявшие Ирландию  ок.
IV и ок. I в. до н.э., соответственно, и во всем противоположные: первые -
невежественные карлики, вторые - высокорослые и ценители просвещения;  Мур
на памятнике облачен в милезийскую тогу. Давин  -  речь  его  в  оригинале
насыщена ирландизмами и диалектизмами.
   Комендантский час вводился англичанами в сельских местностях Ирландии в
период восстания 1798 г., а также в годы голода 1845-48 гг.
   Атлета Мэта  Давина  -  в  те  годы  в  Дублине  были  весьма  известны
братья-спортсмены  Пэт  и  Морис  Давины;  линия  прекрасного  -   понятие
классической английской  эстетики  У.Хогарта  и  Э.Берка;  называл  ручным
гуськом - в противоположность "диким гусям".
   Баттевент - городок в южном графстве Корк.
   Плита в память Вулфа Тона была открыта 15 августа 1898 г., в  столетнюю
годовщину восстания. Повеса Иган - Джон  Иган  (ок.1750-1820),  политик  и
юрист, прославившийся грубым и буйным нравом (Джойс путает  его  прозвище:
им было не Повеса (Buck), а Драчун (Bully); Поджигатель  Церквей  Уэйли  -
крупный помещик, протестант, получивший свое  прозвище  за  многочисленные
поджоги католических храмов в период восстания 1798  г.;  Повеса  Уэйли  -
Томас Уэйли (1766-1800), сын  "Поджигателя  Церквей",  продажный  политик,
игрок и эксцентрик, живший в особняке на  Стивенс  Грин  86,  где  поздней
разместился Католический Университет, alma mater Стивена и его автора.
   Pulchra sunt... - точная формулировка Фомы слегка  иная:  Pulchra  enim
dicuntur ea quae visa  placent  (Сумма  теологии  I,  q  5,  a  4).  Тезис
томистской эстетики, важный для раннего Джойса и  обширно  им  обсуждаемый
ниже, а также в "Герое Стивене" и в Записных книжках. Bonum est... - Сумма
против язычников, гл. 3. Similiiter... - выражение из "Конституций" ордена
иезуитов.
   Душа подобна сосуду с водой -  Эпиктет.  Беседы.  Кн.  III,  3,  20-22;
случай с украденной лампой - там же, кн. I, 18,15.
   Одну фразу у Ньюмена... - "Я укоренена была в достопочтенном  народе  и
введена была в сонм святых". Дж.Ньюмен. Славословия Марии.
   Последователь когда-то нашумевших обращений - о.  Дарлингтон,  прототип
декана о.Батта, обратился в  католичество,  будучи  прежде  священником  в
англиканской церкви; волна обращений англичан в католичество, связанная  с
так  наз.  Оксфордским  движением  (что  стремилось  приблизить  учение  и
практику англиканства к  католичеству)  и  с  обращением  Ньюмена  (1845),
проходила в 40-е - 50-е годы XIX в.
   Неявная вера - по католическому  богословию,  вера,  не  соединяемая  с
познанием и с понятиями, но просто приемлющая то, что  Церковь  утверждает
как  истину;  последователи  шести  принципов,  или  же  "баптисты   шести
принципов" - амер.  баптистская  секта  ("принципы"  -  из  Евр  6,  1-3);
собственный народ (Втор 14, 2) - секта, возникшая  в  Англии  в  1839  г.;
баптисты семени и баптисты змеи - возможно, последователи Джона Чепмена по
прозванию  "Джонни  Яблочное   Семя"   (1775-1847),   амер.   харизматика,
соединявшего  проповедь  Библии,  Сведенборга  и   целительных   растений;
супралапсарианские догматики - крайние кальвинисты,  учащие  о  предвечном
двойном предопределении, праведников - к блаженству, грешников - к  вечным
мукам; Господь призвал ученика - Мф 9, 9.
   Залпы кентской пальбы - выражение, означающее громкий топот и возникшее
в связи с митингами против равноправия католиков в 1828-29 гг. в  графстве
Кент; Депардстаун - местечко под Дублином, где происходили скачки.
