к она находится и в роде, и потому бессмертие рода -- это только символ неразрушимое индивида. Таким образом, бесконечно важное понимание неразрушимости нашего истинного существа для смерти целиком зиждется на разнице между явлением и вещью в себе. Поэтому я освещу эту разницу самым ярким образом, вытеснив ее теперь на том, что противоположно смерти, т.е. на возникновении животных существ, -- на зачатии. Ибо этот процесс, такой же загадочный, как и смерть, непосредственнее всего рисует у нас перед глазами основное различие между явлением и внутренней сущностью вещей, т.е. между миром, как представлением, и миром, как волей, а равно и полную разнородность, существующую между законами этих обоих миров. Акт зачатия представляется нам двояким образом: во-первых, для самосознания, единственным предметом которого, как я уже -говорил, служит воля во всех ее проявлениях; во-вторых, для сознания других вещей, т.е. мира как представления, или эмпирической реальности вещей. Со стороны воли, т.е. изнутри, субъективно, для самосознания, названный акт представляется как самое непосредственное и полное удовлетворение воли, т.е. как сладострастие. Со стороны же представления, т.е. извне, объективно, для сознания других вещей, этот акт есть начало искуснейшей ткани, основа невыразимо сложного животного организма, который после этого нуждается еще только в дальнейшем развитии, для того чтобы предстать перед нашими изумленными глазами. Этот организм, бесконечную сложность и совершенство которого знает лишь тот, кто изучал анатомию, со стороны представления нельзя понимать и мыслить иначе как систему, обдуманную в самых закономерных комбинациях и осуществленную с чрезвычайным искусством и точностью, как труднейший проект самых глубоких размышлений; между тем, со стороны воли, в самосознании, для нас очевидно, что этот организм произошел в результате некоего акта, прямо противоположного всякому размышлению, -- слепого и неистового порыва, необыкновенно сладострастного ощущения. Эта противоположность сродни указанному выше бесконечному контрасту между абсолютной легкостью, с какою природа создает свои творения, и своей удивительной беспечностью, обрекающей их на гибель, и непостижимо искусной и продуманной конструкцией этих творений, судя по которой создать их было бесконечно трудно, и поэтому следовало бы, самым тщательным и образом заботиться об их сохранении -- в то время как мы видим совершенно обратное. После того как в этом весьма необычном рассмотрении мы очень тесно сопоставили обе различные грани мира и как бы сжали их в одном кулаке, нам не следует ни на минуту разъединять их, чтобы убедиться в полной неприменимости законов явления, или мира как представления, к миру воли, или вещей в себе; тогда для нас станет понятнее, что когда на стороне представления, т.е. в мире явлений, пере нами предстает то возникновение из ничто, то совершенное уничтожение возникшего, -- на другой стороне, в сфере вещи в себе, перед нами лежит такая сущность, в применении к которой вовсе не имеют смысла понятия возникновения и уничтожения. Ведь только что, углубившись в корень мира, где в самосознании встречаются лицом к лицу явление и вещь в себе, мы как бы ощутили, насколько они, явление и воля, безусловно несоизмеримы между собою, что способ бытия одного (со своими законами), для другой не значит ничего и даже меньше, чем ничего. Я думаю, что это последнее соображение лишь немногие поймут хорошо и что всем, кто его не поймет, оно покажется неприятным и даже предосудительным; но из-за этого я не поступлюсь ничем, что может служить к уяснению моей основной мысли. В начале этой главы я указал на то, что великая привязанность к жизни, или, вернее, страх смерти, нисколько не вытекает из познания -- иначе этот страх был бы результатом сознательного убеждения в ценности жизни. Я выяснил, что страх смерти имеет свои корни непосредственно в воле ее первоначальной сущности, когда она лишена познания и она выступает слепой волей к жизни. Как в жизнь нас завлекло совершенно иллюзорное побуждение сладострастия, так нас удерживает в ней, несомненно, такой же иллюзорный страх смерти. И это побуждение, и этот страх непосредственно вытекают из воли, которая сама по себе чужда познанию. Если бы человек был лишь существом познающим, то смерть была бы для него не только безразлична, но и прямо желанна. Но достигнутое нами соображение показывает, что смерть поражает только наше познающее сознание, между тем как воля, поскольку она есть вещь в себе, лежащая в основе всякого индивидуального явления, -- воля свободна от всего, что зиждется а временных определениях, она непреходяща. Ее порыв к существованию и проявлению, из которого возникает мир, всегда удовлетворяется, поскольку мир сопровождает ее, как тень -- свое тело: он не что иное, как проявление ее сущности. А если воля в нас все же боится смерти, это объясняется тем, что познание (интеллект) показывает ей ее сущность только в индивидуальном явлении; отсюда и возникает для нее иллюзия, что она погибнет вместе с явлением, как будто и для меня вместе с разбитым зеркалом, уничтожается мое отражение в нем. Именно это и проникает волю содроганием, как противоречащее ее изначальной сущности, которая представляет собою слепое стремление к существованию. Отсюда следует, что воля в нас, испытывающая страх смерти и действительно ее страшащаяся, смертью не уничтожается и, наоборот, смерти подвластно и действительно погибает то, что по самой своей природе не способно испытывать страх, как и вообще какие-либо желания или аффекты, и поэтому безразлично к бытию или небытию, это именно -- простой субъект познания, интеллект, существование которого заключается в его отношении к миру представлений, т.е. к миру объективному, коррелятом которого он служит и с существованием коего он а сущности един. Следовательно, если индивидуальное сознание и умирает, то продолжает жить лишь единственное, что сопротивляется смерти, -- воля. Этим объясняется и противоречие с точки зрения познания, состоящее в том, что хотя философы всегда старательно доказывали, что смерть не есть зло, -- все же их доводы оставались неубедительны, именно потому, что страх смерти коренится не в познании, а исключительно в воле. Если все религии и философемы сулят награду вечностью только за добродетели воли или сердца, а не за достоинства интеллекта, или ума, то это тоже подтверждает, что неразрушимое начало в нас -- воля, а не интеллект. К уяснению этой мысли может послужить и следующее. Природа воли, составляющей наше внутреннее существо, проста: воля только хочет и не познает. Субъект же познания -- явление вторичное, проистекающее из объективации воли: он есть точка соединения чувствительности нервной системы, фокус, в котором собираются лучи деятельности всех частей мозга. Поэтому вместе с мозгом должен погибнуть и он. В самосознании он, как чисто познающее начало, противостоит воле, в качестве ее наблюдателя, и хотя он произошел из нее, все-таки он познает в ней нечто от себя отличное, -- познает вследствие этого только эмпирически, во времени, по частям, в ее последовательных возбуждениях и актах, -- да и о решениях ее он узнает лишь a posteriori и часто весьма косвенным путем. Этим и объясняется, почему наше собственная сущность представляет для нас, т.е. для нашего интеллекта, загадку и почему индивид смотрит на себя как на нечто возникшее и преходящее, хотя его сущность сама по себе безвременна, т.е. вечна. Как воля не познает, так, наоборот, интеллект или субъект познания -- только познает и ничего не желает. Физически это выражается в том, что, как я уже упомянул во второй книге, со ссылкой на Биша, различные аффекты непосредственно действуют на все части организма, нарушая их функции, -- за исключением мозга, который они могут поражать лишь косвенно, т.е. лишь в результате именно нарушения функций в других органах ("О жизни и смерти", разд. 6, No 2). А отсюда следует, что субъект познания, сам по себе и как такой, ни в чем не может принимать участия или интереса и для него безразлично существование или несуществование чего бы то ни было на свете, и даже свое собственное. Почему же это безучастное существо должно быть бессмертным? Оно кончается вместе с временным явлением воли, т.е. с индивидом, как вместе с ним оно и началось. Это -- фонарь, который гасят, как только он сослужил свою службу. Интеллект, как и наглядный мир, в нем одном существующий, -- простое явление; но конечность их, интеллекта и мира, не касается того, чего проявлением они служат. Интеллект -- функция нервной системы головного мозга, но она, как и все тело, -- объективация воли. Поэтому интеллект основан на соматической жизни организма, но последний сам опирается на волю. Следовательно, на органическое тело можно в известном смысле смотреть как на промежуточное звено между волей и интеллектом, хотя на само оно не что иное, как воля, принявшая в созерцании интеллекта пространственный образ. Смерть и рождение -- это постоянное обновление сознания воли, которая сама по себе не имеет ни начала, ни конца и которая одна является как бы субстанцией бытия (но всякое такое обновление влечет за собою и новую возможность отрицания воли к жизни). Сознание -- это жизнь субъекта познания, или мозга, а смерть -- конец этого субъекта. Поэтому сознание, конечно, всегда ново, каждый раз начинается с начала. Пребывает неизменной одна только воля, но только она одна и заинтересована в той неизменности потому, что она -- воля к жизни. Познающий субъект сам по себе ничем не заинтересован. Но в я объединяются между собою и эта воля, и этот субъект. В каждом животном существе воля достигает уровня интеллекта, и он для нее -- свет, при котором она преследует свои цели. Также отметим, что страх смерти частично основан на том, что индивидуальная воля неохотно расстается со своим интеллектом, который в общем течении природы выпал на ее долю, как своего проводника или стража, без которого она чувствует себя беспомощной и слепой. Изложенные мною взгляды находят себе подтверждение и в повседневном моральном опыте: он учит нас, что сальна только воля, между тем как объекты ее, в качестве обусловленных познанием, представляют собою только явление, только "пар и пену", подобно тому вину, которым потчевал Мефистофель в погребке Ауэрбаха; ведь после каждого чувственного наслаждения и мы говорим: "казалось мне, -- я пил вино". Страх смерти основан на иллюзии исчезновения я и, при том, сохранения мира. На самом же деле верно скорее противоположное: исчезает мир, а сокровенное ядро я, носитель и создатель того субъекта, в чьем представлении мир только и существует, остается. Вместе с мозгом исчезает интеллект, а с ним и объективный мир, его представление интеллекта. То, что в мозге других, как и прежде, будет жить и волноваться подобный же мир, -- это для исчезающего интеллекта безразлично. Если бы поэтому истинная реальность лежала не в воле и не моральное существование распространялось за границы смерти, то ввиду того, что интеллект, а с ним и его мир, гаснут, вещи в себе были бы лишь бесконечной сменой мимолетных и мрачных сновидений, без всякой взаимной связи: ибо неизменное пребывание бессознательной природы находится только во временном представлении у природы познающей. И, следовательно, все тогда было бы неким мировым духом, без цели и смысла погруженным в мрачные и тяжелые сны. И когда индивид ощущает страх смерти, то перед нами открывается нелепое и даже смеха достойное зрелище: владстелин миров, который все наполняет своим существом и благодаря которому только и существует все, что есть, -- этот владыка трепещет и боится погибнуть, погрузиться в бездну вечного ничто, -- между тем как в действительности все полно им и нет такого места, где бы его не было, нет существа, в котором бы он не пребывал, поскольку не бытие становится его носителем, а он -- становится носителем бытия. И тем не менее этот властелин трепещет в страдающем от страха смерти индивиде, ибо он обманут порождаемой principio individuationis иллюзией, будто его жизнь ограничена жизнью умирающего теперь существа: эта иллюзия есть часть тяжелого сна, который ему представляется, как водя к жизни. Но можно бы сказать умирающему: "Ты перестаешь быть чем-то таким, чем лучше было бы тебе никогда и не становиться". Пока в человеке не наступило отрицание воли к жизни, смерть оставляет ему зародыш и зерно совершенно иного существования, в котором возрождается новый индивид, -- таким свежим и первозданным, что он сам предается о себе удивленному размышлению. Отсюда мечтательные и задумчивые порывы благородных юношей в ту пору, когда это свежее сознание достигает своего расцвета. Что для индивида -- сон, то для воли как вещи в себе -- смерть. Воля не выдержала быв течение целой бесконечности переносить все ту же суету и страдания, если бы у нее сохранились при этом воспоминание и индивидуальность. Она отбрасывает их, в этом -- ее Лета, и освеженная этим сном смерти, наделенная другим интеллектом, она опять является в виде нового существа: "к новым берегам зовет нас новая заря" [Гете] В качестве утверждающей себя воля к жизни, человек имеет корни своего существования в роде. Вследствие этого смерть -- лишь утрата одной индивидуальности и обличение в другую, т.