Сборник о Шопенгауэре Ocr: Ихтик (г.Уфа). ihtik.lib.ru, ihtik@ufacom.ru Вычитка: 05.07.2004 Шопенгауэр А. Сборник произведений / Пер. с нем.; Вступ. ст. и прим. И. С. Нарского; Худ. обл. М. В. Драко. - Мн.: 000 "Попурри", 1999. - 464 с. ISBN 985-438-169-2. Сборник составлен рядом произведений известного немецкого философа А. Шопенгауэра: "Максимы", "Понятие воли" (23 и 27), "О ничтожестве и горестях жизни", "Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа", "Идеи этики", "Метафизика половой любви", "Основные идеи эстетики" (36-50). Для широкого круга читателей. УДК 14 ББК 87.3 Ш79 Автор вступительной статьи и примечаний - профессор И. С. Нарский Художник обложки М. В. Драко Охраняется законом об авторском праве. Нарушение ограничений, накладываемых им на воспроизведение всей этой книги или любой ее части, преследуется в судебном порядке. (номер страницы предшествует странице) СОДЕРЖАНИЕ И. С. Нарский. Артур Шопенгауэр - теоретик вселенского пессимизма....................3 МАКСИМЫ............................................................................................47 О физиономике .......................................................... 49 О женщинах............................................................... 58 К учению о страданиях мира....................................... 70 В дополнение к этике.................................................. 85 О критике, суждении, одобрении и славе.......................121 Об учености и ученых ................................................148 О самостоятельном мышлении ...................................156 ПОНЯТИЕ ВОЛИ................................................................................ 165  23..............................................................:...........167  27 .........................................................................175 О НИЧТОЖЕСТВЕ И ГОРЕСТЯХ ЖИЗНИ....................................191 СМЕРТЬ И ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К НЕРАЗРУШИМОСТИ НАШЕГО СУЩЕСТВА.............213 ИДЕИ ЭТИКИ......................................................................................273 К этике ....................................................................275 К учению об отрицании воли к жизни.........................293 Путь спасения...........................................................331 МЕТАФИЗИКА ПОЛОВОЙ ЛЮБВИ...............................................339 Приложение к предыдущей главе ...............................381 ОСНОВНЫЕ ИДЕИ ЭСТЕТИКИ........................................................389  36..........................................................................391  37 .........................................................................403  38..........................................................................404  39..........................................................................410  40..........................................................................419  41..........................................................................420  42..........................................................................424  43..........................................................................425  44..........................................................................431  45..........................................................................434  46..........................................................................441  47 .........................................................................444  48.........................................................................445  49..........................................................................449  50..........................................................................454 Примечания..................................................................461 АРТУР ШОПЕНГАУЭР - ТЕОРЕТИК ВСЕЛЕНСКОГО ПЕССИМИЗМА Имя и произведения немецкого философа Артура Шопенгауэра совсем не есть что-то случайное и мало известное. В России они приобрели популярность в трех последних десятилетиях XIX в., а в годы после поражения революции 1905 - 1907 гг. стали прямо-таки притягательными. За перевод сочинений Шопенгауэра на русский язык одно время взялся, например, известный поэт Афанасий Фет, которого привлекли к себе шопенгауэровский приговор бездушному прозябанию в жизни и вера философа в величие возвышенного искусства. Высоко ценили шопенгауэровскую критику тревоги земного существования Лев Толстой, философ Владимир Соловьев и поэт Вячеслав Иванов. В наши дни интерес к творчеству Шопенгауэра возродился вновь в значительных размерах. Предлагая вниманию читателя издание избранных произведений выдающегося мыслителя первой половины и середины XIX в. А. Шопенгауэра (1786 - 1861), мы исходим прежде всего из того факта, что значительно возросший интерес к этому неординарно мыслящему философу вызван рядом определенных объективных и субъективных причин. Среди них мы отметим, по крайней мере, три. Во-первых, это распространившееся осознание кризиса современной цивилизации, который выразился в углублении тревоги по поводу вставших перед современным человечеством глобальных проблем - военно-ядерной, экологической, демографической, продовольственной, энергетической и др. Во-вторых, налицо буквально перевернувшее умы осознание порочности той административно-командной версии социализма, по пути которой в период сталинизма, а затем в годы застоя двигалось, все более приближаясь к кризису, советское общество. 4 В-третьих, хотя еще многие из существующих противоречий далеки от разрешения, на пути человечества конца двадцатого столетия возникают противоречия все новые и новые. Среди них усиление межнациональных и межэтнических противоречий, так резко усугубленных ядом национализма. Мы не смотрим на будущее человечества так пессимистически и безнадежно, как смотрел А. Шопенгауэр. Но изучение его творчества - это неплохое противоядие против глупого и безликого ура-оптимизма, от которого нам приходилось страдать в совсем недавнем прошлом, да и в настоящем. За лучшее будущее надо бороться, но среди тех, говоря словами философа Ф. Бэкона, "идолов", которые мешают нам на этом пути и которые нужно непременно устранить, имеется и "идол" наивного и недальновидного сверхоптимизма, против которого с такой страстью выступал А. Шопенгауэр. Артур Шопенгауэр родился 22 февраля 1786 г. в Данциге (Гданьске), в семье коммерсанта. В юношеские годы он много путешествовал по странам Западной Европы, и уже в это время складывались его пессимистическое мировоззрение и отрицательное отношение к революционным движениям. Когда он посетил Лион, на него произвели потрясающее впечатление рассказы о тех зверствах, которые в этом городе в годы Великой французской революции чинил посланец Конвента Жозеф Фуше. Но не прошли мимо его внимательного взора и унылые настроения народа в годы Реставрации во Франции и темные стороны фритредерского капитализма в Англии. Родители Артура находились в состоянии глубокого внутреннего разлада между собой, что тяжело сказывалось на духовном самочувствии ребенка. Затем отец Артура совсем разошелся с женой, а спустя два года, в 1805 г., покончил жизнь самоубийством. Его вдова и мать Артура, Иоганна Шопенгауэр, была жизнерадостной и веселой особой, привыкшей к жизни в обществе и занятой преимуще- 5 ственно собой. Неудивительно, что и у Артура началось с ней расхождение, а в 1814 г. произошел полный разрыв. Но она была талантливой писательницей, вращалась в литературно-художественных кругах. Благодаря ей Артур смог освободиться от занятий коммерцией и обратиться к основательному изучению древних языков в гимназиях Готы и Веймара. Артур был обязан матери и тем, что в Веймаре она познакомила его с Гете, Виландом, Фридрихом Шлегелем, Рейнгольдом и другими тогдашними знаменитостями. Общению с Гете Шопенгауэр был в свою очередь обязан тем, что углубился в естественнонаучные изыскания и даже написал свой собственный трактат "О зрении и цветах (Farben)" (опубликован в 1816 г.), не совпадающий по своей направленности с соответствующим сочинением самого Гете. В 1809 г. Шопенгауэр поступил в Геттингенский, а спустя два года перешел в столичный, Берлинский университет. Предметами его занятий были сперва медицина, а затем философия, которую в Геттингене преподавал Готлиб Эрнст Шульце (Энесидем), а в Берлине - Фихте и Шлейермахер. Лекции, в общем, его внимания не привлекли. Его интерес вызвали только принцип фихтевского волюнтаризма и идеи работы Шеллинга о свободе воли, незадолго до этого вышедшей в свет. Зато он самостоятельно с большим прилежанием изучает теорию вторичных качеств Локка, учение Платона об идеях и все построения Канта. И в эти годы и потом всю жизнь Шопенгауэр следит за успехами естественных наук. Написанную в Берлине докторскую диссертацию о законе достаточного основания он осенью 1813 г. защитил в Йенском университете. Затем в течение четырех лет пишет в Дрездене свой главный философский труд "Мир как воля и представление". Раздражительный и злопамятный характер Шопенгауэра таил в себе всегдашний разлад между обуревавшими его страстями, житейской расчетливостью и увлеченностью философией, и этот разлад сказался на всей его карьере. Честолюбие и тщеславное стремление к известности долгие годы оставались у Шопенгауэра не удовлетворенными, и многие страницы его сочинений несут на себе сле- 6 ды этого психологического комплекса, прежде всего в виде резко отрицательных характеристик, которые он дает своим соперникам или тем, кого он своими соперниками считал. Наиболее яростно стал нападать он на Гегеля, оптимистический пафос философии которого противоречил всему строю шопенгауэровского мышления. В 1813 г. Шопенгауэр публикует диссертацию "О четверояком корне достаточного основания" (второе издание относится к 1847 г.). В этой докторской диссертации не только выражена его методология, но и намечаются основные его мировоззренческие установки. По сути дела, его философская система в его голове в общих чертах уже сложилась, а в 1818 г. он завершает ее полное изложение в книге "Мир как воля и представление". Это был год переезда Гегеля в Берлинский университет. Главный труд Шопенгауэра вышел в свет безгонорарно в 1819 г. Это был первый, основной, том всего сочинения. Впрочем, второй том, вероятно, в это время еще и не был задуман. Как и в случае с докторской диссертацией, публикация труда прошла совершенно незамеченной и специалистами и публикой, издатель потерпел убытки, и большая часть тиража попала в макулатуру. Неуспех книги стал чувствительным ударом по честолюбивым замыслам молодого философа. В этом же, 1819 г. Шопенгауэр объявил свой курс в стенах Берлинского университета и в марте следующего года прочитал первую, пробную, лекцию. Успеха она также не принесла. Спустя пять лет автор новой философской системы снова попробовал в Берлине свои силы как лектор. Университетский курс читался им в 1826 - 1832 гг., но его посещало менее десятка слушателей. Никто больше на этот курс не записался, студенты предпочитали слушать Гегеля, который читал свои лекции в те же самые часы, которые Шопенгауэр назначил вполне преднамеренно и для своего курса. Не помогло молодому приват-доценту и то обстоятельство, что осенью 1831 г. эпидемия холеры унесла жизнь Гегеля. Шопенгауэр покинул университет и вообще Берлин и никогда больше к преподавательской деятельности не возвращался. Вывод, который 7 он сделал для себя, был им выражен в следующих написанных им в 1844 г. и широко известных словах: "А чтобы моя философия стала сама способна занять кафедру, нужно чтобы наступили совершенно иные времена". Слова эти оказались пророческими. А пока события жизни Шопенгауэра шли своим чередом: с лета 1833 г. отставной приват-доцент окончательно поселился во Франкфурте-на-Майне и повел жизнь одинокого холостяка, жизнь необщительную и почти затворническую, достаточно обеспеченную рентой после ликвидации дела его