Фазлиддин Мухаммадиев. Путешествие на тот свет или Повесть о великом хаджже

     Авторизованный перевод с таджикского ЮРИЯ СМИРНОВА

        ИЗДАТЕЛЬСТВО "И Р Ф О Н"
        ДУШАНБЕ 1970

     <i>Читатель повести знакомится  и событиями,  казалось бы,  немыслимыми  и
невероятными для  второй  половины  XX  века. Это  в  самом деле  рассказ  о
путешествии "на  тот свет". Вместе  с автором повести  проходим  мы по  всем
кругам  "того  света",  и перед  нашими  глазами возникают  одна  за  другой
картины,  ошеломляющие разгулом варварства и невежества, нелепостью суеверий
и</i>
     <i>жестокостью фанатизма.</i>

        17+1

     На турбовинтовом воздушном гиганте мы направляемся в паломничество.
     Нас  восемнадцать  человек.  Семнадцать   священнослужителей  --  мулл,
имамов,  мударрисов, хатибов, мутавалли,  и восемнадцатый -- я, ваш покорный
слуга, врач-терапевт, как говорит пословица, покойник среди мертвецов.
     Ежегодно на  праздник Курбан-байрам в Мекку  и  Медину  отправляется из
Советского Союза группа  мусульман, чтобы на  родине пророка  очиститься  от
грехов, обрести  саваб{<i>благость  (араб.)</i>} и  возвратиться в  высоком  звании
хаджи <i>{паломничество  в Мекку называется "хадж"  (лучше хаджж), мусульманин,
совершивший хаджж, получает титул "хаджи". (Примечания переводчика)}</i>.
     Паломников обычно сопровождает врач, который наблюдает за их здоровьем,
но  на  этот  раз,  подобно кровельщику,  который чужую кровлю кроет, а своя
течет, он заболел, и честь сопровождения наших выдающихся мусульман на землю
пророка  пала  на  меня. Нашими попутчиками были  артисты  китайского цирка,
летевшие на гастроли в Судан, много
     иностранцев,   среди   которых  были   и  суданцы,  а  также  советские
специалисты, направлявшиеся в Каир.
     ИЛ-18  поднялся  с Шереметьевского  аэродрома поздней  ночью  и  вскоре
набрал высоту в  десять  тысяч метров. В  иллюминаторы  видно  только черное
небо, усеянное звездами. Рядом со мной сидит мутавалли из Башкирии  Исрафил.
За пять дней, проведенных  будущими хаджи в  Москве в ожидании вылета,  мы с
Исрафилом сблизились.
     -- Как вас звать, доктор? -- в первый же день спросил он.
     -- Курбан,-- ответил я.
     --  Курбан...  Курбан... Хорошее вам дали имя. В честь праздника. Легко
запоминается. А меня зовут Исрафилом.
     --  Тоже  знаменитое имя,-- любезностью на  любезность  ответил я.--  В
честь  почтеннейшего архангела  Исрафила,  который в  одно  прекрасное  утро
пробудит трубным гласом всех рабов божьих и оповестит о начале судного дня.
     Мутавалли закивал и улыбнулся.
     "Оказывается,  и в небесной канцелярии  разбухшие штаты,-- подумал я.--
Почтеннейший архангел слоняется  миллионы лет без дела ради того, чтобы один
единственный раз в  день  страшного суда  подуть  в  свой  карнай  "  <i>{труба
(тадж.)}</i>
     Монотонно гудят  могучие  моторы.  Приветливые стюардессы,  покончив  с
делами, отправились  на отдых. Плафоны выключены. В  салоне  царит полумрак.
Пассажиры мирно  дремлют  в  своих  креслах.  Глава нашей  группы  вместе  с
переводчиком   находится  в   другом   салоне,   который   считается   более
комфортабельным. Скажу, не преувеличивая, что я  летал на ИЛ-18 и ТУ-104  не
менее сотни раз, но на внутренних авиалиниях места  не делились на лучшие  и
худшие. Лишь женщинам с  детьми и больным предоставлялись места поудобнее. А
сейчас, хоть  мы и летим  на  нашем  советском самолете, салоны разделены на
первый  и  второй  классы. Первый  класс, конечно,  стоит дороже. Там меньше
слышен гул моторов,  да и пассажиры его имеют  право взять с собой  чемоданы
потяжелее, чем мы, второклассники.  Ничего не поделаешь.  Рейс зарубежный, и
это, по-видимому, уступка иностранным традициям.
     Гудят, гудят моторы.  Пассажиры,  откинув спинки кресел,  спят. Исрафил
некоторое время вглядывается в забортную темноту, но вскоре тоже засыпает. У
меня дурная  натура  -- не  могу спать в воздухе, хоть  убейте. Хорошо,  что
самолеты  стали летать  быстро. Лет семь  -- восемь назад рейс  из Душанбе в
Москву  занимал  около двух суток, включая  сюда частые посадки для заправки
горючим и  смены экипажа.  Прибыв в Москву, ваш покорный слуга вместо  того,
чтобы  сразу заняться  делами, навестить  друзей,  по  которым истосковалась
душа,  или  просто  побродить  по  любимым  улицам  и скверам,  сворачивался
калачиком в номере гостиницы, чтобы освежить одуревшую от бессонницы голову.
     Что ж, теперь это к  лучшему. Мне  поручено  следить за здоровьем своих
спутников. Правда, они прошли тщательный медицинский осмотр, им были сделаны
прививки против всех и всяческих эпидемий -- оспы, холеры, чумы, тропической
малярии, которые все еще иногда вспыхивают за рубежом, но тем не менее нужно
быть начеку.
     С давних пор известно, что каждый последователь  Мухаммада мечтает хоть
разок в течение земной жизни повидать своими глазами священные места, и тот,
кто по нездоровью или из-за  истощения испустит дух на  пороге божьего храма
<i>{божий  храм --Кааба  --священная мечеть  в  Мекке, где происходят  основные
культовые церемонии хаджжа}</i> ,  почитается как  особо  отмеченный Аллахом раб
божий и чуть ли не святой
     А вдруг, думал я в те дни, когда еще не повстречался со своими будущими
спутниками,  кто-нибудь из  них  обвел  врачей вокруг  пальца  и за  здорово
живешь, не будучи  здоровым, прошел медкомиссию?! Разве не случается в нашей
практике, что мы  ставим свою высокочтимую печать на больничном листе или на
путевке  в санаторий людям,  которые  одним ударом кулака могут превратить в
песок каменную гору?!
     Двумя  рядами  впереди  меня  с  присвистом  и  бульканьем, вторя  гулу
моторов, спит, поблескивая лысиной, почтенный мулла Нариман. Будь я врачом в
том городе, где живет этот  досточтимый служитель  Аллаха, я бы  не только в
Саудовскую Аравию, но и в обыкновенную туристскую поездку по родному краю не
подпустил  бы его  на  пушечный выстрел.  Сердце у муллы Наримана напоминает
переспелый помидор -- тронь его кончиком мизинца, и...
     Можно не объяснять, что произойдет дальше.
     В Москве  все мы жили в гостинице неподалеку от ВДНХ, по правой стороне
проспекта  Мира. На второй  день, признав друг  друга по бородам,  чалмам  и
халатам и познакомившись, семь или восемь будущих хаджи собрались в  чьем-то
номере   побеседовать    о   недугах,   перенесенных   каждым    из   них...
Воспользовавшись   этим,   ваш  покорный   слуга   приступил   к  исполнению
обязанностей  --  по  внешнему  виду   определял  состояние  здоровья  своих
подопечных, заносил в блокнот  первые  впечатления, а также имена, возраст и
краткие сведения о возможных недугах каждого из них.
     Вдруг вбежала дежурная по этажу и, задыхаясь от волнения, спросила:
     -- Где врач? Вашему товарищу плохо... Он там, в номере, бедняга...
     На  кровати  в  полубессознательном  состоянии распластался  этот самый
мулла Нариман. Его слабое сердечко трепетало, словно сердце голубки. Я велел
прибежавшим  следом за мной паломникам настежь растворить окна. Один из них,
помоложе, пока я осматривал  больного, сбегал и  принес чемоданчик  с  моими
медицинскими атрибутами. Через  полчаса после  инъекции  душа муллы Наримана
вернулась в тело и, приподнявшись в постели, он принялся произносить речь.
     -- Уважаемые господа,--  изволил  сказать почтеннейший мулла. Несколько
секунд он  разглядывал нас, прикидывая, можно ли вести речь  в таком же духе
и, решив наконец,  что можно, продолжал: --  Господа, от  радости я не знаю,
что  и говорить.  Нет, не  возражайте, не  знаю. Дух мой вознесся на седьмое
небо при виде моих спутников по этой святой поездке. Рабы божьи неисчислимы,
но  честь такая выпадает на долю не каждого. Нет,  не возражайте, не каждому
выпадает.
     Я обомлел. Неужели этот  человек с таким слабым сердцем всерьез намерен
совершить трудное и утомительное путешествие?!
     -- Господин доктор,-- обратился ко  мне он, прочитав недоумение на моем
лице,-- вы должны знать, я  происхожу из духовного  рода, из  рода  истинных
ходжи <i>{почетное звание у мусульман. Звание ходжи имеют люди, претендующие на
происхождение от  одного из  четырех  арабских халифов. Не путать с хаджи --
почетной приставкой  -- титулом к имени мусульманина, совершившего хаджж, т.
е. паломничество к святым местам}</i> , то есть семьдесят поколений моих предков
являлись ходжи. Верьте слову, Нариман крепок, как конь, и  здоров, как  бык!
Нет, не возражайте, как бык!
     Я  хотел  было  запротестовать  против  обращения  ко  мне  со   словом
"господин",  но манера  муллы изъясняться  до  того ошарашила  меня,  что  я
позабыл о своем намерении.
     В тот  день  будущим  паломникам  вкратце  рассказали  об  Объединенной
Арабской Республике,  {<i>в те годы Египет и Сирия то сходились, то разводились
и, сходясь,  называли  себя  именно так}</i> о республике Судан  и о  Саудовской
Аравии,  куда  мы держали  путь, и  во  время беседы  дали понять,  что  все
отъезжающие  за   границу,   в   том  числе   и  представители  духовенства,
отправляющиеся  в  паломничество,  не  должны  забывать,  что  они  является
гражданами Советского Союза, и вести себя достойно этого звания.
     Я счел  нужным сообщить  о состоянии  здоровья  муллы Наримана, выразив
удивление, что такому больному человеку разрешили предпринять  столь трудное
путешествие. Кори-ака, руководитель нашей группы, поддержал меня, предложив,
пока еще есть время, чтобы московские врачи осмотрели почтеннейшего  муллу и
высказали  свое мнение. Но тут мулла,  вскочив с  места и потрясая в воздухе
длиннющими  ручищами, и  вращая  во все стороны огромными  глазищами,  пылко
сообщил,  что  он  происходит из  древнейшего  и  знаменитейшего  рода,  что
семьдесят поколений  его предков являются ходжи и что мулла Нариман в  силах
совершить не только одно путешествие в названные страны, но и сто раз обойти
вокруг света. И тот, кто захочет помешать его высоким помыслам и благородным
намерениям,  пусть не увидит ни одного мало-мальски хорошего дня и на этом и
на том свете  и во веки веков  испытывает неслыханные  мучения. Нет, нет, не
возражайте, закончил он свою речь, неслыханные мучения...
     ...Кто-то тронул меня за плечо и прервал мои раздумья.
     -- Дохтур-джан, давайте закурим.
     Этот толстый мужчина, Урок-ака, хатиб  <i>{мулла соборной мечети, читающий
хутбу --  публичную  проповедь перед верующими,  собравшимися  на  пятничную
молитву}</i> мечети города М<b>.</b> вот уже пять дней делит со мной мои сигареты.
     Из  кармашка в  спинке кресла я достал пачку сигарет, спички и протянул
ему.
     -- Благодарю, спички у меня имеются,-- сказал он, закурил, пустил клубы
дыма к потолку салона  и, одарив меня ласковой улыбкой,  отправился  на свое
место.

        ДА ОСЕНИТ АЛЛАХ НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ!

     Проснулся  Исрафил,  ткнул  меня  пальцем  и  показал   в  иллюминатор.
Восточный подол неба уже стал синим. Близился рассвет.
     Интересно, где мы сейчас пролетаем?
     Еще  в аэропорту кто-то из паломников поинтересовался, сколько мы будем
лететь.
     -- До Каира пять с половиной часов лета, а оттуда еще три до Хартума,--
ответил служащий аэропорта.
     Один из знатоков русского языка так перевел это старику:
     --  Если  великий  Аллах смилостивится,  то  пролетев  пять с половиной
часов, мы,  иншалла  <i>{  если бог пожелает;-  формула  постоянно произносимая
мусульманами }</i>, достигнем великого города страны ислама -- священного Каира.
И если  щедрый творец  соизволит сделать  наше  путешествие  счастливым, то,
пролетев еще три часа,  иншалла, мы  достигнем  цели  нашего путешествия, да
осенит наш  путь всемогущий Аллах, да хранит  всех  нас  в  благоденствии  и
добром здравии.
     Все произнесли "аминь" и благоговейно провели руками по лицу и бороде.
     Если  бы  полет совершался днем, стюардессы объявляли  бы,  над  какими
местами мы пролетаем, информировали о температуре за бортом и сообщали  тому
подобные сведения. Сейчас все спят. По моим расчетам мы летим над Грецией.
     Я  впервые  отправляюсь  за  рубеж  и  предвкушаю  много  необычного  и
интересного. Мир, который я увижу,  будет  отличаться от того  мира, который
много лет был мне близок, был  моим миром. Я хорошо представляю себе это, но
все же то, что ожидает меня впереди, вызывает какое-то смутное беспокойство.
Что встречу я там? Какие испытания выпадут на мою долю?
     Сказать по правде, неожиданности начались для меня  еще на нашей земле.
В  аэропорту впервые в жизни досматривали содержимое моего багажа. У  меня с
собой два небольших чемодана. В одном одежда, запас сигарет, сахар и зеленый
чай.   В   другом  медикаменты  и  самые  необходимые  инструменты.  Молодой
таможенник тщательно проверял каждый сверток. Он ощупывал пакеты с бинтами и
ватой. Из первого чемодана достал сигареты, взвешивал  каждый  блок на руке,
надорвал одну пачку рафинада  и словно удивился, что там сахар.  Я терпеливо
наблюдал  за  всем  этим  и,  хотя  прекрасно  понимал,  что  процедура  эта
необходима, сердце  у меня  щемило. Всегда ощущаешь  неловкость в  доме, где
что-нибудь пропало. Подобное чувство овладело мною сейчас.
     Таможенник  взял в руки мой фотоаппарат, расстегнул футляр, внимательно
осмотрел  аппарат со  всех  сторон и положил  на место.  Затем  принялся  за
катушки пленки, завернутые в черную бумагу.
     -- Пленка?
     -- Да.
     -- Новая?
     -- Да.
     Задумчиво ощупав их, он спросил:
     -- Заснятой нет?
     Словно  злой  джин  <i>{ черт,  злой  дух (араб.)}</i> дернул  меня  за  язык.
Терпение мое лопнуло.  Кровь бросилась  в голову  и,  побагровев, я вскричал
дрожащим от негодования голосом:
     --  Я же  сказал, что  новая!  За кого  вы меня  принимаете?!  Я  врач!
Советский врач! Понятно?
     Очевидно, таможенник не  впервые  был  свидетелем подобного взрыва.  Он
укоризненно на меня посмотрел и перешел к следующему пассажиру.