е. изменение индивидуальности, совершаемое под влиянием собственной воли человека. Ибо только в воле лежит вечная сила, которая могла породить существование его я, но которая в силу его свойств не может удержать их в нем. Смерть, это -- безумие, которое сохраняет сущность (essentia) каждого в его притязании на существование (existentia); это -- выявление противоречия, заложенного во всяком индивидуальном бытии: Все то, чему начало было, Достойно, чтобы оно уплыло [Гете. "Фауст"]. И все-таки, в распоряжении этой самой силы, т.е. воли, находится бесконечное количество подобных же существований с их я, которые столь же ничтожны и преходящи. А так как всякое я имеет свое особое сознание, то для него это бесконечное число других я ничем не отличается от я единственного. С этой точки зрения, для меня не кажется случайностью, что αιών{sup}269{/sup} одновременно означает и отдельную человеческую жизнь, и бесконечное время: уже отсюда можно видеть, хоть и неясно, что сами по себе и в своем конечном основании они составляют одно и то же; поэтому, собственно говоря, безразлично, существую ли я, только в течение отмеренной мне жизни или же в бесконечности времен. {sup}269{/sup} вечность (греч.) Но, разумеется, все вышесказанное мы не можем представить себе совершенно без понятий о времени, хотя они должны быть устранены, когда речь идет о вещи в себе. Но одним из непреодолимых ограничений нашего интеллекта является невозможность полного отказа от этой первой и самой непосредственной формы всех своих представлений -- времени, и невозможность обходиться без нее. Поэтому мы приходим здесь к своего рода метемпсихозе, хотя и с тем существенным отличием, что она распространяется не на всю ψυχη{sup}270{/sup} (познающее существо остается неизменным), а только на волю, вследствие чего устраняется много несообразностей, свойственных учению о метемпсихозе, от которого данное учение отличается сознанием того, что форма времени является здесь лишь в качестве неизбежного приспособления к ограниченности нашего интеллекта. Если же мы обратимся к разъясняемому в главе XLIII 43-й факту, что характер, т.е. воля, наследуется человеком от отца, а интеллект -- от матери, то нашему учению вполне будет соответствовать то, что воля человека, сама по себе индивидуальная, после смерти расстается с интеллектом, полученным от матери, и затем, согласно своим вновь модифицированным свойствам, следуя гармонирующему с ними необходимому течению вещей в мире, получает в новом зачатии новый интеллект и становится новым существом, не сохраняющим никакого воспоминания о своем прежнем существовании, ибо интеллект, который один только и обладает способностью воспоминаний, представляет собою смертную часть, форму, но воля -- часть вечная, субстанция; вот почему для наименования этого учения более подошло бы "палингенез", чем "метемпсихоз". Эти постоянные возрождения образуют собою череду жизненных снов, которые грезятся в себе неразрушимой воле, пока она, умудренная и исправленная такой частой сменой разнородного познания в постоянно новых и новых формах, не уничтожит самое себя. {sup}270{/sup} душа (греч.) С этим воззрением согласуется и подлинное, так сказать -- эзотерическое, учение буддизма, как его характеризуют новейшие исследования. Оно исповедует не метемпсихоз, а своеобразный, основанный на морали палингенез, который оно развивает и объясняет с глубже, в чем можно убедиться из данного у Спенса Харди в его "Manual of Buddhism" ("Руководстве по буддизму" ), стр. 394 -- 396, высокопоучительного и интересного изложения этой религиозной теории (ср. стр. 429, 440 и 445 той же книги); подтверждение можно найти у "Prabodh Chandro" Daya Teylor (ДайяТэйлора в "Прабод Чандра"), Лондон, 1812, стр. 35; а также у Сангермано в "Burmese empire" ("Бирманской империи"), стр. 6; как и в "Asiatic researches" ("Азиатских исследованиях"), том 6, стр. 179 и том 9, стр. 256. Очень полезный немецкий компендиум буддизма, составленный Кеппеном, тоже содержит верные сведения по этому вопросу. Однако для большинства адептов буддизма это учение слишком изощренно, поэтому для них, в виде излагается в виде более доступной метемпсихозы. Впрочем, не следует упускать из виду, что даже эмпирические данные свидетельствуют в пользу такого рода палингенеза. Налицо взаимосвязь между рождением вновь появляющихся существ и смертью существ отживших: она проявляется именно в той возрастающей плодовитости человеческого рода, возникающей вслед за опустошительными эпидемиями. Когда в XIV веке "черная смерть" обезлюдила большую часть Старого Света, то начался период необычайной плодовитости и очень часто стали рождаться двойни; весьма странным было при этом то обстоятельство, что у большинства из родившихся в это время детей не хватало зубов, словно природа, напрягая все свои силы, поскупилась на детали. Об этом повествует Ф. Шнуррер в своей "Хронике эпидемий" (1825). Точно так же и Каспер в сочинении "О вероятной продолжительности человеческой жизни" (1835), подтверждает, что наибольшее влияние на долговечность и смертность населения оказывает число рождений, которое всегда соответствует числу смертей, так количество случаев смерти и рождения всегда и повсюду увеличивается и уменьшается в одинаковой пропорции; Каспер неопровержимо доказывает это на массе фактов, собранных из многих стран и притом из разных частей последних. И тем не менее не может существовать физической причинной связи между моей преждевременной смертью и плодовитостью какой-либо супружеской пары, или наоборот. Значит, метафизическое, безусловно, выступает здесь самым неоспоримым и поразительным образом как непосредственное основание для объяснения феноменов физических. Хотя каждое новорожденное существо и вступает в новую жизнь бодро и радостно, наслаждаясь им, как подарком, -- на самом деле здесь не может быть никакого дара. Новое существование куплено ценою старости и смерти существа умершего, которое содержало в себе неразрушимый зародыш, из коего и возникло это новое существо: оба они -- одно. И если бы удалось показать мост между ними -- это было бы решением великой загадки. Высказанную здесь великую истину никогда всецело не отвергали, но выявить ее точному и правильный смысл позволило только учение о примате и метафизической сущности воли и о вторичной, чисто органической природе интеллекта. Мы убеждаемся, что учение о метемпсихозе, которое ведет свое начало от самой древней и самой благородной эпохи человеческого рода, всегда было распространено на земле и было верой огромного большинства людей и даже догматом всех религий, за исключением иудейской и двух ее ответвлений; но тоньше всего и ближе всего к истине оно, как я уже упомянул, раскрыто в буддизме. Итак, если христиане уповают на встречу с ближними в мире ином, где все они восстанут воплоти и тотчас же узнают друг друга, то в остальных религиях это свидание происходит уже и теперь, но только incognito: именно, в кругообороте рождений и в силу метемпсихозы или палингенеза, те люди, которые состоят сейчас с нами в родстве или близких отношениях, возродятся вместе с нами в ближайшем рождении и будут иметь к нам те же или, по крайней мере, аналогичные отношения и чувства, что и теперь, -- дружественные или враждебные (см.: Spens Hardy. "Manual of Buddhism", стр. 162). Правда, возможность ужнать себя и других ограничивается здесь смутным предчувствием, или воспоминанием, которое никогда не может быть доведено до полной ясности и теряется в бесконечности, -- только сам Будда способенотчетливо вспомнить все свои и других прежние рождения, как это описано в "Ятаке". И в самом деле, когда в счастливые минуты мы объективно смотрим на дела и пробуждения людей в их реальности, то невольно возникает у нас интуитивное убеждение, что не только в платоновых идеях они всегда есть и будут одно и то же, но что и современное поколение, в своей подлинной сущности, непосредственно и субстанциально тожественно каждому из предшествовавших поколений. Вопрос сводится лишь к тому, в чем состоит эта сущность, а ответ на это дает мое учение. Упомянутая интуитивная уверенность, вероятно, возникает у нас оттого, что очки времени и пространства, все представляющие во множественном виде, на мгновение теряют свою силу. По поводу универсальности веры в метемпсихозу Обри в своей прекрасной книге "Du Nirvana Indien" ("Об индийской нирване", стр. 13) справедливо говорит: "это старое верование обошло весь мир, и в глубокой древности оно было так распространено, что один ученый англичанин считает его не имеющим ни отца, ни матери, ни родословной (Thomas Burnet, Beaus Obre. Histoire de Manichéisme -- "История Манихейства", II, стр. 391)". Уже в "Ведах" и во всех священных книгах Индии метемпсихоза, как известно, представляет основу брахманизма и буддизма; еще и теперь она господствует во всей неисламизированиой Азии, т.е. среди большей половины человечества, представляя собой глубочайшее убеждение и оказывая невероятно могучее влияние на практическую жизнь. Она также входила в веру египтян, у которых ее с восторгом переняли Орфей, Пифагор и Платон; в особенности же твердо придерживались ее пифагорейцы. А то, что ее исповедовали и в греческих мистериях, неоспоримо вытекает из девятой книги "Законов" Платона (стр. 38 и 42, в двуяз. изд.). Немезий (De nat. hom. C. 2 -- "О прир[оде] чел(овека]", гл. 2) говорит даже: "Все греки, без исключения, признававшие бессмертие души, считали, что она переносится из одного тела в другое". Точно так же учение метемпсихозы содержится и в "Эддах", в частности в "Волуспе". Не в меньшей степени оно было и основной религии друидов (Caes/ De bello Gall. VI; A.Pictet. Le mystère des Bardes d'île de Bretagne. -- Цез[арь]. "О галль[ской] войне", VI. -- А. Пиктэ. "Тайна Барда, острова Бретани", 1856). Даже в Индостанеодна мусульманская секта, бохрах, о которой обстоятельно повествует Кольбрук (Asiatic researches. Vol. 7 -- "Азиатских исследованиях", т. 7, стр. 336 и далее), верует в метемпсихозу и потому воздерживается от всякой мясной пищи. Даже у американских, а также у негритянских народов и у австралийцев обнаруживаются следы этого учения, что подтверждаетпомещенное в английской газете "Times" от 29 января 1841 г.