   При  необходимости...  на  это  -  формула  катехизиса,  относящаяся  к
совершению таинства крещения.
   У.Ш.Гилберт (1838-1911) - англ. драматург  и  либреттист;  совместно  с
композитором А.Салливаном ему принадлежит большое число популярных опер  и
оперетт. Нижеприводимые строки - из акта III оперы "Микадо" (1885).
   Ф.У.Мартино  -  вероятно,  Ф.Мартин  (1863-?),  автор  работ  по  химии
платины.
   Урвать свой фунт мяса - "Венецианский купец", I, 3.
   Фотографию  царя  -  российского  императора  Николая  II,   инициатора
конференции за всеобщий мир в Гааге в 1899 г.
   Уильям Томас Стэд (1849-1912) - англ.  журналист  и  политик,  активный
деятель пацифистского движения.
   Социализм был основан ирландцем - патриотическая гипербола типа "Россия
- родина слонов", свойственная ирландцам не менее, чем русским; Энтони (не
Джон Энтони) Коллинз (1676-1729) -  философ-вольнодумец,  критик  религии;
Дотти  Коллинз  -  кафешантанная  певица,  знаменитая  в   1890-х   годах,
приводимые  строки  -  из  распространенной   в   Дублине   переделки   ее
популярнейшего шлягера.
   Феликс Хэккет - один из соучеников Джойса по университету.
   Фианна - боевая дружина фениев; цитаты Стивена - из  военного  пособия,
составленного для ее членов.
   Классы лиги - классы ирл. (гэльского)  языка,  организованные  Гэльской
лигой.
   Аристотель  не  дает  определений  сострадания  и  страха  -   неверное
утверждение: страх определяется в "Риторике", кн. II, гл. 5, сострадание -
там же, в гл. 8.
   Гоггинс -  в  "Герое  Стивене"  этот  персонаж  явно  имеет  прототипом
Гогарти, в "Портрете" Джойс убавил их сходство.
   Ощущения как тюремные врата души - мотивы Платона, ср. "Кратил" 400 с.,
"Федон" 62 b.
   Греки, турки... - излагаемые тут идеи - из "Эстетики" Гегеля.
   Венанций Фортунам (530-603) - церковный деятель, епископ Пуатье,  поэт.
Приводится одна из строф  его  гимна  Vexilla  Regis  prodent  (Се  грядут
царские   хоругви),   поемого   в   Страстную   Пятницу,   за    литургией
Преждеосвященных Даров.
   Том Кларк - владелец табачного и газетного магазина, активный  участник
фенианского  движения  и  Пасхального   восстания   1916   г.,   казненный
англичанами.
   Донован - его прототипом был  Константин  Каррэн,  соученик  Джойса  по
университету, упоминаемый в "Улиссе" (эп. 2) и оставивший  воспоминания  о
Джойсе. "Лаокоон" Стивен обсуждает в "Герое Стивене", указывая  ряд  своих
расхождений с Лессингом. Ad pulchritudinem... claritas - не вполне  точная
цитата из "Суммы теологии", I, q 39, а 8.
   Луиджи  Гальвани  (1737-1798)  -  итал.  физиолог  и  физик,  один   из
основоположников учения об электричестве.
   Старинная  англ.  баллада  "Терпин-герой"  о  легендарном   разбойнике,
повешенном в 1739 г., была любима Джойсом и исполнялась им.
   Экстаз серафической жизни - имеется в  виду  францисканская  мистика  и
религиозность, оказавшая заметное влияние на  Джойса  (см.,  в  частности,
ниже); св.Франциск имел прозвание "серафического  отца",  от  бывшего  ему
видения серафима.
   Соблазненные... сонмы серафимов падают с  небес  -  абзац,  завершаемый
этой фразой, -  поэтико-богословская  фантазия,  вольно  сливающая  мотивы
Благовещенья и падения ангелов. Принадлежность Люцифера к чину серафимов -
католический теологумен. Вилланелла, "деревенская песнь", - одна  из  форм
фр. и итал. средневековой народной  поэзии,  характеризуемая  трехстрочной
строфой и повторами; употреблялась иногда в модернистской поэзии конца XIX
- начала XX века, в частности, Э.Доусоном (1867-1900).
