Виктор Ерофеев. Пять рек жизни
---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Ерофеев
     WWW: http://www.erofeyev.ru ? http://www.erofeyev.ru
---------------------------------------------------------------

     <img src=reka2.jpg>
     <img src=reka3jpg.jpg>

     роман-река

     Книга сказочных путешествий


     Москва Издательский Дом "Подкова" 1998


     Е 78

     <B>Ерофеев В.В.</B>

     Пять рек жизни. -- М.: Подкова, 1998. -- 200 с.

     "У каждого есть своя пятая река. Не спи, соберись, не трать время, ищи,
дыши, свирищи, никто тебе  не поможет, сам найди  - не пожалеешь. Найди ее и
разомкни  цепь:   сон-жизнь-слово-смерть-любовь...   Если   замысел   угадан
правильно, то вот оно - <I>золотое руно."</I>
     Этапная  книга  создателя романов  "Русская красавица", "Страшный суд",
сборников  рассказов  "Жизнь  с идиотом",  "Мужчины",  составителя антологии
современной прозы "Русские  цветы зла"  - результат "сказочных  путешествий"
писателя по  великим рекам разных  континентов и культур: Волга, Рейн, Ганг,
Миссисипи, Нигер. И  в итоге -- этот "роман-река", новый жанр, новое видение
Земли, людей, неба.

     Е78

     УДК 300.36 ББК 15.56
     Издание осуществлено при участии 000 "Фирма "Столица-Сервис"

     Текст публикуется в авторской редакции.

     © В.Ерофеев
     © Издательский Дом "Подкова", 1998

     ISBN 5-89517-022-6




     <B>Бог -- един.</B>
<I>(Бог)</I>


     <B>ИСТОРИЧЕСКИЙ ОРГАЗМ НА ВОЛГЕ В СТАЛИНГРАДЕ</B>




     <I>"Путешествия  укорачивают жизнь... Чтение о них  делают ее  практически
бесконечной."</I>




     <B>НАПРАСНОЕ ЖУРЧАНИЕ СТРУЙ</B>
     Меня всегда беспокоило  то, что Волга впадает в Каспийское море.  Такая
большая, такая многозначительная река, а впадает конкретно  в никуда. Другие
реки как реки текут осмысленно, прогрессивно в мировой океан, телеологически
осуществляя  круговорот  воды в  природе, а  Волга замкнулась сама в  себе и
задраилась, как у  Канта. В этом  есть особенный  вид  предательства.  Волга
собирает воду у других русских рек (идите ко  мне!  втекайте в меня!), те  к
ней льнут, втекают доверчиво, а она транжирит и разбазаривает.
     Лежишь в высокой июльской  траве  под серебристой  сенью  ив на  берегу
нежнейшего при-

     5

     тока,  какой-нибудь  шаловливой  Истры,  ну  просто  спицы  в  волжской
колеснице, и думаешь:  вот напрасное журчание струй, бесцельное предприятие.
Так вся православная энергия сливается в мусульманский отстойник.
     Не в том ли причина русской многострадальности?
     Хотя, с  другой стороны, как хорошо никуда  никогда не впадать! Все при
деле, а ты -без вещей. Как хорошо выпасть из всемирной закономерности и течь
мимо,  веселясь и  ленивясь!  Жуки ползают,  кукушки кукуют, дети  купаются.
Церковь  на   косогоре  отражается  в  речке.  Благодать.  Родина.  Июльское
оцепенение. Между пальцев ног чавкает теплый ил.
     - Есть ли у нас будущее? - жужжат дети.
     - Есть ли у нас крылья? - поют насекомые.
     - Есть ли у меня надежда? - кукует церковь.
     Я сворачиваю пейзаж в рулон. Пищит все живое. Помедлив, я разворачиваю.

     <B>ВЫБОР ПОСУДЫ</B>
     - Зачем вам пустая банка? - говорит капитан.
     - Да так, - говорю я, смущенно пряча пустую банку за спину.
     - Кажется, - подозрительно  щурится он, -вы задумали что-то недоброе. У
вас плохая репутация. Вы действуете по заданию?

     - Нет.
     6

     - Тогда зачем вам банка?
     - Какая еще банка!?
     - Та, которую вы прячете за спиной!
     - Ах, эта!
     - Вы хотите повернуть Волгу к мировому океану?
     - Я хотел, но передумал.
     - Почему?
     - Не знаю. Я против насилия над природой.
     - Ну, хорошо. Зачем вам банка?

     - Капитан, я скажу, но только пусть это будет между нами.
     - Говорите.
     - Я хочу ее наполнить водой из Волги.
     - Каким это образом?
     - Ну, просто зачерпну.
     - И что дальше?
     - Ничего.
     - Зачем вам вода из Волги?

     - Для анализа.
     - Какого еще анализа?
     - Целевого.
     - Это запрещено.
     - Что запрещено?
     - Брать воду из Волги на анализ.
     - Где это сказано?
     - Что сказано?
     - Что запрещено.
     - Вам что, закон показать?

     - Да.
     - Знаете, что?
     - Что?
     - Отдайте банку.

     7

     - Нет. Не отдам.
     - Отдайте по-хорошему.
     - Капитан, ну чего вы как маленький.
     - Нет, это вы, как маленький. Корчите из себя пророка!
     - Капитан, смотрите, что у меня есть.
     - Уберите. Уберите немедленно! Уберите!
     - Ну я же могу взять другую банку.
     - Сначала отдайте мне эту.
     - Нате! Берите!
     -  И  если  я вас увижу с какой-либо другой пустой посудой... Имейте  в
виду!
     - Вы меня пугаете?
     - Я вас предупредил.

     <B>ВЫБОР СПУТНИЦЫ</B>
     - Вот сука,  капитан! - сказал я  моей спутнице. - Отнял  банку!  Отнял
банку в свободной стране!
     - Свободной стране! - отозвалась спутница.
     - Обещал утопить!
     - Как же нам быть? - испугалась она.
     - Ждать.
     Волга  - бетон русского мифа. Не река,  а  автострада слез. Я все время
откладывал поездку вниз  по Волге, как обязательную, если не принудительную,
командировку  в  поисках пошлости.  Я  ссылался на занятость,  исчерпанность
сентиментальной темы и без труда находил себе оправдание.

     8

     К  тому  же,  я  был   отравлен  своими  юношескими   впечатлениями  от
мимолетных,  почти случайных дотрагиваний до таких  волжских прелестей,  как
пасхальная  ночь  в  ярославской  церкви, где старушки  падали в  обморок от
толчеи  и  духоты, но не  могли  упасть  по  недостатку места  и  продолжали
качаться вместе с толпой, потеряв сознание, с закатившимися зрачками.
     Длинноволосым  тинэйджером в  конце первомайских праздников  я  ехал из
Углича в Москву в переполненном вагоне, вонявшем липкими носками  и потом, и
ночью мужик  принялся  блевать,  рядом со  мной,  и его  жена, не зная,  что
делать,  стала подставлять  ему, вместо тазика, его же собственные  ботинки,
сначала  один,  потом -второй.  Мужик  наполнил их  до  отказа блевотиной  и
облегченно захрапел.
     Ботинки, полные блевотины - это и была моя Волга, с красными выцветшими
флагами,   серпами  и  молотами,  мертвыми   магазинами,  пахнущими  дешевым
коричневым мылом. И то, что в Угличе три века назад убили  царевича Дмитрия,
было, после этих ботинок, для меня вовсе не удивительно.
     Через полжизни, измученный дурными предчувствиями, с тяжелым неверием в
народную мудрость, я, наконец, решился на подвиг подглядывания: что же там с
ними на Волге делается? Спились окончательно? Осатанели? Подохли?
     Я внутренне подготовился к  смертельной скорби и циничной  усмешке, как
будто шел на трагедию в театр. Оставалось лишь тщательно

     9

     выбрать спутницу, чтобы кормить в антрактах мороженым.

     <B>МОСКВА - УГЛИЧ</B>
     Одинокий   путешественник  похож   на  шакала.   Впрочем,  для   России
путешественник -  слишком  <I>европейское</I>  слово. Ты кто?  Я -  путешественник.
Звучит  глупо. С другой стороны, кто же  я?  Не странник же! Не путник! И не
турист. И не землепроходец. Я - никто. Я просто плыву по Волге. В России нет
определяющих  слов,  нет  фирменных  наклеек  для  людей.  Здешние  люди  не
определяются  ни  профессией, ни социальным  статусом. Нет ни охотников,  ни
пожарников,  ни политиков, ни врачей,  ни учителей. Просто одни иногда тушат
пожары, другие иногда учат детей. Здесь все - никто. Здесь все плывут.
     Кого  взять  с  собой? Простор для  материализации.  Но  страшно  беден
женский интернационал!
     Итальянки восторженны  и доброжелательны, однако, на русский прищур, уж
слишком  хрупки  и  законопослушны.  Бывает,  покажешь  итальянке  фальшивый
доллар, и она тут же падает в обморок. Американки, напротив, не  хрупкие, но
они составлены из далеких  понятий. Польки  слишком брезгливы по отношению к
России.  Француженки -  категоричны  и  неебливы.  Голландки -  мужеподобные
муляжи. Шведки -малосольны. Финки, прости Господи, глупы. Датчанки -отличные
воспитательницы детских садов.  Швейцарки - безвкусная игра природы. Правда,
я знал трех-четырех исландок, кото-

     10

     рые  не  пахли рыбьим жиром,  но это было  давно.  Австрийки  сюсюкают.
Норвежки, венгерки, чешки - малозначительны.  Даже странно, что  им отпущено
столько же мяса,  костей и кожи, как и  другим народам.  Болгарки и гречанки
старятся   на   глазах.   Не   успеешь  отплыть  от  берега,  как   они  уже
матери-героини. Испанки - кошачий  водевиль. А португалки - вообще непонятно
кто.
     Давно замыслил я  взять  с собой одну  англичанку  из  Лондона,  но она
замужем и перестала звонить.
     Конечно, можно  поплыть  и  с русской  дамой.  Но  зачем?  Много курит,
ленива,  окружена пьяными хахалями, которых жалеет  с оттопыренной губой, но
после бесконечного выяснения отношений, уличенная в  очередном  обмане,  она
обязательно предложит родить от тебя ребенка.
     Путешествие  с русской  дамой - путешествие в путешествии. Двойной круг
забот.   К  тому  же,  нечистоплотна.  К   ней  липнут   бациллы,  тараканы,
трихоманады. У нее всегда непорядок с месячными.
     В хмурую  погоду  Волга  смотрится  серо;  в  теплый  день  она  плещет
светло-коричневой кокетливой  волной.  Вдоль нее  стоят  призраки  бородатых
русских писателей с изжогой сострадания к народному горю, причина которого -
русский самосодомизм - зарыта где-то поблизости в грязный песок.
     - Будем откапывать? - с готовностью предложил капитан.
     - Тоже мне клад!
     - Обижаете! - сказал капитан.
     - Кто не с нами, тот - против, - зашумели бородатые.

     11

     - Эх, вы, культура! - рассердился я. - Нельзя ли что-нибудь повеселее?
     - Концерт! - закричал капитан.
     -  Врубаю! -  козырнул  его  помощник. В первом акте все было как будто
предопределено. В  Угличе из  ограды  монастыря-заповедника, где  за вход  в
каждую церковь надо отдельно платить, выкатился прямо на меня самый народный
тип инвалида, на инвалидной  коляске,  Ванька-встанька  с  колодкой  медалей
1941-1945 годов, со словами:
     "Каждый  кандидат  в президенты  - еврей!". Сопровождавшие  его женщины
готовы были к аплодисментам.
     - Ошибаешься! - сказал я  инвалиду достаточно строго. - В России вообще
все евреи, кроме тебя.
     - Верно,- сказал инвалид. - Я не еврей!
     - О чем это вы говорили? - поинтересовалась моя суперсовременная немка.
     С кем плыть по Волге, как не с немкой? С кем, как не с немкой, склонной
к  неврастении,  к  мучительной  обязательности Германии,  пойти  контрастно
против течения? Из всех возможных вариантов я, по размышлении, выбрал немку,
берлинскую журналистку, ни хрена  не смыслящую в России, но  зато  ироничную
дочь андеграунда  с дешевыми фенечками, голубыми, как русское небо, ногтями,
рабыню фантазмов с экстремистским тату на бедре.
     Чтобы не выбросить случайно, от нечего делать, по примеру крестьянского
царя, свою спутницу за  борт, я населил четырехпалубный теплоход не обычными
пассажирами, а целой сотней российских журналистов самого провинциального

     12

     пошиба со всех концов необъятной  страны. Пусть  они, как  коллективная
Шахерезада,  рассказывают нам  всякие русские  страсти-мордасти. Наконец,  я
велел  официанткам надеть прозрачные  розовые  блузки, чтобы  мы  плыли, как
будто во сне.  Буфетчица Лора Павловна,  тоже вся в розовом, приготовила мне
на завтрак гоголь-моголь. Она принесла мне его на подносе на верхнюю палубу,
и, щурясь от яркого света, сказала:
     - Я люблю греться на солнце, как какая-нибудь последняя гадюка.
     Капитаном корабля был, естественно, сам капитан.