подробное описание казни двух австрийских дикарей за поджог к убийство. там сказано: "Младший из них встретил свою участь с ожесточенной и мужественной решимостью -- его мысли были направлены на месть; произнесенные им слова, которые можно было понять, свидетельствовали от том, что он воскреснет в виде "белого", и это придавало ему мужества". Точно так же и в книге Унгевиттера "Австралия" (1853), сообщается, что папуасы Новой Голландии считают белых своими же родственниками, вернувшимися в мир. Все это показывает, что вера в метемпсихозу представляет собою естественное убеждение человека, когда он отдается непредвзятому размышлению о жизни. Именно онаявляется тем, за что Кант приписывал своим трем мнимым идеям разума, -- философией, прирожденной человеческому разуму и вытекающей из его собственных форм; и если где-либо она отсутствует, то это значит, что она вытеснена другими положительными религиозными учениями. Я замечал, что ее непосредственное убедительное влияние обнаруживает всякий, кто хоть раз слышал о ней. Достаточно обратить внимание на то, как серьезно высказывается о ней Лессинг в последних семи параграфах своего "Воспитания человечества". И Лихтенберг в своей автохарактеристике говорит: "Я не могу избавиться . от мысли, что прежде, чем родиться, я умер". Даже столь чрезмерно эмпирический Юм говорит в своем скептическом трактате о бессмертии: "The metempsychosis is therefore the only system of this kind that philosophy can hearken to"*. Этой вере, распространенной среди всех людей, убедительной как для мудрецов, так и для народа, противостоит иудаизм и две возникшие из него религии: они учат, что человек сотворен из ничто, и далее ставят перед ним трудную задачу связать с этим веру в бесконечную жизнь a parte post{sup}249{/sup}. Этим религиям удалось огнем и мечом изгнать из Европы и некоторой части Азии прежнюю утешительную исконную веру человечества -- и надолго. О том, как трудно было справиться с ней, рассказывает ранняя история церкви: большинство еретиков, например симонисты, василиане, валентиниане, маркиониты, гностики и манихеи, были приверженцами именно этой изначальной веры. Даже некоторые иудеи попали под ее влияние, как об этом свидетельствуют Тертуллиан и Юстин в своих "Диалогах". В Талмуде рассказывается, что душа Авеля переселилась втело Сета, а потом -- Моисея. Даже известный фрагмент Библии (Матф. 16:13-15) получает свой глубокий смысл лишь при условии, что в нем присутствует идея метемпсихозы. Правда, в Евангелии от Луки, где также встречается это место (Лука, 9:18-20), добавлено: Οτι προφήτης τις των αρχαίων ανέστη{sup}271{/sup}, т.е. иудеям внушается предположение, что такой старый пророк может еще воскреснуть во плоти, -- что представляет собой явную нелепость, так как они ведь знают, что он вот уже шесть или семь столетий как лежит в могиле и, следовательно, давным-давно обратился в прах. В христианском учении место учения о переселении душ и об искуплении последними грехов прежней жизни, заняло учение о первородном грехе, т.е. об искуплении греха другого индивида. Итак, оба этих учения (первое -- непосредственно, второе -- косвенно), отожествляют, и притом с моральным уклоном, человека, живущего теперь, с человеком, жившим прежде. * "Метемпсихоза, следовательно, единственная система этого рода, к которой философия может обратить свой слух". Этот посмертный трактат находится в "Essays on suicide and the immortality of the soul, by the late Dav. Hume" (Basel, 1729, sold by James Decker). Это базельское переиздание спасло от гибели два произведения одного из величайших мыслителей и писателей Англии. На своей родине они, к вечному позору Англии, были забыты в силу господствовавшего там косного, презренного ханжества и влияния могущественного и наглого священства. Эти сочинения представляют собой бесстрастное, строго логическое изучение обоих названных вопросов. {sup}271{/sup}"другие же говорят, что один из древних пророков воскрес" (греч.) Смерть -- великий урок и великое предостережение, которое получает от природы воля к жизни, или, точнее, присущий ей эгоизм; и в нем можно усмотреть кару за наше существование*. Смерть -- мучительное разрешение того узла, который сладострастно завязало деторождение, смерть -- извне проникающее, насильственное разрушение основной ошибки человеческого существа, приносящее великое разочарование. Мы в сущности своей -- нечто такое, чему бы не следовало быть, -- поэтому мы и перестаем быть. Эгоизм заключается, собственно, в том, что человек ограничивает всю реальность своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней, а не в других. Смерть показывает, насколько он заблуждался, уничтожая его личность; теперь сущность человека (его воля) будет пребывать только в других индивидах; интеллект же его, который относился лишь к явлению, т.е. к миру как представлению, в качестве формы внешнего мира продолжит свое существование тоже в представлении, т.е. в объективном бытии вещей как таковом, -- следовательно, только в бытии внешнего мира, который существовал до сих пор. Таким образом, с момента смерти я человека целиком живет лишь в том, что он до сих пор считал не-я, ибо различие между внешним и внутренним отныне исчезает. Мы напомним здесь, что лучше тот человек, кто меньше всех замечает разницу между собою и другими, не видит в них абсолютное не-я, -- между тем как для дурного человека эта разница велика, даже огромна (абсолютна) (я выяснил это в своем конкурсном сочинении "Об основе морали"). И вот, согласно вышесказанному, именно это различие и определяет ту степень, в которой смерть может рассматривать как уничтожение человека. Если же считать, что пространственное различие между "вне меня" и "во мне" заключается только в явлении, а не в вещи в себе, и значит не абсолютно реальна, то в потере собственной индивидуальности мы будем видеть лишь утрату явления, т.е. утрату мнимую. Как ни реальна в эмпирическом сознании указанная разница, все-таки, с точки зрения метафизической, выражения "я погибаю, но мир остается" и "мир погибает, но я остаюсь" в своей сущности одинаковы. * Смерть говорит: "Ты -- продукт такого акта, которому не следовало бы быть; поэтому для того, чтобы погасить его, ты должен умереть". И кроме того, смерть -- великий повод к тому, чтобы мы прекратили свое существование в качестве я: благо тем, кто этим поводом воспользуется! При жизни человека его воля лишена свободы: все его поступки скованы цепью мотивов и предопределены его неизменным характером. Между тем всякий хранит в себе воспоминания о многом, что он сделал и чем он недоволен. Но если бы он и жил вечно, то, в силу этой неизменности характера, он вечно бы и поступал таким же точно образом. Оттого он должен перестать быть тем, что он есть, для того чтобы из зародыша своего существа он мог возродиться как нечто другое и новое. Смерть разрывает эти узы, воля опять становится свободной, ибо свобода не в Esse, а в Operari. "Finditur nodus cordis, dissolvuntur omnes dubitationes, ejusque opera evanescunt"{sup}272 {/sup}-- таково одно весьма знаменитое изречение Вед, которое часто повторяют их приверженцы. Смерть -- это момент освобождения от односторонности индивидуальной формы, которая не составляет сокровенного ядра нашего существа, а проявляется в различных его искажениях: истинная, изначальная свобода опять наступает в это мгновение, и поэтому в указанном смысле можно усмотреть в нем restitutio in integrum{sup}273{/sup}. То выражение мира и покоя, которое царит на лицах большинства мертвецов, по-видимому, отсюда и ведет свое начало. Тиха и спокойна обычно бывает смерть всякого доброго человека: но умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно -- это преимущество человека, достигшего резигнации, преимущество того, кто отрешился от волю к жизни, отрицает ее. Ибо лишь такой человек действительно, а не притворно (иллюзорно) хочет умереть, -- оттого ему не нужно он не требует вечного существования своей личности. Он охотно расстается с жизнью, которая нам известна, взамен обретая то, что нам представляется как ничто, ибо в сравнении с тем, что ждет его, наше существование, -- ничто. В Буддизме называется это кажущееся нам ничто нирваной, т.е. "угасанием"*. {sup}272 {/sup}"Расторгается узел сердца, разрешаются все сомнения, и дела его рассеиваются" (лат.) {sup}273{/sup} общее восстановление [порядка] -- (лат.) * Этимология слова нирвана определяется различно. По Кольбруку (Transact, of the Roy. Asiat. soc. Vol. I), оно происходит от Wa, веять, как ветер, с приставкой отрицания nir, и означает, следовательно, безветрие, но как прилагательное -- "затихший". Так же считает Обри в "Du Nirvana Indien": "Нирвана по-санскритски означает буквально угасание, например-- огня". По "Asiatic Journal" (Vol.24), оно означает собственно Nerawana, от пега -- без и wana -- жизнь, и тогда смысл его заключен в annihilatio{sup}274{/sup}. В "Eastern Monachism" Спенса Харди нирвана производится от Wana -- греховные желания, с отрицанием nir. И. И. Шмидт в своей "Истории восточных монголов" утверждает, что санскритское слово нирвана на монгольский язык переводится фразой, которая означает "отрешенный от скорби, освободившийся от скорби". Он же в своих лекциях в Петербургской академии сообщает, что нирвана противопоставляется сансаре, миру вечных возрождений, похоти и вожделения, обмана чувств и меняющихся форм, рождения, старости, болезней и смерти. На бирманском языке слово нирвана, по аналогии с остальными санскритскими .словами, превращается в nieban и переводится как "полное исчезновение". См.: Sangermano. Description of the Burmese empire. Trans. by Tandy, Rome, 1833,  27. В первом издании (1819) я тоже писал nieban, потому что тогда буддизм был известен мне только по скудным бирманским источникам. {sup}274{/sup} уничтожении (лат.) XLII. Жизнь рода В предыдущей главе я напомнил, что у Платона идеи различных ступеней существ, представляющих собой адекватную объективацию воли к жизни выступают в связанном с формой времени познании индивида как род, т.е. как связанные узами зачатия, следующие друг за другом однородные индивиды, и что поэтому род -- распространенная во времени идея (είδος, species). По этой причине сущность в себе каждого живого индивида коренится прежде всего в его роде, который существует только в индивидах. Хотя воля достигает самосознания только в индивиде и, следовательно, непосредственно познает себя лишь как индивид, глубоко заложенное сознание того, что сущность индивида объективируется собственно в роде, проявляется в том, что для индивида интересы рода (половые отношения, деторождение и вскармливание потомства) значительно важнее и ближе, чем все остальное. У животных с этим связан период течки (действие которого прекрасно описано Бурдахом в его "Физиологии", т. 1,  247, 257), у человека -- тщательный и скрупулезный выбор другого индивида для удовлетворения полового влечения, которое может достигать уровня страстной любви (чему я посвящу отдельную главу); с этим связана и необыкновенная любовь родителей к своему потомству. В дополнениях ко второй книге я сравнил волю с корнем дерева, а интеллект -- с его кроной; внутренне, или психологически, это так. Внешне же, или физиологически, корнем являются половые органы, а кроной -- голова. Питают индивида, правда, не гениталии, а кишечник, и тем не менее в качестве корня выступают гениталии, потором он укоренен. Физически индивид -- порождение рода, а метафизически -- более или менее несовершенный образ идеи, которая в форме времени предстает как род. B соответствии с этим наибольшая жизнеспособность, каки одряхление, начинаются в мозге и гениталиях одновременно и находятся в связи друг с другом. Половой инстинкт можно сравнить с внутренним стремлением дерева (рода), на котором произрастает жизнь индивида, подобно листу, подпитываемому деревом и, в свою очередь, способствующему его питанию: потому этот инстинкт так силен и исходит из глубины нашей природы. Кастрировать индивида -- значит отрезать его от дерева рода, на котором он растет, и в одиночестве обречь на засыхание, что приводит к упадку его умственных и физических сил. То, что вслед за актом служения роду, т.