илы господствовало право - такова проблема политики... Задача государственного искусства заключается прежде всего в том, чтобы суметь подчинить физическую силу и отдать ее в распоряжение силе интеллектуальной, превосходству духовному. Если однако же сама эта духовная сила не соединена со справедливостью и добрым намерением, то в результате такого подчинения, в случае его осуществления, получится государство, состоящее из обманщиков и обманутых. Когда же, наоборот, интеллектуальная сила вооружена справедливостью и добрыми намерениями, то получится совершенное государство. Вполне достаточно уже - оговаривается наш автор, - если государственное искусство разрешит свою задачу так, что в общественном строе будет возможно меньше несправедливости; ибо избавиться от нее вполне и бесповоротно - это такая идеальная цель, которой можно достигнуть лишь приблизительно". Государство с его батареей законов есть как бы воплощенное положительное право: цель его та, чтобы никто не терпел несправедливости. Эту цель оно осуществляет принудительно, силой обеспечивая торжество права. И Шопенгауэр подробно обосновывает нравственную дозволительность правового принуждения, приводя ее в связь с основными началами своей этики. "Свое главное применение и несомненно также свой первоисточник, - пишет он, - понятие права, как отрицания неправды, находит себе в тех случаях, где покушению на неправду оказывается сопротивление силой; такое сопротивление не может быть в свою очередь неправдою, а следовательно оно есть право, - хотя совершаемое при этом насилие, взятое само по себе и в отдельности, было бы неправдой и здесь оправдывается только своим мотивом, т.е. обращается в право. Если какой-нибудь индивидуум так далеко идет в утверждении своей собственной воли, что вторгается в сферу присущего моей личности, как таковой, утверждения воли и этим ее отрицает, то мое сопротивление такому вторжению является только отрицанием этого отрицания, - и постольку это с моей стороны ничего более, как утверждение искони присутствующей и проявляющейся в моем теле и уже в одном проявлении этого тела implicite выраженной воли; следовательно, это с моей стороны не неправда, а потому - право. Это значит: я имею тогда право отрицать чужое отрицание всеми силами, какие необходимы для подавления его, что, как легко понять, может дойти до убийства чужого индивидуума, покушение которого, как вторгающееся извне насилие, может быть отражено несколько превосходящим его отпором без всякой несправедливости, т.е. по праву, ибо все, что я со своей стороны делаю, находится, конечно, только в сфере присущего моей личности как такой и уже ею выражаемого утверждения воли (представляющего собою арену состязания), а не вторгается в чужую область; следовательно, мое противодействие есть только отрицание отрицания, т.е. нечто положительное, а не новое отрицание. Я могу, таким образом, не совершая несправедливости, принудить чужую волю, отрицающую мою волю, насколько эта последняя проявляется в моем теле и в пользовании его силами для его поддержания и поскольку она не отрицает чьей-нибудь другой воли, остающейся в таких же рамках, я могу эту чужую отрицающую волю принудить отказаться от этого отрицания, т.е. я имею в данных границах право принуждения["].<<48>> Приведенная связь аргументов вращается всецело в плоскости этики: она оправдывает государство как этически ценное учреждение, облеченное почетной миссией: в действительной жизни воплощать идею права, известный минимум нравственности. Но в том, что написано нашим мыслителем о государстве, эта связь аргументов составляет лишь одну половину. Другая половина, самим автором нередко не отличимая от первой, посвящена государству как факту природы, как эмпирическому явлению, цепью причинности связанному с эмпирическими только явлениями, государству существующему, а не долженствующему быть. И эта вторая половина так же строго согласуется с теоретическими предпосылками общей философии Шопенгауэра, как и первая. И там, и здесь - одинаково резкий дуализм. Обратимся к тексту. "Время и пространство - пишет философ, мы назвали принципом индивидуации, потому что только через них в них возможна множественность однородного. Они - существенные формы естественного, т.