     Наш ИЛ-18, мерно гудя  моторами, плывет по воздушному океану.  Время от
времени через салон  проходит  кто-нибудь  из экипажа,  скользя взглядом  по
рядам мирно спящих пассажиров, и мне кажется, что моих спутников в чалмах  и
халатах рассматривают с особенным любопытством.
     Мулла  Нариман  поднялся с  места. Встав в  проходе  между креслами, он
потянулся,  но  потолок  салона  слишком  низок  для его  роста. Природа  не
поскупилась при его  создании.  Такого  высокого  человека  я  видел  только
однажды лет пять назад  во время розыгрыша первенства  по  баскетболу  среди
игроков одной из прибалтийских команд. Я подошел к нему.
     -- Как самочувствие, мулла Нариман?
     -- Хорошо, благодарю вас, сударь, благодарю.
     Мулла Урок-ака засеменил ко мне
     -- Давайте, братец, подымим.
     Я принес сигареты.
     -- Простите, я оставил спички на кресле.
     Я принес и спички.
     Небо  посветлело  и  можно было различить землю.  Правда, внизу была не
земля, а  море.  Его ртутная гладь казалась  с такой  высоты боком  огромной
рыбы.
     Проснулся Исрафил:
     -- Ты не спал, Курбан?
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Не получается.
     Исрафил хмыкнул и уставился в иллюминатор.
     Уже второй день, как мы на "ты".  Я  весьма рад  этому. В течение  пяти
дней до отлета  в  обществе  своих новых  знакомых я часто  чувствовал  себя
одиноким и всеми покинутым. В Москве  в гостинице у выставки меня поселили в
одном номере с бухгалтером кубанского колхоза и с  механизатором из Эстонии.
До полуночи мы играли в шахматы и разговаривали.  Люди с открытой душой, они
были хорошими собеседниками.  Но  уже  на  следующий  вечер,  вернувшись  из
города,  я  увидел  в  номере  двоих  из  будущих  моих пациентов,  которые,
расстелив  у окна молитвенные  коврики и  обратив  взоры  к западной  стене,
совершали вечерний намаз{м<i>олитва}</i>. Я вышел в  коридор  и спросил у дежурной,
куда девались мои вчерашние  соседи, ведь они собирались прожить здесь целую
неделю.  Выяснилось,   что  по  чьему-то  распоряжению  всех  будущих  хаджи
поместили  вместе в  нескольких номерах,  чтобы создать им наилучшие условия
для молений.
     Когда  я вернулся, мои  новые сожители  все  еще  сидели  на ковриках и
перебирали  четки.  Я  тихонько присел  на  краешек койки.  В окно виднелись
высокие здания на проспекте  Мира. Словно зеленый изумруд, сверкал неоновыми
огнями  новый кинотеатр  "Космос". Трудно  было  оторвать взгляд от больших,
наклоненных  вправо  букв,  сверкающих  и  подрагивающих  в  чистом весеннем
воздухе. Через силу я отвернулся от окна  и  посмотрел на потолок. Ничего не
вышло.  Назойливым  шепотом  проникало  мне  в уши  это  слово:  "Космос"...
"Космос"...   Оно   словно   скреблось  у   меня   в  мозгу,   унося   мысли
далеко-далеко...
     Молящиеся поднялись и сложили коврики.  Я сорвался с места, подбежал  к
окну и задернул шторы...
     На  рассвете  меня разбудил голос  Тимурджана-кори, нараспев  читавшего
суры Корана {<i>глава Корана; каждая сура состоит из аятов (стихов)}.</i>
     Рядом с ним сидел, поджав под себя колени, Алланазар-кори, в такт качая
головой и шевеля губами.
     Тимурджан-кори  --  статный и крепкий  двадцатитрехлетний  красавец. Он
учится  на  девятом  курсе медресе Мири-Араб <i>{мусульманская средняя духовная
школа  в  Бухаре.}</i>,  в том самом, в котором  в конце  прошлого века обучался
Садриддин  Айни {<i>классик  таджикской советской литературы}</i>.  Тимурджан  стал
кори, то есть выучил Коран и мог  читать его наизусть, еще два года назад. В
этом году,  совершив  хаджж  и  окончив  обучение, он  получит назначение на
какую-нибудь духовную должность.
     Алланазар-кори окончил это медресе  пять лет  назад  и  является имамом
одной из крупней-ших мечетей Средней Азии.
     Иногда  просыпаешься и не поймешь, что происходит вокруг. Вот и  сейчас
мне казалось, что я еще сплю. Я в Москве,  в гостинице, твердил я  себе... Я
врач из Таджикистана, Курбан Маджидов... Ну и что из  того, что я врач?.. Не
сегодня-завтра  отправляюсь  в паломничество,  а это  мои  соседи  совершают
молитву...
     Несколько лет я провел в Москве в лабораториях и клиниках этого города,
среди опытных врачей,  знатоков медицины.  С завязанными глазами я  найду  в
Москва любой театр, музей, концертный зал. Сколько раз в родном Таджикистане
мне чудился специфический запах московского метро, слышался  шум  выходящего
из  туннеля поезда...  Но сейчас... Хотя  я отдавал себе  отчет в том, какая
жизнь  ожидает меня  в  поездке  к святым местам, заунывное чтение Корана  в
номере московской гостиницы казалось чем-то нереальным.
     Мой брат работает на  радио. Однажды я зашел  к нему  в  студию. Должна
была начаться  трансляция  послеобеденного концерта для тружеников сельского
хозяйства. Участники  концерта,  певцы  и  музыканты, оживленно  беседовали.
Разыскивая брата, я открыл одну из дверей и увидел знакомого певца, человека
средних лет. Среди новейшей звукозаписывающей аппаратуры,  постелив  на полу
газету,  он  совершал  намаз.  Так  же,  как  и  сейчас,   я  был  ошеломлен
представившимся мне зрелищем.
     Тимурджан-кори  и Алланазар-кори снова улеглись в постели.  Я  оделся и
вышел на  улицу. Машина подметала мостовую. Редкие прохожие спешили по своим
делам.  Стая грачей  кружила над куполами церкви. Лет  десять-двадцать назад
здесь была еще деревня. Теперь  тут выросли кварталы  большого  современного
города. Только зеленая церквушка напоминает о прошлом.
     Я зашагал по проспекту. Было 22 апреля, день рождения Ленина. В Душанбе
пионеры школы No 7 примут сегодня в свои ряды моего старшего сына.
     Когда  я вернулся  в гостиницу, мои соседи  уже  завтракали. На румоле{
<i>поясной платок}</i>,  который Алланазар расстелил на столе, стоял чайник, лежали
куски рафинада и несколько небольших лепешек домашней выпечки.
     Все пять дней пребывания в Москве будущие хаджи завтракали и ужинали  у
себя  в номерах лепешками, запивая  их чаем.  Лишь обедать ходили в ресторан
"Узбекистан" или "Баку". По их уверениям, только в этих мусульманских ошхона
<i>{cтоловые}</i> можно получить дозволенную шариатом пищу.
     Я принес из буфета  простоквашу и крутые  яйца. Беседа за завтраком  не
клеилась.
     Да,  пока я не сблизился с Исрафилом, я чувствовал себя  одиноким среди
этих семнадцати человек. Вот почему обращение на "ты" муллы из Башкирии было
мне приятно.
     Взошло солнце и море приобрело сине-зеленый оттенок. Впереди показалась
западная  оконечность  Азии.  Еще  десяток-другой  минут,  и  мы  полетим  в
африканском небе.  Выходит, что даже не будучи космонавтом, можно за полчаса
увидеть три великих континента.
     И  вот  внизу под нами  Суэцкий  канал. Будто  на  желтый  лист  бумаги
положили синюю  линейку. Кое-где на линейке  виднеются белые и черные точки.
Это, по-видимому, суда, которые египтяне проводят через свой  канал. Если бы
не наше вмешательство несколько лет назад, то из-за этого канала разразилась
бы война  и  кровь тысяч, а может быть, и миллионов людей пролилась  на этой
земле. Дотошные  ученые  подсчитали,  что  за историю человечества произошло
пятнадцать тысяч  войн,  в которых погибло два с половиной миллиарда  людей.
Сильный  всегда  притеснял слабого,  а правда была на стороне  того,  у кого
потолще   мошна.   Сколько   раз   за   последнее  десятилетие   миролюбивое
вмешательство   советского   правительства  удерживало  руку   какого-нибудь
хищника, занесенную для кровопролития.