отца. В 1836 г. Норвежское королевское научное общество в Дронтгейме объявило конкурс на философскую работу. Шопенгауэр послал свое сочинение о свободе воли и получил премию. Это был первый проблеск грядущей известности, но участие в 1839 г. в аналогичном конкурсе Датского научного общества в Копенгагене оказалось безуспешным. В следующем году Шопенгауэр напечатал обе конкурсные работы (они не вошли в настоящее издание) вместе, под общим названием "Две основные проблемы этики". Общественность этой публикацией, так же как и опубликованной (тоже безгонорарно) в 1836 г. брошюрой "О воле в природе" (второе издание - 1854 г.), не заинтересовалась. В 1844 г. удалось организовать второе издание "Мира как воли и представления", на этот раз в составе двух томов. Второй том был дополнительным, он содержал пояснения и пространные комментарии к различным местам первого тома, проливавшие свет на многие детали ранее изложенной в первом томе философской, эстетической и этической системы. Некоторые главы второго тома впоследствии приобрели большую известность (шесть из них публикуем в настоящем новом русскоязычном издании), но общий результат публикации второго тома в то время оказался негативным: как и ранее вышедший первый том, он не привлек к себе тогда внимания. Публика середины 40-х годов XIX в. проявляла интерес к младогегельянству и к сочинениям Фейербаха, но никак не к шопенгауэровской философии пессимизма. Все это только уси-ливало как мизантропию, так и негодующее отношение непризнанного мыслителя к университетским философам вообще и специально к учениям Гегеля и его последователей - младогегельянцев. С большой враждебностью отнесся он к революции 1848 - 1849 гг., о чем свидетельств сохранилось немало, в том числе письмо его почитателю Ю. Фрауэнштедту от 2 марта 1849 г. 8 И только после того как в 1851 г. Шопенгауэр опубликовал двухтомное собрание очерков под названием "Parerga und Paralipomena", что на русский язык может быть переведено примерно как "Дополнительные и ранее не изданные сочинения", с включенными в первый том "Афоризмами житейской мудрости", отношение читателей к автору стало меняться все более заметно. Сыграло свою роль то, что в "Афоризмах" мировоззрение Шопенгауэра получило преломление через тематику повседневных жизненных проблем современников (это привело и к тому, что далеко не все советы философа, как в этом может убедиться и современный читатель, соответствовали его этическому кредо). Но главное заключалось в ином: основные идеи Шопенгауэра упали теперь, в обстановке послереволюционной политической реакции в Германии, на вполне благоприятную почву. "Иные времена", о которых ранее мечтал философ, настали. Последнее десятилетие жизни Шопенгауэра было отмечено возрастающей известностью, появилось несколько восторженных учеников, в 1854 г. Рихард Вагнер прислал ему с посвящением экземпляр своей тетралогии "Кольцо Нибелунгов", в немецких университетах стали читать лекции о его философской системе, его дом стал объектом паломничества. Шопенгауэр с полным правом смог сказать: "Закат моей жизни стал зарей моей славы". В 1859 г. появилось третье издание "Мира как воли и представления", а в следующем году - третье издание "Двух основных проблем этики". Но 21 сентября 1861 г. автора этих сочинений не стало, Шопенгауэр скончался от пневмонии. Из многоцветья различных нитей историко-философского ковра сплелась философия Шопенгауэра, и из разнородных элементов возникло весьма связное целое. Его звеньями стали романтический интуитивизм в духе позднего Шеллинга и романтиков Фридриха Шлегеля и Новалиса, крайне пессимистический взгляд на окружающую действи- 9 тельность как на мрачную "юдоль плача и воздыханий" (формула Шопенгауэра: "наш мир - наихудший из всех возможных миров") и своеобразная теория бытия, проникнутая некоторой раздвоенностью, тяготеющей к мировоззренческому дуализму. Здесь сыграли свою роль рассуждения Фихте о том, что мировой субъект, Я, действует и зовет к действию всех людей. Сыграло свою роль и учение о слепом волнении "безосновного начала (Ungrund)", о чем шла речь в работах Шеллинга о сущности человеческой свободы и в философии Джордано Бруно. Близкий образ божественного первоначала был и у пантеиста Я. Беме. Это первоначало оказалось у него, между прочим, причастным и к злу, совершающемуся в мире. Но главную роль в становлении шопенгауэровской системы сыграли воздействия со стороны трех философских традиций - кантовской, платоновской и древнеиндийской брахманистской и буддистской. В письме К. Розенкранцу от 24 августа 1837 г. Шопенгауэр сообщает, что углубленно размышлять над уроками теории познания и этики Канта он начал с 24-летнего возраста*. Неоднократно он называет себя последним подлинным кантианцем. Очевидно, что он действительно способствовал укреплению философского движения "Назад к Канту", которое началось в Германии в 1865 г., но подлинным кантианцем на деле сам он отнюдь не стал: Шопенгауэр отказался от материалистического варианта значения "вещи в себе" в теории познания Канта, а агностическое ее значение (как границы познания) ослабил, и, кроме того, он существенно сблизил чувственность и рассудок, утверждая их бессознательное иррациональное единство. Разуму Шопенгауэр придал собственно рассудочные функции, отбросив его антиномичность, внутреннюю противоречивость, утверждавшуюся Кантом. Из числа признававшихся Кантом категорий Шопенгауэр принял только одну "причинность", фактически отнеся, впрочем, к разряду категорий также "пространство" и "время", что довольно естественно вытекало из того обстоятельства, что он слил чувственную и рассудочную деятельность воедино. В этике Шопенгауэр превратил примат практического разума в авторитарность предшествующего всякому разуму интуитивно-волевого начала. * См.: Altpreupische Monatsschrift. - Konigsberg, 1889.- Bd. 26. - S. 311. 10 Учение Платона о вечных и неизменных идеях Шопенгауэр применил при построении своей эстетики как теории происхождения и объяснения значения искусства. Эти идеи образовали в его системе целый промежуточный мир, своего рода посредствующее звено между мирами сущности и явлений. Желанной находкой для Шопенгауэра стали древнеиндийские ведические "Упанишады", в которых с большой силой обрисовывалась противоположность высшего сущностного мирового начала, Брахмана, или Атмана, и порожденной им сферы видимости (она получила в "Упанишадах" название "майя" - "покров обмана"). Последняя, распадаясь, возвращает всех нас в бездну бессознательного. Шопенгауэр был знаком с "Пуранами" - мифологическим эпосом, который считается низшим вариантом ведической мудрости. Кроме "Упанишад", "Пуран", Шопенгауэр читал в переводе также самое раннее из подлинных сочинений атеистического варианта философии санкхья, работу Ишвара-Кришны "Санкхья-карика" (Книга о Санкхья), которую в сочинении "Parerga und Paralipomena" он упрекает в уступках мировоззренческому дуализму, и этот упрек, в общем, следует признать справедливым. Свою практическую цель философия санкхья видела в указании пути к прекращению всех человеческих страданий и мучений, и в этой философии можно видеть непосредственную предшественницу буддизма. Шопенгауэр приобрел все основные сведения по буддийской философии, и когда будем говорить об этическом идеале Шопенгауэра, нельзя будет не вспомнить о знаменитой буддийской "нирване", то есть о достижимом каждым человеком состоянии просветленной умиротворенности души и полного покоя, граничащего с исчезновением сознания. Идея "нирваны" содержалась в зачатке уже в брахманизме. Выработка в себе высокого чувства достоинства личности и нравственного совершенства, настойчивое стремление приобщить к свя- 11 занному с этим погружению в "нирвану" и других лиц - характерные черты буддистского этического идеала. Осознание его всегда соединено с глубокой самокритичностью и неудовлетворенностью в себе. Согласился Шопенгауэр и с учением о нереальности (щунья) материального мира, которое в особенности распространялось буддийской школой так называемых мадхьямиков. Использовал Шопенгауэр и многие мотивы, имевшиеся в Евангелии. Он так или иначе опирался и на уроки всей западной истории философии, которая была ему хорошо известна. Вводной частью философии Шопенгауэра может считаться его докторская диссертация, защищенная им в Йенском университете в 1813 г. и озаглавленная: "О четверояком корне закона достаточного основания". Каково содержание этой вводной части? В содержании этой работы - и на это намекает уже ее название - смыкаются две различные историко-философские тенденции. Первая из них восходит к учению Аристотеля и его школы в Ликее о четырех причинах, и под четырьмя вариантами достаточного основания Шопенгауэр имеет в виду именно действие закона причинности, то есть связи причины со следствием в различных срезах действительности. У Аристотеля речь шла об одной и той же объективной реальности, но истолкованной как продукт соединения духовной "формы" и "материи", отношения между которыми толкуются четырьмя разными способами. У Шопенгауэра речь идет только о "неполноценной", так сказать, части реальности, о сфере видимости, но в этой сфере он выделяет четыре разных слоя, из которых четвертый - самый глубинный, наиболее близкий и даже прямо примыкающий к сущностному ядру действительности. Вторая тенденция, содержащаяся в концепции "четвероякого корня", примыкает к известному закону достаточного основания, который был сформулирован Лейбницем. Но этот методологически исключительно важный закон был отнесен его автором к области логических связей и отношений, где на этот закон непосредственно опирается объединенный закон тождества, противоречия и исключенного третьего. Однако в силу принятого Лейбницем тож- 12 дества бытия и мышления закон достаточного основания действует также и в сфере объективного бытия, причем свойства духовных сущностей этого бытия оказываются основанием и для существования "хорошо обоснованных (bene fundata)" материальных явлений. По-иному обстоит дело у Шопенгауэра. Он выделяет четыре различные модификации этого закона: для физических объектов, то есть для связей и отношений материального мира, затем для связей логического мышления, для отношений математических и для психологической волевой обусловленности. Все эти объекты, связи и отношения имеют место только в сфере явлений, которую он, Шопенгауэр, понимает как неполноценную область видимости, кажимости. Все это только "представления (Vorstellungen)", с одной стороны, эмпирических человеческих сознаний, а с другой - вкупе и с этими сознаниями - иллюзорные или почти иллюзорные связи причин с их следствиями носят механический линейный характер (понятие взаимодействия Шопенгауэр отвергает). Но все эти связи существуют только как связи представлений, и сами они не более как представления. Шопенгауэр объемлет их понятием "основание бывания (fiendi), или становления (des Werdens)". В частных науках о природе эти связи постигаются интуитивно действующим "рассудком (Verstand)", а затем "объясняются" и выражаются в понятиях науки обобщающим их "разумом (Vernunft)". Таким образом, Шопенгауэр использует главные термины кантовской трансцендентальной логики, но придает им новый смысл. Рассудок сближается им с чувственностью и оказывается как бы выражением осознанной воззрительности, до некоторой степени родственной будущей "теоретической нагруженности впечатлений", о которой так много рассуждают в философии науки второй половины XX в. Это сближение стирает различие между чувственной и интеллектуальной интуицией, что произошло уже у позднего Шеллинга в его философии откровения, а в учении его об искусстве еще раньше. Что касается разума, то он у Шопенгауэра утрачивает кантовский диалектический смысл и занимает место рассудка, поскольку оперирует категори- 13 ями и аппаратом формальной логики и с их помощью создает обобщения. Поэтому было бы возможно при переводах Шопенгауэра на русский язык заменять термин "Verstand", скажем, словом "умозрение", a "Vernunft" словом "рассудок". В настоящем издании мы сохранили традиционную терминологию, подчеркивающую зависимость Шопенгауэра от кантовской линии рассуждений, проделанное им коренное преобразование которой он несколько затушевал, введя между "рассудком" и "разумом" опосредующую их "способность суждения". Она значительно отличается от тех "способностей суждения", которыми оперировал Кант. Собственно формально-логические связи философ относит ко второму виду действия закона достаточного основания. Это "разумная" обоснованность ("логическая причинность") как "основание познания (cognoscendi)", действующее в виде связи логических посылок с их следствиями. Подобно Канту, Шопенгауэр резко отличает логическое обоснование от физического, и в этом имеется явный резон: обоснования результата в таких, например, суждениях, как "в комнате тепло, потому что термометр показывает, что в комнате тепло", и "в комнате тепло, потому что натоплена печь", очевидно, различны. Но между этими двумя суждениями имеется связь по содержанию, ибо ртуть в термометре поднялась довольно высоко как раз потому, что воздух в комнате согрелся от натопленной печи, и это тоже очевидно. Но конечно, специфичность собственно логических связей следует признать. Третий вид закона достаточного основания связывается Шопенгауэром с математическим познанием: пространственная обусловленность обеспечивает существование геометрии, а временная - существование арифметики и алгебры. Здесь рассматриваемый закон действует как основание априорного категориального бытия (essendi). Ведь также и бытие материи Шопенгауэр объявляет продуктом деятельности пространственно-временных априорных связей. Тем более он полагает, что саму математику всю можно обосновать на интуициях априорной мудрости "чистого", то есть совершенно абстрактного, созерцания. Но в 14 отличие от Канта, - это интуиции иррационального характера, причем их иррационализм несколько прикрыт отождествлением "чистого" чувственного созерцания с рассудочным. Такое отождествление Кантом, как известно, не проводилось. И наконец, четвертый вид закона достаточного основания - это самый существенный и лежащий в основе трех остальных способ его обнаружения в области духовной сущности. Первые три модификации закона достаточного основания опираются на четвертую из них, а значит, в конечном счете должны сводиться к основаниям психического характера, которые, в свою очередь, сводятся к волевым усилиям людей, а эти усилия проистекают из аналогичной им сущности всей действительности. Таким образом, все виды причинения оказываются волевыми связями, в воле содержится сущность всякой причинности. Ниже мы увидим, какую роль во всех этих построениях сыграло, кроме мотивов, исходящих от Аристотеля и Лейбница, влияние кантовской традиции, а сейчас охарактеризуем подробнее саму четвероякую структуру закона достаточного основания в том его виде, в каком его представил себе Шопенгауэр. Первый вид этого закона указывает на действие причинности во времени и пространстве в области материальных объектов и происходящих с ними процессов. Причинность, а, по сути дела, также и время и пространство - это три априорные категории, то есть категории, предшествующие всякому опыту. Остальные категории кантовской теории познания отбрасываются Шопенгауэром за ненадобностью прочь, он их даже называет "фальшивыми окнами" философского здания. Впрочем, можно сказать, что функцию категории исполняет у него сам закон достаточного основания, поскольку он выражает разные оттенки причинности, взятой в широком смысле слова. Этот закон, соответственно, также априорен, пытаться обосновывать его самого значило бы лишь начать нисхождение по бесконечной цепи обоснований. "Материя" имеет место, согласно Шопенгауэру, только в области представлений, и ее он характеризует как "объективно" воспринимаемую причин- 15 ность. В материальном мире господствует строжайшая необходимость, здесь нет свободы воли, а есть лишь причинения действования: волевые решения субъектов определяют их поведение, которое подлежит моральной оценке, а таким поведением, считает Шопенгауэр, в конечном счете является любая совокупность человеческих поступков. По своей сути всякая причинность сводится немецким философом к актам воли, но это становится очевидным только тогда, когда в глубине всех отношений обоснования и причинения обнаруживается коренная вселенская причина, ей же, воле, подобная, и Шопенгауэр обещает это обнаружить. Итак, перед нами обоснование событий и поступков, как "основание действия (agendi)". Волевые решения - это мотивации, а всякая мотивация - это "причинность, видимая изнутри". В учении о четырех видах действия закона достаточного основания Шопенгауэр использовал мысль Лейбница о том, что различные модификации его действия сводимы к некоторому общему основанию и что всем им соответствуют свои разные варианты истинности. Использована Шопенгауэром и схема различных видов отрицания у Канта - реального, формально-логического, математического и антиномически-диалектического. Каждому из четырех отрицаний соответствует свое утверждение, действующее в одном из видов обоснования. И подобно Канту, Шопенгауэр относит действие закона достаточного основания во всех его вариантах только к области явлений, а к сфере сущности он не имеет никакого отношения. Среди феноменов царит физическая, логическая, математическая и мотивационная необходимость, для свободы здесь места нет. Свобода может иметь место только в мире "вещей в себе", но такое решение вопроса неизбежно ставит перед проблемой о путях проникновения свободы, необходимой для обеспечения моральных целей людей, в область явлений, и мы не раз будем видеть, какие большие трудности эта кантовская проблема принесла Шопенгауэру. Что касается того, что у него для мира "вещей в себе", как и у Канта, отрицается действие категории причинности, то трудность возникла неизбежно и здесь: как, не прибегая к действию категории причинности, охарактеризовать порождение чувственных явлений миром "вещей в себе", тем более что Шопенгауэр полностью отверг материалистический вариант значения "вещи в себе"? 16 Свои взгляды на существование мира "вещей в себе" Шопенгауэр опосредует своими теоретико-познавательными воззрениями, основу которых в смысле метода образует уже рассмотренное нами его учение о законе достаточного основания и в особенности об интуитивных мотивациях. Интуитивно формирующиеся и переживаемые мотивации человека лежат у Шопенгауэра в основе всякого познания, и познание есть просто-напросто функция биологических мотиваций людей, их воли. По аналогии с биологическими потребностями, желаниями и стремлениями Шопенгауэр характеризует все стороны и этапы познавательной деятельности, и вообще аналогии, наряду с упованием на интуиции, - это основной его методологический прием. Подобно таким философам, как Беркли, Юм и Шеллинг, он выражает большое недоверие к теоретическим абстракциям и обобщениям, и если наукам без таковых обойтись трудно, то философия, по мнению Шопенгауэра, во всяком случае должна их избегать. Сама по себе философия не нуждается и в законе достаточного основания, ибо ее задача состоит не в познании явлений, а в проникновении в сущность, в мир "вещей в себе", что и может быть достигнуто только посредством интуиций. Это все напоминает алогические интуиции Фридриха Шлегеля и других немецких романтиков, и имеется в виду, что такие интуиции в наиболее чистом виде проявляются в познании потустороннего мира, осуществляемом средствами искусства. Чувственно-эмоциональным образом искусство схватывает этот потусторонний мир в виде возвышенных идей, аналогичных идеям Платона. Именно схватывает, ибо, строго говоря, "вещь в себе" непознаваема, однако, по крайней мере, ее можно узнать. Но теорию искусства, чтобы она была понятна и понята, хочется это или не хочется, все равно приходится выражать уже в разумно-интеллектуальной форме, как и вообще философию, чем Шопенгауэр и оправдывает создание им своих собственных теоретических трудов. 17 Эмпирические субъекты познания и присущие им конкретно-исторические способы и методы их действия совершенно отходят у Шопенгауэра на задний план, и более резко, чем это произошло в теории познания Канта; однако в шопенгауэровской эстетике глухо упоминается некий "чистый субъект", познающий идеи. Но в каждом эмпирическом субъекте, как это излагает Шопенгауэр в очерке "Набросок истории учения об идеальном и реальном" в первом томе сочинения "Parerga und Paralipomena", интуитивно коренится сознание того, что он сам существует, и он непосредственно переживает ту самоочевидную истину, что он есть обладающее волей и применяющее эту волю существо, и тем самым утверждает себя в сфере явлений. Если французский философ XVII в. Ренэ Декарт в "Размышлениях о первой философии" утверждал, что если я сомневаюсь в чем-либо, а тем более во всем вообще, то, значит, я существую, а христианский мыслитель IV в. Августин в своей "Исповеди" видел доказательство факта личного бытия в состояниях заблуждения*, то Шопенгауэр в качестве такого доказательства использует наличие страданий неудовлетворенной воли. Что же касается мыслящего сознания, интеллекта, то это, согласно Шопенгауэру, всего лишь орудие воли. К волевому фактору философ сводит всю сознательную и бессознательную деятельность психики человека, все его мысли, переживания, образы и представления. К представлениям сводит Шопенгауэр и все то, что способен познать человек в окружающем его мире явлений, но он отрицает, будто он не верит в познаваемость окружающего нас мира, потому что, по его взглядам, к представлениям сам этот мир в целом и сводится. А если в глубине представлений оказываются волевые импульсы, то они сообщают нам о существовании запредельного мира сущности. Науки же не способны познавать мир сущности, они лишь упорядочивают, обобщают явления средствами теоретического разума, структурируя и конструируя из явлений "природу". Таковы основные черты теории познания Шопенгауэра. На некоторых ее деталях мы остановимся позднее. * См.: Августин. Исповедь, Ч. VII, гл. 10. и Монологи, Ч. II, гл. 1. 18 В силу того, что Шопенгауэр отрицает подлинно объективное существование материи и то значение кантовской "вещи в себе", которое соответствует материалистической тенденции, мир природных явлений рассматривается им как своего рода иллюзия, мираж, фата-моргана. Нами уже упоминался образ древнеиндийской "майи", и к нему для пояснения мнения Шопенгауэра об иллюзорности мира явлений вполне можно добавить ущербное, неполноценное материальное бытие у Платона. Здесь можно сравнить представления о природе в понимании их Шопенгауэром со сновидениями и грезами. Шопенгауэр решительно разрывает с лейбницевским понятием "хорошо обоснованных" явлений и сближается с субъективно-идеалистической традицией, идущей от Беркли. Но кантовская "вещь в себе" все же у Шопенгауэра не испаряется. Однако она теперь уже не порождает явлений в смысле проявлений. Продуктом трансцендентного, то есть потустороннего, бытия оказываются образы видимости, кажимости, и не сводятся к кажимости только движения человеческой и вообще органической воли. Нельзя считать иллюзорным и существование самих человеческих "я", которые все сводимы к этим волевым импульсам. Здесь естественно вспомнить теорию бытия Беркли, в которой вещи считались комплексами ощущений, но вовсе не были их комплексами сами души людей. Другое дело, что у Беркли души оказывались переживающими ощущения духовными субстанциями, тогда как Шопенгауэр какую-либо свою собственную субстанциальность у человеческих сознаний отрицает совершенно. В философии Шопенгауэра появляются значительные трудности, когда он пытается дать ясный ответ на вопрос, как соотносится воля людей с их телами. В  18 первого тома своего главного философского произведения и в сочинении "О воле в природе" он утверждает, что человеческая волевая и телесная, а значит физиологическая, деятельность людей - это одно и то же. Имеется "тождество воли и тела", поскольку и то и