- для  нас  светский  выезд под черной вуалькой,
собрание  выглаженных  костюмов, солнечных,  с  титановыми  душками,  очков,
напомаженных  молодцов.  Протестантские  фюнералы --  ах,  эти  голливудские
колокольчики при выходе из кирхи! Учтивые, все друг друга вперед пропускают,
как будто из кино вышли.  Да они из кино и вышли -- видеокассетные похороны.
Всех  немедленно обвинить в лицемерии.  Венки слишком вычурны. Скупые слезки
не  удовлетворяют  родного  чувства  самоистязания,  саморасцарапывания.  Мы
рождены изводиться в лоскуты, вплоть до русского погребального катарсиса.
     "Вот я  лежу, но этот я -- не я, а где же я?" -- мой скорбный надмирный
вопрос.
     Их  западные могилы слишком  хорошо вырыты,  заправлены,  как  постели,
защищены со всех сторон от червей. Не то что наши -- с плавающим окурком. Не
то  что  наши  по  весне  -- с  провалом до гроба,  как  сойдет  снег. У  их
священников  слишком  постные  лица, у их  могильщиков  чересчур осмысленные
физиономии.  Западный  отказ  от  поминок  --   дурное  следствие  жизненной
скупости, нам подавай долгое прощание, с посткладбищенским тщательным мытьем
рук и застольем, медленно уходящим в шумное беспамятство, водочное небытие.
     Но  отведи нас на  Ганг, и мы превратимся  с испугу в  Европу при виде,
запахе горящих  на  набережной трупов. Мы ошалеем от показательных костров и
бесслезных, худеньких родственников, сплоченно уверенных в реинкарнации.  Мы
разглядим здесь только дикость, язычество и --  кубарем домой. Нам позволяли
смотреть всего лишь в глазок крематория, чтобы не было дефицита кошмаров, да
и то --  до  поры, до времени. У  нас  в  ушах  не  треск  бамбука,  а  стук
заколачиваемых гвоздей. Сначала-- застенчивый, под конец  --  с оттяжкой.  А
если  это тяжелый  обычай,  так есть люди, которые  и  "тяжелые  фильмы"  не
смотрят.  Но я,  сколько  ни  хоронил  покойников  в  открытых гробах,  знаю
наверное,  что это  только против их  памяти.  Помнятся, как нашатырь,  одни
синюшные лица  и отталкивающий замогильный холод руки, и где-то на горизонте
стоит  отодвинуто маленький живой человек и  не смеет приблизиться  с живыми
ручками.
     Батюшка, ну, чего застыл? Отпевай.  Я не любитель спорить. Почему тогда
только лицо  и  руки?  Уж  лучше  бы совсем голым,  как  в морге.  И все  бы
разглядывали мертвый припорошенный хуй и спущенные яйца, делая вид,  что  их
это не интересует. Есть похоронный генерал с дарами, всем похоронам -- венок
сонетов,  на  который живо  реагирует вдова.  Она  ничего  не  видит,  а тут
срывается  с места и  жадно глотает  слова соболезнования.  Сутулый караул с
<i>подвязками</i> похоронных дружинников. Выводок проходимцев с серьгой в ухе и без
серьги. Женщины с остановившимися, лисьими мордочками. Чем хуже сложилась их
жизнь,  тем сильнее  они  балдеют  от разглядывания  знакомых покойников.  А
где-то там дальше кладбищенские бабульки -- стахановки трупного любопытства.
Нюхая парные стебли неприлично пахнущих цветов, одни замечают лишь мертвое в
открытом лице покойника, другие настаивают на красоте.
     -- Как он не похож на себя.
     -- Раздулся.
     -- И цвет нехороший.
     -- Нет, лучше, чем в жизни.
     -- А она-то, смотри, как держится!
     -- Устал лежать. Потемнел.
     -- Потемнеешь тут с вами.

     Как из подворотни, поэтесса во весь свой изломанный
     ГОЛОС:
     -- Прекрасное лицо!
     -- Врешь, сука!
     Некроэксбиционизм. Ну, все! Зарывайте. Я стесняюсь.
     <b>новый бог</b>
     Главным событием XXI века будет рождение нового, планетарного Бога.
     Мы разговорились  с Серым о новом Боге. Не о русском  Боге, потому  что
локальные религии уйдут,  а  вообще.  Энтропия  религиозного умысла  Запада,
российская ортодоксальная окаменелость, мусульманский фундизм -- яркие знаки
агонии старых богов. Каким быть  новому: прямым? хромым? крашеным блондином?
В любом случае мы останемся  за  чертой античного мира.  Мы быстро  сойдем в
разряд доисторических существ. Мы  прижмемся друг к другу, обнявшись лапками
динозавров. Мне стало себя жалко. Новый  Бог будет, конечно, непредвиденным.
Нежданно-негаданным.   Выскочит   <i>очень</i>   страшным.   В  перьях  или   шубе?
Фаллическим?    вагинальным?     смешанно-андрогенным?     порнографическим?
ученическим, как  десятилетняя  кукла? Скорее всего  -- попсово-придурочным,
как все прошлые Боги, но  с учетом новой тоски и high-тек достижений. К нему
логически не приноровишься, не приспособишься. Но ясно, что новая маска Бога
будет внеевропейской. Европа его не сразу примет.
     Боги сдали.  Они не  выдерживают человеческой конкуренции.  Они  больны
клаустрофобией. Они уже  в спиртовом  растворе. Их  маски  сорваны. Ницше --
дурак! Принял имя за сущность. Вгрызание в Японию, дорога к ашрамам, потроха
тигров для  вудунов, ностальгия по  Полинезии, идейные робинзоны и племенное
мышление made  in USA -- все это  так хорошо зашевелилось. Уж коль  сознание
недостойно бессмертия, реинкарнации греют души.
     Камень  --  это  всегда основание. Мы с Серым взяли камень.  Мы были не
только подавлены грузом ответственности, но и обрадованы. С помощью каких-то
левых людей, развозящих обычно мебель, мы оттащили камень на Воробьевы горы.
Воспользовавшись  покровом  ночи, мы покатили его  в сокровенную  рощу,  где
круглый  год  по  ночам  поют соловьи.  Невеста  с  зубами  по этому  случаю
специально вернулась к нам. Мы  ее не узнали -- она летала над нами в легкой
тунике  и  бросалась в  нас сладкой клюквой. Зрелище засасывающее. Она  была
неземной  красоты, зубы ей кто-то вправил.  На ней,  прямо  скажем, хотелось
жениться. Москва  тоже  смотрелась  "кул".  Мы толкали камень в четыре руки,
кряхтели, мокрые  и веселые. Новая метафизическая активность России  вошла в
нас,  взбурлила  и обогнала другие  народы.  Россия снова взяла  планетарное
место первенца. Невеста  сверху, с желтыми пятками и с желтым фломастером за
ухом,  со  спелыми  дольками влажной  грязи,  как  будто  выдавленными шиной
грузовика, освещала  нам путь  фонарем. Там, на склоне с видом на Москву, мы
поставили первый камень неведомому Богу.

     1997-1999 гг.