е. за оплодотворением, у каждого мгновенно наступает истощение и ослабление всех сил, а у большинства насекомых даже смерть, вследствие чего Парацельс сказал: "Seminis emissio est partis animae jactura"{sup}275{/sup}; то, что у человека утрата возможности оплодотворения свидетельствует о приближении смерти; то, что неумеренное пользование этой силой в любом возрасте сокращает жизнь, а воздержание, напротив, способствует росту сил, особенно мускульных, чем и пользовались греческие атлеты; что такое воздержание может продлить жизнь насекомого даже до следующей весны -- все это указывает на то, что жизнь индивида, в сущности, только взята взаймы у рода и что жизненная сила -- это как бы искусственно сдерживаемая сила рода. Объясняется это тем, что метафизический субстрат жизни непосредственно раскрывается в роде и лишь посредством его -- в индивиде. Вот почему в Индии лингам и иони почитаются как символ рода и его бессмертия и в качестве противовеса смерти придаются в виде атрибута именно божеству смерти -- Шиве. {sup}275{/sup} "Извержение семени есть утрата части жизни" (лат.). Но и без символа и мифа сила полового инстинкта, живое рвение и глубокая серьезность, с которыми каждое животное и человек выполняют его требования, свидетельствуют о том, что в своей половой функции животное становится сопричастным тому, в чем собственно изаключена его истинная сущность, а именно роду, тогда как остальные функции и органы непосредственно служат только индивиду, существование которого, собственно, лишь вторично. В силе полового инстинкта концентрируется вся сущность животного и в дальнейшем обнаруживается сознание того, что жизнь индивида непродолжительна и поэтому он должен прилагать все усилия к сохранению рода, в котором и заключается его истинное бытие. Представим для уяснения сказанного какое-либо животное в период течки и в акте зачатия. Мы наблюдаем в нем ранее неизвестные серьезность и рвение. Что же при этом происходит? Знает ли животное, что оно должно умереть и что посредством данного акта возникнет новый, подобный ему индивид, который займет его место? Нет, оно ничего этого не знает, поскольку не мыслит. Но оно так старательно заботится о продолжении своего рода, как будто знает об этом. Ибо оно сознает, что хочет жить и существовать, и высшую степень этого желания выражает в акте зачатия: это все, что происходит при этом в его сознании. И этого вполне достаточно для жизни животных, поскольку воля представляет собой начало исходное, а сознание -- вторичное. Поэтому воля и не нуждается в том, чтобы ею всегда руководило сознание: как только она определила себя в своей сущности, ее желание само собой будет объективироваться в мире представления. Поэтому если определенное животное, которое мы себе представили, хочет жизни и существования, то оно хочет этого не вообще, а именно в своей форме, которая и побуждает его к совокуплению с самкой его породы. Это его желание, внешне наблюдаемое в формах времени, предстает как образ данного животного, сохраняемый в течение бесконечности за счет непрерывной смены одной особи на другую, благодаря чередованию смерти и рождения, которые в таком случае являются только пульсацией этого пребывающего во все времена образа или формы (ιδέα, είδος, species). Ее можно сравнить с силами притяжения и отталкивания, благодаря антагонизму которых существует материя. Сказанное о животном относится и к человеку, ибо хотя у него акт зачатия сопровождается полным сознанием его конечной причины, однако вытекает не из подобного рода сознания, а непосредственно из воли к жизни, как ее концентрация. Тем самым его следует отнести к инстинктивным действиям. Ибо при зачатии животное не исходит из знания цели, так же как и в своих творческих стремлениях: в них воля в основном проявляется без посредничества познания, которому здесь подчинены лишь детали. Зачатие в известном смысле является самым замечательным из творческих влечений, а его создания -- самыми изумительными. Отсюда выясняется, почему половое влечение по своему характеру так сильно отличается от остальных: оно не только самое сильное, но даже по типу своей специфической силы превосходит любые другие. Оно всюду предполагается как необходимое и неизбежное и в отличие от других желаний не есть дело вкуса и каприза. Это желание составляет саму сущность человека и в борьбе с ним нет столь сильного мотива, который мог бы рассчитывать на победу. Оно настолько главенствует в жизни, что ничто не может заменить возможности его удовлетворения, и ради этого животное и человек решаются на любую опасность и любую борьбу. Наивным выражением понимания роли полового инстинкта служит известная надпись над украшенными фаллосом дверями форникса в Помпеях: "Heic habitat felicetas"{sup}276{/sup}; для входящего это звучало наивно, для выходящего -- иронично, а само по себе было смешно. Напротив, серьезно и достойно выражена необыкновенная сила полового инстинкта в надписи, которую, по свидетельству Феона из Смирны (De musica. С. 47), сделал Осирис на колонне, воздвигнутой им в честь вечных богов: "Духу, небу, солнцу, луне, земле, ночи, дню и отцу всего, что есть и что будет, -- Эросу", -- а также и в прекрасной апострофе, которой Лукреций начинает свое произведение: Aeneadum genetrix, hominum divomque voluptas, Alma Venus cet.{sup}277{/sup} {sup}276{/sup} "Здесь обитает плодородие" (лат.). {sup}277{/sup} Родительница потомков Энея, отрада людей и богов, -- о благая Венера! (лат.) Этому соответствует и более важное значение, которое играют половые отношения в мире людей, где они, собственно, служат невидимым центром всех дел и стремлений и повсюду заметны, несмотря на набрасываемые на них покровы. Они -- причина войны и цель мира, основа серьезности и мишень шуток, неисчерпаемый источник острот, ключ ко всем фривольностям и смысл всех тайных намеков, всех невысказанных желаний и всех взоров украдкой; они -- ежедневные мечтания и помыслы юноши, а нередко и старика, неотвязные мысли искушенного и навязчивые грезы целомудренного; всегда готовый материал для шуток именно потому, что в их основе лежит глубочайшая серьезность. Развлекающая мир пикантность и состоит в том, что самое важное и интересное для людей дело совершается тайно, а явно им как будто пренебрегают. В действительности же нам понятно, что оно как истинный и наследственный повелитель мира в силу своего полновластия, восседая на родовом троне, с насмешкой взирает с него на все меры, предпринимаемые для того, чтобы его обуздать и заточить в темницу или, по крайней мере, ограничить, насколько это возможно, и полностью скрыть, придавая ему характер второстепенного и побочного дела. Все это соответствует тому, что половое влечение -- ядро воли к жизни, концентрация любого желания; именно поэтому в тексте я назвал половые органы фокусом воли. Можно даже сказать, что человек -- это воплощение полового инстинкта, поскольку он возникает в результате акта совокупления, акт совокупления есть его заветная мечта и только инстинкт сохраняет и связывает в единое целое все его явление. Воля к жизни изначально выражена в стремлении сохранить индивида, но это лишь ступень к стремлению сохранить род, и оно должно быть настолько сильнее, насколько жизнь рода по своей продолжительности и значению превосходит жизнь индивида. Поэтому половой инстинкт -- самое полное проявление воли к жизни, ее наиболее отчетливо выраженный тип; и этому вполне соответствует как возникновение из него индивида, так и его господство над остальными желаниями природного человека. К этому относится еще одно наблюдение из области физиологии, которое проясняет мою основную теорию, изложенную во второй книге. Подобно тому как половое влечение есть самое сильное вожделение, вершина всех желаний, концентрация всей нашей воли, а его удовлетворение, соответствующее индивидуальному желанию, направленному на конкретного индивида, представляет собой вершину и венец его счастья, конечную цель его естественных стремлений, достижение которых для него означает достижение всего, а утрата -- утрату всего, так мы обнаруживаем, что в объективированной воле, т.е. в человеческом организме, сперма в качестве физиологического коррелята всего этого представляет собой секрецию всех секреций, квинтэссенцию всех соков, конечный результат всех органических функций, и в этом находим еще одно доказательство того, что тело есть лишь объективация воли, т.е. сама воля в форме представления. За рождением потомства следует забота о его сохранении, за половым влечением -- родительская любовь, и в них тем самым продолжается жизнь рода. Любовь животного к детенышам, подобно половому влечению, намного превышает по своей силе устремления, связанные с собственной индивидуальностью. Это проявляется в том, что даже самые кроткие животные готовы ради своих детенышей вести неравную борьбу не на жизнь, а на смерть, и почти у всех животных мать, защищая своих детенышей, идет навстречу любой опасности, а в некоторых случаях и на верную смерть. У человека эта инстинктивная родительская любовь опосредуется и направляется разумом, т.е. размышлением, иногда даже сдерживается им, причем у людей с дурным характером это может дойти до полной ее утраты; поэтому проявление родительской любви наиболее отчетливо выражено у животных. Но сама по себе такая любовь не менее сильна и в человеке: и здесь мы знаем отдельные случаи, когда она полностью побеждает самолюбие и доходит даже до принесения в жертву собственной жизни. Так, например, во французских газетах недавно сообщалось, что в Шехере, в департаменте Ло, отец покончил с собой, чтобы его сын, которому предстояло идти в армию, как старший сын матери-вдовы был освобожден от военной службы (Galignani. "Messenger" от 22 июня 1843 г.). Но у животных, не способных к размышлению, инстинктивная материнская любовь (самец, как правило, не осознает своего отцовства) проявляется непосредственно и неподдельно, с полной отчетливостью и во всей своей силе. В своей основе она выражает сознание животного о том, что его истинная сущность более непосредственно укоренена в роде, нежели в индивиде, поэтому в случае необходимости оно жертвует своей жизнью ради продолжения рода в детенышах. Таким образом, здесь, как и в половом влечении, воля к жизни в некоторой степени становится трансцендентной, поскольку ее сознание выходит за пределы индивида, которому оно принадлежит, и распространяется на весь род. Чтобы в описании второго проявления жизни рода не ограничиваться только абстрактными замечаниями и наглядно представить читателю все величие его проявления, я приведу несколько примеров необычайной силы инстинктивной материнской любви. Преследуемая морская выдра хватает своего детеныша и ныряет с ним в воду; всплывая, чтобы вдохнуть воздух, она прикрывает детеныша своим телом и, спасая его, подставляет себя стрелам охотника. Молодого кита убивают только для того, чтобы заманить его мать, которая спешит к нему и обычно не покидает его, пока он жив, даже если в нее попадает несколько гарпунов (Скорсбей. Дневник путешествия на ловлю китов. Перевод с англ. Криза). На острове Трех королей в Новой Зеландии обитают огромные тюлени, которых называют морскими слонами (Phoca proboscidea). Они плавают стаей вокруг острова и питаются рыбой, но под водой у них есть неизвестные нам жестокие враги, которые часто наносят им тяжелые раны, поэтому их совместное плавание требует особой тактики. Самки рожают на берегу; пока они вскармливают детенышей от семи до восьми недель, все самцы окружают их и не пускают в море, если же голод побуждает их к такого рода попыткам, кусают их. Так они голодают все вместе в течение семи иливосьми недель до глубокого истощения, ради того чтобы детеныши не заплывали в море, пока не научатся хорошо плавать и следовать необходимой тактике, которой их обучают родители посредством пинков и укусов (Freycinet. Voy. aux terres Australes. 