другое является порождением потусторонней сущности. Во втором томе "Мира как воли и представления" Шопенгауэр назвал тело человека 19 даже "паразитом" этой запредельной сущности. Но поскольку воля и тела людей оказываются у философа в неравном положении, ибо именно воля составляет непосредственное обнаружение сущностного мира, то остановиться на тезисе о "тождественности" или хотя бы каком-то "параллелизме" сознания и тела ему было невозможно. И отсюда два пути - один из них довольно естествен для общего строя философского мышления Шопенгауэра: мозг и все тело человека - это лишь его собственные представления, аналогично тому, что все телесное, материальное есть продукт самосозерцания потустороннего бытия. Другой путь противоположен первому, и он ведет к материализму: сознание есть продукт деятельности человеческого мозга. И как ни странно, Шопенгауэр иногда вступает именно на этот материалистический путь. Возникает одно из тех противоречий, которые подрывают философскую систему франкфуртского затворника, - самое, пожалуй, разительное, хотя далеко не единственное противоречие. Что же такое потусторонняя сущность действительности, обычно выступающая на поверхность мира представлений в закамуфлированном, так сказать, виде? Всякое понятийное познание здесь прекращается, "вещь в себе" доступна лишь интуитивной догадке, на которую обычные люди почти не способны, тем более что корыстолюбие замутняет и деформирует их и без того слабые познавательные возможности. Но людей, способных к глубинному интуитивному прозрению, подвинуть хотя бы к тени знания о мировой сущности может то обстоятельство, что эта сущность сама является своим собственным вестником. Эта сущность есть Мировая Воля, одна и единственная, хотя в мире своих явлений (представлений) она выступает в виде беспредельного многообразия. Это не Кантова моральная воля, обусловленная потусторонней свободой, но безличный сверхобъект, совпадающий со свободой как антиморальным полным произволом. Эта свобода иррациональна и, действуя как вечное становление, бесцельное стремление, способна породить любое зло. Недаром Шопенгауэр в качестве историко-философских аналогий приводит мнение древнегреческого философа 20 Анаксимандра, что многообразие вещей, порождаемое "беспредельным началом", оказывается тем самым причастным злу. Ссылается он и на убеждение Эмпедокла, что одной из двух всеобщих космических сил является "Вражда". Апеллирует философ и к Якову Беме, у которого злая деятельность выступала как необходимый результат самораскрытия мировой божественной сущности. От Беме шло и рассмотрение Шопенгауэром Мировой Воли как беспричинного и "безосновного" начала, оно не нуждается ни в каком законе достаточного основания. Такое же утверждение о "безосновности" сущностного бытия мы найдем впоследствии у русского религиозного философа Н. А. Бердяева, но он не следовал Шопенгауэру: творчество Беме было одним из источников их собственных теоретических исканий. Но у Бердяева "безосновное" "раньше" Бога. Мировая Воля - это могучий творческий принцип, порождающий все вещи и процессы, но изначально в ней коренится нечто ущербное, негативное. Она как бы вечно "голодна", заявляет о ней Шопенгауэр по аналогии с физиологическим состоянием человека и вообще животных. Он антропоморфизирует свою теорию бытия, и если у Парацельса человек выступал в качестве микрокосмоса, то у Шопенгауэра космос уподобляется макроантропосу. Некая квазибиологическая активность, смутный прообраз потребности выживания, как "слепое влечение, темный, глухой позыв, вне всякой непосредственной познаваемости"*, вне всякой планомерности, но вечно неудовлетворенная и ненасытная - такова Мировая Воля. Нечто похожее мы найдем во взглядах на мир французского философа начала XIX в. Мен де Бирана, а также немецких философов-пантеистов середины прошлого столетия Фехнера и Лотце, но это только отдаленное сходство, потому что только у Шопенгауэра Воля устремлена на реализацию своей мощи так, что в своих проявлениях сама себя наделяет, разрушает, однако вновь и вновь продолжает свои бесконечные искания и борения. * Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. - 4-е изд. - Спб., б/г. - С.154. 21 Различными формами процесса этой самореализации Мировой Воли служат, по Шопенгауэру, всемирное тяготение, магнетизм и прочие разнообразные физические силы, химическое сродство, воля к жизни и борьба за существование в органическом мире, тропизмы растений и инстинкты животных, и сильнейшие из последних - пищевой и половой, а затем - аффекты людей, их мстительность и властолюбие (мотив, впоследствии использованный Ф. Ницше). В конце концов фактов, свидетельствующих об активности, присущей действительности в самом ее фундаменте и во всех ее "надстройках", приводилось в истории философии после Лейбница огромное количество, о них повсюду свидетельствует сама жизнь, и собрать их заново было совсем не трудно. Важно иное - та особенная интерпретация, которую этим фактам дал Шопенгауэр, и та концепция, в которую их он включил. А концепция его проводила ту мысль, что, воплощаясь в многообразии всевозможных процессов и событий, Мировая Воля как "вещь в себе" оказывается совсем не вещью: умопостигаемый сверхобъект не есть "вещь", и далеко не "в себе", так как Воля обнаруживает себя подчас в очень ярких красноречивых формах. Но и это не все: обнаруживая себя в себе, она себя также невольно маскирует тем, что в ее обнаружениях все более выступает черта, казалось бы, совсем чуждая ее желаниям, устремлениям и порывам: в своих проявлениях она все более страдает и ощущает себя мучительно несчастной. Отчего это происходит? Оттого, что чем более совершенный и сознательный уровень обнаружений Мировой Воли достигается, тем более жестокий для нее самой и притом морально отрицательный характер они приобретают. Чем более развиты в интеллектуальном и эмоциональном отношении люди, тем сильнее их нравственные коллизии и страдания. Социальная жизнь проникнута скудоумием и пошлостью, завистью и лицемерием. Забота о ближних и борьба за счастье угнетенных то и дело оказываются на поверку искательством собственной выгоды, патриотические призывы - маской своекорыстного национализма, парламентская болтовня - прикрытием самого беззастенчи- 22 вого группового и личного эгоизма, выспренная демонстрация религиозных чувств - маскировкой ханжеской бессовестности. Большинство философов стремятся не к тому, чтобы обнаружить истину, но лишь к тому, чтобы утвердить свое материальное благополучие, и ради этого они приобретают показную эрудицию, демонстрируют мнимую оригинальность, а больше всего стараются угодить вкусам публики. Они готовы пресмыкаться перед государством и церковью. Жизнь людей в обществе полна нужды, страха, горя и страданий. Тревоги чередуются с разочарованиями, а отделяющие их друг от друга моменты удовлетворения своих желаний мимолетны и приносят затем скуку и новые страдания. Люди портят друг другу жизнь, и Шопенгауэр повторяет слова древнеримского драматурга Плавта, повторенные затем английским философом XVII в. Томасом Гоббсом: "Человек человеку волк". Невозможно отрицать, что франкфуртский затворник очень метко обрисовал современную ему буржуазную действительность, а заодно и темные стороны всей промышленной цивилизации вообще. Он почувствовал и то, что объективному исследованию этих отрицательных черт человеческого общежития упорно препятствуют, говоря словами К. Маркса, "самые яростные, самые низменные и самые отвратительные страсти человеческой души - фурий частного интереса"*. Сам Шопенгауэр отнюдь не помышлял о каком-либо ином, помимо существующего капиталистического общества, и когда в знаменитой 46-й главе второго тома "Мира как воли и представления", названной им "О ничтожестве и горестях жизни", отрицает возможность существенного улучшения жизни людей, а в не менее широко известной 44-й главе нацело развенчивает половую любовь, сводя ее к коварной "ловушке" природы, цель которой заставить людей обеспечить продолжение рода (хотя он и ратует за иную любовь - любовь как сострадание к отдельным людям и ко всему человечеству), вся его критика носит не социальный, но только обобщенно антропологический характер. Чужды ему и гегелевская вера в * Маркс К., Энгельс Ф. - Соч. - Т. 23. - С. 10. 23 общечеловеческий разум, и прекраснодушная надежда многих позитивистов XIX в. на то, что счастье людям принесут успехи естественных наук. Чуждо ему и марксистское убеждение, что классовая борьба в истории на протяжении многих веков служила двигателем социального развития. Не верит Шопенгауэр и в спасительные последствия длительного гражданского мира. Да и возможен ли он вообще? Вопреки распространенным в XIX в. буржуазно-либеральным иллюзиям о скором повсеместном торжестве воплощенных в жизнь идей процесса, Шопенгауэр напоминает о том, что новые поколения людей то и дело повторяют ошибки прошлых поколений, научное познание то и дело заходит в тупик, а в руках морально ущербных людей достижения наук приносят зло. В области морали прогресса на протяжении последних веков не достигнуто вообще, что и видно по широчайшей распространенности бесчеловечной эксплуатации, кровопролитных войн, яростных насилий и садистских истязаний. Ненависть и злоба правят в обществе свой бал, и пока не видно, что этому приходит конец. Шопенгауэр считал, что Мировой Воле присуща "нелепость", она лишена смысла и ведет себя совершенно абсурдным образом. Мировую Волю не интересует ни прошлое, ни будущее. А происходящие во времени и пространстве события истории лишены связи и значения. Поток событий во времени - это пестрая смена одних случайных происшествий другими, подобная вереницам кучевых облаков на небе в ветреную погоду (Ницше потом сравнил ход исторических событий с мелкой зыбью на поверхности моря). Вечное беспокойство и постоянная неуверенность пронизывают все сущее. Неудовлетворенность и тревога никогда не оставляют людей в их суетных исканиях, надеждах и разочарованиях. Этот крайний шопенгауэровский антиисторизм опирается на убеждение в том, что в исторических событиях отсутствует какая-либо закономерность, все диктуется случайностями, которые сталкиваются друг с другом, вплетаются и соединяются в произвольные конгломераты. Все мечты и ожидания людей терпят крушения под 24 обломками этих конгломератов и сменяются новыми, но столь же напрасными мечтами и ожиданиями. Провозвестник нацистской идеологии Людвиг Клагес в первой половине XX в. вновь воспроизвел шопенгауэровский антиисторизм, соединив его с ницшеанским волюнтаризмом. Получилась авантюристическая идеология. Конечно, в истории немало иррациональных сцеплений и жестоких случайностей, но к ним она все-таки, вопреки мнению Шопенгауэра и Клагеса, конечно, не сводится. Чем больший отрезок истории мы возьмем, тем более определенным становится тот факт, что закономерности историческому процессу все-таки свойственны, а случайности, соединяясь друг с другом, либо "создают ткань" этих закономерностей, либо дополняют их разнообразием частностей, либо, наконец, ими преодолеваются, то есть действием этих закономерностей побеждаются. Каковы же эти закономерности и вытекающие из них действия необходимости? Сторонники догматического прочтения исторического материализма ссылаются обычно и прежде всего на такие две закономерности, как смена общественно-экономических формаций и убыстрение общего хода процессов истории. В соединении друг с другом две эти закономерности служили одним из оснований утверждения о том, что социализм в Советском Союзе уже построен, переход к коммунистическому обществу уже не за горами и вскоре наступит "царство свободы", заменяющее собой навсегда "царство необходимости". В действительности закономерностей исторического процесса гораздо больше, и они несравненно сложнее. Среди них следует указать на закономерности взаимодействия сосуществующих формаций, различные для разных эпох и столь для нашего времени еще мало разгаданные. А эти взаимодействия придают ожидающему нас довольно близкому будущему во многом неожиданный характер. Как бы то ни было, видеть в истории всего лишь вереницу случайностей, как это было свойственно Шопенгауэру, было бы неправильно. 