     <B>УГЛИЧ - КОСТРОМА</B>
     Россия  -  деревянная  страна.   Она  не   оставила  за  собой  никаких
архитектурных   следов,  кроме   битой   кучи  кирпичей.  Избу  не  назовешь
архитектурой, даже  если  изба нестерпимо  красива.  Я  люблю  ее обрыдально
маленькое оконце  под крышей. Изба - не дом. Изба - не вещь.  Изба -неземная
галлюцинация   от  удара  по  темени.  Вот  почему  в  России   каждый,   по
генетическому коду, погорелец. С нездоровым  мучнистым лицом злоупотребителя
картофеля и водки.  Но в  наш век победивших стереотипов внесены в последний
момент поправки.
     Русская  душа вдруг  пожелала  запечатлеть  себя  в  камне.  Она  смела
зелено-синие  дощатые заборы. Это  не  столько  социальная перемена, сколько
метафизический скандал. Русская душа

     13

     задумалась о  частном комфорте  на  узком  промежутке между рождением и
смертью. Что за ересь! Берега Волги блестят новыми железными крышами.
     -  Неужели кончилось  русское Царство  поллитра? - спросил  я капитана,
стоя с ним на капитанском мостике. -  Даже  если в России все снова  замрет,
строительный бум последних лет запечатлится на века.
     - Все течет, - покачал головой капитан. -Потекла и Россия.
     - Может быть, строятся только богатые? -спросила немка.
     -  Нееееееееет, - сказал я.  - Поздравим Россию с возникновением целого
<I>нового</I> сословия.
     - Что вы имеете в виду? - уточнил капитан.
     -  Над  Волгой,  как  молодой месяц, нарождается  средний класс. Чем он
станет, во что воплотится, тем и будет Россия, - поэтически сказал я.
     -  Да...  Вот мы  в детстве  показывали  друг  другу  кукиши, - добавил
помощник капитана, сложив для  наглядности  пальцы  в кукиш.  - А  теперь  и
кукишей никто никому не показывает. Прошла мода на кукиши.
     Не  имея,  однако,  традиций <I>кирпичного</I>  мышления, русская душа  ворует
отовсюду по-немногу: твердеет  крутой замес немецко-французско-американского
односемейного зодчества. На  месте  столбовых пожарищ с мезонином возводятся
дома  с башенкой. Русский человек возлюбил башенки. Волшебная сказка лишенца
совпала с фаллическим знаком

     14

     крепчающего общественного  возбуждения.  К тому  же,  у меня  с  немкой
начинает складываться историческая интрига.
     Я иду с ней  по базару в Костроме,  где  торговки  с бледными северными
лицами бойко, выставив вперед животы, торгуют воблой и ананасами.
     - Вы, простите, беременная или просто так, толстая женщина? - спрашиваю
я торговку вяленой рыбой.
     У нас <I>что</I> хорошо? Можно спросить, что хочешь.  И  в ответ услышать все,
что угодно. Очень просторное поле для беседы. К тому же беременных  в России
не больше, чем верблюдов.
     - Я-то? И то, и се, - отвечает она. - А ты, поди, приезжий?
     -Ну.
     - Тебе знамение будет. Жди.
     - Дура ты! - сатанею я от испуга. - Сама ты знамение, блядь засратая!
     Мы  на  Севере,  на  границе  белых  ночей.  На  границе  романтической
бессонницы.  На автобусах рекламы: "Читайте  "Северную правду""! Немку мутит
от запаха воблы в то время, как я объясняю  ей, что последний раз в Костроме
ананасами  торговали при  царе Николае  Втором, а киви - и вовсе невидаль. В
Костроме двоемыслие: все улицы с двойными названиями: бывшими, советскими, и
новыми, то есть совсем старыми, церковно-славянскими.
     Мы заходим в вновь открытый женский  монастырь: немка, залитая в стиль,
вся,  разумеется,  в  черном,  становится  неотличимой  от   стайки  монашек
ельцинского  призыва. Ставим по свечке перед иконой реставрированного Спаса,
хотя

     15

     она, танцевавшая  в юности  topless на столах в ночных  барах Западного
Берлина и, по-моему, неосмотрительно близко дружившая с Марксом,  терпеть не
может религию.
     - Есть ли жизнь на Марксе? - спрашиваю я немку.
     - Чего? - таращит она глаза.
     Спас  начинает  гореть  синим  пламенем.  Огромная  икона  срывается  и
начинает летать по церкви из угла в  угол. Как будто ей больно. Как будто ей
тесно и неуютно. Как будто она просится вон из святых стен.
     - Что это с ним? - поражается немка.
     - Мается, - объясняю я.
     Вокруг крик, гам. Все  глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш
капитан со  снайперской  винтовкой  из  ближнего  будущего  (он купит  ее  с
оптическим  прицелом  назавтра в Нижнем Новгороде) и  его молодой  помощник,
чернявый черт.
     -  Похоже  на  самосожжение,  - шепчу  я. Описав  в  намеленном воздухе
мертвую петлю. Спас с треском встает на свое место. На иконе проступает пять
глубоких порезов.
     - Что есть икона? - надменно спрашивает капитан.
     - Откровение в красках, - пожимает плечами помощник.

     - Отставить, - иконоборчески хмурится капитан.
     - Икона - это русский телевизор, - лыбится моя спутница.
     По глубоким порезам, как слезы, течет вода.
     - Дайте мне банку, - прошу я.

     16

     - Хуй тебе, а не банку, - добродушно ворчит капитан.
     - Мне нравится Россия, - сдавленным шепотом признается немка.
     После такого признания  я  не  могу  не отвести ее  в старый купеческий
ресторан, с лепниной  на потолке и  театральными  красными шторами. Ресторан
(напротив новенького секс-шопа с изображением яблока с надкусом на  вывеске)
днем совершенно  пуст.  Завидев нас, официантки, пронзительные блондинки (на
Волге  все  женщины  хотят  видеть себя блондинками),  срочно  бегут  менять
домашние тапочки на белые туфли с длинными каблуками:
     - Икры не желаете?

     <B>КОСТРОМА - НИЖНИЙ НОВГОРОД</B>
     Россия вооружается. Холодный дождь загнал нас с немкой  в нижегородский
оружейный магазин. На окнах решетки в горошек.
     - Как у тебя дома на балконе, - хихикнула немка.
     - Нет, у меня в ромашки.
     - Почему в <I>ромашки?</I>
     Что мне сказать? Как объяснить ей, что декоративная решетка -  это герб
моей целомудренной родины?
     При входе  в магазин мы  столкнулись с нашим  капитаном и  его чернявым
помощником. В руках у  капитана новенькая снайперская  винтовка.  Поздравили
его с покупкой.

     17

     - Люблю иногда пострелять, - сказал он шутливо.
     - Мне  знакомо  ваше  лицо,  -  сказал  я  любезно помощнику  капитана,
приглядевшись.
     - Не имею чести вас знать, - сухо ответил помощник.
     - Постойте,  - удивился я,  - не вы ли играли в Угличе  роль инвалида с
медалями?
     Помощник смутился и что-то собрался буркнуть, но капитан шутливо уволок
его за собой.
     - Гондоны тут не продаются! - напоследок все-таки выкрикнул чернявый.
     Я купил  по сходной  цене  две  ручные гранаты "лимонки"  и  положил  в
карманы брюк. Я заинтересовался наручниками и резиновыми дубинками.
     - Не заняться ли нам  на  волжском досуге садомазохизмом? - предложил я
со смешком. Немка взволнованно побледнела. Погружение на дно местного кабака
прошло как нельзя более успешно. Нас окружали мужчины двух основных волжских
типов, шатены  с усами и  светловолосые  с лысинами.  Низко  склонившись над
столами и исподлобья глядя друг на друга, они тяжело стонали от счастья.
     - Ну,  как тут вам  у  нас? -  сердечно сказал  губернатор,  похожий на
только  что сделанный,  быстро шагающий шкаф. За  ним стояли молодые богачи,
которые трещали и щелкали от силы своей энергии.
     Обрадовавшись свежему виду власти, я стал откровенен:
     - Нормально. Правда, ваш Кремль - говно. Одни стены. Никакой начинки.

     18

     - В приволжских просторах, -  улыбнулся губернатор, - есть ни с  чем не
сравнимая рассеянность пустоты.

     - Прострация? - уточнила немка.
     - Торжество близорукости, - продолжал я, не споря. -  Человеку с острым
умом здесь нечего делать.
     Русские ничего так не любят, как пиво  с раками.  Красные  вареные раки
пахнут волжским илом.
     - У нас в Европе... -  важно начала  немка. Мы с губернатором не смогли
сдержаться и дружно расхохотались.
     - У меня капитан банку отобрал, - в конце концов сказал я.

     Губернатор глубоко задумался.

     - Банки,  конечно,  склянки,  - сказали вслух  молодые люди,  щелкающие
энергией и пальцовкой делающие <I>козу.

     -</I> Страна устала от экспериментов, - добавил губернатор.
     Рачий белесый сок пьянит и  волнует не меньше пива.  От первого в своей
жизни сосания раков немка, кажется, совсем въехала в Россию. Она погружает в
раков руки  по локоть. Урчит ее тугой животик.  Дело, однако,  чуть было  не
испортил юноша, застенчиво попросивший у меня автограф на салфетке.
     - Ваши  книги похожи на  раскаленный паяльник,  который  вы засовываете
читателю в жопу.
     - Будем брататься? - ласково рассмеялся я.
     - Каждый писатель подмигивает публике.

     19

     - Вот  вам автограф,  но,  ради Бога, не  считайте его индульгенцией! -
сказал я, подписывая салфетку крепким словом.
     Однако на  душе было непросто. Понятно, стоит мне их только подбодрить,
как они бросятся ко мне со всех ног, давя друг друга.
     - Так  ты,  оказывается,  не  человек,  а  общественная  институция,  -
заметила  немка  со  странной смесью  старогошистского презрения и  немецкой
сентиментальности.

     <B>НИЖНИЙ НОВГОРОД - КАЗАНЬ</B>
     Казань  встретила наш корабль военным  духовым оркестром.  Сверкали  на
солнце трубы. Боже,  как  красивы  татары!  А  татарки!  А  татарчата!  Одно
загляденье! Здесь каждый -  Нуриев.  Здесь  вечный балет. Я уверен, что  все
прославленные  итальянские  модельеры  -  тоже татары.  В  этот  город  надо
засылать  мировых  агентов по  сбору  кандидатов  на топ-модели. В татарских
лицах  есть  врожденная  стильность  "звезд". В  их  взглядах  -  сладостная
отрешенность, о которой повествуют рекламы лучших парфюмов.
     Я подошел к скамейке ветеранов, которых специально привезли на пристань
для встречи с нами. Эти  ударники  до сих пор выглядели обалдевшими от звука
собственной жизни. Их было в  общей сложности семь человек, включая старушку
в плаще-клеенке. Вот, в сущности, и все, что осталось  от советского народа.
Старость в России неприлична. Для ее описа-

     20

     ния Шекспир не  нужен.  Нюрнбергский процесс  чересчур театрален для ее
осуждения.
     -   Стахановцы,   кто  вы   теперь:   коммунисты   или   демократы?   -
поздоровавшись, спросил я.
     - Да как сказать!  - ветераны пожали плечами.  Если  они за  что-то еще
держались,  так это за валокордин.  Они просто устали ждать,  чтобы  с  ними
кто-нибудь объяснился. Наконец, кто-то из них спросил:
     - А сам-то?
     Я отрекомендовался, как Черчилль, сторонником демократического зла.
     - Ну, и мы тоже.
     Они  без  боя сдавали жизненные  позиции. Я  застал  немку за  странным
занятием. Она стояла возле автобуса  и наблюдала сквозь  модные темные очки,
как солдаты, отыгравшие марши, переодевались.
     - Скоро Сталинград, - вырвалось у нее. -Не ешь на ночь воблу.
     - Я ем воблу только с бодуна! - сдержанно обрадовался я.
     По  сравнению  с татарами  казанские  русские  выглядят  бесформенно  и
неуклюже.
     - В русских вообще есть что-то не то,- с доверительным ядом сказала мне
немка. - Они стараются  быть, как мы, европейцы, но в последний момент у них
обязательно что-то срывается... И слава Богу! -добавила она.
     Помимо    русской    неуклюжести,   меня   интересовал    мусульманский
фундаментализм. В  казанской мечети,  справив  молитву  за  наше  счастливое
плавание, два старых имама объяснили мне, что татары с русскими ссориться не

     21

     собираются, потому что за много веков сроднились и перемешались.
     -  Я люблю  ваше мусульманство  за  ярко-зеленый цвет и  разнообразие,-
почтительно сказал  я. -  Пророк Мухаммед обещал,  что число  путей очищения
равно количеству истинно верующих. Как  хорошо, что  на изображениях Пророка
на  месте  лица пустое место.  Мессия  непредставим. Нет ли  у вас в  мечети
пустой посуды? Ну хоть из-под водки.
     - Мы не  пьющие,  - сказали имамы, но в глазах  у  них я прочитал чужой
приказ не давать.
     - Капитана боитесь? - спросил я.
     - Капитан - акбар, - сказали имамы. Я поднял мои глаза кверху и  увидел
его на небе. Когда я пытался смотреть в другую сторону, то  все равно  видел
его.
     - Клянусь  звездой,  когда она  закатывается, - сказал я, - не сбился с
пути ваш товарищ и не заблудился.
     - Хвала Аллаху, господу миров, - отозвались  имамы, - милосердному царю
в День Суда!
     Я  вынул ручные гранаты  из  своих белых  штанов  и  стал  ими в  шутку
жонглировать, стоя на ковре посреди мечети.
     Имамы тихо вынули из-под скамейки пару пустых бутылок.

     - Капитан велик, - сказали они, - но ты всемогущ и милостив.
     Удовлетворенные  нехитрым  ответом, мы с  немкой, схватившись  за руки,
уехали на автобусе на  могилу  Василия  Сталина, умершего здесь в хрущевской
ссылке. У  Василия  -  отбитая  фотография,  искусственные  цветы  и  венки,
восточные

     22

     сладости  траурных  принадлежностей.  Восточных   деталей   России   не
занимать.  Взять  хотя бы  тот  же  автобус.  Кабина водителя  -  со всякими
занавесочками, рюшечками, иконками и салфеточками -  это скорее алтарь,  чем
кабина. Такая кабина гораздо ближе к Индии, чем к Европе.