        О СНЕ, О ВЕЧНОСТИ И ПРОЧИХ НЕМАЛОВАЖНЫХ ВЕЩАХ

     Еще  до  того,  как   ступить   на  каирскую  землю,  наш  руководитель
предупредил, чтобы мы не разбредались и все время находились вместе.
     Служащий  аэропорта  провел нас  в просторный  зал. Кори-ака,  красивый
рослый мужчина с одухотворенным лицом, шел впереди. Голова его была повязана
белой шелковой чалмой, он был в новом, шитом золотом халате, светло-кремовых
брюках  и лакированных  модельных полуботинках. Все  это очень гармонировало
друг с  другом  и  придавало нашему руководителю величественный  и несколько
франтоватый вид.
     За  Кори-ака  следовал  переводчик  группы,   знаток  арабского  языка,
литературы и истории Абдусамад-ака, затем четыре старца  в чалмах и халатах,
а  за ними  --  паломники  помоложе, одетые  по-разному,  и  в самых  разных
тюбетейках -- чустских, вышитых шелком и в бархатных -- казанских.
     Здесь я  впервые увидел столько разноязычных иностранцев  одновременно.
Осведомленные  о  посадке  советского самолета, они  бросали на  нашу группу
испытующие  и  удивленные  взгляды. Лишь на вашего  покорного слугу никто не
обращал внимания:  только у  меня из-под  тюбетейки  выбивалась шевелюра,  а
через  плечо висел  фотоаппарат  и одет я был так  же, как обычно одевался в
Душанбе.
     Мы уселись  вокруг Кори-ака. Он  в  третий раз совершает паломничество,
хорошо  знает  Египет,   Ливан,  Сирию  и  Саудовскую  Аравию.  Он  принялся
рассказывать об  Аль-Азхаре  --  высшем  религиозном университете  Каира,  в
котором  обучается  около сорока  тысяч  человек.  Аль-Азхар  --  крупнейшее
медресе мира и готовит кадры священнослужителей для всех стран ислама.
     Наш  переводчик Абдусамад-ака получил образование и стал мударрисом, т.
е. учителем в Мири-Арабе.
     Мулла Урок-ака толкнул меня в бок и кивком отозвал в сторону.
     -- Давайте-ка насладимся табачком,-- сказал он, когда мы отдалились  от
наших спутников.
     Закурили.
     -- Мне  неудобно курить в присутствии Кори-ака,-- объяснил  он,-- а вам
можно, вы доктор.
     Опять помолчали.
     -- А аэропорт у них неплохой, -- проговорил Урок-ака.
     -- Да, недурной.
     Снова наступило молчание. К счастью, подошел  Исрафил. Он взял меня под
руку  и повел осматривать помещение  аэровокзала. Хотя Кори-ака предупредил,
чтобы  мы не расходились,  но  вместе с  Исрафилом  можно. Ведь он  помощник
руководителя  нашей  группы.  Еще   в  Москве  его  единогласно  избрали  по
предложению  Кори-ака.  Раз  начальник с тобой  -- не возбраняется  нарушать
кое-какие установления.
     В одном  киоске продавались сувениры, в другом газеты, цветные открытки
и  брошюры.  За  стеклянной  перегородкой  видны люди в  форме  гражданского
воздушного флота Объединенной Арабской  Республики. У буфетной стойки сидели
на  высоких  табуретках  европейцы,  азиаты  и  африканцы,  попивая  кофе  и
коктейли. У нас с.Исрафилом не было ни  гроша  местных денег,  чтобы, выпить
хотя  бы по стакану фруктовой  воды. Рядом  с буфетом киоск  менялы. Смуглый
долговязый человек пересчитывал деньги, укладывал в пачки  и перевязывал. На
прилавке стояла табличка с курсом  различных валют в  переводе на египетские
фунты. Меняла поднял голову и поздоровался с нами.
     -- Русийя?
     -- Да,-- ответили мы,-- Советский Союз.
     -- You are nice people  <i>{вы хорошие люди (англ.}</i> ,--  сказал меняла  и,
улыбнувшись, приветствовал нас, поднеся правую руку  сперва к губам, затем к
глазам, а потом к макушке, тем самым как  бы говоря: добро пожаловать, гостя
мы считаем светом наших очей и готовы голову положить за него.
     К счастью, в свое время я приложил много  усердия и  стараний, чтобы до
некоторой степени овладеть английским языком, и теперь, коль скоро  разговор
не  выходил  за  рамки  обычных  житейских  тем,  мог,   хотя  и  с  трудом,
поддерживать беседу.
     Мы поблагодарили менялу за теплые слова  и в свою очередь дали  понять,
что и нам симпатичны жители Арабской Республики; сказали,  что жаждем дружбы
и хотим иметь здесь побольше друзей.
     -- Хороший человек,-- резюмировал Исрафил, когда мы отошли.
     -- Почему ты так решил?
     -- По его обходительности. У  него на лбу написано, что  он родился под
ласковой звездой.
     Может быть,  он  и хороший  человек, подумал я,  но явный чудак. Словно
средневековая  невеста,  украсил  себя  драгоценностями. Цепочка  на  животе
золотая,  несколько перстней, нанизанных  на  толстые  пальцы, тоже золотые,
даже запонки золотые и зажим для галстука золотой. И все эти запонки, кольца
и  цепочки  усыпаны  драгоценными   камнями   --   бриллиантами,  сапфирами,
зумрудами,  жемчугом. Если бы  их обратить в деньги, можно построить хорошую
современную больницу.
     -- О чем задумался? -- спросил Исрафил.
     Я сказал.
     -- Тебе бы только одно -- весь мир покрыть больницами.
     --  Больница  --  дело полезное. От  больницы пользы,  представьте,  не
меньше, чем от туморов <i>{ладанка с заговорной молитвой (тадж.)}</i> и амулетов.
     -- Никогда в жизни не писал туморов.
     -- Не беда. После хаджжа начнешь.
     -- Может быть, но в таком случае первый тумор я напишу для тебя.
     Объявили  посадку. Мы  вышли  из здания. Известно, что солнце питает  к
Африке особую  любовь. От  бетонных  площадок аэропорта  поднимался огненный
жар. Раскаленный воздух волновался и дрожал. У нас в Вахшской долине в  иные
дни  жара доходит  до  сорока пяти-пятидесяти градусов,  а я недели и месяцы
проводил  там без всяких жалоб и недовольства. Здесь  я едва не задыхался. А
впереди еще Хартум, который на полторы тысячи километров ближе к экватору.
     Солнечные  лучи настолько ярки и  ослепительны, что самый неблагодарный
раб божий и тот не поскупился бы на  слова благодарности изобретателю черных
очков,
     В воздухе стюардессы угощали нас завтраком. Артистам китайского цирка и
нескольким  европейцам, продолжавшим полет,  принесли по рюмке  коньяку. Нам
коньяка не принесли. Кори-ака предупредил девушек, что паломники не пьют.
     Что  ж,  ладно.  Семнадцать  хаджи  не  будут  пить,  это  их  дело,  а
восемнадцатый выпьет. Может быть, удастся заснуть.
     Я пошел в буфет.
     -- Красавица, налейте-ка мне.
     Мне налили рюмку коньяку и на закуску предложили холодное мясо и что-то
зеленое, похожее на фасоль,
     -- Можете выпить и за своих друзей,-- рассмеялась одна из девушек.
     -- Спасибо,  но у меня не  луженый  желудок, чтобы  выпить три  бутылки
коньяку.
     -- Вы разве не паломник?
     -- Паломник. Вернее, врач группы паломников.
     --  А если я наябедничаю вашему руководителю, что вы  пьете? -- шутливо
спросила девушка.
     -- Не советую.  Первое Мая на носу. Если ваше начальство узнает, что вы
наушничаете  и  ссорите  между  собой  пассажиров,  вас   лишат  праздничной
премии,-- отшутился я.
     Внизу  расстилалась  Ливийская  пустыня. Через  час начнется  Нубийская
пустыня. Пустыня  за пустыней. Ни  деревца, ни озерка,  ни  речки. В прежнее
время можно было увидеть внизу  караваны верблюдов.  Пустыни  эти  в течение
тысячелетий  были ареной  кровопролитных битв.  Египтяне, эфиопы,  суданские
племена,  войска пророка,  а  позднее англичане,  огнем  и  мечом прошли эти
места,  оставляя за собой реки крови.  Воевали за землю, за власть. Внедряли
новую  религию,  сражались  ради утверждения своих  толкований  религиозного
учения, ради  того, чтобы сменить одного султана другим, и так далее  и тому
подобное.  Здесь  возникали  и  гибли  государства, появлялись  и  бесследно
исчезали города и оазисы.
     Когда мысли отправляются гулять по бесконечным  просторам истории,  они
обязательно ринутся на дороги еще более длинные, имя которым Вечность. Потом
вдруг очнешься и увидишь, что мысли твои  зашли в темный тупик и,  не находя
выхода, отчаянно бьются, как  выброшенная на берег рыба. Но у меня есть друг
и коллега Искандар,  который находит ответ  на любой вопрос.  Летом прошлого
года он  потащил  меня  путешествовать  по  Гиссарскому  хребту.  Я  впервые
оказался у безлюдных подножий уходящих в поднебесье гор, среди нагромождения
скал в миллионы  раз  больше и  старше  меня, и  все  мое  существо охватила
робость.  Меня,  человека  родившегося  и  выросшего  в  долине, поразила  и
подавила мощь гигантских гор,  картина этого таинственного  музея природы. А
Искандар, которому все это было нипочем, восторженно говорил о бесконечности
вселенной, о вечности.
     -- Ораторствуешь впустую,-- заметил я.
     -- Ты, как всегда, откровенен,--  громко захохотал он.-- За это тебя  и
люблю.
     -- Не  болтай. Я много читал и слушал немало разговоров на эти темы, но
все в одно ухо входят, а из другого выходят. Ничего не остается в голове.
     -- Почему?
     -- Общие слова. Ни капельки конкретного представления.
     --  Бедняга!  Ты  не можешь представить  себе вечность? -- произнес  он
тоном  учителя,  утомленного  долгим  рабочим  днем  и  оставшимся  провести
дополнительные занятия с отстающим  учеником.-- Хорошо, скажи, какой отрезок
истории, сколько веков ты можешь себе представить?
     -- Сколько веков? Пять-шесть тысяч лет, скажем.
     -- Молодец. Это еще ничего,-- сказал Искандар.--  Отложи  в сторону эти
пять-шесть   тысяч  лет  и  представь  себе  какой-нибудь  хауз  <i>{резервуар,
искусственный водоем, бассейн для воды (тадж.)}.</i> Нет не хауз, представь себе
стадион на сто тысяч мест...
     -- При чем здесь стадион?!
     -- Говорят, представь, значит, представь!
     -- Ладно, представил.
     --  А  теперь представь,  что этот  стадион до  краев заполнен  просом.
Представил? Теперь вообрази, что  раз в сто тысяч лет на  стадион приползает
один муравей и  из этого огромного хирмана <i>{хранилище, гумно (тадж.)}</i> уносит
одно-единственное зернышко. Вообразил?
     -- Да.
     --  Вот и подсчитай. Срок, за который муравей перетащит  все просо,  по
сравнению с  вечностью все  равно, что одна песчинка  по  сравнению со  всей
пустыней Кара-Кум или капля воды по сравнению с Тихим океаном. Дошло?
     -- Да,-- у меня перехватило в горле. Я чувствовал, что все эти дипломы,
аттестаты и свидетельства, которые хранятся  у меня дома, будто  добыты мной
не
     честным трудом, а  как-то  иначе,  не подобающим  порядочному  человеку
путем...  Как жаль, что  нет сейчас со мной Искандара! С ним  мне не было бы
так тоскливо.
     -- Исрафил!
     -- Что?
     -- Неужели ты еще не выспался? Он что-то промычал в ответ.
     -- Ну, и соня же ты! О чем мы с тобой договаривались?!
     -- А? О том, что будем друзьями.
     -- Тогда поговори со мной.
     -- Сейчас,-- сказал он, повернулся ко мне, закрыл глаза и захрапел.
     Я выпил прихваченный из буфета коньяк в надежде на то, что  это поможет
мне уснуть, иначе бы я не  решился на такую вольность на виду у ученых мужей
ислама. И без того они посматривали косо на мое курение, на мою шевелюру, на
фотоаппарат.  Черт  бы побрал эту бессонницу!  Если бы я не сдал  чемоданы в
багаж, принял бы снотворное. Хартум не тетин город, чтобы по прибытии туда я
мог бы свернуться калачиком и выспаться.
     -- Исрафил!
     -- А?
     -- Взгляни на пустыню.
     -- Ну и что?
     --  А  то, что собеседник  стал теперь такой  же  редкостью,  как  перо
жар-птицы. Поговори  со  мной,  прошу тебя!  Ты  читал когда-нибудь  Хайяма?
Послушай:

     Во сне сказал мне пир<b>: {</b> <i>старец, здесь в смысле мудрец.}</i>
     "Покинь свою кровать, Ведь розу радости нельзя во сне сорвать.
     Ты лежебок, все спишь, а сон подобен смерти.
     Встань! Ведь потом века тебе придется спать!"

     Как мог я перевел рубай на русский язык. Исрафил сказал:
     -- Стало быть, и во сне можно услышать мудрые вещи. Спи, дорогой.
     Я  думаю о болезни, а тот кто  лечит  меня, думает о красоте моих глаз,
говорила как-то одна больная женщина...