   Песнь победы при Азенкуре - ода Майкла Дрэйтона (1563-1631), сочиненная
в память победы Генриха V в 1415 г.; "Зеленые  рукава"  -  одна  из  самых
известных старинных англ. мелодий.
   Герардино да Борго Сан-Доннино (?-1276) - монах-францисканец  с  бурною
биографией, вождь подвергавшегося гонениям  движения  иоахимитов,  которое
возникло во францисканской среде и проповедовало учение Иоахима Флорского;
Герардино был первым систематизатором этого учения.
   Мойколлен - городишко на крайнем западе Ирландии.
   Какого оракула он ждет... - тема оракулов и гаданий, пришла,  вероятно,
к  Джойсу  от  Йейтса;  Корнелий  Агриппа  Неттесгеймский  (1486-1535)   -
натурфилософ и оккультист, трактующий об оракулах и гаданиях (в частности,
по полету птиц) в своем главном труде "De occulta philosophia" (1531), гл.
LIV-LVI; какую фразу его Джойс имеет в виду,  едва  ли  точно  установимо.
Текст же из Э.Сведенборга (1688-1772) определяется точней: это -  "Небо  и
Земля", разд. 108, где ряд  терминов  и  выражений  совпадает  с  пассажем
Джойса.
   Образ Тота - бога писцов восходит к  "Федру"  Платона  (ср.:  "один  из
древних богов... которому посвящена  птица,  называемая  ибисом...  Тот...
первый изобрел письмена", etc. - 274 cd.).
   Склоните лица ваши... - начало  финального  монолога  героини  в  пьесе
Йейтса "Графиня Кетлин" (1892).
   Сцена в зрительном  зале  -  скандал,  устроенный  ультрапатриотами  на
премьере пьесы "Графиня Кетлин" в Ирландском  Литературном  Театре  8  мая
1899 г. Предметом протестов было решение героини продать  душу  нечистому,
дабы спасти  свой  народ,  причем  обвинители  игнорировали  благочестивую
концовку, где Кетлин получала оправдание Богоматери. Джойс после  премьеры
отказался   подписать   письмо   протеста,   организованное   его   другом
Скеффингтоном (Макканном "Портрета"). Долой выкормышей буддизма!  -  намек
на увлечения Йейтса восточной мудростью.
   "Тэблет" (Скрижаль) -  англ.  ультракатолический  журнал;  Диксон  -  в
"Улиссе" - медик, знакомый Блума (эп. 6, 14).
   Гиральд Камбрийский - в трудах его не упоминаются ни фамилия Джойс,  ни
фамилия Дедал, нет в них и приводимой ниже лат. формулы.
   "Тьма ниспадает с небес"  -  измененная  (верный  вариант  будет  ниже)
строка  из  стихотворения  поэта-елизаветинца  Томаса   Нэша   (1567-1601)
"Молитва во время чумы".
   Слюнтяй Стюарт  -  Яков  I  Стюарт  (1566-1625,  правил  в  1603-1625),
согласно  источникам,  производил  подобное  впечатление   -   как   своею
личностью, так и правлением; Ковент-Гарден - рыночная площадь в Лондоне, а
также театр, выстроенный на этой площади в 1732 г.
   Корнелиус а Лапиде, О.И. (1567-1637) - именитый католический  богослов,
автор монументального Комментария к Священному Писанию, где  и  содержится
указанное Стивеном утверждение.
   "Адельфи" - дублинская гостиница.
   Серолицей супружницы сатаны - Греховности, согласно  "Потерянному  раю"
Мильтона.
   Не буду служить - один из лейтмотивов образа Стивена.
   Паскаль... не  позволял  матери  целовать  себя  -  Стивен  (и  Джойс?)
несколько путает: у Паскаля в детстве отмечена была иная странность, он не
переносил, когда его отец и мать близко приближались друг к другу.