     <B>НА ДНЕ</B>
     За завтраком ко мне подошел капитан с озабоченным видом.
     - Из каюты вашей немки всю ночь доносились страшные крики,- сообщил он.
     -  Не  обращайте  внимания,  - усмехнулся  я. -  Ей  снятся кошмары. Ее
дедушка воевал под Сталинградом.
     -  Ах,  вот  оно  что! - успокоился капитан.  -В  Самаре,  - дружелюбно
добавил он, - не забудьте посмотреть бункер Сталина.
     В каждом русском городе -  своя невидаль. Тамбов славится небоскребами.
Орел  -  пирожными,  Тула  -  ночными   поллюциями,  Астрахань  -  прародина
компьютеров.  Самару  Борис   Годунов  повелел  заселить  <I>сволочью</I>.В  Самаре
черным-черно от рабочих.
     Рабочая  сила кормила  нас  шоколадными конфетами,  поила коньяком и не
задала ни одного  вопроса.  Мы тоже  ни  о  чем  не  спросили.  Мне нравится
конкретное пролетарское гостеприимство.
     Объевшись  шоколадными  конфетами,  мы  зашли  в здание  бывшего обкома
партии, выстро-

     23

     енное в духе купеческого эклектизма 1880-х годов.
     -  А   где   тут  можно  у  вас  покакать?  -  окликнула  немка  усатую
гардеробщицу,   суча   ногами    от   нетерпения.   Мы   сразу    попали   в
культурологический  нерв.  Русская женщина открыто просится только  по малой
нужде. "Я пошла  писать", - весело заявляет она. Но большую нужду скрывает с
таинственностью,  достойной  шпионского  фильма.   В  просторном  холле  нас
проводили к скромной двери. За такой дверью в России обычно находится мелкое
помещение для уборщицы: стоят  ведра,  швабры, висит  серый халат.  Но когда
дверь  открылась,  мы с немкой в  один голос ахнули: это был вход в огромный
подземный мир.
     - Эх, подвели нас родные попы, -  вдруг сказал кто-то рядом. - Всю веру
обломали, как черемуху.
     Я  привык,  что в  России люди  везде говорят  о самом важном и даже не
оглянулся.  Прикрытое четырехметровой  бетонной плитой подземелье, о котором
никто не знал в городе вплоть до недавнего времени, стилистически напоминает
ствол московского метрополитена, опрокинутый вниз на тридцать семь метров.
     Спускаясь  в  головокружительную  шахту,  с дополнительными  поэтажными
перекрытиями,  способными в совокупности противостоять ядерному удару, мы  в
сущности  спускались в национальную преисподнюю. На  самом дне во всей красе
перед нами предстал  кабинет  Сталина с настольными лампами  в угрюмом стиле
модного деко, со  множеством фальшивых  дверей, ведущих в никуда (защита  от
клаустрофобии), - точ-

     24

     ная копия его кабинета в Кремле. Напрашивался рой метафор. Русская душа
демонстрировала   со   всей    очевидностью   свою   дьявольскую   хитрость,
бесхитростность и глубину.
     - Капитан слышал, как ты кричала,  -  сказал я  моей немке в сталинском
кабинете.
     Открылась фальшивая дверь. Вошел капитан. За ним - бритоголовая команда
речников-добровольцев.

     -  Ты  брал пустую  посуду в  Казани? - спросил  капитан, усаживаясь за
генералиссимусский стол.
     - Капитан, - с достоинством сказал я, - это что:допрос?
     -  Введите  их,   -  сказал  капитан  по  красивому  правительственному
телефону-<I>вертушке</I>.

     Двое головорезов ввели имамов.  Хорошо избитые люди  всегда  похожи  на
загримированных.
     - Ты не пощадил даже их! - вскричал я.
     - Замуруйте их  в  сталинском сортире, - распорядился  капитан.  - Всех
четырех!
     Нас  быстро  принялись  замуровывать, забрызгивая от спешки  раствором.
Немка, тем временем, бросилась к унитазу диктатора.
     - Это не от страха, а  потому что очень хочется, - сказала она, обнажая
зад и боясь обвинений в трусости.
     - Имамы, - сказал я. - Где сила вашей молитвы?
     Имамы, сосредоточившись, запели главный духовный гимн:
     -   Веди   нас   по   дороге   прямой,   по   дороге   тех,   кого   Ты
облагодетельствовал, - не тех, кто находится под гнетом, и не заблудших!

     25

     Раздались  автоматные  очереди.  Под  своды  бункера ворвались  боевики
татарского батальона "Счастливая  смерть". Они стремительно съехали вниз  по
свеже  крашеным  коричневым  перилам. Но наши русские речные матросики, наши
простодушные мучители, тоже оказались не промах. Они прыгали с перекрытия на
перекрытие и раскачивались на руках, как тропические обезьяны. Капитан повел
ребят  в  бой. Завязалась  подземная  Куликовская битва. Я не  знал, за кого
болеть.  Я  любовался и  теми,  и  другими.  Русское войско, наконец, ушло в
фальшивые двери. Мусульмане  добили раненых и  с удивлением уставили  на нас
свои дымящиеся автоматы.
     -  Это подобно  саду  на  высоте,  -  сказал  я боевикам,  в восхищении
поднимая руки. - Бьет дождь его без жалости, и приносит он урожай двойной.
     - Он - парень неплохой, - сказали имамы,  отряхивая свои черные шапочки
с золотым шитьем. - Захотел сдать пустую посуду, а капитан бутылки отнял.
     -  Русский  скандал,  -  улыбнулись  боевики.  -Немку  будем  ебать?  -
обратились они друг к другу с риторическим вопросом.
     - А за что ее ебать? - осторожно вступился я.
     - У меня и так вся спина в рубцах, - призналась немка.
     - Ну бегите, - сказали боевики, - а то опоздаете!

     - Если  решу принять мусульманскую веру, я  знаю,  к  кому обращусь,  -
сказал я добрым имамам на прощание и, расчувствовавшись (они тоже

     26

     расчувствовались), рванул  с  женщиной  вверх через  три ступени, минуя
лужи человеческой крови.

     <B>САМАРА - САРАТОВ</B>
     После  Самары  на  Волге  сгустился  туман,  и  река  вдруг  раздалась,
покрылась островами  с густой  растительностью, полностью  одичала. Это  уже
была не  Волга - Амазонка. Пошла крупная волна. В ночном баре падали бокалы.
Все 100 журналистов провинциальной  российской прессы плясали и пили, пили и
плясали. Мы с немкой сидели в углу: наблюдали.
     Русские пляски не похожи  на  ночные берлинские танцы. В русской пляске
сохраняется  первобытный  элемент  истеричности, требующий почти  немедленно
словесного довеска  в виде исповеди. Впрочем,  простой  народ  редко кается.
Вместо исповеди он  горлопанит. Он так орет на улице песни,  как никто нигде
не  орет.  Иное  дело  -  русский  журнализм.  Все  сто  журналистов  хотели
поделиться  всеми своими  нутряными тайнами. Женщины  рассказали,  что они -
жертвы  брака:  их мужья  - алкоголики,  дети - наркоманы.  После  работы  в
редакции они ездят на загородные  участки сажать картошку: денег не хватает.
Маленький <I>Дима-негр</I>  с  Сахалина  сообщил,  что он жертва Афгана  и  хуесос.
Бухгалтерша сорока восьми лет жертвенно показала мне свои груди.
     - А где исповедь? - не понял я.
     - Разве они не достаточно красноречивы? -возразила бухгалтерша.

     27

     -  Три  брака,  две  дочки,  пятнадцать  абортов,  -  вглядевшись,  как
хиромант, сказал я.
     - Сошлось, - сказала бухгалтерша, застегивая бюстгальтер.
     Молодой  человек  из уральского города признался, что он - жертва пера:
пишет гениальные стихи, но стыдится показывать. Я попросил прочитать хотя бы
одно.
     - Зачем? - застыдился поэт.
     Каждый поэт в России мечтает умереть под забором. Я не стал настаивать.
Новосибирский   журналист,  с   лицом  умирающего  Ленина,   признался,  что
сотрудничал с КГБ.
     - И зачем тебе банка? - спросил он меня в свою очередь.
     - Надо.
     - Экуменизм не пройдет, - заверил он.
     - Лора Павловна! - крикнул я. - Нельзя ли шампанского?
     -Кончилось!  - враждебно огрызнулась  буфетчица. - Да что  ж  ты  такое
выдумал? - запричитала она. - Воду <I>матушки</I> Волги нельзя брать на анализ!
     Журналисты подсобрались на шум.
     -  Ну что, - сказал  я, обратившись к присутствующим. - Выживет  Россия
или пойдет ко дну?
     - Мы лучше всех. - Раздался общий ответ.
     - Еще раз о национальном запахе, - сказал я немке, медленно возвращаясь
к ней за столик.
     Я  иду  сквозь  строй  бомжей,  проституток  с  площади трех  вокзалов,
железнодорожных  ментов, поднимаюсь по  лестнице  к гардеробщикам престижных
казино,  барменам, крупье, клиентам, стриптизеркам, и  мне  все  говорят: мы
лучше

     28

     всех.  Я захожу  в новейший туалет со стереофонической музыкой. Кабинки
заняты. Дверцы распахнуты. В Европе блевать -жизненное событие, как и аборт,
об этом в конце жизни пишут в мемуарах. Здесь - рутина. И все эти "мы  лучше
всех", по-флотски расставив свои мужские и женские ноги,  блюют. И, кажется,
если в богатейшей стране на излете архического мышления мы не разуверимся  в
своей превосходной степени, то мы заблюем весь мир.
     Но особенно отличилась красавица Наташа из газеты  подмосковного города
0.,  что танцевала в  очень  коротком  платье,  похожем на прилипшую к  телу
тельняшку. Она подошла к нам, резко села за столик:
     - Ну, как вы думаете? У меня под платьем есть белье или нет?
     Я сразу  понял,  что  ничего  там  у  нее нет, кроме  желания,  но  она
перебила, не дослушав:
     -  Я  никогда  не  спала  с  женщиной,  у меня,  сами  понимаете,  были
комплексы, но я бы хотела попробовать.
     Немка,  не  чуждая  женским привязанностям,  погладила  ее  по  длинным
волосам.
     - Я уже полюбила твою прямую  кишку, -сказала она, показав  Наташе свое
экстремистское тату на бедре.
     - Но вообще-то я  предпочитаю  его, - кивнув на меня, сказала ей Наташа
на ломанном английском языке.
     Меня всегда умиляет блядовитость русских девушек.
     - Рыбка! - сказал я, подняв брови.
     - Хочу! Хочу! - обрадовалась она.

     29

     Тут немка не  выдержала и, ссылаясь на головную боль, потащила меня  на
палубу смотреть на туманную Амазонку.
     - Они  сумасшедшие,-  сказала она.  Весь  Саратов прошел  в  выяснениях
отношений.  Говорят,  Саратов по-монгольски значит  "Желтая  гора".  Местные
националисты борются с этой этимологией насмерть.

     <B>ПОДВИГ ГОЛУБИНОВА</B>
     В  картинной  галерее Саратова  много  шедевров.  Иногда  вдруг  наедет
экскурсия школьников, поорет, поиграет в прятки, полюбуется живописью Репина
и Малевича, и  вновь тишина.  Мы  встретились  с  Голубиновым перед картиной
неизвестного итальянского художника пятнадцатого  века, изображающей Мадонну
с ребенком и двух ангелов, больных конъюнктивитом.  Голубинов -  интеллигент
тридцати  двух  лет.  Худой,  в  очках,  как  Чернышевский,  но  от сходства
отказывается.  В  руках  у  Голубинова была  авоська с трехлитровым  на  вид
предметом, бережно завернутым в саратовскую газету.
     -Для анализа, -сообщил он вполголоса. Я кивнул. Мы вышли на улицу.
     - Зачерпнем поздно вечером, перед вашим отплытием, -сказал Голубинов. -
Показать вам город?
     -Лучше поговорим, -сказал я, оглядевшись вокруг.
     - Как угодно, - поджал он губы.

     30

     Провинциалы обидчивы, но им нельзя потакать.
     - Хотите ужинать?
     - Хочу.
     Мы  очутились у  него в  квартире. Сашенька  Голубинова встретила нас в
нарядном платье.
     - Утка стынет,  - улыбнувшись, сказала  она. Мы  быстро сели  за  стол,
полный всяких закусок, и выпили водки.
     - Почему у вас перевязана голова? - спросил я у Голубинова.
     - Хулиганы, - рассеянно ответил он.

     - На рынке, - улыбнувшись, добавила Сашенька Голубинова. - С топорами.
     -  Перестань,- запретил  ей  Голубинов.  На  меня стали  падать  книги.
Дореволюционные  тяжелые  тома Достоевского.  Старые  открытки  вылетели  из
альбомов и разлетелись по всей  комнате. Почти курортная  пристань Саратова.
Виды Саратова.  Люди  Саратова. Мы  бросились  их подбирать.  Под  столом мы
встретились с Голубиновым.
     - Вы знаете, что Бог умер? - спросил я.
     -До  Саратова  дошли  слухи, - подтвердил он. Мы  стали есть полутеплую
утку, запивая сладким вином.
     - Трудно поклоняться неживому богу, -вздохнул Голубинов.
     -  Один буддизм еще крепко держится благодаря своей парадоксальности, -
заметила бывшая студентка Сашенька.
     -  Рождение  нового   единого  бога  так  же  неминуемо,  как  сведение
компьютерных программ воедино, - рассудил Голубинов. - Просто это на

     31

     очереди. Смешно видеть дешевую конкуренцию разных религий.
     -  Многопартийная  система  богов,  -  подытожил  я.-  Но  не  лучше ли
оставаться при ней, имея шанс менять хозяев?
     Некоторое время мы ели утку в молчании.
     -  Вот  тебе,  бабушка, и Юрьев день! - неожиданно весело добавил  я. -
Возникновение  одного божества.  Первая по времени  метафизическая революция
двадцать первого века.
     - В Европе Бог и  святые скукожились и стали напоминать корейскую пищу,
-сказала Сашенька.
     - В язычестве было много богов в рамках  одной веры. Сейчас много богов
в  рамках  всего  человечества, -  подумав,  сказал  Голубинов. -  Следующий
закономерный шаг - объединение богов.
     -  Божественный  пантеон - он разрешительный,  терпимый, но не  насыщен
креативной энергией будущего, - глубоко задумалась Сашенька.
     -  Свобода  выбора  Бога - большая человеческая свобода,  - сказал я. -
Однако поправка  должна быть внесена  в божественный имидж, а это  развернет
ситуацию неожиданным  образом в сторону  тотального единобожия. Справятся ли
люди с этим, и если справятся, то как?
     - Однако, как можно доверять  человечеству, и  не окажется единый новый
Бог чем-то наподобие диктатора, который окончательно убьет всякую свободу? -
спросил Голубинов.
     - Так вот что значат пять рек жизни! - прозрела Сашенька.
     -  Да, -  сказал  я,  -  пять  рек  жизни  - это ожидание  чуда  нового
откровения.

     32

     - И вы его ожидаете?
     - Он и <I>есть</I> чудо,  - серьезно  сказал  Голубинов,  показав Сашеньке  на
меня.
     - Почему Россия - такая горькая страна? -спросила меня Сашенька в упор.

     - Анализ покажет, - сказал Голубинов. -Ну все. Пора.

     Мы встали, подошли к двери.

     - А тут у нас жила бабушка. А потом умерла, - сказал Голубинов.
     Крадучись, мы стали  спускаться  к Волге. Вдалеке стоял мой теплоход  с
приятной танцевальной музыкой. Я знал, что немка рассматривает нас  из каюты
в ночной бинокль. Голубинов вытащил  из  авоськи сверток, зашэл по колено  в
воду.
     - А вы знаете, теплая, - тихо удивился он, опуская банку в воду.
     В  ответ  протяжно загудел теплоход.  Вдруг  банка  в руках  Голубинова
разлетелась вдребезги. Вдруг Голубинов тихо ойкнул, пошел ко дну.
     - Ну сволочь, так не честно! - сказал я, в мыслях обращаясь к капитану.