        ЖИЛИЩЕ НА НИЛЕ

     В Хартумском аэропорту нас  встретил посол  СССР  в республике  Судан и
сотрудники нашего посольства. Это  было, по  сути  дела, свидетельством того
официального уважения,  которое  наше правительство проявляет к  религиозным
убеждениям.
     -- Оказывается, мы  тоже не баран чихнул,-- по привычке, беря меня  под
руку, на ходу проговорил Исрафил.
     -- После  паломничества  твоя цена  поднимется  еще  выше и тебя  будет
встречать  сам раис  {<i>председатель;  здесь  в  смысле главы  государства}</i>,--
шутливо ответил я.
     Исрафил вздохнул.
     Хартумский аэропорт меньше каирского, не столь великолепен,  однако так
же  нов  и  красив.  На  балконы и на  террасу,  протянувшуюся  вдоль  крыши
аэровокзала, высыпало много суданцев. Они с интересом  рассматривали нас. Мы
вошли  в  зал.  Работники  посольства,  забрав наши паспорта,  авиабилеты  и
медицинские
     свидетельства, куда-то ушли, чтобы проделать необходимые формальности.
     Посол  и  Кори-ака уселись  в  креслах в  глубине зала.  Мы  устроились
вокруг. Принесли чайник. Один из буфетчиков принялся разливать по пиалам чай
и класть сахар, а другой с кувшином в руках ходил за  ним следом и доливал в
пиалы молоко.
     -- Это местная традиция -- первым долгом угощать гостя чаем,-- объяснил
посол.
     Похожа  на нашу, таджикскую, подумал  я.  Зря  только забелил  мой  чай
молоком. Хоть и плешивый, а разборчивый, говорит пословица.  Я не могу  пить
молоко когда и как попало.
     --  Вас  поселят  в крупнейшей гостинице в  городе, в "Гранд-отеле", --
сказал посол.
     Мы  заговорили  о продолжении  нашего путешествия в  Саудовскую Аравию.
Советские самолеты из Хартума возвращаются в Москву. В Саудовскую Аравию вас
доставят  либо суданские,  либо  аравийские  самолеты. Как  бы то  ни  было,
накануне  Курбан-байрама  мы должны быть  в  Мекке, иначе  нарушится условие
хаджжа  и  все  наши  труды  пойдут  насмарку. Правда,  до начала  праздника
оставалось  еще пять  дней, но было бы хорошо попасть  в Мекку  на  день-два
раньше, чтобы устроиться. Хотя  Мекка и  считается священной  у мусульман  и
зовется Умм-уль-кура, то есть матерью городов, все же это маленький городок,
а перед  праздником в нем  собирается около миллиона паломников,  торговцев,
купцов. Найти там крышу над головой, задача не из легких.
     Из самого Судана  в  Хиджаз  едет  много  людей.  Только  в  хартумском
аэропорту  записано  на  очередь  пять  тысяч  человек.  Большинство  из них
забронировало места в самолетах  еще год назад. Нам пообещали содействовать,
чтобы мы своевременно достигли цели нашего путешествия.
     Мы отправились в "Гранд-отель".
     Да,  действительно, солнце  питает особую любовь  к  этому  континенту.
Даже, если смотреть на безоблачное небо или на выжженную солнцем землю через
черные  очки, начинается резь в  глазах. Ветровые  стекла  машины раскалены,
словно печь. Иногда кажется, что пахнет горелым.
     Мне  досталось  место в  "Победе"  секретаря  посольства  Тауфика.  Это
симпатичный молодой человек лет двадцати семи-двадцати восьми.
     Движение здесь левостороннее. Поэтому  руль в машинах находится справа.
Нам  это  несколько  непривычно,  да и привыкнуть  трудно.  Действительно, в
"Победе"  водитель сидит  с левой  стороны,  а  дорожные  знаки  на  дорогах
расположены  по правой. В городе одноглазых стань и  ты  одноглазым, говорит
пословица, но сказать легко, а попробуйте-ка сами...
     "Гранд-отель"  оказался большим  двухэтажным домом. Почти во всю  длину
фасада тянулся навес, под ним -- множество плетеных кресел и столов.
     Отель  расположен  на  берегу Нила.  Синяя-пресиняя  вода древней  реки
величаво,  с  достоинством  катила  свои  воды. От реки  гостиницу  отделяла
асфальтированная  дорога.   Сотни  машин,  а  больше   всего   желтых  такси
производства Западной  Германии, сновали взад и вперед. Напротив гостиницы у
берега   стояли  два  пассажирских  судна,  крепко-накрепко  принайтовленных
бортами друг к другу.
     В кувшинах принесли воду  со  льдом,  разлили по высоким конусообразным
бокалам.  Благословенная  вещь  вода, но  только когда ты сыт.  А  мы  после
легкого
     раннего завтрака еще ничего  не  ели. В  ресторане при гостинице  время
обеда уже прошло, и нам нужно было набраться терпения до вечера.
     Прошел час. Мест нам еще не предоставили. Опять принесли воду со льдом.
     -- Пей! -- усмехнулся Исрафил.-- Нил рядом.
     Наконец выяснилось, что в отеле есть места только на четырех человек --
для Кори-ака, двух  стариков и переводчика.  Остальных  разместят в  филиале
гостиницы -- в каютах тех самых двух пароходов, пришвартованных к берегу.
     Кое-кто из паломников взгрустнул от  этого сообщения. А я  обрадовался,
как  дитя. Много  дней и  ночей  провел я в разных  гостиницах,  но  жить  в
корабельной каюте мне еще не приходилось.
     -- Какие наши каюты?
     -- Выбирайте любую, большинство пустует.
     Тем  лучше,  но сперва надо  найти удобную каюту  для муллы  Наримана и
устроить  его.  К  сердечной  недостаточности  муллы   прибавилась  дорожная
усталость, и глаза его бессильно закатываются. Мулла должен  принять вот эти
две  таблетки  --  одну сейчас  же, а другую вечером.  До  завтра  никуда не
ходить,  отдыхать.  Если  он  проявит  непослушание,  вопрос  о  продолжении
путешествия  будет  возобновлен,   на  этот  раз  очень  строго  и  со  всей
решительностью. Таково мое последнее слово.
     -- Хорошо,  сударь,  хорошо,--  ответил мулла  Нариман.-- Я, сударь, из
истинных  ходжи,  и  не  подобает  мне,   сударь,  извиняться  перед  каждым
встречным, не подобает, нет, не возражайте,  сударь, не подобает. Но у вас я
прошу  извинения. То,  что было в Москве, больше не повторится,  сударь,  не
возражайте, не повторится.
     Встретив меня в коридоре парохода-отеля, Исрафил удивился:
     -- Где ты пропадал?
     -- Слушал речи истинного ходжи в его опочивальне.
     -- Жаль, я хотел поселиться с тобой, но подумал, что ты остался там,  с
начальством.
     -- Если  бы  места распределялись  по  чину, остаться  там следовало бы
тебе. Ведь ты вице-глава нашей артели.
     Я   снес   чемоданы  в   одну  из   кают,  напоминавших   купе   старых
железнодорожных вагонов.  В каюте четыре койки, по  две, одна над  другой, с
каждой стороны, книжный шкаф. По  углам  -- два умывальника с зеркалами, над
ними  довольно  большие вентиляторы, похожие на те, которые  у нас на родине
используются на кухнях  больших столовых. Но  горячий воздух, проникавший  в
каюту  извне,  выгонял пот из  тела, свидетельствуя  о том, что  даже и  эти
огромные вентиляторы недостаточно велики.
     Казначей нашей  группы хаджи Абдухалил-ака известил, что  через полчаса
мы отправимся на прогулку по городу, но сперва зайдем в соборную мечеть  для
вечерней  молитвы.  Была пятница, и  паломники горевали, что им  не  удалось
совершить полуденную молитву в какой-либо из  хартумских мечетей. Полуденная
молитва в пятницу считается у мусульман самой важной и почетной. Поэтому они
хотели  бы  вечером  помолиться  в  мечети  и тем  самым  заслужить  милость
всевышнего.
     Мы не зря титулуем Абдухалила-ака хаджи. Еще три года назад он совершил
хаджж. Именно поэтому его,  человека,  повидавшего  мир, избрали казначеем и
все деньги --  в американских долларах -- вручили  ему. Я направился в каюту
Исрафила, чтобы  передать ему слова  хаджи Абдухалила. Исрафил и  его земляк
мулла Зульфикар совершали послеполуденную молитву.
     В ожидании я оперся о поручни. В прозрачной воде Нила плавали стаи рыб.
Примерно в полукилометре от нашего плавучего жилища, ниже по реке  сливались
воды Голубого  и  Белого  Нила,  образуя  собственно  Нил. Да, именно  здесь
рождается  старый   труженик  великий  Нил  и  отсюда  несет  свои  воды  до
Средиземного моря.
     На  песчаных отмелях противоположного берега  отдельными купами  растут
финиковые пальмы и акации. На небе ни  облака. Время от времени над железным
мостом, хорошо видным отсюда, снижаются на посадку самолеты.
     Справедливо  изречение,  что  идущий человек похож  на  дарье (реку), а
сидящий  -- на бурье  (циновку). Справедливы слова, что  кто  движется,  тот
видит, кто сидит, тот так и просидит век на одном месте.
     Еще  вчера  я  был  с Искандаром в  одной  из шашлычных  Москвы.  "Будь
осторожен, не  купайся  в  Ниле,-- наставлял он меня.--  Не приведи господь,
проглотит  крокодил  и мы  будем  лишены возможности бросить на твою  могилу
горсть земли".
     В свою очередь я порекомендовал приятелю не относиться  легкомысленно к
своему  здоровью, побольше гулять на свежем воздухе, ибо одиннадцатимесячное
в  году  сидение  сиднем   в   темном  рентгеновском  кабинете  не  очень-то
благоприятно  отражается на его умственных  способностях, если судить по его
шутке.
     Из каюты вышел Исрафил.
     -- Ты не молился? -- спросил он.
     -- Я? Я... молился.
     -- Однако и шустрый же ты!  Или ты пользуешься при молитве каким-нибудь
передовым методом?
     -- Потерпи, узнаешь.
     -- Ну, терпеть мне придется недолго.
     -- Что ж, тем лучше.
     Мы пошли в город. Программа экскурсии объявлена заранее:
     а) совершить вечернюю молитву в соборной мечети;
     б) найти и купить специальные чувяки для хаджжа;
     в) часть долларов обменять на суданскую валюту,чтобы, если, не дай бог,
наш отъезд в Аравию задержится, у нас были бы деньги на карманные расходы.
     Пешеe хождение здесь требует особого искусства.  Ни многих  улицах  нет
тротуаров.   Прохожие  жмутся   к  домам  и  заборам.   Движение,  повторяю,
левостороннее. По какой стороне улицы ни шагай, постоянно думаешь,  что либо
оставишь  своих  детей сиротами, либо  окажешься виновником  того, что  жена
какого-нибудь шофера станет вдовой при живом муже, посаженном и тюрьму.
     Но  даже  если  кое-где и  имеется тротуар,  он  покрыт  толстым  слоем
крупного   красного   песка.  Я   вынужден   останавливаться  через   каждые
двадцать-тридцать  шагов  и,  стоя  на  одной  ноге,  вытряхивать  песок  из
сандалет.
     -- Молодой месяц! -- воскликнул кори Тимурджан.
     Все  задрали  головы  к небу.  Один из стариков протянул  вперед руки и
прочитал  молитву:  "О   Аллах,  помилуй  нас,  грешных,  укрепи  веру  всех
мусульман, ниспошли  миру мир и  покой, осени наше путешествие,  сделай  его
безопасным..."
     Тонкий рог месяца, словно детская люлька, спокойно висел в небе. Хотя в
этих  широтах  такое положение  нашего естественного спутника вполне обычно,
паломники были очень взволнованы.
     И мне в детстве твердили, что если новый месяц покоится на небе, словно
чаша  на столе,--  не  иметь покоя  рабам божьим,  и в  течение этого месяца
нагрянет какое-нибудь бедствие или случится  хоть какая-нибудь неприятность.
При виде молодого месяца в таком положении, взрослые заставляли нас вместе с
ними возносить к вратам божьего дома мольбы о милосердии.
     Мы испуганно пялили глазенки в небо, обуянные страхом, беззвучно читали
известные нам молитвы, моля о благополучии для дома, для отца и для матери.
     Если  же  месяц  поднимался в  небе стоймя,  это  являлось поводом  для
радостных криков, шума, гама, ликования.

     Месяц, батюшка, дай лепешечку,
     Нет, не лепешечку, а братишечку,--

     распевали мы и с воплями и визгом переворачивали вверх тормашками дом и
всю улицу.
     Мне  кажется, что  у моих  спутников  этот страх перед лежащим  месяцем
сохранился со  времен детства. А может быть,  и нет? Может быть, страх  этот
пришел к людям со времен детства человечества, из  глубин десятков тысяч лет
развития человеческого общества?
     Я всем сердцем желал, чтобы сейчас совершилось чудо. Да, чудо, чтобы на
полутемной  улице  Хартума вдруг  очутился огромный  телескоп,  и  эти  люди
увидели бы на поверхности луны вымпел с  гербом СССР, с пятиконечной красной
звездой и воочию убедились, что  могущество  человека  оставило след даже на
светильнике Аллаха.
     В другое время я  пошел бы со всеми  вместе в мечеть, а сейчас  не  мог
этого сделать, даже через силу.
     Я  беспартийный, если и совершу намаз, никто не попрекнет  меня за это.
Когда умирает кто-нибудь из родственников или знакомых, то всю первую неделю
после похорон, а затем в двадцатый,  в сороковой день и в годовщину смерти в
доме покойного устраиваются
     поминовения  и  моления.  Хотя  я  уверен,  что  все  эти  россказни  о
переселении душ, о том свете, о  рае и аде, и так далее, и тому  подобное --
чистейший вымысел, все-таки вместе со всеми вздымаю руки. Хотя умом  я дошел
до определенного вывода, мои руки порой подчиняются обычаям.
     Мальчиком  я  раза два  или  три  убивал змей. Кетменем  или тешой <i>{род
мотыги}</i>  разрубишь змею надвое, и две змеи самостоятельно двигаются в разные
стороны. Чувство отвращения и брезгливости закипает в тебе, и ты  разрубаешь
гадину  на  десять,  на  двадцать,  на сорок  частей,  и все  они продолжают
извиваться. Кажется, что даже и в таком состоянии змея грозит тебе смертью.
     Недаром  говорят  в  народе, хоть бычок и умрет, но пугающий взгляд его
глаз не умрет никогда.
     Паломники свернули в  узкую улочку,  ведущую к  мечети.  В  этом городе
высокие минареты видны издалека и найти по ним мечеть не представляет труда.
     Я пошел дальше и очутился на вечернем базаре. По-видимому, здесь апрель
-- самый  разгар  лета.  Базар полон арбузов и  дынь,  бананов и апельсинов,
яблок и груш, различных местных фруктов, не ведомых  мне  ни на  вкус, ни по
названию.
     Торговцы  разложили   свои  товары  на  длинном  прилавке,  разделенном
перегородками  и  освещенном  керосиновыми  лампами. В  сторонке  сидела  на
циновке женщина  с мальчиком и на железном  переносном  очаге готовила кофе.
Чуть поодаль на такой же жаровне молодой  человек  варил что-то вроде густой
мучной похлебки. Едоки, усевшись вокруг прямо на земле, ужинали.
     Такую картину можно было  наблюдать в начале тридцатых годов  и на моей
родине. Советская  власть  была  еще молодой, а в нашей Средней Азии  и того
моложе,  и пока не  взяла  в свои  руки  все отрасли производства и бытового
обслуживания  народа,  каждый вечер на  пустыре в нашем  квартале  собирался
обжорный ряд. Женщины, старики и старухи  на мангалах, сколоченных из старых
ведер,  варили домашнюю лапшу, манты,  начиненные почти одним луком, или  же
торговали распаренным горохом. Приехавшие из кишлаков дехкане поодиночке, по
двое приходили  из  караван-сарая на этот пустырь,  покупали  каждый себе по
вкусу  то или  иное блюдо,  и  тут  же,  усевшись на корточки, ели.  И затем
расходились по своим делам или возвращались в караван-сарай.
     Позже  обжорные  ряды исчезли,  приезжие  привыкли  к чистым,  опрятным
столовым. Однако  во время войны переносные жаровни опять задымили на улицах
и площадях,  опять появились уличные творцы плова, лишь  издали показывавшие
котлу масло  и  придававшие шафраном и  другими приправами  своим  творениям
только внешний блеск взамен вкуса и питательности.
     Наверно, уличные ужины суданцев тоже  преходящая картина. Посмотришь на
открытые лица, на натруженные руки жителей Хартума и поймешь, что они только
начинают пользоваться первыми плодами свободы и независимости.
     Мои спутники вышли из мечети, и я пустился догонять их.
     Большинство  ларьков,  лавок  и  магазинов  сегодня  закрыты.  Купцы  и
ремесленники-мусульмане  не работают по пятницам. Редкие  открытые  магазины
принадлежат грекам,  армянам  и другим представителям  христианской религии.
Изрядно  побродив  по  городу,  мы  наконец отыскали  обувной  магазин.  Наш
казначей купил  всем по паре  резиновых  чувяк и, сменив на суданские деньги
некоторое количество долларов, ссудил  каждому  по  три фунта  на  карманные
расходы.
     Мы не зря пустились  на поиски  специальных чувяк. По  правилам хаджжа,
паломник должен  ступить на  землю  Саудовской  Аравии  в особом одеянии,  к
которому  не прикасалась бы  машинная или  ручная игла.  Чувяки,  которые мы
купили, были целиком литые и не имели ни единого стежка.
     От  длительного хождения  мы  очень  устали и проголодались  и  поэтому
чье-то предложение взять такси было поддержано единогласно.
     На трех  такси  мы  подъехали  к "Гранд-отелю".  Я  достал  из  кармана
трехфунтовую  бумажку и  протянул  водителю.  Сдачи  он  дал  мне  горсточку
серебряных монет.
     Возле второго такси собралась  толпа. Шел шумный спор. У меня давнишняя
привычка  -- как увижу  толпу,  непременно спешу  туда. Не  дай  бог, что-то
случилось  и  нужна  врачебная  помощь.  Выяснилось,  что  водитель  не  мог
разменять три фунта. Восклицая: "В чем дело? Что тут происходит?" -- я вошел
в круг. Шофер, увидев в руках у  меня серебряные монеты, обрадовался и, взяв
серебро, сунул мне взамен горсточку меди. Мы разошлись.
     --  Что  там случилось? -- спросил  Исрафил, ждавший на  другой стороне
улицы.
     -- Так, ничего, притчи рассказывают...
     -- Притчи? Прямо на улице?
     --  Да,  про  Насреддина  Афанди.  Однажды,  когда  он  спал,  с  улицы
послышался шум. Жена  разбудила его: "Выйдите на  улицу, господин, узнайте в
чем  дело!" Афанди накинул на себя халат  и вышел. На улице три вора  делили
награбленное. Один  из  них был недоволен дележом. При  виде  Афанди главарь
сорвал с него халат и отдал вору,  который считал себя обделенным. Грабители
пришли к соглашению и  ушли  восвояси, а Афанди вернулся  домой. "О  чем там
спорили?"   --  спросила   жена.--  "Э,  не  спрашивай,   ответил  Афанди.--
Оказывается, спор шел о моем халате".

        ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, СУФИИТИЙ!