25 Шопенгауэр представляет себе механизм происходящих событий следующим образом: явления Воли отравляют друг другу существование, губительно действуют друг на друга и друг с другом борются, но через их посредство Воля находится в состоянии борьбы и сама с собой, происходит ее внутреннее "раздвоение в самой себе"*. Молодой Ницше, несомненно испытавший на себе влияние Шопенгауэра, писал потом, что в самом основании бытия лежит трагическое противоречие раздвоенности. Мир - это "слепой великан, который корчится в муках, терзается своими собственными страстями, от боли грызет самого себя..." - так характеризовал действительность русский мыслитель, один из видных представителей эмигрантского зарубежья, С. Л. Франк в книге "Смысл жизни" (1925)**. И если даже кто-то обретет в результате борьбы победу и радость, это счастье призрачно, потому что оно достигается ценой горя и страданий других людей, и оно безнравственно, если окупается несчастьем хотя бы одного человека. И давайте вспомним в этой связи знаменитую беседу Ивана и Алеши Карамазовых в романе Достоевского, где речь шла о построении "здания судьбы человечества" на мучениях "одного только крохотного созданьица", ребеночка. Но о жестокости мира говорят и факты страданий других живых существ. * Шопевгауэр А. Мир как вола и представлеиие//Указ. изд. - С. 151. ** Франк С. Л. Смысл жизни//Вопросы философии. - 1990. - No 6. - С. 95. Шопенгауэр предвосхитил кризис цивилизации, которую ныне толкают в пучину бессмысленного хаоса грозные глобальные проблемы, коль скоро разрешение их откладывается, и у него сложилось то мироощущение, которое выразили с еще большей резкостью основатели современных нам экзистенциалистской и франкфуртской философских школ. По-другому выразил это мироощущение С. Л. Франк: "Все наши страсти и сильнейшие влечения обманчиво выдают себя за что-то абсолютно важное и драгоценное для нас, сулят нам радость и успокоение, если мы добьемся их удовлетворения, и все потом, задним числом, когда уже поздно исправить ошибку, обнаруживают свою иллюзорность, ложность своего притязания исчерпать собою глу- 26 бочайшее стремление нашего существа и дать, через свое удовлетворение, полноту и прочность нашему бытию. Отсюда неизбежное для всех людей меланхолическое, втайне глубоко и безысходно трагическое сознание, выражаемое французской поговоркой: "si jeunesse savait, si vieillesse pouvait" - "сознание обманутых надежд, недостижимости истинного счастья на земле"*. Здесь выражен трагизм человеческой жизни для всех эпох, осознаваемый, впрочем, именно в нашем, двадцатом, веке с наибольшей силой и остротой. * Франк С. Л. Смысл жизни//Вопросы философии. - 1990. - No 6. - С. 91. Итак, Шопенгауэр - философ мировой скорби, но это не унылая скорбь Кьеркегора, которая сродни словам Екклезиаста: наш мир - это "суета сует - все суета" (Еккл., I, 1). Это скорее своего рода героический пессимизм, близкий к стоицизму, присущему философии Хайдеггера. Шопенгауэр обосновывает свои пессимистические взгляды и определенным пониманием времени и пространства. Время враждебно человеку; оно обнаруживает тщету любых упований и изрекает свой безжалостный приговор над самым дорогим и святым для нас. Пространство разделяет самых близких друг другу людей также и тем, что сталкивает их интересы. Свою лепту в диссонансы жизни вносит и причинность. Она, подобно маятнику, перебрасывает людей от одних состояний к другим, им противоположным. Причинность - самая губительная основа человеческих горестей. Шопенгауэр не делает того вывода, что в жизни абсолютно все безнадежно. Но какие же надежды он хочет возродить в сердцах людей? Характер этих надежд определяется прежде всего апелляцией к чувству человеческого достоинства. А затем - утверждениями насчет запредельной Мировой Воли. Философ использует известную статью Канта "Об изначально злом в человеческой природе" (1792) и продолжает ход рассуждений ее автора в направлении того вывода, что зло коренится в самом мировом начале, в двойственности Воли, в ее диссонансе и разладе с самой собой. В ней укоренено как тождество мучителя и мученика, так и их взаимопротивоположность. Шопенгауэр считает даже, что в притеснителе воля страдает "еще более, в той мере, в какой сознание обладает большей ясностью и определенностью и воля большей стремительностью"*. * Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. изд. - С. 374. 27 В окружающем нас мире, по мнению философа, происходят вечные повторения трагических состояний, и в их повторениях виновата именно Воля. Мысль о "вечном возвращении" в истории выскажет потом Фридрих Ницше. Неотъемлемым составным элементом того варианта "трагической диалектики", который был создан Шопенгауэром, является понятие вины Мировой Воли. Возникновение Вселенной и жизни в ней - это стихийное, неосознанное, а затем и сознаваемое грехопадение, и только отчасти оно искупается страданиями, выпадающими на долю живущих в мире существ. Уже сам тот факт, что область явлений существует, требует вынесения "мирового приговора", а затем и его исполнения - приговора над явлениями, а через посредство явлений - и над сущностью. Все дело Мировой Воли само по себе есть преступление, хотя этот преступник сам по себе неразумен и, казалось бы, не может за себя отвечать, но, создавая способный на порождение разумных существ космос, мир "майи" себя обманывает, отделяя и отдаляя последствия своих действий от их причины, однако это не может его оправдать. Преступник должен быть наказан, и это значит, что ему надлежит наказать самого себя. В философии Гегеля Мировой Разум, благодаря своей "хитрости", поднимается "выше добра и зла", у Шопенгауэра же Мировая Воля, вследствие своей изначальной преступности, погрязает в зле, и ей остается проявить некую хитрость в отношении себя, чтобы освободиться от зла и связанных с ним страданий. Освобождение должно быть достигнуто самоубийством Мировой Воли. Как же это может быть достигнуто? Привести в исполнение приговор над Волей, а тем самым и избавить себя и людей от страданий сама Воля не в состоянии, это могут осуществить только люди как составные звенья мира явлений. Эта их деятельность будет вполне морально оправдана, потому что она будет означать искупление Волей своей вины перед собой. В чем же должна заключаться названная деятельность? 28 Философ мировой скорби считает, что людям надлежит направить присущую им жизненную энергию и против самой этой энергии, а через посредство этого и против ее источника - Мировой Воли. Высшие проявления Воли следует обратить на борьбу против ее ядра, что, по мнению Шопенгауэра, подсказывается уже тем фактом, что и в природе более развитые существа (скажем, хищники) уничтожают менее развитых (травоядных животных). Отчужденная жизнь, если использовать гегелевскую форму выражения, должна довести себя до состояния полного самоотчуждения, феномен воли призван упразднить саму Волю. Но какими действиями можно этого добиться? Прежде всего необходимо средствами философского познания выяснить саму стоящую перед людьми задачу. Затем надо пройти по двум следующим друг за другом ступеням самоуничтожения Воли. Первая из этих ступеней - эстетическое созерцание, вторая - моральное самосовершенствование и благодаря этому переделка своего поведения в надлежащем направлении. На самом верху второй ступени намечается переход в состояние, близкое к религиозному самоотречению, и это при несомненном общем атеистическом умонастроении Шопенгауэра! Таким образом складывается некоторое подобие схемы, возникшей у датского философа Серена Кьеркегора, согласно которой в жизни ищущего истину человека последовательно сменяются эстетический, этический и религиозный стили жизни. Они составляют различные образцы человеческого поведения, и из них только последний из образцов обещает спасение. Но перед нами только отдаленное подобие, потому что Кьеркегор уповал на возвращение к Богу, а Шопенгауэр надеется на то, что будет достигнуто полное уничтожение всего существующего. 29 Эстетика Шопенгауэра изложена в помещенных в настоящем издании параграфах первого тома "Мира как воли и представления", в 31 - 39-й главах второго тома, а также в 19-й главе второго тома "Parerga und Paralipomena". Отправным пунктом шопенгауэровского построения учения об искусстве стала первая часть "Критики способности суждения" (1789 - 1790) Канта, но содержание эстетики теоретика Мировой Воли в самом главном определяется характером философской системы франкфуртского затворника. Эстетическое созерцание должно быть совершенно свободным от всякой заинтересованности в любых утилитарно значимых результатах и независимым от каких-либо эгоистических чувств. Этот тезис соответствует положениям аналитики прекрасного у Канта. Соответствия могут быть обнаружены и дальше, но затем они исчезают. Как считает Шопенгауэр, наивысшая цель искусства состоит в освобождении души от вызываемых эгоистическими страстями страданий, в обретении духовного успокоения. Это отчасти близко к идеалу так называемой "атараксии" древних греков, но не в смысле эпикурейцев, у которых это понятие означало приятно-безмятежное состояние души, равновесие и гармонию всей психической и телесной жизни, и не в смысле стоиков, видевших в "атараксии" освобождение от страха и мужественное примирение с приближающимися бедствиями и несчастиями. Скорее здесь намечается "атараксия" в ее скептическом варианте, которая совпадает с установкой на полное безразличие к жизненным благам и невзгодам. Концовка "Этики" Спинозы, которая гласит, что "все прекрасное так же трудно, как и редко", добавляет, несомненно, присутствующий во взглядах Шопенгауэра на роль искусства в жизни людей элитарный момент. Не каждый человек способен достигнуть морального состояния в его эстетическом звучании, но только художественно просветленный. К сказанному эстетика Шопенгауэра не сводится. Искусство, согласно воззрениям философа мировой скорби, призвано приносить его потребителям нечто большее, чем просто освобождение от страданий через достижение равнодушного отношения к жизни: оно должно утешать, то 30 есть исполнять ту роль, которую приписывали философии Боэций и многие другие мыслители времени упадка античной цивилизации, но утешать, принося при этом и определенное духовное наслаждение. Дело в том, что предметом искусства становятся высшие идеи. Что это такое? Характеризуя эти идеи, Шопенгауэр ссылается на Платона. Но великий древнегреческий философ отрицал непосредственную выразимость идей в искусстве через индивидуализированные объекты, подражающие природе. Он утверждал, что если предметы в природе - это тени идей, то результаты художественного творчества являются всего лишь "тенями теней". Отсюда проистекало принижение Платоном собственно изобразительных видов и жанров искусства. Не совсем так у Шопенгауэра. Тенденцию к этому принижению отчасти принимает и он, поскольку считает, что искусство должно стремиться к непосредственному выражению идеи, что сам Платон считал маловозможным*. Однако он все-таки считает, что искусство вполне способно выражать общее, отвлеченное, а это проявляется более всего в поэзии и особенно в музыке. Эстетическое переживание и созерцание, делая своим содержанием по возможности непосредственно идеи красоты и возвышенного, приобщают тем самым человека к промежуточному между природой и Мировой Волей миру, который так же, как и сама Воля, находится вне времени и пространства. Но только приобщает, поскольку скульптура и живопись вне пространства, а поэзия и музыка вне времени невозможны. Другой дороги, кроме искусства, для познания мира идей не имеется, а поскольку для целей познания сущностей служит и философия, значит, и философию следует признать видом искусства. * См.: настоящее издание. - С. 423 - 424. Шопенгауэр здесь упрекает Платона в недооценке возможностей поэзии. Эмпирические субъекты познают