     <B>ГИБЕЛЬ БОГОВ</B>
     Редкий русский  идет  в  сауну  с чистыми помыслами. Я вошел в  сауну с
ручной  гранатой.  Капитан сидел  на  полке с  четырьмя  телками.  Одна была
буфетчица  Лора  Павловна,  другая  -  красавица  Наташа,  третья  оказалась
мужчиной  -  помощником  капитана,  четвертая  была  совсем  голой.  На  мое
удивление она прояви-

     33

     лась распаренной немкой с экстремистским тату на бедре.
     - Здравствуйте, капитан, - сказал я миролюбиво. - Вы видите  этот кусок
битой посуды? - Я показал ему осколок. - Привет вам от Голубинова.
     - Я не понимаю всей этой истории с  битой посудой, - сказала мне немка,
инстинктивно опасаясь  взрывов и русской стрельбы.  - Я все понимаю,  но при
чем тут битая посуда?
     - Ты  свободна, -  сказал я немке. -  Наташа тоже пусть выйдет отсюда и
утешит  тебя.  Идите, побрейте  друг  другу  ноги.  Лора  и  помощник  могут
остаться. Мне не жалко.
     - Подождите,  - сказал  капитан. - Не бросайте гранату! Лора, выдай ему
стеклянную банку. Он - маньяк. Я сдаюсь.
     -  Хотите,  я  наполню  банку  волжской  водой? -услужливо  предложился
помощник капитана.
     - Отдыхай, черная сотня, - сказал я. - Лора, несите банку.
     Лора босиком побежала за банкой.
     - Я государственник, - сказал капитан с поднятыми руками, - но к смерти
я не готов. Хотите выпить?
     - Не откажусь.
     Капитан опустил руки и разлил водку по стаканам.
     - Ну, за ваш анализ! - сказал капитан. Мы хмуро выпили.
     -  Хотя,  что такое  анализ?  - спросил  капитан,  хрустя огурцом. - Не
русское это дело. Я и сам без анализа знаю, что вода здесь течет не живая, а
мертвая. Понял? Ну, вот <I>такая</I> мертвая! Совсем мертвая!

     34

     - Какой же ты тогда государственник? -удивился я.
     - Так я потому и государственник, что вода гнилая, - сказал он.
     - А если я ее оживлю? - сказал я.
     - Кишка у тебя  тонка, - сказал капитан. -Не такие,  как ты, пробовали!
Ну, давай, наливай! - сказал он помощнику.
     - Что такое русский? - сказал капитан,  снова выпив водки.  - Русский -
это,  прежде  всего, прилагательное.  Китаец-существительное,француз  -тоже,
негр - и то существительное!
     - Даже еврей, - вставил помощник, - жидовская морда, а существительное!
     - Правильно, - одобрил капитан. - А вот русский - он прилагательное.
     - К чему же он прилагается? - спросил я.
     - Вот я всю жизнь живу и думаю, к  чему  он прилагается, и, выходит, он
ни к  чему  не прилагается,  как его ни прилагай.  Русский  -  он что,  если
разобраться? Доказательство  от  противного.  Одним словом  -  апофатическая
тварь.
     Свет  вырубился.  Сауна  стала тьмой. Мятежники  схватили меня за горло
железной рукой.
     - Ну, вот и все, - сказал капитан. - Включайте свет, Лора Павловна.
     Буфетчица с хохотом выполнила команду.
     -  Нам с  тобой, друг  мой, на  этом свете  вдвоем  не  жить, - не  без
трансцендентной грусти заметил капитан,  связывая мне руки за  спиной.  -Или
ты, или я. Так что будем тебя мочить.
     - А перед этим трахните его! - оживленно сказала Лора Павловна.
     - Непременно, - заржал помощник.

     35

     - Вы чего!  - возопил я. - Во всем мире гомосеки трахаются полюбовно, а
вы тут в России превратили половой акт в позор и тотальное унижение!
     - Захотели и превратили, - сказала Лора Павловна, срывая с меня одежду.
     -  Сейчас я  буду  тебя  анализировать, - заявил капитан,  становясь  в
плотоядную позу. - Помоги-ка мне, Лора Павловна!
     Я стал молиться. В такую минуту мне Христос был бесконечно  ближе Будды
и  прочей божественной  экзотики. В такую минуту я понял, в  какую  дверь  я
должен стучаться.
     Дверь сауны слетела с  петель. На пороге стояла моя немка с базукой  на
голом  плече. За ней - красавица Наташа с саблей наголо. На мое счастье, они
подглядывали в замочную скважину.
     - Хенде  хох! - крикнула немка  впервые за всю  Волгу по-немецки, и мне
впервые понравился этот язык. - Не шевелись! У меня дед был эсэсовец.
     Она сказала чистую правду. Все подняли руки, кроме меня. Наташа  саблей
перерубила мне путы. Шайка была обезврежена. Немка проворно накинула на всех
троих  по  пеньковой петле.  Тут  с  белым флагом в  руке  влетела  в  сауну
бухгалтерша, та, что показывала мне свои  груди.  Она хотела сказать  что-то
важное,  но вместо  этого неосторожно напоролась на саблю и, по-моему, сразу
умерла. И победители, и побежденные не смогли сдержать улыбок.
     - Ну,  прощай, капитан!  -  беззлобно сказал  я. -  Прощай и  ты,  Лора
Павловна.

     36

     - Федор, все! Хайль Гитлер! - выдохнул помощник капитана.
     Покорно, роняя бутылки, он полез на стол вешаться.
     - Полезай и ты, партизанка! - прикрикнула на буфетчицу немка. - Быстро!
     - Сами мне говорили, что вы принципиальный противник смертной казни,  -
с легкой укоризной сказал ей капитан с петлей на шее.
     - Да! - сказала немка. - Но  еще больше, чем смертную казнь, я не люблю
партизан!
     -  Муся  моя,  до  свидания!  -  достойно  обратилась  Лора  Павловна к
капитану.
     Все вдруг поняли, что между ними в жизни было большое чувство.
     - Может, не надо? - робко спросила Наташа с саблей.
     Вместо   ответа  немка  выбила  стол  из-под  ног  осужденных,  и   они
задергались в воздухе, пугая нас своей уже нездешней эрекцией.
     -  Сфотографируйте  меня вместе  с  ними, -сказала немка,  становясь  с
улыбкой между членов двух повешенных.
     Лора Павловна  качалась сама по себе, картинно превращаясь из буфетчицы
в великомученицу.

     <B>САРАТОВ - ВОЛГОГРАД</B>
     В  то  время, как ее дедушка  брал  приступом Сталинград,  моя  бабушка
голодала в блокадном Ленинграде. Однажды, после взрыва не-

     37

     мецкого  снаряда, ей  в  окно  влетела оторванная голова  соседки. Весь
Сталинград мы просмеялись, как будто смешинка попала нам  в рот. Мы особенно
смеялись  на Мамаевом кургане, где мне захотелось  поджарить немку на вечном
огне.
     Каждый  народ понимает проблему страдания по-своему.  Русские переводят
ее  на  доступный  им  язык.  У  подножья  Матери-родины с  открытым,  как у
французской  Марианны, ртом и грудью несчастной бухгалтерши  собралась целая
группа статуй, символизирующих коллективные страдания.
     Каждая композиция состоит из двух человек:
     один раненый, другой оказывает ему помощь и готов за него отомстить. Но
все  раненые больше  похожи  не  на раненых, а  на  пьяных. Особенно  хороша
санитарка, осмотрительно, с хитрым видом выносящая с поля боя в жопу пьяного
мужика. Скорее всего, она несет его с гулянки домой, чтобы положить к себе в
постель, раздеть и приголубить.
     Немка смеялась до слез над моим предположением. От хохота мы попадали в
густую  траву. Под нами лежал  ренессансный  город  с вкраплениями греческой
классики, возведенный пленными немцами в духе имперского реализма. На другом
берегу, за Волгой, начинались бескрайние степи, начинались Монголия и Китай.
     - Ну покажи, - попросила немка.
     - Не покажу, - застеснялся я.
     Конечно,  я ей показал. Головастики виляли нам хвостами в мутной  воде.
Мальки  метались  в разные  стороны. На дне банки лежал таинственный  черный
камень. Мы стали строить планы, рассматривая банку.

     38

     Ее дедушка  с  моей  бабушкой  взирали на  нас  с  небес. Дедушка  был,
по-моему,  недоволен  и  бормотал, что  русским нельзя  доверять,  зато  моя
бабушка, как мне показалось, гордилась мной. Когда  мы  встали, отряхиваясь,
немка призналась, что ее до сих пор ни разу не били во время любви.
     - Я рад, - сказал я, - что во время поездки ты испытала новые ощущения.

     39

     <B>ИЗБРАННЫЕ ФАНТАЗМЫ СТАРОГО РЕЙНА

     ПОБЕГ ИЗ КОМФОРТА</B>
     Осень  - лучшее  время для критики  чистого  разума.  Русский человек в
Европе чувствует себя  дураком. Против  Европы, как против лома, у  него нет
приема. Если смотреть на Европу с открытым  ртом, она  отвернется  от тебя с
равнодушием, близким к презрению. Если начать в ней бузить и  топать ногами,
она  удивится, а  затем ловко  схватит  за  ухо и  выставит  за  дверь,  как
навонявшего мерзавца.
     - Как вы относитесь к крестоносцам? - спросил капитан.
     - Мне больше нравятся самураи, - ответил я. Что называется, поговорили.
Если  можно сделать тысячу одинаковых  живых овец, то почему  бы не  сделать
тысячу одинаковых живых капита-

     40

     нов? В Европе невольно  начинаешь верить в науку и технологию. Чтобы не
выглядеть излишне патетичным, я поздравил его, скорее, с выздоровлением, чем
с воскрешением.
     - Мерси, - сказал капитан, отводя, впрочем, глаза в сторону.
     Немка  прочла  мне  нотацию.  Она  сказала,  что в  Европе  не  принято
поздравлять ни с воскрешением, ни с выздоровлением, ни вообще с чем бы то ни
было. Может быть, только со свадьбой.
     - Поздравлять - это варварство, - прокомментировала она.
     Не исключаю, что  немкой руководила обида. Встретившись с ней на Рейне,
я дружески  поцеловал  ее  в щеку и вместо  приветствия по  ошибке сказал до
<I>свидания.</I> Что  с ней было! От негодования у нее  на носу высыпали угри. Но я
тоже хорош! Так нескладно ошибиться!
     Русский  человек  в Европе  похож на таракана. Бегает,  шевелит  усами,
нервно  принюхивается. Он  оскорбителен для  ее чистой  поверхности.  Европа
может  с  интересом  наблюдать  за  экзотическими  насекомыми,  ей  по  душе
какой-нибудь  ядовитый  тарантул, какая-нибудь  непонятная  гусеница,  божьи
коровки вызывают у нее умиление, но хороших тараканов не бывает.
     Умный  русский  человек  в  Европе  чувствует  себя   многозначительным
дураком.
     Между тем, Европа подсознательно очень  боится России. Польский  маршал
Пилсудский хотел видеть Россию не красной, не белой, а слабой. Чтобы сделать
Россию  слабой, надо сломать ей волю. Европа  подсознательно  чувствует, что
Россия ее сильнее и будет день, ког-

     41

     да Россия ее заглотит, как  большая рыба маленькую, даже если маленькая
покрасивее и повыебистее, чем большая.
     - Как тебя зовут? - спросил я немку.
     - Пароль: лоск! - насмешливо учила она меня.
     - Какое <I>сапожное</I> слово! - не стерпел я.
     В  Европе  она  выглядела  по-другому,  чем  на  Волге.  Ее  как  будто
подменили. Она была такая, как все - только дерганая.
     Что  такое <I>антипутешествие?</I>  Топтание  на  одном  месте?  Пустая  трата
времени? Или, может быть, энтропия надежды? Я был настроен на увеселительную
прогулку по центральной (как говорится в  проспектах) водной артерии Европы.
Начинался  бархатный сезон. Вот чего никогда не будет в России  - бархатного
сезона.  Не  куцее  бабье  лето,  а  затяжная теплая,  с  теплыми  вечерами,
каштаново-платановая  осень отсутствует в списке русских понятий. Я  взял  с
собой из Москвы  купальные трусы и лучшие итальянские галстуки. Я ни разу не
надел ни те, ни другие. Подвела не только погода. Я плыл вниз, скорее, не по
Рейну, а  в совсем  не далекое будущее. Будущее,  как выяснилось, состоит из
старости. Оно  же состоит  из комфортного абсолютизма. Последнее -  грядущая
европейская   неизбежность.   Это  не   столько  быт,   сколько   бессильный
идеологический фантазм.
     Поездки по  Рейну  вот  уже  более  ста  пятидесяти  лет славятся своим
безупречным  <I>сервисом.</I>  Первый  пароход  появился  на  Рейне  в  1816  году.
Добросовестная английская игрушка восьмого июня отшвартовалась в Роттерда-

     42

     ме, а  двенадцатого уже  доплыла до Кельна.  Дальше  вверх  по реке  ее
тянули  русские бурлаки  и арабские  лошади,  вплоть до  Кобленца,  где  она
затонула.  Европа учится  на  ошибках. Она любит делать удобные вещи. Кельты
плавали по Рейну на плотах уже во втором тысячелетии до нашей эры. В девятом
веке народ на Рейне грабили викинги. Американцы перешли через  реку седьмого
марта. Семнадцатого  числа мост под ними рухнул. Эльзас и Лотарингию забрала
себе Франция. После референдума Саар вернулся в Германию. Аденауэр родился в
Кельне.  Гете учился медицине в Страсбурге. Ясперс умер в  Базеле. Ясно, что
это -один человек. Европа может зачахнуть <I>только</I> от отсутствия самоуважения.
Базель находится на отметке 252 метров над уровнем моря. Население - 182.000
жителей. Каждую  секунду в Базеле протекает  1030 кубических метров рейнской
воды.  Мой дежурный  суп  - местный граф  Цеппелин.  Его воздушные аппараты,
каюта, ванная,  еда и, конечно, пейзажи, доведенные до совершенства, приняты
к моему сведению.
     На  шикарном  теплоходе  "Дейчланд"  я попал  в  руки  профессиональных
комфортщиков. Возражать им  непросто. Тонкой пластмассовой  пленкой  комфорт
обвалакивает   все   ощущения.  Лучше   плыть  на   барже,   хотя  это  тоже
-искусственность и самообман.
     Я никогда так не  <I>антипутешествовал,</I> как от  Базеля до Северного  моря.
Холодный  буфет оказался  сильнее Рейна. Паровые лобстеры затмили  Кельнский
собор, не говоря уже о развали-