е. из воли возникшего познания. Поэтому воля будет всюду являться самой себе во множестве индивидуумов. Но эта множественность касается не ее, не воли как вещи в себе, а только ее проявлений: воля заключается в каждом из них сполна и нераздельно и видит вокруг себя бесчисленно повторенный образ своего собственного существа. Но самое это существо, т.е. подлинную реальность, она непосредственно находит только внутри себя. Поэтому каждый хочет всего для себя, хочет всем обладать или, по крайне мере, над всем господствовать, - и то, что ему противится, хотел бы он уничтожить. У существ познающих к этому присоединяется то, что индивидуум - носитель познающего субъекта, а последний - носитель мира; значит, вся природа вне его и, следовательно, все прочие индивидуумы существуют только в его представлении: он всегда сознает их только как свое представление, т.е. косвенно, и как нечто зависящее от его собственного существа и существования, ибо вместе с его сознанием для него непременно исчезнет и мир, - другими словами, бытие и небытие мира становятся для него равнозначащими и безразличными. Таким образом, каждый познающий индивидуум является на самом деле и сознает себя - всей волей к жизни, т.е. непосредственным в себе мира, и он сознает себя также восполняющим условием мира, как представления, т.е. микрокосмом, который надо считать равным макрокосму... Эти необходимые самоопределения человека и объясняют, почему каждый индивидуум, совершенно исчезающий в безграничном мире и ничтожно малый, все-таки делает себя средоточием мира, относится к своему собственному существованию и благополучию ревностнее, чем ко всему другому, и даже, следуя естественному порыву, готов уничтожить мир, лишь бы только сохранить свое собственное я, эту каплю в море. Такое помышление есть эгоизм, свойственный всякой вещи в мире. Но именно в нем внутренний разлад воли с самой собою раскрывается с ужасающей силой... В этом первоначальном разладе таится неиссякаемый источник страдания". Такой уже рок нашей жизни, что во всех людях живет и проявляется одна и та же воля, но проявления ее всегда борются между собою и терзают сами себя. Самых ярких красок своей палитры не жалеет Шопенгауэр для изображения этой борьбы и этих терзаний. "Эгоизм по своей природе безграничен: человек безусловно желает сохранить свое существование, желает, чтобы оно было свободно от скорбей, желает возможно большей суммы благосостояния и наслаждения, к каким он способен, даже старается, если можно, развить в себе еще новые способности к наслаждению. Все, что противодействует стремлениям его эгоизма, возбуждает его неудовольствие, гнев, ненависть: он видит здесь своего врага, которого надо уничтожить... "Все для меня, ничего для других" - таков девиз... Эгоизм колоссален - он возвышается над миром. Ибо если бы каждому отдельному человеку был предоставлен выбор между его собственным уничтожением и гибелью всего прочего мира, то нет нужды говорить, куда, в огромном большинстве случаев, склонился бы этот выбор... Нет большего контраста, как между глубоким и исключительным участием, какое каждый принимает в своем собственном я, и равнодушием, с каким обычно относятся именно к этому я все прочие - как и он к ним... Всякий бывает для себя все во всем: он находит себя как вместилище реальности и для него ничего не может быть важнее, чем он сам... Когда я, - пишет наш автор, - желая без многословия выразить могущество этой антиморальной силы (эгоизма), думал о том, чтобы одной