мир идей средствами искусства, как бы соприкасаются с красноречивыми обнаружениями Мировой Воли, чуждыми всего утилитарного, обыденного и пошлого. Любители и ценители искусства освобождаются от своей индивидуальности, в их сознании проглядывает некий безличный, абсолютный субъект, ко- 31 торый в конечном счете тоже представляет собой продукт Воли как "вещи в себе". Их эстетические переживания все более обнаруживают свою интуитивную и априорную природу, родственную тем интуициям, о которых писали немецкие романтики Фридрих Шлегель и Шеллинг, но от них все же отличающуюся, поскольку Шопенгауэра не привлек пафос романтического художественного восторга: он всегда помнит о пессимистических составляющих своей теории искусства и считает, что творцы художественных произведений, как и их потребители, стремятся к тому, чтобы находить в искусстве прежде всего забвение. Это воззрение не очень согласуется с отношением Шопенгауэра к Байрону, романтическим творчеством которого он всегда восхищался и очень жалел, что не познакомился с ним лично во время их одновременного пребывания в Венеции в 1819 г. Впрочем, ведь Байрону не было чуждо, помимо всего прочего, и чувство меланхолии и печали. Это видно уже из его "Чайльд-Гарольда". Но что такое эстетическое забвение? Шопенгауэр понимал забвение в искусстве как безвольную одержимость творцов художественных произведений и столь же безвольную отрешенность от всего житейского у тех, кто эти произведения воспринимает и переживает. Творцы искусства - это не такие гении, которые, создавая произведения искусства, тем самым творят, созидают и себя как выдающихся личностей, но такие гении, которые способны, забывая о своем "я" и утрачивая его, раствориться в собственном творчестве, они становятся активно безвольными, тогда как подчиняющихся их магнетизму зрителей и слушателей охватывают настроения пассивной безвольности. И у тех и у других страдания Воли если не исчезают совсем, то хотя бы ослабляются. Прежде других поэты и музыканты освобождаются от диктата житейских потребностей, приближаясь тем самым к идеалу освобождения от тягот жизни, протекающей в формах причинности, пространства и времени. Именно в поэзии и музыке различное между творцом, исполнителем и потребителем искусства может стать очень малым, и постоянное сопереживание в творчестве в особен- 32 ности усиливает приобщение к вечности. В своих высших достижениях музыка способна к мистическому соприкосновению с запредельной Волей. Мировая Воля находит в строгой и таинственной, мистически окрашенной музыке свое наиболее возможное в нашей жизни воплощение, и это воплощение как раз той черты Воли, в которой содержится ее недовольство собой, а значит, нарастающее тяготение к грядущему искуплению своей воли, к самоуспокоению, "нирване". Мы видим, что главное в искусстве, в том числе и в музыкальном, для Шопенгауэра не форма, но познавательное содержание, пусть и выраженное в туманной форме, оно устремлено к тому, чтобы ухватить сущность вещей, соединиться с ней через чувство возвышенного. Музыка в лице своих непреходящих шедевров снимает с жизни пестрый покров явлений, сплетенный из нитей игры страстей, их столкновений и поражений; она указывает на те непреходящие ценности, которые скрывал этот покров, хотя ценности в виде идей еще не есть сама Воля. Ценности представляют собой как бы преддверие Воли, хотя Шопенгауэр называет эти музыкально выражаемые идеи также и "непосредственной объективацией и снимком всей Воли"*. Можно сказать, что перед нами неоромантический взгляд на музыку, как и на искусство вообще. И если даже и отвлечься от того мистического тумана, которым обволакивает его Шопенгауэр, он поражает своей односторонностью: из огромного многообразия музыкальных и иных художественных феноменов философ выбрал только один и довольно узкий их фрагмент, который с большей или меньшей долей натяжек, но все же соответствует его собственному мироощущению. Трагический жанр сценического искусства и трагическая музыка, подобная реквиему или его косвенно напоминающая, - это средства демонстрации того горя, которым является само бытие людей. Такое искусство внушает мысли об искуплении вины человеческого бытия страданиями, которые подготавливают освобождение от себя опять же 33 посредством страданий. Так, музыка и вообще то искусство, которые заставляют слушателя и зрителя духовно мучиться, но тем самым и очищаться от тех духовных установок, которые послужили источником этих мучений, а следовательно, отрешаться от пут жизни, которая порождает все эти мучения, питая их источник, - это великое средство избавления и нас, и самой Воли от себя как носителей жизни вообще. * Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. изд. - С. 267. Взгляды философа мировой скорби на музыкальное искусство воспринял великий композитор Рихард Вагнер. Он воспринял эти взгляды уже тогда, когда еще не вполне рассеялись его увлечения философией Людвига Фейербаха. Уже в таких ранних произведениях Вагнера, как "Летучий голландец", "Тангейзер" и "Лоэнгрин", радость жизни смешивается со страхом перед ней и ее неприятием. А в "Тристане и Изольде" (1854) Вагнер предпринял попытку реализовать эстетику Шопенгауэра наиболее адекватным образом. В письме Ференцу Листу в конце этого года он, назвав Шопенгауэра "величайшим философом со времен Канта", признался, что находит в его философии "успокоение и покой (Quietir)"* и именно с этими настроениями принимается за оперу о Тристане и его возлюбленной. В парижском наброске "Счастливый вечер" Вагнер замечает, что задача художника состоит как раз в том, чтобы выразить не страсть, любовь, тоску, самоотречение того или иного конкретного индивидуума в их конкретном киле, но эти чувства как отвлеченные общие идеи. Впрочем, Шопенгауэр счел попытку Вагнера воплотить его эстетику в музыкальном творчестве неудачной, хотя он и сам не заметил ослабления силы искусства, если оно приводит различные чувства к общему знаменателю. Все это не помешало Вагнеру незадолго до своей смерти заявить, что учение Шопенгауэра должно стать основой всей духовной культуры грядущих времен**. * Цит. по: Drusche E. Richard Wagner. - Leipzig, 1983. - S. 154. ** Несомненное влияние оказал Шопенгауэр и на представителей символического искусства, в том числе на символистов в России, таких, например, как уже упомянутый Вячеслав Иванов. Отзвуки его настроений найдем в музыке Г. Малера и А. Шенберга. 34 Надо заметить, что до полного отрицания роли индивидуальности в содержании искусства эстетика Шопенгауэра не доходит хотя бы в принципе, не говоря уже о проведенных на конкретных анализах различных художественных произведений: ведь среди платоновских идей должна находиться и идея индивидуальности, и только индивидуальности в состоянии положить начало восстанию человечества против мощи сначала слепых, а потому безличных, а затем индивидуализированных обнаружений Воли, хотя, с другой стороны, всякая индивидуальность мимолетна, она не более как одно из эфемерных проявлений мирового безначального начала. Как бы то ни было, проблема взаимоотношения общего, особенного и единичного осталась не разрешенной и в теории бытия, и в эстетике Шопенгауэра. Его рассуждения о художественных гениях как об одиноких аристократах духа, от которых зависит спасение человека и которые тем более близки к осуществлению этой цели, чем более удаляются от разума и приближаются к интуициям и озарениям исступленного сознания, ведут к разрыву между отдельным и всеобщим, а не к их соединению. Тем не менее художественно одаренные индивидуальности в состоянии приблизить тех, кто внимает им, к такой бессознательности, которая требуется, по Шопенгауэру, для избавления Воли и ее порождений от бытия, полного драматизма и трагедийности. Шопенгауэр уже пренебрег научным познанием как эгоистическим и не приносящим никакой пользы человеческому освобождению. Теперь он заявляет и о недостаточности познания через искусство. Познание сущности мира ради освобождения и ее явлений, и ее самой средствами искусства своей полной цели не достигает. Следует обратиться к этическому познанию и поведению, и здесь Шопенгауэр надеется указать наиболее эффективный путь к самоупразднению Воли: люди, уничтожая себя как явления, тем самым уничтожат и сущность. Как бы ни отвергал Шопенгауэр Гегеля, но он сам вынужден хотя бы частично принять разработанную Гегелем диалектику сущности и явления: когда есть явления, тогда есть и сущность, а когда исчезают субъекты, олицетворяющие собой, по Шопенгауэру, мир явлений, тогда исчезнет и абсолютный объект как мир сущностей. Впрочем, у самого Гегеля сущностный мир действительности сам представляет собой единство объективного и субъективного. 35 Философ отнюдь не призывает к самоубийству, и этим он отличается от Эдуарда Гартмана, в философии которого, близкой учению Шопенгауэра, вопрос о целесообразности сведения счетов с жизнью решается вполне утвердительно. Шопенгауэр же дает отрицательный ответ и обосновывает его следующим образом. Самоубийца отталкивается не от самой жизни, а только от того, что делает ее неприятной и мешает наслаждаться ее радостями, почему и кладет всем этим отравляющим жизнь событиям конец. Задача же состоит в том, чтобы расстаться с самой волей к жизни, для чего следует возвыситься и над ее горестями, и над ее радостями, и над ее одноцветностью, и над ее пестротой. Как писала Марина Цветаева, отвергая однообразие рутины и бросая вызов многообразию страданий: Люди, поверьте, мы живы тоской, Только в тоске мы победны над скукой. Все перемелется, будет мукой? Нет, лучше мукой! ("Мука и мука", 1909 -1910) Возвышению и над тяготами жизни, и над ее постылестью должна содействовать определенная линия морального поведения, которую и рекомендует Шопенгауэр в четвертой книге "Мира как воли и представления", в "Двух основных проблемах этики" и во втором томе "Parerga und Paralipomena". Здесь обрисовывается своеобразный антисоциальный гуманизм Шопенгауэра, который может быть охарактеризован и как самоотрицание гуманизма, и как придание гуманизму неожиданного измерения. 36 Этическая программа Шопенгауэра по-своему вполне последовательна. Коль скоро Мировая Воля представляет собой источник зла, то ее самоликвидация вполне морально оправдана и даже необходима. Поскольку уничтожение ее возможно только через определенную деятельность порожденных ею людей, морально необходимо упразднение ими воли к жизни в самих себе. В этом и заключается их этический долг. Правда, Шопенгауэр порицает всякое моральное долженствование и в этом пункте не согласен с Кантом, заявив, что ссылки на долг приводят только к "рабской морали", однако сам же не может не апеллировать к долженствованию в решениях человека насчет своего поведения. Собственный шопенгауэровский "категорический императив" гласит: принуждая себя ничего не делать из того, что хочется, следует делать все то, что не хочется. Смысл этого императива (обязательного требования) состоит в том, что подлежит подавить в себе волю к жизни или хотя бы все более и более ослаблять ее в себе. Обращает на себя внимание и следующее обстоятельство: подобно Канту, Шопенгауэр исходит при оценке поступков не из их характера, а из тех побудительных мотивов, которые их вызвали. И он вполне согласен с Кантом также и в том, что обязательной предпосылкой и условием морали является свобода воли человека, при всем том, что у Канта свобода воли отлична от других черт потустороннего бытия, а у Шопенгауэра совпадает с самой его необходимостью, в глубине "безосновной" Воли свобода необходимости тождественна (о "безосновности" свободной воли впоследствии писал и Н. А. Бердяев). К этому должно быть добавлено, что из глубин Воли, по Шопенгауэру, исходит и иная необходимость - та, которая безраздельно царит в мире представлений. А мораль должна складываться из следующих элементов: покорное принятие мучений, аскетическая позиция в отношении собственной личности, альтруистическая установка в отношении всех других людей и полное упразднение эгоизма в результате действия первых двух принципов. Последнее означает, что подлинно моральный человек достигает своего рода атеистической "святости". Он не верит в Бога, но ведет себя так, как если бы он в него верил, и следует его заветам. 