     43

     нах средневековых замков с немецким стягом над реставрированной крышей.
     - Ну что, скучаете? - заботливо спросил  капитан, глядя,  как я  лениво
копаюсь в крабовом салате.
     - Я  сегодня  вдруг  вспомнил,  что Ленин в  своей ранней  работе  "Что
делать?" сказал: "Надо мечтать!".
     - Без мечты не проживешь, - одобрительно сказал капитан.  - Может быть,
вы нас возьмете в заложники?
     - Зачем? - заинтересовался я.
     Торты   с  персиками,   облитые   шоколадом,   выглядели   куда   более
шовинистически,  нежели патриотические  монументы Вильгельма и  самой матери
Германии в окружении своры чугунных орлов.
     - Я думал когда-то, что только в России  мы плодим скульптурных уродов,
- признался я немке.
     Путешествие - это, прежде всего, проишествие, в идеальной перспективе -
авантюра. В современной Европе приключение сведено к минимуму  событийности.
Турист  превращен  в комическую  фигуру. Как  домашняя  птица в  клетке,  он
выклевывает по зернышку корм,  отпущенный турагентством.  Путеводитель берет
на себя функции тоталитарного законодателя, не чуждого анекдоту. Он правит с
юморком.
     -  Че  Гевара  красиво  погиб  в  Боливии,  -  сказал я немке. В  своих
оранжевых штанах она оживилась.
     - Помнишь, -  сказала она,  -  он велит агенту  ЦРУ,  кубинцу, которому
приказано его при-

     44

     кончить,  передать Фиделю Кастро, что революция  скоро победит во  всей
Южной Америке.
     - Фидель Кастро, конечно, крылатый конь с яйцами, - сказал я, -  но  Че
Гевара фотогенично умер.
     - Давай поднимем над кораблем красный флаг, - предложила немка.
     - Ага, - сказал я. - И назовем корабль "Броненосец Потемкин".
     Немка счастливо  рассмеялась. Путеводитель  подшучивает над всеми этими
римлянами и рейнскими легендами (где герои  повсеместно оказываются жертвами
собственной жестокости, а героини - собственной глупости),  но вдруг впадает
в слезливую речь демагога. Гиды  -его вассалы, и как всякие вассалы, склонны
к халтуре. Для них Кельн, прежде всего, столица одеколона.
     -  Слушайте, кончайте жрать,  - сказал капитан за  ужином мне на ухо. -
Возьмите   меня  штурмом,  как  Зимний  дворец!  Арестуйте,   как  временное
правительство!
     В  Амстердаме я бежал с корабля, не оглядываясь, но  был уверен, что за
мной  гонится  по  пятам  вся  команда  во  главе с  задушевным  опереточным
капитаном,  многоязыкие организаторы  досуга,  повара  в парадных  колпаках,
официанты,  бармены,  уборщицы кают  с  бесшумными  пылесосами в обнимку.  Я
чувствовал затылком их совершенно  любезные улыбки, с которыми они бежали за
мной в пароксизме коммерческого  гостеприимства, с которыми  они хотели меня
прокатить  назад в Базель, а потом  опять в Амстердам, и еще  раз  в Базель,
оставить у себя пожизненно.

     45

     Я бросился на заднее сидение и заорал бритоголовому таксисту:
     -Давай! В  самый  грязный притон!  В  самую черную комнату голландского
разврата!
     Так хотелось вываляться в грязи.

     <B>ГЕРОНТОПЛАВАНИЕ</B>
     Кто спал с очень старыми женщинами и  нашел в  этом  толк, тот  полюбит
плавание по Рейну.  Божьи  одуванчики, желто-синюшные курочки  рябы тревожат
мое  воображение. Московский художник Толя Зверев, пьяно  сплевывая  куриные
кости на кухонный пол, рассказывал мне о прелестях геронтофилии.
     - Груди дряблые, волосики жидкие, скважина тоже жидкая - хорошо!
     - В каком смысле <I>жидкая? -</I> замирал я от томного ужаса.
     - А вот смотри, - говорил мне Толя и подводил  к своей подружке,  сонно
пахнущей парным калом и смертью.
     Он задирал ее  белое-белое платье. На  борт теплохода  под  руки  ведут
пассажиров. Молодежь жмется по углам.
     - Ну,  и что дальше? - спрашивает немка. Из утробы хлещет зеленый гной.
Как ни крути, в  старости есть кое-что  отталкивающее.  Мне предлагаются  на
выбор  явления  французского,  немецкого, канадского, гонконгского  распада.
Интерконтинентальный  парад  паралича  и прогрессирующего  маразма.  У  кого
высохли ноги,

     46

     у кого - распухли.  Кто хромает, кто хрипит, кто косой, у кого тик, кто
кашляет, кто плюется, а кому вырезали горло.
     Внезапно  <I>русская мысль</I> срывается  у меня со  старой цепи. Европа - это
<I>счастливый</I>  брак   по  расчету.  Удача  в  удаче.   Матримониальный  уникум.
Праздничен  свет ее  городов. Рынок - их  изобильное  сердце  (в отличие  от
хмурого  религиозно-идеологического  городского  центра  в России).  Долг  и
наслаждение,  крик  и  выбор, месса и святотатство  - все  слилось в  единый
поток, который в Полинезии называется, кажется, сакральным словом "мана".
     - Мана, не мана, а так, не понятно что, -уточнил капитан.
     - Европа - это <I>зубы стерлись,-</I> скривился помощник капитана.
     -  Ну, извини, <I>Шпенглер,-</I> помрачнел  капитан. - Я не виноват, что рынок
проник в подкорку и укоренился как мера вещей.
     -  Слава  Богу! - почесал щеку  помощник.  -За вчерашний день никто  из
пассажиров не отдал концы.
     Чего  я  морщусь?  Плавание  превращается  в пытку. Здравствуй, завтра!
Сегодня это происходит  с родителями. По вечерам они сидят  в баре и слушают
музыку своей  послевоенной молодости, буги-вуги, которую им  играет  чешский
квартет.
     -Товарищи! -вымолвил я, обращаясь к старухам и старикам.
     Мне кажется,  они  меня  поняли. Во  всяком  случае,  они  зашептались,
показывая на меня трясущимися пальцами.

     47

     -  Смерти  нет, - добавил  я. - Революция отменяет  смерть! Кто  против
революции, тот служит делу смерти.
     На  берегах Рейна скамейки,  как  в парке. Карта Рейна фирмы Baedeker'а
выглядит достовернее Рейна.  Бытие с потрохами  переползает на карту. Каждый
километр учтен полосатым столбом. Уютные городки напоминают добрых знакомых,
которые  собрались  на  пикник  со  своими детьми  и собаками, но  по дороге
почему-то окаменели. Я, как во сне, делаю все возможное,  чтобы моя жизнь не
была похожа на Рейн.
     - Свяжите меня и расстреляйте, - попросил капитан.
     - Где  тут у вас  гильотина?  - спросила  немка, злобно тыча ему в рожу
зонтик.
     Вместе с тем,  Рейн не слишком  рекомендуется для купания. Он солоноват
по причине  природно-индустриальных выделений. Вкус рейнской  воды  навевает
женщинам,  гомосексуалистам,  вообще   любопытным   людям   воспоминания   о
недостаточно мытом члене <I>друга.</I>
     Я назначил массовика-затейника комиссаром.  В  прошлой  жизни  она была
Лорой  Павловной, не знавшей иностранных языков,  а  тут заговорила на  всех
подряд, от голландского до малайского.
     - Лора, - сказал я ей. - Бросайте вашего капитана. Идите ко мне.
     -  О, файн!  -  ответила  Лора. - Я с теми,  кто пишет жестокие розовые
романы и не любит английскую королеву.
     - Войдите! - крикнул я.

     48

     Ко мне явились старики-ходоки из самых дешевых кают корабля. Скорее, их
можно  было назвать  не ходоками,  а доходягами, но  когда я им сказал,  что
Царство  Божие  приближается  и  что  Броненосец  Потемкин  -  это  мы,  они
преобразились.  Я  узнал  юную Европу рыцарей и  ранних  нацистов. Я  увидел
Европу незабудок, форели и трюфелей.

     - Грабьте старух из аристократических покоев! - приказал я.
     Они побежали исполнять приказание. Вскоре  на  верхней палубе скопились
страшные перепуганные старухи, обнаженные жертвы революции. Я велел спустить
из бассейна воду и наполнить ее кровью этих несчастных женщин.
     Повара заложили  червей  в  говядину. Палачи  - вчерашние  официанты  -
выкатили  глаза.  Начались  египетские  казни. Постепенно  бассейн до  краев
заполнился венозной жидкостью.
     -  А  теперь,  - сказал  я боевикам  из батальона Альцгеймера, - начнем
крещение. Ныряйте!
     Смертные  враги  давно уже забыли,  что  воевали друг против  друга. Их
объединяют   темы  детства,  карьеры  и  смерти.  Подвыпив,   побагровев   и
оживившись, они вдруг  начинают ощущать себя "мальчиками" и "девочками". Они
любят давать прислуге чаевые. Они хотят, чтобы о них хорошо вспоминали.
     - Вы - гений места,- сказал я капитану. -Вооружайте всех до зубов!
     Раньше по  Рейну  возили туда-сюда  сумасшедших. Корабли  дураков  были
плавучими островами вздорного смысла. Ни один город не

     49

     желал  принимать  дураков.  Не  потому  ли  Европа  совсем  одурела  от
нормативности?
     -  Я  люблю  безумие, -  сказал  я  Лоре. -Лора,  пожалуйста, не будьте
нормальной женщиной. Сходите с ума и переходите ко мне.
     Старикам раздали автоматы.
     - Слушайте меня, - сказал  я старым солдатам. - Постарайтесь  убить как
можно больше народу. Где ваш помощник?  - спросил я капитана. - Не он ли наш
главный враг?
     - Он спрятался в машинном отделении, -сказал капитан.
     Нынче по  Рейну чуть  дымят плавучие  дома для  престарелых. Это  милая
формула  социального крематория.  Старики жадно  едят:  их  дни  сочтены. Их
жалко, конечно, но еще больше жалко себя. Эридан ты мой, Эридан!
     - Лора, я превращу Рейн в Эридан, и мы поплывем по нему, как аргонавты,
вдыхая ужасный смрад от революционного пожара жизни.
     - Уже плывем, - сказала Лора Павловна.

     <B>КАПИТАН-РЕЛИГИЯ</B>
     -  Если  капитана  нет,  все  позволено,-  плоско  пошутил  я.  Капитан
рассмеялся.
     - Если капитана нет, то какой  же я Бог? -хитро сказал он, демонстрируя
зеркальное знание русской классики.
     Мы  говорим  с  ним  о  старшем брате Ленина,  о  понятии  <I>"счастье"</I>  в
советской литературе, о коммуналках, о понятии <I>"литературный успех",</I>

     50

     о том,  почему все женщины брили  лобок до  1920 года, а затем, как  по
команде,   перестали;   мы   говорим   о   <I>incendium   amonis,</I>    парадоксах
деконструктивизма в их  опосредствованной  связи  с буддизмом,  о  тибетской
практике <I>тумо.</I>
     -Да чего далеко ходить  за примером, - говорит  капитан, - мой помощник
каждую зиму сидит на снегу голой жопой  часами,  причем температура в заднем
проходе остается неизменной.
     - Да, - задумчиво киваю я. - Возможности тела безграничны!
     Мы  говорим  о  понятии  <I>"пожар"</I>  в подмосковной  дачной  жизни, о моей
американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей
его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах  и
сортах сигарет, которые  любят берлинские лесбиянки, о  сенокосе, Горбачеве,
правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности.
     - Почему вы, капитан, так снисходительны к людям?
     -  Привычка.  А, знаете,  что Лора  Павловна делает  по ночам?  Одна, в
пустой каюте, при свете ночника...
     - Она обхватывает коленки руками  и, подражая Святой Терезе, отрывается
от пола.
     - Подсмотрели?
     - Догадался.
     - По-моему, вы встали на тропу мудрости, -удивляется капитан. - Вы сами
отрываетесь от пола.
     Мы говорим о  голоде в  Эфиопии, о том, почему американские  мужчины  в
любви роман-

     51

     тичнее американских женщин, о понятии <I>"Америка",</I> о свободе, Лас-Вегасе,
Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях.
     - "Понтиак" с открытым верхом образца 1968 года,- говорю я.

     - Cool, - замечает капитан.
     Мы говорим  о  тех  местах  на Земле,  что  <I>сильнее</I> меня, о  социальной
ангажированности  Габи, о  плотоядных  улыбках  ее подруг,  о  пьянстве  как
чистоте жанра,  о  роли  женщин в отрядах  <I>gerilla, о</I>  дон Жуане  как <I>лишнем
человеке,</I> о мелочах жизни.
     -  Я  расскажу вам историю о  берлинской стене,  -  говорю я, рассеянно
глядя на Рейн.
     - Берлинской стены не было, - говорит капитан. - Все это хуйня.
     - Что значит- хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники,
пулеметы?
     - Галлюцинация целого поколения.
     - Но я видел eel Хотя...- тут я засомневался.
     - Берлинская  стена  -  не меньший фантом, чем Гомер,- говорит капитан.
Зовем в свидетели Габи.
     - Габи, помнишь берлинскую стену?
     -  Еще  бы! -  обрадовалась она. -  Я  сама ее  -  кайлом!  А  после  с
девчонками пили яичный ликер на обломках!
     - Ну, иди! Что с тебя взять? - отмахивается капитан.
     Мы выходим  с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный путь, нам
хочется, как детям, прильнуть  к нему,  но  попадается  все какая-то мелочь:
созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный крест. Сквозь розово-

     52

     мохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан.
     -  Не  туда  заплыли,  -  говорит  капитан.  -Пошли  спать. Утро вечера
мудренее.
     Наутро мы говорим о  немецких  картофельных салатах, о польском грибном
супе  в  Сочельник, о цветах под названием <I>райские птицы, о</I>  латентной любви
французских  авангардистских  художников  к полиции,  о  понятии  <I>"говно"</I>  в
немецкой культуре.
     - А как поживает ваш <I>салат культур? -</I> смеется капитан.
     Внезапно мы  оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку.
Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает.
     - Раз  с  делегацией мелких  советских писателей  я прибыл  в Восточный
Берлин, - начинаю я свою одиссею.
     - Советские писатели! - восклицает  капитан. - Большие люди! Интересное
явление!
     Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции.
     - Поэзия, - говорит капитан.  - Не правда ли, утренняя эрекция - это то
маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина?
     - Главное чувство Европы - серьезность, -говорю  я. - Тихие толпы людей
на  прогулке в  Париже,  Лондоне,  Милане, Барселоне охвачены  геометрически
четкими параметрами самоуважения.
     - Я  зримо  представил себе сейчас эти города, -  взволнованно  говорит
капитан. - Как же много в мире всего понастроено!