чертою отметить размеры эгоизма и искал для этого какой-нибудь действительно выразительной гиперболы, я натолкнулся в конце концов на такую: иной человек был бы в состоянии убить другого только для того, чтобы его жиром смазать себе сапоги. Но при этом у меня все-таки осталось сомнение, действительно ли это - гипербола". Закон мира явлений - постоянная и непрерывная взаимная борьба: "у нас оспаривают каждый шаг, так что Вольтер прав, говоря: в этом мире побеждают лишь клинком шпаги, и умирают с оружием в руках... Всюду, где только дышит живое существо, тотчас же является другое для того, чтобы поглотить его, каждое животное, даже вплоть до мельчайших подробностей, как бы приноровлено и рассчитано на истребление другого"... Что же касается человека, то он - l'animal mechant par excellence. В каждом человеке гнездится прежде всего колоссальный эгоизм, с величайшей легкостью нарушающий границы права. "Человек в сущности - хищное животное... Беспристрастный взор на природу человека открывает, что последнему столь же естественно бить, как хищным животным кусаться, а рогатому скоту бодаться: это именно - животное бьющее... Человек - дикое, ужасное животное. Мы знаем его лишь в укрощенном и ручном состоянии, которое именуется цивилизацией. Поэтому-то и приходим мы в такой ужас, когда истинная его природа иной раз прорывается. Лишь только где-либо замки и цепи законного порядка отпадут и водворится анархия, как тотчас же обнаруживается, что он такое. Человек в свирепости и беспощадности не уступит ни одному тигру и ни одной гиене". Он даже их превосходит: "ибо человек единственное животное, причиняющее другим страдания без всякой дальнейшей цели". Другие животные никогда не делают этого иначе, как для удовлетворения голода, или же в пылу борьбы. Ни одно животное никогда не мучит только для того, чтобы мучить, а человек делает это, проявляя тем самым свой дьявольский характер, злее зверского: да, животное злое по преимуществу... Таким образом, естественные отношения людей друг к другу рисуются Шопенгауэром в крайне мрачном свете - в виде всеобщей и безграничной, безжалостной войны. Человек человеку - волк. Злейший враг человека - это человек. С удовольствием ссылается наш автор на то состояние belli omnium contra omnes, которое прекрасно изобразил Гоббс в первой главе De cive. В той бесконечной распре социологов, с которою нам неизменно приходится встречаться при анализе вопроса о природе человека, Шопенгауэр решительно примыкает к лагерю пессимистов. Лишь себялюбием руководствуется человек и лишь свое удовольствие ценит. "Всякий стремится отторгнуть у другого то, что он желал бы сам иметь, и иные, ради ничтожного прироста своего благополучия, нередко разрушают все счастье и жизнь другого". Всякий борется и со всяким борются; повсюду гнездится вражда. Но, однако, такое состояние хронического и универсального раздора не может продолжаться долго, ибо в конечном счете оно одинаково невыгодно всем; каждый страдает от него в большей или меньшей степени. И вот, "общий для всех индивидуумов разум, который позволяет им, в противоположность животным, познавать не только отдельные случаи, но и возвышаться до абстрактного целого в его связи, скоро раскрыл перед ними источник этого страдания и заставил их подумать о средствах уменьшить его, или, если возможно, подавить ценою известной общей жертвы, которую, однако, превышала бы вытекающая из нее общая польза. И когда разум, озирающий целое, отрешился от одностороннего понимания индивидуума, которому он принадлежит, и на мгновение освободился из-под его власти, то он увидел, что удовольствие, который один индивидуум получает от совершения несправедливости, всякий раз перевешивается сравнительно большим страданием другого индивидуума; и он нашел, далее, что так как все здесь предоставлено случаю, то каждый имеет основание бояться, что на его