ь в виду  время,  когда этот  обычай
впервые возник,  и  если в :)то время царили  смуты или невежество,  то  это
прежде всего лишает его всякого значения и делает подозрительным". Поскольку
университетские  традиции в большинстве случаев  ведут свое происхождение от
времен  гораздо  более  невежественных и  темных,  чем наш век,  тем  больше
оснований  подвергнуть  их  пересмотру.  Я покажу  это  на  одном  или  двух
примерах, взятых из  областей  наиболее знакомых и распространенных. Вошло в
обычай  (хотя,  как  мне  кажется,  совершенно  напрасно) как  можно  раньше
заставлять  учащихся   изучать  логику   и  риторику  --  науки,  несомненно
подходящие взрослым  людям, а не детям и  юношам.  Ведь  эти две науки, если
правильно  оценивать  вещи, принадлежат к  числу  труднейших наук; это <i>науки
наук,</i> потому  что  одна  из  них  изучает суждения, а другая -- средства  их
изложения; они дают правила и нормы того, как следует располагать и излагать
материал. Поэтому добиваться, чтобы  неопытные и неразвитые умы (которые еще
не  приобрели  даже  того,  что  Цицерон называл  "материалом"  и  "запасом"
(supellex) ^, т. е. фактическими знаниями) начали свое развитие с этих наук,
равносильно  желанию научиться  взвешивать,  измерять  и укрощать ветер;  и,
конечно,  такое  стремление может  привести  только  к  полной  утрате этими
науками их подлинного значения и возможностей  (в действительности больших и
достаточно  широких) и  вырождению первой  из них в  ребяческую софистику, а
второй -- в смешную декламацию или в лучшем случае к потере ими значительной
части своего  авторитета. Кроме  того,  поспешное и преждевременное изучение
этих наук неизбежно приводит к весьма тощему и схематичному  их изложению  и
такого  же рода преподаванию,  приспособленному, естественно, к возможностям
детского восприятия.  Приведу  другой  пример. Речь идет  о недостатке,  уже
давно  укоренившемся  в  наших университетах  и  выражающемся в  чрезвычайно
вредном разрыве между упражнениями,  требующими запоминания, и упражнениями,
предназначенными  для  того, чтобы развить творческие способности учащегося.
Ведь большинство речей, сочиняемых при изучении риторики, либо вообще бывают
подготовлены заранее, так что произносятся уже в готовых выражениях, и здесь
уже не остается места для  изобретательности и находчивости, либо, наоборот,
эти речи всецело представляют собой экспромты и не  дают никакой возможности
для развития  памяти.  А между тем в обычной жизни,  в ораторской  практике,
редко можно встретить  потребность только в одном из этих видов красноречия,
чаще  приходится  пользоваться  обоими  одновременно,  т.  е.  необходимы  и
предварительные  заметки, и  способность к импровизации. Поэтому такого рода
упражнения совершенно не отвечают потребностям  практики и  не соответствуют
истинному  представлению о  жизни.  В  своих упражнениях  следует  постоянно
стремиться  к   тому,  чтобы  все   (насколько  это  возможно)   максимально
соответствовало тому, что происходит  в реальной жизни, а иначе  такого рода
деятельность  будет  не  развивать  способности  человеческого  ума, а  лишь
портить  их  и направлять  по  ложному  пути.  Истинность  этих  слов  легко
обнаруживается в тот момент, когда окончившие учебные заведения приступают к
своей  профессиональной   деятельности   либо   принимаются  за   исполнение
какой-нибудь  иной  гражданской  обязанности.  Тут-то  они сами  очень скоро
обнаруживают в  себе тот  недостаток, о котором мы говорили,  но еще быстрее
замечают его  у них окружающие. Впрочем, мне бы хотелось завершить эту часть
моего рассуждения  об  улучшении организации преподавания известными словами
Цезаря,  заключающими его письмо к Оппию  и Бальбу: "Мне  приходит кое-что в
голову относительно того, как это  сделать, но многое еще можно придумать, и
я прошу вас самих подумать об этом" ^
     Есть  еще одно,  несколько более  важное  обстоятельство, на которое  я
хотел  бы обратить  внимание.  Ведь если успешное развитие  науки в  немалой
степени   зависит  от   разумной  организации  отдельных   университетов   и
правильного управления,  то еще больших результатов можно  было бы добиться,
если бы все университеты, рассеянные по Европе, установили между собой более
тесную  связь  и  сотрудничество.  Ведь,  как  известно,  немало  орденов  и
товариществ, хотя и находятся в разных государствах,  далеко  друг от друга,
тем  не  менее объединяются в сообщества и  своего рода братства,  тщательно
поддерживают  эти  союзы  и  даже  имеют   общих  префектов  (областных  или
федеральных),  которым  они  все  подчиняются.  Природа   создает  отношения
братства  в  семье,  занятия  ремеслами  устанавливают  братство  в   цехах,
божественное помазание  несет с  собой братство среди  королей и  епископов,
обеты и  уставы устанавливают  братство  в монашеских орденах,  и,  конечно,
невозможно, чтобы  точно таким же образом благодаря наукам  и просвещению не
возникло бы и благородное братство среди людей, ибо сам Бог носит имя  "отца
света" ^
     Наконец,  вызывает огорчение (об этом  я коротко говорил  уже несколько
выше),  что почти  никогда  не  происходит  публичного  поощрения  (или  оно
происходит  очень  редко)  людей,  способных создавать  труды или  проводить
исследования в тех областях науки, которые псе еще недостаточно разработаны.
В этом деле  огромную помощь окажет задуманная  нами  своего  рода  перепись
наук, которая даст нам возможность  судить, какие области науки достигли уже
значительного  развития и богатства знаний,  а  какие до сих пор остаются  в
забвении  и  влачат нищенское  существование.  Ведь  уверенность  в изобилии
является одной  из причин  бедности; и  множество  книг указывает  скорее на
роскошь, чем на недостаток.  Однако это чрезмерное изобилие  (если правильно
оценивать  вещи) должно быть устранено отнюдь не уничтожением написанных  до
сих пор,  а  изданием новых,  лучших  книг,  способных, подобно змею Моисея,
"пожрать змеев Магов" ^
     Исправить все перечисленные мною недостатки, за исключением  последнего
(и  даже  этот  последний  в  той  его  части,  которая  касается  поощрения
исследователей),  без сомнения, под силу  только монарху.  Обыкновенного  же
человека, предпринимающего усилия и попытки сделать что-то в этом отношении,
можно сравнить со статуей Меркурия на развилке дорог -- она может  указывать
направление  пути, но сама по нему  пойти не может.  Однако для деятельности
отдельного человека  остается  открытой  другая,  исследовательская  сторона
проблемы: речь идет о том, чтобы обдумать и решить, что необходимо сделать в
каждой  области  науки  для  дальнейшего их  развития.  Поэтому  я  и  решил
предпринять всеобщий и  полный обзор всех наук, ставя при этом своей главной
задачей  внимательное  и  тщательное  выяснение того,  какие  области  науки
остаются  до  сих   пор  не   разработанными,  не  привлекают  еще  внимания
исследователей  и  не поставлены  на службу человеку. Я  надеюсь, что такого
рода  обзор  состояния науки и задач, стоящих перед ней, послужит стимулом и
указанием  для  помощи  науке  со   стороны  государственной  власти  и  для
самостоятельных  усилий отдельных ученых. Впрочем, в настоящее время  я хочу
указать лишь на то, что остается  упущенным, и отметить  то,  что необходимо
сделать, отнюдь  не  стремясь изобличать ошибки и критиковать  неудачи. Ведь
одно  дело  -- обнаружить  необработанную  землю, другое -- исправить способ
обработки.
     Готовясь приступить к исполнению этого замысла,  я полностью отдаю себе
отчет в том, сколь тяжкий труд предстоит мне, сколь трудную задачу я взял на
себя, наконец, сколь безмерно малы  мои силы по сравнению с тем, что я хотел
бы сделать. Однако я весьма надеюсь, что если даже моя слишком пылкая любовь
к  науке  и  завела меня  слишком  далеко, то  я  смогу сослаться в качестве
оправдания  на силу своих  чувств, ибо одному и тому же человека никогда  не
выпадает  на  долю  одновременно "и любить и быть  мудрым" '°. Разумеется, я
прекрасно понимаю,  что  следует  и  другим  предоставить такую  же  свободу
суждения, какой  я сам пользуюсь,  и я, конечно, с одинаковым  удовольствием
приму  от других и исполню сам этот (общий для всех) долг человечности, "ибо
тот, кто любезно указывает путь заблуждающимся" и т. д. ^
     Я предвижу также, что очень многое из того, что  я решил включить в наш
список неразработанных  и подлежащих  исследованию  областей науки,  вызовет
самые разнообразные суждения и возражения: одно покажется  уже выполненным и
существующим,  другое --  отвечающим лишь любопытству и обещающим  ничтожную
практическую пользу,  третье  -- слишком  трудным и  почти  невозможным  для
человеческих сил. Что касается первых  двух возражений,  то  здесь само дело
будет   говорить   за  себя;  относительно  же   последнего,   говорящего  о
невозможности  выполнения поставленной  задачи,  я  могу сказать  следующее:
нужно  считать  возможным и выполнимым все то,  что  может  быть  достигнуто
кем-нибудь, хотя и не обязательно каждым, и  то,  что может быть  достигнуто
объединенными усилиями людей, хотя не обязательно одним человеком, и то, что
может быть достигнуто на протяжении ряда веков, хотя и недоступно для одного
только   века,  и,  наконец,   то,  что   может  быть  достигнуто  благодаря
государственной  поддержке и субсидиям  (заботе и богатству всего общества),
хотя и остается недостижимым для усилий и средств отдельных людей. Если  же,
однако,   найдется  кто-нибудь,  кто   предпочтет  воспользоваться   словами
Соломона:  "Ленивый говорит: лев на  пути", а  не  словами Вергилия: "...ибо
видят,  что можно и могут!" ^, то для меня будет достаточным, если мои труды
останутся только среди добрых пожеланий и  стремлений. Ведь подобно тому как
уже правильная  постановка вопроса свидетельствует о некотором  знакомстве с
предметом, так и тот, как мне кажется, не  лишен совершенно здравого смысла,
кто пожелал того, что ни в коем случае нельзя считать бессмысленным.

        Глава I
     <i>Разделение всего человеческого знания на историю, поэзию и  философию в
соответствии с тремя интеллектуальными способностями: памятью, воображением,
рассудком; это же разделение относится и к теологии</i>
     Наиболее  правильным  разделением  человеческого  знания  является  то,
которое исходит из трех способностей разумной души, сосредоточивающей в себе
знание. История  соответствует  памяти, поэзия -- воображению, философия  --
рассудку. Под поэзией мы понимаем здесь своего рода вымышленную историю, или
вымыслы,  ибо  стихотворная  форма  является  в сущности элементом  стиля  и
относится  тем  самым к  искусству речи,  о чем мы будем говорить  в  другом
месте.  История, собственно  говоря,  имеет  дело  с индивидуумами,  которые
рассматриваются   в  определенных  условиях  места  и  времени.  Ибо,   хотя
естественная история на первый взгляд занимается видами, это происходит лишь
благодаря   существующему  во  многих   отношениях   сходству   между  всеми
предметами, входящими в один вид, так что если известен один,  то известны и
все. Если же  где-нибудь  встречаются предметы,  являющиеся единственными  в
своем  роде, например солнце и луна, или значительно отклоняющиеся  от вида,
например чудовища (монстры), то мы имеем такое же право рассказывать о них в
естественной  истории,  с  каким  мы  повествуем  в  гражданской  истории  о
выдающихся личностях. Все это имеет отношение к памяти.
     Поэзия  -- в том смысле,  как  было сказано  выше --  тоже  говорит  об
единичных  предметах, но  созданных  с  помощью воображения, похожих  на те,
которые  являются  предметами подлинной истории;  однако  при этом  довольно
часто возможны преувеличение и произвольное изображение того, что никогда бы
не  могло произойти  в  действительности. Точно  так  же  обстоит  дело  и в
живописи. Ибо все это дело воображения.
     Философия   имеет   дело  не  с  индивидуумами  и  не   с  чувственными
впечатлениями от предметов, но с абстрактными понятиями, выведенными из них,
соединением и разделением которых на основе  законов природы  и фактов самой
действительности  занимается  эта наука. Это полностью  относится  к области
рассудка.
     Что это  именно  так,  можно легко убедиться,  обращаясь  к  источникам
мыслительного  процесса.  Ощущение,  служащее как  бы  воротами  интеллекта,
возникает  от  воздействия  только  единичного.  Образы  или  впечатления от
единичных предметов, воспринятые органами чувств, закрепляются в памяти, при
этом первоначально они запечатлеваются в ней как бы нетронутыми, в том самом
виде,  в  каком  они  явились  чувственному   восприятию.   И  только  потом
человеческая   душа  перерабатывает  и  пережевывает   их,   а   затем  либо
пересматривает, либо воспроизводит их в своеобразной  игре, либо, соединяя и
разделяя их,  приводит  в  порядок.  Таким  образом,  совершенно  ясно,  что
история, поэзия  и философия  вытекают из  этих трех источников  --  памяти,
воображения  и рассудка  --  и  что  не может  быть ни  каких-либо иных,  ни
большего  числа форм деления науки. Дело в том, что историю и опытное знание
(experientia)  мы  рассматриваем  как  единое  понятие,  точно  так  же  как
философию и науку.