     53

     -  Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать.  Но куда
там, если нет у него гоеметрии!
     -  Да-да, - смеется капитан, - несерьезный народ. А тут, в Европе, даже
смех - <I>серьезный</I> довесок к местной серьезности.
     - А вы за кого? - вкрадчиво спрашиваю я.
     - Я-то? - смущается капитан. - Да, вы знаете, за судоходство.
     Разговор    неожиданно   прерывается,    слышатся   выстрелы,   старики
расстреливают шпионов.
     -  Старики - любимые дети  в моем саду, -говорит капитан.  - Я особенно
проработал  понятие <I>"старость".</I>  Ну, чего тебе? -  говорит он  запыхавшемуся
помощнику.
     - Пора ужинать, - говорит помощник.
     - Вечно ты, парень, некстати,- добродушно ворчит капитан.

     <B>ЛОРЕЛЕЯ В ШТАНАХ</B>
     На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом  деле. Я - Лорелея в штанах.
Мужской вариант  соблазнительницы. Правда,  я  не умею  петь.  Вернее, пою я
чудовищно. Но это не имеет никакого значения.
     Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой:
     - Кончилась вода.
     - Пейте шампанское!
     Вечером я видел, как они танцевали канкан.

     54

     - Старперы! - выступил я по местному радио. - Не верьте детям и внукам.
Они хотят вашей смерти. Устройте детский погром!
     Вечером   я   наблюдал,  как  они  надругались  над  какой-то  приятной
студенткой.
     - Не трогайте меня! - кричала крошка. -Я - француженка!
     - Это довод! - в ответ смеялись кровожадные старики.
     Рейн  может  снабдить водой тридцать  миллионов  человек. Они пьют ее -
становятся  серьезными. Из серьезной воды я  вылавливаю  русалку и помещаю к
себе в каюту. У нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У
нее папа - слесарь  и бывший  нацист, который не любит ее. Она вегетарианка.
Разрывается  на  части:  эксгибиционистка,  но при  этом социально чудовищно
стыдлива.
     Немка выступила с проектом тотальной  ебли.  Она боится  спросить наших
соседей за столом  (они  не замечают,  что  у нее хвост), кто они, из какого
города. Она уверена, что он -владелец турагентства в Вене (судя по акценту).
Оказывается (я спросил): адвокат из Кельна.
     Мы говорим этой "венской" паре (жена адвоката  меняет наряды три раза в
день) "здрасте",  "приятного аппетита"  и "до  свидания".  Это  единственное
теплоходное знакомство.
     -  Вы не  хотите  прийти к  нам в каюту? - спросил я  адвоката. - Вы не
хотите после десерта заняться холодным развратом?
     Адвокат жрал торт с клубникой.
     - Я люблю наблюдать за птицами, - грустно сказал адвокат.

     55

     - А  я люблю Париж, - сказал я. - Париж для меня родной город. Три года
подряд я собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим, я
сделаю центром мира Москву, а Париж уничтожу к черту!
     -  Птицы  - это красиво, - сказала немка. -А еще я люблю детей.  У  вас
сколько детей?
     - Пять, - сказал адвокат.
     - Ну, это слишком много, - сказал я. - Давайте трех зарежем и съедим.
     - Мы должны подумать, - сказала жена адвоката.
     Это религиозный  тип  женщины.  Постная тварь,  не  умеющая  гулять  по
буфету.  Я  не  удивлюсь, если  узнаю, что  у нее  традиционное католическое
образование.
     Дочь слесаря хочет  обладать мной целиком, ни с кем не делясь. Она меня
ревнует. Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву.
     - А почему вы хотите уничтожить Париж? -спросила жена адвоката.
     - Не знаю. Захотелось.
     Вошла Лора Павловна, наш комиссар.
     - Над теплоходом кружит полицейский вертолет, - весело сообщила она.
     -  Я  хочу  уничтожить  Париж  как  колыбель  философского безбожия,  -
вспомнил я. - Вы подняли на мачте красный флаг?
     -Да.
     - Нашли помощника?
     -Нет.
     - Не найдете, Лора, пеняйте на себя.

     -  Я  хочу  видеть  твой  черный  треугольник!  -заорала  немка в  лицо
адвокатши.

     56

     - У вас есть  стрингеры?  -  спросил  я  Лору  Павловну. - Идите, Муся,
сбейте вертолет.
     Немка заерзала. Вернее, так. Жена адвоката в ночной рубашке что-то ищет
на  полу  в  Италии. Над Сиеной синее небо. Жена адвоката наклоняется, и тут
моя немка  видит все и засыпает со стоном. Она утверждает,  что  я <I>должен</I> ее
любить, несмотря на то, что она седая, прыщавая и с жирной кожей.
     - Ну, когда вы будете, наконец, меня вешать? - спросил капитан.
     - Сначала устроим над вами суд,- сказал я.
     - А,  может быть, я  устрою над  вами суд? -сказал капитан  с  ненужным
вызовом.
     Не  зря  Хомяков  с  Данилевским  повсеместно  жаловались,  что  Европа
применяет  к России метод  двойного стандарта.  <I>Они</I> делают, что хотят, а <I>нам</I>
нельзя, некультурно.  <I>Они</I> удерживают  басков  и  Корсику, а  от  нас требуют
государственного полураспада.
     -  Я  буду мстить  за  каждый  взгляд презрения,  - говорю я адвокату,-
который вы тут бросаете на русского человека.
     - Вы все - мафиози, - отвечает он мне из последних сил,  как герой. - У
вас все замешано на страхе.
     Но  вот  на его  глазах я начинаю засовывать бутылки  лимонада в разные
отверстия его жены,  и адвокат  уже готов  на  мирные  переговоры. Он просит
прощения. Он говорит, что Москва - самый красивый город в мире. Оказывается,
он   -воскресный   художник.   Балуется   кистью,   не  прочь  подурачиться.
Страсбурский парламент на-

     57

     правляет на наш броненосец  своих  послов  в дорогих  желтых галстуках,
чтобы  договориться.   Я   приветствую  этот  мюнхенский   дух   Европы,  ее
перманентное дезертирство.
     Немка нашла,  что я не европеец,  но это для  меня, скорее, комплимент.
Для  них,  с  их  европо-центризмом,  жить  в  Европе  все  равно  что  быть
дворянином.  Но  мне,  по  жизни,  милее  бояре.  В  Дюссельдорфе  она  даже
попыталась устроить мне  скандал из-за моих  звонков  домой, но  скандала не
вышло: я взял ее за хвост и бросил, как селедку, в воду.

     <B>БЫЛА ЛИ БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА?</B>
     -  Позвольте рассказать вам  одну нравоучительную  историю? - сказал  я
адвокату,  беря  его  за  последнюю  пуговицу  пиджака.  Остальные оказались
оторванными.
     - Лора пришьет, не бойтесь, - заверил я. -В ней есть своя холодность, я
бы даже сказал, отчужденность, но она любопытна, а, следовательно, пришьет.
     - Слушаю вас со вниманием,-сказал адвокат.
     - В  1983  году,  если  не ошибаюсь,  я приехал  с  мелкими  советскими
писателями в Восточный Берлин.
     - Вы были советским писателем? - с уважением спросил адвокат.
     - Я был, ну что ли, инакомыслящим. Адвокат померк.

     58

     -  Нет,  я не то,  что  наши  французские  пассажиры, которые то и дело
вспоминают о Сопротивлении, но путают его с наполеоновскими войнами. У  меня
нет комплекса <I>старого партизана.

     -</I> Ну, хорошо,-  сказал я, - я тоже  был немножко  советским  писателем.
Семь месяцев и тринадцать дней.
     - Тогда рассказывайте, - сказал адвокат.
     -  В нашей группе  был один  товарищ  по имени  Миша. Он показался  мне
интеллигентнее прочих.
     - Где моя жена? - не в меру резко спросил адвокат.
     Он лежал на соломенной подстилке на полу камеры.
     - Жена  ваша  стала революционеркой и забыла  о вашем  существовании, -
сказал я неполную правду.
     - Ну, что вы хотели мне рассказать? - раздраженно спросил он.
     -  Боже,  как вы тут  воняете!  - изумился я.  -Ну,  так слушайте. Миша
решил, то есть он сначала сошел с ума от ежедневного пьянства, а потом вдруг
полез  на Брандербургские  ворота,  понимаете,  прямо  в  центре города, мне
звонят  из  Аэрофлота в три часа ночи, где Миша, а Миша лезет через стену, и
что мне остается делать, не закладывать же начальнику, а они, когда все были
в  Бухенвальде,  думали, я  - против их венка,  а мне тоже  было жалко жертв
лагеря,  я со всеми поклонился, а в Веймере постучал по крышке гроба сначала
Гете, а потом Шиллеру, просто так, без всякого поли-

     59

     тического  высокомерия, а  когда  его  оттуда  сняли  пограничники,  он
сказал... - тут я принялся хохотать, - что это  я  его послал на Запад через
стену.
     Мы молчали, со вспотевшими лицами.
     - Дальше, - сказал адвокат.
     - Миша сказал, что  я его послал  в Западный  Берлин,  обещав доллары и
красивых женщин. Он до сих пор так думает.
     - Пристрелите меня, - попросил адвокат.

     -  Постойте,  дайте рассказать!  - разозлился  я. -  Назавтра я вошел в
столовую,  где питались советские  писатели. Они увидели  меня и  замерли  с
ложками манной каши. Они  подумали, кого это  я следующим пошлю на Запад.  А
ведь КГБ разрешил мне поездку в ГДР, чтобы проверить мою репутацию! Я думал,
меня арестуют!
     - Арестовали?
     - Нет. Вот вы послушайте...
     - Пристрелите меня,  пожалуйста, - взмолился адвокат. - Я потерял смысл
жизни. Вы верите в самоубийство?
     -  Вы меня пугаете, адвокат. Мы на пароходе, а не на волшебной горе под
новогодней елкой.
     - Мальчики! - раздался милый голосок Лоры Павловны. - Смена белья!
     Она, кажется, подталкивала меня к гомосексуализму.
     - До свидания, - протянул я ему руку.
     - Берлинской стены никогда  не существовало, - ядовито прошипел адвокат
прямо мне в лицо.
     - Не понял. Сговорились с капитаном?
     - Нет, - твердо сказал адвокат.

     60

     <B>ИМЕТЬ ИЛИ БЫТЬ</B>
     "Боже,  как грустна наша Россия!"  -  воскликнул  Пушкин, когда  Гоголь
прочел ему свой роман "Мертвые души".
     Странное  восклицание. Я  нигде  не  видел  более  веселой  страны, чем
Россия. Да,  больная! да самая хамская  в  мире!  да! -  но  очень  веселая.
Глубоко веселая  у  меня  родина.  И  "Мертвые  души"  - веселый  роман.  Я,
например, читаю его и смеюсь. А что Европа? Европа бесит меня своей анальной
уютностью.  Мне  хочется говорить ей гадости. Но все гадости уже сказаны. Из
дикого русского далека я кричу, что Рейн - сточная канава. Но что предложить
взамен? Выхода нет. Есть только вход в уютность.
     Как грустна  Германия! Как  грустны  ее  бары,  афиши, витрины,  ночные
кабаки,  рынки цветов, туристические  барахолки!  Как  меланхолична  ее еда!
Почему, глядя на все ее благополучие,  так  неотвратимо хочется разрыдаться?
Как грустны ее велосипедисты! Ей нельзя ни помочь, ни помешать.
     В  Страсбурге  я  испытываю  ощущение  временной  передышки.  Фальшивое
чувство, но  родственные  <I>звук  и  свет</I> Франции, даже через  заслонку особой
эльзасской  реальности, меня  успокаивают.  Если  переворот  не  удастся,  я
эмигрирую к французским сырам и клумбам. Стриженая Франция пахнет самшитом.
     - Нет, Берлин <I>тоже</I> ничего, - сказала немка.
     -  Альтер-эго ты  мое луковое!Когда победит наша  революция, я превращу
Берлин в зоопарк.

     61

     Напущу туда много львов, тигров, волков и бездомных собак.
     -  Муры-муры,  -  расположилась  ко  мне  немка,   заслоняя   капитана,
дремлющего в полосатом шезлонге.
     - Затмение! Отодвинься!
     - Мне не мешает, -- полуосознанно произнес капитан.
     - Нет, не  ладно!  Я  нигде  не  видел  столько бездомных собак,  как в
Румынии!  Они  даже  бежали по взлетному  полю  международного  аэродрома  в
Бухаресте и лаяли на мой самолет, когда я взлетал в Москву. А еще я их видел
на военном  мемориальном кладбище.  Мне показалось, что  это духи румынского
военного гения. Меня  вдохновило бесконечное здание  парламента, выстроенное
Чаушеску.  Габи  сказала  мне <I>на четвереньках</I> в  дельте Дуная, что Румыния -
конченая страна.
     - Я не была с тобой в дельте Дуная,- сказала немка.
     -  Другая Габи!  Вас тоже, как нерезаных собак. Дельта Дуная. В камышах
староверы  в цыганских одеждах. Придурковатые румыны с фольклорными  лицами.
Ну, почему так: чуть в сторону от канонов Европы, и... камыши!
     - Вертолет сбит, - вбежала Лора Павловна.
     -   А    где    помощник    капитана?   -   спросил   я.    -Где   этот
маньяк-контрреволюционер?
     - Ищем, - сказала Лора Павловна.
     - Дзержинский бы уже давно нашел, - сказал я. - Я думаю, адвокат знает.
У него всезнающие глаза. Идите помучайте адвоката. Он скажет.