долю будет гораздо реже выпадать удовольствие случайного причинения несправедливости, чем страдание от перенесения ее. Разум понял, что как для уменьшения тяготеющего над всеми страдания, так и для возможно равномерного его распределения, лучшее и единственное средство - это оградить всех от боли перенесения несправедливости, и оградить тем, чтобы все отказались и от удовольствия причинять несправедливость. И вот это средство, легко придуманное эгоизмом, который благодаря разуму действует методически и покидает свою одностороннюю точку зрения, - это средство, постепенно усовершенствованное, и есть государственный договор или закон". Так объясняет Шопенгауэр происхождение и цель государства. Согласно этому объяснению, государство "возникает в силу общего соглашения и... вовсе не направлено против эгоизма вообще и как такового: наоборот, оно возникло именно из эгоизма, сознательного, методического, покинувшего одностороннюю точку зрения для общей - эгоизма всех, этой суммы частных эгоизмов, и существует оно только для того, чтобы служить ему - основанное на той верной предпосылке, что чистой морали, т.н. праведной жизни в силу моральных побуждений, ожидать нельзя: иначе оно само было бы излишним... Государство, это - шедевр сознательного, разумного, суммированного эгоизма всех; это - не что иное, как охранительное учреждение, ставшее необходимым вследствие тех бесчисленных посягательств, которым подвергается человек и которые он в состоянии отражать не в одиночку, а только в союзе с другими людьми... На эти тысячи, которые вот перед нашими глазами перемешаны между собою в мирном общении, надо смотреть как на такое же количество тигров и волков, зубы которых сдерживаются крепким намордником". Отсюда ясно, что "всякое государственное устройство должно приближаться гораздо ближе к деспотии, чем к анархии, оно должно содержать в себе хотя бы маленькую возможность деспотизма".<<49>> Такова вторая линия мысли нашего философа о государстве. В изложенной связи рассуждений государственный союз рассматривается как естественный плод фактической необходимости, утонченное порождение познавшего себя человеческого эгоизма, т.е. той первой и главнейшей силы, с которой приходится бороться моральному импульсу. Конечно, говорить о нравственной ценности государства представляется с этой точки зрения весьма затруднительным: какую же нравственную ценность может иметь шедевр обдуманного и расчетливого себялюбия? И Шопенгауэр сам прекрасно это понимает. "Хотя лжефилософы нашего времени, - читаем мы у него, - и учат, что государство имеет целью споспешествование нравственной цели человека, но верно как раз обратное... Если бы государство вполне достигло своей цели, то оно, будучи в состоянии посредством объединенных в нем человеческих сил все более и более покорять себе остальную природу, в конце концов уничтожило бы всякого рода злополучия и могло бы до известной степени превратиться в нечто похожее на кисельное царство". Между тем, "не в том цель мира, чтобы быть пресно скучною сказочной страной с молочными реками, а в том, чтобы мир был трагедией, в которой воля жизни познала бы себя и обратилась... Цель человека в том, чтобы воля, которой каждый человек представляет собою совершенный образчик (или даже самую эту волю), обратилась, для чего необходимо, чтобы человек (союз познания и воления) познал эту волю, узнал ужасную ее сторону, увидел себя, как в зеркале, в своих делах и во всей их скверне. Государство, заботящееся только об общем благосостоянии, подавляет лишь проявление злой воли, но вовсе не самую волю, что было бы и невозможно. Отсюда происходит то, что человек в высшей степени редко видит, как в зеркале, весь ужас своих поступков... Государство ставит себе целью сказочную страну с кисельными берегами, что как раз противоположно истинной цели жизни - познание воли во всем ее ужасе". Таким