     Мы считаем, что и теология не нуждается  в каком-то ином типе  деления.
Конечно, существует различие между информацией, получаемой через откровение,
и информацией, идущей от чувственных восприятий, как по самому существу, так
и по способу ее передачи, но дух человеческий един и его способности и части
одни и те же. Это похоже на то, как разные жидкости разными путями вливаются
в один и тот же сосуд. Поэтому и теология складывается из священной истории,
из  притч  (парабол),  являющихся  своего  рода  религиозной  поэзией, и  из
поучений и  догматов  -- некоей вечной философии. Что же  касается той части
теологии,  которая  остается  и   после  такого  деления  (я  имею  в   виду
пророчества), то это по существу род истории, ибо божественная история имеет
то преимущество перед  человеческой, что  сообщение  о  каких-то событиях  в
равной мере может как следовать за ними, так и предшествовать им.
        Глава II
     <i>Разделение истории  на  естественную и гражданскую, включая в последнюю
историю  церковную  и историю  научную</i>. <i>Разделение  естественной истории  на
историю явлений обычных, явлений исключительных и искусств</i>
     История делится на  естественную и  гражданскую. В естественной истории
рассматриваются  явления и  факты  природы,  в гражданской  --  деятельность
людей.  Божественное начало,  вне всякого сомнения, проявляется и в той, и в
другой, но главным образом это относится к гражданской  истории; более того,
оно образует  свой  собственный вид  истории,  который  мы  обычно  называем
священной,  или  церковной,  историей.  В спою очередь роль наук и  искусств
представляется нам столь значительной, что  мы считаем  необходимым выделить
их  в  особый  вид истории, которая, подобно  церковной истории,  должна, по
нашему мнению, входить в состав истории гражданской. Разделение естественной
истории на три вида мы будем проводить, исходя из состояния и  условий самой
природы, которая выступает перед нами в трех  видах  и развивается как бы по
трем направлениям. Ведь природа или  является свободной и  развивается своим
обычным, естественным путем,  как это  имеет место  по отношению к  небесным
явлениям, животным,  растениям и  вообще ко всем  природным явлениям, или же
под  влиянием искажений  и косности непокорной материи, под действием мощных
препятствий  утрачивает свое естественное состояние (как в случае  чудовищ),
или же, наконец, уступает труду и искусству человека, подчиняется его воле и
как  бы  рождается  вновь,  как  это  происходит  во   всех  созданиях   рук
человеческих.  Поэтому мы и  будем  делить  естественную  историю на историю
обычных    явлений    (generationes),   историю    исключительных    явлений
(praeter-generationes) и историю искусств, которую мы обычно  называем также
механической  и   экспериментальной  историей.   Первая  из  этих  дисциплин
исследует  природу  в  ее  естественном,  свободном  проявлении,  вторая  --
отклонения от естественного  состояния, третья  -- взаимоотношения природы и
человека.  Мы с  особенным  удовольствием рассматриваем историю искусств как
вид естественной истории, потому что глубоко  укоренилось  ошибочное мнение,
считающее  искусство   и  природу,   естественное  и   искусственное  чем-то
совершенно различным,  а  это убеждение  приводит к  тому, что исследователи
считают  свою  задачу  полностью  выполненной,  если  они  изложили  историю
животных, растений и минералов, даже не упомянув  об экспериментах в области
механических  искусств  '^. Результатом этого ошибочного  противопоставления
явилась  пагубная  идея,  согласно которой  искусство  лишь  некий  придаток
природы,  годный только  на  то, чтобы довести  до конца дело, начатое самой
природой, или исправить  какие-то возникающие недостатки,  или устранить  те
или  иные  препятствия,  мешающие  ее  свободному  развитию,  но  совершенно
неспособный глубоко изменить  ее,  преобразовать или  потрясти до основания.
Такое  убеждение  заставляет человека слишком  поспешно  отчаиваться в своих
способностях.  В  действительности  же  люди  должны  проникнуться  глубоким
убеждением  в том, что искусственное отличается  от  естественного не формой
или сущностью, а только действующей  причиной: ведь вся власть  человека над
природой ограничивается властью над  движением, т. е. способностью соединять
и разъединять природные тела. Поэтому если имеется возможность сближения или
удаления природных  тел,  то,  соединяя, как говорят,  активное с пассивным,
человек может все, если же такой возможности нет, он ничего не может. И если
вещи  располагаются в определенном для  данного  результата  порядке,  то не
имеет никакого значения, произойдет ли  это с участием человека или  без его
участия. Иногда золото плавят на огне, иногда же его находят в чистом виде в
золотоносном песке,  и здесь его  создает сама природа. Точно так же  радуга
образуется в небе благодаря прохождению света через влагу облаков, но она же
может  возникнуть  и здесь, на земле, при прохождении света через рассеянные
водяные  пары.  Таким  образом, всем управляет  природа,  ей же  подчиняются
указанные выше  три направления:  развитие самой  природы, отклонения от  ее
естественного  развития и искусство (ars), т. е.  человек в  его отношении к
природе. Поэтому есть  все основания включить в естественную историю все эти
три   направления,  что  в   значительной   мере  сделал  еще   Гай  Плиний,
единственный, кто рассматривал естественную историю так, как этого требовало
ее истинное значение; но,  включив в  нее все эти направления, он излагал их
совсем не так, как следовало, более того, совершенно неправильно.
     Из этих трех областей первая более или менее разработана, остальные две
исследованы столь  слабо и  неудовлетворительно, что их  следует  отнести  к
разряду  требующих  разработки (desiderata).  Ведь не  существует  ни одного
достаточно  аргументированного  и  полного  описания  таких явлений природы,
которые  бы  отклонялись  от  обычного  хода ее  развития,  будь то какие-то
исключительные создания  определенных  стран и  местностей, или необычные по
времени  явления, или же, как говорит Плиний, игра случая  (casuum ingenia),
или  проявления  каких-то  неизвестных  свойств,  или   явления,  уникальные
(monadica)  в  своем роде.  Я, пожалуй, не  стану отрицать, что можно  найти
слишком   много  книг,   наполненных   всякими  баснословными   сообщениями,
фантастическими  тайнами,  беззастенчивым  обманом  и  написанных  лишь  для
развлечения  и удовлетворения  пустого любопытства, но серьезной  и  строгой
систематизации  всех  чудесных  явлений  природы,  тщательно  проверенной  и
подробно изложенной, у нас нет, а тем более нет должных попыток отбросить и,
так сказать,  публично  подвергнуть  остракизму  получившие  распространение
всевозможные  лживые  измышления  и басни. Ведь,  судя по тому,  как обстоят
сейчас дела, если ложные и фантастические представления относительно явлений
природы закрепятся  и  -- потому  ли, что  так велико уважение  к древности,
потому .ли, что  не хочется  вновь исследовать  эти  явления, потому ли, что
подобные  вещи представляются  замечательными украшениями речи благодаря тем
сравнениям  и  аналогиям,  которые   из  них  можно   извлечь,   --  получат
распространение, то потом их уже никогда не искоренить и не исправить.
     Целью сочинения  такого типа  (а этот тип  сочинений  освещен  примером
самого  Аристотеля) менее всего будет удовлетворение  пустого любопытства, к
чему стремятся чудотворцы и фокусники. Наоборот, такое произведение поставит
перед собой  прежде  всего две важные и серьезные  задачи:  первая из них --
исправить  ошибочность  некоторых  аксиом,   которые   в  большинстве  своем
основываются на избитых и широко  известных примерах; вторая -- найти  более
удобный и  легкий переход от чудес природы к чудесам искусства. Самое важное
в этом деле -- зорко следить за  природой, когда она внезапно отклоняется от
естественного  хода  своего  развития, чтобы  в результате  таких наблюдений
можно было в любой момент восстановить по своей воле упомянутый ход развития
и заставить природу  подчиниться.  И  я не  собираюсь  советовать  полностью
исключить  из  этой  истории  чудесных  явлений  все  суеверные  рассказы  о
колдовстве, ворожбе, чарах, сновидениях, предсказаниях и тому подобном, если
совершенно  точно   известно,  что  соответствующее   событие  действительно
произошло.  Ведь еще неизвестно, в каких случаях  и до какой степени то, что
приписывается  суеверию,  может быть  объяснено  естественными причинами.  И
поэтому  мы  хотя  и  считаем,  что  занятия  такого   рода   деятельностью,
безусловно,  заслуживают  осуждения,  однако   уверены,  что  в   результате
внимательного наблюдения и тщательного изучения этих вещей получим отнюдь не
бесполезные  знания о  них,  и не  только для  того,  чтобы  должным образом
разобраться в преступлениях людей, обвиняемых в подобного рода деятельности,
но и для того, чтобы глубже проникнуть в тайны самой природы. Следовательно,
нужно  без колебания  вступать  и проникать  во  все такого  рода тайники  и
пещеры,  если только перед нами стоит одна цель -- исследование  истины. Вы,
Ваше Величество,  подтвердили правильность  этого  собственным примером, ибо
обоими прекраснейшими  и  ясновидящими  глазами,  глазом  религии  и  глазом
естественной философии, столь мудро и прозорливо проникли в кромешный мрак и
доказали,  что  нет никого  более похожего на солнце, которое,  освещая даже
клоаки, остается незапятнанным ^. Однако я хотел бы напомнить о том, что эти
рассказы вместе со всеми суевериями следует излагать отдельно и не смешивать
с  рассказом  о   подлинных  и  ясных  явлениях  природы.  Что  же  касается
религиозных рассказов о знамениях и чудесах, то они либо не во всем истинны,
либо  вообще не  имеют никакого отношения  к  явлениям природы, а потому  не
должны рассматриваться в естественной истории.
     Остановимся  теперь  на  истории  покоренной и преобразованной природы,
которую мы называем  обычно  историей  искусств. Здесь мне, правда, известны
некоторые работы  о земледелии и  даже о многих  механических искусствах, но
что  в  этой  области самое плохое  -- это  то, что постоянно  остаются  без
внимания и игнорируются  наиболее известные и  распространенные  опыты в тех
или  иных  практических  дисциплинах,  хотя  они дают  для  познания природы
столько же, если не больше, чем вещи менее распространенные. Ведь считается,
что  наука  будет чуть ли не осквернена и унижена,  если ученые  обратятся к
наблюдениям  и  исследованиям вопросов, относящихся к механике, если  только
это  не какие-то  тайны искусства  или же вещи,  слывущие  весьма  редкими и
утонченными.   Над  этой  пустой  и  высокомерной   заносчивостью  с  полным
основанием смеялся Платон, выведя  хвастливого софиста Гиппия, беседующего с
Сократом,  честным и глубоким исследователем истины. Когда разговор  зашел о
красоте, Сократ в  соответствии  со своим непринужденным и свободным методом
рассуждения  воспользовался  примером  сначала  прекрасной  девушки,   затем
прекрасной лошади,  наконец, прекрасной  и великолепно выполненной  глиняной
вазы. Возмущенный этим  последним примером, Гиппий сказал: "Я бы, конечно, с
негодованием отказался  спорить с любым, кто приводит столь низкие и грязные
примеры,  если  бы меня не удерживали  правила вежливости". На что Сократ  с
иронией заметил: "Ну  конечно, как же ты можешь вынести их, если  ты одет  в
такое великолепное платье и прекрасные сандалии" '^. Во всяком случае можно,
пожалуй, утверждать наверняка, что великие  примеры дают нам не самое лучшее
и не  самое надежное  знание. Именно  об этом  не без остроумия  говорится в
известном рассказе  о  философе, который, созерцая звезды на  небе,  упал  в
воду; ведь если бы он посмотрел под ноги, то смог бы увидеть звезды  в воде,
но, глядя на небо, он не  мог увидеть  воды  в звездах ^. Точно так же часто
случается, что  вещи  мелкие и  незначительные дают нам больше  для познания
великих вещей, чем  великие  --  для  познания  малых.  Поэтому очень хорошо
заметил  Аристотель:  "Природа  любой вещи  лучше всего обнаруживается  в ее
мельчайших  частях"  <i>"</i>. Поэтому  природу государства он ищет прежде  всего в
семье и в простейших  формах  социальных  связей (мужа  и жены,  родителей и
детей,  господина и раба), которые  встречаются в  любой  хижине. Совершенно
аналогично природу этого великого государства (т. е. Вселенной) и управление
им  следует искать как в любом  первичном  соединении,  так  и в  мельчайших
частях вещей.  Пример  этого  мы видим в том,  что известная  тайна  природы
(считавшаяся  величайший)   --  способность  железа  под   влиянием  магнита
направляться к полюсам --  раскрылась не в больших железных брусках, а всего
лишь в иголках.