37 Доведенный до крайности аскетизм означает полное прекращение желаний, а альтруизм в том значении, которое ему придал Шопенгауэр, выражается в сострадании, обращенном ко всему человечеству, в совершенно бескорыстной и беззаветной помощи всякому чужому горю. Выражается также и в солидарности со всеми, кто смог вступить на стезю полного уничтожения в себе стремления к земному, эмпирическому счастью. Разве все это в совокупности никак не похоже на поведение "святых отшельников"? С той оговоркой, что едва ли кому из них удавалось в абсолютно полном виде осуществить достаточно скоро свой моральный идеал. Не осуществил его в своей личной жизни и Шопенгауэр. Что же касается теории, то как бы ни порицал Шопенгауэр многие черты христианства и прежде всего само упование на благость сверхъестественного существа, он вполне приемлет отшельническое самоотречение и добровольное умерщвление плоти, христианское милосердие и служение ближнему. Кроме того, он одобряет растворение своего "я" в окружающей природе и тенденцию к постепенному его исчезновению, возводимую в идеал поведения в буддизме и некоторых других восточных религиях. В. С. Соловьев по поводу шопенгауэровской "святости" сделал примечательное замечание: "Гораздо раньше Шопенгауэра русский народ в своем языке отождествил эти два понятия: "жалеть" и "любить" - значит для него одно и то же"*, и подлинное благочестие состоит именно в реализации этих понятий в повседневном поведении людей. * Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. - М., 1988. - Т. 1. - С. 128. По мнению философа мировой скорби, земные радости и наслаждения столь же враждебны морали, как и зависть, вражда, ненависть и вообще злоба, чем-либо мотивированная или беспредметная. Осуждает он и обычное обывательское поведение, хотя это не помешало ему в "Афоризмах житейской мудрости" примирять читателей с практическим своекорыстием как проявлением "благоразумного" поведения. Вполне приемлемо для философа и существующее государство, хотя он и порицает его 38 как "шедевр" эгоистического поведения, а всемогущество эгоизма именует метафизическим заблуждением. Но тут возникает общая мировоззренчески-философская трудность: поскольку в мире представлений господствует необходимость, то, следовательно, всякий эгоистический поступок, а не только просто акт злодейства (последний мог бы оказаться плодом и почти беспричинного каприза) обусловлен необходимым образом, и здесь нет проявления вины, нет и возможности хотя бы некоторым людям изменить свое поведение так, чтобы оно стало моральным. Это все та же поставленная Иммануилом Кантом проблема; разве может свобода проникнуть из запредельного мира в мир явлений? Шопенгауэр не дает сколько-нибудь удовлетворительного разрешения этой проблемы и предпочитает ответить на совсем другой вопрос: одинаковы ли характеры людей? Нет, они, конечно, различны, особенностями характера и определяется то, что одни люди способны направить себя к "святости", а другие либо вообще закоснели в зле, либо ведут себя чувственно и легкомысленно. Таким образом, из запредельного, потустороннего (в отношении явлений) мира к нам проникает не столько свобода, сколько характер. Однако тем самым главная трудность этики Шопенгауэра остается без разрешения. А теперь возвратимся к сопоставлению этики Шопенгауэра с христианской религией. Вслед за Кантом он отвергает все доказательства существования Бога и все попытки оправдать богоправление миром со всеми его несправедливостями, мучениями, злодеяниями и мерзостью как совершенно несостоятельные. Франкфуртский мизантроп иронически цитирует известное место из Ветхого завета: "И увидел Бог, что он создал, и вот хорошо весьма" (Бытие, I, 37). Он отвергает также попытки придания религии интеллектуальной респектабельности и, подобно Гегелю, не приемлет ни антифилософского приписывания Богу личностных черт, ни претензии религии как в этом, так и в других вопросах стать выше философии. В диалоге "О религии" Шопенгауэр утверждает, что вера и знание не совместимы, всякое богословие и всякий фидеизм лож- 39 ны. Он убежден, что религиозные надежды на загробное счастье в корне фальшивы. Шопенгауэр, фактически, следует Гоббсу и Юму, когда заявляет, что в Европе религия унизила себя, став одной из опор существующего в обществе политического устройства. И в то же время он признает, что из всех религий по своему внутреннему содержанию ему наиболее импонирует христианство*, и это получает свое обоснование в том, что в этической программе Шопенгауэра явственно звучат мотивы изначального греха (вины) и покаяния, порицания плотской жизни и всех земных радостей. А вместе с тем - прославления очистительной функции страданий, требования воздавать людям добром за зло и ориентации на подвижничество, оправдания евангельских идей искупления и спасения. После всего этого естественно, что Шопенгауэр видит в христианстве ничем не заменимое мировоззрение широких народных масс и в качестве образцов морального совершенства указывает на Франциска Ассизского и некоторых других христианских святых, прославившихся своим полным самоотречением и добрыми делами. Даже симпатии Шопенгауэра к буддизму легко поворачиваются в том же направлении: ведь одно из значений знаменитой "нирваны" - это возвышенное спокойствие и богоугодная умиротворенность, и философ замечает, что ее можно было бы понять как непостижимое "царство благодати". * См.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. соч. - С. 404. Учение Шопенгауэра о безличной Мировой Воле очень близко к пантеизму, соединенному, впрочем, с кантовским дуалистическим миросозерцанием. Хотя сам философ отрицал не только ортодоксальный и неортодоксальный теизм, но и пантеизм, считая его одной из форм оправдания фальшивого оптимистического мироотношения, но пантеистических черт в онтологии и в этике Шопенгауэра немало. Другое дело, что его Мировая Воля временами похожа на бессознательно действующего падшего ангела, а временами на гегелевский абсолют, но утративший разум и впавший в моральную поврежденность. 40 Вообще, вопрос об отношении Шопенгауэра к Гегелю не так-то прост, как это может показаться на первый взгляд. О его враждебности к главному представителю классического немецкого идеализма мы уже сказали. Борьба его против идей рационализма, исторического оптимизма и диалектики то и дело сосредоточивалась на критике гегелизма, которая быстро приобрела черты личной ненависти. Вообще собственно гегелевского в мировоззрении и методологии Шопенгауэра, как будто, мало: он ставит вместо познания борьбу за выживание, а затем резиньяцию. С одной стороны, нападки Шопенгауэра на учение Гегеля действительно выявляли черты слабости гегелевской философии. Шопенгауэру бросились в глаза ошибочность и наивность гегелевского принципа однолинейного исторического развития, односторонность симметрично-системного построения философии и обремененность теории диалектики мертвыми схемами. Сам пафос Разума был Гегелем гипертрофирован и догматизирован настолько, что многие факты действительной жизни не только им упрощались, но и резко деформировались. И вся эта шопенгауэровская критика полезна для тех, кто стремится извлечь и усовершенствовать все то положительное и великое, что было у Гегеля, а вместе с тем преодолеть и устранить все то, что было у него неверного и прямо ошибочного. Но с другой стороны, Шопенгауэр у Гегеля немало заимствовал. Не осталась, видимо, без воздействия уже та глубокая мысль лидера немецкой диалектики, что человеческая история - это не арена счастья. Эта мысль стала лейтмотивом философского творчества автора системы Мировой Воли. В злоключениях Воли нетрудно увидеть гегелевскую диалектику раздвоения единого, отрицания отрицания, а также отчуждения и снятие отчуждения. Возникла у Шопенгауэра, как можно показать, и своеобразная иррациональная диалектика субъекта и объекта. Уже на стадии природы Воля, начав процесс своей объективации, вызывает к жизни объективные начала, как это получалось приблизительно и в гегелевской конструкции вселенского движения категорий. В 41 жизни и истории происходят то и дело переходы в противоположность: люди предпринимают задуманные идеи действия, но результаты их оказываются противоположными ожиданиям, и чем более активна Воля, тем больше порождает она в себе внутренние препятствия. Чем более ярко разгорается факел жизни, тем больше появляется в нем губительного смрада, сложности, диссонансы и противоречия обступают со всех сторон и влекут за собой еще более запутанные коллизии и грозные конфликты. Еще одна аналогия между двумя философиями: развитие Воли оказывается и процессом ее самопознания, но вершиной этого развития как торжества свободы будет ее самоуничтожение как особого рода переход в противоположность. Разрыв между поведением самой Воли и ее внешних проявлений сменяется новым их единством, которое, впрочем, чревато полным самоуничтожением бытия. И всюду противоречия, сменяющиеся новыми, еще более напряженными и острыми противоречиями: чем с большим могуществом разворачивается Воля, тем сильнее ее страдания, а когда начинается процесс ее самоистребления, то оказывается, что бегство Воли от самой себя является ее возвращением к себе, путь вперед - это путь назад. Может быть, Мировая Воля впоследствии возродится снова и начнется новый виток ее злоключений? Аналогичный поворот событий был возможен и у Гегеля, если объявленный им конец дотоле диалектического развития Мирового Духа (конец здесь сливается с началом, кольцо замыкается) толковать в относительном смысле, то есть так, что кольцо есть лишь звено в колоссальной и бесконечной спирали. И Гегель, и Шопенгауэр исходят из того, что действие духовного начала в истории людей разрушает прошлые уровни своего бытия, и так происходит всегда. Впрочем, совсем не гегелевским было отрицание Шопенгауэром всяких моментов существенности в историческом процессе. Вообще, диалектика сущности и явления была им искажена. 42 Отношение Шопенгауэра к Фейербаху было не менее враждебным, чем к Гегелю, но оценка им материализма вообще не была вполне постоянной, хотя сомнений в общей идеалистической направленности его мыслей быть не может. Недаром он порицал Канта за помещение им во втором издании "Критики чистого разума" параграфа под названием "Опровержение идеализма". В идеалистической схеме теории бытия у Шопенгауэра в разных вариантах воспроизводится признаваемый им тезис: "Нет субъекта без объекта, нет объекта без субъекта". Тезис этот, признаем, справедлив в пределах собственно теории познания, поскольку в этом случае речь идет о воспринимаемых субъектом и уже им воспринятых объектах, а сознание без своих объектов перестает быть сознанием. Но в плане теории бытия данный тезис для нас не приемлем, он ведет к идеализму. В системе Шопенгауэра объект и субъект, во-первых, взаимосвязаны и взаимообусловлены в мире явлений (представлений), которыми оказываются здесь и объекты и субъекты. Во-вторых, утверждается генетическая связь между мировым объектом - Волей - и всеми субъектами сферы представлений, а в рамках этой связи имеется своя взаимообусловленность объекта и субъектов. Кроме того, возникает взаимодействие и в лоне самой Мировой Воли, где она как всеобщий "Объект" соотносится с потенциальным абсолютным "Субъектом" (на память опять приходит Гегель). Пока это все идеализм. Но материалистические тенденции усиливались в творчестве позднего Шопенгауэра, и это происходило уже не только в его рассуждениях на тему о том, что в природе разумное вырастает из неразумного. На Шопенгауэра произвел большое впечатление физиологизм французских ученых Кабаниса, Биша и Флу-ранса, и он должен был признать, что душевная жизнь человека и его творческая индивидуальность в огромной степени зависят от состояния его мозга и вообще тела. Но это привело к тому, что противоречия в системе Шопенгауэра усилились еще больше. 