образом, выясняется с несомненностью, что Шопенгауэр высказывает о государстве одновременно два диаметрально противоположных суждения. С одной стороны, он признает "этически благотворное" значение государственной организации, с другой же стороны, эта организация объявляется им центральным оплотом безнравственности. С одной стороны, государство представляется как "морально допустимое учреждение", с другой стороны, его цель оказывается как раз "обратной" истинной нравственной цели мира и человека. Примирить до известной цели эти два явно и резко противоречащие друг другу утверждения возможно лишь путем того толкования, которое здесь невольно напрашивается само собою и которое я пытался дать выше: именно, в первом случае речь идет о государстве-идее, а во втором - о государстве-факте, в первом случае конструируется должное, во втором описывается существующее. Между первым и вторым - откровенно зияющая пропасть, основанная на глубоком убеждении нашего автора, что "добродетель - чужестранка в этом мире". Шопенгауэр сам местами как бы чувствует источник двойственного отношения своего к государству. Но при этом он нисколько не намерен жертвовать ни первым, ни вторым своим взглядом. Оба сохраняются им в полной силе. В самом деле: "Государственный строй, - пишет он, - в котором воплощалось бы чистое абстрактное право, - прекрасная вещь, но для иных существ, чем люди, ибо большинство их в высшей степени эгоистичны, несправедливы, беспощадны, лживы, иногда даже злы и к тому же одарены умственными способностями крайне неважного достоинства... Для того, чтобы основать совершенное государство, надо прежде всего создать такие существа, природа которых дозволяла бы им всецело жертвовать своим благом ради блага общественного". Вполне понятно поэтому, что "государство и Царство Божие и моральный закон настолько разнородны, что первое - пародия на второе, горький смех по поводу его отсутствия, костыль вместо ноги, автомат вместо человека".<<50>> Приведенные слова могут служить некоторым свидетельством, что в социально-философской концепции Шопенгауэра находится место для обоих изложенных воззрений на природу и назначение государства. Получается в конечном итоге, что оно - дитя двух миров: плод идеала, выработанного умозрительной этикой, - с одной стороны, и греховное порождение здешней эмпирической действительности - с другой. При этом оно всегда и безнадежно двоится, ибо благодаря изначальной и коренной порочности человеческого рода, идеал лишен почвы в области действительности и обречен на вечное бесплодие. Таково учение Шопенгауэра о праве и о конкретном его осуществлении - о государстве. Как мы видели, право выдается в нем за часть морали, за "главу из этики". Теперь мы знаем также и то, за какую часть и за какую главу оно выдается. "Право есть то, что не есть несправедливость" - это изречение Гуго Гроция, отца философской юриспруденции, наш автор ставит во главу угла своей теории. Никого не обижай! - вот первое требование, предъявляемое формулой морального поведения. Справедливость - первая и самая существенная кардинальная добродетель. Это - начальный шаг на пути к Добру. "Кто неправдой и правом даже там, где ее не охраняет ни государство, ни какая-нибудь другая власть, кто, значит, в утверждении собственной воли никогда не доходит до отрицания воли, проявляющейся в другом индивидууме, - тот справедлив". Справедливый человек не утверждает, как злой, только своего собственного проявления воли, отрицая все остальные, и другие существа не служат для него пустым призраком, нет; своим поведением он свидетельствует, что свою сущность, т.е. волю к жизни как вещь в себе, он узнает и в чужом проявлении, данном ему лишь в качестве представления, т.