     Для  меня же, если  только  мое мнение имеет какой-то  вес,  совершенно
ясно, что история искусств имеет для естественной философии в высшей степени
важное  и  основополагающее  значение.  Я  имею  в  виду  такую естественную
философию, которая не стремится погрузиться в туман утонченных и возвышенных
спекуляций, но действенно  помогает людям в преодолении трудностей и невзгод
их жизни. И она принесет не только непосредственную пользу  в данный момент,
соединяя  наблюдения  разных  наук  и используя  наблюдения  одной  науки  в
интересах  других  и  тем  самым  получая  новые  результаты,  что неизбежно
происходит  тогда,  когда  наблюдения  и  выводы  различных  наук становятся
предметом размышления и  исследования одного  человека,  но и  зажжет  такой
яркий факел, освещающий  путь к дальнейшему  исследованию  причин  сущего  и
открытию научных истин, какой еще никогда и нигде не загорался. Ведь подобно
тому как  характер какого-нибудь человека познается лучше всего лишь  тогда,
когда он приходит в раздражение, и Протей принимает обычно различные обличья
лишь тогда, когда его  крепко свяжут,  так  и  природа, если ее раздражить и
потревожить   с  помощью   искусства,  раскрывается  яснее,   чем  когда  ее
предоставляют самой себе.
     Прежде чем покончить  с  этой  частью  естественной истории, которую мы
называем  механической  и экспериментальной  историей,  необходимо  добавить
следующее: нужно  включить  в  изложение  этой истории не  только собственно
механические,   но  и  практическую  часть   свободных  наук,   а   также  и
многообразные формы практической деятельности, чтобы ничто не было пропущено
из того,  что служит развитию человеческого разума. Таково первое разделение
естественной истории.
     Глава <b>III</b>
     <i>Второе разделение естественной истории в зависимости от ее применения и
цели  --  на  повествовательную и индуктивную</i>.  <i>Важнейшая цель  естественной
истории  состоит в  том, чтобы  служить  философии и давать материал  для ее
формирования; это  и  является  предметом  индуктивной  истории</i>.  <i>Разделение
истории  природных  явлений на историю  небесных явлений, историю  метеоров,
историю земного  шара и моря, историю  масс, или больших собраний, и историю
видов, или меньших собраний</i>
     Естественная история по своему объекту делится, как мы  уже сказали, на
три вида,  по  практическому же применению -- на два. Ибо  она  используется
либо  для познания самих  вещей, являющихся предметом истории, либо  --  как
первоначальный материал для философии. И  этот  первый вид  истории, который
либо  доставляет  удовольствие  занимательностью  изложения,  либо  приносит
пользу  своими  экспериментами  и  который  получил  распространение  именно
благодаря такого рода удовольствию и пользе, должен быть признан значительно
менее  важным  по  сравнению  с тем,  который  служит основой  и  материалом
истинной  и  подлинной  индукции  и  является  первой  кормилицей философии.
Поэтому мы установим  еще одно  деление естественной истории --  на  историю
повествовательную  и индуктивную.  А  эту  последнюю отнесем к тем  областям
науки, которые требуют разработки. И пусть ни величие авторитета древних, ни
огромные фолианты современных ученых не мешают никому острым умом  проникать
в неизведанное. Мы достаточно хорошо знаем,  что естественная история весьма
обширна  по  своему  объему,  занимательна  благодаря   разнообразию  своего
материала и  нередко является результатом большого  и  тщательного труда. Но
если исключить из  нее небылицы, свидетельства  древних,  ссылки на авторов,
пустые споры, наконец, словесные украшения и прикрасы -- все то, что годится
скорее для застольных  бесед и ночных пирушек ученых,  чем для  формирования
философии, то она потеряет почти все свое значение. Конечно же, в таком виде
она весьма далека от той истории,  о  которой мы мечтаем.  Ведь прежде всего
остаются  неразработанными  те две  части естественной истории, о которых мы
только что говорили, т. е. история исключительных явлений природы и  история
искусств, которым  мы придаем  очень большое  значение.  Далее, в остающейся
третьей части  нашего  основного  деления,  т.  е.  в  истории  естественных
явлений, достаточно удовлетворительно разработана лишь  одна из пяти частей,
со составляющих.  Дело в том, что  история естественных явлений складывается
из пяти  взаимосвязанных частей. Первая  из  них  --  это  история  небесных
явлений,  которая  охватывает  только  сами  эти  явления,  как  таковые,  и
совершенно  не  связана  с  теорией. Вторая  часть  --  это история метеоров
(включая кометы)  и того,  что называют  атмосферой, однако  пока невозможно
найти сколько-нибудь серьезное и ценное исследование природы комет, огненных
метеоров, ветров, дождей, бурь и  т. п. Третья часть -- это  история земли и
моря (насколько они являются едиными частями Вселенной), гор,  рек, приливов
и  отливов, песков, лесов, островов, наконец, самих очертаний  континентов и
их протяженности; но во  всех  этих явлениях важно прежде  всего наблюдать и
исследовать их природу,  а не ограничиваться их простым описанием. Четвертая
часть  посвящена  истории  общих  масс материи  (massae  materiae communes),
которые мы  называем большими собраниями  (collegia maiora) и которые обычно
именуют элементами: ведь не существует описаний  огня, воздуха, воды, земли,
их  природы, характера движения, действия, влияния на окружающее, которые бы
могли составить  их подлинную  историю.  Пятая  и  последняя часть посвящена
истории  особенных  собраний  материи  (collectiones  materiae  exquisitae),
которые мы называем меньшими собраниями (collegia  minora) и которые  обычно
именуют  видами   (species).  Только  в  этой  последней   части  проявилась
достаточно полно деятельность  ученых,  однако  результатом  ее  было скорее
изобилие ненужных  сведений (например,  всевозможные описания внешнего  вида
животных или  растений),  а не обогащение науки основательными и тщательными
наблюдениями,   которые   одни   только   и   должны  составлять  содержание
естественной истории. Короче говоря, вся естественная  история,  которой  мы
располагаем  в настоящее время,  как по состоянию исследовательской  работы,
так и  по  тому  материалу,  который  в  ней имеется,  ни  в  коей  мере  не
соответствует  той цели, которую мы перед  ней поставили, -- служить основой
для  развития  философии. Поэтому  мы заявляем, что индуктивная история  еще
ждет своей разработки. Итак, об естественной истории сказано достаточно.
        Глава IV
     <i>Разделение  гражданской  истории  на   историю   церковную,  научную  и
собственно гражданскую</i>. <i>Необходимость создания научной  истории</i>.  <i>Принцип ее
построения</i>
     Мы считаем, что гражданская история с полным основанием делится  на три
вида:  во-первых,   священную,  или  церковную,  историю,  затем  собственно
гражданскую  историю и, наконец, историю наук  и  искусств. Мы  начнем  наше
изложение с того  вида, который мы  назвали последним, ибо два остальных уже
существуют,  а этот, как мне кажется, еще  предстоит создать. Это -- история
науки. Действительно, если бы история  мира оказалась лишенной этой области,
то  она была  бы весьма похожа  на  статую  ослепленного  Полифема, так  как
отсутствовало бы  именно  то, что как нельзя более выражает  гений  и талант
личности. Хотя  мы  считаем,  что  эта  дисциплина  еще  только должна  быть
создана,  нам  тем не менее  прекрасно  известно,  что  в  отдельных науках,
например  в юриспруденции,  математике, риторике,  философии, даются краткие
упоминания об их истории или сухое перечисление различных школ, учений, имен
ученых или же поверхностное  изложение хода развития этих наук;  встречаются
даже  отдельные трактаты -- впрочем,  весьма  скудные  и  бесполезные  --  о
создателях  этих  наук. Однако  я  с полным правом  заявляю,  что  подлинной
всеобщей истории науки  до сих пор еще не создано. Поэтому мы скажем здесь о
ее предмете, способе создания и практическом назначении.
     По  предмету  она не  выходит за рамки всего  того, что основывается на
памяти, и  связана с тем, какие науки  и искусства,  в какие  эпохи, в каких
странах мира преимущественно развивались. Здесь  нужно сказать  о  состоянии
науки  в  древности, о ее  развитии, распространении по разным  частям света
(ведь знания путешествуют так же, как и сами народы); далее  следует сказать
о тех  или  иных  ошибках,  периодах забвения и возрождения. В то  же  время
необходимо  показать  в  каждом  виде  искусства   и  науки  повод  для   их
возникновения  и   источники  их  происхождения,   традиции  преподавания  и
изучения,  методы  исследования  и формы  применения.  Важно  также  назвать
отдельные  школы  и наиболее  известные  споры,  возникавшие  среди  ученых,
рассказать  о том, какую клевету приходилось терпеть ученым и какой славой и
почестями они бывали увенчаны. Должны быть названы основные авторы, наиболее
значительные  книги,  школы,  традиции,  университеты,  общества,  колледжи,
ордены,  наконец,  все, что имеет отношение  к  состоянию и развитию  науки.
Прежде всего мы хотим, чтобы было восполнено то, что составляет  достоинство
и   как  бы  душу  гражданской  истории,  а  именно,  чтобы  одновременно  с
перечислением событий  говорилось и  о причинах, их  породивших, т. е. чтобы
было  сказано  о  природе  стран  и  народов,  об  их  больших  или  меньших
способностях и дарованиях к тем или иным наукам, о тех или иных исторических
обстоятельствах, способствовавших или мешавших развитию науки,  о ревности и
вмешательстве религий,  о  законах, направленных против науки, и о  законах,
благоприятствовавших  ее  успехам,  наконец,  о  замечательных  качествах  и
деятельности отдельных лиц, способствовавших развитию науки и просвещения  и
т. п. Мы хотим предупредить, что весь этот материал следует излагать не так,
как это делают  критики,  тратя время  на восхваление и  порицание, а строго
исторически,  излагая преимущественно  сами факты  и  как  можно  осторожнее
прибегая к собственным оценкам.
     Относительно  же  способа построения такого рода  истории прежде  всего
следует помнить следующее: фактический материал для  нее  следует  искать не
только у историков и комментаторов; прежде всего следует привлечь к изучению
важнейшие книги, написанные  за  все время  существования  науки, начиная  с
глубокой древности, изучая их  последовательно по отдельным  векам и даже по
более  коротким  периодам  времени,  чтобы  из  общего  знакомства  с   ними
(прочитать их все было бы невозможно, ибо число их бесконечно) и  наблюдений
над их содержанием,  стилем и методом изложения перед нами возник, словно по
волшебству, сам дух науки того времени.
     Что  касается практического  применения,  то история науки создается не
для  того, чтобы восславить науки  и  устроить  торжественную  процессию  из
множества  знаменитых ученых, и не потому,  что, охваченные пылкой любовью к
наукам, мы стремимся узнать, исследовать  <i>и</i> сохранить все, что так или иначе
касается  их состояния вплоть до мельчайших  деталей. Наша  цель значительно
важнее  и серьезнее. Она, коротко говоря, сводится к  убеждению в том, что с
помощью такого  изложения,  какое  мы  описали,  можно значительно увеличить
мудрость и мастерство ученых в самой научной деятельности и в организации ее
и, кроме того,  оттенить  движения и  изменения, недостатки и  достоинства в
истории мысли в такой  же мере, как  и  в гражданской  истории, а это в свою
очередь даст  возможность найти наилучший  путь руководства  ими.  Ведь,  по
нашему  мнению, труды  блаженного Августина и блаженного Амвросия  не  могут
принести  такой  пользы для образования  епископа  или  теолога, какую может
принести тщательное изучение  церковной  истории.  Мы  не  сомневаемся,  что
аналогичный результат  даст  ученым история  наук. Ведь  всякое  объяснение,
которое  не  основывается  на  примерах  и  исторической  памяти,  неизбежно
оказывается  во  власти случайности и  произвола.  Это  все,  что мы  хотели
сказать об истории наук.
        Глава V
     <i>О значении гражданской истории и о трудностях, связанных с ее созданием</i>
^
     Далее  следует собственно гражданская  история,  значение  и  авторитет
которой превосходят значение  и авторитет  остальных человеческих  творений.