43 А противоречий этих и до этого у него было немало, о некоторых из них мы уже сказали. Автор пессимистической системы выдавал желаемое за действительное, когда он в письме И. Беккеру от 3 марта 1854 г. утверждал, что его учение отличается большой цельностью. На самом деле, как же могло быть, что слепая и хаотично действующая Мировая Воля произвела столь структурно-сложный и в то же время целостный природный мир, да к тому же пронизанный априорными связями? Как могут быть люди виноваты в деятельности своей столь отдаленной прародительницы в лице Мировой Воли и как участники иллюзорного мира представлений могут быть способны столь основательно затронуть изначальную "вещь в себе" своими действиями и даже реально "наказать" ее, принудив к исчезновению? И о каком исчезновении сущности мира может идти речь, когда даже в случаях трагической гибели больших масс людей мир все-таки преспокойно продолжает существовать? А ведь, по Шопенгауэру, получается, что возрастание смертности должно способствовать решению главной этической задачи. Да и в чем может быть "виновата" сама "вещь в себе"? Трудно согласиться с той "несимметричностью", которую Шопенгауэр приписал миру представлений: он постоянно напоминает, что мучения людей пронизывают всю их жизнь, тогда как радости их мимолетны и эфемерны, но это ставит различные составляющие мира "майи" в удивительно и несправедливо неодинаковое положение. Тем более неодинаковое, что Шопенгауэр забыл о таких длительных и устойчивых положительных эмоциях, как возвышающее людей чувство творческого труда, осознание успеха в благотворительной деятельности, радость от укрепления братства единомышленников и сопереживание их солидарности в их планах и делах. Критики, подметившие эти и другие несообразности в философии Шопенгауэра, высказали все это и еще много другого уже при его жизни. Но обсуждение его философии продолжалось не только в критическом ключе, и мы уже заметили, что интерес к шопенгауэровской системе особенно усиливается в годины социальных и национальных, а тем более глобальных бедствий. Ясно и рационально выраженный пессимизм Шопенгауэра находит тогда широкую читательскую аудиторию. 44 В такие времена особенный интерес вызывают заявления философа о том, что мир стоит "на подкопанной почве"* и его здание пронизано трещинами, поэтому некритическое, прекраснодушное и наивное прославление прогресса по меньшей мере глупо, а в конце концов опасно и вредно. В такие времена появляется много почитателей шопенгауэровского творчества и последователей учения франкфуртского мизантропа. Возрождению шопенгауэрианства способствует его идейная многослойность и идеологическая неоднозначность: мы найдем в нем и романтически-аристократическое презрение к торгашеским порядкам раннекапиталистического общества "чистогана", и в то же время неприязнь к народным массам, и предчувствие грядущих потрясений, которых буржуазному строю не миновать, и осознание общих пороков индустриальной цивилизации в любом ее конкретном исполнении, и неверие в то, что может найтись такая общественная сила, которая все-таки обеспечит социальный прогресс и поведение которой не пойдет по следующей схеме: "Вчерашние фанатики и носители бескорыстной беззаветной злобы завтра сменяются проходимцами и мошенниками, а также сами ими становятся". В современных публицистических сценариях недавнего прошлого и возможного будущего такая схема повторяется часто. * См.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. изд. - С. 369. Значительной школы учеников Шопенгауэр не создал. Но к числу его ближайших сподвижников могут быть отнесены Ю. Фрауэнштедт и П. Дейсен. Под его влияние попал философ Ю. Банзен. "Соединить" Гегеля с Шопенгауэром попытался в своем варианте вселенского пессимизма Эдуард Гартман. Те или иные отзвуки шопенгауэровской концепции не трудно обнаружить у американского прагматиста У. Джемса, французского "философа жизни" А. Бергсона, неогегельянца Б. Кроче, немецкого экзистенциалиста К. Ясперса и австрийского психоаналитика 3. Фрейда. Еще ближе, чем Фрейд, подошел к Шопенгауэру другой психоаналитик - К.Г. Юнг. Но прежде всего, конечно, следует вспомнить Фридриха Ницше, который в годы молодости считал Шопенгауэра своим наставником: третий раз- 45 дел его "Несвоевременных размышлений" (1874) так прямо и называется: "Шопенгауэр - воспитатель". Вырабатывая собственные методологические установки, Ницше резко усилил свойственные уже самому Шопенгауэру мотивы волюнтаризма и элитарности. А вместо единой Мировой Воли он ввел конгломерат массы противоборствующих друг с другом центров Воли к власти. В 1911 г. во Франкфурте-на-Майне было создано Международное Шопенгауэровское общество, а с 1912 г. издается "Шопенгауэровский ежегодник". Ныне внимание к творчеству Шопенгауэра снова заметно усилилось, и не только в Германии. Ожидания ядерного и экологического апокалипсиса, а затем, когда эти ожидания стали все таки ослабевать, те неопределенность и неуверенность, которые после первых двух-трех лет начавшейся "перестройки" жизни в Советском Союзе и в международных отношениях стали затрагивать довольно многочисленные слои интеллигенции, пробудили вновь те чувства и настроения, которые обуревали великого пессимиста на протяжении всей его жизни. Но это все же преходящая ситуация. Непреходящей является всегда поучительная критика Шопенгауэром пороков и недостатков современного человека индустриального общества, полезная для всех тех, кто искренне стремится к их преодолению и исправлению в новых поколениях, используя уроки ушедших в прошлое столетий и созданного ими культурного наследия. А как ответ Шопенгауэру пусть прозвучат слова А. М. Горького: "Неправда, что жизнь мрачна, неправда, что в ней только язвы, да стоны, горе и слезы! В ней не только пошлое, но и героическое, не только грязное, но и светлое, чарующее, красивое. В ней есть все, что захочет найти человек, а в нем - есть сила создать то, чего нет в ней!" Особенности предлагаемой читателю подборки из сочинений А. Шопенгауэра охарактеризованы в примечаниях в конце настоящей книги. Но здесь нам надо сказать главное: в эту книгу включены тексты, дающие представление о всех сторонах творчества философа, начиная с его взглядов на общие проблемы бытия и кончая этикой и эстетикой. Кроме того, преимущественное внимание уделено проблематике личности, морали и жизни гражданского общества. 46 Произведения А. Шопенгауэра даны в переводах А. Фета, Ю. Айхенвальда, Ф. Черниговца и Н. Самсонова в основном с сохранением свойственной им терминологии 80 - 90-х гг. XIX в. И. С. Нарский, профессор, доктор философских наук МАКСИМЫ О ФИЗИОНОМИКЕ Что на внешности изображается и отражается внутреннее содержание, а лицо высказывает и раскрывает внутреннюю сущность человека, - это такое предположение, которого априорность, а вместе с тем и надежность обнаруживается при всяком случае в общей жажде видеть человека, который выделился чем-либо дурным или хорошим, или отличился замечательным произведением; а если не представляется случая видеть, то по крайней мере узнать от других, каков он из себя по виду и наружности. Это ведет, с одной стороны, к скоплению публики к тем пунктам, где ожидается прибытие такого человека, а с другой - к стремлению газет, особенно английских, дать публике быстрое и точное описание его наружности, пока художник и гравер не покажут нам его воочию. Изобретение Дагерра оттого так высоко и ценится, что самым совершенным образом удовлетворяет этой потребности. Равным образом и в обыденной жизни: всякого подвернувшегося нам человека мы подвергаем физиономическому наблюдению, стараясь тихомолком по чертам его лица предузнать его нравственную и умственную сущность. На основании всего этого дело представляется не совсем так, как полагают некоторые глупцы, воображая, что вид и наружность человека не имеют никакого значения, потому де, что душа сама по себе, а тело само по себе и имеет к первой такое же отношение, какое к нему самому имеет носимое им платье. Скорее всего, человеческое лицо есть иероглиф, который не только допускает дешифрирование, но и готовая азбука для которого имеется в нас самих. Лицо человека говорит даже больше и более интересные вещи, чем его уста, ибо оно представляет компендиум всего того, что он когда-либо скажет, будучи монограммою всех мыслей и стремлений этого человека. Уста высказывают опять-таки только мысль человека, лицо - мысль природы. Поэтому всякий 50 заслуживает того, чтобы его внимательно рассматривали, но не всякий стоит того, чтобы с ним разговаривать. Если как отдельная мысль природы всякий индивидуум достоин внимания и наблюдения, то в высшей степени заслуживает того же красота, ибо она есть высшая и более обобщенная мысль природы, - она представляет идею породы, вида (species). Поэтому то она так могущественно и приковывает наш взгляд и внимание. Она есть основная и главная мысль природы, тогда как индивидуум - только побочная, придаточная мысль. Все безмолвно исходят из того положения, что всякий таков, каков он по виду и наружности, и положение это также справедливо; но трудность заключается в разгадывании, способность к которому частью врожденная, частью приобретается опытом; но вполне ею никто не владеет, даже самые опытные могут еще впасть в заблуждение; и, однако же, лицо (физиономия) не лжет, что бы там ни говорил Фигаро, хотя мы часто читаем не то, что на нем написано. Во всяком случае, дешифрирование лица есть великое и трудное искусство. Принципы его не усваиваются in abstracto (отвлеченным путем). Первое условие для этого - рассматривать наблюдаемого человека чисто объективным взглядом, что не так-то легко. Коль скоро именно примешался малейший след антипатии, или симпатии, или страха, или надежды, или мысль о том, какое впечатление произвели мы сами, - короче, как скоро примешалось что-либо субъективное (личное), иероглиф становится сбивчивым и неточным. Как звуки какого-либо языка слышит явственно только тот, кто их не понимает (ибо в противном случае означаемое немедленно вытесняет из сознания знак), так точно и физиономию какого-либо человека видит только тот, кто ему еще совершенно чужд, т.е. кто еще не пригляделся к его лицу во время нескольких встреч или же разговора с ним. Поэтому чисто объективное впечатление какого-либо лица, а вместе с тем и возможность его дешифрирования, строго говоря, получается только при первом на него взгляде. Как запах производит на нас впечатление только при своем появлении, а вкус вина ощущается только за первым стаканом, точно так же и лица 51 производят свое первое впечатление только при первой встрече. Поэтому ей следует посвящать самое тщательное внимание: следует заметить себе первое впечатление, а для людей, имеющих для нас личное значение, даже и записать, если именно хотим верить своему физиономическому чувству и суждению. Дальнейшее знакомство, обхождение изгладят это впечатление, но обстоятельства когда-нибудь впоследствии подтвердят его. Между тем мы не хотим скрывать от себя, что это первое лицезрение бывает большею частью в высшей степени неприятно: так мало путно и состоятельно большинство! За исключением красивых, добродушных и интеллигентных лиц, т.е. чрезвычайно немногих и редких, - я полагаю, что у чувствительных особ всякое новое лицо большею частью должно вызывать родственное со страхом чувство, представляя неприятное в новых и неожиданных сочетаниях. И действительно, почти всегда это бывает жалостное, прискорбное лицезрение. Попадаются даже такие люди, на лице которых отпечатана такая наивная пошлость и низость образа мыслей и такая животная ограниченность рассудка, что просто удивляешься, как они рискуют выходить с такою физиономиею и не надевают маски. Бывают даже лица, от простого лицезрения которых чувствуешь себя оскверненным. Поэтому нельзя осуждать тех, кому привилегированное положение позволяет жить в такой обстановке и уединении, в которой они вполне избав