е. узнает в нем самого себя, - по крайне мере, до известной степени, до той степени, что не совершает неправды, не нарушает чужих прав. Именно в этой степени прозревает он в пелену Майи: постольку он считает существо вне себя равным своему собственному; он никого не обижает. Но не одною только отрицательной добродетелью справедливости исчерпывается область нравственных возможностей. Покров Майи может спадать все больше и больше, прозрение в принцип индивидуации - становится все глубже и глубже; и тогда оно ведет к положительному благоволению и благотворению, к человеколюбию. Моральный импульс побуждает меня к жертве ради нужды или горя других, - жертве, которая может состоять в напряжении моих телесных или духовных сил на их пользу, в моей собственности, в моем здоровье, даже в моей жизни. Здесь, в непосредственном, ни на какую аргументацию не опирающемся и в ней не нуждающемся участии, лежит единственный источник человеколюбия, caritas, т.е. той добродетели, принцип которой - всем, сколько можешь, помогай!.. "Если человек, только справедливый, ограничивается тем, что не причиняет страдания; если вообще большинство людей узнают и видят подле себя бесчисленные страдания других, но не решаются их облегчить, так как сами они должны были бы потерпеть при этом некоторые лишения; если, таким образом, всякому из подобных людей кажется огромным различие между собственным я и чужим, - то, наоборот, для благородного человека это различие не так важно: principium individuationis, форма явления, уже не так сильно владеет им, и чужое страдание он принимает почти так же близко к сердцу, как и собственное, он старается поэтому восстановить между ними равновесие, отказывается от наслаждений, подвергается лишениям для того только, чтобы облегчить чужие страдания. Он постигает, что различие между ним и другими, которое для злого представляется такой страшной бездной, существует только в преходящем и призрачном явлении; он признает непосредственно и без силлогизмов, что в себе его собственного явления есть и в себе чужого явления, а именно - та воля к жизни, которая составляет сущность каждой вещи и живет во всем; он познает, что это распространяется даже и на животных и на всю природу, - вот почему он не станет мучить ни одного животного. Он не может безучастно видеть лишения других, в то время как его самого окружает избыток и излишество, - как не станет никто терпеть в течение целого дня голод для того, чтобы завтра иметь больше, чем нужно... Себя, свою личность, свою волю узнает он в каждом существе, - следовательно, и в страждущем. Для него исчезло то заблуждение, в силу которого воля к жизни, не узнавая самой себя, здесь, в одном индивидууме, вкушает мимолетные и призрачные наслаждения, а зато там, в другом индивидууме, переносит страдания и нужду, и таким образом муку причиняет и муку терпит, не сознавая, что она, подобно Фиесту, жадно пожирает собственную плоть, - и затем здесь ропщет на незаслуженное страдание, там грешит, не боясь Немезиды; и все это лишь потому, что она не узнает себя в чужом проявлении и не видит вечного правосудия, - одержимая маревом раздробленности, т.е. тем способом познания, где царит закон основания. Исцеляться от этого призрака и творить дела любви - это одно и то же... Там, где чистая, бескорыстная любовь к другим достигает высшего предела, чужая индивидуальность и ее судьба отождествляются с собственной... Эгоист чувствует себя окруженным чуждыми и враждебными явлениями и все свое упование возлагает он на собственное благополучие. Добрый живет в мире дружественных явлений: благо каждого из них - его собственное". Итак, еще раз, этический принцип, в его целом, согласно Шопенгауэру, гласит: - Neminem laede, imo omnes quantum potes, juva. "Из справедливости и человеколюбия вытекают все добродетели, так что они являются кардинальными добродетелями, с выведением которых закладывается основной камень этики. Справедливость - все этическое содержание Ветхого Завета, а человеколюбие - Нового: это та новая заповедь, в которой, по Павлу, содержатся все христианские добродетели".