Ведь  ей  доверены  деяния предков,  смена  событий,  основания  гражданской
мудрости, наконец, слава и доброе имя людей. Но огромное значение этой науки
влечет  за собой  и не меньшие  трудности. Ведь  во всяком случае  требуется
огромный  труд  и  мудрость для  того,  чтобы при создании истории  мысленно
погрузиться в прошлое, проникнуться его духом,  тщательно  исследовать смену
эпох, характеры  исторических личностей, изменения замыслов,  пути свершения
деяний,  подлинный  смысл  поступков,  тайны  правления, а  затем свободно и
правдиво рассказать об этом, как  бы поставив это перед глазами  читателя  и
осветив лучами  яркого  повествования. Это тем более трудно, что все события
древности  известны   нам  плохо,  а  занятия  историей  недавнего  прошлого
сопряжены  с   немалой  опасностью.  Поэтому-то  большинство  сочинений   по
гражданской  истории  так  неудачно.  Очень  многие  исследователи  излагают
события как-то очень  бледно  и  бездарно, и  их  сочинения недостойны  этой
науки; другие поспешно и беспорядочно соединяют вместе отдельные сообщения и
незначительные заметки современников; третьи бегло перечисляют лишь основные
события; четвертые, наоборот, роются во  всяких мелочах, не имеющих никакого
значения для понимания сущности событий; некоторые, слишком уж  переоценивая
силу своего таланта,  бесстрашно фантазируют  и придумывают многие  события;
другие же  оставляют на  всем изложении отпечаток не столько своего таланта,
сколько своих  чувств, и,  думая об интересах  своей партии,  оказываются не
слишком достоверными свидетелями  событий;  кое-кто всюду вводит излюбленные
политические доктрины и, пытаясь  найти  повод для того, чтобы похвастаться,
слишком легко прерывает повествование различными  отступлениями; другие,  не
зная  никакой меры,  без разбору нагромождают  в своих сочинениях  множество
всякого  рода речей и  обращений. Итак,  совершенно очевидно, что среди всех
сочинений,  созданных людьми,  ничто  не  встречается  реже,  чем  истинная,
совершенная во всех отношениях история. Впрочем, в настоящий момент мы  лишь
даем классификацию наук, чтобы указать на то, что было упущено,  а не оценку
и критику  ошибочности  выводов.  Поэтому  приступим теперь  к  установлению
различных типов разделения гражданской истории на специальные области.  Ведь
будет    меньше    возможностей    смешения    ее    видов,   если    вместо
одного-единственного,  настойчиво  проводимого будут  установлены  различные
типы разделения.
        Глава VI
     <i>Первое разделение гражданской истории</i>
     Воспользовавшись   аналогией   с   тремя  родами   картин  или  статуй,
гражданскую историю можно разделить  на три раздела. Картины и  статуи могут
быть  незаконченными  --  им  кисть  или  резец  художника  еще  не  придали
окончательного  вида,  могут  быть законченными и  совершенными и,  наконец,
испорченными  и  обезображенными  временем.  Пользуясь  этой  аналогией,  мы
разделим  гражданскую  историю  (являющуюся  своего  рода образом  событий и
времен)  на три вида,  соответствующие указанным трем видам картин. Эти виды
мы  назовем  мемориями  (memoriae),  адекватной историей  (historia justa) и
древностями (antiquitates).  Мемории --  это незавершенная история (historia
inchoata), или  как  бы  первоначальные  и необработанные  наброски истории.
Древности  же  --  это  "деформированная  история",  иначе  обломки истории,
случайно уцелевшие от кораблекрушения в бурях времен.
     Мемории,  т. е, подготовительные материалы для  истории, делятся на два
рода, первый из которых мы будем называть комментариями, второй -- перечнями
(registra).  Комментарии   излагают   голые  факты   в   их  хронологической
последовательности,  не  касаясь причин  и  поводов событий  и  действий, не
упоминая  того,  что им  предшествовало,  и того,  что  их  сопровождало, не
приводя  речей, не рассказывая о планах и замыслах исторических  деятелей  и
обо всем остальном, сопровождавшем сами события.  Такова сущность и  природа
этого жанра, хотя  Цезарь по какой-то своей великодушной скромности и назвал
комментариями   самое   выдающееся  историческое  сочинение  из   всех  ныне
существующих.  Перечни  бывают  двоякого  рода: они либо  содержат  перечень
событий и лиц, расположенных в хронологическом порядке, и называются фастами
или хронологиями ^, либо представляют собой сборники официальных документов,
какими являются указы  государей, постановления сенатов,  документы судебных
процессов,   официальные  речи,  дипломатические  послания  и  т.   и.,   не
сопровождаемые при этом последовательным изложением и толкованием.
     Древности имеют дело со своего рода останками истории, похожими, как мы
уже сказали, на обломки корабля, потерпевшего крушение. Когда воспоминания о
событиях уже исчезли и сами они почти полностью  поглощены пучиной забвения,
трудолюбивые и проницательные люди, несмотря на это, с какой-то удивительной
настойчивостью и скрупулезной тщательностью пытаются вырвать из волн времени
и  сохранить  хотя бы некоторые сведения,  анализируя генеалогии, календари,
надписи,   памятники,  монеты,   собственные  имена  и   особенности  языка,
этимологии слов,  пословицы,  предания, архивы  и всякого рода  орудия  (как
общественные,  так  и частные), фрагменты  исторических сочинений, различные
места  в  книгах,  совсем  не  исторических.  Эта  работа, конечно,  требует
огромного  труда, однако она и приятна  людям,  и вызывает к себе  известное
уважение,   и,  поскольку  мы  отвергаем   мифы  о  происхождении   народов,
безусловно, может заменить такого рода фантастические представления.  Однако
она  не  имеет достаточного  веса, потому что,  будучи объектом исследования
незначительного  числа  людей,   неизбежно  оказывается  в   зависимости  от
произвола этой немногочисленной группы.
     Я не считаю необходимым отмечать какие-то недостатки во всех этих видах
незавершенной истории, так как они являются чем-то вроде несовершенной связи
(imperfecte mista) и  такого рода недостатки вытекают  из самой  их природы.
Что же  касается  всевозможных  аббревиариев (epitomae)  ^,  этих  настоящих
короедов и гусениц истории, то их (по нашему миопию)  следует гнать  от себя
как  можно  дальше (и  в этом с  нами  согласны очень многие весьма разумные
люди),  ибо   эти   черви   изъели  и  источили  множество   великолепнейших
исторических трудов, превратив их в конце концов в бесполезную труху.
        Глава VII
     <i>Разделение   адекватной   истории    на   хроники,    жизнеописания   и
повествования</i>. <i>Содержание этих трех частей</i>
     В зависимости от характера своего объекта адекватная история делится на
три вида. Ведь история  может рассказывать  либо о каком-то  более или менее
продолжительном периоде  времени,  либо о той или иной  выдающейся личности,
представляющей интерес для  потомков, либо о каком-то исключительном событии
или подвиге.  В первом случае -- перед нами хроники или летописи,  во втором
случае -- жизнеописания и, наконец, в третьем -- повествования (relationes).
Среди  этих трех  жанров наибольшей известностью  и популярностью пользуются
хроники;  жизнеописания  лучше  других способны  обогатить  людей  полезными
примерами; повествования  же  отличаются своей правдивостью  и искренностью.
Хроники излагают  лишь значительные события общественной  жизни,  дают  лишь
внешнее представление о  личности исторических деятелей, показывая  их,  так
сказать, со стороны, обращенной к публике, и оставляя без внимания и  обходя
молчанием все менее значительное как в самих событиях, так и в людях.  А так
как  только  божеству  доступно искусство  "великое  связывать с  малым", то
весьма части оказывается,  что такого  рода  история,  стремясь к  изложению
только великих событий  и фактов, изображает  лишь эффектную и  помпезную их
сторону, не выявляя истинные  их причины  и внутреннюю связь между  собой. И
даже если  эта история  и  рассказывает  при этом о самих замыслах и  планах
событий,  она  все-таки,  увлекаясь  все  тем  же  величием   изображенного,
приписывает человеческим  поступкам гораздо больше важности и мудрости,  чем
они имеют  в действительности,  так что  иная сатира может  оказаться  более
истинной  картиной  человеческой  жизни,  чем некоторые  из  подобного  рода
исторических сочинений.  Наоборот,  жизнеописания, если только они  написаны
добросовестно  и  умно (мы не говорим  здесь о панегириках и  тому  подобных
пустопорожних  восхвалениях), дают значительно  более  правдивую и  истинную
картину  действительности, поскольку они посвящены  описанию жизни отдельных
людей,  и  здесь  автору  неизбежно приходится  сопоставлять  и  перечислять
поступки  и  события  важные  и  несерьезные,   великие  и   незначительные,
рассказывать о фактах личной жизни и  о  государственной  деятельности этого
человека; и  все  это,  конечно,  гораздо легче  и  с большим успехом  может
послужить  в  качестве  примера  и  образца   для  читателя.  Сочинения  же,
посвященные  тем или иным отдельным историческим  событиям  (как,  например,
"Пелопоннесская война" Фукидида, "Поход Кира" Ксенофонта, "Заговор Катилины"
Саллюстия и т. п.), вполне естественно отличаются во всех отношениях гораздо
большей  искренностью,  безупречностью   и   правдивостью  повествования  по
сравнению с историей,  рассказывающей о  целых периодах развития,  поскольку
авторы  такого   рода  сочинений  могут  выбрать  себе  материал  достаточно
обозримый  и  удобный,  дающий  возможность  как  точного  и  надежного  его
изучения, так и исчерпывающего  изложения. История же  целой эпохи (особенно
если она  значительно удалена от времени жизни самого исследователя)  весьма
часто  страдает  от  недостатка  материала  и неизбежно  содержит  известные
пробелы,  которые обычно писатели совершенно  произвольно  восполняют  своей
фантазией и догадками. Вместе с тем то, что было сказано нами об искренности
отдельных  исторических повествований,  не  следует  понимать  буквально. Во
всяком случае нужно признать (поскольку вообще все человеческое не  является
во  всех  отношениях  совершенным  и  почти всегда те или иные  преимущества
сопровождаются какими-то потерями), что такого рода сочинения, особенно если
они написаны в то самое время, о котором они повествуют, с полным основанием
считаются  наименее надежными источниками, ибо они нередко запечатлевают  на
себе симпатии  и  антипатии самого автора. Но с другой  стороны,  существует
средство и против этого порока: дело в том, что подобные повествования почти
всегда  создаются  сторонниками  не одной  какой-либо  партии,  но  пишутся,
выражая при этом партийные пристрастия и стремления авторов, деятелями и той
и другой партии  и, таким образом, открывают и  укрепляют дорогу для истины,
находящейся где-то посредине  между  двумя  крайностями. Когда  же  улягутся
страсти  и  стихнет  борьба,  эти  сочинения  могут  дать добросовестному  и
проницательному  историку  не  самый  худший  материал  для  создания  более
совершенной истории.
     Если говорить  о том,  что  мне представляется  желательным в этих трех
родах  истории  и  что не  вызывает  сомнений,  --  до  сих пор  все  еще не
существует очень многих историй отдельных государств и это неизбежно наносит
немалый  ущерб королевствам и республикам, вместо того чтобы увеличивать  их
славу  и  достоинство (разумеется,  мы имеем в виду  такого  рода сочинения,
которые  могли бы  представлять какую-то  действительную  ценность,  или  по
крайней мере более или менее сносные). Перечислять их было бы слишком долго.
Впрочем,  оставляя  заботу об  истории  других  народов  им  самим (чтобы не
показаться слишком заинтересованным в чужих делах), я не  могу не посетовать
перед Вашим Величеством на то,  как плохо и несерьезно написана существующая
в настоящее время история Англии  в целом, и также на то, сколь необъективен
и  пристрастен новейший блистающий  эрудицией автор истории Шотландии  ^.  Я
считаю, что для Вашего Величества будет весьма почетным, а для потомства  --
весьма  приятным, если, подобно тому как  этот  остров Великобритании  будет
существовать отныне  как  единая  монархия, так и вся его история от древних
веков  будет  изложена  в  едином сочинении,  так же как  Священное  писание
излагает  историю  десяти колен  царства  Израильского и  двух колен царства
Иудейского. Если же  Вам кажется, что трудности, встающие  перед такого рода
историей, -- а они действительно весьма  велики -- могут  помешать точному и
достойному изложению событий, то  я  Вам укажу  на пример  памятного периода
истории Англии, хотя и значительно  более  краткого, чем вся  ее история,  а
именно периода от союза Алой и Белой  Розы до объединения королевства Англии
и Шотландии ^.  Этот период, по крайней  мере  по  моему мнению, значительно
богаче разнообразными событиями (которые  обычно редки), чем можно встретить
где  бы  то ни  было в другом,  равном по времени периоде истории  любой  из
наследственных  монархий. Этот период  начинается с принятия короны, добытой
отчасти с помощью оружия,  отчасти  же -- законным путем, ибо путь к ней был
проложен  мечом,  брак  же  упрочил  добытую власть  ^. А  затем последовали
времена, соответствующие  такому началу, более всего  похожие на волны  моря
после сильного  шторма  -- они еще  огромны  и  мощны, но страшная  буря уже
улеглась, и мудрость кормчего, единственного выдающегося по своему уму среди
предшествующих   королей,  помогла  одолеть  их.   Ему  наследовал   король,
деятельность которого оказывала  значительное  влияние  на дела всей Европы,
давая  перевес  тем силам, которые он  поддерживал, хотя сам  он действовал,
руководствуясь скорее своими настроениями, чем мудрыми планами  ^.  Именно в
период его  царствования  берет  свое начало та  великая  церковная реформа,
подобную   которой   весьма  редко   случается  видеть.   Далее   царствовал
несовершеннолетний король, а затем последовала попытка установления тирании,
хотя  и  весьма  непродолжительная,  которую  можно  сравнить  с однодневной
лихорадкой  ^,  Затем  наступило   правление  женщины,  вышедшей   замуж  за
чужеземного  короля,  а  потом  --  снова  царствование женщины, на этот раз
одинокой и безбрачной ^. И наконец, все это завершает  счастливое и  славное
событие -- объединение нашего отделенного от всего  остального мира  острова
Британия.  Тем  самым то древнее пророчество, данное Энею, которое указывало
на   ожидающий  его  покой:  "...   ищите  древнюю  матерь"  ^,  исполнилось
применительно  к славным народам Англии  и Шотландии, уже объединившимся под
именем Британии, своей древней праматери, и это объединение служит залогом и
символом того,  что положен предел и наступил исход  скитаний  и странствий.