     Вчера мы вернулись поздно и в  ресторане при "Гранд-отеле" кроме нас не
было  никого. Сегодня утром  нас проводили  сквозь три переполненные зала  в
четвертый, расположенный в самой глубине ресторана. Посетители кидали на нас
пытливые  взоры.   Мы  шли  цепочкой  мимо  столиков,   за  которыми  сидели
иностранцы.  Большинство шагало степенно,  уверенно,  с достоинством, словно
прогуливаясь по парку, только Алланазар-кори походя ковырял в носу.
     Не  дай  бог, чтобы  у  кого-нибудь  создалось впечатление,  будто  все
советские люди такие, подумал я. Ну, нет, не свихнулись же они, чтобы думать
так  про всех! Должны же  они понимать,  что те, кого  они видят, далеко  не
являют собой образец советского человека.
     После  завтрака  Кори-ака разрешил  нам  совершить прогулку по  городу,
посоветовав, однако, чтоб к полуденной молитве все собрались в отеле, потому
что,  возможно, нам  дадут самолет,  и  мы  полетим  в Аравию.  Кроме  того,
Кори-ака просил нас ходить всем вместе, чтобы, избави Аллах, не приключилось
чего-нибудь.
     Я  слыхивал,  что за границей с нашими  соотечественниками  происходили
разные разности.  Случалось, их  выкрадывали  всеми  правдами  и неправдами,
понуждая  отречься  от  родины.  Не помню  в  каком  это  году,  чанкайшисты
задержали  наш танкер "Туапсе"  и около двух месяцев  пытали  наших моряков,
добиваясь от них отречения от родины.
     М-да, странные  люди  живут на свете. По  поступку одного-двух  людишек
судят обо всех. Какой человек в здравом уме отречется от своей родины?! Если
у тебя нет родины, что же есть у тебя?!  Какой смысл может иметь семья, дом,
работа и все прочее без родины?
     Несмотря  на   предупреждения  Кори-ака,  пока  я  ходил   в  каюту  за
фотоаппаратом, моих паломников и след простыл. Исрафил вместе с переводчиком
еще раньше отправился в аэропорт по делам. Он не оставил бы меня одного. Или
они  ошиблись в  счете, пересчитывая людей, или же  в  глазах  ученых  мужей
ислама мое присутствие или отсутствие было равнозначным.
     Ничего страшного. Сказать по  правде, - не  люблю  ходить  стадом.  Что
касается возможности  неприятных осложнений, то  это  во  многом  зависит от
самого человека. Да и кроме того, подобные казусы случаются в странах, где к
нам  питают неприязнь. А  если что и  произойдет,  я ведь живой человек и  в
обиду себя не дам.
     Набережная Нила очень красива и утопает  в тени густых деревьев. Пройдя
километра два, я наугад повернул направо. Хартум состоит из трех, в прошлом
     самостоятельных  городов<b>:</b> из  города  Омдурмана, собственно  Хартума  и
Северного Хартума. Я гуляю  по Северному Хартуму, который считается новейшей
частью города.  Одежда прохожих  состоит  из белой  длинной рубахи,  чалмы и
легких чувяк. Рубахи  достигают  щиколотки,  но,  несмотря  на это,  люди  с
удивительной   ловкостью   и  проворством   ездят   на  велосипедах.   Чалма
повязывается  не  жгутом,  как  у нас, а широкими полосами  тонкой  материи.
Государственные служащие в легких европейских одеяниях.
     Узнать суданского араба нетрудно. У женщин и мужчин на щеках или на лбу
родовые  или  племенные  знаки  --  полукружия,  прямые  или  кривые  линии,
вырезанные ножом. Видимо, это проделывается еще в  раннем детстве, так как с
годами  надрезы  становятся похожими  на рубцы  от старых шрамов, нанесенных
холодным оружием.
     В чужом  краю чувствуешь  себя деревенщиной, впервые  попавшим в город.
Взор перебегает  с вывески на  вывеску, с одного здания на другое. Некоторые
надписи  сделаны прямо на асфальте. Читаю и понимаю. Ведь в нашем таджикском
литературном языке много арабских слов. Да и из таджикско-фарсидского  языка
в
     течение веков немало слов перекочевало в арабский.
     Я очутился в торговых рядах. Как и у нас в старинных городах,  по обеим
сторонам улицы протянулись ларьки, продуктовые лавки, мастерские кустарей  и
ремесленников.  В одном  ларьке торговали лекарствами. Цены  по  сравнению с
нашими аптеками очень высокие.
     Владелец палатки с канцелярскими принадлежностями заговорил со мной, но
я  не  понял  его. На лице торговца появилось выражение сожаления. Несколько
минут мы молча глазели друг на друга.
     -- Фарси? <i>{персидский; здесь подразумевается: "Говорите по-персидски?"}</i>
     -- Ла, <i>{ нет (араб.)}</i> -- был ответ.
     -- Турки?
     -- Ла.
     -- Инглизи? <i>{английский.}</i>
     -- Ла,-- ответил он, поморщившись.
     -- Что  же  делать?  --  произнес  я  вслух  по-русски, и от  этого сам
рассмеялся.-- Руси? -- спросил я, и на этот раз без всякой надежды.
     --  Эйва,  руси,  руси!  Билад Русийя,  аль-итти-хадас-суфиитий? <i>{  Да,
Родина Россия,  Советский  Союз,}</i> --  забросал  он  вдруг меня  вопросами  и
восклицаниями.
     -- Да, билад Русийя. Я -- суфиитий!
     --  Машалла, машалла! Аль-хамдулилла <i>{ Бог  вас послал,  славу богу.}</i> !
Суфиитий,  мархабан<i>{Добро  пожаловать (араб.).}</i>  ,  --  сказал  торговец  и,
поддерживая  под руку, ввел  меня на крылечко  своей лавки  и крикнул внутрь
помещения:
     -- Абдульмаджид!
     Мгновение  спустя юноша  с  едва пробивающейся  бородкой  вынес нам  на
подносе чай и сахар. Наша беседа протекала то с помощью мимики, то с помощью
арабских   слов,  знакомых  каждому  грамотному  таджику.  Наконец  я  начал
прощаться и купец, несмотря на мои возражения, подарил мне толстую тетрадь и
цветной карандаш.  Я отдарил его нагрудным значком с изображением голубя  --
символа мира -- на фоне глобуса.
     Проходя  вдоль   ряда  ремесленников,  я  обратил  внимание  на  работу
мастерового, который  сноровисто  и  быстро  плел  из  тонких прутьев спинку
стула. Заглядевшись,  я  невольно остановился  перед входом  в мастерскую. В
глубине  помещения  двое  других  кустарей  делали  изящные корзинки.  Через
внутреннюю дверь  в мастерскую  вошел  человек, судя  по одежде  -- хозяин и
приблизился ко мне. Я поздоровался. Он  ответил на  приветствие и улыбнулся.
Он понимал, что перед ним чужестранец, и спросил, откуда я.
     Узнав, что перед ними суфиитий, все прекратили работу.  Некоторое время
меня разглядывали  с  ног до  головы,  разглядывали с таким доброжелательным
любопытством,   словно  я  свалился  с  неба.  Кто-то   поставил  посередине
мастерской новый стул и пригласил меня сесть.
     -- Чай? Кахва?  Кукола? -- предлагал хозяин мастерской, желая выяснить,
какой  из  этих  напитков  предпочитает  гость.  Кукола,  по-видимому,  было
арабское произношение американского кока-кола.
     --  Ла,  ла, -- отнекивался я.  -- Шукран, благодарю.  Но  вопреки моим
отказам  откуда-то  появился  поднос с  чашками чая  и  кофе.  Не  прошло  и
нескольких  минут, как  вход  в мастерскую  был  забит  людьми. Из  соседних
мастерских   и   палаток   пришли   кустари    посмотреть   на    советского
путешественника.  Юноша, принесший поднос  с  напитками, привел средних  лет
человека в европейском  костюме.  Он  должен  был  переводить  то,  что  ваш
покорный слуга мог выразить на английском языке.
     У меня спрашивали, откуда я родом, как здоровье Юрия Гагарина, как меня
зовут, сколько у меня жен и детей, сколько зарабатывают у нас врачи, сколько
паломников в нашей группе. Люди постарше задавали вопросы о рынках, мечетях;
молодежь  интересовалась школами, просвещением,  климатом и, конечно, нашими
космонавтами.
     То, что  в Советском  Союзе  существует  свобода  религии  и  действуют
религиозные учреждения, некоторых радовало, а некоторых удивляло.
     После получасовой беседы я устал так, как может  устать  только  хирург
после  самой  сложной   операции.  Искать  и   находить  в   тайнике  мозга,
превратившегося от  жары в какую-то кашу, слова чужого языка, который знаешь
весьма  посредственно, не такое уж легкое дело. Добровольный толмач выглядел
не лучше меня.
     Я попрощался и хотел  было продолжать путь, но  переводчик,  портной по
профессии, силком потащил меня в свою мастерскую.
     До этого путешествия я был весьма уверен  в своих познаниях иностранных
языков. Ведь в течение несколь-ких лет я изучал английский в средней школе и
в  институте.  Но сейчас,  после серьезного  испытания  моих лингвистических
способностей, в  результате  которого я взмок от пота,  моя  самоуверенность
дала здоровую трещину. К тому же я вспомнил  о  людях, которые всего за один
месяц  осваивали чужой  язык  настолько, что могли свободно переписываться и
разговаривать, и это еще больше ущемляло мое самолюбие.
     И все-таки я был рад, что  пошел гулять по городу: я и не  предполагал,
что  встреча с простым  человеком из Советской страны  может представить для
жителей этого края столь волнующее событие.
     Признаться, быть центром внимания и  объектом  уважения множества людей
весьма приятно.  И  я  еще яснее понял, почему порядочные люди, даже  весьма
мудрые,  не могут долго сопротивляться культу  своей личности. Передохнув, я
снова отправился на прогулку.
     Я побрел наугад и вышел на просторную площадь, куда сходилось несколько
улиц.  Над  площадью  возвышалось  треугольное  здание,   которое  оказалось
национальным банком Судана. Под длинным  навесом сидели в ряд мальчики. Один
чистил обувь прохожим,  другой разложил на лист бумаги куски мыла и  зазывал
покупателей,  третий  застеклял  какую-то  картинку,  чтобы  ее  можно  было
повесить на стенку.
     Юный торговец мылом пронзительно выкликал "Сабун! Сабун!" Завидев меня,
он сразу же протянул два куска иракского мыла. Жестом я объяснил, что в мыле
не нуждаюсь.  "Тогда  сфотографируй!"  -- тоже  жестами  потребовал мальчик,
поставил мыло на место <i>{Иракское мыло имеет форму конуса.}</i> вытянулся во весь
рост и осклабился. Я сфотографировал его, чтобы не обидеть.
     Узнав, что я из Советского Союза, мальчишки подняли неописуемый галдеж,
и я испуганно оглянулся на полицейских, стоявших у входа в банк.
     Молодой окантовщик картин  усадил меня на  крошечную  табуретку  и стал
показывать свои богатства, состоявшие из стопки цветных гравюр, изображавших
отдельные сцены из классических английских и индийских драм и опер.
     -- Квайс, квайс  {  <i>Хорошо  (араб.)}</i>  ,  --  говорил я.  --  Баракалла,
молодец.
     Услышав  арабские  слова,  ребята  пуще  прежнего  принялись  исторгать
возгласы одобрения и радости.
     Да, дети, хотя  у них еще нет  жизненного опыта, всегда были и остаются
чутким   зеркалом  искренности.   В   мире   существуют   государства,   для
представителей которых  стало  правилом  либо гордиться  своей  мощью,  либо
бахвалиться  перед бедными  странами  своей толстой  мошной.  Но  даже самый
простодушный мальчуган сразу почувствует это. Такого  человека они никогда и
не подумают одарить  дешевым мылом или во что бы то ни стало в знак уважения
и гостеприимства навести блеск на его и без того чистые туфли.
     Внимание и любовь,  которыми меня окружили в торговых рядах хартумского
рынка, на  всю  жизнь останутся в  моей памяти. То, что  ваш  покорный слуга
является суфиитием, стало известно сперва в мясном ряду, а затем с быстротой
молнии  облетело весь огромный  рынок.  Торговцы,  покупатели  окружали меня
плотным  кольцом  и  засыпали вопросами. Тотчас  находился  и толмач. Но  не
проходило и  двух  минут,  как кто-нибудь  со словами "Суфиитий,  мархабан!"
тащил  меня за  руку,  усаживал на табуреточку  перед  своей лавкой,  просил
окружающую толпу податься назад, чтобы не загораживать гостю доступ воздуха.
Кто-то  протягивал чашку горячего  ароматного чая,  другой  всовывал в  руку
стакан воды  со  льдом,  третий угощал очищенным апельсином  или  бананом. А
четвертый, взрезал огромный арбуз, говорил, что обидится, если я  не отведаю
кусочек.  Не  успевал  я  опомниться,  как  какой-то  феллах  {  <i>Крестьянин,
земледелец (араб.)}</i> вел меня  за  руку  в свой ряд,  усаживал  с  почетом  и
принимался потчевать всем, чем торговал.
     Когда  я оказался гостем торговца маслом, один из покупателей попросил,
чтобы  советский врач отвесил и перелил масло в его посуду. На ручных весах,
у которых  одну из  чашек  заменял тыквенный кувшин с приделанным носиком, я
взвесил полхукки { <i>Хукка -- мера веса  в некоторых арабских  странах, равная
тысяче двумстам сорока граммам}</i> масла и перелил  в бутылку  покупателя.  Тот
был счастлив без меры.
     Отвечая на  расспросы, я говорил о том, что в  СССР лечат  бесплатно, о
том, что у нас много школ, училищ, институтов и университетов. Рассказывал о
республиках Средней  Азии.  На лицах слушателей  отражалось то удивление, то
восторг и добрение. Многие стояли в глубоком, задумчивом молчании.
     Приближалось  время  полуденной   молитвы.   Вспомнив  о   наставлениях
Кори-ака,  я  попрощался  с гостеприимными  хозяевами.  Да  и  они сами  уже
оставляли свои ларьки, тележки, велосипеды и товары, спеша к местам омовения
и в мечети.

        О АЛЛАХ, ВОТ И МЫ!