<<51>> Таково нравственное учение великого немецкого "пессимиста". Сам он непоколебимо верил в истинность возвещенных им заветов. "Только у меня, - пишет он, - этика имеет прочный фундамент и проводится во всей своей законченности, соответствуя религиям возвышенным и глубокомысленным, т.е. браманизму, буддизму и христианству, а не только иудейству и исламу... Этика у меня совершенно непосредственно и без всякого сомнения крепче связана с метафизикой, чем в какой-либо иной системе, так что моральный смысл мира и бытия стоит у меня на более прочной основе, чем у других... У моей этики есть основание и цель. Она сначала теоретически находит метафизическое основание справедливости и человеколюбия, а затем показывает и цель, к которой эти добродетели, в своем совершенном виде, должны в конце приводить. Вместе с тем она открыто признает, что мир дурен, и указывает, как на путь к избавлению от него, - на отрицание воли. Таким образом, моя этика, действительно, - в духе Нового Завета, тогда как все другие - в духе Ветхого и, в согласии с этим, также и теоретически сводятся к простому иудейству (голому, деспотичному теизму). В этом смысле мое учение можно было бы назвать настоящей христианской философией, - как ни парадоксально покажется это тем, которые, не доходя до сути дела, останавливаются на поверхности["].<<52>> Мы проследили с начала до конца путь развития шопенгауэровской мысли. Мы попытались насколько возможно тщательнее и точнее реконструировать интересующую нас систему, сообразуясь с той специальной точкой зрения, которая была для нас руководящей, - именно, под знаком этики философии права. Поэтому некоторые черты изложенного учения, быть может, подчас и любопытные, многие его детали, иногда и весьма существенные (напр., все учение об идеях), остались данным очерком совершенно незатронутыми, как не имеющие непосредственного отношения к его теме. Вместе с тем, в основу настоящего изложения мы не сочли возможным положить ни одно из отдельных произведений Шопенгауэра. Мы постоянно имели перед собою все его сочинения, и ссылки на одно из них старались дополнять и освещать ссылками на другие. Нам не хотелось нарушать его собственного строжайшего наставления:"Я предупреждаю, что кто хочет познакомиться с моей философией, тот должен прочесть все мои сочинения до единой строки".<<53>> И до известной степени он прав; действительно, философская система представления и воли во всей своей полноте и цельности может выясниться лишь через сопоставление всего, Шопенгауэром написанного: его произведения, вопреки мнению Куно Фишера,<<54>> действительно, не повторяют, а дополняют и поясняют друг друга, совместно раскрывая различные стороны единого целого. Мы избрали путь синтетический - от центра к периферии, от метафизики - к этике, от выводов к основаниям. Но он сам беспрестанно на него жалуется, подчеркивает многочисленные его неудобства и недостатки. И поистине нельзя не признать, что получившееся в результате его применения исследование оказалось само по себе одним из самых неудачных работ Шопенгауэра; оно может быть интересным и поучительным лишь как иллюстрация или как дополнение к другим. Датская академия поступила совсем уж не так несправедливо, отказавшись увенчать его искомой премией. Что же касается синтетического пути, то им идет наш мыслитель в главном своем произведении. Итак, из центра стовратных Фив мы вышли через ворота права за городские стены. Анализ впечатлений этого пышного города мысли должен составить предмет особого очерка. Н. Устрялов. 1 Moebius, "Ueber Schopenhauer", Leipzig, 1889, s. 59. 2 И.Фолькельт, "Артур Шопенгауэр", пер. Фитермана, СПб., 1902, с. 64 и 54-55. 3 Л.М. Лопатин, "Типические системы философии" см. "Вопр. философии и психологии", кн. 83, с. 267. 4 Б.