Мне  представляется  вероятным,  что  подобно  тому,  как   тяжелые   глыбы,
приведенные в движение, прежде чем остановиться  в неподвижности,  некоторое
время  дрожат  и  колеблются, божественное  провидение пожелало,  чтобы  эта
монархия, прежде чем укрепиться и упрочиться под властью Вашего Величества и
Ваших потомков (а я надеюсь, что под властью Вашего  потомства она упрочится
на вечные времена), испытала все эти многочисленные изменения и превратности
судьбы, послужившие ей как бы предвестниками ее будущей прочности.
     Думая о жизнеописаниях, я  невольно испытываю удивление, видя, что наше
время совсем не знает того, что составляет его принадлежность: ведь так мало
существует  жизнеописаний людей, прославившихся  в наш век.  Хотя королей  и
других  правителей, пользующихся  неограниченной властью, очень  мало, да  и
руководителей  в свободной республике  (ведь столько  республик стало теперь
монархиями) тоже немного, однако и  под властью королей не было недостатка в
выдающихся людях, заслуживших нечто большее, чем беглое и смутное упоминание
о себе или пустое и  бесплодное восхваление. В связи с этим мне вспоминается
довольно изящный образ,  созданный  одним  из  новейших  поэтов,  которым он
обогатил древнее  сказание ^. Он говорит, что к концу нити Парок прикреплена
какая-то круглая пластинка (или медальон), на которой написано имя умершего.
Время  поджидает  удара ножа Атропы,  и,  как  только  нить обрывается,  оно
выхватывает пластинку  и, унеся  ее, некоторое время  спустя  выбрасывает  в
Лету, Над рекой носится множество птиц, которые подхватывают эти пластинки и
носят их  повсюду  некоторое время  в своих  клювах, а потом, забыв  о  них,
роняют  в  реку.  Но  среди  этих  птиц  есть  несколько  лебедей: если  они
схватывают какую-то  пластинку  с именем,  то  сейчас же относят  ее в некий
храм, посвященный  Бессмертию.  В наше  же  время  эти  лебеди почти  совсем
исчезли. Хотя большинство людей, дела  и заботы  которых еще более  смертны,
чем их тело, пренебрегают памятью о своем имени, видя в ней не более чем дым
и ветер:
     &bdquo;.и всех тех, чья душа не нуждается в славе великой ",
     поскольку  философия  их  и их  строгость  произрастают  из  следующего
принципа:  "Мы  только  тогда презрели  похвалы,  когда  перестали совершать
достойное  похвалы", однако это  не  опровергает  нашего  мнения,  ибо,  как
говорит Соломон,  "да восславится память  о  человеке  справедливом, имя  же
нечестивых  сгниет" ^:  первая  вечно  цветет,  второе тотчас же  приходит в
забвение или, разлагаясь, издает отвратительное зловоние. И поэтому в тех же
обычных выражениях и формулах речи, которые вполне правильно  применяются по
отношению  к  умершим  ("счастливой  памяти",  "блаженной  памяти",  "доброй
памяти"), мы узнаем, как мне кажется, то, что сказал Цицерон (заимствуя  это
в свою очередь у Демосфена): "Добрая слава -- это единственная собственность
умерших" ^. И  я  не могу не отметить, что  это богатство в наше время,  как
правило, остается заброшенным и никем не используется.
     Что  же  касается  повествований, то здесь  весьма желательно, чтобы им
было уделено гораздо больше  внимания.  Ведь едва ли случается  какое-нибудь
более  или  менее  значительное  событие,  которое  бы  не  нашло  для  себя
прекрасного пера, способного заметить  и  описать его.  А поскольку тех, кто
мог бы достойно написать адекватную историю, очень мало (это достаточно ясно
уже в силу немногочисленности  даже  посредственных  историков),  постольку,
если удастся запечатлеть отдельные события  в достаточно  сносных сочинениях
еще в тот самый период времени, когда они происходят, можно будет надеяться,
что  появятся  когда-нибудь  те,   кто  сможет  с  помощью   материала  этих
повествований написать адекватную историю. Ведь  эти повествования  могли бы
послужить как бы питомником, из которого, когда  это будет необходимо, можно
будет насадить огромный и великолепный сад.
        Глава VIII
     <i>Разделение истории времен на всеобщую и частную  историю; достоинства и
недостатки каждой из них</i>
     История  времен  может  быть  или   всеобщей,  или  частной.  Последняя
охватывает события какого-нибудь одного государства, республики или  народа,
первая  излагает  всемирную  историю.  Никогда не  было недостатка в  людях,
похвалявшихся тем,  что они написали историю всего  мира чуть ли не с самого
его  возникновения, выдавая  при этом за историю беспорядочную  мешанину  из
событий и обрывков сокращенных повествований. Другие убеждены, что они могут
охватить  в  форме  адекватной  истории  все  замечательные  события  своего
времени,  происшедшие  во  всех странах мира:  попытка, бесспорно  великая и
сулящая немалую пользу. Ведь все события в нашем мире не настолько разделены
по  странам и государствам, чтобы  между ними не существовали многочисленные
связи,  поэтому  во всяком  случае интересно рассматривать  судьбы какого-то
века или поколения как бы собранными и изображенными на одной картине. Кроме
того, большое число сочинений,  заслуживающих внимания (например, упомянутые
выше повествования),  которые  в  противном случае могли бы погибнуть или не
издаваться  долгое  время,  используются  в такого рода  общей  истории либо
полностью,  либо на  худой конец  в  основных  своих частях и таким  образом
фиксируются и сохраняются для потомства. Однако если рассмотреть этот вопрос
глубже, то  легко заметить,  что законы  подлинной истории настолько строги,
что они лишь с большим трудом применимы к столь обширному материалу, так что
в результате великое значение истории скорее уменьшается, чем увеличивается,
с разрастанием ее объема. Ведь тот, кто стремится охватить как  можно больше
самых  разнообразных фактов и событий,  мало-помалу перестает  заботиться  о
точности  получаемых сведений  и, растратив все свое внимание  на  множество
приводимых частностей, в  конце  концов  начинает хвататься  за всевозможные
слухи и легенды и пишет историю, основываясь на  такого рода малодостоверных
сообщениях   и   тому  подобном  гнилом  материале.  Мало  того,  чтобы  его
произведение не разрослось  до  бесконечности, он  неизбежно  будет вынужден
сознательно  опускать очень  многое,  заслуживающее  упоминания,  и  в конце
концов  довольно  часто  скатываться   до  уровня  сочинителя  аббревиариев.
Существует   и   другая   весьма   значительная    опасность,   диаметрально
противоположная тем  задачам, которые ставит перед собой  всеобщая  история:
ведь  если  всеобщая  история  способствует сохранению  некоторых  сведений,
которые иначе, возможно, погибли бы, то она  же, с другой стороны, и  весьма
часто губит другие, весьма  интересные сообщения, которые в противном случае
могли бы сохраниться, а  здесь вынуждены  пасть жертвой столь любезных людям
сокращений.
        Глава IX
     <i>Другой вид деления истории времен -- на летописи и повседневную хронику</i>
     Историю времен можно  отце с полным основанием  разделить  на  летописи
(annales)   и  дневники   (повседневную  хронику),   и,  хотя  это   деление
основывается  лишь на  разных периодах  времени,  оно  тем  не  менее  имеет
отношение и к отбору материала. Ведь Корнелий Тацит, упомянув о  великолепии
каких-то  сооружений, тут  же  совершенно  правильно замечает:  "Согласно  с
достоинством римского народа установлено, что выдающиеся события заносятся в
летописи, а подобные тем, о которых я только что упомянул, -- в повседневную
хронику"  ^,  относя  к  содержанию  "летописей" лишь  дела  государственной
важности, а  все  остальные  события и  незначительные  происшествия  считая
достоянием лишь  повседневной  хроники, или дневников  (diaria).  Во  всяком
случае  мне  представляется  вполне  целесообразным  с  помощью своего  рода
геральдики установить среди сочинений такую же  иерархию, какая существует и
среди людей.  Ведь  ничто не наносит большего ущерба  гражданским делам, чем
смешение сословий  и степеней, и  точно так  же ничто  больше  не  подрывает
авторитета серьезной истории, как стремление смешать политические проблемы с
вещами  гораздо менее значительными и серьезными вроде описаний всякого рода
торжественных процессий, празднеств, зрелищ и т.  и. И  конечно же, в высшей
степени желательно, чтобы такого рода разделение материала и жанра сочинений
стало обычным и само собой разумеющимся делом. В наше время дневники ведутся
только  во время  морских  путешествий  и  военных  походов.  У  древних  же
считалось знаком почтения к царям заносить в дневники все, что происходило в
их  дворцах.  Мы знаем, что  именно так было  при персидском  царе Агасуере,
который, страдая однажды ночью  бессонницей, потребовал, чтобы  ему принесли
дневники,  и  таким  образом  обнаружил   заговор  евнухов.  Л  в  дневниках
Александра  Великого  содержались настолько  мелкие факты, что  туда внесено
даже  то, что  он,  например, заснул как-то за столом. Однако это не значит,
что если летописи охватывают только серьезные и важные события,  то дневники
содержат одни лишь пустяки:  в  действительности они включают  в равной мере
все -- и важное, и неважное.
        Глава Х
     <i>Следующее разделение гражданской истории -- на чистую и смешанную</i>
     Наконец, мы можем разделить гражданскую историю на чистую  и смешанную.
Особенно часто  в  сочинение  исторического  характера  включается материал,
заимствованный как из  других гражданских наук, так и в значительной мере из
наук  естественных. Некоторые писатели создали особый  жанр, в котором автор
не излагает события в хронологической последовательности, но  выбирает их по
своему усмотрению,  размышляя  о  них,  и,  воспользовавшись  этим  поводом,
обращается  к  рассуждениям  на  актуальные  политические  темы  ^. Этот род
историко-политических трактатов  мы,  разумеется,  всячески приветствуем, но
только  в  том случае,  если автор такой работы заранее скажет, что он пишет
именно такого рода сочинение. Но если  кто-то, сознательно ставя перед собой
цель создать адекватную историю,  в  то  же время  то  и дело  отвлекается в
сторону, старается рассуждать на политические темы и прерывает таким образом
нить повествования, то он тем самым  делает сочинение совершенно непригодным
и весьма тягостным для читателя.  Конечно,  любая более или  менее серьезная
историческая тема, если можно так выразиться,  чревата политическими уроками
и назиданиями,  но все же  сам писатель не  должен  уподобляться повивальной
бабке. Точно  так же к  смешанному виду истории относится и космографическая
история,  имеющая  весьма  многочисленные  точки соприкосновения  с  другими
дисциплинами:  ведь  из естественной истории  она заимствует  описание самих
стран,  характера  их   местности,  географического  положения  и  природных
ресурсов; из гражданской истории -- описание городов, государств, нравов; из
математики -- описание климата и  движения небесных светил над  землей. Этот
род  истории  или, точнее, науки составляет, как мне кажется,  особую  славу
именно  нашего  века.   Ведь   именно  в  нашу  эпоху  земной  шар  каким-то
удивительным образом  сделался открытым  и  доступным для  изучения. Правда,
древние знали о поясах земли и антиподах:
     В час же, как дышат на нас, запыхавшись, кони Востока,
     Там зажигает, багрян, вечерний свой пламенник Веспер <i>"^</i>.
     Правда,  все это было скорее  результатом логических  рассуждений,  чем
путешествий  и  непосредственных  наблюдений. Но  чтобы  какой-то  маленький
кораблик соперничал с самим небом и обошел весь земной шар даже по еще более
сложному и извилистому пути, чем  тот,  по которому всегда движутся небесные
светила, -- это достижение нашего века, так что наше  время с  полным правом
могло  бы взять  своим девизом не  только знаменитое plus  ultra [и дальше],
тогда  как древние  провозглашали non  ultra  [не дальше]^, но,  кроме того,
imitabile  fulmen  [имитируемая  молния]   там,  где  древние  говорили  non
imitabile fulmen [неподражаемая молния):
     Неподражаемый пламень небес и тучи, безумец!