     62

     Я выгнал  адвоката пинками под зад. Мы  остались  втроем. Жена адвоката
перестала плакать.
     - Муж у меня глупый,  - сказала она. - Надоел. Посмотрите, какие у меня
черные чулки.
     - Ну, давай посмотрим, - сказала немка, усаживаясь.
     - Пошли лучше купаться, - сказал я. - Оттянемся.
     - Нет, давай посмотрим, - сказала немка.
     - Нет, вы  сначала послушайте мою историю, -  сказал я. -  Руководитель
нашей  группы  был  советский  третьестепенный  писатель-маринист.  Трусы  в
цветочки.
     Сейчас они начнут  раздвигать  друг  другу худые, как  венские  стулья,
ноги, задирать платья и говорить  о злодеяниях Штази. Если поездка  по Рейну
тебе  предлагает  четыре страны,  выбора  не  миновать: Швейцария,  Франция,
Германия, Голландия.
     - Что вы думаете об объединении Европы? -спросил капитан.
     - Пустое,  -  ответил я. - Европа  в <I>русской мысли</I> всегда была цельной.
Мне здесь  часто  говорят:  Европы не существует, все  страны  - разные.  Мы
разные! Мы  разные! Ну, конечно! Все  вы такие  разные! Но  при  этом  такие
одинаковые. Это как византийское кредо Троицы: неслияны и нераздельны.
     Золото Рейна - девиз обладания. Европа состоит из глагола <I>иметь,</I> из его
спряжений и видов.
     - Может  быть, капитан станет вашей  новой религией, -  сказал  я  жене
адвоката.

     63

     -  Полиция!  - вбежала  Лора  Павловна.  Вошли  полицейские. Они  хмуро
проверили мой  русский  паспорт. Русский  паспорт не  любят в Европе.  Может
быть,  только  вьетнамский  паспорт вызывает  здесь  большую  аллергию.  Они
проверили, не приклеил ли я фальшивую фотографию.
     - У вас закончилась виза, - наконец, сказали они.
     - Ну и что теперь будет? - спросил я.
     -Мы вас арестуем, - сказали полицейские.
     Наш броненосец Потемкин номер два загудел на весь Рейн.
     Швейцария - это  глагол <I>иметь</I> в натуральном виде. Швейцария - <I>я имею.</I> И
она,     действительно,     все     имеет;    имеет    подробно,    солидно,
суперсоциалистически.  Конфедерация  здоровых  внутренних  органов. Исправно
работает ее коровий желудок. Лекие - парусники,  почки  - Женевское озеро. В
полном порядке высокогорная печень.
     Я  слоняюсь  вечером перед отплытием (совсем, впрочем, не речное слово)
по Базелю,  и Швейцария  имеет, имеет  настолько,  что на  вопрос "Иметь или
быть?" Швейцарии не ответить половинчато. Она  не умеет быть, если она умеет
иметь. Она раздавила "быть" под грузом "иметь".
     На рассвете я  вышел  на палубу  полюбоваться.  Я  люблю речные восходы
солнца за  их беззащитность. Слабый запах реки - запах женских волос. Европа
- хрупкий баланс  жизни  и  смерти.  В ней не  хватает грубого  пограничного
материала. Прозрачные границы - отсутствие муже-

     64

     ства.  Европа - наседка, из-под которой украли все яйца. Я люблю реки -
быстрые  змеи жизни. Я люблю  их  серебристую  шкурку. На холмах  еще лежала
тень. В ущельях был сквозняк, но вдруг он исчез, и взошло солнце, осветившее
Лору  Павловну.  В  короткой  майке  она  стояла  на   корме  парохода.  Она
разбрасывала вокруг себя куски пирога и поливала реку вином.
     - Очисти этого человека глиной! - говорила она. - Очисти все двенадцать
частей его тела!
     "Во  дает!" - подумал я. Я ничего не сказал и ушел от кормы подальше. Я
слышал, что Рейн изначально состоял из пива, меда, вина, вазелина и водки.
     Германия -  <I>мне надо иметь.</I>  Историко-истерически,  но с оправдательным
оттенком:  мол,  так случилось, судьба: я  вынуждена, но  я и  должна <I>иметь.</I>
Тяжелое <I>надо</I> соответствует шукруту  и способствует  преодолению, если  кто в
этом сомневался, комплекса вины несомненно.
     Я лежал и  думал,  чем  Франция  отличается от  Германии. Как-то раз  в
районе Саарбрюкена  я перешел границу  по заброшенному каменному мосту через
ручей. Это был ручей между двумя половинками деревни.  На  немецкой  стороне
все было спокойно, в то время как французы валялись в липкой грязи, пили  из
бочки красное вино и громко икали.
     Франция  -  <I>имею  ли</I> я,  <I>если  имею</I>?  Наиболее  изощренная  европейская
формула, уклончивая, но ответ  стремится исключительно к  позитиву:  имеешь!
имеешь!  Изощренность формулы несколько убивает практическая поспешность. Но
зато: как красиво имеешь!

     65

     Голландия - <I>имей совесть иметь.</I> Примирительная картина, прочитываемая с
тем ангельским двусмыслием,  на которое имеет право страна, где так хорошо в
январе  кататься на коньках по замерзшему заливу,  а после  прийти в  бар со
снежными бровями и выпить стакан глинтвейна у полки камина с моделями старых
парусников.
     -  Русский-то вообще  ничего  не  имеет,  - прорвалась  немка.  -  Даже
братья-славяне, украинцы и белорусы, <I>мают.</I> У него <I>только</I> есть.
     - Дача! Русская жизнь - сплошная дача! -Помощник выскользнул из  своего
укрытия.
     - Цинично соскочим с <I>мейнстрима</I>? <I>-</I> предложил мне шопотом капитан.
     Я проснулся в деревенской гостинице  в графстве Килдар с тем, чтобы  до
завтрака  пробежать  несколько  миль  по  проселочной дороге.  Запахи строго
совпали  с  ирландской  прозой,  из-под  ног  со страшным шумом  выпархивали
куропатки и бежали со мной наперегонки. Овцы в этих краях похожи на  панков:
их красят в яркие цвета по принадлежности.
     Бег на длинные  дистанции в  Ирландии чреват погодными неожиданностями:
выбежишь  в   солнце,   прибежишь   в  грозу.  Погодные  условия   тщательно
закрепляются на  бумаге:  персонажей убивают  лопатой по  голове с подробным
описанием природы. Порой  теряешься  в  догадках,  что  важнее:  Дракула или
погода.
     Ирландский климат непереводим на другие  языки, при  нем произрастают и
пальмообразные  уродцы  (которые  хозяйка  гостиницы,  миссис  Дойл,   зовет
по-домашнему "Чарли") и крайне северная морошка, что только благоволит моему
воображению.

     66

     Миссис Дойл, разумеется, тоже пишет, да и как не писать с ее именем про
новых собак  Баскервиллей, но ее  главным  произведением до сих пор остается
загородный   В&amp;В   неподалеку   от   Голвея,   шедевральный  приют   для
странствующих писателей. Ну что мне нужно? Россыпь ненужных подробностей, на
которых  остановится  рассеянный  взгляд:  от  старинных  табакерок и ручных
зеркал  до  шкафов  <I>рюстик,</I>  куда  можно  прятать покойников. В  окна  лезут
сиреневые   букеты  разросшихся   по   всему   острову   рододендронов.   За
рододендронами - океан с бледно-желтыми  пляжами из мелких обломков ракушек.
Вокруг  красоты  мужского  рода: каменистые  поля  суровой  предысторической
внешности,  похожие на небритые скулы. В местных пабах по субботам музыканты
с такими  же  скулами играют народную музыку: никто  не танцует, но зато все
братаются.
     - Нора хотела, чтобы ее Джеймс Джойс стал певцом, -  неспешно пил какао
отоспашавшийся  на  уикенде капитан.  -  Ирландия  -  идеальная  страна  для
продолжения литературы.
     Я приеду к вам  снова, миссис  Дойл,  с  компьютером и  очками. У  меня
серьезные намерения. Пусть вы и не красавица.
     - А вам и не  кажется, что  глагол <I>иметь</I> в ваших рассуждениях - отрыжка
марксизма?! -прокричал  оглохший капитан перед  отлетом на военном вертолете
из Дублина.
     Я задумался, застегивая шлем.
     - Нет, капитан, скорее марксизм - отрыжка глагола <I>иметь.</I>

     67

     <B>ИГРА В ПОНЯТИЯ</B>
     Трещит  буржуйка.  По  вечерам мы собираем свой  маленький  <I>совнарком</I> в
салоне  у капитана. За  окнами погружается в сон  старый мальчик-пай, доктор
Рейн. Нас развлекает помощник капитана: за ужином вместо печеной картошки он
таскает из печки горящие угли и ест с нескрываемым  удовольствием. Разговоры
за чашкой ароматного чая отличаются светской  изысканностью. Лора Павловна -
сливки вечной женственности.  Она порхает в расстегнутом ватнике, надетом на
светлое платье, от одних  гостей к другим,  как настоящая хозяйка. При своем
невысоком   росте   она   поражает  нас  грациозностью,  тонкими   пальцами,
сообразительностью, здоровым цветом лица.
     Помощник капитана с загадочным видом принес однажды видеокассету.
     Вначале просыпается Европа, затем  рыбы в  Атлантическом океане, затем,
потягиваясь, встает в лучах  солнца Америка. Внезапно  географические  пояса
развязываются, и все тонет в едином плаче. Помощник капитана  потирает руки.
На экране телевизора возникает знакомая пара.
     - Героиня нашего времени, - говорит адвокат.
     - Да ну, - сомневаюсь я.
     - Завидуете, - смеется адвокат. - Признайтесь, что вы завидуете!
     Дегенеративное лицо  принца противоречит его здравомыслию  в вопросе  о
британском со-

     68

     дружестве.  Напротив, ее  очаровательная мордашка, доведенная до победы
стараниями опытных косметологов,  несмотря на  сомнительный нос, вступает  в
противоречие  с дегенеративным  характером ее речей. Похищенная фотографами,
заподозренная  в  благотворительности  на высшем  уровне матери  Терезы, она
противно  шепелявит,  гундосит  и  паясничает.  Наследный  принц  зевает  и,
тяготясь  глупостью жены, совсем  не демонстративно смотрит в сторону. Тогда
она начинает  соблазнять  его  разными  женскими  действиями. Например,  она
становится на колени, наклоняется и показывает ему свои белые трусики. Принц
- ноль внимания. Тогда она начинает медленно сдвигать трусики в сторону, как
занавес в театре. Собравшиеся в салоне гости замолкают и смотрят  на экран с
редким  вниманием.  Чего-чего,  а этого они  еще не видели.  Принцесса резко
поворачивается, садится  на корточки. Презирая  букенгемские условности, она
начинает писать через трусы на  персидский ковер с улыбкой,  которая  обошла
свет. Идут нарезки  из  ранней  жизни принцессы.  Крикет,  бассейны, теннис,
шарады, угловатые позы тела неслучившейся балерины. Гадкий, слишком длинный,
околоаристократический утенок, она не  верит и верит в  свое будущее. Камера
наезжает на  ее промежность. Что  мне сказать  об  этих  формах?  Во  всяком
случае,  они возбуждающе волосаты.  Немка тяжело  дышит  невдалеке  от меня.
Принц тоже заинтересован происходящим. Он раздвигает ей ягодицы и показывает
сзади  то единственное  место тела, куда  никогда не проникает  луч  солнца.
Казалось бы, розово-карий анус несколько треугольного

     69

     вида  в  окружении мелких пупырышков, слипшихся  волосинок, на  которых
дрожит крошка кала, и звездочки-родинки, указующей на родовую судьбу - это и
есть  кульминация. Я и не знал, что она  так неуклюже вытирает попу. Но нет!
Принцесса извлекает из своих трусиков средних размеров мужской член с весьма
гармоничной залупой и  яйца. У нее  есть  яйца!  У нее замечательные яйца! И
замечательный член! И замечательные яйца! И замечательный член!
     Делать нечего, принц с удивлением берет его в рот.
     - Ну,  хорошо. А  как же дети? - посреди всеобщего  молчания  раздается
голосок Лоры Павловны.
     - А как же Англия! - восклицает адвокат.
     - Ничего себе некрофилия,- не выдерживаю я.
     - Завидуете? - смеется надо мной адвокат.
     - Отстаньте от него, наконец! - вступается за меня Лора Павловна.
     - Ерунда какая-то,- бормочет  капитан.  -Друзья мои, а  как же  Господь
Бог?
     Он выпивает рюмку очень старого коньяка и, огорченный, покидает салон.
     - Теперь мне <I>все ясно, -</I> говорит жена адвоката с лицом оглашенной.
     - Может, хуй позже вырос, как гриб? -говорит адвокат.
     - Нет, все-таки, а как же дети? - недоумевает Лора Павловна.
     - Ххххххххххххххххххх, - вместо катарсиса хрипит немка. - Хххххххххххх.

     70

     Помощник  капитана вскакивает -  опля! - и  начинает  отбивать чечетку.
Помощник - ас. Заходится в чечетке.
     - А как же?  А как  же? А  как же?  - с  плебейским шиком приговаривает
чечеточник, широко разводя руками.
     Мы начитнаем хлопать в ладоши.

     <B>ПСЕВДОЦИТАТА</B>
     Спасибо Рейну. На Рейне мне  пришла до смешного простая мысль: что есть
красота?  Вот  замки,   виноградники,  мелкие  городки,  вся  эта   рейнская
драматургия национальной  эстетики, и все  говорит очень  ласковым  голосом:
правда, красиво?
     И маленький город шепчет мне на ухо: я, правда, красив?
     И замок над Хайдебергом: я тебе нравлюсь? Как я могу тебе не нравиться?
Ты посмотри,  как  забавны мои скульптуры!  Ты  посмотри, как  они наивны  и
очаровательны!  Выйди  в сад,  глянь  на  город. Нравится? Ну, сфотографируй
меня. Ну, пожалуйста.
     - Ленин прав. Надо мечтать! - сказал я капитану.
     Здесь красота  зависима  от  суждения  и  фотоаппарата.  Здесь  красота
недальновидна. Почему в заштатных городах Пулии в церквах совсем  иной  дух?
Почему в Кельне, в соборе, мне хочется вон? Почему мне тесно плыть по Рейну,
мне, зажатому между двух берегов? Где запру-

     71

     да? И  вдруг  в последнее утро - светлый песок голландского берега, и я
испытываю облегчение.
     Предубеждение?   Может  быть,  у  меня   какая-нибудь  тайная   причина
недолюбливать немцев? Я роюсь в себе и не нахожу. Напротив! Напротив! Только
хорошее!
     Немецкая  красота  -  красота! И  бунт против  кошечек, в  дадаизме,  в
экспрессионизме  - не  мой. Мне этот бунт  симпатичен,  но - не мой.  Я  зря
обижаю  Рейн. Он - хороший. Он - быстрый, стремительный, он общеевропейский.
И  меня  не смущает название  парохода - Дейчланд. Дейчланд  - так Дейчланд.
Кто-то  должен делать машины. У меня в Москве сломался немецкий холодильник.
Только купили -сломался. Я удивился. Немецкий холодильник сломался! Звоню по
гарантии. Мастер приезжает с готовой запасной деталью. Откуда вы знали? -Она
испанская, всегда ломается. Значит, я должен это принять и признать.
     - Кельн сдался! - вбежала Лора Павловна.
     -  Отключите  в  Кельне электричество, - сказал  я.  - Пусть у  них все
скиснет в холодильниках!
     -Дюссельдорф тоже сдался,- сказала Лора Павловна.
     - А Хайдеберг?
     - Сдался.
     - А Туборг?
     - Это - пиво, - сказала вдова адвоката.
     - Ну и что? - сказал я. - Вы,  может быть, знаете, сколько у  Че Гевары
было пальцев на ногах?
     -  Нет,  - сказала  вдова адвоката.  - Почему? У  нас с  ней культурная
невменяемость.
     - Зачем ты меня не бьешь? - мимоходом
     спросила немка.