1826). В этом обнаруживается то, как родительская любовь, подобно всякому сильному стремлению воли (см. гл. 19, 6), развивает рассудок. Дикие утки, малиновки и многие другие птицы, когда охотник приближается к их гнезду, начинают с громким криком летать у него под ногами, порхая туда и сюда, будто у них поражены крылья, чтобы отвлечь внимание от птенцов на себя. Жаворонок пытается отвлечь собаку от своего гнезда, жертвуя собой. Точно так же лани и серны отвлекают охотников на себя, чтобы не тронули их детенышей. Ласточки влетают в горящие дома, чтобы спасти своих птенцов или погибнуть вместе с ними, В Делъфе во время одного сильного пожара сгорел в гнезде аист, не покинувший своих птенцов, которые еще не умели летать (Hadr. Junius. Descriptio Hollandiae). Глухарей и вальдшнепов можно ловить в гнезде, пока они выводят детенышей. Muscicapa tyrannus защищает свое гнездо с особым мужеством и сопротивляется даже орлам. Когда муравья разрезали пополам, его передняя половина еще пыталась прикрыть личинок. Собака, у которой вырезали из живота детенышей, умирая, подползла к ним, стала их ласкать и заскулила, когда их отняли у нее (Бурдах. Физиология как опытная наука. Т. 2 и 3). XLIII. Наследственность свойств Что при зачатии объединенное родителями семя передает детям особенности не только рода, но и индивидов -- в отношении свойств физических (объективных, внешних), -- показывает повседневный опыт, и это признано уже давно: Naturae sequitur semina quisque suae. (Catull){sup}278{/sup} {sup}278{/sup} Природе семян следует каждый (Катулл)(лат.). Распространяется ли это и на духовные (субъективные, внутренние) свойства, наследуют ли дети и их от родителей -- это вопрос, который уже часто ставился и почти всегда получал утвердительный ответ. Труднее при этом решить проблему выделения того, что унаследовано от отца и что -- от матери и каково, следовательно, духовное наследие, получаемое от наших родителей. Если обратиться к этой проблеме в свете нашего основного знания о том, что воля есть сущность в себе, ядро и корень в человеке, а интеллект -- нечто вторичное, извне привнесенное, акциденция данной субстанции, то и не обращаясь к опыту, мы признаем возможность того, что при зачатии отец в качестве sexus potior{sup}279{/sup} и производящего принципа задает основу, корень новой жизни, т.е. волю, а мать в качестве sexus sequior{sup}280{/sup} и принципа лишь воспринимающего передает вторичное, интеллект; следовательно, человек свои моральные качества, свой характер, свои склонности и страсти наследует от отца, а степень, свойства и направленность своей рассудочности -- от матери. Эта гипотеза действительно находит свое подтверждение в опыте, хотя такой вывод делается не наоснове физического эксперимента, а следует частично из многолетних, тщательных и тонких наблюдений, частично -- из истории. {sup}279{/sup} пола властвующего (лат.). {sup}280{/sup} пола подчиненного (лат.). Преимущество собственного опыта состоит в полной достоверности и детальной точности, за счет чего компенсируется недостаток того, что сфера его ограничена и примеры не общеизвестны. Поэтому я прежде всего отсылаю каждого к этому опыту. Пусть он сначала понаблюдает за собой, признается самому себе в своих склонностях и страстях, недостатках и слабостях своего характера, пороках, а также достоинствах и добродетелях, если они есть; затем пусть вспомнит своего отца -- и, несомненно, обнаружит все эти черты характера у него. Напротив, характер его матери окажется совершенно иным, и сходство с ее моральными качествами встречается крайне редко, разве что в тех исключительных случаях, когда характеры родителей совпадают. Пусть он сопоставит, например, такие черты характера у себя и своего отца, как вспыльчивость или терпение, скупость или расточительность, склонность к сладострастию, невоздержанности или игре, жестокость или доброта, искренность или лицемерие, гордость или снисходительность, мужество или трусость, покладистость или вспыльчивость, умиротворение или ненависть и т.д. Пусть он подвергнет такому исследованию всех, чьи родители и характер ему хорошо известны. Если он проведет этот анализ внимательно, умело и искренне, то результат, несомненно, подтвердит нашу теорию. Так, например, окажется, что свойственная некоторым людям склонность ко лжи может быть одинаково присуща двум братьям, ибо они унаследовали ее от отца; именно поэтому комедия "Лжец и его сын" психологически верна. Впрочем, здесь надо иметь в виду два неизбежных ограничения, игнорировать которые можно только при явной недобросовестности. Во-первых, pater semper incertus{sup}281{/sup}. Только несомненное физическое сходство с отцом позволяет устранить это ограничение; поверхностного же сходства для этого недостаточно, так как иногда проявляются последствия прежнего оплодотворения, при которых дети от второго брака иногда немного похожи на первого мужа их матери, а рожденные от прелюбодеяния -- на законного отца. Еще отчетливее наблюдаются такого рода последствия у животных. Второе ограничение заключается в том, что хотя в сыне и проявляются моральные качества отцовского характера, но они модифицированы другим, зачастую совершенно отличным интеллектом (наследие матери); поэтому и необходимы коррективы такого наблюдения. Модификация, в зависимости от упомянутого различия, может быть значительной или ничтожной, но никогда не бывает так значительна, чтобы и в ней заметно не проступали черты отцовского характера; она подобна человеку, изменившему внешность необычной одеждой, париком и бородой. Если, например, человек унаследовал от матери выдающийся ум, способность к размышлению и рассудительности, то под действием этой способности он сумеет частично обуздать, частично скрыть страсти, унаследованные им от отца, которые будут проявляться методически и планомерно или останутся тайной для других; вот поэтому такой человек будет очень отличаться от своего весьма ограниченного отца, хотя возможны также и противоположные случаи. Склонности и страсти матери не передаются детям, которые зачастую обладают даже противоположными свойствами. {sup}281 {/sup}отцовство всегда недостоверно (лат.). Преимущество исторических примеров по сравнению с примерами из частной жизни в том, что они общеизвестны; но ценность их снижается тем, что они не во всем достоверны, зачастую искажены и, кроме того, затрагивают только общественную, а не частную жизнь людей с точки зрения государственной значимости и не раскрывают поэтому более тонких черт характера. Тем не менее я приведу для прояснения моего тезиса о наследственности несколько исторических примеров, к которым те, кто специально занимается изучением истории, несомненно, смогут прибавить гораздо большее число таковых. Известно, что Публий Деций Мус героически пожертвовал своей жизнью на благо родины: торжественно посвятив себя и своих врагов подземным богам, он с покрытой головой бросился в ряды латинян. Почти сорок летспустя его одноименный сын совершил такой же поступок в войне с галлами (Liv. VIII, 6; X, 28). Следовательно, это подтверждает сказанное Горацием: "Fortes creantur fortibus et bonis"{sup}282{/sup}, обратную сторону чего показывает Шекспир: Cowards father cowards, ans base things sire base{sup}283{/sup}. (Cymb. IV, 2.) {sup}282{/sup} "Отважны только отпрыски смелого" (лат.). В древней римской истории мы видим целые семьи, члены которых в ряду поколений отличались беззаветной любовью к родине и мужеством: таковы род Фабиев и род Фабрициев. Александр Македонский был властолюбив и стремился к завоеваниям, как и его отец Филипп. Весьма примечательна генеалогия Нерона, которую Светоний (с. 4 et 5) в моральных целях предпосылает описанию правления этого чудовища. Это род Клавдиев, который процветал в Риме в течение шести столетий и дал деятельных, но высокомерных и жестоких людей. Из этого рода вышли Тиберий, Калигула и, наконец, Нерон. Уже в деде Нерона, а еще сильнее в отце проявились те ужасные свойства, которые достигли своего полного развития в Нероне -- отчасти потому, что его высокое положение предоставляло для этого большие возможности, отчасти потому, что его матерью была безрассудная менада Агриппина, не способная одарить его интеллектом для обуздания страстей. Светоний совершенно в нашем понимании рассказывает, что при рождении Нерона praesagio fuit etiam Domitii, patris vox, inter gratulationes amicorum, negantis, quidquam ex se et Agrippina, nisi detestabile et malo publico nasci potuisse{sup}284{/sup}. {sup}283 {/sup}От трусов рождаются трусы и от низких дел -- низость (англ.). {sup}284{/sup} пророческими были и слова отца его Домиция, который в ответ на поздравления друзей воскликнул, что от него и Агриппины не может родиться ничего, кроме ужаса и горя для человечества (лат.). Напротив, Кимон, сын Милътиада, и Ганнибал, сын Гамилъкара и Сципионы, были героями и благородными защитниками отечества. Сын Папы Александра VI, Цезарь Борджиа, был отвратительным подобием отца. Сын пресловутого герцога Альбы был таким же злым и жестоким, как и его отец. У коварного и бесчестного Филиппа IV Французского, жестоко пытавшего и казнившего тамплиеров, была дочь Изабелла, супруга Эдуарда II Английского, которая начала против своего мужа войну и взяла его в плен; после того как он подписал акт отречения, а попытка довести его до смерти жестоким обращением не удалась, Изабелла приказала покончить с ним в тюрьме способом, который слишком ужасен, чтобы рассказывать о нем. Кровожадный тиран и защитник веры Генрих VIII Английский имел от первого брака дочь, королеву Марию, отличавшуюся в равной степени ханжеством и жестокостью, за многочисленные сожжения еретиков получившую прозвище Bloody Mary (Мария Кровавая). Его дочь от второго брака, Елизавета, унаследовала от своей матери Анны Болейн выдающийся ум, который уберег ее от ханжества и обуздал в ней отцовский характер, хотя и не подавил окончательно; время от времени он проявлялся и отчетливо проступил в ее жестоком обращении с Марией Стюарт. Ван Гейнс в своей "Disputatio de corporum habitudine, animae, hujusque virium indice" (Harderov, 1789,  9) рассказывает, по Марку Донату, об одной шотландской девочке, отец которой был сожжен за разбой и людоедство, когда ей был только год; несмотря на то что она выросла в совершенно других условиях, с годами у нее появилось такое же пристрастие к человеческому мясу и, застигнутая однажды при этом, в наказание она была погребена заживо. В журнале "Freimütiger" от 13 июля 1821 года сообщается, что в департаменте Об полиция разыскивала девушку, убившую двух детей, которых ей поручили доставить в воспитательный дом, с целью овладеть незначительной суммой их денег. Полиция обнаружила труп этой девушки, когда она была утоплена по дороге в Париж, близ Ромилли, а убийцей оказался ее родной отец. Приведем еще несколько случаев из новейшего времени, сообщаемых газетами. В октябре 1836 года в Венгрии был приговорен к смертной казни некий граф Белецнаи за убийство одного чиновника и нанесение тяжелых ранений своему родственнику; ранее был казнен за отцеубийство его старший брат; а его отец тоже был убийцей ("Франкфуртская почтовая газета" от 26 октября 1836 г.). Год спустя младший братэтого графа на той же дороге, где последний убил чиновника, выстрелил из пистолета в служащего своего поместья, но промахнулся ("Франкфуртский журнал" от 16 сентября 1837 г.). Во "Франкфуртской почтовой газете" от 19 ноября 1857 года в корреспонденции из Парижа сообщается о вынесении приговора очень опасному преступнику Лемеру и его сообщникам, при этом уточняется, что "преступные наклонности, по-видимому, наследственны в его семье и в семьях его товарищей: несколько человек из их рода окончили свою жизнь на эшафоте". Грекам также были известны подобные случаи, что подтверждается в одном месте "Законов" Платона (Stob. Flor. Vol. 2). В архивах криминалистики можно, вероятно, обнаружить немало подобных родословных. Особенно часто наследуется склонность к самоубийству. Если, с другой стороны, сыном замечательного Марка Аврелия был столь безнравственный Коммод, то это нас не смущает, поскольку известно, что Diva Faustina была uxor infamus{sup}285{/sup}. Напротив, мы запомним это, чтобы в аналогичных случаях предполагать подобную причину; например, я никогда не поверю, что Домициан был родным братом Тита, и предполагаю, что Веспасиан был обманутым мужем. {sup}285{/sup} неверной женой (лат.). Что касается второй части установленного мной принципа, т.