     Медью и стуком хотел заменить рогоногих он коней
     -- и, что еще более  удивительно,  imitabile caelum (имитируемое небо),
что стало возможным благодаря морским путешествиям, в результате  которых мы
все чаще получаем возможность объезжать  и обходить весь земной шар, подобно
тому как это делают небесные светила.
     И  эти счастливые успехи в морском деле, в изучении и  познании земного
шара  вселяют в нас  большую надежду на дальнейшие успехи и развитие знаний,
тем  более  что и  то и другое, как видно  по божественному  предначертанию,
происходит в  одну  и  ту же эпоху. Ведь  именно  так  предсказывает  пророк
Даниил, говоря о новейших временах:  "Очень  многие будут  путешествовать, и
увеличится  знание"  ^,  как  бы  относя  тем самым  к одному и тому же веку
путешествия,  исследования  Вселенной  и  всестороннее  развитие  знаний. Мы
знаем, что в значительной  степени это пророчество уже исполнилось, ибо наше
время по развитию  знания  вовсе не уступает, а в ряде случаев и значительно
превосходит те  два знаменитых  начальных периода или  переворота в развитии
наук, &bull; которые выпали на долю греков и римлян.
        Глава XI
     <i>Разделение  церковной истории на  историю церкви, историю  пророчеств и
историю возмездий</i>
     Церковная  история в  целом подразделяется  на те же самые  виды, что и
гражданская история.  Существуют церковные  хроники, существуют жития  отцов
церкви,  существуют  повествования о  синодах  и  других  событиях,  имеющих
отношение к церкви.  Однако в  собственном  смысле  слова  церковная история
делится  на  историю  церкви  (сохраняющую свое  родовое название),  историю
пророчеств и историю возмездия или  Провидения. Первая из них излагает эпоху
воинствующей  церкви и изменение  положения  церкви в различные  периоды  ее
развития: бросают ли ее волны, подобно ковчегу  во время потопа, странствует
ли она, подобно ковчегу в пустыне, или покоится, подобно ковчегу в храме, т.
е. говорит  о положении  церкви в  периоды  преследования, распространения и
мира. Я не  вижу в этой области  чего-либо недостающего,  скорее здесь можно
говорить о значительных излишествах,  чем о  недостатке сведений.  И мне  бы
хотелось  только,  чтобы  всему   этому   колоссальному   объему  содержания
соответствовали искусство и искренность повествования.
     Вторая часть, т. е. история пророчеств, состоит из двух взаимосвязанных
частей: описания самих пророчеств и их исполнения. В связи с этим композиция
такого   рода  сочинения  должна  предусматривать  сопоставление   отдельных
пророчеств  Писания с теми событиями, которые подтверждают их  истинность, и
такое  параллельное  изложение  должно  быть проведено  по  всем  векам, что
послужит  укреплению веры  и в то же время поможет создать своего рода науку
истолкования тех  пророчеств, которые до сих пор еще не  исполнились. Однако
здесь необходимо иметь в виду ту широту, которая вообще органически  присуща
божественным  предсказаниям,  ибо  они  могут  исполняться  либо  в  течение
некоторого времени, либо в какой-то один  определенный момент, поскольку они
отражают природу  своего творца, "для которого один день,  как тысяча лет, и
тысяча  лет,  как один день" ^:  и,  хотя полное  и окончательное  свершение
пророчеств  падает обыкновенно на какую-то определенную  эпоху  или даже  на
какой-то  определенный  момент,  здесь  существуют   известные   градации  и
постепенное  приближение к свершению пророчеств, происходящее в течение ряда
эпох  истории.  Создание  такого произведения я считаю  необходимым. Но  это
требует величайшей  мудрости,  ясности взгляда и уважения  к предмету, иначе
вообще лучше не браться за эту тему.
     Третья часть, а именно история возмездия, уже  была предметом сочинений
некоторых  благочестивых людей, проникнутых,  однако, определенной партийной
пристрастностью. Задача же этой  науки сводится к познанию  той божественной
гармонии, которая время от времени осуществляется между явной и тайной волей
Бога. Ведь хотя замыслы и пути господни столь сокровенны, что они совершенно
недоступны  плотской природе  человека, хотя они очень  часто скрыты даже от
глаз тех, кто  всеми силами настойчиво стремится разгадать их, однако иногда
божественная  мудрость  в  целях  укрепления верующих и посрамления тех, кто
живет в  этом мире, забыв  о Боге, все же дает возможность обнаружить себя и
является перед  людьми как бы начертанной большими буквами для  того, чтобы,
по словам пророка, "любой мог  даже второпях прочесть это" ^, а  это значит,
что  люди,  живущие только  чувственными  удовольствиями  и  радостями  и  в
торопливой погоне за ними забывающие божественные заветы, а также никогда не
задумывающиеся  над  ними,  несмотря  на  всю суету  своей  порочной  жизни,
оказываются   вынужденными   признать   их   истинность.  Такое  впечатление
производят хотя бы и поздно, хотя бы и неожиданно наступившее возмездие, или
спасение, пришедшее вдруг  в тот момент, когда уже исчезла всякая надежда на
него,  или  божественный  промысел,  обнаруживший  себя  наконец  в  сложных
сплетениях и  удивительных  лабиринтах событий и т. п. Все это имеет большое
значение не  только  для  утешения  верующих,  но также  и  для  того, чтобы
пробудить сознание и совесть в дурных людях.
        Глава XII
     <i>О приложениях к истории, рассматривающих слова  людей подобно тому, как
история рассматривает дела их</i>. <i>Разделение их на речи, письма и афоризмы</i>
     Однако следует сохранять память не только о деяниях человечества, но  и
о словах его. Конечно, речи, письма и т. п. иногда включаются в исторические
сочинения, поскольку  они способствуют серьезному  и  доходчивому  изложению
событий.  Но главным  хранилищем  человеческих слов  служат сборники  речей,
писем,  афоризмов.  Речи  мудрых людей, произнесенные  по  поводу  важных  и
трудных дел и обстоятельств,  имеют большое значение как для познания  самих
событий,  так  и  для   развития  красноречия.   Но  еще  большую  помощь  в
формировании гражданской мудрости оказывают письма великих людей, написанные
по поводу различных важных событий.  Поистине, среди всех  видов  словесного
творчества  нет  ничего более  значительного  и  полезного, чем такого  рода
письма. В  них гораздо  больше природного смысла,  чем в официальных  речах,
гораздо  больше  зрелой  мудрости,  чем  в  обычных  беседах.  Если  же  они
систематически  пишутся  и охватывают,  таким  образом,  определенный период
времени   (таковы,   например,   письма   послов,  губернаторов   и   других
государственных  чиновников,   адресованные   царям,   сенату   или   другим
вышестоящим лицам, или, наоборот, письма правителей  к своим чиновникам), то
они,  вне  всякого   сомнения,  оказываются  драгоценнейшим  материалом  для
истории. Но и афоризмы служат отнюдь не только для развлечения или украшения
речи,  они,  безусловно,  важны  и  полезны в деловой жизни и в  гражданской
практике.  Ведь они, по  словам  одного  знаменитого  человека, своего  рода
"словесные топоры или кинжалы", которые  своим  острием разрубают запутанные
узлы дел и событий  и проникают в их глубину. Ведь все в мире повторяется, и
то, что  когда-то было полезным, может снова понадобиться и вновь  оказаться
таким же  полезным независимо от того, представят  ли люди эти изречения как
создание своего  века  или  будут  специально подчеркивать их  древность. По
крайней мере  нельзя сомневаться  в пользе  для  развития общественной жизни
того,   чему  сам  Цезарь  оказал  честь  своими  трудами.  Если  бы  только
сохранилась  книга  его изречений!  "° Ведь все  то, что в  настоящее  время
существует в  этом  роде, представляется нам весьма случайным и неоднородным
по своему значению.
     Вот  и все,  что  следовало сказать  об истории, т. е. той части науки,
которая отвечает  одной из  "клеток",  или  "келий",  интеллекта,  а  именно
памяти.
        Глава XIII
     <i>О втором важнейшем разделе  знаний  --  о поэзии</i>. <i>Разделение  поэзии на
эпическую, драматическую и параболическую</i>. <i>Три примера параболической поэзии</i>
     Ну  а  теперь  перейдем  к  поэзии.  Поэзия  --  это  род  учености,  в
значительной мере  ограниченный в отношении средств словесного выражения, но
зато весьма свободный и  ничем не связанный в  отношении своего  содержания.
Поэтому, как мы  уже сказали с  самого  начала, она относится к воображению,
которое  обладает  способностью  воссоздавать  и  придумывать   любые  самые
невероятные  сочетания  вещей   иди  отделять  друг  от  друга   предметы  в
действительности неотделимые. Но, как мы заметили выше, понятие поэзии может
восприниматься  в  двух смыслах: с точки зрения словесного  выражения либо с
точки  зрения  ее   содержания.  В  первом  случае  она  представляет  собой
определенный   род  речи:   ведь   стихотворение,   стих   --   это  понятие
стилистическое, определенная форма выражения, не имеющая отношения  к самому
предмету, ибо в равной степени можно в стихотворной форме излагать подлинные
события  и в прозаической --  события вымышленные ^.  Во втором смысле  мы с
самого начала назвали поэзию одним из основных видов знаний и поставили ее в
один  ряд  с  историей,  ибо  она  представляет  собой  не  что   иное,  как
произвольное подражание истории. Таким образом, стремясь  в нашем разделении
выяснить и показать истинный характер каждой отрасли знания и не  следуя (во
многих случаях) обычным установившимся принципам разделения, мы исключаем из
рассмотрения  в  настоящий  момент  сатиры,  элегии, эпиграммы,  оды и  тому
подобное и переносим  разговор о  них  в  разделы  философии  и  ораторского
искусства.  Под именем  же поэзии  мы  рассматриваем  здесь  только историю,
произвольно  воссозданную   фантазией  писателя.  Если  не  говорить  о  тех
принципах  деления,  которые у поэзии оказываются  общими с  историей  (ведь
существуют вымышленные хроники, вымышленные  жизнеописания, даже вымышленные
повествования),  наиболее  правильным  и  соответствующим  сущности предмета
является  деление  поэзии  на  эпическую,  драматическую  и  параболическую.
Эпическая поэзия во всех отношениях подражает истории, так что ее можно было
бы порой принять за последнюю, если бы  только она не прибегала весьма часто
к слишком уж большим преувеличениям.
     Драматическая поэзия --  это как бы наглядная  история;  она изображает
события так, как будто они происходят непосредственно перед  нашими глазами,
история же показывает их как уже  совершившиеся. Параболическая же поэзия --
это история, выражающая абстрактные понятия посредством чувственных образов.
     Эпическая  поэзия (назовем  ее  героической,  имея  при  этом в виду ее
содержание, а  не  стихотворную  форму)  возникает,  по-видимому,  из  самых
благородных оснований и отвечает прежде всего требованиям самой человеческой
природы. Ведь так как чувственный мир  по своему значению ниже, чем разумная
душа (anima rationalis), то поэзия, очевидно,  в изобилии  дает человеческой
природе именно  то,  чего  не  может  ей  дать  история,  и  так  или  иначе
удовлетворяет человеческий  ум  хотя  бы тенями вещей  за отсутствием  вещей
действительных. В самом деле,  если внимательнее рассмотреть  все это, то мы
найдем  в  поэзии  бесспорное  доказательство  того,  что  человеческая душа
стремится к величию более великолепному,  к  порядку более  совершенному,  к
разнообразию  более прекрасному,  чем те, которые  можно  обнаружить в самой
природе  за  все  время существования  рода  человеческого. Поэтому, так как
деяния  и события, составляющие предмет реальной истории, не обладают  таким
величием,  которое   было  бы  способно  удовлетворить  человеческую   душу,
возникает  поэзия, творящая  события более  героические.  Так  как  истинная
история  излагает  ход   событий,  совсем   не  заботясь  о  том,  чтобы  он
демонстрировал  торжество   добродетели  и  наказание   порока,   то  поэзия
исправляет его, приводя действия к такому финалу,  в котором бы торжествовал
закон  возмездия, воздавая  каждому по заслугам. Наконец, истинная  история,
рассказывая  о многих весьма  похожих друг на друга событиях, в конце концов
неизбежно становится скучной  и  неинтересной,  поэзия же привлекает  к себе
внимание  рассказом  о  событиях  неожиданных,  разнообразных,  о  внезапных
переменах,  превратностях судьбы  и  т.  д. Таким образом,  поэзия не только
доставляет  художественное наслаждение, но и способствует  возвышению духа и
улучшению  нравов. Поэтому вполне заслуженно в ней можно увидеть  даже нечто
божественное,  ибо она возвышает  дух  и увлекает его  к  небесам, стремится
согласовать  образы  вещей  со  стремлениями   души,  а  не  подчинить  душу
действительности  (то  что  делают  разум  и история).  Благодаря всем  этим
привлекательным  свойствам  и  очарованию,  покоряющему  человеческую  душу,
усиленному  еще  и музыкой,  придающей  особую сладостность ее  воздействию,
поэзия легко  достигла того, что даже в самые грубые эпохи, даже у варваров,
там,  где  другие  искусства  и  науки  были   совершенно   уничтожены,  она
пользовалась почетом и уважением.