Н. Чичерин, "История политических учений", ч. IV, Москва, 1877, с. 164. 5 "Заметка о Шопенгауэре" Ю.И. Айхенвальда в т. IV "Полн. собр. соч. Артура Шопенгауэра" (с. 679). 6 Куно Фишер, "Артур Шопенгауэр", перевод под ред. Преображенского, Москва, 1896, с. 476-516. 7 Там же, с. 484. 8 Фолькельт, цит. соч., с. 55. 9 Я буду цитировать Шопенгауэра по русскому переводу: см. "Полное собрание сочинений Артура Шопенгауэра в переводе и под редакцией Ю.И. Айхенвальда". 10 Т. IV, с. 1, 521; т. III, с. 141. 11 Т. IV, с. 577. 12 Т. IV, с. 119, 246-247; т. I, с. 274. Ср. мою статью "О фундаменте этики" в "Известиях Юридического Факультета в Харбине", т. III. 13 Т. I, с. 29. Впрочем, впоследствии он выражается о Спинозе уже несколько иначе: "Правда, Спиноза пытается местами спасти этику помощью софизмов, но по большей части он прямо жертвует ею, провозглашает разницу между правдой и неправдой и вообще между добром и злом - совершенно условной, т.е. в существе своем ничтожной. Вообще, после того, как над Спинозой в течение больше ста тяготело незаслуженное пренебрежение - в XIX веке реакция в маятнике общественного мнения опять вознесла его слишком высоко" (т. II, с. 612, ср. т. III, с. 141). 14 Т. IV, с. 119; т. II, с. 214, 588, 586. 15 Т. II, с. 612, 173, 172. 16 Т. III, с. 574, 612, 537; т. IV, с. 245. 17 Т. III, с. 141; т. II, с. 625. 18 Т. I, с. 3 и 427. 19 Т. I, с. 18, 187, 193, 4; т. II, с. 192. 20 Т. II, с. 194-195; т. I, с. 104-110; т. III, с. 18. 21 Т. I, с. 444, 115; т. II, с. 177, 175, 199, 282, 293. 22 Т. II, с. 241, 234, 198, 219, 297; т. III, с. 34-35, 42; т. I, с. 119, 283, 123. 23 Т. II, с. 366, 594-597, 605, 368, 364-365; т. I, с. 160, 335, 325. 24 Т. I, с. 171, 111, 280, 296, 294. 25 Т. II, с. 485-498, 232, 512, 241; т. I, с. 291, 286, 289. 26 Т. I, с. 133; т. II, с. 329-331, т. III, с. 269, т. IV, с. 250. 27 Т. I, с. 113, 159; т. II, с. 253; т. III, с. 878; т. IV, с. 557. 28 Т. I, с. 115-117; т. IV, с. 386. 29 Th. Ribot, "La philosophie de Schopenhauer", Paris, 1874, s. 153. 30 Т. IV, с. 579; т. I, с. 279. 31 Цит. соч., с. 169, 176. 32 Oscar Damm, "Schopenhauers Ethik im Verhaltnis zu Erkenntnislehre und Metaphysik", Annaberg, 1898, ss. 29, 39 33 Т. III, с. 643, 61, 60, 117, 642; т. II, с. 613. 34 Т. IV, с. 108, 49, 55, 66, 63, 64, 45-46; т. I, с. 128; т. II, с. 326. 35 Ср. определение характера у Гартмана: "Der Charakter ist der Reactionsmodus (des Individuums) auf besondere Classe von Motiwen, oder, was dasselbe sagt, die Zusammenfassung der Erregungsfahigkeiten jeder besonderen Classe von Begehrungen" ("Philosophie des Unbewussten", 7 Auflage, s. 226). 36 Т. IV, с. 65, 66, 68, 70-72, 74, 103, 105; т. III, с. 408, 60; т. I, с. 298; т. II, с. 327. 37 Т. IV, с. 105, 175, 106, 176, 96, 108 и сл., 177; т. II, с. 328; т. III, с. 61, 69, 112, 634-635, 637. 38 Т. I, с. 303, 540; т. III, с. 409; т. IV, с. 128-131, 137, 139, 148, 147, 146, 153, 154, 404. 39 Т. IV, с. 160, 158, 142, 143; т. I, с. 542. 40 О. с., с. 5 (ср. с. 12). 41 Т. II, с. 600-601, 614, 625; т. I, с. 342, 364, 367, 381, 370, 389, 387; т. IV, с. 248, 249, 252-255; т. III, с. 627, 633, 634. 42 Т. I, с. 389, 335, 329, 330, 390; т. IV, с. 203, 204; Т. III, с. 362, 369. 43 Т. IV, с. 202; т. I, с. 393-413. 44 Т. IV, с. 205, 206, 218. 45 Т. I, с. 345-351; т. IV, с. 209, т. III, с. 653. 46 Т. II, с. 618; т. I, с. 352-354, 357; т. IV, с. 210, 211, 420, 419. 47 Т. IV, с. 209; т. I, с. 259, 258. 48 Т. III, с. 654, 655; т. IV, с. 211, 351, 352. 49 Т. I, с. 34?-345, 261, 355, 357, 358; т. IV, с. 192-194, 190, 426; т. III, с. 427, 58-59, 621-623, 342; т. II, с. 618. 50 Т. IV, с. 194, 420, 421, 548, 400; т. I, с. 363, 356; т. III, с. 657. 51 Т. IV, с. 209, 217, 221; т. I, с. 384-386, 387-389. 52 Т. II, с. 670; т. III, с. 21, 712. 53 Т. II, с. 475. 54 См. "Артур Шопенгауэр", пер. под ред. Преображенского, изд. "Моск. Псих. Общ.", с. 517.