     Мои  спутники, совершив полуденную  молитву,  вернулись  раньше меня  и
сидели  в ожидании под навесом "Гранд-отеля". Мулла  Урок-ака ждал не только
обеда, но и меня, чтобы покурить. По-видимому, о моем отсутствии  пожалел он
один.
     Исрафил  сообщил,  что  самолет  сегодня вряд  ли  будет, но завтра  --
иншалла -- нам его предоставят.
     Служащие  ресторана  пригласили  нас  к  трапезе.  Одеты они,  как  все
суданцы,  с той только разницей,  что  их  длинные  рубахи  стянуты широкими
кушаками. Простые  официанты  носят  зеленые  кушаки,  а  рангом  повыше  --
красные.
     Нас  потчевали вкусными  супами,  жареным мясом,  бифштексами, а  также
фруктами и фруктовыми напитками, которые  предлагались в любом  количестве и
на любой вкус. Однако хлебa давали очень мало: перед каждым лежала маленькая
белая и почти несоленая булочка. Человеку с мало-мальски приличным аппетитом
такая булочка на один зубок.
     В  буфете ресторана я купил спички.  Медяков, оставшихся  у  меня после
поездки  на такси, хватало только на такие приобретения. В буфете, по случаю
приезда европейских гостей,
     продавали  спиртные   напитки,  но  цена!..  Захочешь  бутылку  рома,--
распрощайся с такой  суммой,  на  которую можно  приобрести крупного барана.
Государство умышленно обкладывает высокими  налогами торговлю горячительными
напитками, чтобы охладить не в меру ретивых торговцев алкоголем.
     Исрафил поджидал меня в одном из уголков фойе.
     -- Айда,-- сказал я ему.
     -- Обожди,-- придержав меня за рукав,--сказал он.-- Взгляни вон на того
человека.
     Мужчина в легком белом пиджаке и  в шортах полулежал в  мягком кресле у
колонны, вытянув волосатые ноги на стоявший  перед  ним столик. Много  людей
проходило мимо, но мужчина не обращал ни на кого внимания.
     -- Побъемся об заклад, что я угадаю, откуда этот человек,-- предложил я
Исрафилу.
     -- Нашел дурака, я и  без тебя это знаю,-- возразил тот, выпятив нижнюю
губу.-- Странные люди...
     Подобную же  картину мне приходилось  наблюдать и  раньше. Как-то  раз,
приехав в  Москву, мы с  Искандаром остановились в  гостинице "Украина". Там
было  полно  иностранцев,  в том числе гостей  проходившего в  те дни съезда
Центросоюза. Вечером, выйдя  из номера  и направляясь к лифту, мы увидели  в
холле хорошо одетого человека, который развалился в
     глубоком  кресле и,  задрав ноги на стол, лениво просматривал красочные
проспекты Аэрофлота и зарубежных авиакомпаний.
     Не знаю, общее ли это правило в Америке -- класть ноги на стол, или это
позволяют  себе лишь некоторые  американцы.  Как  бы то  ни  было,  эта поза
показалась  мне очень  некрасивой,  будто кто-то положил ноги  на  дастархон
{<i>Скатерть, на которой едят.}</i> с хлебом. Искандер нахмурился.
     -- Погоди, я  скажу  несколько слов этому господину,-- проговорил  он и
направился к иностранцу.
     -- Простите,-- сказал Искандер и представился: -- Я врач.
     Удивленный столь странным началом знакомства, иностранец вскинул брови,
наморщил лоб  и, не пошевельнувшись,  некоторое время разглядывал Искандара,
затем, будто что-то вспомнив, усмехнулся и воскликнул:
     -- О'кей, доктор! Присаживайтесь. Рад с вами познакомиться.
     --  Благодарю  вас,   вы  очень  любезны,--  продолжал   Искандар,--  к
сожалению,  я не  располагаю временем. Если вы не воспримите это  как обиду,
сударь, я хотел бы дать вам один совет...
     Я  стоял  поодаль  и слушал их  беседу.  Чужеземец несомненно  угадывал
намерения моего  товарища,  но не  менял позы  и  насмешливо  поглядывал  на
Искандара.  В душе я беспокоился, чтобы мой друг во время этого внешне очень
корректного, но внутренне весьма напряженного разговора не был бы посрамлен.
     -- Может быть,-- продолжал Искандар,-- никакой нужды в моих советах нет
и  вы сами знаете, что  человеческий  организм устроен так,  что  в  верхнюю
половину тела поступает самая  чистая кровь.  А вы изволите отдыхать в такой
ненормальной  позе,  что  чистая кровь идет  вам  в ноги...  То  есть я хочу
сказать, что клетки ваших ног работают лучше, чем клетки мозга.
     Высокомерное и насмешливое выражение словно стерлось с лица иностранца.
Он покраснел, но сразу же взял себя в руки, так же громко смеясь, поднялся с
места и, хлопнув Искандера по плечу, сказал, что доктор молодец, один ноль в
его  пользу. Достав  из кармана визитную  карточку и  написав  на  ней номер
комнаты,  он протянул  ее Искандару, приглашая к себе в гости.  Неоднократно
повторив "О'кей" и "ол райт", оба разошлись.
     В лифте я спросил Искандара:
     --  В  каком средневековом учебнике  ты  вычитал эту  чушь  о чистой  и
нечистой крови?
     -- Ее величество природа дала человеку  голову в надежде,  что  он хоть
иногда будет пользоваться ею,-- ответил мой друг.
     В тот раз я  впервые  столкнулся с традицией "ноги на стол".  И  теперь
постоялец гостиницы  далекого Хартума  своими  манерами  показывал, кто он и
откуда.

     Мои спутники собрались на верхней палубе парохода и беседовали. Памятуя
о своих обязанностях, я просил их ради самого Аллаха не пить сырой воды и не
есть  немытые   фрукты.  Они  выслушали   меня  в   молчаливом  согласии   и
утвердительно закивали головами.
     -- Почему вы не пошли с нами в город? -- спросил кто-то.
     Я промолчал, чтобы не наговорить им дерзостей.
     -- Нехорошо отрываться от общества,-- принялся поучать другой.
     Он долго читал бы мне нотации, как вести себя, но мое терпение лопнуло.
Я обрезал его,  сказав, что  это не я  оторвался от общества, а  благородное
общество бросило меня одного.
     В  это  время  прибежал   запыхавшийся  Алланазар-кори   и  еще  издали
оповестил:
     --  Знаете  какая  здесь  жара?  Сто  два градуса!  Раздались  возгласы
удивления и тревоги.
     -- Неужели?!
     -- Не может быть!
     -- Кори, вы это сами видели или кто-нибудь вам сказал?
     -- О, милостивый Аллах, неужели человек  будет лгать на пороге хаджжа?!
Конечно, видел своими глазами!
     Алланазар-кори  говорил  правду.  Он  просто  не  знал,  что термометр,
висевший у трапа при входе на  пароход, градуирован по  шкале Фаренгейта. По
Цельсию температура  была около  тридцати  девяти градусов.  Но  я ничего не
сказал. Пусть  себе  считают, что  на  пути к  обители  Аллаха  они  сносили
неслыханные муки и в жару,  при  которой вода превращается в пар, безропотно
творили свои моления.
     Казначей  вынес   из  каюты   какую-то   книжицу,   которая   оказалась
путеводителем  паломника  -- сводом правил  и законов  хаджжа.  Еще в Москве
Кори-ака рассказал  нам  об  этих  установлениях.  Теперь  по его  поручению
опытный хаджи должен был провести вторую беседу.
     -- Иншалла,  как услышим весть о  том,  что  самолет готов, моментально
нужно совершить святое омовение и надеть ихрамы.
     Ихрам -- одеяние паломника. Куском  бязи длиной в  два-два с  половиной
метра  оборачивают тело  ниже  пояса. Другой  кусок побольше  перекидывается
через левое плечо и пропускается под правую подмышку, закрывая верхнюю часть
тела. На ноги надевают  те самые  чувяки, к которым не прикасалась игла.  Во
время облачения  в ихрам  мы должны  как можно  громче выкрикивать следующие
слова:

     Лаббайка, Аллахумма, лаббайк!
     Ла шарика лака, лаббайк!
     Инна-ль-хамда ва-н-ни мата ва-ль-мульк.
     Ла шарика лака!

     <i>{Мы явились перед тобой, о Аллах, мы пред тобой.</i>
     <i>Ты один, нет у тебя сотоварищей. Мы -- пред тобой,</i>
     <i>Только ты достоин хвалы, благ и богатства.</i>
     <i>Ты один, нет у тебя сотоварищей}</i>

     Этот аят нужно знать наизусть,  потому что не только облачаясь в ихрам,
но и в течение всего хаджжа нам придется бессчетное число раз повторять его.
     Как  только  мы  вступим  на священную землю  родины  пророка, иншалла,
тотчас отправимся в путь к  благословенной  Мекке и, достигнув Каабы Аллаха,
совершим  таваф,  то  есть  обрядный  обход  вокруг  святыни,  затем  выпьем
священную воду  из колодца Замзам <i>{ Источник в  Каабе}</i>  и пустимся в поход к
великому  холму Арафат,  у  подножия  которого нужно провести хотя  бы  одни
сутки.  Еще сутки проведем  у подножия столь же святой горы Муздалиф, а трое
суток,  иншалла,  уйдут  на молитву,  жертвоприношения  и  обряд  камнебития
проклятого шайтана  в  священной  долине Мина.  После  этого  мы вернемся  в
благославенную  Мекку, некоторое  время  проведем  в  хождении  вокруг Каабы
Аллаха,  опять   вкусим   целительную  воду  Замзам,  после  чего,  иншалла,
отправимся в Медину к месту упокоения тела последнего пророка.
     Впрочем, к  названиям  городов  и местностей Аравии  мы обязаны  впредь
добавлять достойное их  прилагательное.  Например, морской и  воздушный порт
Хиджаза,   город  Джидду,  следует  называть  почтенная   Джидда,  Мекку  --
благословенная   Мекка,   Медину--лучезарная   Медина.   Таково   требование
мусульманской этики.
     Что ж, если наши славословия прибавят авторитет этим местам, мы готовы.
     Инструктаж по хаджжу закончился. Началась вольная  беседа. Один из кори
поведал  о редкостных  чертах  характера  нашего пророка.  Вестник божий был
весьма милосерд. Однажды, когда он беседовал со своими сподвижниками, к нему
подошла кошка и  растянулась на подоле его халата.  Когда любимцу всевышнего
понадобилось встать,  то,  не желая  тревожить сон кошки, он отрезал подол и
лишь затем поднялся с места.
     От  этого  рассказа я  пришел  в восторг.  Милосердию  вестника божьего
действительно стоит подражать, но, говоря  по совести, было  бы куда  лучше,
если бы  милости  пророка осеняли  благодатью  сынов и дочерей человеческих,
тогда  в годину  распространения священного ислама  головы тысяч ни в чем не
повинных людей  остались бы у них на плечах. И позднее, во времена правления
четырех халифов, четырех верных  сподвижников пророка  --  Абу-Бекра, Омара,
Османа  и Али, <i>{ Четыре первых, так называемых,  праведных  халифа,  которые
правили новообразованным государством арабских завоевателей -- халифатом}</i> --
сотни городов и благоустроенных кишлаков не превратились бы в пристанище сов
и филинов или в пустыни. Может быть, тогда дети тех  простофиль, которые  не
сразу  приняли ислам, не были бы изрублены "мечом справедливости" на куски в
их колыбелях или на теплых грудях своих матерей.
     Но  невежливо обсуждать  чью-либо  неприязнь  или любовь.  Люди  бывают
разные. Одни любят кошек, другие питают привязанность к собакам или лошадям,
третьи  предпочитают всем  живым  существам  род человеческий.  Как  говорит
пословица -- сердце принадлежит Зейнаб, ей и выбирать.
     Жаль,  что задумавшись об этом,  я  пропустил  мимо  ушей много  ценных
сведений. Однако я все же услышал, что кошка,  оказывается привилегированное
животное. Кто-то  из пророков погладил ее по  спине, и благодаря этому кошка
приобрела редкое качество: если сбросить ее даже с высочайшего минарета, она
обязательно приземлится на  все четыре лапы.  А  я,  растяпа, прозевал, кому
именно из пророков обязана кошка за такое благодеяние.  У  моих  детей  тоже
есть кошка Мурка. И  хоть она очень  хитра,  шустра и до  некоторой  степени
умна, а все же неграмотна и по своему невежеству не ведает, кого из хазратов
{  <i>Лицо,  имеющее  духовный  сан,  святой;   употребляется  также  в  смысле
"господин"  и  для  уважительного обращения  (араб.)}</i>  должна благодарить за
дарованные ей  привилегии.  Ведь, пожалуй,  ни  одному другому животному  не
приходилось бегать  по крышам так много, как кошке. И, следовательно, никому
так часто не грозит опасность грохнуться спиной о землю.
     Разговор перешел на тему о  пище. Начался диспут о том, что  главное --
хлеб или  мясо.  Ученые мужи разбились на  несколько групп. Одни утверждали,
что когда  на дастархон приносят плов, то недопустимо резать мясо, кладя его
на  лепешку,  потому  что  ставить  что-нибудь  превыше  хлеба  недозволено.
Соглашаясь,  что  это неугодно  богу,  их оппоненты,  однако,  заверяли, что
резать мясо  на  лепешке позволено. Другие, хоть и не высказывали ясно своих
убеждений, тем не менее приводили  цитаты из каких-то священных источников о
месте мяса и хлеба и, таким образом, проявляли эрудицию.
     Исрафил, молча сидевший, как и я, в стороне, встал и, кивнув мне, вышел
в коридор.
     -- Пойдем пройдемся,-- предложил он.
     -- Желание вице-главы -- закон. Пойдем.
     Исрафил  не  ответил. Я понял, что  ему  сейчас не до шуток,  и  как бы
невзначай спросил, что он думает о  споре ученых мужей. Исрафил  остановился
и,  направив  взгляд своих карих очей на землю, задумчиво поиграл пуговицами
моей рубашки, а потом с грустью сказал:
     -- Не люблю эти диспуты.
     По трапу  мы сошли на берег.  Исрафил облокотился  на решетчатую ограду
набережной и стал глядеть на реку.
     -- У  башкир есть  поговорка,-- улыбнувшись, произнес он наконец: -- "я
мулла и  ты мулла, кто  же  накормит коня?"  Так  и мои  коллеги,  соберутся
втроем, вчетвером и  ничего другого не  знают, кроме  споров и разговоров на
подобные темы.
     Да,  мои смутные догадки, что взгляды  мутавалли из Башкирии отличаются
от  взглядов   остальных   мулл  большей  глубиной  и  широтой,   постепенно
подтверждались.
     -- Каждый божий день  по сто раз убеждаешься,  что мы живем в двадцатом
веке,  но смысл этих слов до нас что-то  не доходит,-- через некоторое время
также грустно добавил он.
     Я промолчал.
     Людей  сравнивают  с  реками. Действительно, характер  одних напоминает
наши  горные шумные  и  бурные потоки. Другие похожи на этот Нил и спокойные
реки  широких  равнин.  Но  есть  и  такие  потоки,  которые  только кажутся
спокойными, а в своих глубинах скрывают могучие течения и водовороты.
     Вот и Исрафил, кажется, таит что-то в глубине души.