     Драматическая же  поэзия,  для  которой  театр  -- это весь мир,  может
приносить исключительную  пользу  при  условии правильного  понимания  своих
целей. Ибо  театр  может быть  и великой  школой истины,  и  опасной  школой
пороков. Что  касается  пороков,  то театр насаждает их в изобилии, наука же
истины  в наше  время  совершенно забыта  ^. Между тем, хотя  в  современных
государствах  театральные представления  считаются пустым развлечением (если
только  они не приближаются  слишком уж  сильно  к сатире  и  не  становятся
опасными в своих критических выпадах), древние настойчиво стремились к тому,
чтобы театр стал школой воспитания  гражданской доблести. А великим мудрецам
и  выдающимся  философам  театр  представлялся  своего  рода   инструментом,
заставляющим  звучать струны человеческой  души.  И вот  что еще удивительно
верно  (и  в  то  же  время  остается  тайной природы) :  человеческая  душа
оказывается   значительно  более  открытой  и   доступной  для   аффектов  и
впечатлений в тот момент, когда люди собираются вместе, чем тогда, когда они
находятся наедине с собой.
     Параболическая  поэзия занимает выдающееся место  среди остальных видов
поэзии и представляется  людям  чем-то священным и величественным, тем более
что сама религия широко пользуется ее средствами и с ее помощью осуществляет
связь между божественным и человеческим.  Однако и она имеет свои недостатки
благодаря  тому легкомыслию и  несерьезности, с  которыми  люди  относятся к
аллегориям. Она является, так  сказать, "палкой о двух концах" и может  быть
использована в  прямо противоположных  целях. Она может затемнять смысл,  но
может и раскрывать его. В первом случае она -- хитроумное  орудие обмана, во
втором --  определенное средство  обучения. И это средство обучения, которое
помогает раскрыть смысл явлений, в древности использовалось особенно широко.
Поскольку открытия и выводы человеческого разума (даже  те,  которые в  наше
время  общеизвестны и  очевидны)  были в то время  новыми и непривычными, то
люди с трудом воспринимали тонкость этих рассуждений и приходилось прибегать
к  образным  сравнениям  и примерам,  более  доступным  для  понимания,  чем
абстрактные  умозаключения.  Поэтому мы встречаем у  древних  на каждом шагу
множество  всякого  рода  мифов,  притч,  загадок  и сравнений. Отсюда числа
Пифагора, загадки  Сфинкса,  басни  Эзопа и  т. п. Да и  почти все  афоризмы
древних  мудрецов  раскрывают их мысли,  пользуясь сравнениями,  И у римлян,
народа  в  те  времена еще  совершенно  необразованного, Менений Агриппа <i>" с</i>
помощью притчи добился прекращения восстания плебеев.  Наконец, подобно тому
как  иероглифическое  письмо  древнее буквенного,  так  и притчи  появляются
раньше  отвлеченных  логических  доказательств. Даже  в  наше  время  притча
обладает,  как  и  раньше,  исключительной  силой воздействия,  ибо ни  одно
логическое доказательство не может быть столь наглядным и очевидным, ни один
пример не может быть более удачным.
     Вторая  функция  параболической  поэзии,  по  существу  противоположная
первой, состоит  в том, чтобы (как мы  уже  сказали) скрывать истинный смысл
особенно  тех вещей, достоинство  которых требует, чтобы они были скрыты  от
взоров  непосвященных каким-то покровом; и именно  поэтому таинства религии,
секреты политики,  глубины философии облекаются  в одежды басен и аллегорий.
Сомневаются, заключают  ли в  себе древние  поэтические  мифы  некий  тайный
смысл? Во  всяком  случае  сам  я могу заявить, что склонен видеть  в  очень
многих  мифах древних поэтов глубокий  скрытый  смысл.  И  нас  не  заставит
презрительно относиться к ним то,  что эти мифы считаются теперь интересными
лишь  для маленьких детей да школяров грамматического класса и им не придают
серьезного  значения. Наоборот, отлично известно, что  сочинения, содержащие
эти  мифы, являются,  если не говорить  о Священном писании, древнейшими  из
всех, которые создало человечество,  а  сами мифы еще намного древнее и этих
произведений (ибо известно, что они не были созданы самими этими писателями,
а восприняты ими из древней традиции) и поэтому мифы эти похожи  на какое-то
нежное  дуновение,  проникшее  в греческие  свирели  из  песен более древних
народов. И так как все попытки истолкования этих мифов, предпринимавшиеся до
сих пор, принадлежат людям некомпетентным, весьма поверхностно  образованным
и  не  могут  никоим  образом  удовлетворить  нас,  то  следует думать,  что
философская интерпретация  древних мифов  и притч как наука еще должна  быть
создана.  Мы  приведем здесь  один или два  примера такого толкования. Может
быть, это  и  не так  уж  и  важно  само  по себе,  но хотелось бы сохранить
принятый  нами  принцип  изложения, состоящий  в  том,  чтобы,  если  что-то
представляется неясным  относительно тех  научных трудов, которые мы считаем
необходимым создать,  всегда  давать советы  и приводить примеры  того,  как
следует выполнить это. А иначе, пожалуй, кто-нибудь подумает, что у нас  нет
ничего, кроме  самого  поверхностного представления  о предмете,  и что  мы,
подобно авгурам ^, умеем только  в уме своем оценивать пределы, но  не знаем
путей, ведущих туда. Этот раздел  поэзии, как никакой  другой,  нуждается  в
дальнейшем исследовании, дабы  поэзия, как  растение, выросшее само собою на
богатой  почве и никем  не  посеянное, поднялась  над другими искусствами  и
науками и  широко  распростерлась над ними. Однако  приведем всего лишь  три
примера:  первый  --- из  области естественных  наук,  второй  -- из области
политики и последний -- из области этики.
     <i>Первый пример философской интерпретации древних мифов</i>
     <i>в естественной философии</i>
     <i>О ВСЕЛЕННОЙ ПО МИФУ О ПАНЕ</i>
     Древние не  имели единого мнения о происхождении Пана. Одни считали его
сыном Меркурия, другие представляли себе его происхождение совершенно иначе.
Говорили,  что  Пенелопа сожительствовала со всеми  своими женихами и плодом
этого  беспорядочного  сожительства  явился  Пан.  Не следует  оставлять без
внимания и  третью версию  его происхождения: некоторые  считали  Пана сыном
Юпитера и Гюбрис (т. е.  богини дерзости). Каковы бы ни были, однако, версии
его  происхождения, его сестрами всегда  считались Парки, жившие в подземной
пещере.  Сам  же Пан жил  всегда под открытым  небом. С  древних времен Пана
изображают так: на голове у него острые, прямые рога, высоко поднимающиеся к
небу, все  тело  его густо  покрыто  шерстью  и курчавыми волосами,  длинная
борода.  Облик   его  наполовину   человеческий  в  верхней  части  тела   и
полузвериный -- в нижней, козлиные ноги. В руках у него -- знаки его власти:
в  левой -- свирель, сделанная из семи  тростниковых трубочек, в  правой  --
посох, изогнутый сверху. Одет он в шкуру леопарда. Что касается его функций,
то он считался богом охотников, пастухов и вообще сельских  жителей, а также
владыкой  гор. Кроме  того,  подобно Меркурию, он  был  вестником  богов. Он
считался также  предводителем  нимф,  которые  все время  вели  вокруг  него
хороводы  и  плясали;  спутниками его  были  сатиры  и  силены. Помимо всего
прочего он обладал способностью внушать  страх, особенно пустой и суеверный,
который назывался паническим.  Деяния  его  немногочисленны.  Главное  место
среди  них занимает состязание, на которое он вызвал Купидона и был побежден
им ^. Известно также, что он поймал в сети и усмирил гиганта Тифона. А кроме
того, рассказывают,  что,  когда Церера в горе и негодовании из-за похищения
Прозерпины  скрылась  от  богов  и  людей  и все боги  всячески старались ее
разыскать,  отправившись  в  поисках ее во  все концы земли, только  Пану по
какой-то  счастливой  случайности удалось во  время  охоты встретить  ее. Он
осмелился  также  вступить  в  музыкальное  состязание  с  Аполлоном  и даже
оказался  победителем  по решению  судьи состязания  Мидаса (за  это решение
Мидас получил ослиные уши, хотя ему и удавалось их прятать). У Пана почти не
было  любовных  связей.  Древние  называют  лишь  две  или  три,  что  может
показаться весьма удивительным,  тем  более что  буквально  все древние боги
были  весьма  любвеобильны. Рассказывают только,  что  он любил  нимфу  Эхо,
которая  даже  считалась  его  женой. Кроме нее  он был влюблен еще в другую
нимфу  -- Сирингу: эта любовь  была  местью разгневанного Купидона, которого
тот осмелился вызвать на состязание. Говорят также, что  однажды  он увлек в
глубокую чащу леса Луну.  У него  не  было  никакого потомства, что в равной
степени удивительно.  так как боги, особенно мужчины,  были очень плодовиты.
Правда, некоторые считают его дочерью  бойкую служанку Ямбу.  которая всегда
развлекала  гостей веселыми историями; говорят, что она была дочерью Пана от
его жены Эхо. Таков в общих чертах миф о Пане.
     Пан (как показывает уже  само имя) ^ олицетворяет и представляет  собой
Вселенную, т. е. всю совокупность  вещей. О его происхождении существует (да
и,  естественно,  может  существовать)  два  мнения:  или  он происходит  от
Меркурия,  т. е. божественного  слова (что утверждает, не подвергая  это  ни
малейшему сомнению,  и Священное  писание,  да и те философы, которые больше
других,  как  полагают,  прониклись   божественной  мудростью),  или  же  он
происходит  из беспорядочного смешения  семян (confusae  semina) вещей. Ведь
некоторые из философов  считают, что семена вещей бесконечно разнообразны по
своей субстанции;  отсюда возникла теория "гомеомерий", которую  создал или,
может   быть,   лишь   развил   Анаксагор.   Некоторые   высказывали   более
проницательное и разумное мнение о том,  что для создания всего разнообразия
вещей  вполне достаточно  первооснов, обладающих одной и той же субстанцией,
но  разнообразных  по  форме, хотя формы  эти  вполне  определенны.  Все  же
остальное, по их мнению, зависит от их положения и соединения друг с другом.
На этой основе возникает учение об  атомах, которое развивал  Демокрит, хотя
создателем его был Левкипп. Другие же хотя  и выдвигали какое-то одно начало
сущего  (Фалес --  воду, Анаксимен -- воздух, Гераклит -- огонь),  однако же
считали,  что это  начало,  будучи  актуально единым,  потенциально является
разнообразным  и делимым, скрывающим в себе  семена всех  вещей.  Те же, кто
(подобно Платону и Аристотелю) утверждал, что материя вообще лишена каких бы
то  ни  было  свойств,  аморфна  и  безразлична к формам,  значительно ближе
подходили к смыслу мифа. Они рассматривали  материю как публичную женщину, а
формы -- как  ее клиентов  <i>"</i>. Таким образом, все мнения о первоосновах вещей
сводятся к этим двум  основным положениям:  либо мир происходит от Меркурия,
либо от Пенелопы  со всеми ее  женихами.  Третья  версия происхождения  Пана
наводит на мысль  о том,  что греки, по-видимому,  слышали что-то, то ли  от
египтян,   то   ли   каким-либо   иным  путем,   о   еврейских   религиозных
представлениях.  Эту  версию можно  отнести  не к первоначальному  состоянию
мифа,  когда он  лишь  создавался, а  к  тому времени,  когда  уже произошло
грехопадение Адама и мир стал доступен смерти и порче.  Это состояние было и
остается  порождением  Бога  и  греха (или дерзости).  Ведь  грех Адама  был
результатом  дерзости,  так  как он "захотел  стать  подобным  Богу".  Таким
образом, все  эти  три версии происхождения Пана  могут оказаться  по-своему
правильными, если правильно учитывать и обстоятельства, и время их создания.
Ведь  этот  Пан  (каким мы  его  теперь  видим  и  понимаем)  происходит  от
божественного  слова, и вместе с  тем  в  его  создании  принимает участие и
бесформенная  материя  (которая,  впрочем, сама является созданием  Бога), и
грех, принесший с собой порчу.