е. наследования интеллекта от матери, то она пользуется гораздо большим признанием, чем первая часть, которой самой по себе противостоит liberum arbitrium indifferentiae{sup}286{/sup}, а ее особому пониманию -- простота и неделимость души. Уже древнее народное выражение "Mutterwitz"{sup}287{/sup} свидетельствует о раннем признании этой истины, основанной на проверенных случаях наблюдения как незначительных, так и выдающихся интеллектуальных способностей, что наиболее одаренными были люди, чьи матери так или иначе выделялись своим интеллектом. А то, что интеллектуальные способности отца не переходят к сыну, доказывают как отцы, так и сыновья людей выдающихся способностей: их сыновья в основном ничем не примечательны и не проявляют одаренности отца. Если же из этого многократно подтвержденного правила находится отдельное исключение, как, например, Питт и его отец лорд Чатам, то мы имеем право и даже обязаны приписывать это случайности, хотя такой случай, ввиду необыкновенной редкости больших талантов, бесспорно, относится к числу исключительных. Но здесь применимо следующее правило: невозможно, чтобы невозможное никогда не происходило. К тому же выдающиеся государственные деятели (как я уже отмечал в главе XXII) обязаны своими качествами как характеру, унаследованному от отца, так и интеллектуальным способностям. Но ни одного аналогичного случая неизвестно мне среди художников, поэтов и философов, чьи творения только и считаются гениальными. Правда, отец Рафаэля был художником, но не великим; отец и сын Моцарта были музыкантами, но не великими. Однако нельзя не удивляться, что судьба, предназначая этим двум величайшим в своей области людям очень короткую жизнь, как будто позаботилась о том, чтобы в виде компенсации они, в отличие от большинства других гениев, не теряли времени в молодости и уже с детства, следуя примеру и указаниям отца, получили необходимую подготовку в области того искусства, для которого были предназначены, словно уже родились в мастерской. Эта загадочная и таинственная сила, которая как будто руководит индивидуальной жизнью, была для меня предметом особых размышлений, о которых я рассказал в своей статье "О кажущейся преднамеренности в судьбе отдельного человека" (Парерги. Т. I). Следует также заметить, что есть такие научные области, где необходимы хорошие природные способности, но все же не столь уж редкие и исключительные; основными требованиями здесь становятся настойчивость, прилежание, терпение, ранняя подготовка, продолжительные занятия и большая практика. Этим, а не унаследованным от отца интеллектом объясняется тот факт, что сын всегда охотно вступает на дорогу, проложенную отцом, и почти все профессии в ряде семейств передаются из поколения в поколение, а в некоторых науках, прежде всего требующих прилежания и настойчивости, некоторые семьи дали целые поколения заслуженных ученых, к которым относятся Скалигеры, Бернулли, Кассини, Гершели. {sup}286{/sup} неограниченная свобода воли (лат.). {sup}287{/sup} прирожденный, т.е. собственно материнский, ум(нем.). Число примеров, доказывающих факт наследования интеллекта от матери, было бы гораздо большим, если бы свойства и назначение женщин не приводили к тому, что они редко публично проявляют свои способности, которые в итоге не становятся достоянием истории и о них неизвестно потомкам. К тому же женский организм слабее мужского, и эти способности не могут достигнуть той степени, в какой они впоследствии при благоприятных обстоятельствах проявляются у их сыновей; но именно поэтому их достижения заслуживают более высокой оценки. В данный момент я могу привести только следующие факты в подтверждение моего тезиса. Иосиф II был сыном Марии Терезии. Кардано в третьей главе своей "De vita propria" говорит: "Моя мать отличалась своей памятью и умом". Ж.-Ж. Руссо в первой книге своих "Confessions" пишет так: "Красота моей матери, ее ум, ее таланты были слишком блестящи для ее скромного положения в обществе"; затем приводит ее весьма милый стишок. Д'Аламбер был внебрачным сыном Клодины фон Тенсен -- женщины выдающегося ума, автора нескольких романов и других беллетристических произведений, которые пользовались в ее время большим успехом и теперь еще читаются не без интереса (см. ее биографию в Blätter für literarische Unterhaltung ["Листках литературных бесед"] за март 1845 г., в No 71-73). О том, что мать Бюффона была замечательной женщиной, свидетельствует следующее место из "Voyage à Montbar", par Hérault de Sèchelles, которое приводит Флуране в своей "Histoire des travaux de Buffon": "Бюффон придерживался того взгляда, что в общем дети наследуют от своей матери ее интеллектуальные и моральные качества; развивая это положение в беседах, он применял его к самому себе и воздавал хвалу своей матери, которая действительно обладала большим умом, широкими познаниями и прекрасно организованным рассудком". То, что он упоминает и о моральных качествах, является ошибкой, либосделанной рассказчиком, либо объясняющейся тем, что у матери Бюффона оказался такой же характер, как у его отца. Нам известно множество совсем других случаев, когда характеры матери и сына были противоположны; поэтому величайшие трагики могли изобразить в "Оресте" и "Гамлете" вражду матери и сына, причем сын в этих трагедиях выступает с моральных позиций отца и мстит за него. Обратный же случай, когда сын выступил бы против отца защитником и мстителем за мать, был бы возмутителен и нелеп. Объясняется это тем, что у отца и сына действительно обнаруживается тождество сущности, которая есть воля, а у матери и сына есть только тождество интеллекта, да и то лишь условно. Мать и сын могут быть противоположны по своим моральным качествам; отец и сын могут отличаться только по своему интеллекту. И с этой точки зрения достаточно очевидна необходимость традиционного закона: женщина не может быть продолжателем рода. Юм в своей краткой автобиографии пишет: "Моя мать была женщиной редких достоинств". О матери Канта в новейшей биографии Ф. В. Шуберта сказано: "По собственному признанию ее сына, она была женщиной большого природного ума. Для того времени, когда девушкам столь редко предоставлялась возможность получить образование, она обладала необходимыми знаниями и впоследствии заботилась о самообразовании. Во время прогулок она обращала внимание сына на различные явления природы и пыталась объяснить их всемогуществом Бога". Хорошо известно, какой разумной, одаренной и предусмотрительной женщиной была мать Гете. Что только не писали о ней! Об отце же -- ничего; сам Гете описывает его как человека средних способностей. Мать Шиллера была неравнодушна к поэзии и сама писала стихи, отдельный отрывок которых можно найти в ее биографии, написанной Швабом. Бюргер, подлинно поэтический гений, который, возможно, после Гете займет первое место среди немецких поэтов, ибо по сравнению с его балладами шиллеровские кажутся холодными и искусственными, оставил очень важные сведения о своих родителях, которыеего друг и врач Альтгоф передает в опубликованной им в 1798 году биографии следующим образом: "Отец Бюргера обладал рядом знаний в соответствии стогдашним методом образования и был при этом добрым, честным человеком, но настолько любил удобство, покой и свою трубку, что, как говорил мой друг, должен был основательно подготовиться к тому, чтобы уделить четверть часа занятиям с сыном. Его жена была женщиной выдающихся интеллектуальных способностей, но столь мало развитых, что она едва научилась разборчиво писать. Бюргер полагал, что при соответствующем образовании его мать стала бы самой знаменитой представительницей своего пола, хотя иногда он весьма резко порицал некоторые моральные качества ее характера. Он считал, что от матери унаследовал некоторые интеллектуальные способности, от отца же -- некоторые моральные качества". Мать Вальтера Скотта была поэтессой и общалась с выдающимися людьми своего времени, о чем сообщает некролог в английском "Globe" от 24 сентября 1832 года О том, что ее стихотворения публиковались в 1789 года, я узнал из статьи, озаглавленной "Mutterwitz" и помещенной в издаваемых Брокгаузом "Blätter für literarische Unterhaltung" от 4 октября 1841 года. Здесь представлен длинный список талантливых женщин, у которых были знаменитые сыновья; я приведу лишь два примера. "Мать Бэкона владела рядом языков, ей принадлежит немало работ и переводов, в которых она проявила образованность, остроумие и тонкий вкус. Мать Бургаве отличалась познаниями и в области медицины". С другой стороны, существенное подтверждение того, что от матери наследуется слабость интеллекта, приводит Галлер: "Мы знаем, что от двух сестер из рода патрициев, которые вышли замуж благодаря своему богатству несмотря на то, что были довольно глупы, век спустя на очень знатные семьи распространились семена их болезни, так что в четвертом и даже в пятом поколении среди их потомков встречаются отдельные глупцы" (Haller. Elemente physiolog. Lib. XXIX,  8). Эскиролъ также считает, что безумие чаще наследуетсяот матери, чем от отца. Если же оно все-таки переходит от него, я объясняю это как результат духовной предрасположенности. Из нашего принципа как будто следует, что сыновья одной матери должны обладать одинаковыми интеллектуальными способностями и если одарен один из них, то должен быть одарен и другой. Иногда так и бывает, например: братья Караччи, Иосиф и Михаил Гайдны, Бернгард и Андреас Ромберги, Жорж и Фридерик Кювье; я добавил бы и братьев Шлегелей, если бы младший из них, Фридрих, своим позорным обскурантизмом, которым он вместе с Адамом Мюллером увлекался последнюю четверть своей жизни, не лишил себя чести занимать место рядом со своим замечательным, безупречным и выдающимся братом, Августом Вильгельмом. Ибо обскурантизм -- грех если не против святого духа, то против духа человеческого, и его не следует прощать; наоборот, по отношению к тому, кто в нем уличен, нужно всегда проявлять непримиримость и при любой возможности выражать ему презрение в течение всей его жизни и даже после его смерти. Однако сделанный нами вывод об одинаковых способностях братьев часто не подтверждается: брат Канта был заурядным человеком. Чтобы объяснить это, вспомним отмеченные мной в главе XXXI физиологические условия гениальности, для проявления которой требуется не только развитый, рационально сформированный мозг (наследие матери), но и энергия сердца, чтобы придать мозгу жизненной силы, субъективно страстная воля, живой темперамент, и это -- наследие отца. Однако эти свойства достигают своего расцвета лишь в самые зрелые годы отца, и еще быстрее стареет мать. Поэтому одаренными сыновьями обычно бывают старшие, рожденные, когда родители еще полны сил: ведь брат Канта был моложе его на одиннадцать лет. Даже если оба брата обладают выдающимися способностями, обычно выше стоит старший. Впрочем, не только старость, но и любое временное ослабление жизненных сил и нарушение здоровья у родителей ко времени зачатия могут повлиять на наследственность каждого из братьеви помешать появлению столь редкого явления, как выдающийся талант. Отметим при этом, что отсутствие названных различий у близнецов есть причина почти полного тождества их внутренней сущности. Если и встречаются отдельные случаи, когда мать одаренного человека не обладала развитыми интеллектуальными способностями, то объясняется это тем, что ее отец был флегматиком, вследствие чего ее развитый мозг не поддерживался соответствующей энергией кровообращения -- условие, которое я разъяснил в главе XXXI. И все же достаточно развитая нервная и церебральная системы были бы унаследованы сыном, если бы его отец был человеком живого и страстного темперамента, когда и возникло бы второе соматическое условие для интеллектуальной одаренности. Может быть, этим объясняется талант Байрона, поскольку мы нигде не находим упоминания об интеллектуальных способностях его матери. То же объяснение применимо и к случаю, когда высокоодаренная