     По  вечерам  прямо  на  тротуаре  перед  отелем  расставляют  множество
столиков. Иностранцы  сидят здесь,  пьют чай  или  вино, беседуя и  отдыхая.
Присели и мы  с Исрафилом, заказали фруктовую воду.  Официант принес напиток
из грейпфрута, напоминающий  по вкусу  апельсин,  персик  и раннюю  дыню  --
хандалак.
     Подошел  наш  переводчик  Абдусамад-ака  с  газетой. Мы  попросили  его
рассказать,  о  чем  там  пишут.  В  газете  сообщалось  о  приезде  в Судан
китайского цирка и паломников из Советского Союза.  Половина газеты состояла
из  объявлений:  о приеме  учащихся  на  какие-то  курсы, о  торговле  чаем,
авторезиной, о найме квартир и так далее.
     Очевидно,  научный  диспут  на  палубе  уже  закончился.  На набережной
появились  двое  из  наших  спутников  и,  прислонившись спиной  к парапету,
одновременно начали ковырять в носу.
     Исрафил спокойно наблюдал  за этим зрелищем,  потом, видимо,  вспомнил,
что он второй руководитель  нашей группы, и направился  через  дорогу- После
кратких переговоров ковыряние в носу прекратилось.
     -- Что ты им сказал? -- спросил я, когда Исрафил вернулся.
     -- Я сказал, что  доктор  запретил теребить  нос, ибо, с одной стороны,
может возникнуть опасность  продырявить  носовую  перегородку,  а  с  другой
стороны, возможно, что иностранцы, не приведи Аллах, дурно подумают обо всех
нас.
     --  Молодец,  уважаемый  вице-глава, но впредь,  пожалуйста, говори  от
своего имени. Не восстанавливай их против меня. И без того  они косо на меня
поглядывают.
     -- Чепуха, тебе никто не хочет зла.
     -- Я  и не говорил, что мне  желают  зла.  Просто относятся с  какой-то
настороженностью.
     -- Преувеличиваешь. Стесняются тебя. Сам знаешь-- есть все-таки разница
между врачом и муллой.
     -- Да, пожалуй, ты прав, кое-какая разница существует.
     Исрафил усмехнулся и сказал, что он сегодня не в духе, пойдет в каюту и
соснет.
     Только он хотел подняться  с места, как на улице появился мулла Нариман
в полосатой шелковой пижаме. Нахмурившись, Исрафил направился к нему и долго
что-то доказывал. По тому, как мулла Нариман размахивал руками, было  видно,
что   он   не  желает  сдаваться.  Спор   затягивался,  привлекая   внимание
посторонних.  Я поспешил на  помощь к  Исрафилу. Мулла  Нариман  в  качестве
железного оказательства своей правоты упоминал всех предков и утверждал, что
он не ребенок и не допустит чтобы всякий встречный-поперечный учил его. Лишь
общими  усилиями Исрафила,  переводчика  и  моими  нам  удалось  убедить его
переодеться.
     Уфф! До  сих  пор я  лишь изредка  встречался  с  священнослужителями и
никогда не оказывался столь длительное время в их обществе.
     Господи, когда же все  это кончится?!  Ведь по существу хаджж еще и  не
ачинался...  Делать нечего, надо терпеть. Терпеть, чтобы  сегодня  перешло в
завтра, завтра в послезавтра, и так до конца...
     Пришел  Тауфик,  завел  беседу  с нашим переводчиком  Абдусамадом.  Оба
хорошо знают арабский язык, быт, привычки  и традиции арабского народа, и на
эти темы беседа  у них  всегда получается живой  и интересной.  Тауфик много
путешествовал по самым дальним уголкам Суданской Республики, много видел.
     -- На юге Судана живет одно племя,-- рассказывал он.-- В прошлом году я
был гостем  их вождя  султана Маерна Белла. У него в подчинении  восемьдесят
тысяч  мусульман. Он владетель бескрайних плантаций, бессчетного  количества
скота. В одном крыле дворца он устроил тюрьму. Сам султан,  сам  судья и сам
хаким  <i>{Правитель   (тадж.)}</i>.  От  четырех  жен  у  него  пятнадцать  детей.
Подданные, являясь перед его светлые очи, падают ниц и ползком  приближаются
к своему  властелину,  а  получив от  него  какое либо повеление, так  же на
коленях пятятся назад...

     Я  сижу на скамейке на верхней палубе парохода. Исрафил лежит у  себя в
каюте.  Хотел  измерить  у  него  температуру,   но   он  не  позволил.  "Не
беспокойся,-- сказал он,-- пройдет".
     Надоело мне  это безделье. Даже книги нет,  чтобы почитать. Из  дома  я
захватил с собой несколько книг, но в московском аэропорту пришлось оставить
их Искандару. Кори-ака взял с собой для подарков в те страны, куда мы ехали,
целую  кипу  нового   ташкентского  издания  Корана  и  тяжеленные   альбомы
фотографий мечетей, медресе и прочих исторических памятников мусульманства у
нас в стране.  Каждый альбом  весил чуть ли  не десять  килограммов, и когда
выяснилось,  что  наш  общий  груз  превышает  дозволенные  нормы,  Кори-ака
распорядился,  чтобы  личные вещи не  первой  необходимости  мы оставили  на
родине и тем самым облегчили багаж. Так мы и поступили.
     Черт ее  знает, почему-то с утра у  меня на кончике языка вертится одна
строка из стихотворения:
     "Наш праотец продал райские кущи за два зерна пшеницы..."
     Сколько ни  стараюсь, не могу  вспомнить вторую  строку.  Видимо,  поэт
намекал на ошибку отца наших
     Отцов  - хазрата Адама, который, послушавшись шайтана, употребил в пищу
запретный злак и за этот величайший грех с треском был изгнан из рая.
     Невольно повторяя  про себя эту  строку, я не заметил, что  начал петь.
Так,  распевая,  я  смотрел  на ночной Нил,  цепочку береговых  огней, дугой
растянувшихся вдоль берега и исчезавших  за купами деревьев Омдурмана. Время
от  времени  по Нилу  проходили ярко  освещенные пассажирские теплоходы  или
какой-нибудь, катер тащил  баржу. Тогда  наше пристанище покачивалось словно
люлька. Волны, ударяясь о борта отеля на  воде и  каменный берег набережной,
громко плескались, разбрасывая вокруг молочно-теплые брызги.
     Услышав шаги, я обернулся. Ко мне приближался мулла Урок-ака.
     -- Дохтур-джан, ох и искал же я вас! С ног сбился!
     -- Простите, я не предупредил вас, что буду на верхней палубе.
     --  Кхе!  Думали,  на  верхней  палубе  сумеете от меня  скрыться? Нет,
сладкий мой братец, хоть на небо поднимитесь, я вас оттуда за ноги стащу,  в
землю  укроетесь-- за уши вытяну, ха-ха-ха! Прости господи,  прости господи,
нечаянно рассмеялся.
     -- Мулла-ака,  не опасайтесь; чтобы  подняться на небо,  мне не хватает
святости, чтобы уйти в землю -- грехов.
     --  Вы  все  шутите,  что  ж,  воля  ваша,  воля  ваша.  Среди  врачей,
оказывается,  тоже есть шутники. Ох-хо-хо, сладкий  братишка, давайте  лучше
подымим болгарскими сигаретами с золотыми узорами. Рахмат, рахмат<i>{Спасибо}</i> ,
дорогой братишка. Штуки три-четыре я возьму с собой, чтобы не беспокоить вас
среди ночи.
     Покачивая толстым  пузом, мулла  Урок-ака, пыхтя,  стустился по  узкому
трапу и исчез.
     Опять не заметил, как начал петь. Вдруг кто-то коснулся моего плеча.
     -- Нельзя петь, доктор. Мы находимся у благородного порога хаджжа.
     Это  Алланазар,  тот самый  молодой  кори,  который  был  в  московской
гостинице моим соседом по комнате.
     Я обомлел от этого назидания,  от тона, каким оно было  высказано, и от
неожиданности потерял  дар  речи. Алланазар, словно  победивший в бою петух,
выпрямился и горделиво направился вниз.
     ...В  полночь  меня  разбудил мулла  Зульфикар  и повел в  свою  каюту.
Исрафил  горел  как  в огне. Вечером он  не  позволил  мне осмотреть себя, я
рассердился и  теперь обрушил  на его голову все ругательства,  какие только
знал.  После обеда, в самое  пекло, он выпил воду со льдом  и простудился. Я
дал  ему аспирин, чтобы  снять  жар, затем растворил  в  воде  тетрациклин и
насильно влил в рот.
     Он бредил, особенно  часто  повторяя слова  "джаннат" <i>{  Рай (араб.)}</i> и
"шариф" <i>{Благородный (араб.)}.</i>
     -- Не бойся,-- сказал я в сердцах,-- место в раю тебе  обеспечено. Если
уж таких, как ты, туда не пускать, рай опустеет.
     Мулла Зульфикар нагнулся ко мне и прошептал в самое ухо:
     -- Дохтур-джан, Джаннат -- имя его жены, а Шариф его сын.
     Когда  мы вышли из каюты, мулла  Зульфикар рассказал  мне историю семьи
своего земляка.
     Бедный  Исрафил. Оказывается, он жил  словно между двумя жерновами. Вот
почему  черные тучи дурного  настроения так часто бросали тень  на его чело.
Единственный сын Исрафила -- ученый, физик, а в  семье священнослужителя это
не  является свидетельством счастья и благополучия. К тому же жена Исрафила,
не сказавшись,  уехала в  Ленинград,  оставив дома  записку: "Скоро вернусь.
Поеду  погостить к  Шарифу".  Шариф, как  и прежде, ежемесячно  высылал отцу
деньги, хотя тот не  нуждался в  материальной поддержке,  слал  письма, но и
письма теперь были не  такие, как прежде, только привет, вопросы о  здоровье
отца  и других  родственников, и  все.  Сын  не требовал больше, чтобы  отец
переменил  род  занятий, не  делился с ним  новостями из  области  техники и
науки, не  обсуждал  стихов,  не  затрагивал  проблемы  философии. Привет  и
поздравления, я и мать в добром здравии, желаем тебе благополучия...
     -- Джаннат домохозяйка?
     -- В том-то и дело, что нет.  Она работала кассиршей на  вокзале. Когда
женщина  поступает  на службу, бегает по  улицам, ничего хорошего не  жди,--
заключил мулла Зульфикар.
     До рассвета просидел я у изголовья Исрафила, пока ему не стало лучше.