     Судьбы вещей поистине являются сестрами их природы. Ведь понятие судьбы
охватывает и происхождение вещей, и их существование, и их гибель, равно как
и упадок и возвышение, страдание и  счастье, наконец, вообще любое состояние
индивидуума,   которое,   однако,   за   исключением   каких-то   выдающихся
индивидуумов (будь то  человек,  или  город, или народ), вообще не поддается
наблюдению и познанию. Но источником всех этих столь разнообразных состояний
индивидуумов является Пан,  т.  е.  природа вещей,  так  что  по отношению к
индивидуумам природные связи  и нить  Парок  представляют собой  по существу
одно и то  же. Кроме  того, Пан, по представлению древних, живет всегда  под
открытым  небом,  Парки  же  --  в  огромной  подземной  пещере, откуда  они
внезапно,  как вихрь,  налетают  на людей: этот образ  говорит  о  том,  что
природа и внешняя сторона Вселенной открыты и доступны  для взора, судьбы же
индивидуумов скрыты и неожиданны.  И если даже брать понятие  судьбы в более
широком смысле, применяя его решительно к любому факту, а не только к  более
или  менее  замечательному, то  и в этом смысле оно великолепно  совпадает с
понятием  мироздания, ибо в природе нет ничего столь незначительного, что не
имело бы своей причины, и, с другой  стороны, нет ничего столь великого, что
в свою очередь  не  зависело  бы  от чего-то другого.  Итак, сама мастерская
природы в споем лоне  и  в  своих недрах  производит  все явления, большие и
малые,  в  свое  время   и  по  определенному  закону.  Поэтому  нет  ничего
удивительного  в  том, что Парки изображаются  законными сестрами Пана. Ведь
Фортуна  -- дочь черня  и привлекает лишь несерьезных философов. Конечно же,
Эпикур  произносит  но  только  безбожные,  но  даже,  как  мне  кажется,  и
совершенно безумные речи, когда говорит, что "лучше верить мифу о богах, чем
быть рабом судьбы" <i>*",</i> как будто во Вселенной, подобно острову в море, может
существовать  хоть  что-нибудь,  что   было  бы  свободно   от  естественной
взаимосвязи  вещей.  Но  дело  в  том,  что  Эпикур  (как  явствует  из  его
собственных слов), приспосабливая свою естественную философию к нуждам своей
этики  и  подчиняя  ее  им,  не  желал  допустить  ни  одного теоретического
положения, которое могло бы подействовать угнетающе и  болезненно  на  душу,
нарушить   и   поколебать   знаменитую  эвтимию   ("благодушие"),   понятие,
заимствованное  им  у  Демокрита.  Поэтому,  заботясь  скорее  о   радостном
состоянии  духа, чем об истине, он полностью освободился от  тяготеющего над
людьми ига,  отбросив прочь  как  неизбежность  судьбы,  так  и  страх перед
богами. Однако об отношении Парок и Пана сказано вполне достаточно.
     Мир (Пан)  изображается  с  рогами  -- внизу,  в  основании, широкими и
кверху заостренными. Но и вся природа образует собой своего рода заостренную
пирамиду.   Действительно,   индивидуумы,   образующие   основание  природы,
бесчисленны;  они   образуют  многочисленные   виды;  в  свою  очередь  виды
объединяются  в роды; эти последние, поднимаясь  к  более  общим категориям,
постепенно  все теснее стягиваются, пока наконец  природа не соединяется как
бы в одной точке; это  и обозначается пирамидальной формой  рогов Пана.  Нет
совершенно  ничего удивительного и в том,  что его рога  достигают  даже  до
неба:  ведь самое возвышенное в природе, т. е. общие  идеи, в какой-то  мере
соприкасается  с божественным. Поэтому и говорили, что  знаменитая, воспетая
Гомером цепь естественных  причин прикреплена к подножию  престола  Юпитера,
поэтому же все,  кто  занимался метафизикой  и изучал вечное и неизменное  в
природе,  отвлекаясь  в   какой-то  мере  от  преходящих  вещей,   приходили
одновременно  с  этим к  занятиям естественной  теологией: до  такой степени
близок и естествен переход от вершины пирамиды природы к вещам божественным.
     Трудно найти более тонкий и верный образ, чем изображение тела природы,
покрытого волосами, -- ведь это же лучи, которые исходят от различных вещей.
Действительно,  лучи  --  это  своего  рода  волосы  или  "шерстяной покров"
природы, ибо  все  в природе в большей  или меньшей  степени испускает лучи.
Особенно ясным это становится  в зрительной способности, точно  так же как и
во всяком проявлении магнетизма и вообще  во  всяком действии на расстоянии.
Ведь  обо  всем,  что  способно  действовать  на расстоянии,  поистине можно
сказать,  что оно испускает лучи. Но  особенно длинны волосы в бороде  Пана,
так как лучи, исходящие от небесных тел, и прежде всего от солнца, действуют
на  особенно  большом  расстоянии  и  проникают  повсюду,  совершенно меняя,
переделывая  и наполняя жизнью все не только на поверхности земли, но даже и
под  землей. Этот  образ оказывается еще более изысканным, если мы вспомним,
что само солнце  кажется нам бородатым, когда  его закрывает сверху облако и
снизу из-под облака пробиваются яркие лучи.
     В высшей степени правильно  и  изображение  тела  природы,  обладающего
двоякой  формой (biforme),  ибо тела  высшей сферы  отличны  от  тел низшей.
Действительно, первые благодаря  своей красоте, равномерности и устойчивости
движения, а  также своему господству над землей и  земными вещами  с  полным
основанием изображаются в облике человека, ибо человеку  по природе  присуще
стремление   к   порядку   и   господству.   Вторые   же   вследствие  своей
беспорядочности, неустойчивости движения и подчинения в  большинстве случаев
небесным  явлениям  вполне  могут  удовольствоваться  образом  бессловесного
животного.  Более  того,  та  же  двоякая  форма  тела может олицетворять  и
взаимоотношение видов. Ведь ни один из существующих в природе видов не может
рассматриваться как  простой, но  всегда предстает как заимствующий что-то у
другого вида и как бы слитый из двух элементов. В самом деле, человек  имеет
что-то  общее   с  животным,  животное   --   с  растением,  растение  --  с
неодушевленным телом, и  по существу  все обладает двойственной  природой  и
любая  вещь оказывается  результатом соединения элементов  высшего и низшего
видов.  Очень тонкой и  остроумной является  аллегория, заключенная в образе
козлиных ног  и раскрывающая восхождение  земных  тел к областям атмосферы и
неба, где они существуют как бы в подвешенном состоянии  и откуда они скорее
падают,  чем спускаются. Ведь коза -- животное горное, она любит  взбираться
на  крутые скалы и почти  повисать над пропастью;  нечто подобное происходит
удивительным образом и с вещами, казалось бы принадлежащими к нижней  сфере,
что особенно ясно,  когда мы наблюдаем облака или метеоры. Поэтому Гильберт,
написавший книгу  о магните ^,  основанную  на тщательнейших и обстоятельных
экспериментальных данных, имел  немалые  основания высказать предположение о
том, что, возможно, тяжелые тела на большом  расстоянии от Земли  постепенно
теряют способность падать.
     Пан держит  в  руках два символа -- гармонии и  власти. Ибо  свирель из
семи тростниковых трубочек достаточно ясно символизирует созвучие и гармонию
вещей или единство согласия и разногласия, возникающее в результате движения
семи планет. Ведь в небе нельзя обнаружить другие неправильные движения  или
явные  отклонения, за исключением  движения  семи планет. Эти  отклонения  и
блуждания в  сочетании  с  устойчивым,  постоянным и неизменным по отношению
друг  к другу положением  звезд способны определять как устойчивость  видов,
так  и  изменчивость индивидуумов. Ну а если  на  небо  существуют все же  и
меньшие  планеты,  которые, однако,  нельзя обнаружить невооруженным глазом,
или если на  небе происходят какие-то более значительные изменения, как это,
например, можно сказать о движении некоторых комет в надлунном пространстве,
то  их,  конечно, можно представить в виде  или  совсем немой  свирели,  или
издающей только время от времени отдельные звуки: ведь они либо не оказывают
на  нас  никакого  воздействия,   либо  лишь  ненадолго  прерывают  гармонию
семитрубчатой свирели Пана. Посох же  является прекрасной  метафорой власти,
ибо  пути,  указываемые природой, могут быть то  прямыми, то окольными. Этот
посох, или прут (virga), изогнут  именно в своей верхней части, ибо все, что
совершает  в  мире  божественное  провидение,  осуществляется  не  прямо,  а
сложными  и  окольными  путями, так  что  внешний  ход событий  может  порой
показаться  противоречащим  их  подлинному смыслу, как  это  можно видеть на
примере  сказания  об Иосифе, проданном в  Египет ^, и  на  других  подобных
примерах.  Да и  все  более или менее разумные  правители  с большим успехом
внушают и  указывают народу то, что они считают  нужным и полезным для него,
опять-таки  не  прямо,  а  исподволь,  прибегая  к  разного рода  уловкам  и
околичностям.  И даже в  чисто  естественных процессах  (хотя, пожалуй,  это
может показаться  и удивительным) легче обмануть природу, чем грубо подавить
ее,  и, таким  образом, то,  что осуществляется слишком  прямо,  оказывается
часто  неудачным  и приносящим вред  самому же себе,  тогда  как  обходный и
постепенный  путь бывает и удобнее, и эффективнее.  Очень удачна и остроумна
аллегория одежды Пана  -- накидки, сделанной  из шкуры леопарда.  Ведь шкура
леопарда  пятниста. Но  и небо  усеяно  звездами,  моря  -- островами, земля
покрыта цветами, да и вообще почти  все отдельные вещи обладают неоднородной
поверхностью, которая является своего рода "одеждой" вещи.
     Говоря  о  занятиях  Пана, трудно  было  найти  более верную и  удачную
аллегорию, чем  сделав  его  богом охотников. Ведь любой акт  природы, любое
движение, любое развитие  есть  не  что  иное,  как охота. Ведь и  науки,  и
искусства "охотятся"  за своими  созданиями, человеческие замыслы преследуют
свои  цели, да и все вообще создания  природы стремятся  либо  к тому, чтобы
найти пищу, либо к тому, чтобы получить какое-то удовольствие и наслаждение,
потому  что  каждый  идет  на охоту  или  ради добычи,  или для собственного
удовольствия, прилагая к этому все свое умение и все силы:
     Львица за волком бежит свирепая; волк за козою,
     А за китисом бегут цветущим блудливые козы ^.
     Но Пан является также  и вообще богом всех сельских жителей, ибо именно
они живут  по природе в то  время,  как в  городах  и дворцах  природа почти
уничтожена  ростом  цивилизации,  так  что  слова поэта  любви, сказанные  о
римской  девушке,  можно применить  и  к  природе, имея  в  виду  одинаковый
результат влияния культуры:
     Дева себя лишь наименьшая часть ^.
     О Пане говорят, что он прежде всего господствует над горами, ибо именно
в горах  и на  возвышенных  местах  раскрывается  природа,  становясь  более
доступной  и  открытой  для  созерцания  и  изучения. Пан, как было сказано,
второй  после Меркурия  вестник богов. Это поистине божественная  аллегория,
потому  что вслед за словом божьим  сам образ Мира  является провозвестником
божественного  могущества и мудрости.  Об  этом говорит и божественный поэт:
"Небеса повествуют о славе господа, и твердь  небесная указывает на творения
рук его" ^.
     Пана услаждают нимфы, т. е.  души, ибо души живущих -- это услада мира,
а он с полным основанием считается их повелителем, ибо каждая из них следует
за своей  природой, как  за вождем: в беспрерывном  движении,  в бесконечном
разнообразии фигур они танцуют и ведут вечные  хороводы вокруг него. Один из
новейших философов очень тонко и удачно свел все способности души к движению
и  указал на  небрежность  и  поспешность  некоторых  из  древних философов,
которые,  рассматривая  только память, воображение  и  рассудок, опрометчиво
упустили из  виду  способность  мышления,  которой принадлежит первое  место
среди  всех  способностей души. Ведь и  тот, кто помнит или  просто пытается
вспомнить, -- мыслит, и кто воображает  -- равно мыслит, и кто рассуждает --
тоже мыслит. Наконец, подчиняясь  ли наставлениям чувств  или же собственной
воле, осуществляя ли функции интеллекта или же функции аффектов и воли, душа
как бы танцует под музыку мышления, и  это и  есть та самая  пляска нимф,  о
которой говорится в мифе. Пана постоянно сопровождают сатиры и силены, т. е.
старость  и  молодость.  Ведь всему на свете  присущ  и  возраст  веселья  и
резвости,  и возраст  неторопливости и  пьянства,  и пристрастия  обоих этих
возрастов  могут иной  раз  показаться  мудрому  человеку  даже  смешными  и
безобразными,  подобно какому-нибудь сатиру или силену. Очень глубокий смысл
заложен в  образе  панического  страха.  Природа всему  живому  дала чувство
страха  как средство сохранения жизни и существования, помогающее избежать и
отразить надвигающуюся  опасность. Однако  та  же  самая  природа  не  умеет
сохранить меру  и к спасительному страху примешивает всегда страхи  пустые и
неосновательные,  так  что если заглянуть  поглубже, то  мы увидим, что  все
вокруг  охвачено паническим страхом, особенно же люди, и прежде всего толпа,
которая  в огромн