мать гениального сына родилась не от столь же талантливой матери, отец которой, вероятно, был флегматиком. Дисгармоничность, неуравновешенность, неустойчивость характера большинства людей, вероятно, объясняются тем, что происхождение каждого индивида неоднородно и волю он наследует от отца, а интеллект -- от матери. Чем более разнородны и несоизмеримы были родители человека, тем сильнее эта дисгармоничность и внутренний разлад. Если одни люди выделяются своей сердечностью, другие -- умом, то встречаются и такие, преимущество которых заключается в определенной гармонии и единстве их существа, возникающей в силу того, что их сердце и ум настолько соответствуют друг другу, что взаимно поддерживают и усиливают свои действия; тогда можно предполагать, что родители этих людей особенно соответствовали друг другу. Что касается физиологической стороны изложенной теории, то я укажу лишь, что Бурдах, ошибочно полагая, что одно и то же психическое свойство может быть унаследовано как отца, так и от матери, все же прибавляет:"В целом наследие отца больше влияет на раздражимость, а наследие матери -- на чувствительность" (Физиология как опытная наука. Т. 1,  306). Сюда же относится и сказанное Линнеем в "Systema naturae": "Mater prolifera promit, ante generationem, vivum compendium medullare novi animalis, suique simillimi, carinam Malpighianam dictum, t'anquam plumulam vegetabilium: hoc ex genitura Cor adsociat ramificandum in corpus. Punctum enim saliens ovi incubantis avis ostendit primum cor micans, cerebrumque cum medulla: corculum hoc, cessans a frigore, excitatur callido hiatu, premitque bulla aerea, sensim dilatata, liquores, secundum canales fluxiles. Punctum vitalitatis itaque in viventibus est tanquam a prima creatione continuata medullaris vitae ranificatio, cum ovum sit gemma medullaris matris a primordio viva, licet non sua ante proprium cor paternum"{sup}288{/sup}. {sup}288{/sup} "Материнская особь имеет в себе до зачатия набросок живого, вроде нервной ткани, нового существа, которое ей уподобляется и называется carina malpighiana, нечто вроде пушинки растения; после зачатия оно выделяет сердце, чтобы укоренить его в теле. Ведь дрожащая точка в яйце, которое высиживает птица, вначале обнаруживает бьющееся сердце, головной и спинной мозг. Под воздействием холода это маленькое сердце не проявляет никакой активности, но теплое дуновение придает ему сил, и посредством постепенно растущего воздушного пузыря сердце давит на жидкость в их каналах. Точка жизненных сил в живых существах есть также продолжающееся перед зачатием нервоподобное разветвление жизни, поскольку яйцо есть нервная почка в материнском лоне, которая живет с самого начала, хотя еще не получила сердца, происходящего от отца" (лат.). Если теперь связать наше положение о том, что характер наследуется от отца, а интеллект -- от матери, с предыдущим положением о различии, установленном природой между людьми как в моральном, так и в интеллектуальном отношении, а также и с представлением о полной неизменности характера и умственных способностей, то мы придем к мысли, что подлинное и глубокое усовершенствование человеческого рода может быть достигнуто не извне, а изнутри, т.е. не посредством обучения и образования, а, скорее, на пути органической смены поколений. Нечто подобное имел в виду Платон, предлагая в пятой книге "Государства" странный план усиления и облагораживания касты воинов: если кастрировать всех негодяев и запереть в монастырь всех дураков, людям благородного характера предоставить целый гарем, а всем умным и одаренным девушкам дать в мужья настоящих мужчин, то появилось бы поколение, которое затмило бы век Перикла. Не увлекаясь такого рода утопиями, все же стоило бы подумать о том, как, установив в качестве самого сурового наказания после смертной казни кастрацию (если не ошибаюсь, таковой она и была у некоторых древних народов), можно было бы уничтожить целые поколения негодяев -- тем более что большинство преступлений совершаются, как известно, в возрасте двадцати -- тридцати лет *. * Лихтенберг в одном из своих сочинений (Геттинген, 1804, т. 2) пишет: "В Англии кем-то было предложено кастрировать воров. Предложение недурно, хотя наказание очень сурово: оно покрывает человека позором и в то же время не препятствует его возможности работать; притом если склонность к воровству передана по наследству, то она парализуется. Подобная кара укрощает дух человека и ввиду того, что к воровским подвигам зачастую побуждает половой инстинкт, то отпадает и этот повод к ним. Зато не более чем фривольностью будет замечание, что под угрозой такого наказания жены будут удерживать своих мужей от воровства: ведь при нынешнем порядке вещей они рискуют потерять их вовсе". Следует также подумать о том, не лучше ли выдавать предоставляемое в известных случаях приданое от общества не предположительно самым добродетельным девушкам, как это принято теперь, а самым разумным и одаренным, поскольку судить о добродетели очень трудно; ведь только Бог, как говорится, читает в сердцах, да и возможность проявить благородный характер представляется редко и зависит от случая; к тому же добродетель некоторых девушек в основном объясняется тем, что они некрасивы; об уме же те, кто сам не лишен его, могут после некоторой проверки судить с достаточной уверенностью. Еще один практический вывод из нашей теории заключается в следующем. Во многих странах, в том числе и в Южной Германии, существует вредный для здоровья обычай носить тяжести, часто весьма значительные, женщинами на голове. Это не может не оказывать вредного действия на мозг женщин, который постепенно теряет свои качества; а так как интеллект мужчины наследуют от женщин, весь народ постепенно глупеет, что, впрочем, для многих невеликая беда. Отказ от этого обычая мог бы повысить уровень интеллекта всего народа, что, несомненно, более всего способствовало бы росту национального богатства. Однако предоставим эти практические выводы другим, а сами вернемся к своей особой этико-метафизической точке зрения. Сопоставив содержание главы XLI с данной главой, мы придем к выводу, который при всемсвоем трансцендентном характере опирается и на непосредственные эмпирические данные. Один и тот же характер или одна и та же индивидуально определенная воля живет во всех потомках одного рода, начиная от родоначальника и до его современного представителя. Но в каждом из них воле придан другой интеллект, другая степень и другой способ познания. Поэтому в каждом из членов рода жизнь представляется воле с другой стороны, при определенном освещении ею приобретается иной взгляд на жизнь, извлекаются иные уроки. Правда, поскольку интеллект угасает вместе с индивидом, воля не может непосредственно дополнять опыт одного из этих представителей рода опытом другого. Но как результат каждого нового понимания жизни, которое дает воле только личность, само ее воление получает другое направление, модифицируется и, самое главное, при этом вновь должно утверждать или отрицать жизнь. Таким образом, возникающий из необходимости соединения двух полов для зачатия естественный закон, при котором постоянно сочетаются в различных вариантах воля и интеллект, становится благом. Ибо благодаря этому жизнь постоянно обращена к воле (отражением и зеркалом которой она служит) новыми сторонами, как бы постоянно поворачивается перед ней, позволяя применять к себе новые способы созерцания, чтобы воля при каждом из них решалась на свое утверждение или отрицание: ей доступны обе возможности, но только в случае самоотрицания она в смерти приходит к завершению всего феноменального. Поскольку одной и той же воле постоянное обновление и изменение интеллекта, открывая ей новый взгляд на мир, дает возможность спастись, а интеллект наследуется от матери, то, возможно, этим и объясняется запрет на брак между братом и сестрой у большинства народов (при очень немногих и недостоверных исключениях); более того, между ними невозможна даже половая связь -- разве в очень редких случаях извращения половых влечений или же когда брат и сестра в действительности не родные. Ибо в браке между родственниками не может возникнуть ничего другого, кромесоединения тех же воли и интеллекта, которые уже объединены в союзе родителей, что привело бы к безнадежному повторению уже существующего феномена. Когда мы ближе присматриваемся к невероятному и столь очевидному разнообразию людских характеров и видим, что один человек добр и великодушен, а другой зол и даже жесток, один справедлив, порядочен и откровенен, а другой полон лжи, проныра, обманщик, предатель, неисправимый негодяй, то перед нами открывается целая бездна, и мы тщетно будем отыскивать причины такого разнообразия. Индусы и буддисты решают эту проблему, утверждая: "Это -- плоды деяний в предшествующей жизни". Такое решение, самое древнее и понятное, исходящее от мудрейших людей, только отодвигает вопрос дальше. Однако более приемлемое решение вряд ли удастся найти. С точки зрения всей моей теории можно лишь сказать, что там, где речь идет о воле как о вещи в себе, закон основания, будучи только формой явления, больше не находит применения и вместе с ним отпадает любое "зачем" и "почему". Абсолютная свобода состоит в том, что есть нечто совершенно неподвластное закону основания как принципу необходимости, и такая свобода свойственна только вещи в себе, которая и есть воля. Таким образом, она в своем явлении (Operari) подчинена необходимости, но в своем существовании (Esse), где становится вещью в себе, она свободна. Поэтому, когда мы доходим до вещи в себе, как это здесь и случилось, всякое причинно-следственное объяснение прекращается и нам остается только сказать: здесь проявляется истинная свобода воли в той мере, в какой она вещь в себе; но как таковая она беспричинна, т.е. не знает никакого "почему". Именно поэтому здесь и прекращается для нас всякое понимание, ибо оно опирается на закон основания и состоит только в применении этого закона. XLIV. Метафизика половой любви Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учености, всеведущие, и всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это все устремляется в пары и почему везде любовь и поцелуи? Высокие мудрецы, скажите мне это! Подумайте, подумайте, что это случилось со мной, как это, где это, когда это и почто это случилось и со мною? Бюргер Эта глава -- последняя из тех четырех глав, которые связаны между собою в разных отношениях и вследствие этого образуют до некоторой степени целое в целом. Внимательный читатель увидит это сам, так что мне не придется прерывать свое изложение ссылками и повторениями. Мы привыкли видеть, что поэты занимаются преимущественно изображением половой любви. Она же обыкновенно служит главной темой всех драматических произведений, как трагических, так и комических, как романтических, так и классических, как индусских, так и европейских; не в меньшей степени является она сюжетом гораздо большей половины лирической поэзии, а равно и эпической, в особенности, если причислить к последней те великие груды романов, которые вот уже целые столетия ежегодно появляются во всех цивилизованных странах Европы с такою же регулярностью, как полевые злаки. Все эти произведения в своем главном содержании не что иное, как многосторонние, краткие или пространные описания половой страсти. И самые удачные из этих изображений, как например, "Ромео и Джульетта", "Новая Элоиза", "Вертер", достигли бессмертной славы. Если же Ларошфуко полагает, что со страстной любовью дело обстоит так же, как с привидениями, о которых все говорят, но которых никто ее видел, и если Лихтенберг в своем очерке "О могуществе любви" тоже оспаривает и отрицает реальность и естественность этого чувства, то это с их стороны -- большое заблуждение. Ибо невозможно, чтобы нечто природе человеческой чуждое и ей противоречащее, т.