     72

     - Я занят мыслью, - ответил я. - Из Москвы я хочу - еду  в Азию, хочу -
в Европу. То  есть, понятно,  <I>куда</I> я  еду. Непонятно - <I>откуда.</I> Кто  я такой,
чтобы тебя бить?
     - Берлин тоже сдался, - сказал капитан.
     - Почему это он сдался? - удивился я. - Мы его не просили сдаваться.
     - А Париж? - спросила жена адвоката.
     -  Париж давно  сдался,- сказала  Лора  Павловна. - Париж всегда  готов
сдаться.
     - А помощника капитана нашли? - спросил я.
     -Нет.
     - А где он?
     - Прячется в машинном отделении.
     - У  вас там, джунгли  что ли? -  заорал я на  Лору Павловну.  - Вы мне
портите всю революцию.
     - А что с адвокатом? - спросила жена адвоката .
     - Не твое дело! - сказала Лора Павловна.
     - В общем, так,  - сказал я. - Париж населите румынами. Они этого очень
желают. А всех из Парижа грузите в Румынию. На перевоспитание. Завтра!
     - Господи! - обрадовалась Лора Павловна.  - Неужели Европа снова станет
веселой и интересной!
     -  Вы сначала найдите помощника капитана, -  сказал я Лоре Павловне,- а
потом радуйтесь.
     Красота - не иное,  как  выдох:  Боже, как хорошо! Хорошо - что? Мне не
принадлежащее, мною, в лучшем случае, угаданное. Из другой

     73

     энергии сотканное, а если  из моей, то - преображенной. Это - в  Пулии,
на Сицилии. А здесь, в Германии, - имманентное.
     - И верните мне мое банное полотенце, сретишистка! - закричал я на Лору
Павловну.
     Лора Павловна смутилась.
     Немка вынула из штанов маузер и  хотела ее убить. Имманентная  красота.
Междусобойчик. Короткое замыкание умиления. Слезы наворачиваются на  глаза -
подушечки, рюшечки, цветочки.
     Мне же тоже сначала понравилось!
     Я тоже открыл рот. Но потом закрыл и даже зевнул из равнодушия. Красота
не умеет быть прирученной.
     Не думаю, что жена адвоката когда-нибудь примет революцию, но нам нужны
маловеры для контраста и издевательства.
     Опять пришли ходоки-доходяги из дешевейших кают. Спрашивают, как жить.
     -  Ребята, все хорошо,-  сказал я им. - Вы будете новым типом человека.
Будете красиво и мягко любить.
     - Амстердам тоже сдался? - спросил я жену адвоката.
     - Амстердам не сдался,- сказала честная женщина.
     - Молодцы,  педерасы! -  воскликнул я с  ностальгией. - Берем  курс  на
Амстердам!
     - Нет,  нет и  еще раз нет! - сказал  капитан. - Я  отказываюсь считать
Рейн космической рекой.
     - Почему? - спросила жена адвоката.

     74

     -  В  верховье космической реки обитают души еще не  родившихся  людей.
Значит, Швейцария - будущее мира.
     - Не годится, - нахмурился я.
     - А что нам делать с сакральной речной нумерологией?
     - Какой еще нумерологией? - спросила немка.
     - 3, 7, 3 на 7, 99,- сказал капитан.
     - Хорошо! - растрогался я. - Вот это и есть капитан-религия?
     - Как сказать, - потупился капитан.
     - Долой попов! - крикнула немка и выстрелила в воздух.
     -  Ты  хочешь ни хрена  не делать  и  жить в  шоколаде, - объяснил я ее
беспредметный поступок.
     Прирученная  красота   превращается  в  кич  и,  вывернувшись  в   киче
наизнанку, начинает мне нравиться своим онтологическим неблагополучием.
     Я взял автомат и спустился в  машинное  отделение.  Лора Павловна  тоже
взяла автомат. Мы долго бродили по машинному отделению  в  поисках помощника
капитана.  Сначала мы  боялись,  что  он  нас  убьет и  потому ходили  очень
осторожно, а потом  перестали бояться и ходили, и  пели  песни. На  пути нам
попался помощник капитана, но мы не обратили на него внимания, потому что он
прикинулся  поршнем  с болтами. Потом  он прикинулся еще  какой-то  железной
установкой,  из него летели искры, потом он стал как озеро ртути, и мы снова
прошли мимо него.
     Под душераздирающий военно-морской марш мы входим в Амстердамский порт.
Народ

     75

     выволакивает  на  набережную  свою  обезглавленную,  когда-то   любимую
королеву.  Амстердам  -колыбель  столовой клаустрофобии.  Тот  дом  похож на
солонку, этот - на  перечницу. У проституток с островов Индонезии фарфоровые
лица.  Мы   -  вожди,  экстремистские  Гуливеры,  мы  братаемся   с  толпами
революционной  наркоты  из кафе-шопов.  На  фонарных столбах,  в театральных
программах,  газетах, на площадях, поперек каналов,  в ресторанных меню один
заказ: революция.  Немка  связала  мне  красные пролетарские носки.  Капитан
все-таки напросился вздернуть его  на мачте.  Сливки вечной женственности не
прочь выйти за меня замуж. Капитан бесконечно рад за нас.
     Кавычки напрасны. "Красота спасет мир", - псевдоцитата из Достоевского.
Ее нет в полном собрании его сочинений. Но теперь мне  ясно, кто это сказал.
Это сказал старый Рейн.

     76

     <B>ОТ ГАНГА ДО НЕБА БЛИЖЕ, ЧЕМ ОТ БЕРЛИНА ДО МОСКВЫ

     БАНАН</B>
     Я - человек беспафосный. Я знаю, что мост леденеет <I>первым.</I> Что же тогда
я  делаю  в  Индии,  если  у  каждого  индуса  вместо  сердца  -  <I>пламен-</I>ный
Тадж-Махал? - Ищу  Тадж-Махал. Всем  миром возводим мавзолей любви. Весь кич
мира  стекается в Тадж-Махал.  Есть  ряд основных состояний,  когда мудрость
неотличима от тупости.  Не найти  Тадж-Махал в Агре, городе Тадж-Махала, все
равно, что не  увидеть Кремль в Москве.  Но индийская не-сознанка - не стиль
существования, как у русского придурка, а пожизненная сущность.
     -  Что это  у  тебя? -  спросил  я  уличного торговца фруктами, тыча  в
незнакомый мне плод.

     - <I>Банан.

     77</I>

     - А это?

     - <I>Банан!

     -</I> А вон то?

     - <I>Банан!

     -</I> А вон там?
     -Где?
     - Над городом!

     - <I>Банан,</I> сэр!
     - Какой, блин, банан?! Это же Тадж-Махал!

     <B>ЛЮБОВНИК</B>
     Индусы  -  заводные игрушки.  Красные  жестяные божьи коровки. Жестяные
крылья. Пружинки ржавые. Голова - жестяной барабан.
     - Когда с  индусом занимаешься  любовью, -смущаясь,  рассказывала мне в
Дели (я только что прилетел) Нана, старшая сестра моей немецкой переводчицы,
- он весь скрипит, его хочется смазать постным маслом.
     Она подошла ко мне, напоила виски.
     - Боже, - сказала, - как надоел этот скрип!

     <B>СЛАДКАЯ ЛОВУШКА</B>
     Индия - сладкая ловушка.  В Индии времени  нет. Поезда в Индии ходят по
звездному  календарю,  раз  в  миллион  лет.  Самолеты  летают  с  точностью
метеорита.  Можно  долго  ехать  назад,  постепенно  впадая  в  детство: там
встретится стра-

     78

     на слонов, обезьян. Задребезжит на  ветру  похоронным венком пальма. Из
нее вылетит разноцветная птица с кредитной карточки ВИЗА.  Встанет верблюд с
бессмысленно гордой мордой.
     Из ребенка  вырастет  колониалист в английском  пробковом шлеме. Индия,
скажет он, страна проникающей пыли.  Из  задницы, скажет он,  в Индии хлещет
жижа.  Вечная  жижа  из  вечной  задницы.  Вода-отрава.  Болезни-неизлечимы.
Брезгливость - негласный пароль.
     Из  колониалиста, как  из лопуха,  произрастает  сестра милосердия. Она
устроит  в  Калькутте приют  для  умирающих  на  сорок  коек.  Оденет  сорок
умирающих  в  синие пижамы. Попутно получит Нобелевскую премию, и  выяснится
главное различие.
     Никто   не   любит  умирать.  Но  у  индусов  есть  секретное   оружие.
Реинкарнация мощнее ядерной бомбы. Индусы  сбрасывают телесную оболочку, как
манекенщицы - платье. Их ждет новая примерка.  Смешные  люди! Они смотрят на
европейцев снизу вверх. Они  им  завидуют. Хотят  быть  такими  же высокими,
мечтают  о белой  коже.  Нет-нет,  это  не  колониальные  предрассудки.  Они
утверждают, что они, арийцы, пришли когда-то в Индию с Севера <I>белыми,</I> а  тут
безнадежно, навсегда загорели. Расисты микроскопических различий,  они ввели
не только  касты,  но и кожное цветоделение. Страна  распалась на  чуть-чуть
более светлых и чуть-чуть более темных, и никогда индус не выдаст дочь замуж
за  более  смуглого  жениха  без   веских  на  то  оснований.  А  европейцы,
проснувшись однажды ночью в холодном поту, бросаются в

     79

     Индию,  в  грязь, в нищету  с  единственной  целью.  Возьмите мой рост,
заберите  белую  кожу  -  только  лишите  страха  смерти!  Выдайте   визу  в
бессмертие! Как проехать в Индию? Наверх! Дайте лестницу! Пропустите меня на
небо! Там начинается святая река Ганг. Туда мне и надо.

     <B>ГИМАЛАИ</B>
     Дорожные знаки  в Гималаях  полны назидательности. Полиция делает  вид,
что  реинкарнация ее не  касается,  и  готова спасать  жизни сочинительством
полицейских куплетов:



     <I>The road is hilly, Don't drive silly.</I>



     Однако индийский  водитель верит  в  вечность больше,  чем  в  дорожные
знаки,  и нет  ничего  более  страшного, чем путешествовать  в  Гималаях  на
автомобиле.  Дороги  узки и  неверны. Защитные  <I>столбики</I>  не  предусмотрены.
Колеса то и дело  срываются в  пропасть. Обгоны  на повороте - общее  место,
лобовое столкновение - особый шик.
     Вдруг  вылетает  дракон  в  виде  автобуса  без  тормозов,  с  выбитыми
стеклами, миндалевидными глазами. Промеж глаз надпись: India is great. Индус
в  полете  полон адреналина.  В  пропасти много  автожелеза. Одно  утешение:
пропасть красива. Скажу даже больше: Гималаи зимой - это и есть  выпадение в
красоту.  Редкая сосна ниже Эйфелевой башни. Горы горят, как петухи. Гималаи
зимой - это такая нежность природы к <I>тебе,</I> что не-

     80

     вольно оглянешься: не обозналась ли? Но, не найдя в тучах орденоносного
близнеца, вступаешь  в  безмятежное  чувство  собственного несовершенства  и
благодарности.
     До истоков Ганга я не  доехал. На повороте стояли  солдаты  с палками и
чайниками вместо ружей.  Похожие на  обмороженных дровосеков,  они объявили,
что выше в горах дорога завалена снегом. От скуки горной армейской жизни они
сделались гостеприимны и, напоив чаем с молоком, уже были готовы ради меня и
забавы отдать  по-быстрому свои жизни, но в Гималаях у их гостя  нет врагов.
Тогда  солдаты  отвели  меня,  тоже  по-быстрому,  в свой походный храм, где
барачный Христос с красной точкой на лбу  христосовался с барачным Буддой на
глазах  у  всех  прочих барачных  богов. Дом высокой терпимости.  Коммуналка
образцового духа.

     - <I>Подселите?

     -</I> Давай, - по-простому решили барачные боги.
     Я  пошел  подселяться.  На  ветру  трепетали  треугольники  религиозных
флажков.
     На  высоте  трех  тысяч  метров Индия  растворяется  в воздухе, на фоне
снежников и  сосулек в страну  поднебесья, и  местные  крестьянки,  в полном
согласии  с  этим,  надели тибетские  наряды,  корзины с  хворостом, <I>сильные</I>
украшения. Я повернул назад в долину, на глазах  у <I>дровосеков,</I> превращаясь в
паломника  с  бусами в бледно-розовой рвани, русского <I>сад-ху</I> особого, еще не
понятного мне самому назначения.

     81

     <B>БОГ СЛАЩЕ ВСЕХ КОНФЕТ</B>
     - Сволочь!
     Путешествие в Индию началось со скандала. Фрау Абер была не допущена на
элитный  ужин  к <I>скрипучему</I>  индусу.  Впрочем,  обычный  стареющий  мудак  с
профессорским адюльтером.  Сказалось подлое происхождение  из  lower  Middle
Europe. Ее забыли в гостинице.
     - Сволочь!
     В  элитном клубе  элитный  ужин  с артистами и губернаторскими  дочками
оказался  полным  говном. Дели - не дело.  Дели представился мне  Сызранью с
пальмами. Мы уехали с Наной  на ностальгической тачке Амбассадор сплетничать
всю ночь напролет.
     -  Фра