        ПОЗДРАВЛЯЮ С ПОКУПКОЙ ТРУСОВ

     На следующее утро нам объявили повеление Кори-ака ни на шаг не отходить
от гостиницы. Из аэропорта каждую минуту могли сообщить, что самолет готов.
     Исрафил за эту ночь осунулся и  немного побледнел.  Но поскольку  я все
еще дулся на  него за то, что он не позволил осмотреть себя, я заставил  его
лежать в постели. Пищу, по моему распоряжению, приносили ему в каюту.
     С  каждой минутой становилось все  жарче. До полудня никаких известий о
самолете не было.
     Правду  говорят, что  вода  в речке  возле  дома не  ценится. Воздушное
сообщение стало  у нас таким привычным делом, что на комфортабельный самолет
смотрят теперь, как прежде смотрели на арбу.
     Но в Судане  нет  своих самолетов,  их покупают в других  странах. А из
чужого не создашь изобилия. Если бы  я, подобно Исрафилу, верил в могущество
Аллаха, я бы сейчас от всей души обратился к  нему  с молитвой, прося помочь
делам молодого государства Судан, этой стране трудолюбивых людей с открытыми
душами, ниспослать им бурное развитие  родины, поскорее построить большие  и
мощные промышленные предприятия, что является первым условием независимости.
     Из отеля вышел  Кори-ака. Он  отобрал пять  человек, в том числе вашего
покорного  слугу,  и  сказал,   что   желает   нанести  визит   руководителю
департамента по религиозным делам Суданской Республики.
     Официальный прием  прошел,  слава богу, без пышности  и парадности. Нас
встретили во дворе департамента  и  провели в  кабинет. Мы  сели  полукругом
вокруг стола  главы департамента,  чисто выбритого  сорокалетнего  человека.
Несколько чиновников  бесшумно двигались за нашими  спинами, поднося  гостям
фруктовые воды, сигареты, спички.
     Беседа велась в основном между хозяином кабинета и главой нашей группы.
Кори-ака, умудренный  жизнью  и  много  повидавший  на своем  веку  человек,
довольно хорошо говорит по-арабски. Следя за спокойным течением его речи, за
изысканными манерами,  я с  сожалением  думал о  том,  что не будь  Кори-ака
священнослужителем, он мог бы стать ученым, известным из конца в конец нашей
страны, или же государственным деятелем.
     Служители  религии  тоже  нужны людям, но,  увы, не для  сегодняшних  и
завтрашних дел, а только ради почитания предрассудков прошлого. Человеческое
общество,  бывает,  так  же  как  и   природа,  выкидывает  разные  коленца.
Проказница природа, например, сотворила  в организме  человека такие органы,
назначение которых никому не ведомо, но и они временами дают знать о себе.
     Не ахти  как  понимая по-арабски, я погрузился в свои думы. В  Москве я
надеялся, что  в  подобных случаях  наш переводчик  хотя  бвт  вкратце будет
передавать нам содержание беседы. Что поделаешь, правила в группе паломников
отличаются от правил в обычных туристических группах.
     Оказалось,  что   руководитель   департамента   уже   был  наслышан   о
Тимурджане-кори и попросил его прочитать  что-нибудь наизусть  из Корана.  У
Тимурджана-кори  приятный  и  звучный  голос. Мне кажется, что он всегда рад
случаю показать свое  искусство  в чтении  Корана. Впрочем, желание проявить
талант и услышать слова похвалы не такая уж редкая слабость у людей.
     В "Гранд-отеле" нас поджидал корреспондент газеты "Ас-Саура" <i>{Революция
(араб.).}</i>  ,  Он  вывел всю группу в садик при  гостинице,  поставил в  ряд,
поместил в центре Кори-ака и несколько раз щелкнул затвором.
     -- Теперь и мутавалли из Башкирии станет известен в арабских странах,--
сказал я Исрафилу, которого по этому случаю сам вытащил из каюты.
     -- Все в руках божьих.
     --  Конечно,-- отозвался я, но про  себя прибавил,  что рука  редактора
газеты, пославшего нам фоторепортера, оказалась нисколько не слабее божьей.
     Не  понимаю,  что  со  мной происходит.  Прежде, когда мне  приходилось
слышать, как человек  вручает свою судьбу или судьбу  какого-либо дела  воле
божьей, мне на некоторое время становилось жаль его, и все.
     Думалось,  в силу чисто формального отношения к  старым  обычаям, что в
этом святом путешествии, под влиянием окружающей  среды,  мое сердце, если и
не склонится в сторону любви к  творцу вселенной, то во всяком случае станет
гораздо  терпимее к тем, кто ему поклоняется. Увы! Всякий раз мне необходимы
чрезвычайные усилия, чтобы сдержать возмущение.
     И  сейчас,  минуту назад, я вслух  согласился со  словами моего  нового
приятеля, а про себя подумал иное.  Гм, неужели святая поездка воспитает  во
мне двоедушие? Однако  ничего  не поделаешь, не могу же я открыто  высказать
свои  взгляды  мулле Исрафилу  и лишиться  единственного собеседника  в  дни
скитаний!
     После полуденной молитвы стало ясно, что самолета не будет и сегодня.
     Кори-ака, удрученный этим  известием, уехал в  посольство. Теперь можно
часок-другой погулять, правда, не отходя далеко  от отеля. Исрафил, совершив
намаз, зашел за мной, и мы отправились в зоосад.
     Я видел в наших  зоопарках разных зверей, но  здесь ни на минуту не мог
забыть, что эти носороги,  гигантские крокодилы, жирафы и разноцветные птицы
заточены  в  клетки у себя  на  родине.  Покиньте Хартум, пройдите несколько
километров на юг  или на запад и вы увидите в здешних реках и озерах, песках
и джунглях всех этих зверей на воле. Конечно, если у вас есть такое желание,
ведь не каждый мечтает встретиться лицом к лицу с носорогом или крокодилом.
     Надо  сказать, что чистота  в  зоопарке поразила нас.  Еще  при  первой
встрече наш  посол  говорил,  что  в Судане  все ходят в  белом;  заметив  у
кого-нибудь на одежде пятнышко, знайте, это не суданец, а приезжий.
     Ни  в отеле, ни на улицах, ни  в зоологическом саду я не видел ни одной
мухи.  Даже на базаре!  Не  стоит и объяснять, как это ласкало  сердце слуги
медицины.
     После  ухода  фотокорреспондента,  когда  мы  сидели в кресле,  в  тени
навеса, к  нам вышел администратор отеля  и принялся расспрашивать, нравится
ли  нам  здесь, хорошо ли мы  устроились. Кори-ака  ответил,  что  мы весьма
довольны, и прибавил, что нас, а особенно доктора, радует отсутствие мух.
     -- Что вы, что вы! -- с жаром возразил администратор.-- У нас еще очень
много  мух! В большом  обеденном зале появилась  сегодня одна муха.  Четверо
официантов целый час гонялись за ней...
     Мы отправились с Исрафилом на  поиски книжного магазина, мне нужна была
тетрадь или блокнот. Общую тетрадь, подарок владельца ларька канцелярских
     принадлежностей,   мне    пришлось   отдать   нашему   казначею   хаджи
Абдухалилу-ака. Увидев у меня тетрадь, он принялся так расхваливать ее,  что
мне не оставалось ничего иного, как распрощаться с ней.
     Книжный магазин был безлюден, как дальний уголок музея. Кроме одного
     застекленного  прилавка  со   школьными  принадлежностями  и   дорогими
авторучками,  весь магазин был заполнен комиксами и аналогичной литературой,
которую в нашей стране называют бульварной. Судя по обложкам, в этих книжках
вряд  ли  найдешь  что-либо,   кроме  убийств,  кровавого  соперничества  за
наследство или любовницу, ограблений и тому подобных "актуальнейших" проблем
современности.
     С полчаса  мы рассматривали  витрины  магазина и за  все  это  время не
увидели  ни   одного   покупателя.   В   душе  я   был  восхищен   упорством
книгоиздателей. Прекрасно зная,  какой спрос имеет их дурманящая продукция в
далекой африканской  стране,  они, тем не менее, с  настырностью,  достойной
лучшего применения, старались распространить издаваемую ими макулатуру.
     Исрафил боялся  опоздать  к  вечерней  молитве,  и  мы  чуть  не  бегом
бросились домой.
     Наши спутники тоже провели  два  часа в прогулке  по городу. На средней
палубе  второго  парохода,   ставшей   традиционным  местом  встреч,   мулла
Абдуразикджан-ака   демонстрировал   свою   покупку.   Он   приобрел   белые
американские трусы.
     -- Что вам понравилось в них? -- не утерпел я.
     -- Э, дохтур-джан,  чудак вы  человек,  поглядите хорошенько,  обратите
внимание на поясок...
     Резинка на  поясе была  не  одинарная,  как мы привыкли, а  в несколько
рядов,  и складки  сделаны красивее,  но  покупать  и везти на родину  трусы
только из-за резинок и красивых складок? Для этого, мне кажется, нужно иметь
особое пристрастие к заграничному.
     Ничего  не поделаешь,  все-таки наш спутник  сделал  покупку  и  этикет
требовал, чтобы мы поздравили его.
     -- Поздравляем с покупкой трусов.
     Проведав  муллу  Наримана, я отправился  к  себе. Но сидеть  в каюте до
десяти-одиннадцати часов вечера, пока не спадет жара, было нестерпимо.
     Нет даже книги, чтобы почитать. Да к тому же человеку, отправившемуся в
хаджж, запрещено читать что-либо, кроме книг религиозного содержания.
     Нельзя также петь.
     Нельзя смеяться, нельзя улыбаться.
     Может   быть,   слушать   радио  не  воспрещено?  На  корме   находится
парикмахерская нашей гостиницы. Брадобрей там  же  и живет. Пойду к нему.  У
него есть маленький  транзисторный приемник. Он  человек  приветливый и, как
все его  коллеги, склонен к  болтовне. Его гортанный голос не умолкает ни на
минуту, Но  ваш покорный, слуга, не понимая языка, не мог быть лекарством от
его болезни.
     Сколько ни  крутил  я верньеры радиоприемника, ничего не услышал, кроме
сур  Корана и последних известий, которые дикторы  почему-то читали каким-то
воинственным  тоном.  Видимо,  приемничек  был  маломощный  и  ловил  только
ближайшие  радиостанции.  Хоть бы услышать какую-нибудь арабскую песенку  из
тех, что стали певаться  в последние годы и  в моем краю благодаря фестивалю
молодежи в Москве Батыром Закировым, Рашидом Бейбутовым и Лайло Шариповой.
     В эти  минуты я позавидовал  Тауфику, у которого наверняка  есть мощный
радиоприемник. Захочет -- послушает Баку, захочет -- Москву.
     Мулла  Урок-ака не соврал, сказав, что  если я отправлюсь в  небеса, он
стащит меня  за ноги, укроюсь в землю -- вытянет за уши.  После того как  он
отыскал меня в  цирюльне, я ничуть не  сомневаюсь  в том, что он не  бросает
слова на ветер.
     Мы пошли в мою каюту, и я дал ему пачку сигарет.
     --  Нет,  нет,  дохтур-джан,  куда мне  столько!  Я  ведь  только  так,
балуюсь,-- отнекивался  он.--  Ну, ладно, будь  по-вашему,  сладкий  братец.
Возьму всю пачку, чтобы не беспокоить вас ночью.
     -- Мое беспокойство не имеет значения, лишь бы вы не беспокоились.
     -- Ха,  опять подсмеиваетесь! Воистину врачи шутливый народ,-- и воздев
руки, он обратился к богу:  --  О Аллах, пусть этот человек в обоих мирах не
увидит ни одного черного дня! Пусть на древе  его жизни не сломается ни одна
ветка! Аминь!
     Спокойный за свою судьбу в обоих мирах, я отправился на боковую.

        НЕВОЛЬНОЕ ЗАТОЧЕНИЕ ВО СЛАВУ АЛЛАХА

     Надежда, что на следующее утро наконец будет самолет и, проснувшись, мы
услышим эту добрую весть, оказалась тщетной.
     Позавтракав в  ресторане, мы снова  расселись  в плетеных  креслах  под
навесом возле отеля, раз в десять-пятнадцать минут обмениваясь односложными
     предложениями. Остальные постояльцы разошлись по своим делам.
     Может  быть, духовенство  привыкло к такому образу  жизни, но  на  долю
вашего покорного слуги столь мучительное времяпрепровождение выпало впервые.
Черт побери, если у  вас  есть враг и вы хотите проучить его,  создайте  ему
условия для сна, кормите до отвала,  но лишите возможности заниматься  своим
делом. По-моему, более страшную муку трудно придумать.
     Но что это происходит? Мои спутники тащат из вестибюля пачки газет. Вот
оно  что!  В  сегодняшнем  номере  напечатана наша фотография. К  сожалению,
снимок очень  расплывчатый, лиц не разобрать, можно только догадываться, кто
тут кто.
     Но  грех  роптать.  И  на  том  спасибо.  В  Судане  полиграфия  только
зарождается.  Цинкография  и  печать  делают  первые  шаги.  Поэтому  нечего
удивляться.
     Я тоже купил газету на память.
     Исрафил  ушел  к  себе  в  каюту.  Он  совсем поправился.  Кроме  муллы
Наримана, все здоровы и бодры, как молодые бычки.
     Чем бы заняться?
     Когда же будет самолет?..
     Прошедший  день  оставляет  обычно  грустный осадок в  сердце человека.
Проходит  минута за  минутой, час  за часом,  день за  днем.  Хоть кричи,  а
проходят,  хоть  вой, проходят. Разум не  может смириться с этим неумолимым,
безвозвратным  бегом времени. Или  я преувеличиваю?  Или это кажется  только
нам,  врачам, имеющим  дело с больными  и со смертью?  Правду  говорят,  что
течение времени заметно, когда у тебя хорошее настроение. Пока что для  меня
время будто остановилось. Будто не часы состоят из минут, а каждая минута из
долгих утомительных часов.
     На нижней палубе несколько  служителей отеля, сидя на циновке, играют в
карты. Поздоровавшись, я задержался  возле них.  Игра мне была неведома, и я
ничего не понял. Один из игроков принес  кальян с длинной трубкой, раскурил,
сделал  несколько  затяжек, вытер  подолом  рубахи  мундштук  и  с  поклоном
протянул мне.  Чтобы не обидеть  человека, я  затянулся.  Едкий дым дешевого
табака обжег горло. С глазами, полными слез, я вернул кальян.
     С нижней  палубы на среднюю  ведет узкая лестница  с медными поручнями.
Только я хотел ступить на первую ступеньку, как кто-то окликнул меня.
     -- Минуточку, дохтур.
     Наверху стоял мулла Абдуразикджан-ака с набитым ртом.  Он что-то жевал.
Щеки  у него  раздулись, словно он сунул  в рот  целый огурец.  Рот  у  него
постоянно набит  чем-нибудь. Если  он ничего не  жует,  то сосет  леденцы. Я
ждал, пока он прожует. В руке у него была гроздь бананов,  он очищал один из
плодов.
     -- Что скажете?
     -- Пусть Аллах поможет вашим делам. Принесите, пожалуйста, ключ от моей
каюты. Он у Алланазара-кори.
     -- А где Алланазар-кори?
     -- Сидит через дорогу под навесом.
     До  моего сознания никак не доходит,  почему Абдуразикджан-ака поручает
мне заботы о своем ключе.
     Поднявшись  по  лестнице,  я остановился перед ним.  Его черные  усы  и
борода  были  в  банановой  пыльце.  Глаза  чревоугодника  поблескивали   от
наслаждения.
     -- Ведь вы только что оттуда пришли?!
     -- Забыл.
     Что-то  екнуло у  меня в  груди. Когда  выказываешь уважение  некоторым
людям, они считают, что можно зануздать тебя, словно ишака, оседлать и сесть
на  шею.  Будь он хотя  бы  старше меня  по годам,  или нездоров, или  занят
срочным делом, тогда его бесцеремонность имела бы хоть какое-то основание.
     Он заметил,  как я насмешливо гляжу на него, на  его бороду и  усы,  на
влажные  от  сладкого сока губы, и  заерзал. Сунул бананы  в свой необъятный
карман, торопливо утерся и пробормотал:
     -- Если вам не в тягость, конечно, дохтур-джан...
     Меня рассмешила его растерянность. Мне был смешон и я  сам, оттого  что
минуту назад чуть было не вспылил. Он этого не стоил.
     -- Вы уже надели новые трусы? -- спросил я с улыбкой.
     -- Да. А почему бы и нет?
     -- Пожалуйста, носите себе на здоровье.
     Я  прошел мимо  него  в  каюту.  Оглянувшись, увидел,  что  он  стоит с
разинутым ртом, удивленно взирая мне вслед.
     В  присутствии Кори-ака  все  они ведут себя ангелами:  ходят  скромно,
опустив  голову, вежливо слушают друг  друга,  пропускают  вперед старших по
возрасту и чину. А стоит  нашему главе отвернуться,  как за обеденным столом
начинается перепалка.

     Я сидел в каюте, обуреваемый невеселыми думами, когда раздалась весть:
     -- Облачитесь в ихрамы, нас ждет самолет!
     Все бросились собирать вещи и совершать омовение перед облачением.
     Только  с помощью Исрафила мне удалось надеть ихрам. Подол получался  у
меня то  слишком  узким  и  мешал  ходьбе, то  чрезмерно  широким  и обнажал
лодыжки, что запрещается шариатом.
     Наконец, взяв свои чемоданы, я выбрался на улицу. При виде облаченных в
ихрамы паломников прохожие громко благославляли нас. Как только мы сели в
     автобус, хаджи Абдухалил-ака крикнул:
     -- Лаббайка, Аллахумма, лаббайк! Ла шарика лака, лаббайк!
     Уже  в течение  получаса все  вполголоса повторяли  эти слова, а теперь
стали кричать:
     -- Инна-ль-хамда ва-н-ни'мата ва-ль-мульк! -- что было сил вопил  хаджи
Абдухалил-ака с такой искренностью, словно от этого зависело наше дальнейшее
     путешествие, будущее самого хаджи и всех нас.
     --  Ла шарика лака!  -- хором  подхватывали пассажиры  автобуса,  и  от
воплей дребезжали стекла и крыша машины.
     Площадь перед аэровокзалом была забита людьми с непокрытыми головами, в
ихрамах. Полицейские к служащие  аэропорта с трудом прокл