   Иисус тоже не был... оправдывает его. - "Неучтивость" Иисуса с матерью,
обсуждаемая Стивеном - и католической теологией - заключена в стихе Ин  2,
4, который в рус. и славянском текстах (калькирующих  сжато-неопределенный
греч. оригинал) не  содержит  никакой  "неучтивости"  ("Что  Мне  и  Тебе,
Жено?"), однако в Вульгате, фр. и англ. текстах приобретает ее:  "Женщина,
что (общего) между мной и тобой?". Франсиско Суарес  (1548-1617),  крупный
теологиезуит, разъясняет эти слова, говоря, что Мария (речь тут о  чуде  в
Кане Галилейской) из человеческого тщеславия просила Сына о чуде, и потому
Он должен был отвечать с отчужденностью.
   От одной нелепости... непоследовательную? - Джойс  много  раз  повторял
это сопоставление католичества и протестантства, явно нравившееся ему.
   Пембрук - один из богатых кварталов Дублина.
   Селлингеп, Лэррес - деревушки в графстве Уиклоу, к югу от Дублина.
   Хуан Мариана де Талавера, О.И.  (1537-1623)  в  трактате  "О  короле  и
королевской власти"  (1599),  действительно,  разбирает  темы  убийства  и
отравления короля ("тирана"), и рассуждения его Стивен передает  верно.  В
них  выражена  позиция  так  наз.  "монархомахов",  иезуитских  теоретиков
примата папской власти над королевской.
   Молчание, изгнание и хитроумие - эту  трехчленную  формулу  высказывает
(по латыни - Fuge, late, tace) Люсьен  де  Рюбампре  в  "Блеске  и  нищете
куртизанок".
   Да, дитя мое - Крэнли копирует исповедующего священника.
   Истощенные чресла... Предтеча... - см.  Лк  1  и  Мф  3.  Недоумеваю...
взломать замок. - Шутка по поводу  того,  что  церковь  святого  Иоанна  у
Латинских Ворот (Сан Джованни  а  Порта  Латина)  в  Риме  была  посвящена
первоначально  Христу  Спасителю,  а  затем  Иоанну  Крестителю  и  Иоанну
Евангелисту (совместно).
   Гецци - профессор, у которого Джойс учился итал. языку; Бруно из Нолы -
Джордано Бруно. Солдаты... играли в кости... - вариация на тему Ин 19,  23
(только у Иоанна говорится, что воинов у распятия было четверо).
   Я боюсь... тяжко болен. -  Из  стихотворения  У.Блейка  "Уильям  Бонд".
Ротонда - театр и концертный зал в центре  Дублина.  О,  Вилли,  нам  тебя
недостает! - амер. песенка.
   Длинная изогнутая галерея... -  данный  абзац  есть  почти  в  точности
эпифания XXIX. Мать уронила ребенка  в  Нил...  -  апория,  разбираемая  в
философии стоиков. Лепид, Марк Эмилий Младший (I в. до н.э.) -  сподвижник
Цезаря; фраза Стивена  -  вариация  реплики  Лепида  у  Шекспира  в  драме
"Антоний и Клеопатра": "Ваши египетские гады заводятся в вашей  египетской
земле от вашего египетского солнца. Вот, например, крокодил." (II, 7; пер.
М.Донского).
   Линксоглазый - рысьеглазый (lynx - рысь, лат.); созвучие линкс  -  Линч
устойчиво связывается с последним - в частности, и в "Улиссе".
   Майкл Робартес вспоминает утраченную красоту - контаминация двух  вещей
Йейтса: стихотворения "Он вспоминает  утраченную  красоту"  (образы  этого
стихотворения следуют далее) и рассказа "Rosa Alchemica" (герой которого -
Майкл Робартес).
   Глухо, под тяжким ночным мраком... - эпифания XXVI.
   Бороться всю ночь, до рассвета - вероятна аллюзия на  борьбу  Иакова  в
Богом, Быт 32, 24-31.
   Выковать