е. какой-то из воздуха сотканный призрак, постоянно и неустанно вдохновляло поэтический гений и в его созданиях находило себе неизменный прием и сочувствие со стороны человечества: Rien n'est beau, que le vrai; le vrai seul est aimable{sup}289{/sup} (Boil.) {sup}289{/sup} Без истины не может быть прекрасного в искусстве; нет ничего прекрасного, кроме правды; только истина приятна (Буало) (фр.) Опыт, хотя и не повседневный, подтверждает это. В самом деле: то, что обыкновенно имеет характер живой, но все еще победимой склонности, при известных условиях может возрасти на степень такой страсти, которая мощью своею превосходит всякую другую, и объятые ею люди отбрасывают прочь всякие соображения, с невероятной силой и упорством одолевают все препоны и для ее удовлетворения не задумываются рисковать своею жизнью и даже сознательно отдают эту жизнь, если желанное удовлетворение оказывается для них вовеки недостижимо. Вертеры и Джакопо Ортизи существуют не только в романах; каждый год Европа может насчитать их, по крайней мере, с полдюжины; sed ignotis perierunt mortibus illi{sup}290{/sup}, ибо страдания их не находят себе другого летописца, кроме чиновника, составляющего протокол, или газетного репортера. Но читатели судебно-полицейских известий в английских и французских газетах могут засвидетельствовать справедливость моего указания. И еще больше количество тех, кого эта страсть доводит до сумасшедшего дома. Наконец, всякий год бывает один-два случая совместного самоубийства какой-нибудь любящей, но силою внешних обстоятельств разлучаемой пары; при этом, однако, для меня всегда остается непонятным, почему люди, которые уверены во взаимной любви и в наслаждении ею, думают найти себе величайшее блаженство, не предпочитают лучше решиться на самый крайний шаг, пренебречь всеми житейскими отношениями, перенести всякие неудобства, чем вместе с жизнью отказаться от такого счастья, выше которого они ничего не могут себе представить. Что же касается более умеренных степеней любви и обычных порывов ее, то всякий ежедневно имеет их перед глазами, а покуда мы не стары, то большей частью-- и в сердце своем. {sup}290{/sup}но в безвестности исчезают погибшие (лат.). Таким образом, припомнив все это, мы не будем уже сомневаться ни в реальности, ни в важности любви; и удивляться должны мы не тому, что и философ решился избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а тому, что предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны философов и представляет для них неразработанный материал. Больше всего занимался этим вопросом Платон, особенно в "Пире" и в "Федре"; но то, что он говорит по этому поводу, не выходит из области мифов, легенд и шуток, да и касается главным образом греческой педерастии. То немногое, что есть на нашу тему у Руссо, в его "Discours sur l'inégalité" ("Рассуждения о неравенстве"), неверно и неудовлетворительно. Сказанное Кантом на эту тему в третьем отделе рассуждения "О чувстве прекрасного и возвышенного" (стр. 435 и сл. в издании Розенкранца) очень поверхностно и слабо в фактическом отношении, а потому отчасти и неверно. Наконец, толкование этого сюжета у Платнера, в его "Антропологии",  1347 и сл., всякий найдет плоским и мелким. Определение же Спинозы стоит здесь привести ради его чрезвычайной наивности и забавности: "Amor est titillatio, concomitante idea cousae externae" (Eth. IV, prop. 44, dem.){sup}291{/sup}. Таким образом, у меня нет предшественников, на которых я мог бы опереться или которых должен был бы опровергать: вопрос о любви возник предо мною естественно, объективно и сам собою вошел в систему моего мировоззрения. {sup}291{/sup}"Любовь есть щекотание, сопровождаемое идеей внешней причины" (Этика. Ч. 4, теорема 44, док-во) (лат.). Впрочем, меньше всего могу я рассчитывать на одобрение со стороны тех, кто сам одержим любовною страстью и кто в избытке чувства хотел бы выразить ее в самых высоких и эфирных образах: таким людям моя теория покажется слишком физической, слишком материальной, хотя она, в сущности, метафизична и даже трансцендентна. Но пусть они, прежде всего, подумают о том, что предмет, который сегодня вдохновляет их на мадригалы и сонеты, не удостоился бы с их стороны ни единого взгляда, если бы он родился на восемнадцать лет раньше. Ибо всякая влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои корни исключительно в половом инстинкте; да, в сущности, она и не что иное, как точно определенный, специализированный, в строжайшем смысле слова индивидуализированный половой инстинкт. И вот, если, твердо помня это, мы подумаем о той важной роли, которую половая любовь, во всех своих степенях и оттенках, играет не только в пьесах и романах, но и в действительности, где она после любви к жизни является самой могучей и деятельной изо всех пружин бытия, где она беспрерывно поглощает половину сил и мыслей молодого человечества, составляет конечную цель почти всякого человеческого стремления, оказывает вредное влияние на самые важные дела и события, ежечасно прерывает самые серьезные занятия, иногда ненадолго смущает самые великие умы, не стесняется непрошеной гостьей проникать ее своим хламом в совещания государственных мужей и в исследования ученых, ловко забирается со своими записочками и локонами даже в министерские портфели и философские манускрипты, ежедневно поощряет на самые рискованные и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые прочные узы, требует себе в жертву то жизни и здоровья, то богатства, общественного положения и счастья, отнимает совесть у честного, делает предателем верного и в общем выступает как некий враждебный демон, который старается все перевернуть, запутать, ниспровергнуть, если мы подумаем об этом, то невольно захочется нам воскликнуть: к чему весь этот шум? к чему вся суета и волнения, все эти страхи и горести? Разве не о том лишь идет речь, чтобы всякий Ганс нашел свою Гретхен (всякий Иван нашел свою Марью)?* Почему же такой пустяк должен играть столь серьезную роль и беспрестанно вносить раздор и смуту в стройное течение человеческой жизни? Но перед серьезным исследователем дух истины мало-помалу раскрывает загадку совсем не пустяк то, о чем здесь толкуется, а, наоборот, оно так важно, что ему вполне подобают та серьезность и страстность, которые ему сопутствуют. Конечная цель всех любовных треволнений, разыгрываются ли они на комической сцене или на котурнах трагедии, поистине Важней, чем все другие цели человеческой жизни, и поэтому она вполне достойна той глубокой серьезности, с какою всякий стремится к ее достижению. Именно: то, к чему ведут любовные дела, это ни более, ни менее, как создание следующего поколения. Да, именно здесь, в этих фривольных шашнях любви, определяются в своей жизни и в своем характере те действующие лица, которые выступят на сцену, когда мы сойдем с нее. Подобно тому как существование,existentia, этих грядущих личностей всецело обусловливается нашим половым инстинктом вообще, так их сущность, essentia, зависит от нашего индивидуального выбора при удовлетворении этого инстинкта, т.е. от половой любви, и бесповоротно устанавливается ею во всех своих отношениях. Вот ключ к решению проблемы,-- но мы лучше ознакомимся с ним, когда, применяя его к делу, проследим все ступени влюбленности, начиная от мимолетного влечения и кончая самой бурной страстью; мы увидим при этом, что все разнообразие ступеней и оттенков любви зависит от степени индивидуализации выбора. * Я не смею называть здесь вещи своими именами, пусть же благосклонный читатель сам переведет эту фразу на аристофановский язык. Все любовные истории каждого наличного поколения, взятые в целом, представляют собою, таким образом, серьезную "думу всего человечества о создании будущего поколения, которое в свою очередь является родоначальником бесчисленных новых поколений"*. Эта глубокая важность той человеческой потребности, которая в отличие от всех остальных людских интересов касается не индивидуального благополучия и несчастья отдельных лиц, а жизни и характера всего человеческого рода в будущих веках, и в которой поэтому воля индивида выступает в своем повышенном качестве, как воля рода,-- эта важность и есть то, на чем зиждется пафос и возвышенный строй любовных отношений, трансцендентный момент восторгов и страданий любви, которую поэты в продолжение тысячелетий не устают изображать в бесчисленных примерах, ибо нет темы, которая по своему интересу могла бы сравниться с этой: трактуя о благополучии и горести рода, она так же относится к другим темам, касающимся только блага отдельных личностей, как геометрическое тело-- к плоскости. Вот почему так трудно заинтересовать какой-нибудь пьесой, если в ней нет любовной интриги; вот почему, с другой стороны, эта тема никогда не исчерпывается и не опошляется, хотя из нее и делают повседневное употребление. * meditatio compositionis generationis futurae, e qua iterum pendent innumerae generationes То, что в индивидуальном сознании сказывается как половое влечение вообще, без направленности на определенного индивида другого пола, взятое само по себе и вне явления, есть воля к жизни. То же, что в сознании проявляется как половой инстинкт, направленный на какую-нибудь определенную личность, есть само по себе воля к жизни в качестве конкретного индивида. В этом случае половой инстинкт, хотя он сам по себе не что иное, как субъективная потребность, умеет, однако, очень ловко надевать на себя личину объективного восхищения и этим обманывает сознание: природа для своих целей нуждается в подобном стратегическом приеме. Но какой бы объективный и возвышенный вид ни принимало это восхищение, оно в каждом случае влюбленности имеет своею исключительною целью рождение известного индивида с определенными свойствами: это прежде всего подтверждается тем, что существенною стороною в любви является не взаимность, а обладание, т.е. физическое наслаждение. Оттого уверенность в ответной любви нисколько не может утешить в отсутствии обладания: наоборот, не один человек в таком положении кончал самоубийством. С другой стороны, люди, сильно влюбленные, если они не могут достигнуть взаимности, довольствуются обладанием, т.е. физическим наслаждением. Это доказывают все браки поневоле, а также и те многочисленные случаи, когда ценою значительных подарков или другого рода пожертвований приобретается благосклонность женщины, вопреки ее нерасположению; это доказывают, наконец, и факты изнасилования. Истинной, хотя и бессознательною для участников целью всякого романа является то, чтобы родилось на свет именно это, определенное дитя: как достигается эта цель -- дело второстепенное. Каким бы воплем ни встретили жесткий реализм моей теории высокие и чувствительные, но в то же время влюбленные души, они все-таки ошибаются. В самом деле: разве точное определение индивидуальностей грядущего поколения не является гораздо более высокою и достойною целью, чем все их безмерные чувства и сверхчувственные мыльные пузыри? Да и может ли быть среди земных целей более важная и великая цель? Она одна соответствует той глубине, с которой мы чувствуем страстную любовь, той серьезности, которая сопровождает ее, той важности, которую она придает даже мелочам в своей сфере и в своем возникновении. Лишь в том случае, если истинною целью любви считать эту цель, окажутся соответствующими делу все околичности любовного романа, все бесконечные усилия и муки, с которыми связано стремление к любимому существу. Ибо то, что сквозь эти порывы и усилия пробивается в жизнь, это-- грядущее поколение во всей своей индивидуальной определенности. И трепет этого поколения слышится уже в том осмотрительном, определенном и прихотливом выборе при удовлетворении полового инстинкта который называется любовью. Возрастающая склонность двух любящих существ-- это уже собственно воля к жизни нового индивида, который они могут и хотят произвести, и когда встречаются их взоры, исполненные страсти, то это уже загорается его новая жизнь и возвещает о себе как будущая гармоническая, стройно сложенная индивидуальность. Они тоскуют по действительном соединении и слиянии в одно существо, для того чтобы з